Главы 63-65 романа Золотая река

63
Погоня.

 Поезд Прокопия прошел первые десять километров бодро и уверенно, не разгоняясь, чтобы сманеврировать на стрелке перевода путей и пустым вагоном загородить встречный путь. За это время залили две толстых трубы и тоже спрятали в тендере. С ними намучились. На ходу лить было почти невозможно, много проливали, прожгли всю одежду и чуть не покалечились. Собирали с пола застывшее, пролитое золото, плавили снова и снова мучились. Любое потрясывание разливало драгоценный металл. Надо было дождаться остановки, так дело не шло. Осталась одна спинка. Золота было еще семь слитков. Если и не войдет, то совсем немного. Вся бригада Данилова была в напряжении, надо было уже приступать к саботажу, а это могло быть сразу чревато последствиями.
 На стрелке первый раз стравили пар и уронили давление, остановив поезд. Начальник поезд в тревоге добежал до паровоза.
 - Что случилось, почему стоим! Вагон же отцепили!
 - Клапана, будь они неладны, не держат перепадов, Ваше Благородие! Травят, подлые!
 - Быстрее, быстрее, примите все меры! - Офицер явно нервничал. Стоять ночью в перелесках было очень неуютно.
 Дальше паровоз полз, как хромая черепаха. За ночь останавливались еще пять раз. Офицерское начальство озверело, но пока еще понять ничего не могло. К утру все были измучены, никто не спал. Было пока не до золота. От Омска отошли всего на двадцать километров. Опасно уменьшался запас воды. А в двенадцать дня выгорела и провалилась часть колосников. Теперь уголь большей частью падал сразу в зольник, и было невозможно, с учетом травящих клапанов, набрать хотя бы малый ход. Начальник поезда был уже не встревожен, а зол и решителен:
 - Что вы можете предложить, какой выход из положения? Имейте в виду, у нас в спальном вагоне три полковника, в том числе настоящий князь. Я обязан подчиняться их приказам, и если они усмотрят саботаж, то всех вас просто расстреляют…
 - Нужны стальные листы, вырубим из них решетки и будем идти, как получится. Дайте время, пройдем, обдерем с вагонов, что пригодно…
 В это время еще никто не знал, что в десять утра части Красной армии вошли в Омск со стороны кожевенного завода и без боя взяли город. Колчаковские учреждения везде работали в своем режиме, все были на своих местах, но совершенно внезапно власть вдруг оказалась у вооруженных красноармейцев, невесть откуда свалившихся на голову. Стрельбы практически не было, все сдавались, будто так и надо. Двадцать седьмая дивизия Кучкина захватила белую столицу, где находились превосходно вооруженные, превосходящие силы противника, за полтора часа почти без потерь с обеих сторон. Это могло объясняться только тем, что Колчак бежал. Он бежал с золотом и со своей женщиной, в которую был влюблен и с которой делил радость последних дней, наполненных алкоголем и морфием. Он думал только о бегстве, а его офицеры, оставшиеся в Омске, не собирались погибать, зная об этом.
 Кочегары вырезали несколько листов железа из вагонов и начали их приспосабливать под топку. Ждали, пока подостынет жар. Время шло.
 Крик, наполненный испугом и отчаянием, пронесся над составом.
 - Конница! Конница на путях!
 Прокопий как кошка взлетел на на крышу паровозной будки. Зрение у него было превосходное. Он сразу увидел, что многочисленный отряд всадников идет со стороны Омска по шпалам. В том, что это красные, не было сомнений. Паровоз сейчас не тронется с места, нет жара, нет давления. Значит, минут через десять начнется заварушка.
 - Ну, держись, ребята… - Делаем вид, что очень стараемся. Сейчас главное - уцелеть. Не высовывайтесь из будки, пули как горох посыпятся…
 - К бою! - Пронеслась команда над поездом. Начальник состава подбежал к будке.
 - Сколько времени потребуется, чтобы установить поддоны и разогнать поезд?
 - Ваше Благородие, часа два еще точно!
 - Вы с ума сошли! Даю вам полчаса, потом расстреляю всю бригаду, мерзавцы, саботажники! Красная сволочь вы, Данилов! Вот вся ваша забота!
 - Ваше Благородие! Прикажите, и я сам встану в стрелки и буду отражать нападение, если вы мне не верите!
 - Ну уж нет. Запускайте машину, полчаса вам!
 К паровозу подбежал чех и русский полковник. Начальник поезда коротко объяснил ситуацию. Полковник перешептался с чехом и сказал ему:
 - Понятно. Идите отражайте красных. Мы присмотрим за этими кочегарами. - И, обратившись к машинисту, процедил сквозь зубы: - Вам, милостивый Государь, Георгиевские кресты не за саботаж давали. Знаком я с вашими рекомендациями, и Валентина Ивановича хорошо знаю. Но уж вы мне поверьте, пристрелю я вас, как собаку, не дрогнув. Не верю я в совпадения такие, чтобы и колосники, и клапана, и красные на хвосте. Быстро запускайте машину.
 Затрещали винтовочные выстрелы. Ударили пулеметы с платформы. В морозном ноябрьском воздухе у перелеска завертелась перестрелка.
 Командир конного отряда в сто сабель, догнавшего поезд, знал, что делал. Для Красной армии, взявшей Омск, Прокопий оставил донесение через надежного человека, что если в ближайшие сутки город возьмут, то чтобы высылали погоню за поездом, а уж они постараются не дать составу далеко уйти. И вот поезд догнали. Теперь надо было его взять. Красные не успели сформировать из того, что было в Омске, свой поезд, поэтому сразу пустили вслед конницу. Однако атаковать было очень неудобно. По шпалам тесно, по полю и насыпи - вязко в снегу. Первая атака была отбита. Но паровоз стоял, состав не трогался с места, надо было пробовать еще.
 В паровозной будке Прокопий готовился спуститься в ад. В буквальном смысле. Поддоны, заменяющие колосники, были готовы. Данилов надел на себя всю возможную одежду, обмотался тряпками, оставив прорези для глаз. На него вылили два ведра воды, пропитав всего. Даже чех и злой полковник не верили тому, что видели. Данилов, похожий на водолаза в скафандре, взял в тендере всегдашний полушпалок, как санки для скатывания с горы, и отдавал четкие распоряжения своей бригаде, проливая полушпалок водой.
 - Ну, не впервой, Гриша. Я ложусь на «поднос». Вы мне в руки поддоны и крюк. И меня на «подносе» в шуровку. Считайте вслух до семи. Потом назад. Одна-две секунды на вытаскивание. На десятой секунде мне там крышка. Вы, Ваше Высокоблагородие, не серчайте, но если кого вдруг шальной пулей из бригады убьет, вы уж подскочите да помогите меня тянуть обратно. Иначе паровоз вести некому будет. Я за семь-восемь секундочек половину сделаю. Потом второй заход. И можно кочегарить.
 За это время действительно много пуль ударило в паровоз и будку. Перестрелка накалялась. Красные готовились снова пойти в атаку. Белогвардейцы рассыпались перед поездом и лежа вели огонь, поддерживаемые двумя пулеметами с платформы.
 - Вы туда полезете? На доске? Это что, такой способ самоубиства, это у вас что, профессиональная этика?
 - Это у вас этика… а мы… сиволапые. Мы до последнего за жизнь… цепляться будем.
 Как Иванушка в печь Бабы-Яги, нырнул Прокопий в огненную пасть паровозной топки, похожей на черный, огнедышащий комод, где остывший жар уже позволял провести какие-то быстрые работы. Железным крюком-ковырялой он быстро расчистил оставшиеся колосники и убрал мешающие фрагменты. Действовал практически вслепую, потому что хорошо знал все нутро паровоза, а открытыми глаза держать больше секунды было невозможно.
 В будку из топки пошел пар от мокрого человека. Чеху стало дурно, он зашатался и сел на пол, опрокинув масленки и бутыли смазки. Русский полковник оцепенел, не сводя глаз с торчащих из шуровки подергивающихся сапог.
 На счете «восемь» товарищи Прокопия выдернули его наружу. Он тяжело и жадно дышал, дымился и вонял горелой тряпкой. От полушпалка валил едкий дым. Их сразу стали поливать.
 - Роздыху мне… чуть погоди… и снова полезу, все закончу. Начнем шевелиться…
 Второй приступ красного отряда был отбит. Погибло уже пятнадцать красноармейцев и шесть человек из охраны поезда. Опять началась перестрелка, а два десятка красных кавалеристов пошли через лес вправо, ища, где лучше обойти поезд, не подвергаясь обстрелу из пулеметов.
 Русский полковник не мог скрыть своего изумления перед увиденным. Когда первый шок прошел, он сказал:
 - Слушал я оперу «Орфей и Эвридика»… но чтобы в жизни увидеть, как человек в ад спустился и живым вернулся… ну вы меня извините…
 Чех, поднявшись, выпрыгнул из будки и буркнул полковнику:
 - Я лучше под пулями буду, чем на это смотреть… без меня со своими дьяволами тут разбирайтесь…Только надписи готикой не хватает: «Оставь надежду, всяк сюда входящий…»
 И побежал в хвост состава, где торопливо трещали винтовки.
 Прокопий второй раз скользнул в огневую коробку топки. Установил поддоны, но их надолго точно не хватит, листы тонкие и незакаленные.
 Вернувшись из ада, машинист не мог даже стоять. Его раздели, размотали и облили голову холодной водой. Он очень сильно перегрелся, брови и ресницы были начисто сожжены. Лицо опухало волдырем.
 - Ох, братцы, худо… Начинайте кочегарить, нагонять жар и поднимать давление… Я пойду, мордой в снег надо полежать… Отойди ты, Христа ради, Вашеблагородие, не убегу никуда…
 Данилов вывалился из будки и лег в одной рубашке и подштанниках ничком в снег, зарывшись в него головой.
 В это время началась третья атака на поезд. Справа из леса выбежал спешившийся отряд красноармейцев с короткими карабинами и шашками, а конница кинулась со стороны платформы. В мгновение ока стрельба достигла пикового накала. Пешие красноармецы добежали до состава, а кавалеристы, воспользовавшись ослаблением обстрела на их направлении, прорвались к хвосту поезда. Данилов увидел, как адьютанты быстро перевели в первый от паровоза вагон двух полковников. Через несколько секунд все они показались снова, впятером выходя из вагона. Офицеры вытащили переносной пулемет на треноге и коробки с лентами. В хвосте состава начиналась рукопашная и стрельба в упор. Полковник, бывший в будке, вытащил револьвер и направил его на помощника Данилова:
 - Быстро сюда, Орфей. Или перестреляю всех твоих «товарищей». Ты ведь точно «товарищ»? А? Ну ка, быстрехонько заводи машину!
 У платформы капитан, начальник поезда и чех с охраной отчаянно отбивались от прорвавшихся красногвардейцев, которых было в три раза больше. Один пулемет перегрелся, и его заклинило. Поручик, который командовал в Омске караулом, вскрыл ящик с динамитом и стал кидать в красных зажженные динамитные шашки. Два раза он швырнул удачно, уложив нескольких кавалеристов. Но тут красным удалось застрелить второго пулеметчика, и пулемет умолк, красноармейцы, обрадовавшись, дружно кинулись вперед. Поручик приподнялся на платформе и в третий раз размахнулся, чтобы бросить динамит навстречу противнику. Пуля попала ему в лицо и убила на месте. Динамитный заряд с зажженным фитилем выпал из руки рядом с ящиками со взрывчаткой. Этого никто не успел заметить.
 Паровоз толкнуло вперед, все попадали друг на друга, раздался страшный грохот. Сторожащий бригаду полковник и кочегары с Прокопием, оглохшие и ослепленные ударной волной и огненным вихрем, выскочили наружу. В воздухе, в дыму и пламени, кувыркались обломки, люди и лошади. Вместе с платформой разнесло в куски еще два вагона, третий сбросило с рельсов, и он, обломав сцепление, упал влево. Два вагона с золотом и паровоз устояли. Полковников и адьютантов с пулеметом швырнуло наземь, но не убило, до них было далеко, и они быстро поднялись, оглядываясь по сторонам. Осанистый, холеный князь схватился за правое ухо, из которого шла кровь, и по-коровьи мычал от боли.
 Стрельба смолкла. Дым снесло в сторону. Вокруг бились раненные лошади, лежали и дергались люди, кто-то пытался встать или уползти в сторону. Крики, стоны и ржание, обломки, оружие, пятна крови на грязном снегу...
 Полковник, стороживший кочегаров, снова направил пистолет на Данилова.
 - Ну что, сволочь, дотянул? - Его лицо, выбритое, с широко посаженными глазами и красное от жара топки, сводило судорогами ненависти и отчаянной злости.
 - Да погоди стрелять, погоди, осмотрись сперва, Вашебродье, вроде как отбились, паровоз запустим… Не паникуйте вы… - Прокопий смотрел и видел, что никого там, где была схватка, не осталось на ногах.
 В это время полковники с адьютантами и пулеметом подбежали к месту взрыва. Раздалось несколько выстрелов, и застрочил их пулемет. Несколько раз еще прозвучали отдельные револьверные хлопки. Потом Прокопий увидел, как около десятка кавалеристов скачут обратно от поезда. Офицеры поставили пулемет на треногу и продолжили стрелять им вслед. Один всадник упал, трое попытались разойтись в стороны, но упали с насыпи, и по ним тоже попали. Шестерым или семерым удалось ускакать.
 Нападение сорвалось. Теперь надо было выкручиваться и отвечать самим. Данилов успел оценить обстановку и понял, что захватить поезд не выйдет, минимум шесть человек белогвардейцев не пострадало, были вооружены и сохраняли присутствие духа. Сразу перестреляют из пулемета, даже если отобрать пистолет у этого полковника. Да и кочегары были люди не военные. Надо опять тянуть.
 Их поставили под насыпью, в снег, четверых паровозников со связанными руками. Три солдата, три адьютанта и два полковника прицелились в них сверху из винтовок, с расстояния метров в семь. Третий полковник, который был настоящим князем, командовал расстрелом. Больше даже расстреливать было некому. Кто остался жив, те были или контужены, или ранены при объемном взрыве, с переломами и сотрясениями.
 Прокопий шептал своим:
 - Не бойтесь, не бойтесь, не выстрелят… Им тогда без нас погибать точно. Наши скоро вернутся с подмогой, не бойтесь… - Потом крикнул полковнику:
 - За что губите? Если бы я не велел динамит взять, нас бы захватили! Колосники заменил! Что вы делаете!
 - …Товсь… По саботажникам, по красной сволочи… Пли!
 Железнодорожники закрыли глаза, молясь вслух. Прокопий, сжав зубы, смотрел прямо в дуло направленной ему в грудь винтовки, не веря, что их убивают. Он увидел, как при слове «Пли» все стволы резко дернулись вверх. Винтовочный треск был почти не слышен оглохшим ушам. Товарищи вздрогнули, но все стояли, не падая, на местах. Потом открыли глаза и поняли, что живы. Князь громко сказал, утирая рукавом шинели измазанное в крови лицо:
 - Больше предупреждений не будет. Паровоз должен идти, невзирая ни на что. Нас уже слишком мало, чтобы отбиваться от красных, но достаточно, чтобы вас расстрелять.
 - Премного благодарен, Ваше Высокопревосходительство… Но правда ведь, я и рапорт писал в Омске, и начальника поезда предупреждал!
 - Молчать, подлец! Не верю ни одному слову! За работу!
 Поезд шел, медленно и дымно, паря и свистя, как будто был сам смертельно ранен в этой схватке. Раненых погрузили в последний вагон. Они лежали на ящиках с золотом, истекая кровью, и эта русская кровь текла на ящики и в ящики. Она остывала и густела на желтых слитках русского национального достояния, бегущего от России.
 Через четыре часа в тендере кончилась вода. Данилов заранее предупредил полковника, который уже никуда не уходил из будки. Офицер полез и предупредил князя. Тот опять хотел было расстреливать, но полковник всех опросил и выяснил, что никто из господ офицеров паровоз в своей жизни руками не трогал, а трое солдат, чудом уцелевших, могли водить только корову на водопой.
 - Как ехать будем, Ваше Высокопревосходительство? Волоком тянуть? - Полковник был близок к откровенному хамству. - Вы уж поверьте, у меня первого руки чешутся их перестрелять. Но никто из нас не умеет водить паровоз. Это же не лошадь, не пришпоришь!
 Вместе с бригадой Прокопия все, кроме князя, таскали снег для котла. Снег таял, получалось немного воды. Люди бегали с ведрами, как заведенные, чтобы натопить нужное количество. Потом снова нагоняли давление, снова трогались с места, набирали скорость, и снова Данилов ручной тягой клапана стравливал пар, когда был удобный момент. Прошли еще двадцать километров, наступила ночь. По расчету Прокопия скоро должна была явиться конная погоня или поезд с красноармейцами.
 Но пришла посыльная мотодрезина с пулеметом и двумя офицерами от Верховного из Татарска. Снова был крик и ругань, слышны были истерические нотки, когда посыльные не могли понять, что передать адмиралу, почему так опаздывает состав. Из Татарска уже должны уходить главные эшелоны дальше, в Верхнеудинск, потому что Омск захвачен, красные полны сил и выдвигаются по следам отступающих.
 - Пришлите сюда вместо этого самоката с трещеткой нормальный паровоз и бригаду кочегаров с машинистом! Я этим сволочам не верю, они саботажники! Мы живы, и золото цело только благодаря милости Божьей и боевой случайности! В любое время нас могут снова догнать, а отбиваться уже некому. Пришлите, черт бы вас побрал, исправный паровоз! Вы видите, все таскают снег для котла! Я сегодня сам был в бою, почти в рукопашной, оглох от взрыва! - Князь впал в ярость, начал орать на прибывшего капитана и несколько раз пнул стоящие на дрезине канистры с бензином.
 Капитан сам был ошеломлен увиденным и растерялся. Потом пообещал сделать все возможное. Снял и отдал пулемет с патронами и укатил на дрезине, треща мотоциклетным мотором и моргая подвесным дуговым фонарем. До Татарска было еще сто верст, поэтому на быструю помощь можно было не рассчитывать.
 Всю ночь никто толком не спал. Измученные белогвардейцы и паровозники засыпали на час-полтора, и снова надо было бежать и таскать снег и двигаться дальше. На каждой остановке выгружали очередного умершего от ран, просто бросая под насыпь в снег, в лучшем случае прочитав короткую молитву об отпущении грехов. Прокопий был слишком вымотан, чтобы обращать на это внимание. Все даже забыли про золото и разобранную кровать. За пережитым ужасом и усталостью все отступило на задний план.
 А красных так и не было.
 В девятом часу утра снова притарахтела дрезина, без прошлого капитана, с подполковником и поручиком, опять с пулеметом. Подполковник передал князю пакет и попросил прочесть в его присутствии, ссылаясь на приказ Верховного. В это время поручик молча сидел в дрезине за снаряженным «Максимом», наведя его в сторону офицеров, только что еще не целясь. Побледневший от усталости и злости, грязный и небритый князь дрожащими от ярости пальцами вскрыл пакет и уставился в написанное:
 «Паровозов и кочегаров нет и не будет. Эшелоны собраны, жду вас только до полудня завтрашнего дня. Расстрелять всю поездную бригаду, кроме одного, кто может вести паровоз. Вам лично стоять рядом и резать с него ремни до прибытия в Татарск. Таскать снег и кидать уголь всем, кто остался, вне зависимости от звания и чина. В противном случае расстреляю вас сам. Колчак».
 - Это… это как понимать?
 - Честь имею. Всего наилучшего.
 Мотодрезина поехала обратно. Князь и подошедшие офицеры молча стояли и смотрели ей вслед. Адъютант князя подобрал выпавшую из окоченевших рук хозяина бумагу и тоже уставился в нее, не веря глазам.
 Верховный очень хорошо понимал, что у князя нет другого выхода, кроме как все сделать самому, потому что даже в плен его не возьмут, разорвут на месте. Поэтому написал, не церемонясь, давая чуть больше суток на все. Колчак со своей женщиной и главным грузом не собирался оставаться без резервных паровозов. Эти риски были несоразмерны с потерей какого-то князя и малой части золота.
 Еще через три часа хода выгорели и в прах осыпались тонкие самодельные поддоны. Без крика и ругани, устало и решительно офицеры связали под дулами пистолетов всех четверых и снова поставили на расстрел.
 Осоловевшие до изнеможения люди не сопротивлялись и не боялись, плохо отдавая себе отчет в происходящем. В заснеженной степи грянул залп.
 - Данилов. Не сомневайтесь, что я лично расстреляю и вас. - Князь говорил сухо, глядя машинисту прямо в глаза и не давая тому оглянуться. – Все, вы наигрались в паровозики. Для меня нет сомнений, что это красный саботаж. Но лучше я погибну в бою с вашей сволочью, чем еще позволю издеваться вам над собой. Мне уже все равно. Даю вам пятнадцать минут, чтобы доказать мне и обеспечить возможность бесперебойного движения состава. В противном случае вас тоже расстреляют. Посмотрите внимательно на них. Поймите вы теперь, я не блефую.
 Машиниста развязали, не сводя с него винтовки. Он огляделся. Его помощник и два кочегара лежали под насыпью. Снег под ними неторопливо краснел. Они не шевелились. Стрелявших офицеров била дрожь. Им самим стало страшно, безбожная дикость содеянного прогнала усталость и оцепенение. Никогда раньше они никого не расстреливали, все происходящее в последние сутки надорвало даже этих, военных и храбрых людей высшего сословия.
 Не говоря ни слова, Данилов махнул рукой, пошел к паровозу и достал из-под угля чугунные колосники. На разобранную и смотанную ремнями кровать он даже не взглянул, и на нее никто не обратил внимания. Связанные трубы стояли в углу тендера.
 Потом залез на котел и затянул клапана.
 У офицеров слова застряли в горле. Они то вскидывали револьверы, то хватались за воротнички и хрипели.
 А машинист слез с котла и сказал, словно не происходило ничего необычного:
 - Через шесть верст полустанок. Там должна быть водокачка. Наберем воды, паровоз пойдет нормально. Клапана плохи, все равно будут травить, но идти можно. Сейчас будем менять колосники. Все, как тогда. Мне нужны солдаты, кто будет меня вталкивать и вытаскивать. Вон, господин полковник видел, знает все. Потом надо будет кидать уголь и следить за подачей воды.
 - Данилов, вот клянусь, что если еще один финт выкините, я вас в этой топке живьем сожгу…
 - Дайте мне поесть и поспать полчаса. Красные уже не появятся. Видимо, у них нет состава на ходу. Иначе бы уже догнали. Потом все сделаем. Я сейчас упаду и сдохну без расстрела.
 - Может тебе еще штоф поднести с ананасами?
 Полковник с размаха ударил машиниста по зубам. Прокопий упал, повернулся на бок, положил руку под голову и захрапел прямо около рельсов, на истоптанном снегу.
 Данилова занесли в вагон и дали поспать. Всем надо было перевести дух. Выставили часового, и все упали, не уснув, а скорее потеряв сознание. Через несколько минут часовой стоя тоже уснул и свалился, и спал, не просыпаясь на холодной снежной земле. Они все проспали не меньше трех часов. Появись в это время большевики - захватили бы поезд голыми руками. Но большевики не появились. Пока люди в поезде спали, умерло еще трое раненых, стонов и криков которых никто не слышал.
 Потом Данилов в остывшей топке быстро заменил колосники. Он снова разогревал паровоз, и все носили снег под прицелом пулемета, за которым в тамбуре последнего вагона сидел князь-полковник. Он кусал губы, дергал почерневшими пальцами свои седые усики и растрепанную, в сгустках крови бородку.
 К вечеру поезд дошел до полустанка. Там была только одна пожилая женщина, которая за последние дни натерпелась такого страху, что была невменяема. Все мужики разбежались, чтобы их не угнали с собой колчаковцы. Толку от нее было не добиться, она не понимала ни одного вопроса ни про воду, ни про уголь. Ей оставили последних четверых раненых солдат, кто был еще жив.
 На полустанке была небольшая деревянная водонапорная башня. Прокопий обратился к выбритому полковнику, который был уже не выбрит, а густо зарос седой щетиной и стал еще более злым.
 - Господин полковник, выпустите меня с солдатами, я заправлю паровоз. Здесь заправить некому. Даю слово офицера, никуда не убегу. Без меня вы не справитесь. А вы уж, как все закончится… сделайте вид, что и не было со мной… недоразумения.
 Два полковника остались в паровозе, а князь в тамбуре вагона у пулемета. Адьютанты с солдатами и Прокопий пошли на полустанок и водокачку, принести уголь и заправить паровоз. Сначала стали таскать уголь. Уголь был хорошего качества, но его осталось мало, то, что не выгребли первые эшелоны. Его перетаскали быстро. Таскали, не снимая заряженных и закинутых за спину винтовок.
 Трое солдат притащили свои ведра первыми и ссыпали их в угольный бункер. Один из них, откидывая уголь подальше, чтобы не топтаться в нем, приглушенно вскрикнул и осекся. Двое других обернулись к нему. Тот показывал пальцем вниз. На полу, в угле, блестело золото. На мгновение замерев, солдаты кинулись разгребать уголь руками и нашли пять слитков. К паровозу уже подбегали офицеры со своими ведрами.
 В мгновение ока, не сговариваясь, понимая друг друга с полувзгляда, солдаты распихали слитки по шинелям и кивнули друг другу головами.
 Приняв ведра у адьютантов и ссыпав все в бункер, еще несколько раз сбегали за углем. Потом пошли на водокачку. Вода была, насос работал. Прокопий там уже разобрался и дал всем указания, как довести уровень воды до необходимой отметки. Потом проверил заправочную трубу над люком тендера, под которую он, как всегда ювелирно, подогнал паровоз. За ним неотступно следовал один из адьютантов. Убедившись, что все должно исправно сработать, Данилов залез на тендер и крикнул, чтобы внутри башни открывали задвижку. Вода пошла в бак. Покопий спрыгнул вниз, надо было немного подождать. Адъютант закурил и с уважением, даже с каким-то виноватым видом протянул папиросу Прокопию.
 Покурить так и не вышло.
 Внутри башни раздались выстрелы. Адъютант кинулся туда и, обежав поворот к двери, исчез из виду. Раздалось еще несколько выстрелов. Полковники, напружинившись, навели револьверы на оторопевшего машиниста, который замер с папиросой в зубах. Что-то явно пошло наперекосяк и без него. И тут из тамбура вагона куда-то ударил пулемет князя. От паровоза было невидно, он стоял аккуратно напротив башни, иначе не заправить водой.
 - Догоните этого гада! - Закричал князь.
 «Выбритый» полковник спрыгнул с паровоза и побежал за башню. Потом прозвучало еще два выстрела, и все стихло.
 - Надо… воду бы перекрыть… полный… - очень вкрадчиво произнес Данилов, выплюнув папироску, обращаясь к сторожившему его полковнику, который очень верно и тведо держал его на мушке. Прокопий видел, что совсем нельзя давать ему повод. Он нутром почувствовал хорошего стрелка.
 Вода переливалась из бака, заливая все вокруг паровоза.
 Все вышли из поезда и пошли к башне. Метрах в десяти от выхода лежал ничком один из солдат, срезанный пулеметной очередью. Внутри лежал второй и три адьютанта. Двое видимо были застрелены внезапно и сразу наповал. Третий, заскочив в дверь, успел выстрелить и убить одного солдата, но и сам был сражен на месте из двух винтовок.
 Скоро вернулся «выбритый», запыхавшийся и красный.
 - Убежал, сукин сын, быдло, сволочь!
 Данилов остановил подачу воды и помог осмотреть тела. Все были мертвы. На убитых солдатах нашли три слитка золота.
 - Вот он, наш мужичок - патриот, христолюбец святой! Всех, всех на виселицу, о че-е-е-ерт! Паскуды, христопродавцы! Правильно адмирал их вешел-вешал, да всех не перевешал! - И дальше из князя полезло такое черное словоблудие, какое не услышишь и в поселениях Туруханского края.
 Прокопий сел на пол и облокотился на стену. Глаза закрывались, пудовые веки гасили любые искры работы ума, чувство страха и вообще любую эмоцию.
 Господа довольно быстро взяли себя в руки. Они остались без солдат и без помощников. Фасониться было не перед кем, а машинист был тот человек, который устроил весь этот тарарам. И он был тот единственный сейчас человек, который мог еще спасти их и груз поезда. В этой обстановке офицеры повели себя единственно правильным образом. Они совсем перестали высокомерничать и ругаться. Вернувшись в поезд, не говоря ни слова, помогли Данилову нагрести угля. Не возражая и не переча, молча делали то, что он спокойно и аккуратно указывал. Спросили как работать в будке. Принесли хорошую, вкусную еду из вагона, тушеного кролика, красной икры, яйца, хлеб, масло, шоколад и две бутылки коньяка. Прокопий на лопате в топке разогрел крольчатину и зажарил яичницу. Заварили густой, сладкий чай. Ели и пили все вместе, не уходя из будки, слушая, что им говорит машинист, внимательно ознакомились с необходимыми устройствами паровоза. Немного поговорили о том, кто где жил до войны и где воевал на Германской. Посмеялись над рассказом машиниста о киевской школе прапорщиков. Потом «выбритый» полковник присел и прикорнул. Второй держал машиниста на прицеле револьвера, а князь первым встал на смену помощником машиниста. Меняться решили через два часа.
 Тот полковник, который сидел с револьвером, вполголоса запел арию Германа из «Пиковой дамы», очень ловко и небрежно держа пистолет в маленькой, изящной руке. Золотой перстенек с рубином на его мизинце посверкивал яркой каплей крови.
 Что наша жизнь? Игра!
 Сегодня ты… а завтра - я!
 Так бросьте же борьбу,
 Ловите миг удачи!
 Пусть неуда-а-а-аачник плачет!
 Кляня свою-ю-ю-ю судьбу.
 Данилов искоса глядел на него, чувствуя, что этот точно не промахнется, если дело дойдет до схватки.
 Поезд шел ровно. Князь исправно добавлял уголь и работал лопатой. В ярком свете от топки, когда он открывал створки, чтобы закинуть порцию угля, красиво блестели его золотые погоны с вензелем Н и императорской короной исчезнувшей, как пар из неисправных клапанов, Российской империи.
 - Данилов, мы с вами побывали в совершенно необыкновенной переделке. Я не хочу спрашивать вас о том, почему вы оказались в рядах мерзавцев, которые губят Россию. Но я хочу предложить вам прощение за то, что вы исправно доведете поезд до соединения с основными силами Верховного. Действительно, если бы вы не предложили взять динамит на платформу, нас бы перебили при нападении. Не знаю, чем вы руководствовались, сделав это. Думаю, вы еще не совсем пропащий человек. Возможно, вы просто сами еще не уверенны в вашем выборе. Больше того. Я разрешу вам взять себе эти три слитка, которые украли солдаты. Вы очень необычный человек, судя по тому, что я читал в ваших рекомендациях и сегодня увидел своими глазами. Среди вашего сословия я таких не встречал. Мы могли бы поладить. Как вы смотрите на то, чтобы служить моим адъютантом? - Князь был уже очень чумазый, мокрый и от него крепко несло коньяком.
 - Так вы, Ваше Высокопревосходительство, где наше сословие встречали? Я, видать, первый вам на пути и попался. Вас за адьютантами даже на войне не разглядеть… Так, через две минуты еще три лопаты угля добавить и раскидать ровно по всей решетке, я прибавлю скорости, тут по карте прямой ход долго. Премного благодарен за предложение. Я хорошо подумаю. Только боюсь, проиграли вы все, вчистую проиграли. На кого надеетесь? На чехов, на союзников? Ведь сами воевали, цену им знаете… - Прокопий разговаривал, почти наполовину высунувшись из будки, усиленно вглядываясь во тьму, слабенько разгоняемую паровозным фонарем. Приходилось почти кричать друг другу, чтобы разобрать слова.
 Поезд в ночи шел медленно, фонарь светил плохо, а боковой был разбит. Шли почти вслепую, постоянно опасаясь появления препятствий на рельсах.
 «Ну надо же! Даже сейчас, когда очевидно все у них погибло, они цепляются за свое благородство. Предлагают мне идти в услужение, они мне оказывают милость. Предлагают прощение! Да что это за люди, так они ничего и не поняли… Вот только что ели из одной лопаты, сам у меня кочегарит, а все я ему раб». - Данилову было удивительно, как же так, почему даже сейчас его искренне считают каким-то дураком, природным олухом, которого можно вот так запросто заговорить и одурачить. Это было даже досадно. «А может быть эти господа сами полное дурачье, только наученное с детства манерам, языкам да фасонистости? И обезъяну дикую учат фрак носить и сигару курить». - Об этом Прокопий сам читал в хороших книжках, а в цирке видел забавные представления с животными, наученными считать, и с большим красивым попугаем, говорившем на трех языках.
 За всю ночь и утро поезд остановили только один раз, на час, чтобы дать немного поспать машинисту. В это время сменный полковник исправно выполнил все, что наказал ему машинист, и паровоз не остыл. Все работали очень добросовестно. Стало светло, шел девятый час утра. До Татарска было совсем недалеко. Уже никто не мостился прилечь и передохнуть. Все держались на последнем напряжении воли. Князь лично отдал Прокопию один слиток, сказав, что держит свое слово, а остальные отдаст по прибытию. Данилов кротко поблагодарил князя и сунул золотой брусок в караман толстой паровозной шинели. Однако он безошибочно отметил, что по мере приближения станции доброжелательное настроение господ офицеров улетучивается. Они не были способны даже притворяться. Полковники воспряли духом, чувствуя скорое разрешение всей этой абсурдной и опасной ситуации. Прокопий не сомневался, что они немедленно разделаются с ним, как только окажутся среди своих. Он давно уже был готов выпрыгнуть из паровоза, но его очень надежно держали под прицелом с двух сторон, постоянно меняясь. А оказаться в степи или в лесу зимой раненным - это было равносильно смерти, только в этом случае еще и с мучениями. Действовать надо было наверняка, поджидая случай.
 Далеко впереди появились черные дымы паровозных труб и показалась станция, забитая эшелонами. Значит, скоро первые посты, и на любом из них полковники крикнут, чтобы в состав запрыгнули солдаты. Тогда все, уже не выкрутиться. Собрав все силы, Данилов смотрел по сторонам. Вот вправо уходит тупик, куда отогнали лишние и негодные вагоны, ненужные для войск, чтобы они не мешали маневровым локомотивам. Стрела стояла на переводе рельсов на тупик. Она так и осталась, не переведенная обратно в этом бардаке, который царил везде по пути следования золотых эшелонов. Обходчиков нигде не видно. Не раздумывая, Прокопий направил свой поезд на перевод с пути на тупик. Видя, что его господа еще на углядели подвоха, спокойно и доверительно скомандовал:
 - Ну вот, через двадцать минут и на месте будем. Сейчас угля в топку, три лопаты, а я буду ход сбавлять, надо будет искать путь, куда встать.
 «Рубиновый» полковник как раз был «на лопате». Он уже уверенным, даже щеголеватым движением открыл заслонку и стал забрасывать уголь.
 «Повезло» - подумал Данилов, украдкой глянув на «рубинового». Его револьвер был в кобуре, а в руках лопата с углем. Очень спокойно Прокопий полностью сбросил ход поезда, и тот шел уже по инерции, теряя скорость. Больше Данилов не глядел вперед, точно зная, сколько остается до столкновения. Полковники в будке не видели впереди ничего из-за котла, который всегда заслонял весь обзор.
 Когда в открытую шуровку залетела третья лопата, Данилов потянул тягу аврийной заливки топки. В разогретую до полутора тысяч градусов камеру, полную пламенеющего топлива, хлынула вода. Из открытого топочного жерла в будку ударил залп раскаленного пара. В следующюю секунду паровоз врезался в стоящий в тупике вагон.
 В клубах пара и дыма раздавались крики обожженного офицера, все попадали на пол. Данилов кинулся к двери, не видя ничего, но точно зная, где она.
 Все-таки этот князь был действительно мужественный человек. Он тоже помнил, где дверь. Хоть и выронив пистолет, он на четвереньках, не сомневаясь, что машинист сбегает, бросился по памяти туда же. Двести лет потомственного, благороднейшего дворянства схватили Прокопия за ноги уже в проеме. Пар, смешанный с дымом, валил в тесную будку и не давал ничего разглядеть. Вырвав из кармана золотой слиток, Прокопий несколько раз ударил им схватившего его человека, нащупав голову. Руки отцепились от него, Данилов бросил слиток и выпрыгнул из паровоза.
 Он бежал, как собака, вытянувшись, почти стелясь по поверхности земли и не оглядываясь, вдоль тупика, бросая взгляды по сторонам, куда лучше нырнуть. Слева были вагоны, справа березовый лес. «Вагоны все прочешут сразу, а в лесу можно продержаться сутки даже и в эту пору. Не будут же белогвардейцы торчать тут из-за одного беглого машиниста, когда того и гляди налетят красные». Усталость была забыта. Только сейчас по нему стали стрелять, послышались револьверные хлопки. Он резко свернул вправо, в заросли. Петлять по снегу было тяжело, Прокопий вяз, но расстояние до него было уже большое, потому что он успел много пробежать вдоль тупика. Стрелял, промахиваясь, скорее всего не обожженый «рубиновый», а «выбритый». Прокопий падал и перекатывался по снегу и через несколько секунд был уже за кустами и березками. Револьвер умолк.
 Данилов просидел в лесу до полудня и видел, как подогнали локомотив, отцепили от паровоза оставшиеся два вагона и уволокли их вместе с тремя ошпаренными полковниками. Паровоз оставили в тупике, где он ударился о брошенный вагон, наскоро осмотрев и решив не тратить на него время, потому что он был залит и поврежден. Никто никого не ловил и не искал, белогвардейцы очень торопились. Чтобы не замерзнуть, Прокопий несколько раз принимался приседать и приплясывать, вытоптав в снегу кружок.
 В два часа после полудня последний состав Колчака ушел со станции. Вокруг воцарилась пугающая тишина.
 Данилов вышел из леса и подошел к своему паровозу. Он уже не дымил и не парил. После удара локомотив остался на рельсах. Переднее сцепное устройство было выворочено, но ходовая часть цела, так как удар об вагон оказался не сильным, инерционным и смягченным передними буферами. Визуально было страшновато: передняя часть ограждения и площадка оказались расплющены, отлетел фонарь и помята дымовая коробка. Но критических повреждений паровоз не получил.
 Осмотрев машину, Прокопий медлил залазить в тендер, где лежал уголь и его кровать. Ему вдруг стало страшно.
 Он снова уцелел, воперки всем обстоятельствам, снова один из всех. Он снова пытался, честно и отважно делая общее дело, не пронести мимо рта свое. То, что сам себе назначил, никого не спрашивая, потому что ни от кого это не зависило и не имело значения в таком переплете.
 Прокопий испугался, что сейчас зайдет в угольный бункер, а там ничего нет, опять все впустую, а больше такого шанса не будет никогда.
 Перевязанные ремнями трубы и дужки валялись в угле, полузабросанные раскиданным от удара топливом. В тендер даже никто не залазил, паровоз бросили, наскоро осмотрев лишь снаружи и залитую водой топку.
 Прокопий сел прямо на уголь и взял в руки вылетевший из-под угля слиток золота, который не нашли солдаты. Данилов еще не знал, сколько они взяли и сколько было у сбежавшего. Он смотрел на кусок золота в своих руках, черных, искореженных и обожженных.
 - Нет, не все впустую. Ну уж нет. Моя взяла! Да чтоб вам всем… Мы еще поглядим, куда кривая вывезет… 
 Слиток, которым он ударил князя, Прокопий не нашел. Видимо, его подобрали офицеры.
 Данилов работал как проклятый, приводя в рабочее состояние паровоз, торопясь успеть, чтобы он совсем не выстыл, и не перемерзла вода. Собрав разлетевшиеся инструменты, поменял аварийные клапана. К вечеру Прокопий был полностью черный и прокопченый, но вычистил и выгреб зольник, разжег топку и стал разогревать котел. Пока горела очередная порция угля, он прошел с масленками и смазочными коробками по паровозу, смазав все необходимые узлы. Он сможет вести паровоз сам, в одиночку. Это будет не быстро, но это возможно. Без вагонов паровоз пойдет легко и экономно, угля хватит, чтобы вернуться в Омск. Водой можно дозаправиться на полустанке.
 Ему никто не мешал. В ранних сумерках ноября черный дым его трубы был незаметен, да и соваться сюда, в дальний тупик, пока было некому. Хозяин в городе не появился, а местные, кто остался, еще сидели смирно, выжидая паузу безопасности.
 Ночью, при свете луны паровоз ушел из Татарска обратно в Омск. Машинист вел паровоз, нагребая уголь и закидывая его в топку, добавлял воды, успевая высовываться из будки и смотреть по ходу движения, и снова греб уголь, и кидал лопатой, следил за давлением и скоростью… И снова без конца повторялось одно и тоже, потому что надолго нельзя было встать и уснуть, чтобы не остыл котел. Когда было уже невмоготу, Прокопий останавливал паровоз, прислонял полушпалок, на котором лазил в топку, к стенке будки под небольшим углом, полуложился на него и проваливался в сон. Уснув и расслабившись, он падал с него, ушибался и просыпался, немного посвежевшим за эти коротенькие минуты или секунды.
 Днем, на полустанке, Прокопий, долил воды. Сделал из толстого дрына и кумачевой тряпки красное знамя. Установил его на помятом носу паровоза. Посоветовал оставшимся у местной женщины раненым белогвардейским солдатам побыстрее куда-нибудь попрятаться, назваться партизанами, жертвами кровавого Волчака и забыть про Белую армию.
 Так, под красным кнаменем, в дыму и паре машинист Данилов прибыл в Омск.
 Там он предъявил партийные документы и рассказал о подпольных связях во время колчаковской власти. Это было с радостью подтверждено его партийными товарищами в Омске. Прокопий подробно доложил о ходе событий последних трех суток, что в целом соответствовало рассказу уцелевших после нападения на поезд кавалеристов. Приняли его поэтому очень хорошо и без лишней волокиты, пообещав обязательно пристроить к полезному для Советской Республики железнодорожному делу. Красная Армия погнала Колчака дальше, а Прокопий заболел и слег, надорванный, пережженный и перемороженный. Ему дали комнату в бараке, где жили железнодорожники. В нее он и перенес на время свое нехитрое имущество: сундук машиниста, узел с одеждой и тяжелую разборную железную кровать.
 Покидая свой истерзанный паровоз, сойдя на перрон, с которого он недавно отбыл с колчаковским эшелоном, Прокопий оглянулся и посмотрел назад.
 И сам не поверил тому, что он сделал, через что прошел за эти неполные сто часов.
 

64
Как бобры погубили город.

Испуганный бобер, большущий и бурый, шлепнулся в воду с берега. Он только стал вылазить на крутой береговой скат, как тут из-за поворота выкатился ты на своей апельсиновой калоше.
 Из бобров получаются неплохие шашлыки. Раньше ты этого не знал, баранина была приоритетом. Научил сосед Саша, с которым ездили за медведем. С бобрами вообще отдельные счеты.
 Тебе в течение многих лет довелось поработать, что называется, по административной части в городе, мэром которого был назначен редчайший по своим качествам, очень порядочный человек. Построили парк в береговой зоне. Протекающую через город реку пришлось расчистить от плотин бобров, которые там основали Венецию. До появления в этом городе вашей команды, там с начала корявой перестройки правил натуральный Полубрейн, это полунемецкая фамилия. Так что городу, кроме венского вальса на губной гармошке, ничего не перепадало, было не до бобров и прочих природных стихий.
 Борьба с грызунами шла всерьез. С применением огнестрельного оружия и запрещенных международной конвенцией боевых отравляющих веществ. Человечество победило скотскую республику. Но спустя пару лет после ухода вашей славной команды, изгнанные дожи вернулись и взяли крутой реванш.
 Выдался полноводный год. Второй подряд, когда до трети города оказывалось подтопленно весенним паводком. Новая администрация городка еще не совладала со своим счастьем нечаянно полученной власти и про генеральный план с подтопляемыми зонами - запамятовала. Свинообразный Городничий, ветром удачи вознесенный из сточной канавы на местный трон, плохо владел грамотой и собственным языком. Первым делом он навесил на себя все допустимые местным уставом города звания. От почетного гражданина до лучшего мэра года, обладателя Мальтийского Креста, Коня Буденного, портрета с аксельбантами и значка тайного общества Масс-Отсосонов. Чем очень гордился и всегда ссылался на свои чистые руки. Про дамбу забыл.
 Соседи-Золотоордынцы скинули у себя в общую реку столько воды из переполненного водохранилища, что приливная волна ударила, как хорошее цунами. За десять часов дамбу размыло, потому что с соседним государством загодя никто не уточнил ни объем сброса воды, ни интенсивность. Заместители Городничего были подобраны по принципу «дурней себя". Поэтому вербальный и иной контакт с гидрослужбой соседей не поддерживался. Тревожную информацию от их Ататюрков никто не умел понимать. Соответственно, водоотводы не построили, дамбу никто не реконструировал и не укрепил. Даже не проверили. В ней жили бобры и большие крысы, которых больше никто не гонял. Они понаделали нор и размножались в свое удовольствие.
 Когда больше тысячи человеческих домов оказалось на дне, на место гибели Атлантиды прибыл Губернский Цезарь с отрядом преторианцев. Городничий Мышкин полностью соответствовал своей фамилией названию романа Достоевского «Идиот». Приплясывая на четвереньках перед Цезарем, он издавал бессмысленные звуки, «полные шума и ярости», и тыкал коротким мохнатым пальцем в ликующих на гребнях волн бобров.
 Цезарь, офонаревший от увиденного, приказал сколачивать кресты для распятий и стругать кол для «Идиота».
 Спас Мышкина Полубрейн, который работал в Брейн-Совете у Цезаря по вопросам малых провинций. Он в свое время распознал в Мышкине потенциального Иуду в вашей команде и потихоньку у себя на заднем дворе прикормил его водкой и девочками.
 Многократно и в предельно жестких вариантах подтвердив преданность тайному ордену Масс-Отсосонов, Мышкин остался городничим. Во искупление греха он спал стоя, ел на коленях и собственноручно таскал бревна, как Ленин на субботнике. Цезарь целую неделю сам лично руководил, причем, надо сказать, весьма толково, массовой спасательной операцией.
 Во всем обвинили бобров, внутренних врагов, и мировой империализм с мировым кризисом, спасая свои шкуры без ценного меха. Дескать, они съели дамбу. В общем, все уже было написано Корнеем Чуковским. Только у того был Крокодил, который ел Солнце, городового, мочалки и вообще вел себя нехорошо. А тут Бобры.
 Город был спасен. Но в хранилищах юмора Сибири эта эпическая бобромахия останется на века. Так что с тех пор с бобрами отношения особые.
 Выдернуть ружье не успел, бобер нырнул в воду и исчез. Ну и ладно, если честно, то не до тебя. Даже по течению плыть уже неохота. Уста-а-а-а-а-ал.
 
 
65
Барышня-крестьянка.

Гражданская война закончила разгром организованных сил Белого движения. Но сама она не закончилась. Она длилась еще много лет, истребляя крестьянство, интеллигенцию, весь уклад прежней жизни, потому что пока были живы те, кто был прежним укладом, Советской власти не было покоя и мира. Уничтожив тех, кто созидал и управлял, новоявленная власть лихорадочно училась работать сама, оставшись один на один с разоренной страной, примеру которой никто добровольно в мире следовать не хотел. Польская война 1920 года была начисто проиграна. Социализм на штыках в Европу занести не удалось. Германская революция не удержалась. Надежда на настоящую мировую революцию провалилась. Надо было выживать в рамках отдельно взятой страны. Заново изобретая велосипед и добывая огонь, большевики массово губили бесценные жизни и ресурсы. Вся эта страшная фантасмагория превратилась в невиданную в истории человечества нелепость, единственным смыслом которой оказалось сохранение власти кучки маньяков. Паразитическая, бессмысленная для общества и вредная система власти укоренялась путем террора и ставки на всевозможную сволочь. Это начинало входить в плоть и кровь, становиться принципом мышления.
 Наивные до глупости чаяния интеллигенции и эмигрировавшей аристократии на то, что весь мир заступится за поруганную и замученную Россию, очень быстро растаяли. Для всего современного мира русская катастрофа была просто подарком судьбы. Деловые и смекалистые люди Запада быстро разглядели, что Советская власть делает ставку только на самосохранение, а не на внутреннее развитие страны. Отменив частную собственность и возможность зарабатывать и тратить деньги, после недолгого опыта НЭПа, коммунисты не могли могли поднять народное хозяйство на прежний уровень и не стремились к этому. Они вооружались, но бряцание оружием пугало только свой народ и поддерживало страх перед властью. На деле же внешняя политика Советов была по большей части действительно миролюбивой. В серьезные конфликты сами не ввязывались, опасаясь своей шаткости. Главное было в том, что Советы вырвали Россию из мировой конкуренции товаров потребления, внутренний рынок очень быстро сузился и стал предельно примитивен. Закупать приходилось даже зерно, не говоря о технике. В расход шло все золото, все ресурсы сырья, которыми обладала страна. Это был полный восторг для всех партнеров. Очень быстро Советскую власть признали во всем мире, хотя формально продолжали негодовать по поводу людоедства большевиков. Но по факту Советская система оказалась выгодна для сотрудничества всем, когда идет вразнос вся ресурсная база, а закупается все мало-мальски технологичное. Ресурсы для грабежа и прожития только дня сегодняшнего были неисчерпаемы. И главным таким ресурсом были люди.
 Большевистские указы середины двадцатых годов объявили прежних собственников столичной недвижимости лишенными гражданских прав. Началось массовое выселение «лишенцев». Екатерина Эберт с совершенно разрушенными родителями и с дочерью Надей, которая только что пошла в школу, были высланы в Смоленскую область без права возвращения в Москву. Они поселились в селе Починок, забрав с собой лишь часть своих пожитков и книг. Все это время Екатерина несла на себе главный груз заботы о всей семье, используя свое мастерство швеи, как источник дохода. Прознав про невиданную мастерицу, ей слали заказы отовсюду, в том числе и новоявленные советские бюрократы, занявшие места старой аристократии. Это превратилось в ее настоящий крест, о чем когда-то, совсем в другой, прошлой и уже казалось не своей жизни любили пошутить на дружеских вечерах.
 Им еще повезло. Про них, скорее всего, просто забыли или потеряли из виду. После выселения из Москвы ни Катя, ни ее родители больше не подвергались никаким преследованиям. Жизнь в селе с Советской властью была далеко не сахар. Но возможность самим трудиться и налаживать свою жизнь сохранилась. Особенно ценно было это в условиях разрастающейся нехватки самого необходимого, обычных продуктов питания, средств гигиены и лекарств. Прежняя, частнособственническая экономика была разрушена, а общегосударственное производство и распределение - еще не налажено. Наверное, эта высылка и спасала их до поры, уведя от лишнего внимания.
 Школа в селе была совсем плохенькая. Но Надежда Казимировна получила весь возможный потенциал классического образования и воспитания, присущего старому дворянскому кругу. Семья, словно спасая осколки своего разбитого мира, постаралась все это передать своей внучке. При этом от окружающей действительности было никуда не деться. Реальная жизнь сурово диктовала свои правила с общественной и дворовой жизнью, насквозь пропитанной ненавистью, классовым презрением и тайной завистью к «бывшим» и «лишенцам». Надя впитала в себя всю науку выживания, умения приспособиться, соответствовать насущным требованиям и оставаться себе на уме. Так выковывалась редчайшая человеческая порода - между молотом Советской власти и наковальней русской личности.
 Родители Екатерины жили, поддерживаемые только одной надеждой на падение, вырождение Советской власти. Она выродилась, но не пала. Наоборот, обильно пришедшие во власть после гибели во внутрипартийной усобице или редкой естественной смерти первого поколения революционеров безпринципные и серые подлецы смогли укрепить ее до логического абсурда. Власть стала совершенной самоцелью для партийных чиновников, единственным источником сносной, сытой жизни. Все прочие вопросы - развитие страны, способы хозяйствования, управления, культуры, образования и прочие, все рассматривалось только с позиции целесообразности для сохранения власти одной-единственной партии и ее несменяемого вождя. Для этого и нужны были именно серые, темные, недалекие люди, не способные ни на поступок, ни на мысль. Власть на глазах одного поколения превратилась в диктатуру высшей партийной номенклатуры, которой можно было все, а всем другим оставалось только восторженно соглашаться. Или не жить.
 Советская власть пришла всерьез и надолго, затянув национальную трагедию на целый век и превратила ее в фарс, со своими ряжеными, балаганами и глумливыми сказками, на которых народились и росли новые поколения.
 Корягины угасли, раздавленные своим рухнувшим миром, который не поднялся. Их похоронили рядом.
 Закончив школу, Надежда поступила в Смоленский педагогический институт на историко-филологический факультет. Она уехала в Смоленск и жила там в общежитии при институте. Институт был очень хороший, на базе еще царского Учительского института, где преподавало много специалистов из «бывших». Уничтожить их всех не спешили, так как надо было кому-то научить новую, пролетарскую интеллигенцию. В анкете Надя указала графу происхождения «Из крестьян», что на тот момент было чистой правдой, так как в селе Починок они прожили уже почти десять лет и имели документы, это подтверждающие.
 Училась она очень хорошо. Студенческая среда была тем лучшим, что могло предложить общество того времени. В основном это были молодые люди, уже воспитанные в духе Советского патриотизма и ставшие носителями традиционными ценностей Советской власти: работа для счастья народа, самоотверженность и скромность. Вся эта прекраснодушная прелесть начисто разбивалась об остервенелую действительность советского быта, где этой же молодежи прямо указывали на ее телячье место в стойле без права на мысль, голос и перспективу.
 Закончив учебу, Надежда поступила в аспирантуру, где познакомилась со своим ровесником, Булатовым Анатолием Владимировичем - высоким, красивым парнем из села Темкино. Он хорошо знал немецкий язык и писал стихи. Это было в 1939 году, когда по стране катилась новая волна внутреннего террора, зачищавшая место еще на два десятилетия для Вождя, а в Европе дело пахло скипидаром.
 --------------------------

От автора:продолжение следует.