Грааль и Цензор. Часть 3. Титулованный простец

Первый  «Парсифаль» Вагнера в России в 1913 году (продолжение)


ЧАСТЬ 3.
ТИТУЛОВАННЫЙ ПРОСТЕЦ
 
Татищев приказал отложить разговор о «Парсифале» до своего возвращения из отпуска. Тем временем слух о благосклонном отношении Святейшего Синода к последнему творению Рихарда Вагнера быстро распространился среди театральной общественности. В течение нескольких недель Главное управление по делам печати было завалено новыми прошениями о постановке этой оперы. Опять обратился за разрешением Рижский немецкий театр, на этот раз планировавший представление на немецком языке. Опера Зимина в Москве  просила дозволить постановку в переводе Каратыгиной. Напрямую министру внутренних дел написал директор Русской оперы при Санкт-Петербургском попечительстве о народной трезвости. Он хотел поставить мистерию на тех же условиях, что обер-прокурор Синода согласовал для Театра музыкальной драмы.

Целый месяц, ожидая вызова к начальству с докладом о деле «Парсифаля», Михаил Алексеевич Толстой размышлял, как следует поступить с этими просьбами. С каждым днём в нём крепла уверенность в необходимости появления  вагнеровского шедевра на русской сцене. И, наконец, он получил одобрение Татищева, вернувшегося на службу 18 августа. Начальник Главного управления, большой любитель оперного искусства, выслушав доклад Толстого, нашёл его рассуждения о мистерии логичными и правильными, особенно после того, как узнал, что их разделяет самый консервативный цензор министерства – Сергей Ребров. Однако, не желая ни на полшага отступать от указаний обер-прокурора, Татищев дал Михаилу Толстому задание: разрешить постановку исключительно для Театра музыкальной драмы и с учётом замечаний Синода. Остальные же прошения Толстой должен вежливо отклонить, с намёком на временный характер отказа и возможность его пересмотра после первого представления на сцене «Музыкальной драмы».

Незаметно наступил ноябрь. Михаил Алексеевич ежедневно просматривал составляемые его чиновниками обзоры зарубежной прессы и не пропускал ни одной публикации с новостями о «Парсифале». Газеты писали, что Общество почитателей Вагнера в Баварии ходатайствовало о принятии специального закона, продлевающего за Байройтом исключительные права на мистерию. К удовольствию Толстого, закон этот принят не был.

В Берлине, Франкфурте-на-Майне, Лондоне, Мадриде, Праге, Будапеште – везде шла активная подготовка к премьерным представлениям «Парсифаля». В Лондоне за право постановки боролись сразу два театра: "Ковент-Гарден" и крупнейший мюзик-холл «Колизей». Толстой представлял себе, как лучшие оперные дома мира вступили в своеобразное соревнование: чья сцена покажет «Парсифаля» первой после Байройта. В этой гонке явным аутсайдером выглядел получивший разрешение цензуры петербургский Театр музыкальной драмы. Михаил страстно хотел разузнать, как обстоят дела с первым русским «Парсифалем», и даже направил в театральный мир своего «шпиона» – жену Мари. Она быстро установила, что режиссёр Лапицкий ещё не приступал к репетициям. Эта новость повергла Толстого в глубокое уныние.

Утром 3 ноября в Главном управлении по делам печати произошло  невиданное событие: обычно вызывавший подчинённых к себе в кабинет, граф Татищев сам зашёл в контору цензоров. Кивнув вытянувшимся по струнке Реброву и Толстову, он доброжелательно обратился к последнему, вручая бумаги:

- Михаил Алексеевич, вот дело, не требующее отлагательства. Граф Александр Дмитриевич Шереметьев просит разрешение на постановку вагнеровского «Парсифаля» в Народном Доме Императора Николая II(6).

- Сергей Сергеевич, - робко ответил Толстой, - Вы же сами говорили: разрешить Лапицкому и более пока никому…

- Это иной случай. Во-первых, цель у Шереметьева благая – сделать так, чтобы Россия стала первой страной, поставившей «Парсифаля» после Байройта, а для этого надо поспешить. Учитывая настойчивость графа, я уверен, что он справится с этой задачей быстрее Лапицкого. А во-вторых, сегодня утром я был у министра: Шереметьев написал ему собственноручно в надежде на благосклонность. Николай Алексеевич(7) выразил искреннее желание её проявить, поскольку к Шереметьеву при дворе полное доверие, а граф готов показать своего «Парсифаля» специально для Государя.  Поэтому ответ должен был подготовлен и подан мне на подпись завтра. А послезавтра, Михаил Алексеевич, Вы лично отвезёте его графу.

- Всё будет сделано в срок и наилучшим образом, - отчеканил Толстой, тщательно скрывая радость от расположенности вышестоящих чинов к начинанию Шереметьева.

Татищев обернулся к Реброву и добавил:

- А Вас, Сергей Константинович, я прошу помочь Михаилу Алексеевичу составить ответ так, чтобы обер-прокурор остался премного доволен. 

Как только дверь за вышедшим начальником затворилась, Ребров молниеносно кинулся к Толстому, пытаясь вырвать прошение из его рук. Видя, что товарищ не собирается отдавать бумаги, он произнёс:

- Ну что ж, Михаил, тогда читай вслух!

Толстой бегло пробежался глазами по тексту и с ухмылкой посмотрел на развалившегося в кресле напротив коллегу.

-   Слушай, Сергей, это письмо Шереметьев писал прямо для тебя:

«Эта драма-мистерия, благодаря своему глубоко религиозному содержанию и гениальной музыке такого колосса, каким был Вагнер, даже в концертном исполнении производит весьма сильное и неизгладимое впечатление, возбуждая в слушателе лучшие религиозные чувства».

- Понял, цензор-догматик? – Толстой усмехнулся и продолжил читать дальше:

«Несомненно, что, будучи серьёзно инсценирована, она должна произвести на слушателей ещё большее впечатление и сыграть значительную роль в подъёме нравственных и религиозных чувств».   

- Святейшему Синоду это виднее, – буркнул Ребров.

Он вскочил с кресла и, вырывая бумагу из рук Толстого, воскликнул:

- Дай мне письмо! Ты, наверняка, что-то упустил!.. Так я и знал. Вот послушай:

«Расценка мест будет значительно повышена. Спектакли этой драмы-мистерии явятся доступными лишь для высших и средних слоёв населения и учащейся молодёжи высших учебных заведений Санкт-Петербурга (для последних будет произведена бесплатная раздача билетов), то есть исключительно для той публики, которая наполняет Мариинский, Александринский и другие большие театры. Для народа эти спектакли будут недоступны».

- Ну, если на таких условиях, то я полностью согласен с рассуждениями графа Александра Дмитриевича. Однако мы обязаны сообщить ему о правках и замечаниях обер-прокурора.

- Скажи, Сергей, неужели должность цензора настолько ограничивает твоё восприятие информации, что из трёх страниц этого интереснейшего документа тебя заинтересовали лишь несколько строк, созвучных с Цензурным Уставом?

- Разве ты не слышал слов Его Превосходительства? Я на службе, Михаил, и приступил к выполнению приказа незамедлительно. Интересно, а на что обратил внимание ты?

- Я? Первое, что бросилось в глаза – благородные устремления графа! Ведь о чём нам пишет большинство просителей? Если упростить: нижайше просим выдать разрешение, и мы займёмся театральной коммерцией. А Шереметьев подробно излагает миссию созданного им музыкально-исторического общества, выражает надежду привить интеллигентной публике любовь к новой, серьёзной музыке. Разве это не похвально?

- Похвально, если не нарушает Цензурного Устава. Граф известен своим меценатством, музыкальными концертами и лекциями. Поговаривают, что только на содержание симфонического оркестра он ежегодно тратит сто пятьдесят тысяч рублей(8) собственных денег, если не больше. Мне за такой гонорар нужно пятьдесят лет ходить на службу…

- Ты всё о бренном! А я восхищаюсь энтузиазмом Шереметьева! Он уже трижды по собственной инициативе знакомил публику с «Парсифалем» на русском языке в концертах, давно вынашивал идею поставить эту мистерию на сцене, ждал истечения исключительных прав Байройта на постановку. Теперь же  граф прилагает все усилия к тому, чтобы первое представление вне Байройта состоялось именно в России. Даже дату определил - 19 декабря, то есть 1 января по европейскому календарю.

- Я тебе эту дату ещё летом называл.

- Ты называл, а Шереметьев к ней подготовился! Ведь прав он: какой ещё театр сможет в оставшиеся полтора месяца разучить и поставить «Парсифаля», как не его музыкальное общество, уже знакомое с этой оперой и неоднократно исполнявшее её? И он уже сам договорился с принцем Ольденбургским об использовании зала в Народном Доме – там всё оборудовано по последнему слову техники! А тебя, Сергей, не иначе как либретто больше всего беспокоит? Так вот, граф предлагает пользоваться текстом Коломийцова – тем самым, в отношении которого мы уже получили согласие обер-прокурора.

- Знаешь, кто ты, Михаил? Восторженный романтик! Не понимаю, что ты делаешь в Главном управлении по делам печати, ещё и с жалованием больше моего? Предположу, ты из тех молодых людей, что желают за казённый счёт первыми знакомиться с современными пьесами. Тебе бы самому пьесы писать, чем, я слышал, ты втайне и занимаешься – уж я бы их цензурировал с превеликим удовольствием! – Ребров искренне засмеялся и, обняв приятеля за плечо, продолжил с доброй улыбкой на лице. – Ладно, не обижайся! Твоя любовь к искусству в нашем деле не менее важна, чем моё чутьё. Давай условимся вот о чём: пока ты пребываешь в эйфории от прошения Шереметьева, возьми перо, бумагу и просто пиши под мою диктовку, так мы выполним задание Татищева в считанные минуты! Готов?

«Милостивый Государь, Граф Александр Дмитриевич!
Имею честь уведомить Ваше Сиятельство, что Музыкально-историческому Обществу Вашего имени разрешается постановка драмы-мистерии сочинения Рихарда Вагнера «Парсифаль» на сцене зрительного зала Его Высочества Принца Александра Петровича Ольденбургского, однако с тем условием, чтобы, согласно Вашего заявления, по составу публики и по ценам на места предполагаемые спектакли никаким образом не носили характера народных».

Толстой беспрекословно записал всё сказанное коллегой, мысленно представляя, как будет  зачитывать эти строки графу Шереметьеву, а Ребров тем временем продолжал:

- Завершил? Молодец! А теперь отправь помощника в архив, пусть найдёт наш ответ Театру музыкальной драмы и дополнит письмо словами обер-прокурора про благословение хлеба и вина и про хрустальную чашу. Да не забудет приложить к нему исправленное Синодом либретто. Вот и делу конец! Видишь, какие мы с тобой энтузиасты – не хуже Шереметьева! Зря нас обзывают волокитчиками и канцелярскими крысами… За помощь можешь не благодарить. Выпроси лучше для меня у графа приглашение на премьеру, – и Ребров засмеялся как ребёнок.

На следующее утро Татищев подписал ответ, и уже через день Михаил Толстой отправился к назначенному времени в особняк Шереметьева. Погода стояла прекрасная. Михаил прикинул, что прогулка от его дома у Смольного собора до особняка  займёт чуть больше получаса, и решил пройтись пешком. Он планировал по пути обдумать, каким образом будет лучше доложить графу о нюансах разрешения на постановку оперы, но так и не смог этого сделать. Его охватил внезапный трепет перед единственным человеком в Петербурге, который знал либретто «Парсифаля» лучше, чем он сам.

Толстой не заметил, как оказался в серебряной гостиной, где его уже ждал Шереметьев.

- Здравствуйте, граф Михаил Алексеевич! – вежливо обратился тот к гостю. - Признаюсь, не ожидал, что ответ на моё прошение поступит  так скоро. С утра звонил Татищев и уверил меня в том, что Драматическая цензура не видит препятствий к осуществлению моей инициативы, а Вы лично поведаете мне о некоторых нюансах, которые необходимо учесть при постановке. Прошу Вас, садитесь и расскажите обо всём в подробностях.

Толстой слегка растерялся, думая с чего начать: с либретто, сценографии, или же с требований к составу публики, как вдруг неожиданно для себя произнёс:

- Ваше Сиятельство Александр Дмитриевич! Позвольте выразить искреннюю благодарность за Ваше стремление поставить в Петербурге «Парсифаля» первыми в мире после Байройта. Признаюсь, я буквально заболел этой оперой почти полгода назад, и с нетерпением жду спектакля под Вашим управлением.

Лицо Шереметьева выразило глубокое удивление, и граф сменил официальный тон на почти дружеский:

- Вот уж никак не ожидал услышать такого от представителя нашей Драматической цензуры!  А что же произошло полгода назад?

- Прочитал книгу Лиштанберже, потом несколько раз - либретто "Парсифаля", затем «Мою жизнь» Вагнера. С тех пор слежу в газетах за планами мировых театров представить мистерию за пределами Байройта. Вам, наверняка, известно, что мы выдали разрешение Лапицкому, но он, в отличие от Вас, с постановкой не спешит, и это меня сильно расстраивает. Вы бы знали, как я обрадовался Вашему прошению!

- Не стоит так волноваться, Михаил Алексеевич. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы честь первой зарубежной постановки «Парсифаля» принадлежала именно России, и чтобы мистерия Вагнера была представлена на достойном уровне. Я знаю, что за глаза меня именуют любителем, дилетантом, и даже, как Парсифаля, простецом, но кто, если не я? За столько лет никто другой в нашем отечестве за эту прекрасную партитуру так и не взялся! Мои оркестр, хор и я сам готовы. Репетируем уже с начала лета. Я выписал из Парижа Фелию Литвин, она будет петь Кундри. Куклин – Парсифаль всё лето провёл в Париже за мой счёт, учился у вагнеровских мэтров. Григорьева – Амфортаса и Селиванова – Гурнеманца я тоже отправил за границу, отточить мастерство в своих партиях. Руководящий постановкой Хессин неоднократно был в Байройте, он знает, как мистерия исполняется там. Так что довольными останутся не только вагнерианцы, как Вы и я, но даже и те, кто о Вагнере ни разу не слышал – это я обещаю! А сейчас расскажите мне, пожалуйста, про цензурные замечания.

Толстой вручил Шереметьеву официальный ответ на его прошение и изложил правки обер-прокурора к тексту оперы и к сценической постановке. Граф внимательно выслушал, ненадолго задумался и произнёс:

- В этих вопросах ваше ведомство может полностью положиться на моё разумение. Либретто я у Коломийцова купил за пятьсот рублей и могу с ним делать всё, что угодно Святейшему Синоду. В отношении постановки будьте покойны: я ведь руковожу Придворной Певческой Капеллой и по должности являюсь цензором духовно-музыкальных произведений, следовательно, понимаю, что нужно изменить. А с Граалем вопрос давно решён: мы заказали специальное устройство, которое будет подсвечивать чашу изнутри – никто не скажет, что она похожа на наш православный потир. Пожалуйста, передайте всё это графу Татищеву с моей благодарностью за его старания. А Вам, Михаил Алексеевич, повторю: сильно Вы меня удивили своей любовью к Вагнеру, и я буду рад продолжению нашего общения. Вскоре я пришлю Вам с супругой приглашение на премьеру. Так что до встречи 19 декабря в Народном Доме, дорогой вагнерианец!   

ПРИМЕЧАНИЯ:

(6) Заведение для народных развлечений Императора Николая II в Александровском парке на Петроградской стороне. Оперные представления давались в особом корпусе – аудитории Его Высочества принца А. П. Ольденбургского, рассчитанном на 2800 зрителей. Этот зал считался самым большим оперным театром Европы. В настоящее время в нём находится театр «Мюзик-Холл».

(7) Маклаков Николай Алексеевич, министр внутренних дел Российской империи в 1912 – 1915 годах.

(8) Примерно 170 миллионов рублей в современных деньгах.

(9) Французская Набережная (ныне Набережная Кутузова), дом 4.