Котенок

  Утром народ спешит на работу. Большая часть идет по длинному мосту над железнодорожным парком со стоящими партиями вагонов с углем и составами порожняка. Некоторые катят на велосипедах. У монтера подстанции велосипед хранится у теплого работающего трансформатора. Очень надежно. 6000 вольт, знаете ли, у любого отобъет охоту брать чужое. У сатураторщика велосипед в отдельном кайбаше, тоже надежно. В электроцех набилось уже четыре бригады электриков, бригада слесарей, технологи и дежурный персонал. Идет шумное распределение ресурсов. Технологи настаивают на скором ремонте оборудования, электрики парируют отсутствием материалов, между ними и слесарями продолжается перманентный спор о том, кто должен центрировать пару двигатель-насос. Если меняют электродвигатель, тут все понятно, электрики и центрируют. Но вот меняют улитку насоса, и   слесаря зовут электриков, мол, вещь электрическая, не имеем права. Электрики возражают, что по  штату и те и эти числятся электрослесарями. Вроде логично, но никак конценсус не вытанцовывается.
   Ближе к концу наряда откуда-то сбоку неслышно пробирается Мелихов. У него особая роль. Он ремонтирует радиаторы автолюбителям района, даже города, а если учесть, что делает он это не один год, поневоле масштаб расширяется до области, а то и больше. Его худая фигура в синем рабочем костюме движется неестественно прямо, а его длинные ноги почему-то запаздывают. От этого его облик видится каким-то переломанным пополам. Не так ли выглядит шаркающая кавалерийская походка, воспетая классиком? Впрочем, единой точки зрения, как выглядит такая походка, пока нет.
   Начальник цеха, Ефим Борисович Френкель, споткнулся взглядом о его гладковыбритое лицо-маску, мелькнула мысль, что надо бы нечто назидательно воспитательное сказать, еще же вчера собирался, но производственные дела вернули в суровую действительность и перенесли в мир проводов, контакторов и пускателей.
   Наряд, как всегда, запаздывал, не решая всех насущных дел. Все заторопились, кто куда. Френкель - на планёрку к главному механику, а потом на директорский селектор, поэтому в цеху его не будет минимум полтора часа и когда гвалт улегся, у верстаков остались, так называемые, блатные. Мелихов чинил радиаторы, Скафенко собирал электродвигатели, Лагутин перематывал двигатели многочисленных пылесосов, соковыжималок, полотеров и прочей бытовой техники со всей окрестности. Его брат, Буратино, разбирал, собирал светильники. Буратино его называли потому, что когда он поднимался крыльцом цеха, то норовил выяснить на месте ли начальник. От этого сначала из ворот показывался его длинный нос, потом внимательный глаз, и только после небольшой паузы, достаточной для рекогносцировки, появлялся он сам.
   Деды Лагутин и Мелихов умудрялись чинить, вертеть и участвовать в общем разговоре. Скафенко с Буратино остановив свою деятельность чинно восседали у своих верстаков, обратив лица к окну, за которым виднелся мост. Лениво беседуя, они всматривались в пешеходов, не появится ли Иванов. Ивановым в цеху нарекли Френкеля, и при его появлении на мосту следовал сигнал: «Иванов идет по мосту», что означало, пора прекращать безделицу, прятать шабашки, если таковые были и готовить молотки и кувалды, дабы при входе Иванова, то есть Френкеля, могучими ударами обозначить свою бурную деятельность. Но, пока беседа велась о вчерашней игре в домино, в рабочего козла, типа, если бы ты зашел с двойки, ты же видел у меня двойки были, ну, и что, что у тебя, я же ставщик, ты должен на меня играть, а ты играл на Берию. Накал страстей время от времени затухал по причине вошедших  гостей, за каким-нибудь инструментом или похожим вопросом. А как только посетитель уходил, спор вспыхивал с новой силой. Когда надоедала тема домино, переходили на кулинарию. Скафенко поразительно точно пересказывает, как он готовит домашнюю колбаску, как томит её в духовке, как берет кусок с поджаристой корочкой, хрустит челюстями и по цеху распространяется запах свежей поджаренной колбаски и кадыкам не хватает места в воротниках рабочих рубах.
   Мелихов как всегда двумя, тремя словами обозначал свое понимание момента, в то время как в дыму канифоли оживал очередной радиатор. Чаще, увлекшись ремонтом, мастер еле слышно бубнил себе под нос:
« Пойди к соседу моему, Захарке,
Он по свободе мне должен семь рублей.
На три рубля купи ты мне махорки,
На остальное черных сухарей».
   Мелихов представлял определенную загадку. Были в коллективе ветераны, один даже участник парада победы. Был один полицай, отсидевший свои двадцать пять. Был бандеровец. Были сидельцы, отмотавшие свои срока. Несколько бывших врагов народа. Мелихов ни к кому из них не относился. Тихо паял изо дня в день свои радиаторы и особенно ни во что не вникал.
   Да, меня, чтобы не балбесничал на каникулах, определили в помощники к Скафенко. Моего приятеля, Этштейна, сына директора, отдали в науку к Буратино. Иногда и меня присоединяли к Буратино, это когда очередной счастливый обладатель дачи в шесть соток остро нуждался в бочке. Тогда Френкель говорил, обращаясь к Буратино:
- Костя, там у нас бочка солидола есть?
- Осталось две,- отвечал Буратино.
- Возьми студента, покажи, где костер разжечь, ну, ты знаешь, пусть вытопит.
   Тогда мне показывали кострище, вместе мы выкатывали бочку солидола, вскрывали, я лопатой выковыривал жирную массу и под конец этой операции разводил костер, чтобы остатки вытопились, бочка очисщалась и становилась замечательным дачным душем.
   Время близилось в обеду, когда сигнал «Иванов идет по мосту» мобилизовал личный состав на трудовые подвиги. Скафенко, вооружившись балдой, принимался забивать крышку подшипника, а я пытался ему подражать, но в итоге только мешал, путаясь под ногами. В общем, цех встречал начальника вполне приличным салютом и какофонией  металлических звуков. Все билось, пилилось, точилось, перемещалось с ужасающим грохотом вдоль или поперек цеха. А Френкель усаживался у телефона и принимался за работу, где же еще работать начальнику, как не у телефона.
   Дело в том, что Ефим Борисович вошел в профессию не то, чтобы случайно, а просто иного выбора и не было. В разбитом, сгоревшем в войну селе небольшой еврейский подросток остался совсем один и, пожалуй, вообще бы не выжил. На его счастье через  село пролегал путь  агитатора фабрично-заводского училища. Посланный рекрутировать положенное по плану число учащихся, агитатор заглянул мимоходом на руины села и взгляд его зацепился за  маленького, пучеглазого не то цыганёнка, не то еврейчика.  Худой, зубы торчат наружу. Выжил как-то в оккупацию, подумал агитатор, и в ФЗУ сохранится.
- Поедешь в ФЗУ?
- Дяденька, это лагерь такой?
- Это училище такое, профессию будешь получать. Там тебя приоденут, в общежитие определят, кормить будут.
   При слове «кормить» Фима готов был распрощаться с погребом в своем селе и мчаться на край света. Понятно, что в училище мысли заняты были одним вопросом, когда уже пожрать дадут? От такой учёбы, набранные на восстановление Донбасса электрики панически боялись этого самого электричества. И Фима не был исключением. Что уж говорить о законах Ома или, скажем, Кирхгофа, фамилии которых и выговорить трудно, не то, что суть усвоить. Но генетическая предрасположенность или превратности судьбы выдвинули Фиму в Ефим Борисовичи, а спустя тридцать лет он сносно руководил электроцехом, при этом ни черта в электричестве не смысля. Но коньком его был не электроцех. Не смотря на наличие нескольких шахт, машиностроительного завода и прочих производственных мощностей добрая половина всей инфраструктуры города покрывалась его шефской заботой. В его вотчине были:  железнодорожный узел, несколько станций, больницы, банки, школы, детские сады, и прочая, прочая, прочая. Поэтому не было такого вопроса, который Ефим Борисович не решил бы в два счета. Билеты на юг в разгар сезона? Пожалуйста. Дочку в «Артек»? Да хоть на три очереди. Звёзды кремлевские? Да раз плюнуть, вон их в Константиновке делают.  Случилось как-то Володе Сулицкому ремонтировать пускатель в киоске на поселке. Он табличку «Не включать, работают люди» повесил и работает. Но, на то и поселок рабочий, чтобы нашелся там специалист, мол, футбол идет, а они свет выключили, взял и включил. А у Володи дуга короткого замыкания да по глазам! И тут началось! Мало того, человек инвалидом остается, поселок официально чужая территория. Начнется разбирательство, пострадают многие. А врачи в один голос, омеднение роговицы, медицина тут бессильна, слепота неотвратима. Френкель тогда с телефона не слезал, знакомых обзванивал. И что этот телефон волшебный делает? Бери, говорит, адрес клиники, вот, профессор такой-то, даст мазь и посмотрим потом, может, не все потеряно. Родня сгоняла в Киев, а хоть во Владивосток, такие дела. Привезли мазь, через две недели больничный закрыли, Володя на работу вышел. Поэтому многим было очевидно, что незнание законов физики с лихвой перекрывалось умением работать в телефонном режиме. И только Френкель садился у телефона в цеху все замирало.
- Не стучи, видишь, начальник по телефону разговаривает - останавливали нарушителя спокойствия.
   Летом на фабрике работала сатураторная, где самодельная установка выдавала газированную воду. Но, либо особенность самодельной конструкции, либо хитрость сатураторщика, мешала наслаждаться простым напитком. Аппарат выдавал теплую с небольшим количеством пузырьков газа, или холодную до зубной боли воду совсем без газа.
   Ближе к обеду Мелихов доставал из-под верстака пустую бутылку зеленого стекла с этикеткой «Три топора», то есть портвейн «Три семерки» и отправлялся в сатураторную.
- Сходишь, скажешь, как там водичка сегодня, с газом или без - напутствовал его Скафенко.
   Перед обедом уже можно было не стучать, не греметь, а тихо крутить гайки или протирать инструмент.
   Мелихов входил своей карлючной походкой, становился напротив стола Френкеля и пил, останавливая пальцем вопросы, мол, холодная, или с газом. Вся жидкость из бутылки 0,7 литров переливалась в его желудок. Затем следовал возглас: «А-а-а-а».
- Ну, не тяни, холодная?
 - Теплая, но без газу!- заверял Мелихов и садился перекусить.
- Ефим Борисович, ну как-то надо повлиять, жара, а вода теплая. Может, через профсоюз попробовать?- Скафенко пытался использовать талант начальника в личных целях.
- Поговорим, поговорим. Сатураторщик газ тырит, дома газировку пьет, наверное.
- Так давайте его поменяем! Что же это такое!
- Ладно, ладно. Да, завтра дай студенту ящик ламп и изоленту, мотка три.
- Синей или черной?
- Черной, обойдутся. Пусть в гинекологию отнесет, Лене.
- Хорошо, а с газом…
- Ладно, поговорим.
   Возвращались с цехов бригады, разгорался турнир на высадку в домино, пролетал обеденный перерыв, снова спешили на рабочие места.
   Мелихов дымил канифолью, только теперь радиатор никак не хотел запаиваться. Лицо Мелихова становилось веселым, глубокие морщины придавали ему некую мужественную привлекательность. А  голос громче обычного твердил новую мантру:
«Паровоз по рельсам мчится,
На пути котенок спит.
Паровоз остановился,
И котенку говорит,,.
   Через пару куплетов Френкель начинает что-то подозревать.
«Ты, котенок, убирайся,
Очищай машине путь».
А котенок отвечает:
«Ты проедешь как-нибудь».
   Что он мелет? Опять нализался? Где? Я тут все время сижу, когда успел? Мысли у начальника электроцеха роились, мешая решать важнейшие задачи.
Паровоз не удержался –
Отдавил котенку хвост;
А котенок рассердился,
Поцарапал паровоз.
   Эта строчка вызывала у Мелихова приступ смеха. Он искал участия у окружающих, но, увы, все оставались сдержанными, лишь слегка посмеиваясь. Но четверостишие застревало, рефреном вилась последняя строка.
- Поцарапал паровоз.
   Радиатор всё не покорялся, ни клубы канифольного дыма, ни кислота не помогали. Френкель морщился, но оставить телефон не мог.
- Серёжа, Мелихов, угомонись уже, отравил совсем, не продохнуть. Дай подышать.
  Но Мелихова было не остановить.
- Паровоз лежит в больнице,
Ему делают укол;
А котенок спит на крыше
С перевязанным хвостом.
Это же надо, паровоз поцарапал.
   Сидит кошка на окошке,
Зашивает коту хвост,
А сама его ругает,
Чтоб не лез под паровоз.
- Да хватит уже, ну Сережа, давай, прекращай.
  Сережу развозило на глазах. Улыбка сменялась гримасой по серьезней, из глаз лились, не переставая, слезы. Из облака дыма доносилась клятая строчка.
- Паровоз оцарапал…
- Так, прекращай, ну что ты набрался так!
- Сережа, ну, все, давай прекращай, директор сейчас зайдет и что тогда? Давай, иди домой.
   Нехотя Мелихов плелся, оборачиваясь, бросал фразы, суть которых знали лишь посвященные.
- Иж-49…  оцарапал… хвост .
- Да уже прошло, давай, до завтра, не попадись нигде, давай.
- Зашивает коту хвост…
-  Ну, давай, котенок, проводить тебя? Костя выведи его, помоги, попадет на глаза еще кому-нибудь.
- А сама его ругает…
- Ну, все, давай, до завтра. Под паровоз не лезь.
- Ну, Костя, как так…
- Ну, бывает, пошли потихоньку.
   Поддерживая Мелихова, Буратино провожал его с территории, препятствуя попыткам вернуться для выяснения главного вопроса.
   Шаги удалялись, и Ефим Борисович решает завтра утром провести воспитательную беседу.
-Ну, что с ним делать, специалист хороший, а как выпьет, вот такое вот. И где он берет, выходил же трезвый, сидел тут со всеми и на тебе, нажрался опять. Надо расставаться, не будет дела.
- Сын у него под паровоз попал, что ли.
- Да нет, сын у него сидит.
- Сам он на мотоцикле, вроде. У него Иж был, старый, с ручкой на баке еще.
- Да нет, мотоцикл у него на ходу.
- Чего гадать? Вот где он пойло берет? Вроде трезвый весь день.
   Все помолчали, размышляя кто о чем.
   На следующий день всё повторялось. И производственные вопросы как всегда мешали воспитательным мерам. 
И снова вода была теплая,  без газа.
 И снова котенок царапал паровоз.