Князь да княгиня. Сказка третья

Время и место действия: середина XVIII века (зима 1749 года – начало осени 1750 года). Российская империя, Санкт-Петербург, Москва.

Сюжет романа построен на исторических параллелях, однако полного отождествления романтических героев и их исторических прототипов не происходит, некоторые детали биографий, а также повороты сюжета, события, лица являются плодом вымысла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КНЯЗЬ  ДА  КНЯГИНЯ. Сказка третья. Медовый месяц

Княгиня.
Медовый месяц.
Картина.   
Дяденька.   
Поклонник.   
Страхи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .  КНЯГИНЯ.

Что светел-то месяц-
А и наш-то он.
Как и красно солнце-
Хозяюшка его.
Как и частые звезды-
Его детушки.
          Колядка.
         

          Княгиня Настасья проснулась под утро от того, что сильно замерзла. Она открыла глаза и опять увидала непривычную, просторную, богато обставленную и роскошно украшенную комнату, все стены и потолок которой были сплошь затянуты дорогой тканью, уложенной красивыми складками, с приколотыми в местах скрепления полотнищ цветочными букетами. Вчера в конце дня она увидала эту комнату впервые, сегодня должна была встретить в ней новый день.

Ночной черный мрак, царивший здесь еще совсем недавно, уже был немного разрежен тусклыми серыми лучами раннего рассвета, проникающими в неплотно зашторенное высокое окно.

Княгиня сиротливо лежала на самом краю высокой обширной кровати, над которой нависал балдахин с золотой бахромой и кистями, на боку, лицом к комнатному пространству, и стучала зубами от холода. Еще во сне она съежилась в комочек и теперь чувствовала, что, если ей развернуться из этой позы, то она, наверное, превратится в сосульку…

В комнате явственно ощущалась прохлада, и это было отнюдь неудивительно. Заканчивался март месяц. Еще и снег не сошел, еще не все льдины унесла река. Даже дни еще не радовали теплом, хотя солнце светило ярко и радостно, что же оставалось говорить о ночах, так что вся надежда по-прежнему, как и в самые лютые морозы, оставалась на жар от печей. Между тем печка, выложенная белыми изразцами, красовавшаяся в углу спальни, конечно, уже почти остыла, и ее требовалось подтопить, а пока это не было сделано, следовало бы укрыться потеплее… Но, увы, кусок одеяла, который немного прикрывал княгине спину, был слишком мал для того, чтобы ее согреть, а более на ней ничего не было, ни лоскутка, ни тряпочки.

- Господи, за что мне это, - подумала княгиня, обнимая себя за плечи руками и продолжая стучать зубами.

          Между тем княгиню разбудили не только озноб и недомогание. Покосившись себе через плечо, она увидала своего мужа, спящего рядом сном праведника. Он лежал на спине, разбросав руки и ноги, на просторе, посередине кровати, под одеялом, которого не хватало ей, и похрапывал во сне. Нельзя сказать, чтобы недавняя княжна и прежде не слыхала густого мужского храпа, ведь перегородки между комнатками фрейлин во дворце были так тонки, но, чтобы вот так, у себя над ухом, - еще никогда в жизни.

Звуки, нарушавшие тишину спальни, были весьма далеки от мелодичности. Казалось, что человек, издающий их, то ли рычит, то ли тонет, захлебываясь, то ли вообще задыхается, и все это, видимо, совершенно бессознательно и в состоянии полного внутреннего комфорта.

Княгиня, вынужденная слушать этот бесподобный концерт, поняла, что под такое шумовое сопровождение спать крепким, спокойным сном, которым она раньше пользовалась каждую ночь, не ведая в своей наивности, что это за сокровище, и не подозревая, что его можно однажды утратить, скорее всего, не получится. Выходя замуж, она как-то не подумала о том, что ее муж будет храпеть во сне по ночам.

- Неужели я теперь вообще не буду спать? Так и умереть недолго… Господи, за что…

          Она с завистью покосилась еще раз на спящего мужчину. Ему было хорошо, а ей каково?.. Ей хотелось встать, одеться и согреться, помыться горячей водой, приведя себя в порядок, а потом устроиться на ночлег где-нибудь подальше от этого роскошного, но такого неудобного для нее ложа, и хорошенько отдохнуть в одиночестве и в тишине, так, как она привыкла отдыхать в своей маленькой девичьей спальне.

Но у нее больше не могло быть девичьей одинокой спальни, она больше не принадлежала сама себе и не смела даже пошевелиться из боязни потревожить спящего. Меньше всего ей сейчас хотелось, чтобы он проснулся. Пусть его храпит, сколько влезет, только ее больше не трогает. Потом она подумала, что, может быть, надо все-таки не побояться, попробовать встать потихоньку, да и улизнуть отсюда… Нет, нельзя. Придется терпеть.

- Господи, за что… Вот, оказывается, что значит спать вдвоем … А мне про это каких только глупостей не нарассказывали… Слаще этого, мол, ничего и нету… Никто правды не откроет. Хуже нету, вот что…

          Помучившись еще немного, княгиня наконец не вытерпела, осторожно взялась за оставшийся на ее долю кончик одеяла и, стараясь соблюдать все меры предосторожности, потянула его на себя… Сначала ничего не получилось, потом одеяло как будто подалось в ее сторону, княгиня обрадовалась, но рано. Спящий вдруг особенно громко всхрапнул посреди своих рулад, потом неожиданно затих, пробормотал что-то, пошевелился… княгиня решила, что разбудила его, зажалась в комок еще крепче, даже зажмурилась… и перевалился на бок, в сторону от нее, при этом окончательно стянув с нее одеяло.

Княгиня опять поглядела назад себе через плечо и увидала широченную голую спину и темноволосый затылок на подушке. Он больше не храпел, воцарилась тишина, но у нее не осталось и клочка покрова. Княгине захотелось плакать.
- Господи…

          В конце концов она тихонько приподнялась на локте, огляделась и заметила, что как раз на ее стороне с постели на пол свисает ее же собственная сорочка. Тонкая шелковая вещица представляла собою плохое подспорье в борьбе с холодком выстуженной спальни, но княгиня обрадовалась и ей. Она накрылась сорочкой, как смогла расправила ее на себе, опять поджала поплотнее ноги… Она очень устала, ей столько пришлось пережить, а в комнате наконец воцарилась тишина, и вот она задремала… Но ненадолго.

          Стоило лишь княгине, невзирая ни на какие неудобства, начать проваливаться в сон, как что-то весьма массивное резко ударило ее по виску. Она дернулась, ойкнула, очнулась от своего полузабытья и поняла, что ее сосед вздумал опять повернуться на спину, при этом откинув руку в сторону и попав прямо ей на голову. Рука была большая и тяжелая. Разумеется, так получилось случайно, но ей от этого легче не стало.

Княгиня, морщась и потирая ушибленное место, вынуждена была спихнуть его кисть со своей головы. Спящий опять пошевелился, потянулся, шумно зевнув во всю мощь своих легких… Она почувствовала, что он вдруг резко подвинулся к ней, лежащей к нему спиной, и обхватил ее руками. Он все же проснулся и поторопился убедиться, что она точно находится рядом с ним, что ему это не приснилось, а она-то как раз именно этого и старалась избежать.

- Ты чего такая ледяная, радость, - пробормотал он, сонно и горячо дыша ей в плечо и в шею. - Ровно как сосулька… Ты чего… Прижалась бы ко мне, вот и стало бы тепло, а то лежишь тут с краю, замерзаешь… Иди сюда, я тебя отогрею.
               
Он подтянул ее вплотную к своему телу, такому же голому, как и ее, сверху укутав одеялом. Княгиня лежала неподвижно в его руках, как в плену, не зная, какого продолжения ожидать. Она не могла его видеть, он ведь находился сзади, но зато многое могла ощущать. Он погладил ее под одеялом по плечам и груди, охватил ногами ее ноги и поцеловал в шею.

Он столько раз уже целовал ее в шею, в это именно место, которое чем-то его особенно привлекало, да еще с таким пылом и самозабвением, что там, кажется, в результате его усилий образовался синяк, и потому новые поцелуи терпеть было не легко, но сказать ему об этом или же отстраниться ей представлялось невозможным. Однако он больше ничего не сделал. Наверное, не выспался еще. Или просто не захотел. Надо же, бывает, оказывается, и такое: можно просто лежать вдвоем и отдыхать. Греться. Он еще раз покрепче притиснул ее к себе…
   
- Странно, что он такой огромный и волосатый, - подумала она. - Грудь твердая, как плита, а живот мягкий.

От мыслей, посетивших княгиню по этому поводу, учитывая уже приобретенный опыт (оказывается, она так мало знала о представителях сильного пола), ей стало смешно.

Он больше не шевелился, и она, сжавшаяся в калачик, понемногу расслабилась. Лежать рядом, вплотную, не приваливаясь к нему со своей стороны, было невозможно, и она сама должна была податься назад, чтобы лечь удобнее. Теперь между ними нельзя было и нитки просунуть.

Что-то жесткое, с острыми уголками попало ей под плечо, и она вспомнила, что он носит на груди довольно большой золотой крест. Это маленькое открытие она совершила в числе прочих всего лишь некоторое время назад, в конце вчерашнего вечера. Чтобы избавиться от соприкосновения с колючим металлическим предметом, ей пришлось немного подвинуться.
 
Через несколько минут она согрелась, ей стало тепло. Он был такой горячий под одеялом, словно печка, а замершему, застывшему человеку лежать на печке или рядом с нею это же благодать божья, да и только. Ноги у нее перестало ломить от холода, она с облегчением вытянула их вдоль его ног, обрадовавшись, что может это сделать, а то они, давно согнутые в коленях, уже совсем затекли. Щедрое живое тепло обволакивало, окутывало ее со всех сторон, проникая внутрь тела, в каждый его уголок.

Он, вероятно, опять заснул, его руки, обнимавшие ее, расслабились, разжались. Он больше не держал ее, она могла бы теперь снова отстраниться, если бы захотела. Но, кажется, ей стало лень совершать какие-то движения… Или она уже и не хотела от него отстраняться. Ее голова лежала на его плече, и это было неожиданно удобно, а спиной она прижималась к его груди и слышала стук его сердца… так близко, словно бы внутри себя, рядом с собственным сердцем…  Ей казалось, будто она растворяется в его жарком дыхании, глубоком и ровном, в его запахе, таком сильном, непривычном, действующим на нее подобно непреодолимому дурману… Она закрыла глаза, отдаваясь прелести минуты…

- Вот это и значит, оказывается, спать вдвоем… Хорошо… Наверное, мне все же не солгали, когда рассказывали… Только сразу не разберешь, когда столько всего в одночасье навалилось…

          Она вздохнула и положила свою руку поверх его руки. И уснула.

          Ей удалось заснуть так крепко и сладко, что, когда наступило время нового пробуждения, она чувствовала себя не в пример лучше. И усталость ушла, и никакого следа от давешнего озноба не ощущалось в разомлевшем, блаженствующем в тепле, уюте и покое теле.

Теперь в комнате уже совсем посветлело. Сон княгини был до того глубок, что ей сразу даже не удалось сообразить, где она, что да как, и на нее нашел испуг: ей вдруг представилось, что она проспала свою всегдашнюю дворцовую службу.

Однако тут же она сообразила, что все изменилось, что ее служба закончилась, что с сегодняшнего дня для нее начиналась другая жизнь, с другими обязанностями и другим распорядком. Как это замечательно!.. Кроме того, она вспомнила, что спит не одна. Разумеется, она же теперь замужем, вот так.

- Ты чего ворохнулась-то, Настасья? Спи еще, - услыхала она сонный густой бас рядом с собой. - Или уже выспалась, а?

Она не ответила, еще сама не зная, удалось ли ей выспаться на самом деле, но у него зато, кажется, это вполне получилось.
- Ах ты моя мягонькая, сладенькая, - бормотал он, проверяя первое обстоятельство на ощупь, а второе на вкус. - Дай взгляну на тебя при свете дня…

Он потянул с ее ног одевавший ее покров… Княгине стало неловко, она как раз бы и не хотела, чтобы он смотрел на нее голую при дневном свете, но возразить не осмелилась, ведь он, конечно, теперь имел на это право. Она еще не знала, что жены на самом деле обыкновенно не слишком стесняются возражать мужьям, если им что-то не по душе, смело оспаривая их будто бы непреложную власть и умея настоять на своем. 

- Зябко, - пожаловалась она, чтобы что-то сказать и при том не то, что думала (стыдно), засучив голыми ногами, к которым он потянулся рукой. В комнате, на самом деле, стало еще холоднее, поскольку печь, естественно, пока что все еще не подтопили.
- А не бойся, застыть сызнова и не успеешь…

Княгиня, хотя и предупрежденная перед свадьбой, все же должна была сделать в свадебную ночь неожиданные открытия… на самом деле неожиданные, ведь не даром говорят, что лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать, а также, конечно, лучше один раз почувствовать, чем столько же и еще большее количество раз удивиться чужому объяснению.

Тут-то ей и пришла на ум, выплыла вдруг из глубин памяти сказка, которую она однажды подслушала еще в детстве. Сказка гласила: «Выдали Марфушку замуж, легла она в первый раз с мужем спать, а ее отец с матерью в соседней горенке. Вдруг Марфушка как закричит: «Маманя!» Старуха чуть с печи не упала, хотела к дочери бежать, да отец не пустил. Малое время прошло, Марфушка опять как закричит: «Маманя!» Та опять к ней рванулась, опять отец Марфушкин не пустил. А как услыхала мамаша дочкин голос в третий раз, не выдержала и влетела к молодым: «Что ты, доченька?» А Марфушка и говорит: «Маманя, хорошо-то как!»    

Маленькая княжна Настасья, случайно услыхав начало этой байки, когда проходила мимо девичьей, и, заинтригованная упоминанием о замужестве, внятном даже столь юным особам, какой она тогда была, остановившись за приоткрытой дверью, чтобы узнать продолжение, не поняла, почему служанки дружно прыснули со смеху, услыхав конец истории.

Разбираемая любопытством, бросив прятаться и обнаружив свое присутствие, она наивно спросила, над чем они смеются. Девушки смутились, увидав барышню, ничего объяснять не стали и отвели ее к няне, которая умудрилась на тот час потерять свою подопечную, случайно «зацепившись языком» со своей подружкой-кухаркой. 

Это все было еще в те счастливые времена, когда живы были отец и мать княжны, и дом их был полной чашей… Долго потом княжна помнила сказку о Марфушке, потому что так и не поняла ее смысла. Годы проходили, а ничего не менялось. Вот когда этот смысл открылся ей наконец, вместе с постижением жизненных премудростей, вот когда и она смогла бы похихикать от души над Марфушкиной простотой… Но как бы ей теперь самой не заорать в голос: «Ай, матушка моя!»   

            Впрочем, плохо разбираясь в таком непривычном ей деле, она вообще пока что многого не понимала и потому могла лишь слушаться. Вот она и слушалась… Теперь он находился к ней уже вплотную, в результате чего сделалось и тесно, и горячо. Он правду сказал, зябко не будет… Его движения заставляли ее вздрагивать, даже стонать, потом она поняла, что уже не может больше этого терпеть, но, вместо того, чтобы попытаться освободиться от сдавивших ее тисков, почему-то неосознанно сама попыталась приникнуть к нему еще ближе, хотя, кажется, ближе уже было некуда…
- Хорошо ли тебе, девица красная?

Хорошо? Разве здесь подходило это слово? И разве можно было подобрать слова, чтобы говорить об этом, и разве можно было, разве нужно было вообще что-то говорить? Она ничего не ответила…            

          Потом они лежали рядом, отдыхая. Молодая женщина укрылась одеялом, а мужчина и укрываться не стал. Ему все еще было жарко, в прохладе комнаты от него пар валил, кожа блестела от выступившего пота, а грудь мерно вздымалась, словно кузнечные мехи… Опомнившись наконец немного, он приподнялся на локте, она снова увидала над собой его взлохмаченную голову, его лицо с изломом бровей над зелено-коричневыми глазами. Их выражение было ей непонятно…
- Что ты со мной делаешь, радость… Сама-то хоть разумеешь?

Он вдруг снова сгреб ее в охапку, прижал к себе, сминая и руками, и всем собой ее будто светящееся белизной кожи роскошное нежное тело, раздавив ее своей тяжестью, впившись ртом в ее рот… Ей оставалось только безвольно покориться этому безудержному урагану… На этот раз все началось еще более неожиданно, чем прежде, зато закончилось быстро. Резкий выдох вырвался из его груди похожим на рыдание…
- Тише, - прошептала она, почувствовав вдруг к нему жалость… Его новый страстный порыв походил на безумие, а безумцы, бывает, вызывают жалость, сочувствие. - Тише…

Она обняла его за плечи и прижала его темноволосую голову к своей груди… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . МЕДОВЫЙ  МЕСЯЦ

Во первом терему – золотая казна,
Во втором терему – платье цветное,
Во третьем терему – молодая жена,
Молодая Василиса, дочь Никулишна.
У ней белое лицо ровно белый снег,
Черные брови черна соболя,
Ясные очи ясна сокола,
Ретивым она сердцем хитра-мудра.
          Из былины о Ставре Годиновиче.

Я сударышку свою
Через поле узнаю:
Головушка – павиная,
Походушка – лебединая!

Ах, какая ты моя
Сладкая, медовая!
Сладкий сахар, сладкий мед,
Слаще нет, как обоймет!

Миленький, сумел завлечь, -
Теперь сумей меня беречь!
Сумей сердечко согревать,
Не дай ему охолодать!
          Частушки.


          В первые дни после свадьбы окружающие люди обычно оставляли молодых в покое, с тем, чтобы несколько позднее свести с ними знакомство как бы заново, приняв их уже в новом качестве против прежнего: в качестве мужа и жены. Так было принято, что, собственно, и понятно, ведь именно в самые первые дни своей только начавшейся семейной жизни новобрачным не должно быть ни до чего дела кроме друг друга.

Тем не менее на другой же день после венчания князя Василия и княжны Настасьи, после торжественного обеда и бала, после того, как миновала первая, свадебная ночь, едва пробило полдень, в княжеский дворец нагрянула старая княгиня, тетка князя. Она не могла усидеть дома, с трудом вытерпев только до середины дня, поскольку ее точило сильное беспокойство об успехе затеянного ею дела. К тому же она больше всех знала о том, какими непростыми, если не сказать тяжелыми оказались для ее племянника предсвадебные недели.

- А ну-ка я чего-то и впрямь не знала про княжну, и он ее уже прибил, - даже и такое вдруг пришло ей в голову, потому что, как известно, у страха глаза велики.

Однако, как она сразу же выяснила, с новобрачной ничего плохого, по крайней мере по видимости, не случилось. Слуги князя, даже еще и не приступавшие к уборке после вчерашнего праздника, поскольку сами тоже попраздновали в своем кругу в свое удовольствие, в результате чего парадная лестница была затоптана и пестрела каким-то сором, а парадные покои также наблюдались, мягко говоря, не в лучшем состоянии, включая объедки, портящиеся на разоренных столах, - прислуга доложила визитерше, что их господа недавно-таки встали, и теперь молодая княгиня изволит принимать ванну, а князь приказал прибраться в спальне, накрыть обед и сам пока что курит в кабинете покойного хозяина.

Пожилая дама решила, что надышаться табачного дыму она еще успеет и велела доложить о себе княгине. Настасья Васильевна еще нежилась в теплой ванне (ах, в самом деле, в жизни все было совсем не так плохо, как ей померещилось несколько часов назад), когда настырная родственница появилась на пороге комнаты, где это происходило (отказать «тетеньке» в немедленной встрече она, конечно, памятуя их давнее знакомство и связывавшую их несмотря на разницу в возрасте дружбу, никак не могла, да, наверное, и не хотела), а та выслала служанок и побеседовала с молодой женщиной с глазу на глаз.

Узнав все, что ей требовалось, старая княгиня что называется перекрестилась, то есть в данном случае облегченно вздохнула, поцеловала свою Настеньку и теперь уже отправилась в кабинет покойного брата мешать его наследнику, по ее же выражению, «сосать» свою трубку.

Князь стоял у раскрытого настежь, не смотря на уличный холод, окна в одном халате, небритый и растрепанный, и с умиротворенным и все еще каким-то полусонным видом предавался своему обычному занятию, глядя прямо перед собой на засыпанный свежим пухлым снегом двор (месяц стоял весенний, но погода пока что больше напоминала зимнюю), - и, видимо, меньше всего желал бы сейчас увидать хоть тетю, хоть кого еще… никого, одним словом.

- Приведи себя в порядок, свет, - еще с порога заявила ему приказным тоном тетка. - Ты погляди на себя, как гуляка какой полуночный. Побрейся, пожалей молодую женушку, обдерешь ее всю, ровно теркой.
- Какого черта вы, тетя, притащились, - приветствовал он ее чистосердечно. - Давно ли мы с вами видались, не далее, как вчера. Сегодня мой день, я, пока его ждал, чуть не помер.
- Такой бугай так вот вдруг помереть ни от чего не может, даже от жгучей от любови, коли такая напасть вдруг паче чаяния и приключилася, - махнула на него рукой старая княгиня. -  И не смей ругаться, ты не в казармах своих…

- Да и не у вас в дому, а у себя.
- Какая же ты зараза, - также чистосердечно воскликнула старая княгиня, - и за что я тебя так-то люблю, понять не могу…
- Вот и я о том же, чего я вас все терплю… Ну, теперь-то вы довольны? Женили ведь меня все-таки! Ваших рук дело.
- А ты разве не доволен, свет? – ехидно вопросила она, затем подошла к нему и потянула к себе за халат. - Наклонись ко мне, я тебя поцелую. Дай тебя поздравить… Как я рада, Васенька, милый мой, что за гора у меня с души свалилась… Вот уж день сегодня светлый…

Князь хотел было послать свою неугомонную и чувствительную одновременно тетушку куда подальше, но все же не смог не смягчиться, услышав, как непритворно дрожит ее голос, а потому вынул трубку изо рта, наклонил голову и позволил ей облобызать себя в обе щеки и в лоб под спутанными темными волосами.
- Спасибо, милая моя, - пробормотал он с некоторой долей растроганности, обнимая ее в свой черед.

Старая княгиня, на правах ближайшей родственницы благословлявшая его вчера святым образом под венец, всхлипнула и прослезилась от переполнявших ее чувств, но постаралась взять себя в руки.

- Ты, свет, с нею, с Настей-то все же вправду будь побережней, - заговорила она снова. - А то дорвался наконец, так и замучишь, неровен час.   
- Что вы такое придумали-то…
- А что? Аль не так?
- Да она девка здоровая, - хмыкнул князь, явно тетушке назло.
- Как она к тебе? – пропустив наглое замечание мимо ушей, как на самом деле несущественное, спросила старая княгиня.
- Помалкивает, не перечит… ни в чем…
- Ну и ладно, - кивнула его собеседница. - Привыкнет. Но смотри, не перестарайся… Послушай меня, свет, я дело говорю. Дай ей срок в себя-то хоть прийти.

          Старая княгиня осталась по-семейному, по-ближнему обедать у молодых. Князь все же переоделся к столу, хотя наряжаться, конечно, не стал. Его молодая жена вышла тоже одетая довольно просто, даже без фижм под юбкой, которые так не нравились ее мужу, поскольку к женщине в модном туалете было действительно не подступиться ни с какой стороны. Держалась она скромно, если не сказать смущенно, большие голубые глаза были по большей части потуплены. Вот так они все втроем, задушевной компанией, и трапезничали, когда вошедший лакей объявил, что приехали новые гости, майор с майоршей, другие князевы родичи.

- Это что ж такое, - возмутилась старая княгиня. - Вот люди, и в такой день покоя не дают… Незваный-то гость, он хуже татарина…

Она была одной из тех, кто просил князя за офицера, сейчас явившегося вместе со своей законной половиной в его приемную, однако ее всерьез обидело, что кто-то кроме нее дерзновенно притязает на особенно близкие с ним отношения, осмелившись против приличий нанести в его дом свой преждевременный визит. По ее мнению, так могла поступить только она одна, а поскольку князь придерживался того же, то нежданные посетители допуска в княжеские покои так и не получили: им приказано было объявить, что князь и княгиня нынче не принимают, и вся недолга.

Молодая, успевшая перед свадьбой свести знакомство с этой предприимчивой парой, заступаться за них тем не менее не стала.  Пришлось майору с майоршей уехать, как говорится, не солоно хлебавши. Возможно, и с обидой… такой отказ родным от родных, даже превысивших свои прерогативы, обида… но это мало кого заинтересовало на ту пору.      

          Успокоенная полученными новостями старая княгиня, со вкусом отобедав, через пару часов отбыла к себе в самом хорошем настроении.
- Какая из вас все-таки пара получилась! – воскликнула она, прощаясь. - Загляденье! Хоть картину пиши.

          Новобрачные проводили ее и вновь остались наедине.
   
          Настасья Васильевна, отныне освобожденная от своей почетной, но весьма обременительной придворной службы, очень скоро, однако, вспомнила, что, если прежние ее обязанности остались в прошлом, то теперь зато появились обязанности новые. Теперь она была хозяйкой в своем собственном доме, и ей следовало этим домом заниматься, что она и попыталась исполнить незамедлительно.

Она не раз думала об этом перед свадьбой, примеряя на себя новую роль, куда более привлекавшую ее, чем должность прислужницы императрицы. Это было ей приятно, что и немудрено, ведь в ней, как и в каждой женщине, ощущалось желание созидать свой домашний очаг, а между тем жизнь во дворце порою казалась слишком беспокойной и тяжелой…

Какое счастье, что у нее теперь есть свой дом! И она рьяно взялась за дела. Для начала она выяснила, например, кто из весьма многочисленной княжеской дворни отвечает за растопку печей, а также, разумеется, кто отвечает за то, чтобы человек, ответственный за растопку печей, не забывал об этом. Ей не хотелось снова проснуться в выстуженной опочивальне.

По ее просьбе князь вызвал к себе дворецкого и приказал ему слушаться отныне молодую барыню, как его самого… ну, или же почти как самого… Дворецкий, согласно последовавшему далее требованию молодой барыни, собрал всю дворню и выстроил перед нею всех домашних работников.

Княгине нужно было разобрать многочисленные свадебные подарки, все разом сваленные сияющей грудой в одну комнату, предусмотрительно замкнутую дворецким на ключ. Некоторое время она также потратила на то, чтобы распаковать и разложить свои перевезенные накануне свадьбы в дом мужа вещи, которыми она пользовалась во дворце. В основном это были платья, хотя на новом месте ее ждали и новые наряды, заказанные загодя.

Горничная недавней княжны, Варвара, собиравшая девичье имущество своей барышни перед переездом, не долго рассуждая, уложила все до мелочей, не забыв даже маленькую птичью клеточку, увы, ныне пустующую: бойкий чижик не дожил до дня Благовещенья, он не был отпущен по обычаю в вольное синее небо: за хлопотами и волнениями ему забыли налить воды в плошку, вот он и околел. Девушки нашли потом его окоченевший крошечный трупик на полу в клетке и очень расстроились, только ненадолго: надолго расстраиваться, чтобы честь честью оплакать чижика, им было на тот час некогда. 
         
          Пока молодая княгиня в самые первые послесвадебные дни отдавала время всем этим делам, казавшимся ей в новинку столь занимательными, князь, ее муж, в отличие от нее, ничего не делал, только спал, ел, курил и, если не спал, не ел и не курил, значит, ходил за женой следом и, собственно говоря, всячески мешал ей.

Новобрачная почему-то была уверена, что в супружеской жизни, как и во всем остальном, должен существовать определенный порядок, а потому следует соблюдать некое разграничение в занятиях: день супругами отдается делам, а уж ночь, так сказать, тесному общению друг с другом. Однако в действительности происходила какая-то путаница.

Молодая княгиня покорялась воле мужа, хотя ей было неловко даже перед прислугой, и то прерывала ревизию в кладовой или бросала копаться в корзинах со своими платьями, позволяя ему увести себя все в ту же спальню, то прекращала расставлять на туалетном столике в спальне румяна и духи, высылая по его желанию прочь за двери помогавшую ей камеристку…

Все это сбивало ее с толку. Она уже не знала, то ли ей продолжать, не смотря ни на что хозяйничать, то ли сразу после завтрака ложиться обратно в постель и просто ждать, когда муж опять ее захочет, чтобы быть уже к этому готовой, ни от чего не отвлекаясь, да и дело с концом. В результате такого времяпрепровождения она все время чувствовала то усталость, то недомогание. Ясное дело, она скрывала свои маленькие проблемы от окружающих, хотя эти проблемы также несколько затрудняли нормальное течение ее жизни. 

          Через несколько дней настала пора выезжать, и княгиня почувствовала, что хоть тут ей не приходится ждать подвоха. Будучи на людях, князь, естественно, остерегался проявлять свои чувства к ней недвусмысленным образом, не то что дома. Правда, после того, как ему удавалось в течение нескольких часов кряду вытерпеть с весьма мрачным видом все испытания светского, размеренно-чинного времяпрепровождения, у него явно накапливалось напряжение, так что молодой женщине не скоро удавалось отдохнуть, чтобы хоть немного восстановить свои силы. Однако оказалось, что и в гостях ее могут подстерегать неожиданности.
    
          Одной из первых молодые, естественно, посетили старую княгиню в ее особняке на Невском, и она-то уж постаралась устроить прием честь честью, с большим количеством приглашенных, отличным обедом и танцами. Когда встали из-за стола и потянулись в залу, поскольку наступило время танцевать, князь, чувствовавший себя у тетки как дома, что и немудрено, попросил жену выйти с ним на время из залы. Она спросила, в чем дело, а он сказал, что сейчас как раз и объяснит…

- Увидишь… Там есть кое-что занятное… Тебе понравится…
- Что? А, тетенька говорила о какой-то покупке…
- Да, она купила… картину.
- Картину? Но почему мы будем рассматривать ее без тетеньки?
- Потому что тетеньке на такие картины смотреть не стоит, она уже не в тех годах.
- Я не понимаю, - сказала молодая княгиня. Что ж, за пояснениями дело не стало, однако они оказались весьма неожиданными.

Затащив жену в одну из личных теткиных комнат, князь припер дверь тяжелым креслом и взялся за женины юбки. Княгиня Настасья действительно не ожидала ничего подобного, она была поражена и для начала сказала очевидную глупость:
- А как же картина?
- А вон она, - засмеялся князь и показал на зеркало, висевшее на стене, которое в данный момент отражало по-своему весьма занимательное изображение.

Княгиня Настасья чего только не видала от мужа в эти дни, и ночью, и среди бела дня, при свете, без покрывала, и так, и этак… но тут уж она не выдержала.

- Что это вы выдумали! Вы помнете мне платье, вы его испачкаете!  Мои кружева… ленты… Как я опять на люди покажусь? Опозорить меня хотите и сами опозориться? Василий Михайлович! – обращаться к нему более фамильярным образом и называть просто по имени она еще как-то не отваживалась, видно, мало спать вместе, чтобы перейти на «ты» (это было еще впереди), но обороняться тем не менее попыталась.

- Да ладно, - сказал он весело, не давая ей изменить позу и одновременно, действуя то одной рукой, то другой, начиная расстегиваться. - Не крутись сама, вот ничего и не изомнется. Ленты там… Юбки эти твои… Господи, и кто только придумал эти юбки с этими обручами…
- Как кто? Французы. 
- Ну да, кто же еще! Кому еще такое в голову придет…
- Здесь не время и не место! – продолжала возмущаться княгиня. - Осторожнее, моя прическа... бусы, перья… Нам надо вернуться. Наше отсутствие будет замечено.
- Да мы скоренько… Неужели тебе самой не нравится?
- Сейчас это неважно, нравится или нет!            
- А чего это ты, Настасья, мне перечить вздумала? – сообразил вдруг князь. - Жена мужа должна слушаться.
- Что бы он ни выдумал?
- Будешь ты мне тут перекор чинить, - воскликнул князь с чувством.

Молодая княгиня, растерявшись окончательно, примолкла. К тому же спорить во время того действа, которое потребовало срочного уединения, было также не вовремя, как, собственно, и убегать для этого из общей залы потихоньку куда-нибудь в дальнее пустое помещение…

Правда, про себя она все же не преминула подумать, что по манерам он как был грубиян, так и остался… невежа, одним словом… и что шутка неумна, так же, впрочем, как и вся нынешняя затея… но сосредоточиться на этих мыслях не смогла, и не без причины. Исполнение данной затеи, надо признать, все же было весьма недурное… и даже весьма… и… все та же сказка о глупой Марфушке… «Ай, матушка моя!»

          Через малое время они в самом деле вернулись в танцевальную залу, почти в том же виде, в каком ее покинули, ну, разве что немного запыхавшись… немного зарумянившись… и чуточку вспотев… так ведь в зале было хорошо натоплено… К тому же, поскольку оба постарались принять самый безмятежный вид, вряд ли кому-нибудь всерьез пришло бы в голову, что пять минут назад вот эта красивая молодая дама в роскошном туалете, охая и ахая, елозила грудью по столешнице, с закрученными чуть ли не на голову юбками, отдаваясь вот этому мужчине, и что в дополнение ко всему она недостаточно хорошо привела в порядок свой туалет, и потому ей очень хотелось бы кое-что на себе поправить, устранив неудобство… но нельзя же прилюдно, неприлично, и приходится терпеть.   
 
          Прошло еще несколько дней, после которых князь и княгиня устроили у себя прием для офицеров полка, где князь был командиром. Это был достойный ответ полковника на поздравление своих сослуживцев, которое они сделали ему после его обручения тому назад почти три месяца, в середине января. Правда, тогда пирушка была холостая, теперь же, поскольку семейное положение полковника изменилось, офицеры были приглашены вместе с женами. В конце вечера князь объявил жене, что с утра пораньше поедет в полк. Видимо, пообщавшись с подчиненными, он решил, что слишком отстал от дел. Хватит бездельничать, пора и честь знать, как говорится.
- Не все коту масленица!

          Весь следующий день молодая княгиня оказалась предоставлена сама себе. Вот когда она смогла отдохнуть после сумбура последнего времени: отдохнуть, оглядеться, опомниться, придти в себя… и так далее… принять ванну без помех, вволю посидеть перед туалетным зеркальцем, а также вникнуть наконец толком и в эти самые хозяйственные дела…

Она думала, что князь приедет домой обедать, но он явился только в сумерках, озабоченный, сосредоточенный… Что-то там у него в его военном хозяйстве в отличие от ее домашнего хозяйства шло не так…

На другой день он опять уехал, и на следующий тоже… Он объяснил жене, что ему надо готовиться к отправлению рот в летние лагеря, а между тем без его присмотра некоторые вещи делались не совсем удовлетворительным, по его мнению, образом. Казармы располагались довольно далеко от княжеского дворца, мотаться туда-сюда в течение дня через весь город было затруднительно… Он пропадал на целые дни. 

          Княгиня сначала радовалась, что ее хоть на время оставили в покое, что она теперь может хотя бы днем отдохнуть от того, что приличные люди в приличном обществе называют супружескими обязанностями. Наконец-то у нее в его отсутствие дошли руки до тех дел, до которых не доходили до сих пор. Но у нее забот оказалось куда меньше, чем у него, и она все быстро переделала, а он весь увяз, с головой…

И ей стало скучно. Так скучно и одиноко ей давно уже не было. Возможно, дело состояло в том, что она привыкла жить в императорском дворце, все время находясь на людях, между тем в новом доме ей не хватало вечной дворцовой суеты и общества, а может быть, тут сказывалось нечто иное… Она без цели бродила по дому, больше не радуясь тишине, порядку и тому, что ее не лапают, не тискают и не утомляют в этом отношении разными иными способами, почему-то начиная то злиться, то жалеть себя... А почему жалеть, на что злиться?

          Полковник наблюдал маршировку солдат-новобранцев на плацу, подмечая ошибки, когда вдруг заметил, что один из сопровождавших его офицеров смотрит куда-то мимо строя, на окраину площади, причем с весьма заинтересованным видом. Князь бросил взгляд в том же направлении и увидел жену.

Княгиня Настасья, красиво одетая во все голубое, изящным жестом маленькой, затянутой в перчатку руки придерживая шляпу на голове, в сопровождении караульного офицера шествовала по обочине площади, направляясь прямо к нему. Выражение ее лица издали разобрать было нельзя, но зато шла она, как танцевала.

Князь побагровел. По ее виду и походке он как-то сразу понял, что жена приехала к нему безо всякого предупреждения ни по какому ни по делу, а, что называется, просто так… взяла и приехала… Ему стало неловко перед окружающими, тем более что они уже все, как один, глаз не сводили с этого прекрасного видения.
 
- Ваша супруга, господин полковник, - не очень умно произнес один из них, видя, что полковник будто прирос к месту и не торопится бежать навстречу драгоценной половине.

Тот кивнул и все-таки попытался вернуться к тому делу, ради которого они здесь находились. Однако вряд ли это дело могло теперь быть сделано так, как он того хотел. Княгиня Настасья приблизилась и поздоровалась со всеми. Ей ответили. Она улыбалась, такая юная, красивая, сияющая, немного как будто взволнованная… с румянцем на щеках, с блеском в глазах… Ей в ответ тоже улыбались… даже солдаты, что уж говорить о находящихся с нею лицом к лицу офицерах…
   
- Что случилось? – спросил ее полковник, уверенный, как уже упоминалось выше, что не случилось ровным счетом ничего (если иметь ввиду наиболее распространенный смысл слова «случилось», то есть какие-либо в самом деле произошедшие события, конечно).
- Ничего, - отвечала все с той же милой улыбкой молодая княгиня, как того и следовало ожидать. - Но я проезжала мимо, вот и решила к вам завернуть, посмотреть…

- О, это вы очень верно сделали, Настасья Васильевна, - воскликнул один из офицеров. - У нас здесь до того занимательно…

          Князь взял жену под руку и отвел ее в сторону.

- Я занят, - пробурчал он, насупившись, с недовольным видом.
- А я соскучилась, - сказала княгиня с долей вызова. - Я к вам хочу… Мне дома делать без вас нечего… Я посмотрю, как солдатики маршируют, можно?
- Можно, - вынужден был согласиться он. - Посмотри, коль интересно…
- Очень интересно, - сказала она убежденным тоном.
- Тут моя квартира старая неподалеку… Не убрана, конечно, да и не топлена… Хотя нынче на улице-то потеплело, так что не беда… Я прикажу сейчас в комнатах хоть какой порядок навести… Только я сразу придти не смогу. Подождать тебе придется…
- А я и не за этим вовсе приехала! – воскликнула молодая княгиня, слегка притопнув ногой и вздернув носик.
- А зачем же?
- Так просто.

            Он пожал широкими плечами: «Ну да, конечно».
 
           Княгиня осталась на полковом плацу, своим присутствием обеспечив окружающим приятное разнообразие среди рутины будничного дня, но зато явно сбивая их всех с толку. Офицеры, находившиеся в свите полковника, пересмеивались между собой, солдаты нарушали ритм маршировки, командиры боялись на них орать, как это обычно делалось при подобных промашках… В общем, дело не клеилось.

Наконец полковник решил, что княгиня Настасья для соблюдения хоть каких-то приличий уже довольно тут покрасовалась, внося сумятицу в нестойкие солдатские умы...

- Ты, поди, устала, - сказал он ей и приказал проводить ее в свои прежние апартаменты.

Собираясь жить с женой в своем родовом доме, он все же оставил свою полковую квартиру за собой, так как при условии некоторой удаленности княжеского особняка от полковых казарм это могло в некоторых случаях оказаться удобным… Но он как-то не думал о таком вот именно случае… хотя надо было, на самом деле…
            
          Дав жене провожатого, князь отправил ее в свое прежнее обиталище, и у княгини оказалось не так мало времени, чтобы ознакомиться с этим скромным жильем, помнившим холостые деньки своего хозяина. Здесь было пыльно и душно, а также не столько прохладно, сколько сыро.

Денщик князя возился с печной растопкой, чтобы натопить комнаты и попытаться их высушить: в последние дни они стояли заброшенные, нетопленые, отсюда и сырость появилась. Ему было приказано также позаботиться не только об удобствах барыни, но и о том, чтобы выполнить ее пожелания.

На вопрос, не угодно ли ей чего, Настасья Васильевна спросила воды. У нее в самом деле пересохло в горле. Она без цели бродила от стены к стене, то и дело прихлебывая воду из кружки, шурша шелком юбок и распространяя вокруг запах сильных французских духов. Она ждала мужа, причем ждала с нетерпением, что и явствовало из всего ее поведения со всей определенностью. Наконец он появился.

          Отправив слугу прочь, князь закрыл дверь, сбросил плащ на стул возле кровати и шагнул к жене. Несколько минут они упоенно целовались, тесно обнявшись, а потом начали весьма торопливо раздеваться. Княгиня, с уже расшнурованным лифом, пыталась помочь мужу расстегивать мундирные пуговицы и даже схватилась за поясной шарф, но развязать тугой узел не смогла.

Подставляя трепещущие нежные груди под его ладони, она сама тянулась к его обнажающемуся по мере сбрасывания одежды телу, гладила плечи и спину, водила рукой по выпуклым твердым мышцам. Настолько вольно она вела себя чуть ли не впервые, испытав такой подъем чувства, что даже не удержалась от возгласа…

От нее пахло свежестью недавно принятой ванны, цветочными духами, вливающимися своими удушливыми волнами в природный, только ей свойственный запах кожи и волос… А от него тянуло табаком, да малость потом, да еще лошадьми… Но какой же это был для нее непередаваемый, пьянящий, сводящий с ума аромат! Лучше всяких французских духов, которыми она пользовалась, вероятно, не для себя…

Она первая забралась на кровать и с чувством облегчения откинулась навзничь, голой спиной на слегка влажную простыню, резко контрастирующую своей прохладой с жаром ее тела, так что ее даже пробрал легкий озноб, и протянула к нему с призывом руки… Белые, тонкие руки, словно светлые лучи, пронизавшие облачную муть неяркого будничного дня…

До сих пор в интимные моменты она предпочитала целомудренно зажмуриваться, не столько не желая, сколько стесняясь видеть наготу, и его, и свою… Но сейчас ей не хотелось лишать себя ни одной подробности свидания. Встав над нею на колени, он обхватил ее раздвинутые ноги и подтянул ее к себе, на себя, так что ее русые, густые, с серебряным отливом волосы все рассыпались ворохом вокруг ее головы по простыне… потом наклонился к ней…

Она смотрела ему в лицо, в зелено-коричневые, болотные глаза под изломом темных бровей, смотрела на мощное мускулистое тело, на волосяную поросль поверх широкой выпуклой груди, на напряженные мышцы бедер… Глаза ее блестели, губы, яркие от прихлынувшей крови, приоткрылись… Ощущение произошедшего соития заставило ее вздрогнуть и застонать… Но он застыл на миг, продолжая глядеть на нее, прямо в ее глаза, неотрывно, словно желая проникнуть в какую-то тайну.

Ее обнаженное пышное тело белело молочной белизной, оно будто светилось изнутри непередаваемым светом… Она потянулась к нему, схватилась руками за его плечи, взволнованно дыша, от чего вся трепетала, будто текучая водная гладь… он опустился к ней еще ниже, их губы встретились, грудь соприкоснулась с грудью… они крепко обнялись, сплелись телами… единые в этот миг, как никто и никогда, но как многие до них и многие после… соединенные  согласно вечному природному закону, выполнение которого неизменно обусловлено обоюдным желанием мужчины и женщины, встретившихся друг с другом для того, чтобы любить друг друга всю жизнь, как жизнь, больше жизни…             
    
- Какой стыд, - сказала она потом, посмеиваясь (хотя, вероятнее всего, хотела бы сказать другое - как хорошо), лежа рядом с ним и разглядывая и себя, и его без покровов, на этой кровати, на смятых влажных простынях, в этой просто обставленной комнате, залитой тусклыми сквозь мутные стеклышки окна лучами весеннего солнца. Ее не оставляло отчетливое чувство, кружившее ей голову восторгом, что, решившись сегодня приехать к нему в неурочный час, оторвав его от дневных дел, она словно переступила какой-то невидимый порог, и они стали друг с другом ближе, чем были еще сегодня утром, так что ей сделалось необычно легко и целоваться, и говорить с ним. 

- Езжай домой, Настя, - сказал он.
- А может быть, мне тебя подождать? Вместе домой вернемся…
- Я при тебе только о тебе думаю. И все время тебя хочу. А этак невозможно… При тебе я ничего сделать не сделаю и сообразить не соображу. А я на службе.
- Да? Неужто?
- Езжай домой…
- Ладно, как прикажете, Василий Михайлович, - вздохнула княгиня Настасья поневоле. 

- Вот и умница, - он обнял ее и прижал к себе, целуя в свое излюбленное местечко, в рытвинку-оспинку на ее пухлой белой шейке, своим видом буквально сводившую его с ума.
- Я тебя буду ждать. Не задерживайся. Когда ты приедешь?
- Вечером. Ох, радость, что ж ты за дурман такой… Знаешь что…
- Что?
- Давай мы с тобой вместе в баню сходим…
- В баню?
- В настоящую русскую, не то что эти ванны ваши, корыта, прости Господи… С парной, с веничком березовым, с квасом… Вместе… Вот уж благодать… 

По его тону она поняла, что сейчас он поделился с нею чем-то самым задушевным, идущим из глубин чувственного существа, обнаружил самые сладкие мечты, которые, однако, показались ей в своей простоте ребяческими…

К тому же ведь они, задушевные его мечты, питались ею, их выполнение зависело от нее, и она ощутила себя вдруг словно старше и мудрее этого взрослого, сильного, опытного мужчины, находящегося в безусловном плену ее прелести… Что-то в этом роде она почувствовала еще в их первую, брачную ночь, вернее, на утро после этой ночи, когда он вдруг чуть не заплакал после близости… Власть жены сильна…

- Хорошо, - сказала она с невольной покровительственной ноткой в голосе. - Конечно, сходим и в баньку, как вам понравится…  И вместе…
          
          Окошко в горнице не было задвинуто занавесками. Кто-то мелькнул за ним… На долю секунды появилось и тут же исчезло чье-то лицо… Или это только так показалось? Может, не человек то был, а просто птица пролетела слишком близко? К тому же с улицы в глубине полутемной комнаты вряд ли можно было что-то толком разглядеть…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . КАРТИНА.

Уж какая хороша ты,
На деревне лучше нет.
Глазки сини, губки алы,
Хоть пиши с тебя патрет.
          Частушка.

«Было бы болото, а черти найдутся».
          Русская народная пословица.

            
          Большое, выше человеческого роста живописное полотно, вправленное в массивную, резную, вызолоченную раму, было установлено в конце узкой, похожей на коридор комнаты на том как раз месте, где обычно находится окно. Собственно, казалось, что оно подменяет собой окно, и это ощущение усиливала бархатная алая портьера, свисавшая сверху пышными, заложенными на один бок складками и скрепленная в этом наполовину собранном состоянии золотым витым шнуром. Мир, видный из этого другого окна, поражал воображение…

- Так, и что же здесь… На земле хвост какой-то прибитой животины, рядом голая баба, перед ней мужик без штанов, но в броне, держит за повод конягу с крылышками… Не иначе опять что-то про этих грецких девок и пацанов… До чего народ все-таки бесстыжий…

То была картина на мифологический сюжет о Персее и Андромеде. Холст освещался двухсторонними боковыми канделябрами, мягкими желтоватыми лучами укрепленных в них свечей, позволяя хорошо его рассмотреть, и в целом, и детально.

Художник, следуя устоявшейся живописной традиции, выбрал для своей работы эпизод знаменитой истории, когда греческий герой, воспользовавшись помощью покровительствовавших ему богов, уже избавив мир от ужасной Медузы Горгоны, совершил свой следующий подвиг и зарубил мечом чудовище, освободив прикованную к скале на морском берегу царевну.

Теперь он стоял перед нею над огромными радужными кольцами мертвого змеиного тела, держа за повод крылатого Пегаса, в блестящих доспехах, в красном плаще воина, овеянный ужасом и славой одержанной только что победы, именно в тот миг, когда сам нежданно оказался пленником дивной красоты спасенной им девы.

Согласно трактовке деталей мифа живописцем, безжалостные соотечественники оставили ее на съедение морскому гаду обнаженной, и такой она и стояла перед героем, потупив очи, одетая лишь золотистым ливнем своих распущенных волос, возле той скалы, где должна была обрести смерть, но обрела любовь…

- Ишь, парнишка-то на эти телеса как вылупился, аж обалдел…

Художник ничего не желал знать об аскетизме и не питал склонности к мистическому созерцанию полувоздушных, почти бесплотных ангелиц, едва касающихся на краткий миг земли, чтобы вновь немедля воспарить в небеса. Напротив, его идеалом, судя по всему, являлись белокурые белокожие красавицы с пышным роскошным телом, причем он стремился изобразить их в меру своего таланта со всей смелостью пристального наблюдателя за живой натурой, с предельной откровенностью личного чувства, во всем блеске их неприкрытой наготы, ошеломляющей мощным ощущением жизненной правды, неподвластной никаким условностям, придуманным людьми, стыдившимися собственных страстных порывов.

Ликующей обостренной радостью бытия веяло от пленительного образа прекрасной нагой Андромеды. Ее молочно-белая кожа была нежна и тонка, как шелк, а пышное тело словно светилось изнутри, создавая иллюзию жизни, при ее зрительном восприятии, как по волшебству, ничуть не лишенной своей настоящей полнокровности, своей чувственной сиюминутной притягательности.

Щедрость этой открытой для взора, не надуманной, подлинной земной красоты производила сильное впечатление, однако при том, благодаря застенчивой грации позы и стыдливо потупленному взору очей царевны, символизировала скорее не греховно-плотское желание, но прославление тех добродетелей, которые могли бы ассоциироваться с зарождением любви в душе непорочной и прекрасной невесты, чей сияющий облик говорил о созревшей для восторгов брака невинности и был способен возбудить в зрителях и сугубо чувственные, и духовно-возвышенные переживания одновременно…

- Хороша, ядрена мать, ничего не скажешь…
 
Мастерство выполнения картины было выше всяких похвал. Живописец, сумевший подняться до таких высот, бесспорно, на самом деле являлся художником королей и королем художников. Единство цветового звучания многокрасочного изображения, которое строилось на сложнейшей гамме рефлексов и оттенков, легко и прозрачно набросанных голубоватых теней и светлых, невесомых, словно вибрирующих красочных мазков, с применением особого метода наложения красок в поистине виртуозном исполнении, усиливавшего до предела световые эффекты, и все это с учетом  божественной безупречности согласованности форм, ритмов, движений, жестов персонажей, - все это вместе взятое завораживало и знатоков, и неподготовленных людей, впервые видящих такое чудо, почти с одинаковой силой.

Многоцветный красочный мир картины, продуманность композиции, тонкость рисунка, точность выбранной для каждого из героев позы не оставляли места для критики, зато провоцировали в душах бурю эмоций. Фигура белотелой, светоносной девы, которая и стыдилась своей грузноватой телесности, но одновременно и гордилась ею, пребывая в осознании ее особой победительной силы, являлась центром полотна, и к ней оказывались прикованы взоры и ее мифического спасителя, изображенного спиной к зрителям, и самих этих зрителей, застывших перед этим шедевром. Андромеда стояла неподвижно, не делая попытки шагнуть навстречу Персею, зато он подался к ней в стремительном движении, подчеркнутом динамичным жестом руки, то ли протянутой к ней, то ли приветствующей ее, то ли просто откинутой в сторону…

- Вот, вот, только руками развести осталось…            

Мысль о том, что живая красота изменчива и мимолетна, но этот гимн красоте уже пережил века, затронув умы и души множества людей многих поколений, никого не оставив равнодушным, приводит в благоговейный трепет…

- Ну и для чего вы, Любовь Иванна, меня сюда притащили… пригласили… что вы мне показать тут особенное вздумали, чего я раньше не видал? Эту вот мазню… э, живопись? Так, что ли? – спросил князь Василий довольно-таки ворчливо, обращаясь к своей спутнице, майорше, которая несколько минут назад заговорщицким тоном сообщила ему, что в боковых покоях есть такая вещь, которую ему видеть необходимо… «Вы убедитесь», - ворковала она, вцепившись ему в руку, но заставив его все же в самом деле последовать за собой только после того, как упомянула, что эта «вещь» имеет отношение к Настасье Васильевне…

          Императрица давала очередной бал. Очередной дворец, выбранный ею для проживания, в бессчетный раз сиял феерическими огнями и был полон представителями высшего столичного света. Матушка-государыня в делах устройства своих праздников проявляла обычно щепетильность и строгость, и, составив список приглашенных, требовала их неукоснительного присутствия. Иной раз она также не ленилась регламентировать и туалеты, особенно дамские.

Князь и княгиня должны были приехать, они и приехали. Князь не танцевал французские танцы, княгиню никто больше не заставлял плясать русскую, так что она танцевала с кавалерами, которые могли составить ей пару, а князь, наблюдая за нею издали, то и дело прикладывался к разносимой лакеями выпивке и, скрашивая себе таким образом досуг, ожидал окончания этой светской каторги. Ох, скорее бы прочь из города, в лагеря на все лето…

- А ведь ей это нравится, -  думал он в то же время, глядя на жену, проходившую мимо него в танце, и злился, замечая, что партнеры что-то говорят ей, а она им что-то отвечает, и что все они еще и улыбаются друг другу…
- Эх, хорош был обычай в старину, запер жену в терем, и вся недолга, пусть попробует высунуться… А тут… Сам привозишь и на показ выставляешь… Любуйтесь, люди добрые, завидуйте! А там, глядишь, кому-нибудь просто глазеть поднадоест, вот и попробует, неровен час…

Князь вздохнул и нахмурился, не желая доводить до конца мысль о том, что собственно, неровен час, может случиться… Нет, этого случиться не может… Как тетка еще зимой, еще начиная его сватать, говорила? «Она чиста, она ангел, а ты дурак». И ведь не ошиблась… Пора умнеть, право. Вся надежда на дурака, ан дурак-то и поумнел…

Княгиня Настасья, красота несказанная, с этими петиметрами шутит да танцует, а в постель ведь с ним ложится, и пришлось ей это дело, похоже, по нраву… Так о чем сокрушаться? Выпить еще водочки, полюбоваться на нее, как она там порхает по блестящим паркетам в своих шелках и кружевах, а после и увезти с богом домой… Вот такая у них нынче жизнь, семейная…    

          Потом кончился очередной танец, молодая княгиня вышла из залы, как говорится, «попудрить носик», а возле князя откуда-то, словно из-под земли, взялась майорша. Князь, не имевший прямых поводов послать ее куда подальше, вынужден был прислушаться к ее кокетливому лепету.

Майорша так повела свою речь, что умудрилась сбить его с толку. Ему даже показалось, будто она выполняет какое-то поручение княгини Настасьи… Таким вот именно образом он и попал вместе со своей провожатой в один из боковых, примыкавших к танцевальной зале покоев, где пахло пылью и было душно, а на торцевой стене, как бы на месте окна, будто бы являя собою окно в иной мир, придуманный, рукотворный, но поражающий воображение, висела вышеописанная великолепная живописная картина…

Первой мыслью князя, сразу же пришедшей ему в голову, была та, что его просто глупо разыграли, но потом он почувствовал какой-то подвох… Майорша была не проста, и он это знал. Так что же тогда тут кроется?

- Когда я впервые увидала это изумительное полотно, - произнесла майорша. - Я сразу сказала себе, что это прямо портрет Настасьи Васильевны, как они нагие…    

Некоторое сходство «бесстыжей грецкой девки» с молодой княгиней, и именно что в отношении упомянутой майоршей подробности об ее виде в отсутствии на ней покровов князь уловил достаточно быстро. Конечно, это удивительно правдоподобно написанное сияющими красками на холсте пышное, молочно-белое тело молодой царевны, с нежной тонкой кожей, оттененной золотистыми волосами и будто светящееся изнутри, будто озаряющее своей очевидной прелестью самое себя, не могло не напомнить ему сокровенную красоту любимой женщины…

Однако сам он не стал бы проводить явные параллели, в чем оказалась столь смела майорша Любовь Ивановна. Зачем же?  Эта картина написана невесть когда, невесть для кого и невесть с кого, она висит во дворце у всех на виду для украшения парадных покоев, и каждый из той толпы народу, кто имеет вход во дворец, может подойти и с любыми мыслями без помех смотреть на изображение прелестной обнаженной девушки, пухленькой, соблазнительной, беленькой, как сметана… с трогательной, но, вероятно, все же напускной стыдливостью потупившей свои очи долу… И при чем тут княгиня Настасья? Не с нее же портрет сей малевали…

- Будто с нее самой писали, - сказала майорша. - Какая дивная, божественная красота!               

Князь нахмурился, выпрямился и заложил руки за спину. Его покоробили слова собеседницы. Она стояла вместе с ним перед откровенной картиной, откровенно рассматривала ее в подробностях, да еще и осмеливалась высказываться с полной откровенностью…

Ему показалось, что она глядит не просто на картину, а заглядывает в его жизнь, как давеча кто-то заглянул в окно комнаты, где они с Настей так славно, совершенно по обоюдному желанию занимались в свое полное удовольствие любовью…
- Уйти отсюда поскорее, - подумал князь. Однако магия картины обладала большой силой, так что не просто было оторвать от нее взгляд, хотелось смотреть снова и снова… - Ладно, еще пару минут…

- Подумать только, - продолжала майорша как ни в чем не бывало, беззастенчиво пользуясь замешательством спутника, против воли заглядевшегося на нагую Андромеду… на что она, возможно, с самого начала и рассчитывала, и не прогадала. - А ведь в старину ревнивые мужья запирали своих жен-красавиц в терем под замок…
          Слава богу, мы живем в другое время. Женщина, если она красива, тем более должна находиться на людях, ведь окружающим любование ею это ни с чем не сравнимое наслаждение. А между тем ее красота может доставить не мало радости и ей самой. Нельзя же требовать от красавицы, чтобы она отказалась от того, чем столь щедро готова одарить ее жизнь, от обожания поклонников, от удовольствия свиданий, от блаженства любви…
          Положим, она замужем, и что же из того! Муж целый день занят… ммм… положим, по военной службе… в полку, на плацу, в казармах… И что же делать ей, красоте неописанной, одной- одинешеньке? Томиться от скуки?
          Знаете, откуда берутся сварливые неласковые жены? Все оттуда же, из скучных одиноких буден. А коли она может развлечься от души, весело и с приятностью провести в мужнино отсутствие день, который все равно ничем не занят, так зато и мужа встретит приветливо, и лаской, и любовью одарит со всей щедростью… Даже и сама к нему прибежит, от полноты-то сердца, хоть прямо в эти его казармы… Не правда ли, князь? Вы согласны со мной? Как вы думаете?   
 
- Я думаю, что картина сия с Настасьей Васильевной безо всякого сходства, - весьма резким тоном отрубил князь. - Волоса не те… - пояснил он, неприязненно глядя на майоршу, и зашагал прочь, к выходу из комнаты.

          Бал закончился, гости разъехались. Князь и княгиня вернулись домой и скоро остались наедине в своей опочивальне.

Молодая княгиня, в сорочке и халате, сидела перед своим туалетным столом, озаренная теплыми огоньками свечей, и неторопливо расчесывала волосы щеткой, явно любясь своим отражением. Ее муж лежал в постели, подложив себе руку под голову, смотрел на нее и, похоже, ждал, когда она закончит кокетничать сама с собой… или, может быть, думал о чем-то… Вид у него, во всяком случае, был довольно мрачный, брови нахмурены, от чего их излом сделался еще резче.

Лицо княгини, обрамленное распущенными волосами, отражалось в зеркале, и зеркало вместе со своим отражением казалось картиной, портретом молодой красавицы. Если она скинет свой легкий шелковый ночной наряд, то сходство с живописным полотном, виденным им сегодня во дворце стараниями майорши, ни дна ей, ни покрышки, будет почти полным…

Молочно-белая нежнейшая нагота, словно у богини… Только коса в самом деле другая. У нарисованной девы волосы были золотистые, как спелая пшеница, а у княгини русые пряди имеют тусклый серебряный отлив, словно ковыльные степные заросли лунной ночью…   

- Настя, скажи, а с тебя портреты когда-нибудь писали?
- С меня? - она обернулась к нему и пожала плечами. - Нет. Кто бы мой портрет иметь пожелал? Я же одна была, и никому он нужен не был. Вот тетенька потому и говорит, что нам как раз надо бы парные свадебные портреты заказать, чтоб хоть память осталась.

- Настя, а что ты без меня делаешь дома одна?
- Как что делаю? – спокойно спросила княгиня, снова повернув к нему голову. - Хозяйством занимаюсь. Учусь заниматься, - поправилась она с улыбкой.
- А еще?
 
- Еще? Ну, к тетеньке в гости ездила, по лавкам еще как-то… с майоршей, Любовь Ивановной… Она как раз заехала меня навестить, вот и вытащила из дому прогуляться… Не годится, говорит, молодой красивой женщине одной сидеть целый день, так заскучать недолго… Мы хорошо прокатились с нею, купили кое-что… Но знаешь… Не нравится она мне все-таки… скользкая какая-то… Вроде бы и любезная, и услужливая… А что-то как будто про себя держит… И так как-то иной раз умеет высказаться… про знакомых, про близких…   будто и мимоходом, будто бы и ни о чем, так что и придраться было бы мудрено, а задевает неприятно…

- Стерва, - кивнул князь.
- И что плохо, умная, -  умно же добавила княгиня. - Не хочу я с ней дружбу водить, да как отвязаться, не знаю. Ну да ладно, там видно будет…

Она еще раз окинула себя взглядом, встала, перенесла свечу на столик возле кровати и забралась в постель, откинув одеяло и занимая свое место на супружеском ложе рядом с мужем. Однако он что-то не торопился сегодня использовать свои супружеские права… Может быть, потому, что задал ей еще не все вопросы.
- Настя, а что ты делала в тот день, когда приехала ко мне в полк?
- Как что? – удивилась молодая женщина. - Приехала к вам в полк, Василий Михайлович.
- Нет, что ты делала утром, до этого?
- Утром? Завтракала, конечно, а потом вот и решила ехать к тебе.
- А гости у тебя были в тот день?
- С утра? Нет, какие же с утра гости.
- А потом, после, когда ты домой вернулась?

            Княгиня подумала с минуту.

- Уже и не упомню… Да, кажется, заезжал кто-то…
- Мужчина или женщина?
- Да что за допрос вдруг такой? – наконец сообразила княгиня. - Если не хотите, чтобы я одна тут сидела и без вас гостей принимала, так берите меня с собой, я рада буду. 
- Я бы тоже рад был, - чистосердечно ответил князь. - Да ведь не получится.

           Она подвинулась к нему и положила ему голову на плечо.

- А надо как в былине… Богатырь едет по чистому полю на добром коне, везет на седле шкатулку, а как спешится, откроет шкатулку, а оттуда выходит молодая его жена, красавица писаная, вот он с ней тогда ест-пьет, забавляется…
- Сейчас такой шкатулки не найти, чтобы в нее жену можно было спрятать и с собой возить, - усмехнулся князь. - Времена другие на дворе, не былинные. Ни тебе теремов за крепкими запорами, ни тебе волшебных ларцов… Как вот хочешь, так и живи…

Она тихонько ластилась к нему, гладила и щекотала, но он решительно отстранил ее от себя. Еще вчера ему так нравилось забывать всех и вся, оставаясь с нею с глазу на глаз, так любоваться ею, прикасаться к ее белому телу, ласкать, целовать…

Сегодня же он убедился, что все эти тайные теремные сокровища уже догадались выставить на показ в одной из зал императорского дворца, хоть и под другим названием… догадались же и раструбить о том… И опошленная созерцанием посторонних глаз красота будто потускнела, и не хотелось видеть ее опять, и не тянуло восторгаться ею… Хотелось спрятать, закрыть, натянуть покрывало, потушить свечи…

Тяжелое впечатление оставила в его душе живописная картина, а говорят, будто искусство служит наслаждению жизнью. Не менее тяжело было вспоминать и болтовню майорши… «Муж целый день занят, что же ей, красавице, делать, одной-одинешеньке? Томиться от скуки?.. Поклонники, обожание, любовные встречи…»

А в полк она, Настасья, тогда к нему принеслась прямо сама не своя, взволнованная, растревоженная… Ну-ка без него ее кто-то подогрел, а ей мало показалось, вот она и… Э, нет, такие мысли далеко заведут. У нее любовников не было и нет. «Что не было, это точно. А что нет? Как можно быть уверенным в этом? Ты ведь целый день в отлучке… А она взяла вон, из дому уехала своей волей… в лавки…. с Любовь Иванной… Никто ничего и не узнает… А ругнула она подругу вслух просто для отвода глаз…»

И тут его раскаленной иглой пронизала страшная догадка: а вдруг никто и не знает, кроме этой заразы-майорши, вот она перед ним почему сегодня про все эти дела намеками и сыпала, словно булавки втыкала, забавлялась на свой лад… В лавки они там вместе ездили… В какие-такие лавки…

Это чудовищное предположение попало на ранее подготовленную подозрениями предсвадебного времени почву. Прежняя душевная боль тут же дала о себе знать, рана, уже закрывшаяся, почти залеченная, вдруг ощутимо заныла, вызывая воспоминания о тех днях и ночах, когда он не ведал ни покоя, ни сна… 

Нет, нет, нельзя к этому возвращаться, нельзя позволить обвинениям, тем более иносказательным, недоказанным, взять верх над разумом. Так далеко можно зайти. Было бы болото, утонуть недолго.

Трескотня завистливой бабы еще ничего не значит, кроме того, что есть чему завидовать, есть и что беречь. Удача, красота, любовь, счастье - для завистников это как нож острый, такое не пережить, так надобно от себя изгадить… Заповедь-то известная: чур одному, не давать никому…

- Спи, Настасья, я устал… - пробурчал он, поворачиваясь к ней спиной. Ему сделалось уже как-то совсем не по себе и совсем не до любви, надо было пережить нанесенный удар, перетерпеть потрясение, выстрадать освобождение от новой напасти, а на это требовалось время.
- Устал? – удивилась она и не поверила. - Василий Михайлович, ты не заболел ли?
- Да, немного, - вынужден был солгать он, чтобы от нее отделаться. - Горло что-то…
- Горло?

Вот глупость сказал, в самом деле. Горло… Надо было лучше про зуб, оно правдивей… Зуб, дескать, болит… Да ладно, теперь все равно…

- Следовало бы ромашкой прополоскать, - сказала княгиня несколько встревожено. -  Я сейчас прикажу заварить.
- Нет, не надо. Утром уж…
- Ладно, хорошо, утром… Василий Михайлович, а у вас лекарь в полку имеется?
- Ну, есть, - начал было отвечать он, но потом понял, к чему она клонит. - Нет, лекарь мне не нужен, да и ромашка твоя тоже, так как-нибудь… пустяки, пройдет… - он замолчал, и она поневоле тоже.

- Заболел, горло, - печально думала она, убедившись, что спать им точно предстоит словно врозь, и скромно укладываясь на краешек постели. - Хоть бы выздоровел скорее.
-    Вот я завтра уеду на службу, - хмуро думал он в это время, - и чем она тут одна будет заниматься? Хоть не уезжай никуда… Однако нельзя же сидеть сиднем дома целыми днями да жену караулить…

          …В комнате было очень жарко, на столе возле постели горели свечи в золоченом шандале, бросая яркие янтарные отблески на всю окружающую обстановку, сообщая уже ставшим более-менее привычным вещам какой-то незнакомый, феерический, горячечный облик.

- Вот уж дорвалась до хозяйства, теперь печи и по ночам топят, к утру в прохладе не застынешь, да зато так ведь и угоришь, чего доброго. И свечи не задула… Все красовалась перед зеркальцем, да так и оставила… Долго ль до беды…
 
          Да, долго ль до беды.
          Он повернулся и увидал ее рядом с собою, лежащую в сонном забытье, без покрывала, в одной тонкой шелковой сорочке. Ее головка покоилась на подушке среди вороха рассыпавшихся светлых волос, одну руку она положила себе на грудь, другую на лоно. Теплые мягкие лучи свечей ясно озаряли спящую, сообщая всему ее облику, ее коже, ее волосам золотистый оттенок… она лежала вся золотая, она млела среди золота…

Он приподнялся над ней, потянулся к ней рукой, дотронулся до нее… Она пробудилась, посмотрела на него и улыбнулась…

-    В самом деле похожа на ту картину… Или картина на нее… «Прямо портрет Настасьи Васильевны, как они нагие…» Но та, на картине, нарисованная, а эта, рядом, живая, теплая, настоящая…   

Он прикасался к ее телу, гладил мягкие, как свежее масло, груди, задевая пальцами розовые бутоны сосков, разбирал тонкие вьющиеся волосы у основания ее ног, лоснящиеся, влажные, словно цветок, сбрызнутый росой…

-    Как на картине… Только коса другая… Нет, и коса такая же точно… Словно спелая пшеница, все с тем же отливом золота…

Странно, а он ведь был уверен, что ее русые волосы отливают серебром, как те заросли ковыля, пыльной древней травы среди дикого степного разнотравья, лунной ночью, под огромной белой луной… в южной далекой степи, южной черной ночью…

- Свечи светят слишком ярко, прямо слепят, от свечей и нацвет на волосах другой, непривычный… Как будто это и не она вовсе…

Молодая женщина прикрыла глаза, она вся трепетала, чувствуя на себе его руки, то вздыхая, то поворачивая головку или чуть сгибая ноги. Ее томление, ее желание было так очевидно…

- Ишь вьется… Как блудница какая… Давно ли бабой стала, а уж привыкла. То-то девство ей, видать, поперек горла встало, так побежала чуть ли не за первого встречного… за кого посватали, за того и выскочила… А теперь живи себе по воле, наслаждайся, одним словом… Блудница… Правда ли? Если узнаю про нее что дурное доподлинно… убью… Ее, себя… себя…  Там уж один конец…

Он погладил ее по волосам и положил ей руку на шею. Взять вот вдруг да и сдавить, несколько минут агонии, и все, навсегда… Вместо сводящей с ума красоты останется только горстка праха, закончится мучительный любовный плен… Окаянная любовь, лихорадка жгучая…      

- Хочешь, значит? Ну, смотри… - и он стиснул ее в объятиях, аж косточки захрустели… Он еще ни разу не поступал с нею так резко, так грубо… Она вскрикнула от его безудержного напора…
- Ну как тебе, красна девица, хорошо? Вот так-то вот? Хорошо ли?

Она попыталась немного отстранить его от себя, он видел, что она испугана, что на ее глазах выступили слезы, но только отбросил ее руки прочь, после резким движением схватив ее за волосы и прижав ее голову к подушке, овладев ею со всем бешенством, которые сообщали ему те страшные мысли, что крутились у него в голове.

Виновата она вправду или нет, разбирать ему было недосуг. Он страдал из-за нее, она и должна была ответить. И весело ему было вымещать на ней свою боль, причиняя боль ей, не щадя ее, потому что не щадили и его… Изломать ее, истерзать, заставить мучиться за все его мучения, пережитые из-за нее… А по ее ли вине, не по ее ли – от того ему все одно не легче, зато легче, когда она кричит, бьется в напрасной попытке освободиться и молит о пощаде… 
- Убью…

- …Ах!
          Князь очнулся и рывком сел в постели. Он тяжело дышал, по плечам и груди струился пот, сердце стучало как бешеное. В комнате витал серый предутренний сумрак, было прохладно и тихо. Молодая жена спала рядом, завернувшись по самые глаза в одеяло, однако от его резкого движения очнулась от сонного забытья.

- Василий, Вася, - пробормотала она. - Василий Михайлович, вы что? Плохо вам?

Она приподнялась и с испугом посмотрела на него. В полумраке блеснули ее глаза, в них явственно читался вопрос. Она погладила его по плечу.

- Господи, ты весь в поту, мокрый, как мышь…
- Приснилось… что-то приснилось… - хрипло пробормотал он. - Вот черт…
- Выпейте воды… Вы охрипли, как ваше горло? Болит?
- Горло? – он забыл, что наврал ей накануне вечером.

С трудом отдышавшись, он еще раз огляделся по сторонам… Да, конечно, сомнений быть не могло, весь этот ужас ему приснился… Князь покопался в памяти, соображая, снились ли ему раньше сны… сны вообще и такие вот страшные в частности… страшные и … да, сладкие… Во сне он дал себе волю, он выместил все накопившееся в душе на той, что была причиной так многого, чего до нее он не знал и не ведал…

Это было и страшно, и сладко… Он еще помнил владевшие им только что в сонном забытьи, под действием сонной одури чувства так, словно пережил их наяву, помнил эту жажду мести и мученичества, этот ужас и этот восторг, это дикое наслаждение… «А там уж один конец…» 
            
Однако с каждой минутой он трезвел все больше. Напившись поданной ею воды, он перевернул свою влажную подушку, лег и натянул одеяло до своего якобы больного горла, потому что теперь его охватил озноб.

- Холодновато в комнате, - сказал он, стукнув зубами. - Надо бы печь пораньше велеть подтапливать..
- Да на улице-то днем уже почти тепло, - возразила она. - Какие печи… И вообще, если часто и сильно топить, так угоришь, чего доброго… Долго ль до беды…
- Ну, иди ко мне, погрей меня.
           Она придвинулась ближе.
- Спи, все будет хорошо, - сказал он и поцеловал ее в висок. - Я скоро… выздоровею… Точно… Никакой заразе мешать нам не позволю… Все будет хорошо, Настенька.
            И он прижал ее к себе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ДЯДЕНЬКА.

«Нет черта в доме - прими зятя».
          Пословица.

Что ты, белая березка, -
Ветру нет, а ты шумишь?
Что, ретивое сердечко, -
Горя нет, а ты болишь?

Моя досада – не рассада,
Не раскинешь по грядам,
А кручина – не лучина:
Не зажжешь по вечерам.
          Частушки.


          У старого человека было продолговатое благообразное лицо, и все в этом лице обращало на себя внимание своей тонкостью: тонкие благородные черты, тонкий острый нос с изящно вырезанными ноздрями, тонкие губы… тонкую желтоватую, как старая бумага, кожу исчертили будто нанесенные тонким резцом трещинки старческих морщин.

Щеки его, ввалившиеся, слегка обвисшие, горели накладным румянцем, но даже сквозь румянец на правой щеке виднелось коричневое пятно неровной формы, какие порой проступают на склоне лет на увядших лицах стариков и старух. Костистую небольшую голову покрывал безупречно расчесанный и завитой парик, худая жилистая шея была укутана в несколько слоев шелкового шейного платка, скрепленного драгоценной булавкой.

Он был среднего роста, но узкоплечим и узкокостным, что и прежде, должно быть, придавало его облику вид миниатюрности вкупе с изящностью, а ныне из-за старческой сутулости он и подавно гляделся маленьким. Маленький сморщенный худой старичок, старичок с ноготок…

Одежда, возможно, излишне светлая и красочная для его пожилых лет, зато являвшая собой образец самой последней моды, до самой последней ниточки и пуговки поражала роскошью. Морщинистые худые руки слегка тряслись, но их крючковатые тонкие пальцы выглядывали из пены кружевных манжет, сверкая бриллиантами чистейшей воды, оправленными в золото…

Темные ввалившиеся глаза под наведенными бровями смотрели с затаенной болью, и от их взгляда невольно начинало щемить сердце. Так мог смотреть только очень несчастный человек.

- Позвольте отрекомендоваться, ваша светлость, князь Василий Михайлович, - медленным, будто надтреснутым голосом проговорил старик, чуть наклонив голову и сложив тонкие, ввалившиеся из-за почти полного отсутствия зубов губы, наверняка бескровные, но оживленные помадой, в любезную улыбку. - Не мог не почтить вас своим визитом и не поздравить лично со счастливым бракосочетанием… Вас и вашу обворожительную супругу…

- Ах, Филипп Филипыч! – сказала княгиня Настасья, вместе с мужем стоя пред этим человечком. - Стоило ли вам так-то утруждаться? Мы сами бы к вам были, чуть только узнав, что вы в Россию возвратились…

Княгиня предложила гостю сесть, а князь по дороге к креслу подхватил старика под локоть, поскольку ему показалось, что тот от малейшего движения вот-вот рассыплется, и тогда раскатятся с сухим стуком по паркету гостиной залы все его узкие косточки заодно с выставленными на них бриллиантами, и останутся одни пестрые парчовые тряпки, парик, вставные зубы и кружева…

          Семья княгини Настасьи стала жертвой монаршего неукротимого гнева уже в самом конце правления самодержавной тетки нынешней самодержицы, в отличие от семьи князя Василия, пострадавшей в первый же год ее правления. Княжна, восьмилетняя девочка, разлученная с отцом и близкими, была выслана в один из дальних сибирских монастырей, где она и познакомилась со старой княгиней, теткой ее нынешнего мужа, уже давно насильно постриженной и прозябавшей в суровых унылых стенах.

Новая императрица, пришедшая к власти стараниями гвардейцев Преображенского полка и при поддержке главнокомандующего армией, отменила многие приговоры прежнего царствования. Старая княгиня и ее маленькая товарка узнали о благотворных переменах от присланного за ними офицера, которому вменялось в обязанность препроводить обеих из дальних гибельных мест обратно в столицу.

Это произошло в конце зимы, и, когда женщина и девочка вышли из тесной темной кельи с крошечным оконцем, наполовину к тому же забранном досками, где они бедовали последние месяцы, не имея надежды когда-нибудь покинуть мрачные стены своего принудительного жилья, их глаза, отвыкшие от солнечного света, оказались ослеплены сиянием яркого зимнего полудня и видом синего неба, прекрасным куполом возвышающегося над монастырскими постройками и снежными сугробами у основания зданий, показавшимися им белоснежными, хотя на самом деле снег был стар, осел и потемнел.

Ухватившись друг за друга, трепеща от холода и волнения, одетые в изношенные нищенские черные платки и ряски, казавшиеся еще более ветхими в дневном свете, они пытались смотреть – и не могли, пытались отдышаться – и у них не получалось…

Старая княгиня была больна, к тому же она впервые узнала о потере многих своих родных. Горе доконало ее, она слегла и на какое-то время вообще выпустила из виду маленькую княжну. Между тем кто-то должен был позаботиться об осиротевшей девочке, и этим человеком оказался ее дальний родственник, носивший другое имя, которого княжна до той поры и не знала даже, поскольку по долгу службы до последнего времени он чаще жил за границей, чем на родине…

Филипп Филиппович, как раз вышедший в отставку со своего поста и обосновавшийся в столице, стал ее опекуном, дал ей образование и вообще позаботился о ней. Уже в год их знакомства он был стар, так что, когда княжна повзрослела, а он постарел еще более, она, да и, пожалуй, любая другая девица точно также, могла жить в его доме, не опасаясь никаких толков.

Затем императрица, не упускавшая сиротку из виду, взяла ее к себе, а старый опекун вскоре уехал за границу, но уже не служить, а лечиться, на воды… И вот он вернулся, вскоре после свадьбы своей воспитанницы, и немедленно нанес ей и ее мужу визит.

          Гость привез молодым супругам дорогой подарок - чайный сервиз из саксонского фарфора, вручая который, не преминул упомянуть, что это фарфор алхимический, ведь секрет его изготовления открыл придворный мудрец курфюрста Августа Сильного, по заданию своего повелителя пытавшийся разгадать извечный секрет превращения неблагородных металлов в золото, однако вместо золота обогативший казну Саксонии драгоценной посудой… 

Гость был очень любезен и даже весел, насколько могли быть веселы эти живые мощи. Беседа задевала только самые общие темы. Старик, несколько медленно, надтреснутым голосом, повествовал о своем пребывании на заграничном курорте, интересовался новостями столичной жизни, хвалил убранство княжеского дворца… Княгиня приказала накрыть чай и принести сладости.
- О, ты, душа моя, помнишь, как я люблю побаловать себя сладким! - восхищенно воскликнул Филипп Филиппович. - Орешки в меду, моя слабость...
- Василий Михайлович, я вспомнила сейчас, что мне ваша тетушка говорила, будто у вас это лакомство тоже было любимым, - сказала молодая княгиня.
- Это было давно и неправда… - пробормотал князь.

Завязалась беседа. Филипп Филиппович попробовал говорить по- французски, но князь, к которому он обратился с французской фразой, ответил, что не знает этого языка (впрочем, без тени смущения – он не смущался и тем, что и русской грамоты не знает, уверенный, что его достоинствам военного не слишком вредит этот небольшой образовательный изъян, ведь не каждый ученый человек захочет заниматься таким грубым, тяжелым и порой попросту гибельным делом, как война).

Филипп Филиппович перешел на русский, однако нет-нет да и вставлял пару-тройку иностранных слов в свою плавную речь. Он был весь такой светский, такой утонченный… И от него, разумеется, благоухало мускусными французскими ароматами…

- Как странно видеть тебя замужем, дитя мое, - сказал он между прочем, обращаясь к молодой хозяйке, и глаза его под наведенными черными бровями, темные, глубоко запавшие, еще явственнее отразили внутреннюю муку…

Эта же мука слышалась и в простых по существу словах. Старые люди часто с ностальгической грустью глядят на цветущую молодость, роняя бессильные старческие слезы, вспоминая свои лучшие годы и желая счастья новому поколению, но тут, казалось, было нечто большее…         

          Княгиня Настасья призадумалась после отъезда гостя, взявшись разбирать предметы из прекрасного привозного фарфора и застыв на какое-то время с чашкой в одной руке и с блюдцем в другой. А князь почему-то подумал, что ему не будет приятно пить кофе из этой вот чашки… Почему? Ответить он бы не смог.

Старик держал себя безукоризненно, поступал строго по этикету, с ним, несмотря на его медленную речь и надтреснутый голос, было легко и даже вполне занятно говорить… И все же…

Впрочем, князю вообще было странно, что княгиня Настасья провела несколько лет не только в общении с известными ему лицами, например, с его теткой, а также, разумеется, с «самой», но еще помимо них с этим вот своим стареньким родственником…

В его мозгу также мелькнула мысль, что он не имеет представления о ее возможных знакомствах и дружбе с другими людьми, также не входившими в известный ему круг… Она об этом ничего ему не рассказывала.

Положа руку на сердце, ему вообще было странно, что она жила до него и без него. Как такое могло быть? И что ему делать с ее прежней жизнью, которая нет-нет да и давала себя знать, как к этому относиться? И он почувствовал некоторое беспокойство, некоторую настороженность… Какие новые сюрпризы ждут его впереди?    

- Он очень болен, наверное? – спросил князь жену, разумея недавно покинувшего их удивительного гостя, забирая при том у нее из рук хрупкие предметы чайной сервировки и складывая их обратно в коробку, на бархатные подушечки. - Глаза у него больные.
- Я не думаю, что он нездоров более, чем когда-либо, - сказала княгиня и добавила с некоторым упором на произнесенных далее словах. - Дяденька хороший человек, и он очень хорошо относился ко мне.
- Ну и слава богу, - сказал князь. - Но как же все-таки у тебя получается, будучи круглой сиротой, обзаводиться родственниками. И тетеньку нашла себе, и дяденьку встретила.
- Мне везет, - улыбнулась княгиня. - Я ведь и замуж вышла.

- … И я бы еще понял, если бы это был не только богатый и знатный, но образованный, умеющий мыслить и излагать свои мысли, умеющий тонко чувствовать и приветствовать подобные чувства в других, изящный, приятный во всех отношениях, светский человек! Но ты… ты, наверное, с ума сошла, душа моя, когда соглашалась стать его женой. Это же… невежа, неуч… Можно лишь руками развести, удивляясь такому выбору…
- У Василия Михайловича очень тяжело сложилась жизнь. Не его вина, что он не смог получить ни воспитания, ни образования, достойных его титула.

- Да кто же его винит! Конечно, он жертва обстоятельств, здесь его лишь пожалеть остается. Но ты ведь его не просто пожалела, ты замуж за него пошла. Ты, умная, ученая, сердечная, нежная девушка, прекраснейшее создание, венец божественного творенья, добровольно пала так низко! Совершила невероятную глупость! Где был весь твой ум, где были твои глаза? Или тебя принуждали к такому шагу, толкали на кривую дорожку?
- Нет, что вы. Но его мне княгиня сосватала…
- Разумеется, этой старухе надо было получше племянника устроить.
- Меня императрица под венец благословила.
- Но не о тебе ратуя, а о нем. Его род, его имя… А ты… Что ж, жене за мужем положено жить, а за каким, то лишь ее беда.
- Да где же здесь беда?

- Сама подумай. Конечно, ты живешь не в глухой деревне, что затеряна без вести в одном из медвежьих углов обширной империи Российской… в каком-нибудь Грязнухине, в каком-нибудь Гнилушкине… в курной избенке, среди лесов да болот, где лаптем щи хлебают… твое место в столице, твой дом дворец, твой муж князь, но ты живешь с сиволапым мужиком! С неотесанным дикарем! Он еще не бил тебя, Настя? Нет? Так, как мужики в деревнях, в этих вот самых медвежьих углах лупят своих жен, вожжами? Так ты этого еще попробуешь, я тебя уверяю! Это еще впереди.

- Как вы можете такое говорить, дяденька. Василий Михайлович хорошо ко мне относится…

- Хорошо? Я представляю себе это хорошо! Хватает в охапку и тащит в постель, а потом душит медвежьими объятиями, так, что, как говорят в простонародье, «косточки ажно хрустят»! И вам это нравится, сударыня? Зачем же вас учили по-французскому изъясняться и минуэты танцевать? Для чего вам сонеты Петрарки и живопись Рафаэля? Хотя и то сказать, сама богиня Венера выбрала для себя   воинственного Марса. Это, видимо, в крови у всех богинь, любить солдат. Какая жизнь, в самом деле, вы только представьте себе это! Что за разнообразие! Днем наслаждаться поэзией и музыкой, с равными себе по тонкости развития души и ума, а ночью предаваться телесным удовольствиям, которые может подарить здоровая тупая натура… И насколько в этом отношении ваш Марс удовлетворяет вас, моя Венера? А?

          Бывший опекун бывшей княжны стал часто бывать у молодой пары. По мнению князя, слишком часто. Не было дня, чтобы этот дряхлый старикашка с поразительным для его дряхлости проворством не возникал у них на пути то там, то сям. Создавалось впечатление, что отныне смысл жизни ему видится в том, чтобы путаться у них под ногами, чтобы у них в глазах постоянно маячил его согбенный годами, тщедушный, но разукрашенный по последней моде силуэт, чтобы у них в ушах отдавался бесконечным эхом его надтреснутый, медлительно произносящий любезные фразы голос.

По общему заведению высшего света, к которому принадлежали князь и княгиня, они довольно часто бывали на людях, причем, конечно, должны были не только разъезжать по гостям, но также устраивать ответные приемы у себя. До женитьбы жизнь князя в этом отношении протекала куда как проще, однако теперь он был обязан вывозить жену, и об этой обязанности ему не уставали напоминать и родственники, и знакомые, и сама государыня. Это было хлопотно, утомительно, к тому же еще и дорого…

Императрица ревниво относилась к дамским туалетам, не позволяя никому перещеголять себя, для чего обязывала торговцев красным товаром предоставлять ей право первого выбора тканей, украшений и прочего в этом роде, однако тем не менее требовала от представителей высшего света роскоши и новизны, которых они неукоснительно должны были придерживаться, создавая ее двору европейскую славу самого богатого и блестящего…

Однажды, разозлившись, что некоторые из ее придворных дам дерзают одеваться в одни и те же платья, она велела после окончания очередного бала испортить шелковые и парчовые подолы, поставив на них при выходе из дворца безобразные сургучные печати…

Князю все это не слишком импонировало, а потраченные на наряды молодой княгини бешеные суммы заставляли его хмуриться, однако что поделать… следуя светской терминологии: положение обязывает… или попросту: назвался груздем, полезай в кузов… Одним словом, почти все вечера таким образом оказывались заняты. Часто случалось, что, вернувшись в сумерках домой, князь заставал жену уже одетой для очередного куртага.

- Ничего, прорвемся, - утешал себя князь. - Зато скоро летние лагеря, совсем чуть-чуть времени осталось…

          В немногие свободные дни к ним приезжали только близкие люди, но и близкий круг также составлял некоторое число лиц. Возглавленный, безусловно, старой княгиней, «тетенькой», теперь этот круг также включал в себя и старого Филиппа Филипповича, «дяденьку». А с близкими людьми общение ведется попросту, без регламента, что само собой разумеется, хотя, положа руку на сердце, не всегда удобно... хочется иной раз и отдохнуть от докучливых лиц… да не тут-то было…

Филипп Филиппович бывал везде, где они бывали, и неизменно посещал их сам. Князя отчасти спасала от его общества служба, но княгиня днем находилась по большей части дома, куда ей было деваться, так что застать ее оказывалось просто… Дяденька, как его называла прежде и как иной раз называла и теперь Настасья Васильевна, не только надоедал молодым людям у них дома, но зазывал их и к себе, прельщая демонстрацией собрания редкостей и произведений искусства восточных и западных мастеров, собранных им во время своих многолетних путешествий по странам Европы, а также изысками своего кулинара и своего кондитера.

Его дом, небольшой, но и снаружи, и внутри похожий на драгоценную шкатулку, щедро изукрашенную резьбой и позолотой, причем шкатулку с секретами и сюрпризами, так много в нем имелось комнат для занятий музыкой и живописью, кабинетов с разнообразными коллекциями, просто уютных маленьких гостиных, - этот дом всегда держал свои двери распахнутыми для князя Василия и княгини Настасьи.

Князь все также недоумевал по поводу того, как могло получиться, что его жена прожила весьма долгое время бок о бок с этим человеком, в этом его странном, изукрашенном и набитом всякой всячиной, ни на какое иное не похожем жилище… Он не противился поездкам к Филиппу Филипповичу, хотя в доме-шкатулке ему нравился по-настоящему только винный погребок, где старик имел обыкновение заниматься со своими гостями дегустацией драгоценных вин.

Он не отказывал ему, разумеется, и в радушном приеме у себя, хотя никакой радости от таких встреч не испытывал и скорее терпел назойливого старика, как неизбежное зло, не желая огорчать жену, размышляя при том про себя, дескать, какая, в конце концов, разница, все равно люди вокруг толкутся, не те, так другие.

Однако очень скоро он заметил, что и для молодой княгини общение с Филиппом Филипповичем скорее обязанность, чем настоящее удовольствие. Не успел он придти к такому несколько странному, имея ввиду все обстоятельства, выводу, как однажды вечером, когда в княжеском особняке было особенно весело, потому что он зазвал к себе кое-кого из своих сослуживцев, он, заметив, что княгиня и Филипп Филиппович вышли в соседнюю комнату и что-то слишком долго там беседуют, отправился за женой и, не успев войти, услышал их разговор из-за неплотно притворенной двери.

Филипп Филиппович безо всяких обиняков крыл почем свет стоит хозяина дома, где он сейчас находился, то есть его самого, князя, а княгиня сидела с видом виноватой ученицы, не выучившей урок, и вяло пыталась обороняться от едких нападок строгого критика.

- Каков подлец-то старикашка! Это куда же он гнет? Это чего же добивается? А ведь вел себя тише воды, ниже травы… Ну погоди, божий одуванчик…

          Князь не слишком долго рассуждал, красиво или нет подслушивать под дверью, да еще заглядывая в щель, чтобы хотя мельком видеть собеседников. Возможно, будь он более образованней, утонченнее… Но этими благородными качествами он не страдал.   

- Может быть, сейчас тебе это и нравится, сейчас тебя это возбуждает, - продолжал вещать Филипп Филиппович, наклоняясь к собеседнице из своего кресла и ловя ее руку, а его медленный надтреснутый голос приобретал все более и силы, и накала. - Может быть. Но годы пройдут. Наступит отрезвление. Подкрадется усталость.
          Ты увидишь окружающий тебя мир в его истинном свете, окружающих тебя людей такими, каковы они есть на самом деле, а он, твой муж, он ведь не изменится, нет.
          И вот ты, моя прекрасная богиня, окажешься вынужденной уже поневоле, словно попавшая в клетку птичка, покоряться требованиям своей неблагоприятной судьбы, будешь служить животным прихотям этого вояки, этого увальня, этого медведя, терпеть все последствия неотесанности его нрава, не имея ни малейшей надежды быть оцененной им по достоинству, быть понятой им, и, по существу, вынужденная жертвовать собой, все более и более страдая от этого, а он между тем будет себе жить в свое удовольствие, даже не заподозрив, что разбил тебе жизнь. Да он уже сейчас поступает именно так!

- Как он поступает? – вымолвила княгиня, отнимая свою руку у старика.
- Пьет водку с приятелями-сослуживцами и таскается по непотребным девкам.
- Дяденька, побойтесь бога, вы у меня в доме.
- Я у него в доме, и ты у него в доме, и он здесь хозяин надо всем достоянием и над тобой, и я только что видел его в укромном углу за портьерой, где он тискал эту… эту… майоршу, родственницу либо свойственницу…
- Любовь Ивановну?  Не может быть. Он ее не выносит, только терпит.

- Значит, он только притворяется, что не выносит! – раздраженно бросил старик, взмахнув рукой. Перстни на его костлявых пальцах сверкнули, в разные стороны брызнули разноцветные огни… - Для тебя он ее ругает, а сам просто пользуется ее доступностью…
          Нет, речь идет не о серьезном увлечении, речь идет не о сколько-нибудь возвышенных чувствах… Это просто похоть, разврат, блуд. Так поступают многие и многие, нисколько при том не стыдясь, не ощущая себя виноватыми. Для них это также просто, как водки перед обедом выпить. Но тем подобное поведение хуже, тем оно отвратительней.
          Что же касается названной особы, то молва ее давно клеймит, не знаю, как только ее муж это терпит… Такие с позволения сказать женщины, на которых пробу ставить негде, не брезгуют получать удовольствие и с представителями благородного сословия, и с простолюдинами. Эти Венеры тоже любят Марсов, тут ты не одинока, для чего частенько навещают казармы. И с такой женщиной он тебе изменяет у тебя же под боком!

- Дяденька, - сказала княгиня, - я сейчас пойду к мужу и задам ему вопрос, делал ли он только что то, что вы якобы видели. А еще я пойду к Любови Ивановне и также спрошу у нее, правду ли вы мне сказали.
- И они, ты думаешь, ответят правду тебе? – поднял подведенные черные брови старик. - А между тем, душа моя, подобные женщины часто оказываются заражены скверными болезнями, происходящими от плотской любви, их еще называют более прилично болезнями Венеры, так как больные служат ей слишком рьяно… Твоя супружеская постель, не будучи сохранена в чистоте, может превратиться в гноище…

          Князь отошел от двери, на пороге общей залы среди гостей углядел майоршу Любовь Ивановну, приблизился к ней и, ухватив под локоток, оттащил немного в сторону.

- Любовь Ивановна, голубушка, - сказал он ей конфиденциально. - Здесь в боковых покоях есть одна такая вещь, которую вам видеть необходимо… Пойдемте со мной, и вы убедитесь…
- Что за вещь? – спросила, улыбаясь, майорша.
- Там нас и Настасья Васильевна ждет… - продолжал князь, увлекая ее за собой.

Майорша, веселая, разгоряченная вином и общением с мужчинами, только что задорно смеявшаяся и строившая глазки собеседникам, не вспомнила, что именно таким образом и совсем не так давно она привела самого князя полюбоваться «Персеем и Андромедой» и послушать ее комментарии к этому живописному шедевру, в результате чего в бочку меда попала-таки пресловутая ложка дегтя, то есть безоблачное течение его медового месяца оказалось несколько омрачено.

Очень быстро протащив ее до нужной комнаты, князь не стал мешкать на пороге и вместе со своей спутницей тут же оказался перед коварным Филиппом Филипповичем и княгиней Настасьей, глаза которой уже успели несколько покраснеть, поскольку собеседник практически довел ее до слез.

- А вот и мы, - сказал князь весело. - Прямо из своего медвежьего угла да в ваши столицы, Венера и Марс, собственными персонами. Любовь Ивановна, давайте расскажем этим господам, чем мы с вами только что занимались в гостиной в укромном уголке за портьерами, а? Я вас будто бы обнимал, а вы будто бы тому и не противились…

- Я только что говорила с капитаном Мариным и его знакомым, а вас, князь, и вовсе на ту пору не видела… - произнесла растерявшаяся майорша. - Это что, шутка? – спросила она далее, переводя глаза с князя на княгиню, а с княгини на Филиппа Филипповича, и рассмеялась было, но потом улыбка ее поблекла, превратилась в кривую усмешку, и она пожала плечами. - Так это, кажется, неумная шутка…

- Это не шутка, - сказал князь. - Это клевета. Филипп Филиппович, принятый в нашем доме на правах родного человека, только что рассказывал Настасье Васильевне преудивительные вещи… Филипп Филиппович, вы ведь не откажетесь повторить то, что я случайно услышал минуту назад, когда проходил вот здесь, возле этой двери?

- Хорошо, - после паузы с вызовом произнес старик, глядя на князя темными, лихорадочно блестящими, ввалившимися глазами. - Я признаю, что немного добавил в свой рассказ фантазии.

- Вы на меня клеветать вздумали? – воскликнула майорша, впиваясь взглядом в старика. - Чтобы я да князь, прямо у него в доме, прямо при всех гостях и при муже моем, и в присутствии княгини… Да как же вы осмелились! Вы забыли, кто я, к какой семье принадлежу, как высоко я и мои родные чтут семейное имя и семейную честь! И это всем вокруг известно! Вы сплетни обо мне распускать надумали? Ах вы… мерзкий старикашка!

Любовь Ивановна подскочила к Филиппу Филипповичу и смазала его ручкой по нарумяненной морщинистой щеке. 

- Уберите от меня эту фурию! – отшатнувшись, выкрикнул Филипп Филиппович.
- А вот вам за фурию! – не отступала майорша и шлепнула старика по второй щеке.

- Довольно, сударыня, а не то вы его убьете прямо вот здесь, на месте, - засмеялся князь, удерживая ее за плечи. - Ему ведь много-то не надо… Дунуть, плюнуть, и все, готов… Уж не осерчайте на меня, а только я сам был услышанным слишком раздражен. Меж тем ведь этакому-то сморчку вызов не пошлешь, люди засмеют. Этим-то он и пользуется, безнаказанностью за старостью… Поссорить нас ведь хотел… Уж и не знаю, какая ему в том корысть, а только точно ссоры меж нами добивался…
   
- Есть такие люди, кому чужой лад хуже войны, - кивнула майорша, - Благодарю, князь, я рада, что узнала. Буду впредь сторожиться этого… как вы сказали-то так верно… сморчка…   
- Да я и сам к вам близко подходить не собирался, мадам, - махнул рукой старик.
- Сплетников не на дуэль надобно вызывать, уж каких бы лет они ни были, - продолжала майорша, - а сечь их надобно. Жаль, такого заведения у нас нету. А надо бы завесть. Сечь, розгами, и все тут.

- Охотно с вами соглашусь, - кивнул князь. - И розги бы предоставил. И сечь бы не только без различия лет, но и также пола… Что мужиков, что баб, одним словом… Шустрых таких, говорливых бабенок, на которых на самих пробу ставить негде, а которые при том еще и другим подгадить норовят, наболтают там с три короба всяко разно несуразно… Язык без костей, вот и мелет, что твоя мельница… Да, сударыня?

Майорша, в ответ на прямое обращение князя, что-то как будто сообразила и тут же примолкла, будто подавившись словом…
         
- Господа, - сказала тут все время молчавшая молодая княгиня. - Давайте перейдем в залу, к гостям, - голос ее звучал почти также надтреснуто, как у ее недавнего собеседника.
- Настасья Васильевна, Любовь Ивановна, вы идите вперед, - распорядился в ответ на это предложение князь. - А мы вас с Филиппом Филипповичем догоним. Мы ведь шибко ходить-то не можем, не то что языком чесать. А приличия соблюсти надобно… Вставайте, батюшка, Филипп Филиппович, - продолжал он, когда обе женщины уже вышли за порог. - Следуйте к гостям и более с молодыми дамами за портьерами в укромных углах не уединяйтесь, дабы в сомнение общество паче чаяния не привесть… А уж на их мужей им наговаривать и более того… не смейте.

- На вас я не наговаривал, а правду чистую вымолвил, - хмуро пробормотал Филипп Филиппович. - Или мне не яснее ясного, что вы собой являете?
- Слышал я уже ваше слово.
- Да и кроме того…
- Неужто и еще в тех же закромах дерьма найдется?
- Все армии во всех странах это всегда в конечном счете сброд негодяев, мародеров, насильников и убийц, а уж у нас-то в богоспасаемой империи и тем паче… К тому же вы ведь начинали, кажется…  рядовым…
- Не только мной самим, но и службой моей, значит, брезгуете? А случись война, за чью спину-то прятаться вот такие вот чистоплюи со всех ног побегут? На кого вся надежда останется?

- Что же касаемо до супружеских измен, - упорно гнул свое Филипп Филиппович, не давая сбить себя с толку, видимо, решив, что терять уже нечего и желая выговориться, - так я и тут от своего не отступлюсь. Не с этой стервой, так с другой… Такому, как вы есть, должно быть все едино… Сердце у меня болит, что моя девочка, моя Настя за вас вышла… Молчать все одно не могу.
- А придется! – с нажимом проговорил князь и повторил еще раз. - Придется!.. Да вставайте же вы, долго ль мне ждать! – с этим словом он схватил старика под локоток и буквально выдернул из кресла, поставив на ноги. 

- Черт! – воскликнул насильно приведенный в вертикальное положение Филипп Филиппович, отшатываясь от князя также, как минуту назад от майорши. - Черт! Вот уж родственничка бог дал…
- А мне-то как с этим повезло! – в тон ему ответил князь.
- Невежа…
- А как же! Еще и неуч…
- Мужик…
- Ага, из той из деревеньки Сиволапово. А знаешь, как у нас по-простому, по-деревенскому-то заведено с такими поганцами разбираться? Поленом по башке, и вся недолга… Еще раз, старый пень, попробуешь между мной и моей женой клин вбить, точно пришибу, а потом скажу, мол, так и было, еще прежде помер, чем я до него докоснулся. И поверить в сие труда не составит, уж такого-то, как ты ныне есть, давно на том свете с фонарем ищут.

          Немного позднее гости разъехались, князь и княгиня вновь остались наедине в своей спальне. Молодая княгиня, в сорочке и халате, сидела перед своим зеркалом, озаренная теплыми огоньками свечей, и неторопливо расчесывала волосы щеткой. Ее муж лежал в постели, подложив себе руку под голову, смотрел на нее и ждал, когда она закончит свой туалет.

Лицо княгини, ее распущенные волосы, покатые плечи, белые руки отражались в зеркале, и зеркало вместе со своим отражением казалось портретом молодой красавицы, обрамленным в позолоченную резную раму. Одним словом, все шло как обычно… за исключением грустной задумчивости, тенью лежавшей на чертах молодой женщины.

- Василий Михайлович, - сказала она наконец, не оборачиваясь к мужу и все также глядя на свое отражение, но прекратив расчесываться. - А это правда, что вам Любовь Ивановна не нравится? 
- Мне? Любовь Ивановна? Она мне очень нравится. Как собаке палка.
- А она… дурная женщина? – тут княгиня оглянулась, и князь увидел устремленный на него взгляд больших голубых глаз, напряженный и взволнованный, красноречиво свидетельствующий о переживаемой ею душевной буре. Задел-таки ее за живое старый хрыч, ни дна ему, ни покрышки, напугал, встревожил.

- Не настолько, я думаю, как тебе твой дяденька расписал. Все-таки по кабакам и казармам она таскаться не дошла.
- А…
- Что?
- А другие женщины?
- Настя, - сказал он, - ты моя жена, а я твой муж. У мужа жена только одна, у жены муж только один. И все на этом.
- Да, верно. Верно… - проговорила княгиня.
- Не надо огорчаться, повода нет. А коли ты уже огорчена, так иди ко мне, я тебя, глядишь, и утешу…

Она положила щетку для волос на стол, встала, перенесла свечу на столик у кровати, забралась на свое место рядом с мужем и прижалась к его груди. Казалось, она сумела отбросить от себя все, что ей наговорил старый опекун, но как было князю все-таки не подумать о том, а не посмотрела ли она на свое замужество иначе, не пожалела ли о скоропалительности своего шага…

Слова старика звучали оскорбительно, хорошо, что случай помог вывести его на чистую воду, безусловно, его следовало поставить на место. Но насколько был не прав на самом деле этот заносчивый вельможа? Насколько не пара на самом деле он, князь, со своей княгиней?..

И князь тут же вспомнил, что предвидел нечто в этом роде, когда его родственница только затевала свое сватовство, и все же дал себя втянуть в это дело. Теперь он женат, теперь назад дороги нет. И кто греется теперь у его сердца? Горлица? Змея? Слишком молода, слишком хороша, слишком умна…

Узнать бы, какие мысли втайне пробегают в ее русоволосой головке, когда она глядит на него своими большими голубыми глазами? Какими чувствами в самом деле полнится ее сердце, когда она позволяет ему обнимать себя, когда сама отвечает на его ласки и поцелуи? Верно люди говорят, чужая душа – потемки. И как-то не по себе становится, как об этом вдруг снова вспомнишь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПОКЛОННИК.

Вы луга мои, вы зеленые!
На вас красочки все багровые.
Я сорву цветок и совью венок.
- «Скажи, венок, за кого пойду:
Ти за старого, ти за малого, ти за ровного?»
- «Быть тебе, девица,
за старым мужем!»
- «Я ж тебя, веночек, в руках сотру,
под ногой стопчу, не померяю!»
- «Быть тебе, девица,
За ровные мужем!»
- «Я ж тебя, веночек, померяю,
Я ж тебя, веночек, на голове сношу!»
          Русская народная песня.

«Молодо-зелено, старо-гнило».
          Пословица.


         - Моя жизнь в его доме была похожа на прекрасную сказку. Каждое утро становилось прологом к приятному сюрпризу. Каждый день был весел, светел и увлекателен по-своему. Каждый вечер сулил надежду на новые радости завтра.

Я была окружена вниманием, любовью и заботой. У меня было все, чего бы я ни пожелала. Наряды, поездки, гости, подарки, лакомства… все, что угодно… Я жила в роскоши, я пользовалась всем самым лучшим.

Мой распорядок был так построен, что я успевала все: и учиться, без напряжения, с большой долей разнообразия, и развлекаться. Весь дом, все его население, от дворецкого до последнего поваренка, как маленькая вселенная, вращался вокруг меня, своего солнца, а хозяин этого дома сам отвел себе роль моего добровольного спутника.

Дяденька удивительный человек… Вероятно, теперь вы составили о нем себе плохое мнение, вероятно, он заслужил это… Но в те годы, когда он был моим опекуном, а я его воспитанницей, он обнаруживал в общении со мной одни только благородные качества своей натуры. Он был сама щедрость, любезность, отзывчивость, ласковость, чуткость.

Я еще живо помнила родителей и тосковала по ним, а он утешал меня, и, проявляя неподдельное уважение к их памяти, не давал мне стать жертвой моей тоски, моего горя… Он умел отвлечь меня от тяжелых, страшных воспоминаний, заглушить в моем ноющем сердце боль утраты.

И я наконец повеселела, я поняла, что жизнь еще мне улыбнется… Он дал мне уверенность в завтрашнем дне, он оградил меня ото всего, что могло бы меня огорчить или ранить, он стоял на страже моего чудесного мира, созданного им же…

А как мне было интересно общаться с ним! Ведь он смолоду объездил чуть ли не весь свет, его память – кладезь стольких премудростей! Когда он начинал свои рассказы, никогда при этом не повторяясь, я забывала о месте и времени. Мне казалось, что я сама, рука об руку с ним, прогуливаюсь мимо мрачных башен Тауэра, населенного королевскими привидениями, или плыву по величественному Рейну мимо скалы Лорелеи; шествую по сияющим залам Версаля или с благоговением созерцаю надгробную плиту Карла Великого…

Очнувшись же от этих волшебных грез, я снова осознавала себя в роскошном доме, полном диковинок и драгоценностей, где каждая комната отличалась от другой, где можно было бесконечно наслаждаться всем, что предоставляет ценителям искусство и сердечная искренняя дружба…

Несмотря на то, что случилось потом, не взирая на то, что может случиться завтра, я знаю, что навсегда сохраню благодарную память о тех счастливых днях… Я восхищалась им. Находясь с ним в тесном общении, я не замечала, что он стар, нет. Я не видела немощи и увядания старости, я смотрела сквозь них и видела умного, сердечного, остро мыслящего и живо чувствующего человека. Он казался мне прекрасным. Я могла часами смотреть в его темные глаза. Он влюбил меня в себя.

          Годы, проведенные нами вместе, под одной крышей, прошли легко и быстро, я повзрослела, вступила в тот возраст, когда девушки и юноши начинают задумываться о своем будущем. Но я не задумывалась, о нет! Будущее представлялось мне предельно ясным. Разумеется, оно было связано с моим обожаемым дяденькой.

Я не сомневалась, что он вот-вот сделает мне предложение стать его женой, и с радостью приняла бы его. Когда он целовал меня, в лоб, в щеку, как делал это всегда с самой первой нашей встречи, когда брал и пожимал мою руку, как стал делать это недавно, я трепетала с ног до головы, я приходила в восторг. Я, конечно, не понимала до конца, что значило жить супружеской жизнью, для меня это означало тогда жить вместе, не разлучаясь…

По моему мнению, все остальное должно было произойти так, как и заведено, как и положено, как у всех супругов, одним словом, и я хотела этого, потому что стремление к этому заключалось в моей цветущей юности, сообщавшей мне самой непонятное томление по чему-то неизвестному, но влекущему сладкой тайной, но столь необходимому… Однако время протекало, как вода сквозь пальцы, а ничего не происходило.

          Я бывала в обществе, при дворе. У меня появились поклонники. Я начинала понимать, что красива и нравлюсь мужчинам. Это меня с непривычки пугало не меньше, чем радовало, однако мой добрый дяденька всегда был рядом со мной, надежный, умудренный опытом, любящий… С ним я чувствовала себя в безопасности. 

Разумеется, он знал обо всех подробностях моей жизни. Мы говорили с ним о моих знакомых, он читал вместе со мной присылаемые мне записки, я рассказывала ему о разговорах, состоявшихся у меня с молодыми людьми, и он обсуждал их со мной, обращая мое внимание на те детали, фразы, слова, которые я сама упускала из виду.

Правда, позднее мне стало казаться, что он несколько предвзят в оценке, которую дает знакомым мне молодым людям. Я замечала, что особенно сурово он отзывается о тех из них, кто обладал привлекательной внешностью…

Как раз в это время я снова увиделась со старой княгиней, которую после нашего с нею несчастного знакомства и общежития называла тетенькой. Наша дружба, начавшаяся в тесноте и печали заточения, возобновилась, и, хотя с тех пор я подросла, изменилась и внешне, и внутренне, это не помешало нам общаться с прежней сердечностью.

Филипп Филиппович не препятствовал нашим встречам, всегда встречал княгиню с полным радушием, но не спешил оставлять меня и гостью с глазу на глаз, а однажды, когда княгиня прислала за мной экипаж, приглашая меня к себе, решительно отсоветовал мне ехать, впервые упомянув с неприязненной ноткой в голосе, что старая княгиня вряд ли годится мне в подруги.

Я удивилась, и его словам, и его тону, и напомнила ему, что эта добрая женщина заменила мне мать, когда я, будучи еще ребенком, находилась в самой отчаянной жизненной ситуации, одинокая и предельно несчастная. Он вынужден был согласиться со мной, но вид при этом у него остался недовольный…

          А вскоре произошла история с одним юношей, дружба с которым отвлекла меня от обожания моего опекуна. Едва ли я вот так уж прямо и влюбилась в него, наши отношения были и оставались совершенно невинными, но мне нравилось бывать с ним, смотреть на него, танцевать и гулять с ним, видеть его лицо, слушать его шутки, его смех. Он далеко не был так умен и не обладал такими знаниями, как дяденька, но он увлек меня, а магия его обаяния заключалась в самом его юном существе… И перед этой магией померкло вдруг все, чем прежде питалось мое воображение.

Я помню, как мой опекун безуспешно пытался оторвать мое внимание от молодого человека, когда тот навещал меня, когда мы встречались с ним в чьей-нибудь гостиной, за обедом, на балу, пускаясь для этого в свои рассказы, если дело происходило у чужих, доставая свои коллекционные сокровища, если мы были у себя.

Но мы не хотели слушать легенды о замках Луары, нас не увлекали поэмы Ронсара. Мы хотели танцевать, смеяться, лакомиться деликатесами и просто ехать в сад гулять, потому что стоял чудесный день, пригревало солнышко, в зеленой листве шелестел ветерок и можно было бегать, смеясь, по сочной душистой траве, сминая виднеющиеся в ней разноцветные цветочные головки…

Вот тогда я в первый раз заслужила выговор Филиппа Филипповича. Как-то после ухода юноши он долго ворчал на меня, указывал, что я предпочитаю пустую болтовню содержательной и познавательной беседе с умным и знающим наставником, что такие связи не доведут меня до добра, но только внесут сумятицу в мою душу и в конце концов испортят мне жизнь.

- О чем вы говорили с ним? – спрашивал он меня. - Я сидел рядом с вами, но толку не понял. Пустяки, безделицы… Может быть, ты мне это объяснишь? Нет? И зачем же тогда тебе такой собеседник?

Собеседник из моего знакомого был, верно, и точно некудышный, но самый звук его голоса говорил лучше всяких слов и полнился самым важным смыслом. От его облика, от всех его повадок веяло жизнью, и впервые мне показалось, что груда книжных и материальных сокровищ, собранная в раззолоченном доме, где я жила, еще вчера так нравившихся мне, что я могла заниматься ими часами, не более чем пыльный хлам, от которого веет стариной и скукой, что один взгляд живого прелестного создания куда дороже всей бесценной коллекции этих редкостей.

Я вдруг поняла, что искусство, произведениями которого меня научили восхищаться, само по себе лишь отражение реальности, что оно не может существовать, не питаясь человеческими чувствами, не наполняясь жизненными токами, - что улыбка живых, дышащих уст куда прекраснее улыбки нарисованного пусть даже самым искусным прославленным художником, но не живого лица… Изменчивость жизни пленительнее неподвижности картины. Общение с юношей для девушки куда приятнее чтения самой мудрой книги. 

          С тех пор Филипп Филиппович никогда не отзывался о моем приятеле хорошо, а если заговаривал о нем, то только для того, чтобы как-то его опорочить. Он рассказывал мне о нравах, принятых среди молодых людей его круга, об их дурных привычках и еще более дурных наклонностях. Я краснела, бледнела, терялась, как-то даже расплакалась…

Филипп Филиппович требовал, чтобы я сама отказалась далее общаться с предметом нашего с ним раздора, и я, измученная его нотациями, обещала, но, снова увидевшись с моим знакомым, так обрадовалась его милому лицу, его улыбке, его голосу, словно вдохнула после затхлости запертого помещения свежего воздуха из распахнувшегося вдруг окна… Я забыла свое обещание…

Когда же юноша появился на нашем пороге снова, дяденька отказал ему в приеме у нас сам. Я была огорчена, но затем вообще пришла в ужас, когда узнала, что Филипп Филиппович употребил свои связи, чтобы моего знакомого вообще услали подальше от столицы. Узнала я об этом от старой княгини.

После разговора с нею я прямо отправилась к дяденьке и выложила начистоту все, что только что услыхала. Я не хотела еще верить в подлость его поступка, я хотела, чтобы он оправдался. И мне было бы страшно убедиться в правде обвинений, возведенных на него княгиней. Но он только спросил, откуда у меня такие сведения, и пожал плечами:
- Я говорил, что тебе не надо встречаться с этой женщиной, - сказал он, - Думаю, не стоит тебе больше бывать у нее.
- Но я хочу у нее бывать, - возразила я. - Она мне дорога, также, как и я ей.

- И ты в это веришь? Девочка моя, княгиня глупа, себялюбива, поверхностна. Она не смогла наладить собственную жизнь, жила с мужем как кошка с собакой, у нее никогда не было детей… Теперь она предоставлена сама себе, целыми днями хлещет свою любимую наливку, водит приятельство с такими же ленивыми беззаботными недалекими барынями, какова она сама, собирает и сводит сплетни и этим только и занята. Она попросту не способна на те чувства, которые тебе внушает.

- Почему вы говорите плохо о тех людях, которые мне нравятся, с которыми мне приятно? – спросила я.
- Я говорю о них так, как они того заслуживают. Ты молода и просто не видишь истины, а я опытен и не ошибаюсь. Мой долг оградить тебя от всего дурного, что может омрачить твою жизнь, что может ее испортить. И я выполню свой долг, даже если ты сама будешь мне в этом мешать.

          Впервые после того, как я поселилась в этом доме, я не смогла сладко и беззаботно спать ночью. Более того – я вообще не могла спать. Меня мучили неотвязные раздумья, я была печальна, угнетена, мой прежний покой меня покинул. Как я могла отказать моей дорогой тетеньке в проявлении моих к ней идущих от сердца чувств? Как могла с самой черной неблагодарностью отринуть ее привязанность ко мне? Я не могла этого, я не хотела. А дяденька требовал, и что мне оставалось делать?..

Перед рассветом я прилегла на кровать и, усталая от своих метаний, вдруг ясно вообразила себе, что случится, если я потеряю в своем окружении теперь, вдобавок к моему приятелю, также и старую княгиню. Филипп Филиппович похвалит меня, но если рядом со мною появится новый человек, мужчина или женщина, который опять сумеет занять мое внимание, как он тогда поступит? Не ополчится ли на него и не прогонит и его прочь?

Мне было трудно не верить человеку, который до сих пор был моим самым лучшим другом, но я в глубине души не могла взять в толк, что удаленный им от меня юноша в самом деле так плох и даже опасен, а что касается старой княгини, то я тем более не соглашалась с уничижительной оценкой, данной ей Филиппом Филипповичем.

          Встретившись утром за завтраком, мы ни слова не сказали друг другу, но потом он уехал, один, без меня, а вернувшись, сразу прошел к себе в кабинет. Он выказывал мне свое неудовольствие так явно, что я испугалась, ведь до сих пор мы не ссорились. Вынести это превышало мои силы. Я постучалась в его дверь, попросила прощения, обещала его слушаться. Он открыл мне, простил меня, прижал к сердцу, поцеловал в лоб. Я должна была бы радоваться нашему примирению, я и радовалась, но на моей душе остался неприятный осадок.   

          Через несколько дней я встретилась в гостях со старой княгиней, но Филипп Филиппович не отпускал меня ни на шаг от себя, я не могла подойти к ней, а она не подходила к нам. Наконец кто-то отвлек моего спутника, тогда я встала со своего места и пересела к тетеньке. Филипп Филиппович увидал это, но он говорил с другим человеком, кругом были люди, и он не мог оттащить меня при всех от княгини силой. Надо было соблюдать приличия, он только хмуро поглядел на меня издали.

- Съехать бы тебе от него, Настя, - сказала мне старая княгиня, показывая глазами на Филиппа Филипповича. - Он был у меня на днях, и зачем, как ты думаешь? Ругаться заявился. Говорит, я тебя от него отвращаю, наговариваю, значит. А я ему начистоту и сказала, что думаю обо всем этом деле. Молодых парней от тебя отваживает, сам на тебе жениться, видать, хотел бы, да старость не радость, годы не велят. А взять жену для виду да потом терпеть обиду не желает.

- Почему он не может на мне жениться?
- Потому что молодым за молодых надо идти, - сказала старая княгиня, - а старым следует им дорогу уступать. Не слушай его, свой путь в жизни сама выбирай, иначе он так и будет, как собака на сене, ни себе, ни другим. Видано ли дело, чтобы старик старый молодой девке век заесть вздумал.
- Но он говорит, что обо мне ратует.
- Ратует он! – всплеснула руками старая княгиня. - Без тебя он боится остаться, один-одинешенек, вот что.
- Он говорит, что любит меня.

- Вот это правда, - кивнула моя собеседница. - И я о том говорю. Седина в бороду, бес в ребро. Да только такая любовь, Настя, для тебя прямая погибель. Изведет он тебя, зачахнешь ты с ним. А тебе бы жить да жить… Да ладно, не горюй. Ты вон какая выросла, красивая, молодая, здоровая, всем взяла. Придет и на твою улицу праздник, встретится тебе, Елене Прекрасной, Иван-царевич, молодой, удалый, пригожий, и увезет на своем коне богатырском от этого Кощея Бессмертного. Знаешь поверье? Девушке незамужней надо в воскресенье пораньше в церковь к заутрене поспешать, чтобы свечу Богородице поставить и помолиться о хорошем женихе, о благополучном замужестве. Не поленись только, так оно и сбудется. А что тогда Кощей наш сделает? А ничего.
          
          После этого разговора на душе у меня посветлело, горизонт, который обложили было тучи, очистился. Я всем своим существом ощущала, как мне по сердцу слова старой княгини. 

Филипп Филиппович ругал меня за то, что я вступила в беседу с ней без его разрешения, но я ответила, что она мой истинный друг, и я с нею дружбу не порву. Это решение, этот поступок дались мне нелегко, мне пришлось его выстрадать, но в результате я была довольна собой, я чувствовала, что сделала так, как в самом деле этого хотела.

С тех пор мои дяденька и тетенька сделались врагами, а я оказалась между ними, как между двух огней. Впрочем, следует признать, что мне далеко не всегда удавалось настоять на своем. Он имел на меня по-прежнему немалое влияние. Порой я терялась, уступала, сама не зная, прав он или нет… 

Жизнь в доме дяденьки становилась для меня все тягостнее, мы с ним то ладили между собой, то он опять ворчал, упрекая меня в желании побыстрее сбежать из-под его крыла, корил за пристрастие к многолюдному обществу в целом, за общение с тем или иным человеком в частности. Мы ссорились, я горячилась не менее его, старалась поставить на своем, уличить его в себялюбии, а вовсе не в желании сделать мне добро…

Чем больше он стремился оказать на меня давление, заставить поступать по его, тем больше я сопротивлялась, становясь все более  упорной, даже упрямой… Заканчивалось же все это обычно тем, что или я, или он, исполнившись раскаяния, просили друг у друга прощения, но лишь для того, чтобы через несколько дней, проведенных в ладу и дружбе, все началось сначала… Такое времяпрепровождение  выматывало, такая жизнь была мучительна, ее и жизнью-то назвать было нельзя… Но это продолжалось, на счастье, недолго.

          Ее величество вспомнила обо мне и пожелала предложить мне службу при своей особе. Филипп Филиппович, узнав об этом, пришел в страшное огорчение. На него больно было смотреть, он совсем потерялся. Он даже не мог подобрать слов, чтобы выразить обуревавшие его чувства. Мне было его невыразимо жаль, мое сердце рвалось пополам. Только на другой день после получения известия о грядущих переменах в моей судьбе и о разлуке со мною он обрел дар речи и сделал мне предложение… удочерить меня.
- А потом мы уедем из России, путешествовать, и ты будешь счастлива.

Если бы он сказал мне это еще года два назад, я не знаю, что бы я ответила ему. Но время шло не напрасно. Может быть, я еще не слишком отчетливо понимала, чего я хочу от жизни, но зато я уже знала, чего я не хочу. Все мое существо кричало мне, что в доме Филиппа Филипповича я не на свободе, что его опека мне больше не нужна.

Я жаждала вырваться на волю из той золотой роскошной клетки, куда он посадил меня, как птичку, - как птичку, меня манил простор. Я хотела жить, хотела любви, счастья, молодость бушевала во мне, кипела в каждой моей жилке, билась в каждом нерве, а жизнь вокруг казалась так привлекательна, так хороша… Я неосознанно, но горячо желала освободиться от прошлого и с верой, надеждой, восторгом устремиться навстречу будущему, закружиться в его могучем живоносном вихре… остановить меня было уже нельзя.
- Ты не сможешь жить при дворе, ты пропадешь, ты не знаешь, что тебя ожидает, - твердил он, а мне и так было страшно. Но мой страх не удержал меня, хотя я переехала от него, будто прыгнула в холодную воду.

          Жизнь во дворце, удивлявшая меня своим разнообразием, своей ежеминутной суетой, оказалась куда сложнее и напряженнее, чем я ожидала. Мне было нелегко приноровиться к новым условиям, в которых я должна была теперь существовать, ведь я привыкла чувствовать себя объектом усиленной заботы, баловства, а здесь уже никто ничем подобным в отношении меня, конечно, не занимался.

Теперь я была предоставлена сама себе и самостоятельно старалась отыскать верные решения для выхода из тех или иных ситуаций, которых складывалось великое множество. Мне следовало научиться позаботиться о себе, постоять за себя в общении со многими разными людьми. Мой опыт, полученный мною в доме опекуна, здесь не годился, я ведь попала из почти идеального мира, где жила красота, но не было места ничему бытовому, низменному, грубому, в мир иной, настоящий.

Мне нелегко давалось уживаться с окружающими. Вскоре я убедилась, как во многом был прав Филипп Филиппович, живописуя мне нравы столичного общества, которые коробили меня распущенностью и цинизмом. Проживая во дворце, я могла наблюдать протекавшую в нем жизнь и с лицевой стороны, и с изнанки.

Однажды я не выдержала и честно сказала своей товарке, что я думаю о ней и ее поведении. С тех пор у меня появился первый личный недруг. Ее величество императрица поначалу радовалась, что получила меня в услужение, и была добра и снисходительна ко мне, но время прошло, и я узнала многое из того, что всегда известно камеристкам о характере их госпожи, причем не только о светлых его сторонах, и о чем они всегда молчат. Мне перестали прощать оплошности.

Одним словом, мою новую жизнь нельзя было назвать сладкой, однако и к прошлому возврата тоже не было. Да я и не хотела этого. Впрочем, бог меня не оставил своей милостью, я имела надежный оплот, им стала для меня старая княгиня. Мы продолжали дружить, она понимала меня, а ее советы, простые и практичные, помогали мне не потеряться в жизненном круговороте, в который я попала. Милая моя тетенька!

          Что же касается дяденьки, то первое время он очень, очень часто навещал меня, беспокоясь и скучая, приезжал в разное время, привозил подарки и лакомства. Далеко не у каждой фрейлины были богатые добрые родичи, которые бы так заботились о ней. Однако моя служба предъявляла ко мне свои требования, я не могла ежедневно отвлекаться на личные встречи, это было не всегда удобно, а мои новые подруги, может быть, больше из зависти, но тем не менее, скоро стали посмеиваться, когда он приходил, и, будто намекая на что-то, впрочем, достаточно очевидное, невзирая при том на наши родственные связи, прозвали его моим поклонником, заставляя меня краснеть, потому что иметь щедрого заботливого дядю, это было одно, а являться предметом навязчивых ухаживаний дряхлого трясущегося старика - другое.

Да, в это время я уже видела облик дяденьки без шор, его темные глубокие глаза больше не имели силы наколдовывать перед моими глазами чудесный, отличный от земного край, где многое выглядело совсем другим, словно в волшебном зеркале превращая старца в прекрасного рыцаря…

Что же касается самого Филиппа Филипповича, то такое отношение к нему окружающих было унизительно, и я страдала, видя его в неловкой ситуации, а также оказываясь по его милости в неловкой ситуации сама. Но он не отставал.

Наконец случилось то, чего я ждала года три назад и что тогда, слава богу, места не имело, иначе сейчас моя жизнь оказалась бы загубленной (я думать не могла об этом без содрогания): не выдержав разлуки, он попросил меня стать его женой. Наверное, он сошел с ума…

Он не мог расстаться со мной, он готов был окончательно сделаться посмешищем, притчей во языцех, обвенчавшись в свои почти что 80 лет с 18-летней девушкой. Он напомнил мне, что очень богат, что я получу в наследство после его кончины несметные сокровища. Я была потрясена.

          Одна моя подруга, с которой я была откровеннее, чем с другими, заявила мне в ответ на мой рассказ, что вышла бы за него, а потом, пользуясь его именем и состоянием, зажила бы в свое удовольствие, наслаждаясь всеми благами жизни и на полной свободе.

Я хорошо поняла ее. Тогда я уже довольно знала о том, как заключаются браки, и что имела ввиду молодая женщина, когда говорила, как можно и со старым мужем жить припеваючи, обманывая его без зазрения совести, потому что сам подобный союз мог быть только прологом к обману.

Однако мне это не подходило. Я об этом и подумать не могла без отвращения... Да и зачем бы я стала так унижать себя? Я знала, что, имея ввиду мое происхождение и положение в обществе, мои собственные средства, которыми я обладала и которые составляли мое приданое (Ее величество милостиво возвратила мне отцовское достояние), - имея все это ввиду, я могу выйти замуж за человека, который на самом деле мне подойдет.

У меня все было для того, чтобы устроить свою жизнь так, как ее и следует устраивать, чтобы не пожалеть о напрасно растраченных годах и сохранить свое достоинство. Одним словом, я знала себе цену и знала, чего хочу на самом деле…   

          Я наотрез отказала Филиппу Филипповичу и запретила ему приезжать ко мне. Но он все же приехал снова. Я не могла не выйти к нему сама и отпросилась у Ее величества, которая меня отпустила, однако выразив явное неудовольствие… Наградой мне стала ужасная сцена.

Дяденька умолял меня не оставлять его, он буквально валялся у меня в ногах. Он твердил, что его жизнь без меня ничего не значит, что он обожает меня, как никто и никогда не будет меня обожать, что он окружит меня царской роскошью, воздвигнет для меня престол, станет поклоняться мне, как богине.

Я была смущена, огорчена, я заплакала, но не отвечала согласием. Видя мое упорство, он перешел к угрозам. Он заявил, что никогда не выпустит меня из поля своего зрения, никогда не оставит меня в покое, никогда не отпустит меня от себя, и никто никогда не разлучит нас, как бы я этого ни добивалась.
 
- Если ты останешься во дворце, я добьюсь, что Ее величество выгонит тебя. Если ты захочешь выйти замуж, я отвращу от тебя твоего жениха. Если обвенчаешься, я разведу тебя с мужем.   

          Больше я с ним с глазу на глаз не встречалась, а немного позднее услыхала, что он уехал лечиться на воды за границу, в Аахен. Порвать с ним полностью я не смогла, он стал писать мне. Я поначалу только складывала приходившую мне за его подписью корреспонденцию, потом все же стала понемногу сама отвечать на его письма, прекрасные, умные, сердечные письма, читать которые было наслаждением, но меньше всего бы мне хотелось, чтобы мы встретились снова лицом к лицу. Всколыхнуть все прежние переживания было бы тяжело.

Кроме того, внутренне я не была уверена, до конца ли я освободилась от той власти, которую возымел надо мной этот человек, ведь влияние на меня его изощренного ума и горячих чувств было настолько весомым, что, казалось, могло возобладать над моей неокрепшей волей, и я боялась этого. 

- Ну да, как же Елене Прекрасной Кощея Бессмертного не убояться, - сказал князь Василий, выслушав длинный и подробный рассказ своей жены, княгини Настасьи, о ее взаимоотношениях с опекуном. - Все это мне ясно. И многое, конечно, встает на свои места. У меня только одно по-прежнему не укладывается в голове, одно не понятно…
- И что же это?
- Почему ты вышла замуж за меня?
- Как почему? – с удивлением посмотрев на него, сказала княгиня. - Что же тут непонятного?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . СТРАХИ.

Поехали, поехали
В деревню за орехами.
В горку – ух,
Под горку – во весь дух.
Орехи калены,
Из лесу привезены,
Из дремучего, неспокойного,
Темного, разбойного.
          Русская народная песенка.

«У страха глаза что плошки, а не видят ни крошки».
          Пословица.


          Весна близилась к концу, наступили теплые дни. Ее величество императрица, встретившая весну снова в Зимнем дворце на Неве, оставив для этого Летний на Фонтанке, теперь решала, куда переезжать дальше, празднуя приход долгожданного, но такого короткого, как один вздох, северного лета, и многие жители столицы тоже собирались в отъезд: богатые да знатные в свои поместья, люди попроще к родным в села и деревни…

Старая княгиня, тетка князя Василия, упаковывала вещи, готовясь переехать на лето в Подмосковье, где она владела селом. Сам князь Василий вот-вот должен был вывести из города пешим маршем свои роты, причем две из них уже находились на месте, обустраивая лагерь к приходу основной части полка.

          Передислокация военных частей на теплое время года имела свое практическое значение. Если гвардейские полки стягивались на лето к летним же царским резиденциям, то полевым полкам в этом отношении везло, разумеется, меньше, подобные центры цивилизации были не для них, лишь для избранных, однако и те, и другие на равных играли в первую очередь охранительную роль: гвардейцам отводилась защита ближайших подступов к столице, остальные перекрывали важные дороги к крупным городам на более дальних рубежах.

Лето всегда было временем войн, зимой воевали редко. Здесь, на севере, где по воле первого российского императора билось сердце империи, близость шведских и польских границ заставляла военных быть начеку и на суше, и на море, поскольку помимо движения сухопутных войск оживился и зимовавший во льдах замерзших гаваней парусный и гребной флот.

Пехота, кавалерия, артиллерия приводились в боевую готовность, проверить и усилить которую предстояло на запланированных учениях. Моряки налаживали такелаж и готовились к выходу в море, к морским маневрам и демонстрации боевой мощи вверенных им кораблей.

          Чтобы убедиться, все ли готово, князь решил сам предварительно съездить в летний полковой лагерь, с окончательной инспекцией, так сказать, хотя путь был не близок, и оповестил об этом жену, также озабоченную сборами, ведь она должна была провести лето с ним, хотя лагерь не подмосковное поместье, конечно.

Княгиня Настасья тут же нахмурилась, даже, можно сказать, надулась, помолчала какое-то время, а потом попросила взять ее с собой.

- Я и верхом умею ездить, - заявила она.
- Да ну? Мы шибко поедем, это не прогулка, дела надо делать…
- Я хорошо езжу, - не отступала княгиня и тянула мужа за рукав. - Мне без тебя в городе так будет скучно, хоть волком вой, да еще и страшно вдобавок.
- Чего страшно-то?
- Не знаю. Без тебя.

          Князь думал недолго и согласился, хотя и отметил про себя, что, конечно, это лишняя обуза в дороге, а дорога довольно-таки дальняя… но устоять перед искушением было и нелегко, и ни к чему… ну да ладно, не на войну ведь. Мысль княгини ехать с ним верхом так ее захватила, что она и слышать не хотела, когда он предложил ей взять еще экипаж на всякий случай, однако он все же решил позаботиться о том, чтобы ей было где отдохнуть.

- День в седле, это тебе, милая, не пара часов на балу. Ты не выдержишь, да еще всю свою красоту отобьешь… Зачем мне вместо этакой белой мякоти сплошной синяк?

Она, смеясь и делая вид, что сконфужена его пояснениями, вынужденно согласилась, а князь подумал про себя еще и о том, что экипаж тоже обуза, даже и легкий, даже и одноколка, потому что дорога мало того, что больно-то не близка, так еще местами может быть ввиду недавних дождей плоха, а где верховой проедет, там коляска непременно застрянет… ну да ладно, прорвемся как-нибудь, где наша не пропадала. 

          И вот маленький отряд всего из нескольких человек во главе с полковником теплым погожим утром выехал в путь.

Молодая княгиня одела в поход платье для верховой езды и шляпу-треуголку с плюмажем, она весело скакала рядом с мужем, гордясь своей смелостью и ловкостью, радуясь прекрасному утру и неожиданному развлечению в виде этой поездки… собственно, в какую-то лесную глухомань… пусть глухомань, неважно, зато как занятно, как необычно, как весело!.. смеялась, болтала и задевала спутников, вызывая их ответные реплики и смех, но далее, как и предвидел князь, что-то приумолкла.

Всадники не брали подставы и потому ехали не слишком скоро, сберегая силы лошадей, но, проехавшись шагом, неизменно некоторое расстояние отмахивали рысью, потом снова шагом, снова рысью… снова шагом и рысью…

Князь ждал, что жена запросит пощады сама и по своей воле пересядет с седла в экипаж, пыливший колесами по дороге за ними следом, но княгиня пока крепилась. Видно было, что она утомлена, ее волосы, шляпка и нарядное платье со шлейфом, лежавшим на крупе коня, запылились, белое личико чересчур разрумянилось от солнца и ветра.

Встречая его взгляд, княгиня улыбалась, но улыбка выходила не прежняя, утренняя, беззаботная, потому что ее большие голубые глаза что-то уже меньше сияли внутренним весельем и задором, но смотрели сосредоточенно, широко распахнутые, присущим только им одним в те особые минуты, требующие сосредоточения всех сил, взглядом…   

- Экая ведь упрямая, - думал, искоса наблюдая за нею, князь. - Будет терпеть, пока с седла не свалится? Вот норовистая кобылка…         

          Ближе к полудню на берегу какого-то заросшего камышом пруда маленький отряд устроил привал. Решено было переждать самые жаркие два-три часа, затем ускорить движение, чтобы заночевать в небольшом городке по ходу следования, а на другой день уже добраться на место - там оставалось рукой подать. Спешившись, солдаты позаботились о лошадях, в тени под деревьями достали припасы и расположились перекусить прямо на земле. Для княгини из экипажа, следовавшего порожняком, извлекли покрывало и устроили ее со всем возможным удобством.

- Я не устала, - уверяла она спутников, однако после отдыха, когда князь молча распахнул перед нею дверь коляски, она безропотно уселась внутрь на сиденье, и ему показалось, что она охнула при этом. Чтобы скрыть усмешку, которая, может быть, могла ее задеть, он отвернулся. В конце концов, она вела себя стойко и пусть сдалась, но без жалоб и слез, а такое поведение было достойно уважения. «Но какая же упертая все-таки, прямо беда, да и только…»

          А дальше начались приключения. Сначала отряд вынужден был свернуть с прямой дороги, потому что оказался сломан мостик через встречный овраг, затем прямая дорога на время вообще куда-то подевалась, а потом, конечно, случилось то, о чем подумал мельком князь, отправляясь в этот маленький поход: что всадник проедет там, где не проедет повозка, и что повозкам свойственно ломаться в пути. Уже смеркалось, вечер стелил под копыта лошадей длинные тени, дорога была видна неважно. Экипаж княгини сначала застрял в колдобине, а когда его оттуда объединенными усилиями вытащили, вскоре потерял колесо. Приехали!

После краткого совещания князь решил не посылать за помощью, потому что вечер стремительно сгущался, в темноте ночью и найти путешественников, и тем более починить коляску было невозможно, все равно следовало ждать рассвета. Конечно, можно было выпрячь лошадь, оттащить коляску подальше за обочину и оставить ее там, с караульным, а самим продолжать путь верхом. Так бы и сделали, но опять-таки помешала темнота, ведь время было упущено из-за блуждания в поисках потерянной было верной дороги.

- Неровен час, опять заплутаем, - махнул рукой князь. - Разожжем костер и заночуем вон на той поляне, поодаль от дороги. Погода сухая, ночь теплая, нас немного, да и немало, все вооружены, припасы имеются в достатке, спать будем по очереди, если что случится, отобьемся. А утро вечера мудренее. Если получится, сами колесо наставим, а нет, так дальше поедем все верхом, а коляску с караульным оставим здесь, за ней потом можно будет прислать.

При этом командир умолчал о том, что на самом деле отряд мог бы все же продолжить путь верхами, невзирая на темноту, однако ему было жалко жену. Она явно утомилась, путь через лес ночью после целого дня путешествия, из которого половину она проехала в седле наравне с мужчинами, стал бы для нее слишком тяжелым испытанием… Какой бы он привез ее в гостиницу? Потом день лежала бы замертво…

К тому же в ночевке на лесной полянке имелась своя прелесть. Ночь стояла теплая, ветерок совсем стих, на темно-синее небо всходил сквозь туманную дымку, озаряя все вокруг серебряным светом, месяц, лес вздыхал и шумел в тишине, пахло землей, листвой, травой, цветами… Хорошо! Князь любил ночевки под открытым небом и походные костры, сколько раз ему приходилось коротать возле них ночи в походах…

Остальные бывалые люди в отряде тоже не тужили. Есть о чем рассуждать, переночевать в лесу у костра, дело известное, солдатское, не привыкать-стать…

Зато для молодой княгини все это было мало сказать в новинку. Как можно спать на земле? А переодеться, а помыться перед отходом ко сну? Что ж, так и ложиться прямо в платье? Она к тому же еще испугалась и слов мужа, когда он сказал «если что, отобьемся». Однако она не осмелилась не только возразить, но даже спросить, что он имел ввиду. Она глядела виноватой, ведь это из-за ее присутствия понадобился экипаж, а не было бы экипажа, он бы и не сломался, стало быть, она же косвенно оказывалась виновной в непредвиденной остановке.

- Злятся, наверное, на меня, - думала она, поглядывая на окружающих ее людей. Но она ошибалась.

Князь вел себя с женой весь день очень сдержанно, даже как-то суховато, но все участники похода, однако, отлично понимали, почему она здесь, почему терпит дорожные тяготы, почему он хмурится, глядя на нее, только хмурится-то будто как-то нарочито… И чем старательней он хмурился, тем более всем всё было ясно. Такой суровый неразговорчивый мужик, а вот влип, как муха в мед, в эту девчоночку, и самому стыдно в том признаться, хотя что же тут стыдного, в самом деле… а она-то, она-то - так на него глядит, будто тает, аж дышать боится…

И всем на самом деле, несмотря на некоторые создаваемые трудности, это нравилось, всем было по сердцу находиться рядом с этими двумя любящими. Все, наблюдая за ними, может быть, и подсмеивались про себя, но при том искренне им сочувствовали, выказывая полную готовность оказать свою помощь и поддержку.

Спутники князя и княгини были людьми простыми, зато злобных и завистливых на тот час среди них не нашлось. И все они ощущали сейчас одно и тоже, - как же хорошо все это, Господи, как хорошо… Жизнь, кровь, молодость, любовь. Любовь, эх, любовь… Любовь это свет, любовь это радость, это лучшее, что есть в жизни… сама жизнь… И светит она не только любящим, но сердца согревает также и тем, чье дело будто и вовсе сторона…

Нет, они не роптали ни на задержку в пути, ни на хлопоты с коляской… Когда еще выпадет такое, когда еще окажешься так близко к источнику извечного, но всегда удивительного земного чуда…       

          Меньше чем через час поодаль от дороги в лесу за деревьями горел костер, вокруг которого сидели на снятых с лошадиных спин седлах участники похода. В маленьком отряде полковника были два офицера, а остальные, так сказать, младшие чины, но на восемь человек разжигать два костра было глупо, это все понимали, и потому кружок составился один. Два бывалых солдата знали, как себя вести в такой нештатной ситуации: вольно, но не нагло, а один молоденький счел за лучшее вообще помалкивать и не высовываться.

Меньше всего понимала происходящее и свое место в нем княгиня. «Мы будем есть со слугами?» – прошептала она мужу. И услышала в ответ: «Солдаты не слуги».

После парочки чарочек под хорошую закуску всем стало и тепло, и в меру вольготно, и вообще почти весело. Мужчины сидели в расстегнутых мундирах, без головных уборов, ели и пили в свое удовольствие. Княгиня, которой все любовались и за которой все ухаживали, устраивая ее как можно удобнее, стараясь услужить ей, в чем возможно, тоже приободрилась.

Неподалеку от стоянки протекал ручеек, в котором все, а она особенно тщательно, помыли руки и лицо, избавившись от щипавшей кожу дорожной пыли. Водная процедура очень ее обрадовала и освежила, она постаралась по возможности привести себя в порядок, отряхнула платье, пригладила волосы. Она видела, что на нее не сердятся, к тому же отдохнула и поела. Ее уговаривали также выпить, она попросила вина…

- Выпейте-ка вы, Настасья Васильевна, лучше водочки, - посоветовал ей один из сотрапезников. - Вино не то, а водка сразу согреет и силы прибавит, помяните мое слово.

Его дружно поддержали остальные. Конечно, какое вино против водки может быть лучше!

- Но я не умею пить водку, - отнекивалась молодая женщина. - Я ее никогда не пила.
- А вы посмотрите, как надо… Вот так чарочку приготовить, вздохнуть поглубже, да на вздохе и все в себя залпом до капли… Ваше здоровье!.. И… и… ох, Боже мой… И не закусывать, ни-ни, только задышать… И в самый раз будет…
- Не бойсь, княгинюшка, попробуй, тебе люди дело говорят, - поддержал своего соседа ее муж. - А коли свалишься, так мы тебя сразу баиньки положим поудобнее, и все дела. Пей.

 Княгиня взяла чарочку и опрокинула себе в рот на вдохе, как ее научили.

- Господи! – закричала она затем, отдышавшись, под дружный общий хохот. - Ужас какой! Закусить-то дайте!

Однако вскоре она почувствовала себя совсем хорошо. Взгляд поплыл, и алый костер, и лица людей вокруг она видела, как в тумане, зато тепло приятно обволакивало сердце, и все как-то стало нипочем: и эта поездка, за которую она уже принялась было себя втайне корить (сидела бы себе сейчас дома, в уюте и покое, а не на лесной опушки у солдатского костра), опять стала ей нравиться. Теперь ее несколько беспокоило только одно…

- А здесь правда опасно? – спросила она, окончательно разошедшись и задав наконец мучивший ее все последнее время вопрос.
- Очень опасно, сударыня, - серьезно отвечал один из ее спутников. - Разбойнички шалят, а как же… Тут неподалеку имение моего приятеля, так вот недавно совсем разбойники ему известие свое прислали, мол, нападем на вас скоро, готовьтесь…
- А они о своем нападении сами извещают? – поразилась княгиня.
- А как же! Они ведь люди лихие, сами никого не боятся, зато хотят, чтобы их боялись.

Тема показалась занятной, и все участники ночной походной пирушки принялись взапуски пугать молоденькую княгиню, рассказывая разные подобные истории, одну лучше, то есть страшней другой. Приплели и знаменитого Кудеяра, про которого недаром были сложены песни. Этого атамана прежних темных времен будто бы мечтал изловить и растерзать сам царь московский Иван Грозный, потому что ходила молва, что он не кто иной как царевич, сын насильно постриженной его отцом первой своей царицы…

Под конец пожилой солдат вспомнил, как еще в царствование прежней почившей в бозе монархини, упокой Господь ее душу, сам видел в Москве казнь разбойного атамана, князя Лихутьева, - ему отрубили на эшафоте прилюдно голову.
- А я думал, что князья только солдатами бывают, - пробормотал полковник, усмехаясь.
- А голову-то на кол вздернули, а она еще глазами моргала, - увлекшись повествованием, живописал рассказчик. 

Полковник почувствовал, что жена прижалась к его плечу уже слишком тесно, и решил, что забаву пора прекратить.

- Да ладно, что нам разбойники, - сказал он. - Мы их всех перестреляем, коли сунутся, да вон под той елкой штабелем и сложим.
- Правильно, их вон Петька перестреляет, - кивнул сосед полковника по кругу, показывая на молоденького солдата.
- Петруха, стрелять-то научился ли? – закричали все, оборотившись теперь к этому юнцу. - А ну-ка, бери ружье да покажи нам, как это дело у тебя клеится!

- Я, ваше благородие, осмелюсь доложить, хорошо стреляю, - обиделся солдатик Петруха, который тоже пил водку и тоже слегка захмелел.
- Давай, давай, покажи! Ать-два!
- Есть показать, - раззадоренный насмешками солдатик, позабывшись, вскочил и кинулся было к составленным в шалаш ружьям.
- Отставить, - сказал полковник с нужной долей строгости, однако в то же время вполне добродушно. - Сейчас доиграетесь, пальбу ружейную в ночном лесу близ торной дороги устраивать. Сами в разбойники загремим. Хватит водку жрать, пора на покой. Запоминай очередность караула, и на посту не спать у меня.

          Теплее всего было расположиться ночевать вокруг костра, солдаты нарубили зеленых веток и еловых лап, застелили их плащами и устроили на земле пышные походные постели. Постель, предназначенную для молодой княгини, отделили от остальных подобием ширмы, для чего вбили в землю заостренные колышки и натянули на них плащ. Сладив все эти дела и проверив лошадей, все улеглись по облюбованным местам, оставив бодрствовать первого часового, который должен был подбрасывать хворост в костер, чтобы не прогорел, и оберегать покой товарищей до своей смены.

          Князь, конечно, лег спать с женой, не мог же он оставить ее одну, на ночевке в ночном лесу, да еще после выпитой водки и страшных рассказов. Княгиня распустила шнуровку на платье, долго возилась, устраиваясь, запахивая себе ноги длинным подолом, и наконец улеглась, накрывшись плащом, пристроив голову мужу на плечо.

- Какая здесь кругом темнота, - прошептала она. - Костер один во тьме светит… Я, наверное, вся пропахла дымом… И платье испорчено…
- Да ладно, - сказал он. - А запах дыма мне всегда больше ваших этих ароматов парижских нравился… Здесь он более к месту… Да ты не на лес гляди, - продолжал он, - что на него глядеть, там ничего все одно не видать… Ты вон куда гляди, в небо…

           Княгиня подняла глаза вверх.

- Какие звезды! – ахнула она. - Такие белые и большие! И яркие!
- Конечно, - подтвердил он. - А если смотреть вот так ночью с открытой высотки, так просто загляденье. Но здесь все же не те звезды, что на юге. У нас здесь холод, туманы, дожди, ночи не черные, а серые, и звезды в туманах часто тусклые, без блеска. А над степью звезды вот уж действительно… И луна, коли есть, то до того огромная, желтая, как золотой поднос. Если долго на нее смотреть в полнолуние, кажется, что вокруг нее из лучей крест собирается, о четырех концах, и все концы светятся и словно дымятся. Как это было дивно… Ночь, степь, небо черное, луна золотая, ковыли серебряные…

- Но ведь ты там был на войне, - вспомнила княгиня. - Там, в степях, в Крыму, так ведь? На войне с турками?

- Ну да, война шла. Но война не одни сражения что ни день, это больше походы да работа. То пехом куда-то топаем, амуницию на себе тащим, версты сапогами меряем, то лагерь разбивать надо, а там не одно, так другое дело не ждет… Ой, морока одна эта война, ей богу.
          И насмотрелся же я тогда на степь, на скалы, на луну и звезды… Вот так лежишь ночью под звездным небом и думаешь про себя, это как же далеко от дому тебя, касатик, ныне занесло, из наших российских деревенек в незнаемые края, в невиданные пределы, и не прячется ли уже вон там, во тьме кромешной, твоя смерть… Нападут в ночь татары, снимут тайно караулы да всех нас сонными и порешат в одночасье, оставят на добычу воронью… А ведь и не жил еще толком, и ничего еще в жизни хорошего не видал, и свою удачу за хвост не ухватил, и девок еще не целовал… ну, это тогда-то…
          Эх! Да что это я, то тебя байками про разбойников пугали, теперь я завел заупокой… Там не только тоскливо да страшно бывало. Там наша слава российская живет. Я бы туда вернулся, ей богу, снова бы эти валы раскидал, эти крепости покорил. Помню, так наш тогдашний фельдмаршал сокрушался, что Крым-то мы завоевали, а потом обратно и отдали. Не вышло земли завидные приморские присвоить, а ведь взяли уже, сколько крови пролили, сколько подвигов совершили… Впустую…
           Я в карауле был, когда ему письмо привезли… Он как стоял у палатки, так сел на барабан и начал читать, потом вскочил и ну ругаться, то по-немецки, то по-русски, то снова по-русски, то опять по-немецки. «Срамной мир, - кричит, - как есть срамной…»… Толку-то я тогда не очень понял, не мое это дело было солдатское, в таких вещах разбираться, да только по нему видно было, что недаром сокрушается… Теперь вот понимаю, как много упустили с этим неладным миром…

- Ты про того фельдмаршала говоришь, который тебя в офицеры представил? – спросила княгиня, порывшись в памяти, чтобы вспомнить основные вехи биографии мужа, как ей об этом рассказывала старая княгиня, и сообразив, о чем идет речь.

- Ну да, о нем. Что-то в нем все-таки было настоящее, хотя и немец родом. Утром на построении мне и всем объявили перед строем, что за подвиг я в офицерский чин представлен, а вечером меня к нему самому вызвали. Ну, явился я и стою по стойке смирно. Он говорит: «Имя назови». Я называю. «И фамилию». Ладно, и фамилию. «Ты, говорит, князь?» Я говорю, никак нет. Он вздохнул и далее: «Не могу тебя в офицеры произвесть, по императорскому указу».
          Я стою и не моргаю. Что уж тут, понятное дело, поофицерствовал, стало быть. Выкуси кукиш, прапорщик будешь, одним словом. А княжить-то тем более вряд ли доведется… Кто тогда знать мог, как потом дело-то повернет… никто не мог… и что для каждого из нас из этого всего будет… Ну вот.
          Тут он вдруг как взорвется: «Я сам солдат, мне ведомо, что подвиг воинский дороже всех указов стоит. Они там во дворцах этого не знают, им не понять. Я своему слову ответчик, - и за плечи меня схватил. - Будешь ты офицером, сынок, давай, воюй дальше, хорошо воюй, как ты это умеешь, ставь знамена на валах, покоряй города и страны, глядишь, еще то завоюешь, что мне не удастся…»

- Ему не удалось захватить Крым, - сказала княгиня.
- Значит, я его захвачу, - засмеялся князь. - Он меня на то благословил. Там все равно война будет когда-никогда, там Россия всегда воевала и будет воевать, пока не победит. Я знаю, что я туда вернусь еще.
- А фельдмаршал тот уже который год и не фельдмаршал, - прошептала княгиня. - И далеко он ныне…

- Да, далеко… Сибирских соболей в Пелыме ловит. В тех местах, говорят, по его как раз своеручному проекту домик для герцога ссыльного построили, теперь он сам его и обживает. Так ему, стало быть, на роду было написано… Не с теми, видно, сдружился, небось, жалеет о том, да поздно…
          Да он и в Сибири не пропадет, точно. Умеет себя держать, ничего не скажешь. Их ведь всех казнить сперва хотели, государыниных-то супротивников. Меня в Петербург отозвали из армии, что против шведов стояла, как раз в то время, когда это все дело вершилось, так что я все сам видал.
          Эскорт охраны, военные чины, посередине осужденные, площадь, толпа, дощатый эшафот… как оно в таких вот случаях положено, стало быть… Смертники-то все еле бредут, бледные, мятые, обросшие… Один фельдмаршал бывший молодцом глядит. И подтянут, и даже выбрит. А ведь узникам из острых предметов ничего, ни ножа, ни бритвы не дают в руки, тем паче накануне казни, чтобы себя со страху незаконно не порешили. Да ведь охрану в крепости те же солдаты несут, солдат же своего брата солдата всегда признает, оттого ему и особое доверие оказали. Кто в глаза смерти в бою смотрел, бритвой себе жилы резать не станет.
          Ну, казни-то не было, хотя до поры о том никто не догадывался. Помню, у меня от души отлегло… Не ладно это как-то было, такого человека да под топор… Матушка-государыня при восхождении своем на трон дала обет Богу никого не казнить смертию… Вот и вышла им не смерть, а ссылка… А одного-то, первого министра, тоже немца, эдакого толстого да рыхлого, уже и на эшафот по ступеням взволокли, уже и голову силком к плахе притиснули, уже палач и размахнуться успел…               

- А он тебя заметил?
- Кто? Фельдмаршал? Да нет, конечно, далеко, в толпе… да и забыл, поди… Видались-то всего ничего… Хотя кто его разберет, не знаю… Спать давай, Настюха, я еще тоже на караул-то сам заступлю. Спи, голубка.

Она притихла, прошло какое-то время, князь, начавший сам задремывать, решил, что она заснула, но вдруг опять услышал ее голосок:
- Я вот лежу и думаю…

- Угу, - пробормотал он, целуя ее в висок, покрепче обнимая за плечи и сквозь все более охватывающую его дремотную, разнеженную истому сожалея, что они лежат у походного костра, почти на виду у спутников, а не в городской гостинице в отдельной комнате… Конечно, посидеть в лесу у костра это дело приятное… Но вот еще бы сюда сейчас стенку поглуше… Эх, жаль шалаш толком не сделали… Устали, темно, погода сухая, от дождя заслона вроде и не нужно… Хотя в тесном шалашике тоже не больно-то ловко, конечно, его и развалить недолго, но все-таки… Да, впрочем, в том ли дело, можно и потерпеть, и подождать. Она ведь рядом, доверчиво прижимается к его плечу, положив ему на грудь руку, овевая теплым чистым дыханием… И от этого на душе как-то по-особенному тепло, спокойно и хорошо, а за остальным в свое время дело не станет… 
 
- Ты мне вот про войну рассказываешь, и про прошлые войны, и про будущие… - продолжала между тем она. - Как ты легко об этом говоришь.
- Волков бояться в лес не ходить, - сказал он, зевая.
- Но на войне… убивают, - не отступила от своего княгиня.
- Что об этом думать, - ответил князь. - Солдату думать вообще не положено. За него уже подумали, когда устав воинский писали. Есть приказ умирать, значит, умри, все равно того света не избежать, на этом никто вечно не живет. А выжил – так живи и радуйся, и вся недолга.

- Но если на самом деле будет снова война…
- Придет пора, ударит и час. Непременно будет, не обойдется… С турком, со шведом, с… черт его знает… с поляками, с немцами какими-нибудь… с пруссаками, с имперцами…
- С Веной же нынче мир…
- Вечный мир он до первой драки. Знаешь, как говорят: дружись не дружись, а за саблю держись. Ну, с Веной-то в самом деле вряд ли, а вот с Потсдамом запросто…

- А если тебя ранят?
- Я от ран только зверею и еще лучше воюю…
- Но ведь могут и…
- Убить? Да ладно, это еще никому не удалось… - князь пренебрежительно хмыкнул. - На меня еще саблю не отковали и пулю не отлили… Ну а если вправду так случится, - продолжил он, немного отступив все-таки ради жизненной правды от своей бравады, - нынче полковник, а завтра покойник… Что ж… так тому и быть. Останешься молодой вдовой, живи себе тогда на полной воле…

          Она ничего не ответила.   

               Несмотря на пугающие робкие души россказни о разбойниках ночь прошла вполне спокойно, хотя князь, в душе все же ощущая некоторую тревогу, не из-за себя и своих подчиненных, а из-за своей любимой, спал некрепко, вполглаза, положив рядом, прямо себе под руку свое личное оружие, а перед рассветом, в тот самый час, когда спится крепче и слаще всего и усталым часовым свойственно засыпать на посту, встал, ежась от предутреннего холодка, и, отправив досматривать сны клевавшего носом солдатика Петруху, бодрствовал уже до света.

Костер горел, потрескивая сучьями и разбрызгивая вокруг искры. В темном небе на востоке появилось первое сероватое пятно, предвещавшее скорую зарю. Побледневшая, прозрачная луна склонилась к западу. По земле стелились сырые туманы, а вокруг еще стояла тишина… Самая глубокая тишина, какая бывает только в последний час ночи, час ее наиболее полного владычества.

- А ведь и в самом деле страшно, - подумалось вдруг сидящему у костра, накинув плащ на плечи, человеку… И не то ему было страшно, что нападут лихие людишки, что мало в миру добра, а все больше зла, что впереди, наверное, ожидает новая война, а на войне, случается, убивают… А то страшно, что может закончиться вдруг это счастье, упавшее в руки, вспыхнувшее в судьбе, словно костер в темной ночи, счастье быть рядом с той, кого любишь, с надеждой, что и она любит в ответ…

Вот сейчас, когда ночь еще не закончилась, когда еще прозрачный месяц не сошел с неба, и седые туманы стелются по земле, когда все спят, и она спит, с растрепавшимися во сне русыми с серебряным отливом волосами, в смявшемся платье, завернувшись в плащ, лежа на груде шуршащих, пахучих еловых веток - сейчас его счастье с ним… Но рассвет наступит уже вот-вот, а там начнется новый день, и за этим днем новый, и еще, еще… И что там будет, и как будет? Господи, аж душа замирает…       

          Через несколько дней князь и княгиня вернулись в столицу, где их ждала старая тетушка, раздосадованная их неожиданной отлучкой, о которой они забыли поставить ее в известность.

- Я смотрю, не едут ко мне и не едут, забыли совсем старуху, сама потащилась, ан тут мне и говорят, отбыли, дескать, куда-то там… в глухомань, к лешему… - возмущалась она, приехав к племяннику вскоре после того, как он опять объявился по соседству.

Молодая княгиня, засмеявшись, начала целовать ее и извиняться, рассказала, какая была у них незабываемая поездка, с ночевкой в лесу… потом вышла по какой-то хозяйственной надобности, вызванная служанкой…  Тетушка сразу воспользовалась ее отсутствием.

- Ты чего делаешь, свет, белены объелся, - напустилась она на князя. - Разве можно молодую жену с собой тащить за тридевять земель, да верхом, словно она твой брат солдат… Расстаться на пару дней тяжело, не налюбитесь никак…
- Да что такого-то, - не понял ее тот. - И не так далеко, и коляска для нее была… Сломалась, правда, да мы ее на утро починили… Ей же все равно со мной ехать дней через несколько, и уже на все лето…
- Вот тогда бы и вез ее с собой, только не верхом, а со всяческим бережением, в карете, - настаивала на своем обвинении старая княгиня, - и с остановками, и потихоньку… А то нате вам, сорвались и понеслись… Эх! Глупые какие, право… Хоть бы совета спросили…
- О чем спрашивать-то?

- Все о том же! Ну-ка она чревата, не подумал? А седло да дальняя дорога - это верный выкидыш.
- Да ну, она еще не залетела, - протянул князь. - Я бы знал…   
- Что там можно знать в самом начале?
- Да у нее только-только эти ее дела минули…
- Только-только… Так вы, небось, уже и с той поры переспали не единожды, она могла и понести… Долго ли? С первой ночи которые в тягости оказываются, а вы уж сколько живете… Сколько вы живете? Уже ведь два месяца? Пасха была в конце марта, свадьба ваша тогда же… Два, точно.

- Да, два месяца, - повторил князь и вдруг, явно пораженный новой, только что пришедшей ему в голову мыслью, уставился на тетку. - А почему же она все еще не понесла?
- Не знаю, - сказала та. - Плохо стараешься…
- Ну да, - не поверил он.
- Или напротив того, - усмехнулась тетка, хлопнув его по плечу, - перестарался. Так тоже, говорят, бывает. Одно семя другое вымывает, ни то, ни это приняться успеть не может. Правда, и такое не вовсе редкость, что у жены либо у мужа что-нибудь не слава богу… Тогда молиться да лечиться остается… Вот еще, говорят, которые в Переславль Залесский ездят, на Плещеево озеро, к волшебному Синь-камню…

- Да ладно, не слава богу, - махнул рукой князь. - Чепуха какая. Я здоров, она вроде тоже ни на что не жалуется.
- Ну, не бери в голову, - сообразив, что слишком сгустила краски, сказала старая княгиня, причем другим, гораздо более легким тоном. - Сколько вы живете-то? Два месяца всего… Это ли срок.
- Сами же молвили, что которые с самой первой ночи…
- А чего нам на кого-то смотреть? – отпарировала тетушка. - Нам другие не указ… Все в свое время случится, по божьей, стало быть, воле… А ты дитя-то хочешь?

- Я? – вопрос тетки, казалось, поразил его не меньше, чем ее рассуждения о том, как скоро молодой жене следует зачать… Кажется, он не знал, что ответить… - Ну да, конечно, - промямлил он наконец, впрочем, не слишком уверенно…
- А она?
- Мне она ничего об этом не говорила…

- Вот глупые, - опять повторила старая княгиня прежнее свое определение, подобранное ею для молодых супругов, поскольку, как ей казалось, нашла для этого новое обоснование. - О чем вы только думаете!
- Тетка, - резонно заметил князь, - тот как раз глуп, кто при этом еще и думает о чем-то… Но… - он нахмурился, - может быть… Если она не хочет ребенка, потому и не беременна?

- Как это не хочет? От мужа и не хотеть? – княгиня пожала плечами. - Какая тому причина?
- Мало ли… Все ли я про нее знаю?
- Опять ты за свое! Экий ревнивец, прости Господи…
- Но почему же тогда…

- Да ни почему. А потом, сам-то сообрази, как можно ей одной решить, рожать либо нет? Это вдвоем решают… Я вот слыхала, к примеру, - понизив голос, сказала она, - что у самой-то… ну, ты понимаешь, о ком я… детишек оттого нет, что они оба не хотят, ни она, ни граф ее этот, который из хохлов… конечно, у них на то свои соображения, там, наверху-то… они не больно-то скрытные, слуги многое знают, иной раз и сболтнут… так вот они таким манером обходятся, чтобы никаких детей в помине, удовольствие одно, и все… Но ведь согласие-то обоюдное должно быть. Хотя это грех, конечно, и говорить об этом грех, однако…

           Князь посмотрел на родственницу с удивлением и досадой.

- Да знаю я, - оборвал он ее на этом месте ее рассуждений, которые, видимо, могли и продолжиться, причем в том же духе. - Что вы расписываете-то… Али нравится? – тут в его голосе прозвучало явное ехидство, но тетушка, которую, возможно, упомянутые ею пикантные подробности в самом деле весьма занимали, почему она и не смогла на них не остановиться особо, на закинутую было удочку тем не менее не попалась.

- Я о том говорю, - произнесла она, благоразумно закругляя тему, - что вы ведь такого не делали? Вам-то оно зачем? А втихую от мужа жена, коли с ним спать ложится, никак ничего тут не сумеет, даже если и захочет…
- Есть, однако, и другие уловки…
- Конечно, способы имеются, кто говорит, но, чтобы в обман, незаметно… Нет, нет, и не думай. Совсем скрыться не получится, когда вместе живешь… Да о чем это мы! Она тебе девкой досталась, когда бы ей хитростям да премудростям в этом деле научиться?
- Так ведь не в лесу жила, во дворце… Земля слухами полнится…

- Ох, господи, ну и упрямый же ты, свет, - вздохнула старая княгиня. - Налей мне вина, сил моих нет больше… С тобой говорить, что воз в гору тащить.
- Да вы сами всегда напрашиваетесь, а потом жалобщину разводите.   
- Не смей мне со мной так себя вести, - опрокинув рюмку в рот, пристукнула по столу рукой тетка. - Я у тебя одна ближняя родня…
- Да помню я… Господи, мало мне своих забот, а вы еще вечно добавляете! Вот не думал ни о чем, и жил себе хорошо, нет же, нагрянули да душу и смутили.

- Я о тебе радею и я еще и виновата! – воскликнула она. - Вот паршивец, видели бы тебя сейчас твои матушка и батюшка, не понравилось бы им это…
- Да черт бы с ними! – рявкнул, выведенный из себя, князь. - И с вами заодно!
- Не ругайся, свет, ты не на плацу… А вот и хозяюшка молодая! Настасьюшка, где ты задержалась, мы уж без тебя все что могли переговорили…
- О чем это? – спросила, глянув на недовольное мрачное лицо мужа,  княгиня Настасья.
- Обо всем помаленьку, - буркнул князь.

          После отъезда тетки он весь вечер был не в духе, и, наблюдая за женой, размышлял про себя, а не известен ли ей все же некий особенно хитроумный способ, с помощью которого женщина втайне от своего мужа или любовника, ни в чем себя не ограничивая в постели, может тем не менее оградиться от докучливой обязанности деторождения… и не пользуется ли она этим способом…

Одним словом, ему, на это раз не по злобе окружающих, но с легкой руки любимой и любящей тетушки, снова выпало пережить несколько неприятных часов, только по прошествии которых он смог взять себя в руки и, воскресив в памяти поведение жены за все последние недели, уж как ни крути, а все же, положа руку на сердце, исключавшее возможность подозрений в столь изощренном обмане, уже в который раз оправдал ее в своих глазах… почти оправдал, не в силах забыть, что всего, до дна, до корки, доподлинно ему неведомо… Правда, до конца, до корки, до дна и никто ничего не знает, только Бог един…

- Был один смельчак, который ничего никогда не боялся, - с горечью думал князь. - Дали ему жену, с тех пор его страхи-то и доконали, так что житья никакого не стало, аж на умишко слабоват сделался…

          Все было готово к отъезду. Но накануне княгиня Настасья вдруг объявила, что ей придется задержаться в городе, и что она приедет к мужу немного позднее. Императрица накинула ей поручение, относительно женских тряпок, конечно, с которым, согласно предвзятому мнению Ее величества, сладить могла лишь ее недавняя прислужница.

- Мало у государыни свитских, чтобы еще кого-то к таким делам притягивать, - ворчал про себя князь, вспоминая, как именно его жена, будучи еще императорской фрейлиной, перепутала какую-то ткань и заслужила за то от госпожи нагоняй и своеручную оплеуху. И императрица ей теперь желает передоверить какое-то подобное же дело? Вот уж нашла кому… Странно как-то, непонятно…

Но наводить справки о том, насколько все обстоит так, как сообщила ему жена, было сложно и недосуг. Оставалось поверить и смириться…

Странным показалось князю и то, что молодая княгиня, расставаясь с ним, отнюдь не выглядела удрученной. А ведь на прошлой только неделе просила не оставлять ее даже на три дня, умолила взять с собой, вызвалась ехать верхом наравне с мужчинами, только чтобы быть вместе с ним. Теперь же она хранила озабоченный вид, сквозь который князь не мог разглядеть ни тени печали… 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2008г.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение: http://proza.ru/2022/01/29/1583