Малолетняя преступница

     Было мне одиннадцать лет, когда самый старший из  моих братьев определился в областном городе. Как молодой специалист и отец двоих малолетних детей, он въехал хоть и в служебную, но очень приличную большую квартиру. Соответственно возможность принимать гостей у него была. И мы с мамой, учительницей, наладились длинные,  зимние каникулы проводить у него. Паковали солидные деревенские гостинцы: сало, мясо, здоровенных налимов и как подручные Деда Мороза являлись аккурат к Новому году.

     Правда, для этого нужно было перетерпеть два часа беспрерывной болтанки в брюхе промороженного до звона двенадцатиместного «кукурузника», со всеми неизбежными прелестями морской болезни. Но результат стоил того и жуткие сто двадцать минут быстро забывались.

     Малым семейным кругом мы отрадно встречали праздник. Потом, по заранее купленным билетам, посещали «культурные центры», как-то: цирк, ТЮЗ, филармонию. В промежутках этой обязательной программы мама с упоением отдавалась главной цели поездки – возилась с внуками, которых на это время забирали из садика. А я была предоставлена самой себе и большей частью шлялась по окрестностям, впитывая незнакомый и будоражащий городской дух.

     Нас обеих такое времяпрепровождение вполне устраивало, но беспокойная невестка считала своим непреложным долгом расцветить жизнь обойдённых цивилизацией провинциалов. И потому упорно тащила нас в центральную часть милионного города на массовые сходки возле главной городской ёлки, на базары, в большие магазины. Оглушённые и умучанные мы еле доволакивались до дома и глухо роптали. Однако решительное сопротивление невесткиному террору было чревато многими печалями, поэтому мы снова и снова были вынуждены «приобщаться к цивилизации».

     Я утешалась маленькими радостями, вкраплёнными в эти поездки: брикетом мороженого, стаканом сока, горстью ирисок. А мама нашла себе утеху иного рода….

     Конечная остановка автобуса, на котором мы возвращались из центра домой, находилась неподалёку от самого крупного в городе промтоварного магазина по имени «ЦУМ». И вот моя родительница, не по-женски равнодушная к любому барахлу, стала охотно спрямлять наш путь к автобусной остановке через этот универмаг. Причём из трёх входных дверей уверенно выбирала правую крайнюю. И когда мы входили, она говорила: «Девчонки, вы побродите по магазину, а я вас здесь подожду». Один раз подожду, другой раз подожду. А на третий я, обуреваемая любопытством, тихонько улизнула от невестки и вернулась. Мама, притулясь к стенке в стороне от толпы, зачарованно смотрела на девчоночий манекен, наряженный снегурочкой: кокетливо отставленная ручка с оттопыренными пальчиками, удивлённо-кроткие голубые глазки, облака кружев и мишуры.
– Ну и чё ты здесь стоишь? – тихо и враждебно уронила я, уже догадываясь каким будет ответ.
– Мне бы такую дочку! – прошептала мама, и, как говорят у нас в деревне, вздохнула со всех печеней.
– Ага, а я бы полюбовалась как эта кукла вместо меня дрова колоть будет – огрызнулась я .
– Ничего ты не понимаешь, дурочка маленькая, – мама пригребла меня к себе и потрепала по щеке тёплой ладонью – ладно пойдём, а то наш экскурсовод сюда пробирается.

     Может я маленькая, может и дурочка, но одну горькую для себя истину я давно уразумела: с маминым идеалом  дочери у меня нет даже отдалённого сходства. А он – шутка ли! – старше меня на целых восемнадцать лет. После рождения первого сына мама начала мечтать о дочери. Ещё трёх мужиков родила. Наконец, на последнем отчаянном аккорде её услышали. И должно было случиться уж совсем невероятное чудо, чтобы конкретный живой ребёнок совпал с любовно выпестованным лекалом.

     Чуда не случилось. Нет, мама, конечно, очень меня любит. Но я чую что-то неправильное в этой любви. Наверное, так любят уродов: не благодаря, а вопреки. Не благодаря достоинствам, а вопреки недостаткам. Видимо она постоянно нас сравнивает – меня и своего бестелесного идола, сознаёт, что это несправедливо по отношению ко мне, мучается виной и… опять сравнивает.

     И также постоянно, с большей или меньшей степенью деликатности, старается затискать меня в прокрустово ложе своих представлений о любезной сердцу девочке-лапушке. А я свирепо сопротивляюсь. Эта бесконечная битва, как и всякий процесс, идёт по синусоиде, то разгораясь, то затухая,  перемежаясь короткими перемириями, но никогда не прекращаясь.

     Раньше она мне постоянно ставила в пример разных фифочек и недотёп, на которых я ни при каких обстоятельствах походить не хотела. Но результат  бывал плачевным, в самом буквальном смысле: я лупила бедных девчонок до великих слёз. (Под опекой среднего брата-спортсмена крепкие кулаки нагуляла.) Наверное, поэтому она в последнее время  в деле моего исправления как-то попритихла. А вот сейчас  новую казню придумала: ходит любоваться на буратинку в кружевах. Как маленькая, честное слово!

     Ну, а ты сама-то, если шибко большая, почему же так злишься?! Злюсь потому, что опять сама себе напоминаю кукушонка, нагло занявшего чужое место. А это моё, моё место! Иначе не скулила бы душа так безутешно. Большинству моих знакомых девчонок до матерей и дела нет: кормит, одевает, сильно не достаёт – ну и ладно. А я свою на любом расстоянии постоянно держу в поле какого-то внутреннего зрения. Улавливаю малейшие перепады её состояния. И любая собственная радость без неё горчит и вянет, любой вкусный кусок, не поделенный с нею, в горло не лезет. Разве на чужом-то месте такое может быть? Ладно, не куксись, уедем домой, она и забудет про это ряженое полено.

     Действительно, дома о снегурочке мама за целый год ни разу не вспомнила. Но в нынешнем январе повторилась та же история. И когда я снова увидела её глаза, улетающие навстречу кружевному облаку, мне в грудь словно плеснули кружку горячего липкого киселя. Это родилась моя вдохновенная  ненависть. И, конечно, сразу же потребовала реализации.

     В тот вечер я легла спать в одно время с маленькими племяшами и в деталях продумала план истребления соперницы. Именно истребления, чтобы уже нельзя было восстановить.

     Разбить вдребезги! Но как? Свалить её на пол очень сложно, я в прошлом году уже слегка примеривалась. Она стоит на широченной тяжёлой подставке и от простого толчка или рывка только едва шелохнётся. И даже, если очень постараться и каким-то образом уронить куклу, эта чёртова подставка смягчит удар, сработав по принципу « ваньки-встаньки».

     Можно ударить по башке чем-нибудь тяжёлым, молотком например или бутылкой из-под шампанского. Но с одного удара её вряд ли разобьёшь, а дважды мне ударить не позволят – поймают. А если поймают, то выкрутиться в этом случае никак не удастся, уж слишком всё очевидно: пришла в магазин с молотком. В тюрьму посадят. Сама по себе тюрьма – это не так страшно, даже интересно, но маме-то я какой сюрприз преподнесу. Дочь – преступница. Каково! Её тогда и с работы выгонят, мол, как тебе чужих детей можно доверить, если ты свою так воспитала. Не-ет, нельзя мне в тюрьму. Надо всё сделать таким образом, чтобы и куклу истребить, и самой не попасться. А если попадусь, чтобы можно было всё объяснить случайностью.

     Поняла! Её надо сжечь. Налить на вату под ножонками какой-нибудь горючей жидкости, одна спичка, и – готово дело. Большого пожара там быть не может, потому как стоит снегурочка в уголке, и поблизости нет ничего легковоспламеняющегося. В кружевах и вате пыхнуть она должна хорошо, споро. Толпа покупателей шарахнется от огня, и я шарахнусь вместе со всеми. Магазинские сначала будут заняты ликвидацией  возгорания, а потом решат, что загорелось из-за гирлянды. Главное, чтобы в случае чего у меня спичек не нашли. Значит надо брать с собой не коробок, а одну зажигательную полоску от него. И пару крепких спичек ровненько связать ниткой для надёжности.

     А как быть с горючим? Керосину в городе не купить, да и воняет он, зараза. Говорят водка горит, но ведь на неё какую прорву денег надо. И не продадут мне водку-то по малолетству. У своих  спереть, разбила, мол, нечаянно, так невестка все каникулы следствие вести будет и своим занудством со свету сживёт. Да и не солидно как-то: мститель с ворованной водкой. Одеколон! Гореть он должен хорошо, ведь там чистый спирт. Продадут его без разговоров и запах в магазине никого по носу не ударит. Лучше всего «тройной»: у него флакон ёмкий, с широким горлышком, выльется быстро, и стоит недорого. Крра-со-та! Насобираю пустых бутылок штук десять, и будет у меня целый рупь двадцать. О-о, этого и на одеколон и на дорогу хватит. Да ещё и мороженого смогу купить, чтобы отметить успешное завершение операции. Про иной исход этой «операции» я думать себе запретила.

     Утром мама спросила:
– Ты чего это вчера так рано улеглась, не заболела?
– Да ногу опять подвернула, ноет, – соврала я с дальним прицелом. У меня с малолетства были потянуты связки голеностопного сустава, травмированная нога с тех пор частенько подворачивалась и болела. Теперь это мне пригодилось.
– Так не ходи много, пусть она успокоится, и давай я сетку йодовую сделаю.
– Я и не хожу, вот только воздухом немного подышать выйду, и всё, – активно закивала я и с готовностью подставила ногу.

     В кухне за газовой трубой у невестки был накоплен целый пук обёрточной бумаги, которой она застилала дно мусорного ведра. Улучив момент, я выволокла этот пук, выбрала самый просторный лист, аккуратно его свернула и спрятала в свой валенок. Ведь открыто добытые бутылки не понесёшь, – это и неприлично и подозрительно. А плотный пакет, куда две штуки улягутся как миленькие, будет выглядеть вполне благопристойно.

     Я, прихрамывая, вышла на улицу, потихоньку зашла за дом и бегом рванула к дальним многоэтажкам, на ближние не посягала по конспиративным соображениям. В первый день сделала две ходки, на другой день – три, и всё это быстро, легко, без сучка и задоринки. После праздников бутылочный промысел – золотое дно. Меня даже начала было обуревать жадность, но я вовремя вспомнила про бедолагу-фраера, которого та жадность сгубила. И сказала себе: «Лидия, десяти бутылок хватит».

     Поховала я добычу в сугроб за сараями и стала ждать дня, когда невестка опять наладится утолять свой подвижнический свербёж. Дождалась, открутилась от поездки, сославшись на свою бедную ногу. Вольно погарцевав по пустой квартире, нашла приёмистую хозяйственную сумку, старую, но крепкую, невзрачную, но не прозрачную. Крадучись отрыла бутылки, взгромоздила на хребёт своё неуклюжее, бугристое богатство и двинулась на задворки гастронома, откуда постоянно разносился по округе стеклянный благовест.

     Гастроном располагался в солидном доме старой постройки и сам обликом и укладом своим полностью соответствовал основательному стилю здания. Высокие полуовальные окна, высокие двери, высокие потолки с люстрами и лепниной. Перед прилавками лакированные деревянные поручни учтиво, но жёстко устанавливали покупателю должную дистанцию. За прилавками как на подбор – ухоженные, сдобные молодки в чистых белых халатах и крахмальных, натопыренных сооружениях на голове. Из-за белых одежд и творимой  благодати они представлялись мне  помощницами чудесного доктора Айболита, особенно те, что отпускали докторскую колбасу. Насквозь пропахший этой вкусной колбасой, да ещё и наряженный к празднику, гастроном неизменно очень мне нравился.

     Однако сегодня обнаружилось, что со спины он выглядел совершенно иначе. Тут был длинный, облизанный ветром проходной двор с дощатым щербатым забором, к которому привалился грузный сугроб. Из-под сугроба там и сям проступала всяческая громоздкая дрянь. А над всем пространством, неподвластный никаким сквознякам, царил убийственный дух прокисшей капусты. Казалось, уничтожь сейчас ту капусту вместе с магазином, а запах так и будет стоять в этом месте сам по себе долгие десятилетия.

     Возле стены гастронома во всю его длину тянулась высокая каменная платформа. Она до самой крыши навеса была заставлена штабелями деревянных ящиков грязного цвета. Эти ящики покоились здесь видимо не один год, намертво слежались и воспринимались уже как нераздельная деталь строения, этакое мрачное воплощение фантазий сумасшедшего архитектора. Среди штабелей чернело несколько узких нор, должно быть ведущих к дверям. Впритык к платформе и на её уровне светилось мутное окошко, возле которого переминалась молчаливая толпа с сумками разной величины, но одинаковой конфигурации.

     Только войдя во двор, я всей кожей, всеми своими недрами поняла, что здесь собрались одни ужасные люди. Вернее те, кто вызывал во мне ужас именно тем, что я в них не чувствовала людей. У нас в деревне тоже было несколько отпетых пьяниц, они безобразничали, били жён, и, разумеется, были плохими. Но людьми! То есть существами в достаточной мере понятными и предсказуемыми.  А эти, по моим ощущениям, людьми только прикидывались. На самом же деле были пришельцами из мрака неведомого и жуткого.

     Мои шаги стали вдвое короче обычных. Захотелось зажмуриться, уронить громоздкую ношу и рвануть отсюда на предельной скорости. Очень может быть, что я так бы и поступила. Но особь женского пола из конца очереди, хозяйка крупного фингала и  «карандашных» ног, которые как-то автономно телепались между короткими голенищами и «подстреленным» пальтецом, увидев меня, крикнула неожиданно звонко и капризно: «Имейте совесть, пропустите ребёнка!» И сноровисто протолкала меня к окну. Удивительно, но ей никто не возразил. Я благополучно получила горсть мелочи, солидно цокнувшей в кармане, и довольная вернулась домой.

     Вечером я тщательнейшим образом расспросила невестку о порядке оплаты проезда на всех видах транспорта. Мы с родительницей  в прошлом году на этом деле крепко прокололись. Раньше, брат и встречал нас в аэропорту, и провожал до самого самолёта, иногда даже помогал разместиться в нём – на  «кукурузном» аэродроме и правила тоже «кукурузные». А тут мама, пообтеревшись в городе, осмелела на столько, что решила из гостей в обратную дорогу двинуться самостоятельно. Она категорично заявила: «Зачем тебе сынок лишний раз с работы отпрашиваться, доберёмся сами, не инвалиды».

     Ну, в должный срок сели мы с ней в автобус, огляделись и обомлели: в нём стояли билетные кассы неизвестной нам конструкции. Обычно кассы выглядели как небольшие металлические коробки кубической формы с прозрачной пластмассовой крышкой. Бросаешь в длинную щель нужную сумму в любом сочетании монет, крутишь валик с билетной катушкой и отрываешь оплаченное количество билетов. Любой сосед, скосив глаз, может проконтролировать твою честность. Всё просто и понятно. Эти же, судя по их крайней обтёрханности, видимо были устаревшими моделями, до замены которых у автобусной обслуги просто руки не дошли, и представляли из себя коробки, удлиненные по вертикали и немного суженные книзу. С правого боку – ручка рычага, пассажиры, бросив в маленькую щёлку какую-то мелочь, тянут ручку вниз, внутри многоступенчато лязгают железные челюсти и из другой щели снизу выскакивает отрубленный билет.

     Что билеты на всех автобусах стоят пять копеек мы знали точно. Но сколько и каких монет бросать? В какой последовательности? Сколько раз нажимать на рычаг? В какой момент это делать? Как быть, если нет требуемого сочетания монет? Короче, вопросов уйма. Спросить бы у кого, да к этим городским сунуться страшно. У всех на лицах заглавными буквами написано: «Не лезь! Мне не до тебя!»  Мама заготовила на нас двоих новенький «десярик», а что с ним делать и не знает. Белые монеты этот железный крокодил, судя по всему, не жрёт. Можно конечно бросить, рискнуть, не велики деньги, но вдруг от этого, не дай бог, сама касса сломается. Расхлёбывай потом. А самолёт-то ждать не будет. Мама, сдавленно вздохнув, прикрыла трепещущие веки, притворяясь спящей. И я поняла, что придётся нам ехать зайцами. Подпёрла её, враз отвердевшим плечом, и тоже слегка прижмурилась.

     Автобус еле тащился, переваливаясь  и рыча на колдобинах. Никогда раньше не замечала, что в городе такие поганые дороги. Водила за двадцать минут езды раз пять гнусаво объявил: «Граждане пассажиры, своевременно покупайте билеты, на линии работает контроль». Соврал, гадюка. Нет, конечно, хорошо, что его слова оказались ложью, но каково было их слушать! За эту поездку я очень отчётливо поняла, почему транспортных безбилетников называют «зайцами». Не «лисами», не «волками», что как будто больше должно подходить к подобным халявщикам. Дрожит у них нутро, как у пойманных зайчат. Может быть, и не у всех, но у нас с мамой оно точно дрожало по-заячьи.
      
     Ну вот, одеколон благополучно куплен, спички приготовлены, всё продумано, осталось привести в порядок собственную душу. И речь идёт не о нравственных метаниях перед совершением преступления – у  меня в этой связи совесть как-то ни разу и не ворохнулась, – и не о естественном волнении перед рискованной операцией. Нет, мне необходимо примирить себя с необходимостью принесения горькой жертвы. Дело в том, что длительная отлучка из дома для выполнения задуманного, возможна лишь в тот день, когда всё семейство поедет в цирк, куда я естественно тоже должна была поехать. Добровольно отказаться от цирка тяжело само по себе, а на этот раз для меня так вообще невыносимо. Ведь нынче снова будут выступать      Запашные, конные акробаты.  Два года назад  я видела их номер: пара ухоженных белых коней, прижатых боками друг к другу, рысью бежит по кругу. На платформе их мощных спин –  трёхэтажная пирамида статных белых рыцарей. А на самом верху – белый принц неземной красоты: стройный мальчик  года на три постарше меня. Великолепный и недосягаемый. Моя тайная хрустальная грёза…  Как я радовалась по приезде в город, когда увидела цирковые афиши! И вот сейчас одно бережно хранимое чувство   необходимо принести в жертву другому. И я принесу. Только нужно приучить себя к этой мысли, а то боюсь, – как бы не лопнула в груди туго натянутая  болючая  жила.

     Уезжая на представление, мои родные старательно мне сострадали, а я не могла дождаться, когда уж они, наконец, уйдут. Потом переждала контрольные пятнадцать минут (вдруг кто чего забыл), молниеносно собралась и отбыла сама. В ранние студеные сумерки. В неизвестность.

     До универмага добралась без приключений. Здесь всё было по-прежнему. То же озабоченное людское месиво. Тот же липкий запах, накатывающий со стороны парфюмерного отдела. И виновница моих хлопот – в новогодних нарядах, в красном углу. При взгляде в её сторону сердце подпрыгнуло к горлу и настойчиво запросилось наружу. Я стиснула зубы  и, не позволяя себе медлить, прямой  наводкой двинулась к врагине.

     Так. Не вынимая из пакета, отвинчиваю крышку флакона, наклоняюсь, для отвода глаз  поправляю штанину, заправленную в валенок, аккуратно укладываю флакон  в вату, щедро укутавшую низенький постамент. Поправляю другую штанину, разгибаюсь, поворачиваюсь к манекену спиной, загораживая собой расплывающееся  пятно. Осторожно осматриваюсь. Никто не обратил внимания ни на меня, ни на запах «тройного» (слава парфюмерному отделу!).

     Так. Пока там флакон опорожняется, нужно приготовить спички и зажигательную полоску. Ёоооо, они мокрые! Это одеколон пролился в пакете. Ладно, ничего страшного, это же не вода. Сейчас  тихонько потру и спички и полоску о сухое голенище валенка, они немного и подсушатся. Потёрла, быстро встала на колени, расправила зажигательную полоску на полу, чиркнула перемотанными ниткой спичками. Не зажигается.  Ещё, ещё раз. Не за-жи-га-ет-ся-а!!!

     Нет, нельзя мне вот так взять и уйти, второго раза не случится. Схватив  опустевший флакон, я  вскочила,  со всей силы ахнула им по кокетливо оттопыренной лакированной  кисти и метнулась вглубь магазина. За спиной взмыл  к потолку противный бабий визг. Я даже догадывалась, которая из продавщиц способна была издавать такие звуки.
     Инстинкт самосохранения не позволил мне сбиться на бег. Двигалась через густую толпу быстрым расчётливым шагом. Выскочила на улицу и не побежала подальше от беды, а прямо тут же спряталась за выступом стены. Это меня и спасло. Закрыв глаза, перестав дышать, врастая в холодную штукатурку, я отчётливо слышала голоса моих преследователей, два  женских и мужской. Судя по всему, они бестолково  бегали по малолюдной улице то в одну, то в другую сторону от входа и громко обсуждали, куда я могла подеваться. Убедившись в тщетности поисков, все трое  остановились буквально в двух шагах от меня.
– Вот сучка, как сквозь землю провалилась,  – отдуваясь, хрипло сказал мужик –  видно круг по магазину сделала и ушла в другие двери. А чё она натворила?
– Да манекену руку отбила – хором ответили  женские  голоса, один из которых явно принадлежал той визгливой продавщице.
– Зачем?
– А кто ж её знает, видать ненормальная какая-то. Подошла к манекену, ну, к  снегурочке, что в углу  стоит, да как хряпнет бутылкой по руке. И бутылка вдребезги, и рука вдребезги.
– У манекена рука вдребезги?
– А то у кого ж!
– У того ж!  Девчонка-то себе, небось, тоже руки порезала.
– Да и хрен  с ней, с дурой. Вот чего теперь начальству говорить будем?   
– Ну, и скажешь всё, как было. Пряа-амо, беда какая! Тот манекен давно выбросить пора. А девчонку-то…  и хорошо, что не поймали. Вам ведь только попадись, с костями сожрёте.  Ладно, пошли к себе, холодно.

     От неожиданного сочувствия хрипатого мужика и от того, что всё, наконец,  закончилось, мои ноги враз ослабли,  я села прямо на снег и разревелась. Горько, отчаянно, как маленькая. Громко плакать было нельзя, и, зажимая рот кулаком, я обнаружила, что пальцы мои слиплись. Правая ладонь действительно оказалась порезанной. Насколько сильно в темноте было не понять, да это меня не особенно и заботило. Кровоточила, вот что плохо. Новая проблема, требующая немедленного разрешения, мигом осушила  слёзы и отодвинула накатившие «мирихлюндии» в дальний угол сознания: до более подходящих времён, а то и вовсе – на выброс.

     Осторожно выскользнула я  из своего укрытия, в соседнем освещённом сквере разгребла свежий  сугроб и мягким белым снежком вымыла руки и пылающюю  физиономию. Крупный комок зажала в порезанной ладони для остановки крови. Пока дожидалась автобуса, кровь течь перестала  и я, уверившись в полном отсутствии улик и  успокоившись, всю обратную дорогу с интересом прислушивалась к своим новым ощущениям.

     Казалось, что тем белым снегом я помыла себя не только снаружи, но и внутри: так было на душе свежо и празднично. Ушла злость на снегурочку, не было досады на маму, и даже к самой себе я вдруг обнаружила какую-то неведомую ранее симпатию, зауважала  что ли. Видимо статус «человека, способного на поступок» (пусть даже и не очень благовидный) укреплял во мне уверенность в маминой любви. Вроде того, что не может она не любить такую храбрую и целеустремлённую дочь. А своими вздохами возле снегурочки она просто мстит за мою вредность.  В своём благодушии я дошла до того, что пожалела покалеченную буратинку. Посмотреть бы, что с ней теперь будет, да в этом году уж никак не получится – опасно.

     Вскоре после меня домой ввалились возбуждённые «циркачи». Племяши, отталкивая друг друга, взахлёб пытались мне рассказать про клоунов и собачек. Взрослые, исполняя при детях функции переводчиков, усиленно старались внушить мне мысль, что ничего особенного в сегодняшнем представлении не было, и вообще не о чём горевать: уж цирковые-то радости я, безусловно, успею наверстать. А я и сама знала, что наверстаю. И в цирке побываю столько раз, сколько захочу. И принца своего бесценного обязательно увижу. Пусть  повзрослевшего, но ведь это его не сможет испортить. Да и сама я буду взрослеть синхронно с ним.
    
     Когда все угомонились, мама на цыпочках пробралась ко мне, присела на кровати.
– Ну и чего ты натворила, рассказывай – шепнула в самое ухо.
– Иди-ка ты спать, старушка – неожиданно  для себя весело сказала я.
– О, как! Дожилась! Она уже мать в старухи записала.
– А как ты хотела, если я уже взрослая, а ты старше меня аж на тридцать восемь годов.
– Слушай, взрослая, – сказала мама через паузу – ты сегодня  пустишь меня к себе? Что-то мне плохо спится на своей постели.

     Сквозь счастливый сон я слышала, что она нюхала мне волосы на затылке и глубоко вздыхала. Последнее, что успела подумать я в этот длинный-длинный день:
  – Господи, пусть так будет всегда.

     В следующие новогодние праздники  в «ЦУМе» стоял новенький весёлый Дед  Мороз. А бывшая снегурочка  в виде юной пионерки  исправно несла  вахту в своём привычном  углу. К арматуре культи примотали пионерский горн, а красным флажком, прилагавшимся к горну по регламенту, аккуратно прикрыли дефект.
    
     Уж не знаю почему, но моя мама про снегурочку больше не вспоминала. И вообще к этому магазину  потеряла всякий интерес. А я, не углубляясь в психологические дебри, просто фиксировала эти перемены. И, что греха таить, была довольна.