Козьма Семижильный

Владимир Рогожкин (Пенза)
ГОЛГОФА КОЗЬМЫ СЕМИЖИЛЬННОГО
РАССКАЗ
Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого.
(Евангелие от Матфея, стих37).
В день, когда освящали вновь отстроенную церковь Параскевы Пятницы  села Покровка, что в ста верстах южнее уездного города Спасска находится, обвенчали две пары молодожен и окрестили двоих детишек - близнецов Маруськи Зитевой. В тот же день,  отпели двух усопших накануне покойников – восьмидесяти пятилетнюю повивальную бабку Лукерью, через заботливые руки которой, прошло все здравствующее на тот момент население Покровки. Кстати и младенцев, крещенных в день открытия церкви, всего-то несколько месяцев назад,  во время родов принимала  она же. Она – она, не сомневайтесь. Не могла она такого мимо себя пропустить. И еще одного события не могла она пропустить. Семь лет ждала, не помирала, пока свою церковь Козьма Семижильный, ее приемный сын, замаливающий смертный грех, достроит. А еще, в этот день отпевали и самого Козьму, изорвавшего на строительстве церкви все свои семь не убиваемых жил…
Лет за двадцать до этих событий и случилось – то, о чем никак нельзя умолчать,  в этой странной истории. Возвращалась повивальная бабка и знахарка  Лукерья из соседней деревни от роженицы. Накануне выпал снег, запорошив тонким слоем, хорошо наезженную санную дорогу. Полная луна, словно живая, с самой верхотуры неба, ехидно ухмыляется. Светло - словно днем. Впору подбирать иголки для шитья. Легкий морозец. А тишина – то, какая! Спешит Лукерья, дома скотина не кормлена, не поена. Да и у самой, весь день маковой росинки во рту не было. Утром, провозившись по хозяйству, не успела, а у роженицы, перекусить постеснялась. Детей у нее семеро по лавкам, мужик  хворый, а достаток в семье не шибко какой. Пусть уж лучше детишкам лишний кусочек перепадет. Роженица – в чем душа, худющая, скелет - скелетом, а принесла богатыря! Еле разродилась. Не только сама до смерти замучилась, но и с Лукерьи семь потов сошло, пока ребенка в свои добрые руки приняла, да пуповину суровой ниткой накрепко перевязала.  Давно Лукерья таких бутузов не принимала. Отрадно, когда здоровые дети рождаются. Скольким младенцам помогла на свет Божий появиться  - теперь уже и не вспомнишь! Но – те, хоть и ангельские создания, однако,  дети чужие! А вот своих - мальчика или девочку, чтобы всю жизнь около тебя, в печали и радости были, такого нет. Рожать – то, она рожала, только всех их Господь прибрал еще маленькими. А недавно и мужик помер. Одна – одинешенька Лукерья на всем белом свете!
Минувший год был не урожайным. Впрочем, когда они, урожайные годы в их местах, на солонцах и в подлесках были? Зерна, только- только на семена наскребли. А самим, что осталось? Мякина, пополам с лебедой, постные щи, из перекисшей квашеной капусты, без хлеба, да овсяная каша с квасом. Хорошо еще, овес удался. Иначе – ложись и помирай. Гляди, ближе к весне, потянутся по заметенным деревенским улицам, толпы голодных нищих. Хотя, когда это было такое, что бы на российских дорогах, нищих – то не было? А чего им подавать? У самих – мышь в амбарушке с горя, того и гляди, повесится. Но тут дело такое - сам с голоду пухни, а нищим подай! Пусть последнее, но отдай. Так испокон века ведется.
Еще и волчьи следы, увиденные ею у заросшего лесом оврага, ее озадачили. Сильных морозов не было, а волки почти вплотную подходят к деревне. К чему бы это? Так дальше пойдет, и в овчарню через  соломенную крышу заберутся аспиды!
И слышится ей, из старой копны на обочине, вроде бы, как собака скулит. Жалобно так и почти не слышно. Хорошо еще, слухом ее, Господь не обидел, иначе,  ничего и не услышала бы. Пригляделась,  следы человеческие, полу заметенные. Вроде бы, как взрослый человек прошел и ребенок. Понятно, почему это, волки всполошились!
Позвала, но никто ей не ответил. Однако, скулеж прекратился.
Подошла Лукерья к копне, солому разгребла,  и волосы у нее встали дыбом. Одетый в лохмотья мальчик, прижимающийся к изможденному, успевшему уже окоченеть мужчине. Так и есть, слепой с мальчиком поводырем. Видела она их накануне, даже козьим молоком со свежеиспеченным хлебом угостила. Тогда и посетовал ей слепой нищий, на свое не сладкое житье – бытье. Нечего Бога гневить, сам – то, пожил. Всякого в жизни навидался. А вот за цыганенка, поводыря, душа болит. Пропадет без взрослого присмотра. Как есть пропадет. Худенький, большеглазый цыганенок прибился к слепому нищему ни жданно - ни гаданно. Забрел слепой, в запрятанную среди болот лесную деревеньку,  совершенно случайно. А там  холера свирепствует. Местный народец поумирал почти поголовно. Там же, нашел свое последнее пристанище, приблудный цыганский табор. Осталось в живых из жителей деревни несколько немощных стариков, которым и без того не сегодня – завтра помирать, да девочка малолетняя. У цыган, выжил мальчик. Пришлось забирать с собой обоих - и мальчика, и девочку. Стали побираться вместе. Но, такой оравой, одними подаяниями разве прокормишься?  Некоторое время спустя, девочку пристроил у одной, не молодой уже бездетной, супружеской четы. Цыганенка, как только тот немного подрастет, задумал отдать в обучение к знакомому мельнику. Работенка - не мед какая, мешки таскать целыми днями, но хотя бы сыт будет. А там жизнь покажет.
 - Живем вместе с жизнью, не торопимся. Иначе беду догоним. Но и по возможности не отстаем, иначе беда догонит нас - закончил слепой, сильно занемогший, даже от неспешного разговора.
Повздыхала, повздыхала Лукерья, слушая рассказ нищего, даже в свой засаленный передник украдкой всплакнуть ухитрилась. Да, что толку – то от ее вздохов. И тогда еще по внешнему виду слепого определила, что постоянно кашляющий и сплевывающий кровью мужчина, не жилец. Тут даже ее лекарские познания не помогут. Чахотка, она никого не щадит. Только заболей! И вон оно как все скоро обернулось! Жизнь как всегда, распорядилась по - своему.
 Ослабленный организм больного мужчины не выдержал ночевки в чистом поле.
Еле растормошила Лукерья посиневшего от холода мальчика.
 - Как звать – то тебя, горюшко ты мое? 
  - Кокккозьма - отбил чечетку своими белоснежными зубами еле живой цыганенок. Завернула Лукерья почти невесомого от постоянного недоедания мальчика, в свою, видавшую виды, пуховую шаль, подхватила на руки и чуть ли не бегом припустилась домой. Накормила, чем было. Напоила горячим молоком с барсучьим салом. Жарко протопила печь и пропарила в ней иззябшего мальчика. Не дай Бог, застудить легкие или почки. Спать улеглись на той же печи, где и парились, укрывшись пуховой шалью. Мальчик сильно пропотел, но утром даже не кашлянул. Всю ночь не спала Лукерья, прижимая к себе, нежданно – негаданно свалившееся на нее счастье. И сколько еще потом было таких, бессонных ночей, не упомнишь.
Рос востроглазый Козьма добрым, ласковым, а вырос - непутевым. Слишком баловала, наверное, Лукерья, своего найденыша, появившегося у нее на старости лет. В добавок ко всему, Козьма подружился с таким же, как он, оторвягой, уроженцем соседнего села Антипой Зитевым. Сначала, в чужих садах и огородах промышляли. Сколько Лукерья   за это упреков выслушала! Сколько пучков крапивы об его тощую задницу  пообхлестала.  А подросли - и того хуже! Стали вместе с такими же, как они, непутевыми,  промышлять на большой дороге. Смертоубийства не допускали. Так, в легкую. То, купчишку какого, без товара оставят. То, помещика спесивого на  чистую воду выведут. То «петуха» красного к чьему - то богатенькому дому, предварительно, его обчистив, подпустят.
Понятное дело, что никто специально свою мошну на показ выставлять не будет. Бывало, все возы перетрясут ватажники, а денег и золотишка, нет. Божатся купцы и приказчики, да и простые люди тоже, поддакивают
 - Последнее  отдали, рады добавить, да где же взять! Сами в большом накладе от неудачной торговли находимся.
А бабы - вопят, причитают, слезы горькие ушатами льют. Посмотришь, не знамши - поверишь, что по - настоящему убиваются. А по сытым харям и богатой одежонке видно – нагло врут. Да и еще измываются над не опытными разбойниками, видя их растерянность. Потирают купцы ручки, довольно ухмыляются в сивые бороды - шарьте мол, копайтесь во всяком хламе, а до деньжонок никогда не доберетесь!  Пошарят, пошарят лихие люди в купеческих повозках, товар и вещи перетрясут, да и уберутся восвояси, ни солоно хлебавши. Вернее, сделают вид, что убираются. В тот момент, когда обрадованные «счастливчики» расслабляются и теряют бдительность, некоторые из них, уже пытаются своих пухлых баб за мягкое место ущипнуть - вот мол, мы - какие!  Нам и  сам черт ни брат! Именно в этот момент и появляется глазастый и черноволосый Козьма, в начищенных до зеркального блеска сапогах, красной, как у кота рубахе,  и с серьгой в одном ухе.
Гибкий, жилистый, не идет, а словно парит по воздуху, исполняя диковинный  восточный танец. Глазищи блестят страшным лихорадочным блеском. И,  конечно же, огромный, остро отточенный топор сверкает в руке у Козьмы. Как же в этом деле без топора – то обойтись! И сразу же всем, особенно бабам, становится ясно - вот он, наиглавнейший мокрушник и убивец всех времен и народов! А Козьма, еще для пущей страсти, делает вид, что сию же минуту и начнет свое гнусное дело. Такого страха напустит! Снова крики ужаса и плач. Только на этот раз не напускные, а настоящие - смех и грех! Так перепугаются, что сами же гуманки свои деньгами набитые и суют Козьме в руки
- Все забирай, только не убивай! А кто их, собственно говоря, убивать – то собирался?
Лукерья, вроде бы и не говорил никто, но первой прознала про проделки Козьмы и его подельников.
Кричит Лукерья,  своими маленькими кулачками перед носом Козьмы размахивает. Да кто ее больно – то слушает. Наказывай дитятко, пока оно поперек лавки умещается, а когда дитятко во всю длину растянулся, поздно наказывать, да крапивой сечь, да кулачками перед носом размахивать!
Ватажники тем временем, деньгу немалую в «кубышке» общими усилиями скопили. И никакие уговоры, и посулы Лукерьи не помогали. И какие могут быть уговоры и посулы, когда такими деньжищами запахло…. А тут еще, побывал Козьма, дружкой на свадьбе у своего закадычного друга Антипы, привезшего откуда – то из под Карачаевска молодую жену. И уж лучше бы Козьму в рекруты забрали. Или сгинул он где ни будь, промышляя на большой дороге. Или утоп в проруби, на рыбной ловле. Или просто, от холеры помер. Потому, что так запала молодая жена Антипы в сердце Козьмы, что случилось непоправимое. Куда не пойдет Козьма, куда не поедет, какими делами не займется, а все из рук валится. Стоит Маруська, жена Антипы перед глазами и никакими молитвами от этого наваждения не избавиться. Еще,  и час от часу не легче, узнал Козьма в Маруське, ту самую девочку вместе с которой и подобрал его слепой нищий в почти вымершей лесной деревеньке. Признала его и Маруська. Вроде бы как брата единоутробного, вновь обрела. Какая уж после этого любовь! Затаил Козьма на своего лучшего друга лютую злобу. Впору запить, или чего доброго,  руки на себя наложить. А дьявол, почуяв неладное, подзуживает и на нехорошее подталкивает.
И такой случай представился. Пошли они с Антипой,  Рождественским постом дело было, на медведя. Неделей ранее, приметил Козьма в дубняке за Моховым болотом, по  характерным признаком, берлогу. Быстро сговорились, приготовили рогатины, веревки, ножи. Волокушу, что бы медведя в село тащить, изготовили заранее. Дурная примета. Как в народе  говорят - шкуру неубитого медведя поделили.
Словно чувствовала Лукерья, что не хорошим закончится молодецкая  забава бесшабашных друзей. Уж так отговаривала, так упрашивала, можно сказать умоляла
 - На кой, столько мяса в пост! А ежели солить его, одной соли половиной пуда не обойдешься. Соль нонча, вон какая дорогая!
 Так кто же, матерей больно – то слушает! Смеются оторвяги!
 - Хватит, Лукерья,  «кудахтать», да тоску нагонять. В первый раз, что ли на медведя идем. Одного сала нутряного пуда два, если не больше в медведе  – лечи больных, не хочу. Мы тебе соли, сколько хочешь, купить можем. Да, что там какая – то соль! Мы тебе из шкуры медвежьей, шубу сошьем и рысака с резными санками в придачу «подкатим». Будешь, как боярыня, какая, по своим роженицам разъезжать.
 - Не нужны мне ваши санки с рысаками и шубами. И соли, на деньги не праведные купленной, тоже не нужно – отмахнулась от их шуток расстроенная Лукерья.
Рогатины готовил Козьма. Маленький такой сучочек, древоточцем подточенный, сразу и не углядишь.  Козьма  углядел, но промолчал. И сколько ни пытался потом  достучаться до собственной совести, однозначного ответа - мол, специально не заметил, или же, на  авось понадеялся, так и не получил. Но, честно рассудив - раз так сильно этого хотел, значит, виноват в гибели друга, чего уж Бога зря гневить!
Вон как оно все получилось! Разъяренного медведя, выскочившего из берлоги, подхватил на рогатину, стоящий впереди, более рослый и сильный Антипа. Умелым движением всадил грозное оружие под медвежьи ребра, по самую развилку. Медведь повис всей  тяжестью своей многопудовой туши на рогатине. Задохнулся от внезапно охватившей его боли и натужно заревел. Еще несколько мгновений, и с ним будет покончено. Будь Антипа хотя бы немного поосмотрительнее и не торопился бы, может быть все бы и обошлось. Нет, решил покрасоваться, ускорив события. Вот мол - мы какие! Что нам какой – то там медведь!  Приподнял рогатину, чтобы уж наверняка завалить «хозяина». А рогатина, возьми, да и хрустни от усилия. Почитай, по тому месту, где тот злополучный сучочек и находился. Был у Козьмы шанс - помочь другу. Когда медведь, сгреб кожу на голове Антипы, вместе с волосами на лицо, мог Козьма точным ударом в сердце, своим заголенищным ножом прикончить не сговорчивого топтыгина. Мог, да не успел. А может и не успел, потому, что не сильно этого хотел.
Словно орех расколол медведь своей лапищей череп Антипы, довершив страшное дело. Антипа даже вскрикнуть не успел.
И как оно в жизни бывает, только помри, а там и схоронят и некоторое время, пока помнят, поминать будут регулярно. Потом все реже и реже. А потом, глядишь, и вовсе позабудут. А  как известно,  столько человека помнят, столько он и жив в памяти. По всем христианским канонам Антипу поминали несколько раз. В  день похорон, на девятый и двадцатый день блины разнесли. Душу безвременно усопшего всей деревней проводили на сороковой день. Не скупились. Тут уж и сам Козьма и другие подельники Антипы раскошелились.  Хоть  и сказывают  - ватажником был  и похабником слыл грешный, однако слова плохого о нем ни у кого язык не повернулся сказать. И стало это событие потихонечку отходить на второй план. Прочих забот в деревне непочатый край. Стал забываться и Козьма. Поразмыслив, решил, что его специального умысла в этом деле нет. Сучочек, видите ли, на рогатине был! Да сколько этих сучочков на дереве. За каждым разве усмотришь! Подумал так Козьма и вроде бы, полегче стало. Но куда там! На троицу снится ему сон. Будто пришел к ним, рано утром, еще скотину на пастбище не выгоняли, Антипка. Веселый такой. Присел на скамейку под образами. От предложенных щей отмахнулся
 - Да какие там, Козьма, щи! Мысль у меня давно уже в голове  витает. Хочу церковь на Лысой горе, что возле речки Камышовки находится, построить. Негоже, как – то получается. Деревня у нас большая, дворов под двести, а церкви с испокон века никогда не было. Да теперь не суждено будет моим мыслям сбыться. Вона как все повернулось. Сыночков Маруськиных, не рожденных еще хотелось бы именами Антип и Козьма  окрестить.
 - А сыночки – то у вас с Маруськой откуда? Если бы, что намечалось,  Лукерья давно бы подметила - хотел спросить Козьма, но не спросил. 
Сидит Антипа на лавке, А Лукерья у печи хлопочет. И ничего из сказанного Антипой не слышит. Прямо как оглохла. Да и самого Антипа не видит. Не похоже на Лукерью, что притворяется. И тут, что- то отвлекло внимание Козьмы. То ли мышь в подпечке пискнула, то ли муха на окне громче обычного зажужжала, то ли еще что, он потом никак вспомнить не мог. Только смотрит Козьма, а Антипа уже нет. Нет и Лукерьи. Она ему уже со двора кричит.
 - Смотри Козьма, что деется! Что деется! Поглядь, поглядь! Над Лысой горой сразу три радуги, одна в другой, расположились. Никогда такого не видела. А солнышко – то, как играет, словно на пасху. В честь пресвятой троицы, стало быть!
 Вот тогда и рассказал все Козьма Лукерье. А ей и рассказывать ничего не нужно. Давно бы уж нужно было задуматься Козьме, с чего это она, за последнее время, так поседела и сгорбилась.
И решил тогда Козьма, сам построить Антипину церковь. Охотников помочь в его начинании, что – то не находилось.  Подельники по прошлым ватажным делам, тоже не торопились пустить часть не праведно нажитого, на замаливание грехов. Все, к кому не обращался Козьма за помощью, делали страшные  глаза и отмахивались от него как от надоедливой мухи
 - Да ты чего это Козьма удумал! Мелешь не весть, что, словно белены объелся! Церковь, это тебе не избу или святёлку построить. Церковь - это такое! К этому делу просто так, с кондачка не подступишься! Одного строевого леса на тыщи рублей нужно. А петли и прочие скобяные изделия? А жесть на кровлю? А стекло? А лак и краска….
И принимались яростно загибать пальцы. В его затею не верил никто. Похоже, что переставал верить и  сам. Хотя в начале строительства большие деньги и не требовались, потому, что сруб Козьма планировал рубить из доступной осины, которой в окрестных казенных лесах, прорва непочатая. Строевым лесом обленившийся народец, печи круглый год топит. А так все лучше, чем на корню сгниет или сгорит при лесном пожаре.
Прошло полгода со дня смерти Антипа, год миновал, а Козьма так и не отважился переступить порог Маруськиной избенки. И чем больше проходило времени, тем задача эта становилась непосильной. Подкараулил ее как – то вечером, возле родника, неуклюже облапал. Сережки с бирюзой попытался всучить. Про любовь свою давнюю, что – то бормотал невразумительное. Бесполезно.
 - Ничего мне больше на этом свете, без Антипушки моего, не нужно – говорит Маруська - свободная  я, он еще об прошлом лете вольную мне выхлопотал. Будешь настаивать, вообще в монастырь уйду. Да и чего ты во мне нашел? Мало ли девок на деревне незамужних. За тебя любая с радостью пойдет.
И решил тогда Козьма, отложить свое сватовство, до завершения строительства церкви. Вот только до завершения строительства было, ой как далеко. Но как говорят в народе - глаза боятся, а руки делают. Да уж, по первости, любопытных глаз было много, а  руки были одни.
Начал Козьма со своеобразного поста. Слышал где – то, что богомазы, прежде чем принимаются за написании святого образа,  сорок дён постятся.
Странный это был пост. Ровно сорок дней не выходил  Козьма из своей ветхой избенки. Никого к себе не пускал, пил горькую и ничего при этом не ел. Любопытные мальчишки рассказывали, что плачет Козьма. Плачет и горькой свои слезы запивает.
На сороковой день, запряг свою лошаденку и уехал в лес. К обеду привез два первых хлыста. Немного отдышался и ближе к вечеру приволок еще. Так и пошло. Сам деревья валит, от сучков освобождает, грузит и везет. Что ни день, то два, а то и целых шесть деревьев. В любой день без исключения, включая ненастные и праздничные дни. Каждый день с рассвета и до заката. Тогда же и прилепилась к Козьме прозвище  - Семижильный. И ведь как в воду смотрели. Ровно семь лет строил Козьма свою церковь. Осенью начал, глубокой осенью и закончил. И по истечении очередного года рвалось внутри у него по одной жиле. Церковь росла. Незаметно для постороннего глаза, но росла. А сил оставалось  все меньше и меньше. Козьма возил хлысты. Шкурил, прорубал продольные пазы. Рубил замки. Нумеровал, и снова, с утроенным усердием принимался возить хлысты. Но, прошло еще долгих три года, прежде чем в его начинание поверил народ. Да и как не поверить -  огромный сруб вот он, его даже руками потрогать можно. Мужики трогали, крестились и принимались за дело. Валили  лес, шкурили бревна, распускали цельные стволы деревьев на доски. Одинокому топору Козьмы отчетливо поддакивали топоры добровольных помощников. Повизгивали пилы на импровизированной пилораме. Скоро нужно будет вязать оконные рамы, двери…. А сколько досок нужно на стропила крыши и внутреннее обустройство…. В нестройном хоре мужских голосов четко прослеживались и женские. То, повечерять мужьям и детям принесут. То, последними новостями поделятся. То, щепок для растопки печи наберут. То, просто так, лишний раз на людях покрасуются.
Две лошади не выдержали, сдохли от непосильного труда, а Козьма возил, возил, возил и возил…
Всего несколько дней отсутствовал он на стройке. Но об этом  разговор особый.  После того, как Маруську, занимающуюся вместо покойного Антипа извозом, в одной из поездок ссильничали, коней и поклажу отобрали. Козьма, краюху хлеба за пазуху запихал, плотницкий топор за пояс заткнул, наказал мальчишкам, чтобы лошаденку его кормили,  и как был без обувки, ушел в лес. Всего лишь неделю отсутствовал на стройке. А жители Покровки уже забеспокоились - это как же без Козьмы церковь – то достраивать будем! Кому такая тяжесть по плечу. Но горевали совершенно напрасно, Козьма вернулся. Утром шестого дня едва живым приплелся. Его грешным делом и не признали. Еще больше поседел и осунулся, а  совсем еще не старое лицо Козьмы,  густо испещрили глубокие проталины морщин. Глаза же, Козьмы, такие открытые и выразительные раньше, погасли окончательно, словно никогда и не горели.  Нелегко видать, пришлось Козьме в этой, непредвиденной отлучке.
Следом на окраине Покровки, у копны сена нашли пропавших Маруськиных коней. Даже свидетели нашлись, которые видели, как коней пригнали цыгане. Чудно это как – то дивились сельчане. Цыгане все больше коней крадут, а тут глядишь – ты сами пригнали! Действительно, чудно!
В тот же день, полицейский чин с уездным следователем прикатили.
Нашли, говорят на тракте двоих известных в этих местах молодцев. Чем – то очень острым порешенных. Возможно саблей или косой, а скорее всего плотницким топором, потому, что волосы на раскроенных головах у них не вмяты, а словно бритвой срезаны. Следы коней и повозки говорят о том, что убиенные ни пешком туда пришли. А куда эта повозка подевалась, и кто совершил злодейство -  одному Богу известно. Никаких улик и вещественных доказательств. Странные следы босых ног,  идущие из глубины леса и все. Дело темное и простому вразумлению не подвластное.
Покумекали, покумекали мужики, слушая рассказ полицейских, и решили Козьму не выдавать.
Вызвали старосту. Тот помялся, помялся, но на вопрос отлучался ли в это время кто - либо из деревни, затряс головой
  - Нет, никто не отлучался! И даже сделал попытку перекреститься. Однако креститься, видя, что дознаватели отвлеклись, не стал.
Полицейский чин со следователем поехали к Маруське Зитевой. Насильников она по описанию и особым приметам опознала. А вот причастность к этому делу Козьмы, отмела заявлением, что все дни он провел в  ее избе, никуда не отлучаясь. Похмыкали дознаватели, похмыкали, осматривая ладную фигуру Маруськи, но ничего не сказали. Такой поворот устраивал всех, в том числе и самих дознавателей.
Сруб, с горем пополам Козьма еще срубил и на приготовленный фундамент уложил. На большее его познаний в строительстве не хватало. Не было знающих людей и среди добровольных помощников. Помаялся, помаялся Козьма и вконец измучавшись, стал подумывать
 - А не бросить ли свою затею?
Но в любом благом начинании должен быть выход. Обязательно должен быть выход!
На вторую седмицу после пасхи, а пасха в этот год была ранняя, по утрам сильно примораживало, забрел нечаянно в деревню, облаченный в дырявую рясу и разбитые лапти, гремя полупустой кружкой, для сбора милостыни на строительство храма, тощий и седовласый, монах Лукашка. Подивился на сложенный под самую кровлю сруб.
Присел,  вытянув изможденные ноги на ошкуренное бревно. Покряхтел, подавил кашель, перекрестился. Выслушал сетования Козьмы .
 - Это как же мил человек, изволишь  говорить – придется прекращать строительство? Это как же, подсказать некому! А я тебе на, что. Да знаешь ли ты, сколь я таких вот церквушек – лебедушек, на своем веку - то поставил. Считать будешь, пальцев на руках не хватит. Всю жизнь, с малых лет горбатился. Теперича силы не те. Только и живу, что  Божьей милостью и людскими подаяниями. Лет пятьдесят назад нам с тобой повстречаться нужно было. Да ты тогда, поди, еще и не родился. А по внешнему виду сразу и не поймешь, сколько годков тебе кукушка откуковала. Веры бы тебе, мил человек побольше. Веры тебе не хватает. А умение и опыт со временем придут. В этом можешь на меня рассчитывать. Да и чего уж тут разговоры разговаривать попусту, твои дела - теперь мои дела. Глядишь, общими усилиями церкву твою до ума и доведем. Главное, не помереть нам с тобой раньше времени». Монах потряс своей кружкой, закрыв сморщенной ладошкой прорезь. Да так уверенно и сноровисто. Видно этот фокус монах проделывал много раз.   –
 - На  кА, мил человек, копеечку да пошли кого - ни будь в шинок за чекушкой. Сейчас душу погреем и твои горемычные дела, кхе, кхе, кхе - зашелся в сухом кашле монах -  обкашляем.
Впервые, после смерти Антипа улыбнулся Козьма.
 - Обмозгуем – поправил монах – шуточки шутить будем, когда церкву срубим. И вот еще чего разумею - не спрашивай, откуда я знаю. Будем считать, что сорока на хвосте принесла. Плохое дело ты совершил, порешив насильников. Сказывают, они по пьяному делу над Маруськой Зитевой надругались. А ты, их без покаяния, прямо в гиену огненную отправил. Совсем это не по божески - без покаяния - то. Сколькие разбойники и тати великие, приняв покаяние, в святости и молитвах смертный час встретили.  Теперича их тяжкий грех – наш с тобой грех. Попробуем к нашей красавице четыре новых венца подрубить. А над крышей, думаю немного нужно покумекать.  И чтобы луковки колоколен непременно к небу тянулись, а не висели, будто репы кипятком ошпаренные.   -  - Да, непременно, чтобы тянулись- поддакнул Козьма. Вроде бы и не каялся Козьма, так вскользь упомянул о своем новом грехе. Даже не упомянул, согласился, но дело пошло. Все внутренние и внешние цепи, опутывающие Козьму словно сами собой осыпались.
И снова исподволь, не торопясь, хлыст за хлыстом Козьма подвозил бревна, шкурил, прорубал пазы и замки. Общими усилиями, обтесанные бревна укладывались на самую верхотуру стен. А стены в свою очередь незаметно для постороннего глаза росли, росли и росли. Но, на беду нашлись люди, посчитавшие  дело Козьмы,  не праведным. Мало того, наносящим немалый вред не только уездной, но и губернской казне. Поскитавшись по властным структурам, бумага описывающая все «безобразия»,  творимые Козьмой, прочно осела в одном из кабинетов уездного начальника. Козьма как раз вез очередные два бревна, когда пролетка с сидящими в ней щеголеватыми франтами, перегородила дорогу. Озадаченный  Козьма передернул веревочные вожжи и попытался объехать нечаянное препятствие. Тощая лошаденка жалобно заржала и заскользила не коваными копытами по дну необъятной лужи. Дроги затрещали и накренились, всеми четырьмя колесами провалившись в настоявшуюся грязь. Делая неимоверные усилия, заморенная лошаденка попыталась выбраться из колдобины. Но ее усилия было явно не достаточно. Козьма, схватил толстенную веревку привязанную к телеге, перекинул ее через плечо и принялся тянуть, помогая лошади. От церкви, завидев неладное, бежали мужики, напутствуемые криками, яростно жестикулирующего рукам, сгорбленного седовласого монаха, облаченного в давно не стиранную, ветхую рясу. И тут, случилось, что – то уж совсем непонятное. Чиновники спрыгнули прямо в грязь и принялись выталкивать телегу. Общими усилиями дроги с бревнами были водворены на сухой участок дороги. На лошаденку и Козьму было страшно смотреть. И человек и лошадь дышали словно загнанные. В прочем, как еще можно назвать состояние, в конец вымученных бедолаг. Но прошло  несколько томительных минут  и повозка снова завизжала плохо смазанными осями, а Козьма, так и не проронив ни слова, зашагал рядом.
Старший из  чиновников вынул из нутреного кармана сюртука сложенную пополам бумагу и нервно порвал на несколько частей. Клочки жалобы четко забелели на дегтярно  черной грязи.
Чиновники обтерли сапоги пучками соломы, перекрестились на уже четко обозначившиеся купола строящейся церкви и понуро укатили в направлении  уездного города.
Господи, вздыхали и молились про себя люди, да и кому это на ум пришло такому делу препоны чинить!  Совсем это не по - божески, святому делу препятствовать. Грех – то, какой, прости Господи! В ту, последнюю ночь Козьма не спал. Не спала и Лукерья. В прочем они не спали уже много, много ночей к ряду. Лукерья, боясь пошевелиться и чем – то потревожить тихую дрему постоянно вскакивающего с лавки и  принимающегося лихорадочно подтачивать и шлифовать церковный крест, молилась одними губами.
 - Свят, свят, свят! Боже праведный! Пресвятая заступница, Матерь Божья – дайте Козьме силы, помогите достроить церковь, грехи свои смертные святым делом замолить! Рассвело, а Козьма, словно настраиваясь на, что – то, до селе ему не подвластное все  медлил. Не решался совершить самый важный в своей жизни шаг.
Предвещая грядущую непогодь, солнце прожигало вершину холма, плавясь в нем, словно в гигантском  горне. Огромное, багряно лиловое апакалепсическое, вещее. Вот оно зависло точно над серединой холма и строящейся церковью. Самое время помолиться на восход солнца.
Однако, никто из взиравших на него с берегов речки Камышовки и с улиц Покровки, не бросил работы, не отказался от повседневных помыслов.
Не встал на колени и не осенил себя быстрым движением руки. Народ ждал.
  - Ну, мать Лукерья, мне пора – проговорил Козьма, неожиданно твердым и бодрым голосом.
 - И откуда только силы у него  берутся - подумала Лукерья – который день ничего не ест и не спит.
Козьма в последний раз  осмотрел крест. Протер чистой тряпкой, сдул несуществующую пыль. С трудом поднял и прислонил к стене избенки. Скинул рубаху и лапти, от них одна помеха, чего доброго не выдержат и порвутся. Крепко подвязал порты мочальной веревкой, а другую, пеньковую, неоднократно проверенную, продел под прожилины креста. Присел, крякнул и попер свой крест, громко чавкая босыми ногами по настоявшейся грязи, в направлении гордо возвышавшейся на вершине холма, церкви. Его, великого грешника, Козьмы, церкви. 
Но силы были уже не те. Не пройдя и половины дороги Козьма, поскользнулся и плашмя упал в грязь, придавленный тяжестью креста. Лукерья, страшно закричала и принялась вытирать лицо, приподнявшегося на четвереньки мученика. И вдруг она отпрянула. На нее смотрели его, горящие как прежде огромные глаза Козьмы. Крест Козьма донес. Правда, с помощью других, но поднял на самую верхотуру. И даже закрепил в заранее срубленный замок, в самой высокой части купола. А вот на все остальное, даже на – то, что бы спуститься вниз, сил уже не было.
Козьма огляделся.
 - Как же хорошо, все - таки отсюда все видно. Самые дальние дворы деревни, оба пруда, казенный лес.  А народу – то, народу сколько собралось! Варька! Так ты же в половодье утопла! Как хорошо, что не утопла! Знай, я на тебя совсем не обижаюсь за – то, что  Лукерье на меня ябедничала, а она меня крапивой секла. Ты же не по злобе, а по глупости. Да и я тоже хорош, посоветовал веснушки дегтем выводить. А совсем рядом слепой с двумя маленькими детьми, смешливой Маруськой и цыганенком  Кузькой. Тут же взрослая Маруська с двумя младенцами. Как тогда в нее Лукерья – то поленом запустила, когда Маруська попросила от ненавистного семени ее избавить. Чего уж, Лукерья старуха карахтерная. Вон и сыночки у Маруськи  на руках, про которых Антипа упоминал. Здесь же и сам Антипа,  совсем медведем не задранный. А вон Лукерья, молодая, красивая, мальчишку, какого – то, за руку держит. Наверное, это ее сыночек, который от «глотошной» помер. Сказывала Лукерья, что был у нее сыночек. А вон и те, двое, с большой дороги, что Маруську ссильничали. Ни на кого не смотрят, стыдно им, иродам. И кого только нет в огромной толпе, запрудившей все пространство перед площадью. Видно день сегодня такой, особенный, всепрощенческий. И только одного человека не находил Козьма в толпе, как ни старался. Нигде не было монаха Лукашки. Да оно и не мудрено. Монах Лукашка был уже далеко. Лишь только Козьма, забравшись на колокольню водрузил там крест, пользуясь всеобщей суматохой, монах Лукашка подоткнул полы никогда не стиранной рясы под веревочный поясок, поправил кружку для сбора милостыни  и снова замесил грязь бесконечных дорог босыми ногами. Сколько еще церквей, не построенных по матушке Руси! А Козьме теперь помощники не нужны. Он теперь и сам справится!
Это уже какая – то нечеловеческая усталость, вместе с которой приходит безразличие к жизни.
Козьма выпустил из рук конец пеньковой веревки и выпрямился во весь рост. Смотрящие с низу видели, как Козьма, подобно ангелу небесному, шагнул и полетел… Вернее душа его рванулась вверх к высыпавшим уже необычайно крупным и ярким звездам, а ставшее бесполезным и совершенно ненужным по этой причине тело,  глухо ударилось о землю.
 - Сыночек мой, Козьма! Да как же это, Господи -  прошептала Лукерья, потерянным голосом, прижимая к обвислой старческой груди голову Козьмы. Бездыханного Козьмы…..
Никто ее «Господи» не услышал потому, что ее полу возглас, полу шепот, потонул в общем крике ужаса.
Почти сто лет простояла эта церковь в селе Покровка, что ста верстами южнее города Спасска находится. По преданию, построил ее Козьма Семижильный,  замаливающий свой смертный грех. И кому помешала! После прихода «новой» власти, церковь передали «обновленцам», а потом и вовсе закрыли. Пустующее строение определили под склад. В одну из грозовых ночей, что бы скрыть хищение зерна церковь подпалили. Но не тут – то было!
Ливень хлынул такой, что наружный огонь, тут же погас. Потоки воды, через давно не чиненую кровлю хлынули внутрь, загасив пламя и внутри.
И сказывали люди, что видели, как с одной грозовой тучи на другую перешагивал седовласый и босой Козьма Семижильный. Сгорбленный и изможденный, но такой грозный и непокорный, что у видевших это, волосы на головах поднимались. Тучи при этом прогибались и проливались потоками дождя прямо в огонь. Правда, сам никто из утверждавших это, Козьмы не видел. Но ведь кто – то же, все -таки, видел! Зря люди говорить не будут!