Первая Любовь

«Первым делом, первым делом — самолёты.
- Ну, а девушки?
- А девушки — потом.»
                (из песни)

«У меня не было первой любви, я прямо начал со второй.»               
                (из  И.С. Тургенева)
         
          Ритмичный стук колёс разбудил Виктора. Дом стоял в непосредственной близости от железной дороги, по которой составы шли беспрерывно, особенно ночью. Он взглянул в не занавешенное окно — стояла настоящая снежная, морозная зима.
          Точное время выяснить было практически невозможно — часы безнадёжно потеряны в снегу, а вспомнить где и когда не удавалось. В любом случае, надо было поторапливаться — вставать и идти на работу.
          Одним из преимуществ командировочной работы являлась соблазнительная возможность позволить себе прихватить малость сна при отсутствии начальства в непосредственной близости. Работа была рядом. Здание, где Виктор обитал, было построено недавно, метрах в двадцати от подстанции, только никак не удавалось (или не хотелось) сдать его комиссии и заселить жильцов — будущих работников  подстанции, построенной также недавно с целью электрификации железной дороги.
          Войдя в подстанцию, Витя прошёл в аппаратную к щиту управления, в оборудованный им самим уголок, где он обычно “колдовал” над чертежами, аппаратурой, приборами и инструментом, налаживая работу сложных устройств автоматики и защиты. Проходя мимо стола дежурного персонала, с удивлением увидел здесь новое, но знакомое лицо. За столом, с телефонной трубкой прижатой к уху, сидел сослуживец из родственного цеха связи Алик Загребинский.
          Отчётливо, словно заправский француз грассируя, он что-то громко кричал в микрофон. Виктору припомнилась прибаутка о том, как прибывший в Советский Союз японец, попавший в аналогичную ситуацию, удивлённо спросил: “А почему он так кричит? Разве он не может позвонить по телефону?”.
          Из-за вышеупомянутой особенности артикуляции в громком крике Алика, Виктор не мог понять ничего кроме “...станции  Кохгсаково” и, сочувствуя подумал об абоненте на другом конце провода. “Ладно, — сказал он себе, — хватит отвлекаться. За работу, товарищи!”
          Самостоятельно работал он уже второй год. Сравнительно быстро после окончания института освоил “азы наладки” и уже теперь гордо носил звание “старшего инженера”. В институте “всему учили понемногу, чему-нибудь и как-нибудь”. Ну, это так, для “красного словца”. На самом деле, учили добросовестно. Однако, как говаривал Суворов, “теория без практики мертва”.
          Другое дело, что не всё пригодилось сразу. Однако наш герой был прилежным студентом и даже потом подумывал: “а не пойти ли и дальше куда-нибудь учиться?” Но надоело безденежье и, узнав о существовании некой наладочной фирмы, сотрудники которой разъезжали по стране (а иногда и за рубеж!), приводили в рабочее состояние (“пускали”) новое оборудование, ценились как специалисты высокой квалификации и являлись носителями свежих идей и всего самого передового, стал туда всячески стремиться и, мобилизовав все возможные ресурсы, попал-таки в заветную фирму по распределению. Уже на первых шагах работы понял, что всё сложное состоит из суммы простых частей, истин и приёмов. И каждую из этих составляющих надо освоить отдельно и тщательно и тогда, сложившись, возникнет нечто цельное, новое и замечательное.
          Первым объектом работы Виктора была компрессорная установка для воздушных выключателей на подстанции под Куйбышевым. Освежив теоретически как должна функционировать автоматика воздушных компрессоров, он отправился, наконец, в компрессорную на наладку.
          Войдя, первое, что он увидел, была гора строительного мусора, небрежно оставленная предшественниками монтажниками. Жаловаться и ныть об этом начальству Виктору даже в голову не пришло. Спасибо маме — приучила она сына к уборкам. Отыскав нужное снаряжение в составе тачки, лопаты, метлы, совка, тряпок и ведра, принялся он наводить порядок возле компрессоров и шкафов автоматики. Несложная эта работа сразу сняла стресс трепета первой наладки и наладчик с высшим инженерным образованием, полученным в одном из лучших ВУЗов страны, справился с ней вполне. В помещении стало как-то просторно, светло, чисто и даже уютно. Но, главное, что спустя ещё две недели автоматика и агрегаты работали чётко и слажено, в полном соответствии с задуманной проектировщиками программой.
          Позже, по всем вопросам, связанным с компрессорной, персонал подстанции обращался только к Виктору, который давал точные и обстоятельные ответы.
          В течение некоторого времени он работал в Корсаково один, но, спустя две недели на подмогу прислали инженера, носившего абсолютно чеховскую фамилию — Конев. Конев имел соответствующее должности образование, некоторое время трудился в Комитете Госконтроля, но вскоре был оттуда уволен по сокращению  штатов.
          В фирме о нём не смолкали легенды и анекдоты. Рассказывали, например, что во время пуска главного агрегата Башкирской  ГРЭС, который происходил в жутко помпезной, торжественной обстановке, неожиданно, на виду у высокопоставленной министерской приёмной комиссии, из-под пульта управления вылез помятый, замызганный и взлохмаченный, вышеупомянутый товарищ Конев, что-то невнятное бормотавший себе под нос. На кончике этого самого длиннющего его носа криво и нелепо сидели жутко старые, перемотанные изоляционной лентой очёчки. В руках бедолага сжимал полуметровый кусок толстого чёрного электропровода. Несмотря на впечатляющую длину (не носа, конечно, а провода) он, увы, оказался коротковат, чтобы перемкнуть контакты в схеме управления, которую Конев не успел наладить.
          Над эпизодом, достойным театральной сцены, гомерически расхохоталась вся присутствующая в помещении щита управления публика, включая приёмную комиссию.
          Конев по возрасту был старше Виктора раза в два и командовать им было как-то не очень ловко. Как правило, пожилой наладчик восседал возле аппаратуры на не известно где раздобытом деревянном чурбачке. Не только в его руках, но и со всех сторон на полу в творческом беспорядке пестрела огромная куча разнообразных схем и чертежей. Конев, всецело поглощённый собственной деятельностью, громко разговаривал сам с собой: “Ну, что, Конь, — восклицал он, — вот этот провод куда должен идти? Ага, не знаешь! — как будто даже радовался он, — хорошо, а этот? Тоже не знаешь! Хорошо!” И далее в том же духе.
          Однажды из Москвы прибыла к Виктору на “объект” высокопоставленная гостья. Ею была исполняющая обязанности руководителя группы Марья Ивановна Ильина. Будучи “динозавром” советской энергетики, Ильина мало что смыслила в стремительно развивавшейся современной технике, но, зато прекрасно ориентировалась в бумажном потоке, сопровождавшем производственный процесс. Всевозможные многочисленные табели, отчёты, актировки, служебные записки, заявки и всё тому подобное являлись её епархией, и она была способна с невероятной скоростью и мастерством обрабатывать гигантских масштабов поток всевозможных бумаг, причём, выполняя всю эту титаническую работу быстро, чётко и безошибочно. В этом плане “цены ей не было”. В своей “инспекционной” поездке в Корсаково она быстро убедилась, что бригада Виктора (в составе его самого, плюс Конев) работает усердно и добросовестно, удерживая на должной высоте также и “морально-этический климат”. Сделав этот всеобъемлющий вывод, Марья Ивановна поспешила раствориться в небытие.
          На самом деле, главной проблемой благополучной бригады был тот самый пресловутый “квартирный вопрос”. Многострадальный Конев ездил ночевать в Москву. Но он был из тех “коней”, которые  “борозды не портят”. Что касается руководителя бригады, то Виктор на такие подвиги способен не был. И не потому только, что такие поездки были не просты; не тянуло его в шумную и суетливую столицу, где, ко всему прочему, ожидали его бесконечные мамины вздохи по поводу тягот  вдовьей жизни. Для таких поездок ограничивался он выходными днями, да и то не всегда.
          Свою первую ночь в Корсаково Виктор провёл в деревенском доме. Чемодан с вещами остался на подстанции, а сам хозяин, перекусив в леспромхозовской столовой, пошёл налегке как бы прогуляться по посёлку. Зимой темнеет рано — начало смеркаться. “Заезжий молодец” решил искать приют ближе к окраине села. Действовал наобум: выбрал неказистую хибару поплоше и постучался в дверь. Видимо внешний вид потенциального постояльца и аргументы по временному съёму жилья были достаточно убедительны — отказа не последовало. Впустили, показали закуток с койкой. Безусловно, не пятизвёздочный отель, но советские командировочные комфортом избалованы не были. Виктор уже имел опыт ночёвок на третьей багажной полке плацкартного вагона, на бильярдном столе железнодорожного вокзала в городе Ярославле, в сторожке линейного монтёра в пригороде. Хотелось скорее лечь, отрубиться и забыться во сне, не важно где. В доме было тепло и всё бы ничего, но запахи для городского жителя были невыносимы. Некогда да и ни к чему было разбираться кто и когда ещё жил и ночевал в этой избе. Но, главное, что Виктор быстро понял: более одной ночи он здесь не останется. Это его как-то быстро успокоило и стал он думать “о чём-нибудь хорошем”. А когда молодой мужчина в одиночестве ночью думает “о чём-нибудь хорошем”, то, однозначно, думает он о женщинах.
          В отношениях с противоположным полом у Виктора полной ясности не было. Сказать, что он его совсем не интересовал было бы погрешить против правды. Очень даже интересовал! Но уже давно, ещё в школьные годы (“чудесные”) Витя отчётливо осознал, что для общения с девочками, кроме смазливой физиономии и хотя бы средних физических данных нужны ... денежные средства. Нет, конечно, ещё и ум или, скорее, остроумие, ещё и начитанность, ещё и понимание искусства, живописи, например. Однако без всех этих составляющих как-то ещё можно и обойтись. Но вот без денег, без этого  “презренного металла”, ну, абсолютно никак! В школьные годы Виктора в СССР мальчики и девочки учились в разных школах, отдельно друг от друга. Однако, в определённые годы, чтобы несколько смягчить эту жёсткую половую сегрегацию, в соседней женской школе был создан кружок танцев, куда приглашали старшеклассников из соседней мужской школы. В одном классе с Витей училось множество сыновей военных высокого ранга. Это было следствием того, что рядом располагалась Военно-инженерная Академия и для её преподавательского состава был построен большой жилой дом (знаменитый дом с фигурами на Яузском бульваре).
          Когда, после войны, дом этот достроили и стали заселять, Министерство Обороны активно к этому заселению подключилось и среди его жильцов оказались крупные начальники из Генерального Штаба, самого Минобороны и других военных ведомств, которых в Москве было хоть отбавляй. Для этих отцов потратить лишнюю пятёрку на занятия любимого сына (речь шла о пяти рублях в неделю) не было проблемой. Отец Виктора был врачом. Однако, несмотря на то, что он получил образование в Лозанском Университете, прекрасно говорил на немецком и французском языках, и, прошёл всю войну начальником военного госпиталя, майором медицинской службы, жалование его было более чем скромным. Понимая это, Виктор даже не решался поднимать подобный вопрос в семейном кругу. После поступления в ВУЗ ситуация отнюдь не улучшилась. Отец умер, мамина пенсия была мизерной, его студенческая стипендия — всё это были, по сути дела, жалкие гроши, едва хватало на жизнь при всей маминой экономии.
          Только после выхода на работу зарплата и командировочные немного положение семьи улучшили. Тем не менее, женщины для Виктора оставались вне досягаемости — ко времени командировки в Корсаково  никаких побед на этом фронте за нашим героем не числилось.
          Лёжа на жиденьком, жёстком матрасике в леспромхозовском посёлке, вспоминал он всякие забавные эпизоды своей ещё  не такой уж длинной жизни. Сон прошёл, а воспоминания приходили одно за другим.
          Припомнился институт, третий его курс. Предшествующим летом отработал Виктор пионервожатым в лагере Минздрава (там он познакомился с Геной Гладковым, музработником, позже ставшим известным российским композитором).
          А в институте всех студентов его курса — в колхоз, на картошку отправляют. Тогда это было общепринятой нормой. Тоже, в каком-то смысле, “школа жизни”.
          Колхозный бригадир как-то спросил: “Кто умеет управляться с лошадью?”. Виктор припомнил своё военное детство, как они детьми бесконечно пропадали на госпитальной конюшне возле немногочисленной “лошадиной команды”. Бодро отозвавшись на призыв бригадира, взялся за вожжи, быстро вспомнил соответствующие приёмы и уже на следующий день вполне соответствовал должности “водителя кобылы”. Дел хватало: это отвези, то привези. Другого транспорта не было. Жаль было только, что девчонки жили в другом селе, и съездить к ним, покрасоваться “за рулём” возможности не подворачивалось. В конце дня приходил не совсем уже трезвый бригадир. Забирал усталую кобылу и отводил её, как он говорил, “в стадо”. Своеобразный диалект бригадира Виктор постепенно освоил. Любопытно, что лошадь этот язык понимала прекрасно.
          Однажды, в конце дня бригадир прибежал запыхавшись: “Витёк, отведи её сёдня сам в стадо. Недосуг мне. Дорогу знаешь?”. Дорогу Витя знал. Лошадь тоже. Побрели не спеша. Лужайка возле конюшни, где “стадо” паслось вечерами, была недалеко. Но вчерашний затяжной дождь сильно размыл дорогу, а впереди лежащий узенький ручеёк, который обычно перейти было раз плюнуть, превратился в бурный поток и кобыла стала перед ним как вкопанная. “Ну, давай, милая, давай вперёд!” — стал уговаривать её Виктор, дёргая за вожжи. После нелёгкого рабочего дня “водителю кобылы” тоже хотелось расслабиться и отдохнуть. Но упрямое животное не реагировало ни на какие увещевания. Возница разозлился и заорал благим матом: “Ах ты, грязная скотина! А ну пошла, так тебя перетак! А, ну, пошла!”. Для пущей убедительности Виктор обильно “смазал” эти реплики густым русским матом, на который был только способен московский интеллигент в энном поколении. Услышав привычный набор слов в соответствующей тональности, лошадь встрепенулась, пошла и легко преодолела препятствие. Виктор в резиновых сапогах за нею еле поспевал.
          Одним из представителей мужской части студенческого отряда был шустрый парнишка Толя Кабанов. Сельского происхождения он был наиболее приспособлен к колхозной жизни, а, кроме того, знал массу прибауток и был отменный рассказчик. Ну, ни дать ни взять, “Вася Тёркин”! Вечерами он принимался рассказывать всяческие неприхотливые истории, от которых студенты-картошечники долго держались за животы, давясь от смеха. Скабрезность этих историй никого не смущала, напротив, даже радовала своей солёностью.
          Приспособленность Анатолия к сельской жизни была в этих условиях для московских студентов, в большинстве городских жителей, настоящей находкой.
У деда-хозяина где-то была припасена огромная бутыль с самогоном. Называли эту бутыль “четвертью”. Какое количество жидкости содержала эта стеклянная махина точно никто не знал. По выходным бабка доставала эту самую “четверть”из тайника, а старик разливал самогон по стаканам.
          За стол приглашались избранные, корифеем среди которых был вышеупомянутый Толик, которого дед жаловал особенно, чувствуя духовное родство. Выпивали по-русски, обильно закусывая, а Толик расплачивался одним из своих устных рассказов, запас которых был невероятно велик. На следующее утро до зарезу требовалось опохмелиться. Знаменитый Александр Трифонович Твардовский писал: “...я знаю где их пушка, я разведал...”. Так и Толик уже давно разведал, где хозяева хранят заветную бутыль. Поставив одного из студентов “на шухере”,  будущая инженерная интеллигенция “пошла на дело”.
          “В одной руке держу стакан, да так держу, чтоб не упал!” — так нужно было бы перефразировать к данному случаю слова известной студенческой песни. Во втором стакане обычная колодезная вода. “Делай раз, два, три!” В ранее пустом стакане плеснула заветная мутная жидкость, в огромной “четверти” вроде бы всё как ни бывало. Зато на душе полегчало необыкновенно! Такую вылазку, по-хорошему, надо было бы повторить, но бдительность бабки и опасность быть разоблачёнными и потерять доверие и благорасположение хозяев, во время остановило преступников.
          Спали на верху дома, на сеновале. Было тесновато, но “в тесноте — как говорится — да не в обиде”. Зато тепло и вокруг свои ребята. Именно поэтому засыпали не сразу: то возбуждённые пикантными рассказами Толика, то просто и душевно разглагольствуя о погоде, о картошке, о хозяевах дома и, конечно, о девчонках, которые, к сожалению, были далеко. “Луна поднялась, на скалы бросив свет. Морской волною льется вальс, да жаль — девчонок нет”.
          Однажды в полумраке сеновального уюта прозвучал негромкий голос Бори Каменьщикова, скромнейшего из “бойцов” в бригаде картошечников: “Ребята, а давайте перед сном рассказывать истории про свою первую любовь!” Соригинальничать Каменьщикову, увы, не удалось. Виктор тот час же вспомнил, что кто-то в русской классической литературе уже использовал подобный сюжет. Не вдаваясь в детали, Виктор помнил, что в устах классика сюжет прозвучал очень даже занимательно.
          “...а можно я и начну первым?” — робко предложил Боря. Не без некоторого энтузиазма все тут же согласились. Каменьщиков приступил к повествованию. Сначала рассказ воспринимался интересно, но, уже пару минут спустя, слушателям стало невыносимо скучно. Персонажам то никак не удавалось созвониться и встретиться, то они путались с местом и временем встречи, то, встретившись, не находили о чём говорить. Никакого движения вперёд в отношениях “влюблённых” не намечалось, и надежда на это таяла прямо на глазах (точнее — на ушах).
          Первым кто не выдержал занудства бориной любовной эпопеи был паренёк из Донбаса по имени Валерий Гренадёров. В одну из затяжных пауз Валера воскликнул: “Давайте, лучше я расскажу вам про свою любовь!” Публика оживилась. Донбасец имел сложение атлета, а лицом был определённо красив той самой мужественной красотой, которая свойственна парням некоторых южных регионов — результат естественного отбора при смешении разнообразных кровей.
          Все понимали, что у Валеры всё будет происходить быстрее и определённее. Перипетии предыдущей истории сразу удалились на второй план, а вскоре и вовсе растворились в небытие. События гренадёровской “любви” происходили в скором поезде Донецк-Москва, времени на продолжительные сентиментальные ухаживания и соблазнения не было — отношения прогрессировали стремительно. Объект атаки — пышнотелая проводница. Её прелести, тесно обтянутые форменной одеждой, блистали неотразимым великолепием. В купе с Валерием в столицу следовал ещё один конкурент — младший лейтенант. Однако богатый “боевой опыт” бывалого шахтёрского красавца несопоставим со скромностью начинающего военнослужащего. Конкурент был “отшит” в два счёта. Семафор сверкнул “зелёным”. Место действия: служебное купе, в котором сменщица спала наверху, как говорят, “без задних ног”. Почему-то в рассказе часто фигурировал вагонный туалет, который Валера называл странным словом “оцюрископ”. Слушателей это нисколько не смущало, повествование было насыщено жёсткой динамикой, брутальной страстью, молодым напором и обильными женскими ласками. До окончания рейса Гренадёров со сдобной железнодорожницей неоднократно побывали на “седьмом небе”, что обогатило их сердца и души незабываемыми впечатлениями. И ни один обитатель сеновала так и не уснул вместе с персонажами устного романа аж до самой до Москвы. Незаметно и плавно воспоминания Виктора превратились в сон.
          В окно корсаковской избы проникли первые лучи раннего утреннего солнца. Виктору пора было вставать. Позавтракав в леспромхозе, пришёл он на подстанцию и сразу к начальнику. В маленьком кабинетике было два стола, второй из которых, к счастью, был свободен. Не говоря ни слова, Виктор достал из сумки заветную полулитровую бутылку “Московской”. “Иван Поликарпович...” — начал было он. Но умудрённый опытом начальник его прервал. “Ну, что намаялся?” При этом “Московская” уже скрывалась в ящике стола. “Ладно, найди тётю Шуру и скажи ей, что я разрешил”. Это означало, что наладчику разрешено поселиться в построенном рядом с подстанцией доме для персонала, несмотря на то, что он ещё не сдан комиссии. Искать тётю Шуру долго не пришлось. Она уже давно прочно обосновалась в этом доме, заняв двухкомнатную квартиру на первом этаже.
          Тётя Шура числилась на подстанции уборщицей, но, на самом деле, выполняла роль и коменданта, и дворника, и завхоза, и кастелянши, — одним словом, была “Maedchen fuer alles”. Бутылки для неё Виктора пока разжиться не успел, но многоопытная “тётя” прекрасно понимала, что симпатичному молодому москвичу от неё никуда не деться. “Тётя Шура” — женщина приблизительно сорока лет —выглядела на все шестьдесят. Жизнь, видимо, потрепала её как следует. Лицо, очевидно и в молодые годы не блиставшее красотой, теперь было всё в морщинах, большие, загрубевшие от постоянной физической работы руки, хриплый голос и видавшая виды поношенная рабочая одежда довершали её малопривлекательный облик. Но, вопреки ему, была она человеком добрым и душевным. Да и к москвичу прониклась симпатией.
          Жила она одна, но круг общения имела. По выходным приходил к ней “хахаль”. Вася, как и почти все рабочие леспромхоза, был из бывших заключённых. В народе их сокращённо называли “ЗЭК”. “Зэкам”, после соответствующей отсидки, разрешалось проживать не ближе сто первого километра от столиц, областных и районных центров. Это была особенная, специфическая публика.
          Были они все как бы на одно лицо — какие-то серые и немногословные. Как все русские любили выпить, и после этого слегка расслаблялись и становились словоохотливыми. Когда Вася, сидя рядом с Виктором за столом в жаркой комнате, снял рубашку и остался в одной майке, увидел Витя тот самый пресловутый профиль Сталина, наколотый на его груди рядом с плечом, о котором пел Вдадимир Высоцкий. После заселения в заветное жильё, пришлось новосёлу идти в магазин за водкой. Закуски тётя Шура имела вдоволь: и огурчики, и помидорчики, и картошечка варёная, и картошечка жареная, и курочку обезглавили по такому случаю. “Витя-новосёл” достал из своего чемодана батончик столичной колбасы.
          По меркам того времени стол был царский, отношения налаживались. “Шур, — сказал Вася, — ты бы Таньку-то позвала, парню одному-то скучно?” “А что, и позову в субботу-то. Сам-то в субботу придёшь?” — отозвалась тётя Шура. “Приду, если позовёшь...” — набивал себе цену лесоруб. У Виктора ёкнуло ретивое и стал он ждать субботы.
           Неделя пролетела, как не было. Компания собралась вновь, выпивки и закуски опять было вдоволь. Пришла и Танька, шурина ни то племянница, ни то двоюродная сестра. Женщина сравнительно молодая, но ничего особо привлекательного в ней не было. Принесла она тоже бутылку спиртного, видимо, был это самогон. Ели и пили обильно, потом, как у русских полагается, — пели, потом снова ели, и снова пили. Виктор, хоть и был парень здоровый (в смысле не больной), однако подобные возлияния для него, сыночка из семьи московской интеллигенции, не являлись делом обычным. Тем временем лесоруб схватил тётю Шуру крепкой рукой, которой русские обычно бросают женщин “за борт в набежавшую волну”, и повалил её на пышную кровать, застеленную всякими рюшечками, подушечками, кружевными подзорами и прочим подобным великолепием.
          Увидев это, Татьяна встала и, недвусмысленно взглянув на Виктора, сказала: “Пойдём и мы...”. Однако на тот момент герою нашего повествования уже было абсолютно всё равно куда и с кем идти. Татьяна же, очевидно хорошо ориентируясь в этом доме, безошибочно влекла “партнёра” к его собственной койке в соседнюю квартирёнку.
          Что происходило потом, вспомнить Виктор не мог никак, как ни старался, несмотря на то, что это был его дебют!
          Утром он проснулся один. Подташнивало и голова болела нестерпимо. Вошла тётя Шура. В её руках — лучшее на свете лекарство — полстакана опохмелиться и рассольчику запить. Взглянув на “ложе любви” заорала: “Ах, ты, сука! Б...дь! Не могла сказать, что ей нельзя! Всё гадина замарала!” Виктор, хоть и молодой был, знал уже как “гасить” подобные скандалы. Молча полез в кошелёк, достал десятку и сунул её тёте Шуре в карман. Инцидент был исчерпан.
          Через неделю, в пятницу явилась “молодая”, отозвала Виктора в сторонку: “Идём, чё скажу...”. “Кавалер” уныло поплёлся за ней.
          “Короче, знаешь, в общем забеременела я...” — прозвучало сакральное признание. Компетенции Виктору в подобных вопросах явно не доставало, но его единственным желанием было сделать так, чтобы аннигилировать эту его “Первую Любовь” ныне и присно и во веки веков!
          “Ну, и что будем делать?” — вяло вопрошал он. “Да, есть у меня тут одна бабка знакомая, — прозвучало в ответ — очень чистенько всё делает”. “Ну, и что надо-то?” “Сто рублей”. Это была почти вся его месячная зарплата, но чего не сделаешь для настоящей любви! На счастье, искомая сумма припрятана на дне чемодана. Достал — отдал. С тех пор рекомендациям тёти Шуры он не следовал.
          По-хорошему, воспоминания Виктора о любви в Корсаково можно было бы продолжить историей, как он познакомился с местной интеллигенцией в лице симпатичной учительницы здешней школы, дочери лесника, богатейшего мужика в округе, как гуляли в их доме на Рождество, танцевали “Елецкого” (вот тогда и потерял он часы в снегу), как потом запрягли розвальни и мчались уже ночью догуливать в соседнее село. Но рабочий день кончился, и воспоминания уступили место новым реальным событиям и приключениям.