Одинокий пьяный Эльф Петрович

     Одинокий пьющий сантехник Петрович жил на четвёртом этаже, а над ним, на пятом, жил инженер-сметчик Денис Артёмович Маслов с семьей – Лидией Павловной и пятнадцатилетним Яриком.
     Петрович часто курил на балконе, а Маслов редко там появлялся. Там и появляться было особо негде, полбалкона занимал самодельный ящик для хранения картошки. Ящик был чуть ли не единственным осязаемым творением Дениса Артёмовича, бывшего как по складу характера, так и по роду деятельности теоретиком. Если бы не суровая необходимость (а больше картошку просто некуда), он бы, конечно, такой дурью не маялся, получилось так себе – то войлок отстанет, то крышка не садится.
     Как-то вечером Лидия пожаловалась, что от ящика пахнет плесенью.
     – Ты бы глянул, Денечка. Может, попшикать чем-нибудь? Пока пустой.
     – Утром, – сказал Маслов, но немного погодя встал и пошёл смотреть. Он не любил, когда над душой висели дела, и знал, что Лида будет переживать. Она всегда из-за мелочей переживала.
     С ящиком всё было в порядке, просто влажность высокая, климат такой. Вон даже винтик проржавел, надо поменять, а то ручка к чертям отвалится...
     И вдруг Маслов услышал смех. Женский смех. Смеялись снизу. Ничего, конечно, особенного, если бы это не было самым лучшим смехом, который он только слышал за всю свою жизнь. На улице было пусто. Неужели от Петровича?
     Маслов высунулся посильнее и некоторое время приглядывался и прислушивался.
     Да, Петрович был на балконе, но где-то в глубине, его не было видно. Да и девицу тоже.
     Смех то стихал, то начинал звенеть снова, и ещё Маслов слышал бубнящий голос Петровича. Что он говорил? Что делал? Что вообще можно говорить и делать, чтобы девица так смеялась? Во всём этом было что-то очень неприличное и всё равно влекущее. Очень далёкое, и от этого было грустно... И тут до него дошло – так девицы сразу две!
     Да, это было два женских голоска, а вернее два смеха, они ничего не говорили, только смеялись. Сладкие певучие переливы звучали то вместе, то порознь, и были один лучше другого.
     Потом было слышно, как закрывают балконную дверь, и стало тихо. Маслов постоял ещё немного. Не стоять же вечно...
     Его охватило неодолимое желание спуститься к соседу и хоть одним глазком посмотреть на то, кто же его гостьи.
     – Плесени нет... Но там, Лидок, другое. Сбегаю к Петровичу, херомантию одну взять надо...

     Дверь одинарная, в пятнистом бежевом дермантине. Маслов легонько толкнул в этот дермантин, и она открылась.
     – Сосед!
     Никто не отозвался, но в кухне явно кто-то был, оттуда доносились звуки присутствия.
     – Петрович! – позвал он ещё раз, проходя.
     В кухне ему открылась совершенно ненормальная фантастическая картинка.
     Петрович спал, уронив голову на руки, на стол. В углу на столе, на хлебнице, сидела маленькая девушка – размером наверно с кошку. Рядом с Петровичем, поджав ноги, сидела вторая, такая же кошкоразмерная, и любовно водила ему по голове тоненькой стеклянной палочкой. От скольжения стекла по волосам получалось что-то вроде цветных искр, только они были огромные, прямо как в каком-нибудь мультике. Эти искры бесшумно отлетали в разные стороны и гасли, но тут же вслед за ними летели новые, – девица не останавливалась. Она только мельком глянула на Маслова. А та, что на хлебнице, смотрела на него в упор, но так, как если бы он был одиноким листочком, занесённым случайным ветерком.
     – Добрый вечер, – сказал Маслов. Больше он всё равно не знал что сказать.
     Его поразило даже не то, что девицы такие маленькие – сказочно маленькие, и таких не бывает – а то, что они такие невозможно прекрасные. На них было что-то чрезвычайно блескучее, полупрозрачно-полуголое, и множество браслетиков на руках и ногах, и волосы у них были такие пушистые, что хотелось почесать нос только от одного на них взгляда.
     И вот почему ещё он подумал о кошках: ушки. Остренькие ушки, торчащие куда-то к макушке. У одной серые, у другой рыжие...
     Петрович на своём столе заворочался, пнул пустую бутылку, и она со звоном покатилась. Он проснулся, но не обратил никакого внимания ни на девиц, ни на Маслова, а потянулся зачем-то за этой бутылкой, но тут же снова уснул, довольно рисково опершись щекой о самый край стола и, в общем-то, уже начиная с него сползать.
     Маслов, после секунды замешательства, сдвинул Петровича поцентральнее и выхватил у девицы её прозрачную палочку – девица даже мявкнуть не успела.
     Но палочка оказалась совсем не такая, как он ожидал, – не как стекло, а как жирное, маслянистое стекло, очень жирное, очень маслянистое, и даже какое-то не вполне твёрдое – и он её выронил. Раскололась, на кусочки...
     Девицы хлопали глазами – может, и испуганно хлопали, но разбираться в их настроениях Маслову было некогда. Он уже понял, что будет делать, и лучше было сделать это быстро.
     Дорожную сумку он видел в коридоре, под вешалкой. Девицы не пытались убежать, не сопротивлялись. И не издали ни звука, никакого.
     Они практически ничего не весили, даже две сразу, и он вспомнил, как нёс как-то, лет десять назад, морскую свинку для Ярика, и Лида ещё не была таким гиппопотамом, и даже вышла с Яриком ему навстречу. Им со свиньёй...
     Маслов совершенно не представлял, что он будет делать со своей блескучей ушастой добычей, единственное, что он понял, уже открывая дверь, – что он всеми силами души не хочет, чтобы за нею стояла Лида.
     Но она там стояла.
     – Ну как? Взял?
     – Взял... – сказал он и расстегнул сумку.
     – Божечки, – прошептала Лидия. – Это эльфы какие-то, что ли? Это кто?
     – Какая-то форма...
     – Форма?
     – Жизни.
     – Не кричи, – сказала Лида, хотя никто не кричал. – Я тебе скажу, какая это форма. ****ская! Глазищи. И сиськи...
     – А мне нравится, – ляпнул Маслов, не подумав.
     – Нравится? Тебе вот это – нравится? У тебя ребёнок малолетний, ты о мальчике подумал, когда это сюда тащил?
     – Да какой он малолетний? Я, может, о нём и думал, – нашёлся Маслов. – Интересно же! Придёт – посмотрит...
     – Уноси.
     – Куда, Лида?
     – Где взял уноси.
     – Да не пойду я никуда, это же смешно просто.
     – Ну так я пойду.
     Маслов испугался, что она к Петровичу, но она, вырвав сумку, направилась в зал, в комнату, на балкон (Маслов шёл за ней как привязанный), рывком распахнула обе балконные створки – и выкинула сумку.
     – Присядь и не высовывайся, – приказала она.
     Под балконами рос бурьян и валялся мусор.
     Они сели на пол и некоторое время сидели тихо. Маслов, на удивление, не расстроился и не рассердился, даже наоборот, ему вдруг подумалось: «Всё-таки молодец у меня Лидка. Так не скажешь, а решительная...».
     Решительную Лидку – Лидию Павловну – очень плохо брал загар, она всегда была белой, и сейчас, в бело-голубом свете балконной лампы, она была как из белого, в крапинку, камня. Вспомнилось: как за каменной стеной... В открытые створки задувал июньский ветерок, пахло улицей, вечером, свежестью, зеленью и даже почему-то озоном, и настроение окончательно выправилось, стало спокойно и хорошо, приятно и правильно – как будто что-то сошлось.
     – А пойдём попьём чайку, – предложил Маслов.
     Ночью ему опять приснились сменяющие друг друга круги. Во сне он как-то знал, что это – дни, хотя они и были тёмные. Один круг, другой – и все тёмные. Все грустные и непонятные. И никакого просвета... Но утром опять стало хорошо и спокойно, солнце сияло на полную мощность, суббота. Ярик спал, он поздно вчера пришёл, Лида красила волосы и брови и была вся зелёно-бордово-фиолетовая, и это тоже почему-то было здорово, как будто это такая утренняя шутка. Маслову вдруг захотелось поделиться всей этой хорошестью. Сделать что-нибудь хорошее.
     Он вспомнил, что где-то в холодильнике стоит банка пива, ещё с дня рождения.
     – Лидок, я сейчас...
     – Куда сейчас?
     – Приду сейчас...
     Он направился к Петровичу.

     Петрович скрючился на диване, отвернувшись к стене.
     – Не спишь?
     – Не...
     – Плохо тебе?.. Пиво будешь? Крепкое.
     Петрович никак не отреагировал.
     – Ну, как хочешь. – Маслов открыл банку и отхлебнул. – Забухался ты, Петрович. Совсем забухался. – Маслов видел своё отражение в стеклине, приваленной к противоположной стене, и оно ему нравилось. – И знаешь что... – продолжил он. – Заходил я к тебе вчера.
     – И чё? – отозвался Петрович в стену.
     – Ты сам с собой разговариваешь, смеёшься.
     – Сам с собой? – Петрович повернул голову, недоверчиво глядя на Маслова.
     – Ну да. Вроде как с девчонками говоришь, а сам...
     – Так это подружки мои.
     – Нету у тебя подружек.
     – Почему?
     – Ну, почему... Человеком надо быть. Будешь – и всё будет.
     – А я кто?
     У Маслова на языке вертелось что-то вроде «свинья похмельная», но он на всякий случай сдержался:
     – Да кто тебя знает... Эльф.
     Петрович резким движением уселся и хохотнул. Это не очень понравилось Маслову, но всё-таки он добавил:
     – Эльф Петрович.
     – Эльф Петрович, – повторил Петрович и вдруг, закинув голову, расхохотался. Не так уж ему, видимо, и плохо было. – Эльф Петрович! – Видимо, и совсем не плохо – он буквально ржал! Ржал и не мог остановиться.
     Засмеялись и ещё где-то. Где-то на диване, в куче одеял. Самым дивным смехом на свете. А потом оттуда выглянули две мордочки. Остренькие ушки, торчащие куда-то к макушке. У одной серые, у другой рыжие.
     Маслов как-то сразу перестал нравиться себе в отражении. Да и вообще. Ощущение того, что что-то сошлось, прошло, а грусть – непонятная грусть, грусть и непонятность – вернулись.
     – Доброе утро, – буркнул Маслов.