Бабкины сказы - вечер 3

Вечер третий.
    
   Опять ребята целый день катались с горки-ледянки, крутились на ледяной карусели, успели наряжёнными по старухам походить, а бабки чего только им не надавали за рождественские представления. Палушичова с Офонюгичовой даже успели разоспорить из-за своих внуков. Показалось Палучишовой, ребята постановку поставили,  что Офонюгичова худо хлопает её внуку, и оговорила:
« Дак чого же  ты ето, Овдюха, худо моему робёнку-то хлопашь, чого жалешь  долоней-те? Своёму-то дак порато крепко хлопала, а как наши стали представлетче, дак овсё не хлопашь, робята старалисе, а ты и никаково вниманья? Пошщо екту делашь-то?»
 Пришлось Палушечову внуку по-новой выступать, а Офоничевой погромче хлопать в ладоши.

     Ребята только порог переступили, а у бабки Опрохи уже всё готово: чай горячий  с молоком да конфетами-подушечками да разогретые вчерашние шаньги. Говорит:
«Робята, полезайте на печь да отогревайтесь, чаем с молоком  отпивайтесь и спрашивайте,  чого напь росказать».

     – Бабка, а чого ты знаешь про лешаков-то? – спрашивает бабкин дрочень Шурка.
– О, робята, лутше нево не поминайте да по жизни не стречайте. Говрят, шщо они по лесу ходят - бродят, еки долги да шибко порато уш волосаты, на головах-те, старики баели,   рога есь. А уши-те порато уш больши, ишь, они има слушают, чого у людей творитче да деитче. Бат, кака мати проклинат робёнка, дак живо подхватят и  с собой в лес унесут. По лесу-то ходят не по прямой, чоловека-то водят по кругу, до тех пор, пока овсё не истомёт и не падёт. А потом истомаха-то станет, дак и сам олешачитче, лешаком станёт.  Ужой я вам, робята, роскажу, чого чула от старых-те людей.

     Ране росказывали,  шщо шла одна жонка с Выи в Гаврилово, прошла уш Глубоку конаву-то, а дале уш на сутемёнках шла. Видит, шщо в стороне чого-то бело мельконуло. Торопиласе, дак и вниманья не стала обращать, дале идёт. Потом опеть чого-то забелело, да так высоко. Нековды по сторонам-то гледеть, далее торопитче, идёт. Видит, шщо маленьки да молоденьки сосёнки нагинатче стали, да до самёхонькой-те земли-матушки. Мине, говрит, так не по сибе стало, шибко порато уш перепужаласе. Начала креститче да молитче и до самого дому с молитвой шла. А в лесу долго шум стоял да ветёр порато шумел, а деревья гнулисе до земли.
Мати потом ней росказала, мол, тибя, девка, лешаки пужали, время-то позно было, они в то время бродят возле лесных  дорог да забирают сибе поздних путников.

     Ребята слушают, затаив дыхание, которые посмелее да постарше, пугают малых, а те в рёв. Опроха взялась за вицу, стращать вздувкой стала да тем, что больше рассказывать не будет ничего. Быстро все успокоились, стали новых, страшных, рассказов ждать. 
    
     – Да, вот чого, робята, ишщо вспомнила. Жил вонде за рекой мужик Олекайко Прошич, дак пошёл на раду, жаравичи (клюквы) пособирать. А жаравичи-то мало попалосе, пошёл дале на болото и не заметил, как не в кою пору,  сутемёнки настали. Чуёт, кабыть где-то вода чульчит. Голову-то вызнял, а невдалеке, на клоче радовом  сидит лешачиха. Сама высока, волосы седаты да долги, расчёсыват она их большущим гребнём да к нему волосаты да худяшщи руки тенёт. Порато испужалсе Олекай, онемел стоит, шагу не шагнуть, дак  стал креститче да молитву читать.  Лешачиха-то вся изморщилась, завертеласе и в воду пала. Как вода-то в болоте забурлила, запузыриласе, ходуном заходила, а мужика выкинуло на сухо место. Домой-то пришёл весь седатой. Вот и тако, робята, было в жизни. О, да чого только про еки ужасти не чула, дакеть всё равзе спомнишь?

  Ужой ишщо спомнила:  «Пронина Якуничова росказывала, шщо одинова пошла по ягоды, по красны. Них в тот год шибко уш порато полно народилосе, дак пошла вонде на Песчанку. Ягод-те там – кабыть насыпано, крупнящи да едренящи. Грабулькой собират, розгибатче да отдыхать  нековды – дома обредни много, пошла-то на часок. Бат, ишщо збирала бы, да вдруг потемнело  вокруг, ветерок заподымалсе, и всё шибче да ярее дуёт. Видится ней, шщо вдали какая-то долгая жонка стоит и манит её да зовёт, не говрит, а руками-те машёт. Пронина уш изладиласе к ней идти, да маленько оразумиласе, шщо одна в лесу-то, и время-то уш под вечор. Огледеласе по сторонам, а место-то чужо, незнакомо. Чого делать-то? Волосы-то дыбом стали, решила перекреститче да молитву читать. В лесу-то сразу заухало, зашумело и стало маленько светле. Оразумиласе и видит, шщо стоит на дороге, которая ведёт домой. Перекрестилась и побежала домой скоре. Там росказала всё матере, а та и говрит, мол, тибя ето, девка, пужали лешаки. Дивья, шщо с крестом ходишь да с молитвой. А то без воротят уманили бы в лес и овсё пропала бы.»
 Вот таки, робята, лешаки, так шщо слушайтесь родителёв да старух. Назло не делайте, – учила бабка Опроха ребят, которые затаившись лежали на печи.

     Думала бабка, что ребята больше не станут её вы-спрашивать про нечистую силу. Сама прожила длинную жизнь, а рассказывает и побаивается. Знает, что нельзя шутить с лесной силой.  Отошли от страхов ребята и вновь бабку пытают, ещо что-то услышать желают.  А та им шутливо грозит и снова говорит:
– Чула, робята, от одной  старухи в молодости вот чого:
«Рано утром пошли жонки  на лесной сенокос. Вокурат пришлось идти-то ельником, тёмным да сырым. Одна-то из жонок возьми и скажи: «О, да этты вокурат лешакам и жить-то, тёмно да сыро, они то и любят». Не успела до конца слово сказать, вдруг заухало, загремело, и видится жёнкам старик, порато уш долгой да волосатой, с зелёной бородой, шляпа вся в болотном моху, сыром таком, вода-то торочком бежит да чульчит. Рубаха долга, из моха вся и поес-то красной, а обутка одета наопако: лева на праву, а права на леву ногу. Кричит да зовёт: «Эй, да эй», и в долони хлопат и хохочёт – кабыть горох рассыпат, громко да звонко.  Жонки скорее стали креститче да молитвы править. Не стало лешака-то, куды-то исчез, учули только, как колокольчи зазвенели. У жонок волосы седатые  дыбом, отовсюду торчат из под шалюшек. А это он коров своих погонил, как им потом росказали знаткие старухи.

     Ещё один случай, робята, спомнила: одинова, осинесь, поплыли в лодке, жонка с мужиком кверьху по Вые. Ванька-то охотником и рыбаком слыл добрым, дак хотел вёршу в курье проверить да уток пострелеть, а Ванина тем времём жаравичи насобират, – рада-то болотна рядом, только вызнетце на угор, маленько подойди – и жаравичи полно. В лодку положили бурню, ушат под рыбу да плетуху под жаравичу. Моторов товды не было, мужик на шесте пихался, а жонка сидела за вёслами. Вода-то от дожжей порато прибыла, дак ходко шла шитуха.  Да хошь и кверху плыли, а расстояние-то небольшое было до Ванькиной избы. Погода стояла тёплая, вокурат началось бабьё лето. На место приплыли, мужик пошёл верши смотреть  в курье, а жонка вызняласе на угор и вскоре очутиласе на болотной раде, жаравичи там – как насыпано. Бурню поставила на сухо место, а сама стала в туесок собирать ягоды. А их полным-полно, не успеет согнуться, а туес-то полнёхонёк, опеть  по-новой собирает. Ещё маленько – и полная бурня будет. Видит, шщо на той стороне рады кабыть жаравича-то ищо хруще да красне. Решила побасчее набрать в туесок, высыплет в бурню-то, а сверьху ека крупна жаравича-то. Жонки позавидуют, мужик похвалит. И подошла к тому угору, собират. Вдруг учула, шщо, кабыть, чого-то на угоре хруснуло, вызняла глаза-те, а тамока сапожищи  кожаны. Сперва подумала, шщо Ванька всё сильё обежал, проверил, нет ли рябов. Пригляделасе, а сапоги то не мужика,  носы-то заостренные и с подковками. Порато испужаласе, а любопытство весь страх пересилило. Глянула глазами-те повыше, полы шинели свешиваютче на сапоги-то. Отомарило её, кабыть водой ледяной окатило, со страху на туес села, смотрит, чого дале-то будёт: на нём, кроме шинели, борода долга да седата, на голове шляпа с большими полями, на лоб надета, обличья-то не видко, и красной, широкой пояс опоясан по шинели. Сразу-то не сообразила, порато испужаласе, а как поес-от увидела, спомнила, чого ране бабка сказывала-наказывала: «О, девка, ишко-ты, будёшь больша и в лес ходить станёшь, там ягоды ле, губы собирать. Ково стретишь незнакомово, порато не бойсе. Одно примечай: фто поесом-то красным опоясан, тот, значит, лешак, тогды читай лесную молитву».  Порато испужаласе, не скоро вспомнила бабкин наказ, а когды начала про сибя читать: «Осподи, Исусе Христе, пресвета мати Богородича…»  да креститче, стала ставать с туеса-то, а лешак-от и в сторонку  удвинулсе. Ну, она и побежала, да по радам-то не порато бежко, а тут сама не заметила, как половину пробежала. Бежит, молитву творит, креститце да взадь гледит. А он, долог да высок, на больши шаги по раде идёт, лева-та рука в запазухе, а другой полы шинели подымат, долги, дак запутатче боитче. Жёнка крепче стала креститче да молитвы творить, огленуласе, а лешак-от стал отставать, хуже видко стало, какой-то морок из рад заподымалсе – и он вверьх стал подниматься. Вскоре ветрина ека подняласе, лес зашумел, деревья запоговаривали меж собой, птичи порато заревели, ночны дак заухали, а лешак-от вскоре в мороке пропал весь.  На угор-от выскочила, вся рострёпана, зарёвана, с одной думой: «Ванька-то где, бат  в лесу бродит?» Глянула под угор-от, а мужик с вёршой возитче. Вот только товды она маленько в сибя пришла да мужику-то и пожалиласе, шщо с лешаком виделасе. Мужик-то партейной был, не верил  в Бога и в чёрта. Пошёл узнать, правду ле жонка баёт. Звал с собой идти, да та порато напужаласе, я, говрит этты, в лодке, посижу. Вскоре видит, шщо мужик-от недоладом бежит, садитче в лодку и скоре отпихиваитче от берега.
 Сколько нёго потом жёнка не расспрашивала, видел ли чого, всё отмалчивался. А ковды уш порато надоедала, дак матюкалсе и уходил из избы. Значит, тожё чого-то видел, но не мог признатче в своём бессилии.
 
     О, робята, слушайте, чого росскажу да поведаю. Давно ето было, шибко порато уш давно. Ишщо жили сво-им хозейством, полосу пахали да жито сеяли. Жили мужик да жонка, пришло время жито жать. Робёнка-то не с кем оставить, у обоих родители рано померли, недолговеки ранёшни люди-то были. Питаньё худо, а роботы-то шибко порато уш много ломили. Взяла мати робёночка с собой в полё. Полоса-то шибко уш порато далёко от деревни была, в лесу новину роспахали и посеяли жито-то. Пришли, робёнка мати накормила и в кусты положила, пускай поспит, а они с мужиком жать стали. Обеденно время подошло, сами перекусили и робёнка напоили, снова в кусты спать положили. За день-то внаклонку порато уханькались и про робёнка забыли. Понадеялисе один на другого, шщо кто-то да возьмёт. Мати-то пришла домой да и отдохнуть лёгла, а мужик-то позже пришёл и спрашиват: «Жонка, где робёнок-то?» Глянула в зыбку – а робёнка-то  как и не бывало. Бегом побежала на полосу дальнюю лесную. В голове одна дума: лижо бы дитятко-робя мамкино было живо, а сама молитвы читат да креститче. Прибежала на полосу, а там лешак сидит, и на коленях у него робёнок спит, а он его качат да приговариват: « Робёнка тятька не взял и мати не взяла, видно, мине, лешаку, отдала». Сам похохатыват, робёнка подбрасыват, а тот спит и не чуёт ничо. Вот веть как порато убаюкал да усыпил. Мати на колени пала, с рёвом в голосе говрит: «О, голубанушко, батюшко лешанушко, отдай мине робёночка-то! » Лешаку понравилось екоё-то величаньё да обрашщеньё, от ласковых-то слов ростаял и отдал матере дитё. А та, не помня себя и не чуя дороги, прибежала домой и дальше уш робёнка дозорила да берегла, как зеницу ока!
Вот таки, робята, мои побывальщины, которы чула от наших старух да стариков. А топере побегайте по домам, –  говорила бабка Опроха своим слушателям.

*****

Картинка из Интернета.