Ирина Казанская. Первая блокадная зима

                РАССКАЗ МОЕЙ МАТЕРИ.

Моя  мама  работала  в  поликлинике  диспетчером  неотложной  помощи,  сутки  через  трое.  А  я  весной  1941 года  закончила  второй  класс,  и  мама  перед  работой  отвозила  меня  на сутки  к  своим  сёстрам,  то  в  Ольгино,  то  на  Пискарёвку.
Так  было  и  21 июня  1941 года.  День  стоял  солнечный,  ясный,  и  как-то  особенно  радостно  было  на  душе.  Мы  с  подружкой  договорились    утром  в  воскресенье  бежать  в  соседний  лесочек  за  грибами.  Правда,  в  ночь  с  21  на  22  июня  я  слышала  какой-то  грохот,  но  ничего  не  поняла.  Ведь  мне  было  всего  десять  лет.  Может  быть,  это  гром  гремел?  Да  и  тётя  Клавдя  ничего  не  объяснила.
У  подружки  дома  все  были  очень  встревожены  и  сказали  мне,  чтобы  я  шла  домой.  Это  было  как-то  странно  и  необычно.
Я  побрела  домой,  но  на  перекрёстке  стояли  люди  и  слушали  радио.  Из  чёрного  уличного  репродуктора    что-то  торжественно  говорил  мужской  голос,  и  все  молча  слушали:  ВОЙНА…
Надо  сказать,  что  я  всегда  боялась  этого  слова.  Когда  по  радио  пели  песню  «Если  завтра  война,  если  завтра  в  поход…»,  я  всегда  плакала  и  просила  выключить  радио.  «Я  не  хочу,  «если  завтра  война»!»
Вот  и  случилось  ЭТО.
Дома  мой  двоюродный  брат  Михаил,  который  был  старше  меня  лет  на  двадцать,  уже  собирал  вещи,  т.к.  надо  было  идти  в  военкомат.  Приехала  мама   и  забрала  меня  в  город.А  тётю  Клавдю  я  видела  в  последний раз  22  июня.  Зимой  она  умерла  в  своём  доме  в  Ольгино,  лежала  там  долго  не похороненная.
Очень  скоро  стали  бомбить  и  обстреливать  город.  Над  городом  чёрными  тучами  летали  фашистские  самолёты.  Их  было  так  много,  что  становилось  темно,  как  в  сумерки.
Бухали  зенитки.  По  улицам  носили  «колбасы» - аэростаты,  которые  потом  висели  над  городом.
В  начале  сентября  мы  с  мамой  ходили  в  баню  на  ул.  Чайковского,  и  там  из  окна  на  лестнице  я  видела  чёрный  столб  дыма,  который  уходил  высоко  в  небо  и  там расплывался.  Горели  Бадаевские  склады.  Тогда  говорили,  что  там  был  запас  продуктов  на  три  года.  Сгорело  всё.  Сейчас  пишут  и  говорят,  что  это  неправда,  что  там  продуктов  почти  не  было  и  т.д.  Но  почему  же  тогда  столб  дыма  так  высоко  стоял  над  городом,  что  его  было  видно  на  другом  его  конце?  И  потом   мы  всю  зиму  покупали  сладкую  землю  и  ели  её?..
8 сентября  1941 года  началась  блокада  Ленинграда.
Жители  стали  готовиться  к  защите  и  обороне  города. Папе
предлагали  эвакуироваться,  но  он  отказался.  Они  с  мамой  решили,  что  ни  в  коем  случае  не  уедут  из  города,  где  родились  они  сами  и  где  жили  их  предки.  «Где  родился,  там  и  пригодился», -   так  часто  говорила  моя  мама.
Пространство  под  крышей  до  войны было  разделено  на  отдельные  чердачные  помещения  для  каждой  квартиры,  так  же,  как  и  подвалы.  Теперь  все  перегородки сломали,  и  стало  единое  пространство. А  в  подвалах  сделали  бомбоубежище.
Все  жильцы  дома  выстраивались  вдоль  лестницы  снизу  вверх  и  передавали  вёдра  с  песком  на  чердак.  Насыпали  его  в  большие  лари  и  просто  ссыпали  в  кучи.  Заполняли  бочки  с  водой.  Когда  немцы  бросали  очень  много  зажигательных  бомб,  и  взрослые,  и  дети  вылезали  на  крышу  через  слуховое  окно  по  очереди,  и  большими  щипцами  подхватывали  горящие  с  треском  и  крутившиеся  на  месте  зажигательные  бомбы  и  кидали  их  в  бочки  с  водой  на  чердаке  или  с  крыши  вниз,  во  двор.  Так  спасали  свои  дома  от огня.  Страшно  не  было.  Надо  было  очень    ловко  поймать  щипцами  этот  вертящийся  «бенгальский  огонь».
Когда  фугаска попала  в  соседний  флигель,  тряхнуло  так,  что  мы  с  папой  летели  через  две  комнаты  до  противоположной  стены.  Хорошо  ещё,  что  на  пути  ничего  не  было,  и  мы  спиной  припечатались  к  стенке.
  В  конце  октября – начале  ноября  я  заболела  корью.  Температура  была  около  сорока  градусов.  Во  время  воздушной  тревоги  папа  заворачивал  меня  в  одеяло  и  нёс  на  руках  с  четвёртого  этажа  в  бомбоубежище,  а  после  отбоя  тревоги  нёс  назад,  домой.
Второго  ноября  у  мамы  в  магазине  украли  все  продовольственные  карточки.  У  нас  остался  только  столярный  клей  и  клей  для  обоев  пополам  с  крысиным  помётом.  Мы  собирались  делать  ремонт,  и  поэтому  перед  войной  папа  купил  клей,  обои  и  дубовую фанеру.  Папа хотел,  чтобы  наш  сосед  дядя  Федя  сделал  нам  кое-что  из  мебели.  Он  был  столяр.  Зимой  1942 года  дядя  Федя  умер,  жена  его  тоже.  А  Лёшку,  их  сына  и  моего  друга,  забрали  в  детский  дом.  Он  выжил.
Вот  стройматериалы  и  пригодились  нам  во  время  войны.  Поставили  печку-буржуйку,  трубу  вывели  в  топку  печки-голландки.
Пока  папа  мог,  он  ездил  на  поля,  где  летом  росла  капуста.  Собирал  «хряпу»  -  капустные  листья  и  кочерыжки.  Всё  это  мы  и  ели.
А  с  20 ноября  установили  норму  хлеба  иждивенцам  и детям  125 граммов.
Уже  стояли  морозы,  света  и  газа не  было.  Не  работали  водопровод  и  канализация.  Спасала  буржуйка,  которую  топили  иногда  мебелью  и  книгами, а  иногда  и  фанеру  ломали.  Дубовую  фанеровку  использовали,  как лучину.  Дрова  у  нас  украли.  Кто-то  был  сильнее  нас  и  унёс  наши  брёвнышки  к  себе.  Всем  было  холодно.
Сейчас,  когда  я  рассказываю  об  этом,  меня  часто  спрашивают – как  же  вы  выжили?
Не  знаю…
Зимой,  когда  не  стало  воды,  и  перестала  работать  канализация,  мы  ходили  за  водой  на  Фонтанку,  иногда  я  одна  с  маленьким  бидончиком,  а  иногда  и  вместе  с  мамой.  Она  брала  бидончик  побольше  и  чайник.
Естественные  нужды  справляли  дома  на  газету,  а  потом  кидали  за  окно.  Весной  оставшиеся  в  живых  жильцы  чистили  двор  от  нечистот.
В  школе  мы  не  учились,  но  на  зимних  каникулах  в  школе  организовали  утренник.  Выступали  цирковые  артисты.  Они  тоже  голодали,  и  выступление  было  неинтересное.  У  каждого  из  нас  в  руке  был  талон на  подарок.  Все мы  ждали  конца  концерта,  чтобы  побежать  бегом  в  столовую.  Я была  самая  маленькая  в  классе,  но  шустрая,  и  поэтому  оказалась  одной  из  первых  около  раздаточного  окна. 
Это  был  один  из  самых  счастливых  дней  той  зимы – мне  дали  две  ложки  горячей  гречневой  каши!  То-то  радости  было!  Даже то,  что  в  это время  у  меня  украли  мамину  каракулевую  муфту,  не  огорчило  меня.  Каша – это  было  главное!
А  перед  самым  Новым  1942  годом  пришла  тётя  Дина – сестра мамы,  и  принесла  кусок  конины.  Лошадь  не  то  подохла,  не то  снарядом  её  убило.  А  тётю  Дину  тогда  я  видела  в  последний  раз.  Зимой  она  умерла.  Даже  не  знаю,  где  и  как.
Надо  сказать,  что  моя  мама  была   самым   младшим,  одиннадцатым,  ребёнком  в  семье.  Бабушке  было  48  лет,  когда  родила  её.  Вот  почему  все  мои  двоюродные  сёстры  и  братья   были  значительно  старше  меня,  и  дружили  скорее  с  мамой  и  папой.  А  я  дружила  с  их детьми.
Неподалёку  от  нас,  на  ул.  Марата,  жила  моя  двоюродная  сестра  Зоя.  Её  дочери  Мариночке  было  в  ту  зиму  6 лет.  Однажды  ночью  муж  Зои – Коля – спросил  её:  «А  из  чего  делают  студень,  Зоинька?»  Она  стала  объяснять,  и  вдруг  заметила,  что  Коля  пристально  смотрит  на спящую  Мариночку.  Зоя  вскочила,  схватила  ребёнка и  убежала  к  соседям.  Утром,  когда  вернулась,  увидела,  что  Коля  умер…
Весной,  когда  людям  стали  снова  предлагать  покинуть  город,  Зоя  с Мариночкой  эвакуировались  в Семипалатинск,  где  негде  им  было  жить,  не  было  работы.  Зоя  с  ребёнком  бродила  от  деревни  к  деревне,  меняла  одежду,  которую  удалось  взять  с  собой,  на  еду.  Потом  Мариночка  заболела  дизентерией,  и  её  положили  в  больницу.  Зоя  очень  переживала  и  плакала,  а  Мариночка  сказала  ей:  «Не  плачь,  мамочка,  я  умру – тебе  станет легче»
Но  легче  не стало.  Похоронить ребёнка  ей  было  не  в  чем  и  не  на  что.  Зоя  осталась  там,  в  деревне,  недалеко  от  могилы  дочери,  где  и  жила  долгое  время,  до  своей   естественной  смерти.
В  конце  декабря – начале  января  папа   в  последний  раз  сходил  на  завод,  где  получил  карточки;  хлеба  немного  прибавили,  но ведь  кроме  хлеба  ничего  другого  не  было.  И  клей  уже  съели  весь.  Была  холодная  суровая  зима  с  очень  сильными  морозами.
Папа  уже  в  начале  января  не  мог  вставать  с  постели.  Родственники  кто  чем мог  помогали:  кто -   ложку  крупы,  кто -   чашку  горячего  суррогатного  кофе,  а  тётя  Лиза  дала  небольшую  баночку  свиного  нутряного  сала.  Всё  это  отдавали  папе.  Но  было  поздно.  Мама  усиленно  хлопотала  о  том,  чтобы  устроить  папу  в  больницу – стационар  для  голодающих.  18  января  она  получила  направление.  А  утром  19  января  1942  года  я,  как  всегда,  подошла  к папе,  чтобы  поздороваться,  и  отшатнулась.  «Что  ты,  Ирочка?  Что  случилось?»
У  папы  были  другие  глаза.  И  мне  стало  очень  страшно.  Тем  не  менее,  мы  одели  папу  в  зимнее  пальто,  шапку.  Сейчас  уже  не  помню,  как  мы  спустились  с  папой  с  четвёртого  этажа  вниз,  как связали  вместе  двое  маленьких  саночек,  как  положили  на  них  закутанного  в  одеяло  папу…
Мы  везли  его  на   саночках  от  пер.  Ильича  (Большого  Казачьего)  по  Фонтанке,  потом  через  Чернышев  мост,  по  ул.  Зодчего  Росси.  Справа  был  Александринский  театр  и Екатерининский  садик,  а  слева – библиотека  им.  Салтыкова-Щедрина.  Когда  мы  подъехали  ближе  к  Невскому  проспекту,  я  увидела  группу людей  из  двух – трёх  человек  с  кинокамерой  на  штативе.  Они  снимали  на  плёнку  всё  происходящее  вокруг.  Сейчас  я  думаю,  что  это была  документальная  съёмка.  День  был  ясный,  морозный.
В  середине  пятидесятых  я  смотрела  фильм  «Великая  Отечественная»  в  кинотеатре  «Аврора».  В  нём  были  кадры  из  жизни  блокадного  Ленинграда,  как  люди  падали  на  улице,  как  ходили  за  водой  на  реку  и   многое  другое,  я  шептала:  «Да,  так  и  было…»  И  вдруг – кадр:  женщина  с  ребёнком  везут  человека,  завёрнутого  в  одеяло  на   маленьких  детских  саночках,  связанных  вместе.  Со  мной  сделалась  истерика,  я  закричала,  что  это  я  и  мама  везём  папу.  И  хотя  я  позже  неоднократно  видела  этот  фильм  и  этот  кадр,  но  ни  разу  не  смогла  рассмотреть  поподробнее – это  были  мы  с  мамой  или  нет?..  Ведь  я  помню,  как  были  одеты  я  и  мама  в  тот  день,  19  января  1942  года,  когда  мы  везли папу  в  госпиталь.  Может  быть,  это  были  действительно  мы?  Кто  знает…
Папу  положили  в  стационар,  который  находился  в  доме  рядом  с  Пассажем,  на  углу  Садовой  и  Невского,  на  втором  этаже.  Окна  выходили  на  Невский  проспект.  Папа  лежал  у  второго  окна  от  угла.  Лечили  его  там  в  основном  питанием  и витаминами.  Давали  немного  красного  вина.  Но  если  некоторых  это  спасало,  то  для  папы  это лечение  было,  как  «цветы  запоздалые».  Уже  что-то  необратимое  случилось  в  его  организме.
Утром  25  января  мама,  стоя  на  стуле,  пыталась  сломать  лист  фанеры,  чтобы  протопить  буржуйку  и  вскипятить  воду,  но  упала  и  больно  ушиблась.  Поэтому  она  попросила  меня  одну  сходить  к  папе,  ведь  мы  каждый  день  навещали  его.
Когда  я  вошла  в  палату,  папа  лежал  на  своей  кровати  на  спине  и  хрипло  дышал.  Мне  показалось,  что  он  дышит  с  трудом.  Делая  большие  паузы  после  каждого  слова  (надо  было  отдышаться),  папа  спросил  меня,  почему  не  пришла  мама. Я  ему  всё  рассказала.  Он  попросил  передать  маме  привет.  Потом  принесли  ужин.  Папа  сказал,  чтоб  я  съела  его.  Но  я,  несмотря  на  голод,  стала  отказываться,  папа  настаивал.  В  конце  концов,  я  сказала,  что съем  половину  порции,  вторую  половину  и  вино – папе,  а  кусочек  хлеба  отнесу  маме.
Было  уже  без  четверти  шесть  вечера,  за  окном  была  кромешная  тьма.  Пока  я сидела  около  папы,  несколько  раз  подходила  медсестра,  делала  уколы,  подавала  судно – у  папы  был  понос.  Я  не  понимала,  что  папа  умирает,  что  это  последние  минуты  его жизни.  Я  поцеловала  папу,  сказав,  что  завтра  мы  придём  вместе  с  мамой,  а  сейчас  уже  очень  темно,  надо  идти  домой.  Мы  попрощались,  папа  попросил  поцеловать  маму.  Глаза  его  были  полуприкрыты,  он  очень  хрипел…
Когда  я  дошла  до  последнего  фонарного  столба  возле публичной  библиотеки,  меня  пронзила  резкая боль  в  левой  стороне  груди.  Я  села  под  этим  столбом  на  снег.  Сверху  тоже сыпался  снег,  и  было  уже  всё  равно,  что  темно и  холодно.… Через  несколько минут  я  подумала,  что  надо  идти,  а  то утром  в  сугробе  найдут  меня,  замёрзшую,  и  сварят  из  меня  студень.  Нет!  Надо  встать  и  идти.  Это  была  истинная  правда.  Тогда  ходили  слухи  о  том,  что  в  городе  началось  людоедство.
Я  шла  по  середине  улицы  Зодчего  Росси.  Снег  перестал  падать,  и  сквозь  просветы  туч  иногда  выглядывала  луна,  освещая  мой  путь.  Мне  было  не  страшно  идти.  Транспорта  не  было,  и  вообще  никого  не  было  вокруг. Я  была  одна,   совсем  одна  в  каменном  городе,  окружённая  большими  чёрными  домами.  Света  нигде не  было.  Его  не  было  вообще…  Я  шла  по  набережной Фонтанки,  через  деревянный  мост  возле  Большого  драматического  театра,  а  дальше  по  Гороховой  (ул.  Дзержинского),  и  вот,  наконец,  и  мой  дом,  на  Большом  Казачьем  переулке,  второй  от  угла.
Страшно  было  только  подниматься  по  лестнице,  поскольку  месяца  за  два  до  этого  я  прочитала  «Вий»  Гоголя.  Книга  была  издана  до  революции  с  буквами,  которых  в алфавите  1942 года  уже  не  было.  Этой  книгой   в  своё  время  наградили  папу  за  успешную  учёбу  в  реальном  училище. 
Я  боялась  Вия…  Луна  пробивалась  сквозь  тучи,  и  блики  её  были  видны  через  окно,  создавая  иллюзию  движения.
Тем  не  менее,  я дошла  до четвёртого  этажа,  нащупала  ручку  звонка,  который  мы  называли  «дергач»,  и  позвонила.  Дергач – это  система проволок,  уголков  и  других  приспособлений,  заканчивающихся  в  квартире  металлической  планкой,  на  конце  которой,  висел  медный  колокольчик.  Вот  он-то  и  звенел,  когда  с  лестницы  дёргали  за  ручку –пуговицу.
Открылась  дверь.  В  тёмном,  даже  чёрном  проёме,  я  услышала  голос  мамы:  «Ирочка,  что  так  поздно?  Что  с  папой?»  Я  молча  шагнула  в  квартиру  и  в  кромешной  тьме  прижалась  к  маме…
Утром  следующего  дня  мы  пошли  к  папе.  Шли  тем  же  путём,  что  и  всегда  ходили.  Молчали.
Когда  мы  вошли  в  палату,  то  я  увидела  на  папиной  койке,  спиной  к  нам,  совершенно  чужого  человека.  Мама  спросила:  «А  где  Сергей  Иванович?»  С соседней  койки  человек  ответил:  «Он  умер  вчера,  как  только  дочка  ушла,  ровно  в  шесть  часов».
Я  хорошо  помню,  что  я  ушла  без  четверти  шесть. В  палате  висели  часы.
Когда  мама  оформляла  документы,  её  спросили:  «Хоронить сами  будете или  мы  похороним?»  Мама  сказала,  что  мы  хоронить  не  в  состоянии,  пусть  похоронит  больница.  И  мы  ушли.  Так  я  и  не  знаю,  где  похоронили  папу.  Предполагаю,  что  на  Пискарёвском  кладбище.  Говорят,  в  это  время  хоронили  в  шестую  братскую  могилу  справа  всех  умерших  в  январе  1942 года  ленинградцев.
Я  не  плакала.  Слёз  не было.  Мною  владело  какое-то  отупение,  отсутствие  эмоций…
В  бомбоубежище  мы    давно  не  ходили.  Когда  были  обстрелы и  бомбёжки,  забирались в  кровать,  было  тепло  и  не  страшно.  Я  оставалась одна,  когда  мама  уходила  на  работу,  а  иногда  она  брала  меня  с  собой.
В  течение  той  зимы  41-42 года  я,  закутанная  во  всё,  что  можно,  садилась к  окну,  отогревала  на  груди  чернильницу-«непроливайку»  и  писала  крупными буквами стихи.  В  тетрадку  я  так  же  пыталась  переводить  картинки,  но они  от  холода  ломались.
И  было  в  конце  января  три  дня,  когда  совсем  не  давали  хлеба.  Мы  с  мамой  лежали  на  кровати под  всеми  одеялами,  как  в  берлоге.  Иногда  мама  ходила  в  магазин,  и  вот,  наконец,  на  третий  день  дали  хлеб.  Мы  с  мамой,  лёжа  под одеялом, ели  его.  Нам было  тепло  и  хорошо.  И  это  был  праздник.
Позже  маме  удалось  обменять  патефон  и  30  пластинок  с  записями  романсов  в  исполнении  Козина,  Петра  Лещенко,  Утёсова,  на 600 граммов  хлеба.  Продавали  папину  одежду,  его  зимнее  касторовое  пальто  с  бобровым  воротником  и  на  ватине  из  верблюжьей  шерсти  и  другие  вещи.  Находились  люди,  которые  меняли  хлеб  на  водку,  которую  давали  по  карточкам.  Потом  маме  удалось  устроить  меня  в  детский  сад  на Пушкинской  ул.,  т.к.  её  поликлинику,  на  ул.  Маяковского,  дом 12,  перевели  на  казарменное  положение.  Я  приходила  к  маме  ночевать.  Однажды  я  увидела  там,  на  ул.  Маяковского,  недалеко от поликлиники,  дом,  у  которого  фасад  осел  во  время  обстрела,  и  стали  видны  комнаты,  пол  у  которых,  как  на  декорации,  был  слегка наклонён  в  сторону  улицы.  На  стенах  висели  картины,  а  у  противоположной  стены  стояли  две  кровати.  Говорили,  что  там  спали люди,  их  оглушило  взрывом.
В  феврале  мама  заболела  дизентерией,  и  её увезли  в больницу.  Мне  она  успела сказать,  чтобы  я  шла  в  детский  сад.  Я  пошла  домой,  взяла  свою  продовольственную  карточку,  одеяло  и  подушку  и  пошла  в  детский  сад,  где  сказала,  что  маму  увезли  в  больницу  и  мне  негде  жить.  Вечерами  все  уходили,  а  я  ложилась  спать  на  стол,  укрывалась  своим  одеялом.  Утром  рано  приходили  повара  и  будили  меня.  Через  несколько  дней  я  тоже заболела  дизентерией.  Меня  положили  в  изолятор.  Приходили  три  раза  в  день,  давали  бактериофаг  и  немного  поесть  и  попить.  Целыми  днями  и  ночами  я  была  одна,  пока  мама не  выздоровела  и  не  забрала  меня.
Потом  мама  узнала,  что  в  банях  на  ул.  Марата,  ближе  к  Невскому,  есть  горячая  вода.,  и  мы  пошли  мыться.  Там  работал  всего  один  класс,  и  мужчины  и  женщины  мылись  все вместе.  Одни  слева,  другие  справа.  Все  приходили,  замотанные  в  разные  косынки,  пледы  и  т.д.,  раздевались  и  расходились по  разным  сторонам.  Мыло  было не  у  всех.  Главное,  что  вода  была  горячая.  И  люди  грелись,  ни  на  кого  не  глядя.
Странная  вещь – память.  Я  сразу  же  забыла  об  этой  бане,  а  потом  лет  пятнадцать  она  мне  снилась  во  всех  подробностях.  Когда  я  рассказала  этот  сон  маме,  то  она  мне  сказала,  что  всё  это  было  на  самом  деле.
  По  карточкам  уже  начали  давать  хлеба  побольше,  и  даже  ещё  кое-что  из  продуктов.  Однажды  мама  послала  меня  за  хлебом  в  соседнюю  булочную  на  пер. Ильича.  Продавщица  начала  взвешивать  хлеб  на  чашечных  весах.  Положила  гирьки,  а  я  подсчитала  их  и  сказала  ей,  что  хлеба  меньше,  чем  положено  по  талонам.  Она  стала  добавлять  маленькие  гирьки  по  5-10 граммов  и  кусочки  хлеба,  пока  не  взвесила  точно.  В  стороне  стоял  парень  и  наблюдал.  Я  взяла  в  руки  эту  пирамиду  из  куска хлеба  с  довесками  и  довесочками  и,  прижимая  её  к  груди,  пошла  домой.  Парень  пошёл  за  мной. Я  побежала,  он тоже.  Влетев  во двор,  я  обежала  замёрзшую  лужу,  а  он  поскользнулся  и  упал.  Это  дало  мне  время  подняться  по  лестнице  и  скрыться  дома.  Потом  из  окна  я  видела,  как  тяжело  он  вставал  и  всё  время  опять  поскальзывался  и  падал.
Хлеба  давали  немного  больше,  но  это  был  не  чистый  хлеб.  В  тесто  добавляли  бумагу  (целлюлозу),  и  он  был  беловато-серого  цвета.
С  января  продукты  перевозили  через  Ладожское  озеро,  по льду.
Хорошо  помню  свой  день  рождения,  29 марта.  Мне  исполнилась  одиннадцать  лет!  И  вдруг  по  радио  объявили,  что  на  детскую  карточку  выдадут  по  50г  осетрины  холодного  копчения  и  одну  банку  сгущенного  молока.  То-то  был  праздник!  Мы  с мамой пировали  в  этот  день.  Позже  я  узнала,  что  в  этот  день  удалось  прорваться  в  город  большому  обозу  с  продовольствием.
Когда  сошёл  снег,  оставшиеся  в  живых  ленинградцы  вышли на  улицы,  чтобы  вычистить  город  от  грязи  и  нечистот.  В  скверах  появилась  первая  трава.  По  радио  объяснили,  какую  траву  можно  есть.  Рассказывали,  какой  вкусный  салат  из  листьев  одуванчика,  как  готовить  лепёшки  из  лебеды.  Я  рвала  в  сквере  возле  школы  мокрицу.  А  однажды  одна  одноклассница  выменяла  у  меня  мою  куклу  с  фарфоровой  головой  и  голубыми  глазами   на  две  картофелины.  У  девочки  мама  работала  в  столовой.
Дома  я  сломала  игрушечный  платяной  шкафчик  и  сварила  на  буржуйке  суп  из  картошки  с  мокрицей,  как  раз  к  приходу  мамы.
Мама  работала  медсестрой,  и  денег  у  нас  было  очень  мало,  и  не  всегда  их  хватало  на то,  чтобы  выкупить  хлеб  по  карточкам.  Поэтому,  когда  стало  тепло,  я  выходила  на  парадное  крылечко  нашего  дома  и  раскладывала  свои  детские  книжки,  чтобы  собрать несколько  копеек  на  хлеб.
Некоторые  женщины,  жалея  меня,  покупали  мои  любимые  книжки,  а  я  отдавала  эти  деньги  маме,  чтобы  выкупить  хлеб.
Так  прошла  первая  блокадная  зима.  Мы  выжили,  но  и   потом  было  много  тяжёлого  в  жизни,  мы  долго  ещё  жили  впроголодь,  но  это  уже  другая  история.
 

P.S.  За  первой  блокадной  зимой  прошли  ещё  две  зимы,  прежде,  чем  закончилась  блокада  города.  «И  в  день  двадцать  седьмого  января  даже  Москва  зажгла  фейерверков  огни».  Армию – освободительницу  ленинградцы  встречали  огромным  пирогом,  испечённым  на  одной  из  старинных  пекарен,  где  сохранились  большие  подовые  печи.
К этому  времени  маму  перевели  на  работу  в  санэпидстанцию.  Вместе  с  бригадой  медиков  и  дезинсекторов  мама  ездила  в  освобождённые  от  немцев  деревни  Ленинградской,  Псковской  и  Новгородской  областей.  Немцы,  уходя,  оставили  в  этих  деревнях  много  болезней,  о  которых  я  раньше  никогда  не  слышала.  Болели  люди  целыми  деревнями:  тиф  сыпной  и  брюшной,  туляремия,  бруцеллёз,  клещевой  энцефалит.  А  в  одной  деревне  все  от  мала  до  велика  болели  сифилисом.
Были  полностью  сожжённые  деревни,  где  люди  жили  в землянках.  Но  некоторые  деревни  на  Псковщине  остались  целы  и  невредимы.  Люди  там  жили  зажиточно.  В  каждом  дворе  было  от  двух  до  четырёх  коров,  лошади  и  другая  живность.  Было  молоко,  сметана,  творог  и  др.  На  вопрос  мамы:  «Как  же  так  случилось?» -  крестьяне  отвечали,  что  встречали  приход  немцев  хлебом  и  солью.  Вот  и  разрешили  держать  скот  и  взять  большие  наделы  колхозной  земли.  А  когда  вернулись  наши  войска,  их  тоже  встречали  хлебом  и  солью  и  сытно  кормили  голодных  солдат  и  партизан.
В  1944  году  мама  тоже  переболела  сыпным  тифом,  но,  несмотря  на  тяжесть  заболевания,  выжила.
В  декабре  1947  года  отменили  карточки,  но  мы  по-прежнему  ничего  не  могли  купить,  т.к.  мама  зарабатывала  очень  мало,  а  пенсию  за  отца  на  меня  не  платили.
Мама  уговорила  меня  поступать  в  техникум  пищевой  промышленности:  «Хоть  всегда  сыта  будешь».  Я  училась  и  подрабатывала,  где  придётся:  санитаркой  в  поликлинике,  на  летних  каникулах – лаборанткой  на  опытно-абразивном  заводе,  вязала  кофточки  и  продавала  их  в  комиссионном  магазине,  торговала  папиными  карандашами  «кохинор»  и  своими  вышитыми  воротничками.  Мама  также  сдавала  угол  жильцам.  Так  я  закончила  техникум.
С  1952  по  1954  год  я  работала  на  пекарне  техником-технологом,  и  был  у  нас  мастер-бараночник – Зуич  Севостьян  (Сабиян)  Иванович,  лет  70 –75.  Нам,  двадцатилетним,  он  казался  стариком.  По  нашей  просьбе  Зуич  рассказывал  много  разных  случаев  из  своей  жизни.  О  том,  как  в  1915  году  пришёл  из  Польши,  как  ходил  по  разным  городам  и  везде  работал  пекарем.  Однажды,  на  вопрос,  где  он  был  во  время  блокады  Ленинграда,  Севостьян  Иванович  рассказал,  что  он  был  в  городе,  и  его  приглашали  в  Смольный  оформлять  столы  для  банкетов.  Банкеты  были  шикарные,  особенно  один,  на  Новый  год.  Столы  ломились  от  угощений:  икра,  рыба  красная  и  белая  и  другие  деликатесы.  А  между  бутылками  танцевали  полуголые  и  полуголодные балерины…
За  стенами  Смольного  народ  получал  по  125 –200  граммов  хлеба  и  умирал.  Моя  двоюродная  сестра  Кира  родила  девочку  в  начале  блокады,  которая  вскоре  умерла,  и  ребёнка  не  хоронили  до  весны  (она  лежала  в  холодной  комнате),  чтобы  получать  детскую  продуктовую  карточку.  Это  спасло  жизнь  сестре.
Начальник  треста  хлебопечения  Смирнов  тот  банкет  организовал,  но  сам  не  присутствовал  на  нём,  потому  и  остался  жив  и  возглавил  трест  хлебопечения  в  пятидесятых   годах. 
Позже  было  заведено  так  называемое  «Попковское  дело».  Всех  обвиняемых  расстреляли.  А  потом  реабилитировали.  Почему?  Ведь  банкет-то  был.  Я  не  знаю,  был  ли  на  этом  банкете  Жданов,  Севостьян Иванович  никаких  фамилий  не  называл.  Только  жалел  Смирнова,  который  с  тех  пор  жил  один,  без  семьи,  только  собака  была  его другом.
Прошло  столько  лет,  а  за  Кремлёвской  стеной  живут  и  работают  люди,  которые  ничего  не  знают  о  нуждах  народа.  Это  другие  люди,  а  народ  тот  же.  И  отношение  власти  к  народу  прежнее.