Зависть

Зависть
Их было три сестры. Непохожи они были друг на друга настолько, что никто и никогда бы не подумал, что они родные сестры, если бы не знал это наверняка. Роднили их только крупные, пухлые,  раскатанные тяжелой физической работой руки и могучие фигуры с крутыми бедрами и богатырскими обхватами.
Характерами они рознились так же, как и лицами. Старшая, Лилия, была женщиной манкой, красивой, с вьющимися темными волосами и карими глазами, в которых то и дело вспыхивали игривые огоньки. В молодости она была фигуристая, складная. Но с возрастом расползлась, раздобрела, но по-прежнему сохранила в себе женскую манкость, и мужики липли к ней,  как пчелы на мед. Да и она сама предпочитала их женскому обществу, которое сильно недолюбливала и даже избегала. Не любила Лилия сплетен, досужих разговоров и извечной бабьей зависти, которой грешит любое женское общество. А завидовать ей было чему – интересная и любого заговорит, так и притянет, как магнитом! И сама она знала про свою силу, умело пользовалась ею и предпочитала не иметь чужих нескромных глаз. Из всех трех сестер только она была похожа на отца, а что до двоих других – то, как говорится, не в мать и не в отца, а в прохожего молодца. Ничего не взяли от родителей.
Средняя, Татьяна, в девчонках была беленькая, как ленок, оттого прозвали ее Седой. Черты лица ее были крупные и лишены всякого изящества, присущего женским лицам. Щекастая, с крупным носом, с маленькими заплывшими серыми глазками из-под белесых ресниц, бледная и бесцветная, она предпочитала держаться тихо и незаметно, поддакивая и соглашаясь с родителями во всем.  Сама сознавая всю свою невзрачность, частенько признаваясь сестрам: «Да я у вас самая страшненькая», - и глубоко вздыхала от невозможности что-либо поправить. В отличие от старшей сестры, мужики Татьяну не жаловали. Женихов у нее не было. Науськивали ее подруги, как надо дело делать, но толку так и не вышло. Скорее наоборот, попользовался ею один – и в сторону. Городишко маленький, поползли тут слухи и сплетни. Что пережить пришлось  -  и не передать. Еще тише Танька стала, совсем под родительскую пяту согнулась и уж совсем было на себя рукой махнула. В тридцать два года да с такой внешностью, кому нужна? Тут ей и посватали вдовца Сашка. Другая бы на него и смотреть не стала. А Танька уцепилась насмерть – какой-никакой, а мужик! Своим домом пожить охота, самой хозяйкой быть, не все по родительской пятой спину гнуть. Не напугало ее даже то, что первая Сашкина жена под поезд бросилась. Отчего, почему – разное болтали. Баили, что хорошо, мол, детишек не оставила, а то… Сашку хулили на все лады. Года не прошло, а он замутил с новой бабой, на богатое Танькино приданое позарился: у него-то хибара, курятник кособокий. А Таньке-то дом от родителей, пятистенка, только живи на всем готовом!
Как они жили, бог им судья, не хуже других. Через год Танька девчонку принесла, и махнула на Сашку рукой – не одна я, мол, теперь. А тебе не хороша – так скатертью дорога. Только куда ему деваться на пятом десятке, бабы в  очередь не стоят! Так и жили…
Младшая, Валька, и совсем экзотической внешности была. Не в русскую породу. Старшая сестра Лилька невесть откуда прозвала ее армяшкой, будто где видела их. И как в воду смотрела – точно чисто из них! Нос крупный, глаза на выкате, сама рьяная до дури и с наглецой, присущей им. Начнет себя хвалить, так лучше ее нет никого, а над другими насмешничает, задевает. Иной раз рубашку последнюю отдаст, а иной, как шлея под хвост попадет, так таких дров наломает, что уж не склеишь, не сложишь. Многое из-за своего дурного характера потеряла, а себя ни в чем виновной не признавала. Кто другой – да, а она – нет. С замужеством ей повезло, хороший парень достался, мастеровой, добрый. Любил ее крепко, потакал всему. Сначала зажили хорошо. Построились, оба  работали, Ляльку родили. А потом закружилась ее дурная голова, как стала она кладовщицей и почувствовала запах легких денег. Замутила с приезжим армянином – и пошло-поехало все вкривь и вкось. Сколько-то Толик, муж ее, терпел, на сплетни внимания не обращал, ждал, когда Валька одумается. Только все зря – задурила Валька не на шутку. Тольке по глазам «добрые люди» колоть стали, сколько же мужику терпеть? Стал он Вальку уму-разуму учить, поколачивать, попивать. И пошла у них жизнь под откос. Разгульная Валькина жизнь в маленьком городке у всех на виду – рестораны, попойки… С каких-таких доходов? Нагрянула ревизия. И обнаружила на Валькином складе большую недостачу. Дело чуть не до тюрьмы дошло. Но начальство ее пожалело, замяли кое-как дело, присудили ей год выплачивать. Только после этого какая жизнь в  маленьком городке, где каждый каждого знает, стыдно на улицу выйти.  И увязалась Валька  за своим любовником армянином с ним в Армению. На что надеялась, что думала, кто ее знает. Армянин женат был, детей куча, что в рот – то спасибо. И она дом  потеряла, мужа потеряла, девчонку на бабку спихнула – все у разбитого корыта! Какая уж тут любовь! И запила Валька пуще прежнего. Армянин ей вина не жалел, а она забывалась в пьянке от  своей нескладной жизни и лила пьяные слезы, коря мужа, оправдывая себя и злясь на весь мир. Характер ее испортился совершенно. Злоба и зависть душили ее иногда так, что не могла она сдерживать себя и словно искала худого и недоброго, без причины задирая всех и вся. С волками жить – по-волчьи выть, Армения не Россия. Русский мужик морду набьет и притихнет, а армяне – за нож и порезали Вальку. Жалей-не жалей – сама виновата. Пролежала в больнице два месяца, вышла  - нос на боку, руки изрезаны. Другая бы за ум взялась, притихла, а Валька опять за свое. Только еще злее стала и раздражительнее. Зависть ее источала на чужую радость и счастье, точно сжирала изнутри. Покоя не давала. Желчью разъедала. Жгла ее хоть чем осадить любому благополучию, чтоб и другим горько стало, как ей, хоть капельку – тогда бы, может, и отпустила ее эта червоточина, дала бы хоть немного вздохнуть   от кипевшей злости.  Страшная ее судьба, неприкаянная… А виноватых искать нечего…
Обе сестры – и средняя Танька, и младшая Валька, завидовали старшей Лильке. Самая красивая из них. В столице живет. Накрасится, оденется – артистка! Мужики головы сворачивают, глядя ей вслед.  А ее-то суженый-ряженый… Только что название «муж», а кто за кем замужем – большая загадка! Лилька всю жизнь сама и баба, и мужик. Что заработать, что в доме – все на ее плечах.  Егор ее, как сынок, при ней -  ни забот, ни трудов, на всем готовом, как у Христа за пазухой. Что ни сделать, все Лилька нанимает кого. Мужики дивуются.
- Да что за мужик у тебя, Лилька? Ерунду сделать не может. На черта он тебе такой? Неужели ему не стыдно? Ты вроде замужем, а на деле – как и нет! - Лилька только в ответ усмехнется горько да руками разведет. Посмотрят мужики на нее, головами покачают – и за дело.
Жениться на ней поначалу Егор не хотел. Так все норовил, чтоб без ответственности, свободной жизнью жил – куда, что, с кем – мое дело и баста! Если Лилька что скажет, то он ей упрекнет тут же : «Я у тебя не первый, второй. С мужем не ужилась, посмотрю еще, что ты за птица».  Лильке обидно до слез, а терпела. За первого мужа вышла она совсем молодая. Служил ее Гришка тогда в Москве солдатом. И расписались они по его солдатской книжке. Влюбилась она в него без памяти: высокий малый, чернявый, озорной. И она ему сильно приглянулась, без баловства дело было. Только уж очень отчаянный парень был и не без греха. Потом уж Лилька узнала, как замуж за него вышла, что гле-то в Подмосковье растет у него сын. Ахнула от ревности, устроила ему взбучку, а с него как с гуся вода.  Дело, мол, молодое, с кем не бывает.  Девка та, дескать, сама не против была и сейчас ему не помеха, претензий нет, поэтому беспокоиться нечего. Съездили они к той бабоньке, посмотрела Лилька на его сына, как он его сгреб в охапку, подкинул над головой и закричал: «Сынок!», - и снова засвербило сердечко. У самой вот-вот должен был родиться кто-то. Забоялась Лилька: ни отца, ни матери рядом, ни угла своего. Жила она в то время в общежитии. Девки как узнали, что она родит скоро, заорали благим матом. «Зачем нам нужен здесь чужой ребенок? Пусть в семейное идет…» А в семейном и того хуже – все друг на друге, ребятишки орут, условий никаких,   горе одно и только. Пошла Лилька к знакомой своей бабке. Та за деньги ее и опростала. Девочка была, покричала часок и умерла у Лильки на глазах.
После демобилизации повезла Лилька своего Гришку к матери с отцом, показывать. Не понравился он им. Пил, гулял, вольно держался. Клаша, мать Лилькина, взвыла над ней: «Гуляка он, Лилька, бандит, пьяница. Увезет тебя на чужую сторону – и поминай как звали. С той-то бабой, видишь, как лихо поступил. Будто и нет ничего. Так и с тобой, а, может, и того хуже». Лилька к тому времени уж совсем с Егором в Саратов собралась, к его родне.  И взяли ее материны перепевки в сомнения, заколебалась она, а вдруг мать и впрямь права. И выпить Гришка не дурак, и озорной, и бабу ту кинул, ни разу не вспомнил, и она ему не указ – все по-своему норовит, не перешибешь.
Уехал Гришка один. Писал ей, звал. Но Лилька с работы срываться не стала, помнила материн наказ. А он там загулял и пропал – ни письма, ни звонка. Взяла Лильку бабья обила, и она по сторонам хвостом махать стала, мужиков за ней немало ударяло. Она за одного даже замуж собралась. Военный был, в институте иностранных языков учился. Замуж звал. И все уж на мази было, так скажи ты – нежданно-негаданно принес Черт Иваныч земляка ее, Егора. Он к тому времени тоже из армии демобилизовался, а к делу никакому не приладился. Выпихнули его родные в Москву с глаз долой и от забот подальше. Егор малый был с ленцой, до дела неохочий, а попеть, погулять, поесть послаще -  большой охотник. Пригляделся он к Лильке. Баба справная, красивая, домовитая и зарабатывает хорошо. Чего искать – и давай присоседиваться к ней. А другие Лилькины кавалеры ему взбучку устроили да не раз: нечего, мол, к чужим бабам лезть, до тебя место уже занято. Только Егор тогда уже понял, что лучше Лильки ему не найти, и как его ни били, отбить уже не могли. Прилип к ней, как банный лист, не отлепишь.
А Лилькин военный, человек казенный. Училище закончил, распределился, жениться нужно, а здесь заварушка – Егор, как бельмо в глазу. Он с обиды на какой-то девке и женился сходу. Потом уехал, так эта ниточка у Лильки и оборвалась. Покрутилась она покрутилась, а и стала с Егором жить – не жена, не невеста, а… И все бы ничего, ей еще бабы завидовали. Егор рослый был, румяный, видный мужик. А что лодырь  и на  баб поглядывает - так грех небольшой. Деньги отдает, отчетов не спрашивает, не бузотерит, не дерется. Только как родила Лилька Динку  - все переменилось. Кулаками стал сучить, задираться перед ней, что не по нему – в драку.
- Ты теперь,  - сказал он, - от меня никуда не денешься. Кому с ребенком нужна? Не расхватят…
Так и родила Лилька дочку в девках. Сама за него замуж идти не хотела. Так отцу с матерью и заявила, когда к ним рожать приехала. Отец ругать не стал. Только плюнул в сердцах и сказал: «На меня записывай! Вырастим!». Зато мать запричитала: «Как же так, без отца? Позор какой! Тяжко тебе будет, Лилька! Всякий пальцем покажет… Безотцовщина ребенок –то…»  -  и все в этом духе. Ну и напела Лильке.
Приехала Лилька в Москву, подпоила Егора – и в ЗАГС, пока не очухался. Только счастья  ей это замужество не принесло никакого. Не было меж них любви. Егор жил, как хотел, ни в чем себе не отказывал, забот никаких не знал, а Лилька – и баба, и мужик в одном лице. Вроде замужем, а опереться не на кого. Терпела она долго. Все ждала, когда Динка подрастет, на ноги встанет. А Динка, видя, как мать мучается, взбунтовалась против Егора. «Что ж ты, - сказала ей, - жизнь свою под него подстелила? А от него ни заботы, ни благодарности, одни зуботычины, оскорбления и попреки. Брось ты его, ради бога, поживи для себя хоть сколько-то. Разведись – и точка! Годы терпишь, а смысл?...»
Белугой ревела Лилька от дочериных правдивых слов.  Жалко ей было себя, потраченных несчастливых лет, молодости своей безвозвратно прошедшей, как во сне, оставившей  только память о тех обрывистых нитях ее судьбы, которые могли привести ее к другой, счастливой жизни, которой теперь уже не будет никогда.  Впервые тогда почувствовала она свою усталость, как будто высосала ее жизнь до капли, а наполниться уже нечем. И впервые упрекала себя сама за глупое свое послушание матери, за неразумное свое долготерпение, за упушенное свое счастье, которое так было рядом, но прошло стороной.
Развод Лилька пережила тяжело, словно похоронила себя ту, молодую, цветущую, сбросила глыбу, давившую ее столько лет, а теперь, привыкшая горбиться под ее тяжестью, чувствовала себя пушинкой, подвластной неизвестно каким ветрам.  Куда они понесут ее, такую легкую, родившуюся заново, будет ли еще впереди что-то хорошее или уже все позади, и осталось ли ей хоть что-то еще, о чем ей мечталось в той далекой жизни? Хотелось ей, чтобы Егор ушел, оставил ее с Динкой и дал пожить спокойно, радостно, светло. Пусть и немного – но той жизнью, какой хочет она сама.  И не думалось ей тогда, что глыба, которая свалилась с ее плеч, ляжет здесь же рядом и никуда не денется от нее – и так до самой гробовой доски Егора.
Не дал он Лильке пожить без него. Сколько ни сватали его, сколько ни гнала его Лилька – сидел он сиднем возле, не приспособленный к самостоятельной жизни, жалкий и никому не нужный. Квартира, которую Лилька получила от завода размену не подлежала. Напрасные ее надежды на то, что Егор съедет, не оправдались,  и жизнь потекла, как в коммуналке с соседом, с его пьяными выходками, оскорблениями и уколами. Одно утешало Лильку – жил теперь Егор сам, не было на ней его обязанностей, и упреки его уже не трогали ее обидами.
Обрушившаяся на Егора самостоятельная жизнь подкосила его здоровье: не было теперь для него готовых обедов, легли на плечи все хозяйские заботы, от которых он бегал всю жизнь. Да и деньги текли непонятно куда, опустошая его карманы незаметно и быстро. Мужики, узнав, что он развелся, только ахали, откровенно и круто ругали его в глаза:
- Ну и дурак же ты. Егор! Такую бабу упустить! Повезло тебе, уроду, по несчастью ее захомутать, и то ты не смог удержать. Тебе бы вцепиться в нее, как в грешную душу, а ты… Одно слово – дурак!
От этих слов Егор начинал злиться, задираться и пить пуще прежнего. Добро, теперь деньги были у него свои и никаких отчетов никому делать было не нужно. Домой приходил артачился перед Лилькой, кричал, оскорблял и даже пытался драться. Но быстро присмирел, когда посадила его Лилька на пятнадцать суток и сказала, что больше терпеть не намерена, а потому при его таком поведении сидеть ему уже в местах не столь отдаленных. Егор был труслив и  тут же смекнул, что лучше Лильку не трогать, а изводить словесно, играя у  нее на нервах. Злоба и беспорядочная жизнь незаметно и скоро подточили его здоровье, и он уже не мог работать, как раньше,  на стройке. Стали болеть у него ноги, и ходил он уже с трудом, часто останавливаясь от боли. Поход к врачу  совсем привел его в панику. У него обнаружили атеросклероз сосудов нижних конечностей и строго-настрого запретили курить. Егор, куривший с восьми лет в одночасье бросил свою пагубную привычку, которая грозила лишить его ног в ближайшие два года.   Однако, выпивая, срывался, начинал курить по-прежнему и почти не соблюдал никакой диеты.
Болезнь прогрессировала активно. Никакое лечение в барокамерах не принесло желаемого облегчения, разве что немного притормозила  болезнь, и Егор чувствовал, что конец уже близок. Умер он в больнице, куда его положили в очередной раз. До той поры еще навещала его Лилька, жалея по-бабьи своего бывшего непутевого мужа. Но тут и сама внезапно заболела страшной болезнью. Уже давно стала она замечать, что тяжело глотает, давится, а к врачам идти боялась, чувствовала, что недоброе таится где-то внутри, и все откладывала свой визит, утешая Динку тем, что ей стало легче, и все вроде бы прошло. Когда же все-таки решилась, было поздно. Предчувствия ее не обманули, обнаруженный рак пищевода уже приобрел третью стадию, и операция была неминуема.
Динка разрывалась между двумя больницами, поочередно посещая то одного, то другого. Как могла гнала она дурные мысли, но где-то в глубине души уже знала, что отец и мать не жильцы, и скоро она останется одна. Ни разу ни с отцом, ни с матерью не говорила она об этом страшном диагнозе. Но оба они понимали ее молчание и святую неправду, лившуюся из уст дочери.
Все было ожидаемо, но и внезапно. В начале года ушел отец, в конце – мать. Похоронив их, Динка ощутила такую пустоту и сиротство, точно в целом мире она осталась одна. Круговерть забот и болезней отца и матери выбросили ее в пустынную беззаботность, в ватную глушь, в немую слепую темноту.
Динка сразу и внезапно повзрослела, как будто нить ее беззаботного детства и светлой юности оборвалась,  накрылась густым вязким туманом, за которым почти неразличимо остались два далеких силуэта  дорогих ей людей.  А от этого тумана веяло холодом  и какой-то безысходностью.
Порой ей казалось, что она сходит с ума: ей слышался голос зовущего ее отца, каждую ночь снилась мать, и она просыпалась усталая, опустошенная, словно за ночь  выпитая этими тяжелыми снами.
Родня что была,что не была!.. Весело ездить, когда все хорошо, а кому нужны чужие горе и беда. Давно уж было ясно Динке, что положиться на родню нельзя. Надеялась только на себя. Кому не знакома такая история – поживиться стервятников налетит только отбивайся, а как помочь – нет никого. Отговорятся, открестятся… голову не к кому преклонить.
Остались у Динки из всей родни две тетки и бабка старая, материна мать. Решила Динка летом в отпуск съездить на материну родину к средней материной сестре и к бабане. Набрала гостинцев, купила билет – и нагрянула, как снег на голову. Хотелось ей прислониться к чьему-то родному плечу, погориться вместе, а получилось так, что лучше бы и не ездила.
Жили бабка с теткой недружно, почти враждебно. Бабка Динке обрадовалась, руками всплеснула, заплакала. Не видела она Динку лет десять. Динка к тому времени переменилась. Из девчонки-толстушки  превратилась в худенькую хрупкую девушку и до слез умилила бабку.
- Да ты, Динка, муравейчик, - приговаривала она, утирая свои слезы. – Ишь какая тоненькая, а была то…
Динка разложила гостинцы – это бабане, это тетке… Всего понемножку привезла. Думала, вот сейчас сядут они по-семейному, чаю выпьют, поговорят… Ан нет! Тетка прибежала, как ошпаренная. Динку увидела, зыркнула по столу – что ей тут обломится, и , загробастав все в кучу, двинулась восвояси, на ходу бросив Динке:
- Зачем приехала-то? Делать тебе здесь нечего!..
Так больно, так обидно кольнуло что-то в душе Динку. Не ждала она себе радушного приема, но и такого откровенного плевка не ждала.  Не заплакала, виду даже не подала, что обиделась. А вечером еще похлеще услышала от теткиного муженька.
- Да это она за деньгами к бабке приехала, сейчас просить будет. Рассопливится перед бабкой: мать померла, отец помер…  Небось и к тебе тоже…
От этих слов потемнело у Динки в глазах, будто с цепи сорвалась, голоса своего не узнала, как  сталью рубила.
- Никаких денег я не просила и просить не буду, ни у бабки, ни у вас! Все мне отец с матерью оставили, ни у кого брать не пришлось.
- У меня денег нет, - поспешно пролепетала тетка.
- А у тебя никто ничего и не просит, -  огрызнулась Динка.-  Вы и на похороны не приехали, лишь бы не тратиться. Вот если что хапнуть, так ты не промахнешься!
Тетка нервно повела плечами и засмеялась…
- Ты, Динка, у нее ничего не проси, - увещевала вечером за чаепитием бабка. – что надо, у меня попроси.
- Да ничего мне не нужно, - Динка досадливо махнула рукой. – Ни от кого ничего не нужно. Пусть не беспокоится.  Жадна до предела. Может, у нее болезнь это какая психическая? Ведь из-под себя готова…
- У меня все перетаскала к себе, - стала жаловаться бабка. – Уйду я на огород или в магазин, - так она тут как тут. Гляну – то одного, то другого не хватает, а кто кроме нее? Нечиста Танька на руку… А кому сказать – стыдно… Я тут зимой ногу сломала, с табуреткой по дому ходила, она ни разу ко мне не пришла. Соседи хлеба приносили… Уток завела, а кормить мне… Они ходят по двору голодные. Орут. Я курам сыплю, и их покормлю, а она нет… И вроде так и надо…
Дома бабки и тетки стояли рядом, можно сказать на одном дворе. Старый деревянный бабкин дом тетке достался в приданое, а хозяйские постройки для птицы и скота были общими. Так тихой сапой тетка и действовала, потихоньку прибирая все под себя и боясь, что, не дай бог, перепадет что-то кому другому.
Теткина дочь Инка, девчонка лет десяти, прослышав про приезд Динки немедленно заявилась к бабке в гости. Была она толстенная, шумная и подвижная. Сразу прилепилась к Динке и выложила все, что знала про деревенские новости, про то, что говорят отец и мать,  и уселась в ожидании угошения, которое, как сказала мать, привезла Динка. Аппетит у Инки был отменный. Уплетала она за обе щеки все, что было поставлено на стол, и бабка начала урезонивать ее.
- И куда так ешь? Щеки-то уже из-за ушей торчат. Уж и так больно толста, а все ешь… Хоть чуток перерыв рту сделай! Да и то сказать – чуть стол накроешь, вот она! Сходила бы погуляла что ли, а то все ешь да ешь!
Динке было смешно. Вспомнилось ей ее детство, такое же сладкое, с толстыми румяными щеками, с карманами, набитыми «жамочками», которые бабаня покупала ей без счета, с вареньями и прочими неприхотливыми радостями деревенского детства. В Инке, как в зеркале, видела она себя, ту, которая скрылась в тумане и теперь словно на солнечном свету проглянула из того далека.
- Бабка тебе все, а мне ничего, - простодушно ревновала Инка Динку. – Все тебе разрешает, а мне…
- Глупенькая, - как могла утешала ее Динка. – Я здесь побуду и уеду, а ты с бабаней останешься навсегда. Я всего лишь гостья, не видела меня бабаня давно, потому так и встречает. А ты все равно ей ближе, она ж тебя на руках своих вынянчила. Ворчит она на тебя, любя. И ты не обижайся. Не со зла она, а для твоей же пользы. Ешь на здоровье!
Инка, сопя и с обидой глядя на бабку, начала уплетать за обе щеки так проворно и скоро, что бабка вновь не выдержала.
- Ведь метет как помелом, уж здорова-то куда же… Все девчонки вокруг махонькие, а эта как на дрожжах пухнет! Да ведь мне не жалко, - обратилась она к Динке, - просто уж больно здорова девка, десять лет, а смотри какая!..
- Не жалко, а сама все бухтишь! – Огрызнулась Инка , смачно прожевывая очередной кусок вафельного торта.
В дверях террасы показалась мощная фигура тетки. Быстрым взглядом она оценила обстановку и плюхнулась рядом с дочерью.
- Вот, бабушка, батончик тебе принесла, - жадно оглядывая все, что стоит на столе, проворковала она. – Чайкю бы… - И рука ее потятнулась к прикрытой коробке торта, из-под крышки которого она немедленно вытянула кусок.
Динка налила ей стакан, и тетка смачно отхлебнула, не забыв при этом откусить полкуска. Затем она вновь сунула руку в коробку и так таскала торт до тех пор, пока там не осталось ничего. После этого она спешно встала из-за стола и потянула за собой дочь.
- Ну, пошли. Инюшка, засиделись тут. Ты, бабушка, батончик не забудь, а то засохнет…
Бабка молча начала собирать со стола. Динка видела, как она недовольна, ей и самой не нравилось  лисье  поведение тетки, но обсуждать его не хотелось.
- Засохнет, - забурчала бабка, - батон-то, видать, вчерашний или позавчерашний,  - она сунула его в пакет. -  На чужбинку-то…
Динка уже хотела было убрать коробку с тортом, думая, что там еще что-то осталось, но приподняв крышку, засмеялась.
- Теперь ясно, почему она так быстро ретировалась. Тортик-то тю-тю… Я только один кусочек съела, а ты, бабаня, ни одного… Ну, ничего, я два привезла…
- А ты, Динка, второй больше на стол не ставь! – Приказным тоном скомандовала бабка. – И этот придут сожрут, не увидишь как! Сама ешь!
- Не про меня речь, - возразила Динка. – Я всем привезла, а оно вот как получается. Тебе ничего, бабаня, и не оставили. Ты сама ешь, а этим двум рушалкам уже хватит! – Она нажала на батон, который все еще лежал на столе в полиэтиленовом пакете. – Да, батончик, сухари из него что ли делать?..

2
Три дня Динка стирала и гладила бабке белье. Набралось его у нее три мешка. Бабка глядела, как она работает и радовалась, как дитя.
- Вот уж уедешь ты, Динка, а я буду тряпочки свои перебирать и тебя вспоминать. Возьму в руки – это мне Динка стирала и гладила… Мне того теперь на всю зиму хватит.
Динка молчала, а в голове роились мысли. «Вот как бывает – дочь с матерью, а только что не враги… Лада никакого. Словно черная кошка между ними пробежала. Конечно, у бабани характер не сахар, а у тетки и вовсе… Жадна до невозможности. А скажи в глаза – только хи-хи… Тихой сапой да смешочками – и снова за свое! Хапает все подряд, а если что пропустит – то прямо болеть начинает, что мимо ее рта пролетело. И год от года все хуже… Может, это болезнь у нее какая психическая… Ненормально это…»
- Ты, Динка, надолго к нам? - Приступалась к ней бабка. – В отпуск что ли? Гостинцев-то каких тебе готовить? Малину собирать будешь? Меду?...
- На недельку, бабаня, - доглаживая очереную тряпку, ответила Динка. – Сегодня за билетом схожу. А гостинцы? Какие гостинцы – варенья малинового возьму, картошки. Огурчиков, медку тоже… если дадите…
- Меду бери, сколь хошь, хоть весь бак, - сказала бабка, припоминая Динке огромный обливной двадцатилитровый бак с медом.  – Меду много…А малину собирай на огороде, в палисаднике не смей. То Танькина… Увидит…
Динку прорвало.
- Везде буду собирать, - отрезала она, - и пусть только что-нибудь мне скажет! Я ей всего привезла, сюда жрать ходит, а мне что – на банку варенья собрать нельзя? Уеду – ей все остальное останется, не всю же я ее малину оберу! Да пусть только рот  откроет, я ее так здесь ославлю, стыдно будет на улицу выйти.
Бабка поджала губы.
- Ну, смотри, девка!
С утра тетка с мужем ухолили на работу. И Динка хозяйничала на огороде и в теткином палисаднике, собирая крупную сладкую малину. На огороде машина уже изрослась, а у тетки она была крупная, сладкая  и обильная.
- Это ты у меня малину собираешь, - осведомлялась тетка, разглядывая, как Динка перебирает крупную сочную ягоду.
- И у тебя, и на огороде, - спокойно отвечала Динка. – А что? Мне в Москву трехлитровую  банку набрать нужно? Нужно. А тебе потом еще дозреет.  Малина-то только началась…
- Ну да, ну да, - жевала тетка губами, недовольно шмыгая носом. Она и знала и чувствовала - зацепи она Динку сейчас, не собрать ей тогда костей. Отбреет – мало не покажется. Мать-то ее такая же была. С характером… - А назад когда собираешься? - Вкрадчиво продолжала тетка.
- Скоро, не переживай, - с насмешкой глядя на тетку, ответила Динка.  – Вот малины наберу. Варенье сварю – и восвояси! Мне же здесь «делать нечего»! – Припомнила она слова тетки.  – Так что не задержусь!
«Быстро я им надоела, - пронеслось у нее в голове. – Не намеками, открытым текстом дают знать, чтобы не загостилась! Живут каждый в своей норе, грызутся, как пауки в банке. Никто им не нужен! Не приезжала десять лет – и не надо было! И что там болтают про какую-то кровь! Чепуха все! Родными сроду не были! Свои? – Да хуже чужих! Иные чужие ближе, совестливее… А здесь… Тяжело, как под спудом!!».
Нет, обиды у Динки на них не было никакой.  Не было у нее иллюзии того, что вдруг что-то всколыхнется в их душах, перевернется с потерей матери. И при ней никакого родства не было. Так, по надобности, по выгоде своей, а чтобы просто так, по-людски, по-человечески, как у иных – так нет. С матери, как со старшей сестры, все норовили что-нибудь поиметь – то купи, это достань, то вышли. Приезжали, как на постоялый двор со своими надобностями, а чтобы по душе – того не было…
- Там от матери-то много чего осталось? – Вывел ее из задумчивости теткин голос. – Вещей у нее хороших было хоть пруд пруди…
- Много.
- Продавать будешь или что?.. Платья там у нее. Верхнее…
- Ничего я продавать не буду. Мать вам все отказала. Приезжайте и забирайте. Теперь уж полгода прошло…
- Приеду, приеду, - теткины глаза загорелись адовым огнем.  – Я вот тебе еще огурчиков с огорода наберу, как поедешь, картошки возьмешь…
- Я много брать не стану, итак тяжело будет. Бабка меду три литра дает, малины большая банка. Нести тяжело…
- Ну что ж, ну что ж, сколько возьмешь, - затараторила тетка. – А я приеду. Мне тоже скоро в отпуск…
- Скоро ты, - съехидничала Динка. – Ты бы так к матери на похороны собралась! Год болела, никто не приехал, не навестил…А здесь вон какая прыть!..
- У меня ноги, спина болят, - испуганно оправдывалась тетка. – Деньжонок тоже нет… Какие похороны, сами все больные…
Динке вдруг захотелось выплеснуть ей в лицо всю правду, которая кипела в ее душе, загнать ее в угол и прервать ее бесконечное вранье.
- Денег у тебя никто не просил и не просит, итак известно, что за копейку удавишься! Из-под себя и то готова сожрать! Сразу выздоровела, как почуяла, что есть что взять! Одна у тебя болезнь неизлечимая – алчность! Знаешь, что мне мать на смертном одре сказала? «Одна ты у меня Динка остаешься. У нас такая родня, что есть, что нет». А я ей на это только и сказала: «Ты мама это только сейчас поняла, а я давно это знаю!».
Тетку словно подбросило. Она покраснела, губы ее затряслись и по лицу ее пробежала какая-то гримасса.
«Пробрало все-таки, - пронеслось в голове Динки. – Ишь, как ее скрутило! Только надолго ли? Горбатого могила правит!».
- Что? Солона правда-матка? – Жестко, не узнавая своего голоса, спросила она. – Теперь уж и прощенья просить поздно, не у кого…
- Да что с тобой говорить? – Скривилась тетка, и лицо ее пошло кровавыми пятнами. – Ты еще щенок…

3
Динка шла к вокзалу, оглядываясь по сторонам. Многое изменилось с тех пор, как она приезжала сюда. Городишко маленький, а все уже не так, как помнилось с детства. Понастроили городских многоэтажек, магазины стали похожи на городские, а не как из далекого детства, и люди все попадались незнакомые. От бабкиного дома до вокзала три километра. Можно было поехать и на автобусе, но Динке захотелось пройти пешком, посмотреть, что и как.
На вокзале пахло тем особенным запахом, который есть на всех провинциальных вокзалах. Публика была такая же пестрая и говорливая. К кассе стояла очередь. В Москву билеты раскупались быстро и брать нужно было как минимум за неделю.  Разговоры в очередях шли разные, и Динка вслушивалась в знакомый ей диалект, так не похожий на московскую столичную речь.
Динке повезло. Билет ей достался даже не с недельной разницей, а всего лишь с пятидневной. Она радостно улыбнулась. «Погостила – и хватит! – Подумалось ей. -  Пора восвояси. Как они мне там; «Делать тебе здесь нечего!».  - Ну так и не задержусь!».
На обратной дороге Динка решила завернуть в универмаг, просто из любопытства посмотреть, чем здесь торгуют. Универмаг был большой. И к удивлению Динки с хорошими качественными товарами и без привычных московских очередей.  Да и цены были ниже столичных.
«Сейчас отоварюсь – девки обзавидуются! – Подумалось ей. – Смотри-ка, насколько дешевле! И глаза прямо разбегаются! Ну что сказать – провинция! Здесь все проще. В Москве бы за такое…» Она даже не успела закончить свою мысль, как встала, словно вкопанная. Прямо из витрины на нее смотрело платье дивной красоты, такое, словно было оно из ее сказочного сна.
Платье было длинное, в пол. Лиф и длинные рукава-колокол нежно-изумрудного цвета, горловина до линии груди и рукава отделаны широким кружевом с жемчужными мерцающими прожилками, а подол до самого низа кремового цвета с золочеными прожилками по всему полю. Платье называлось «Березка». Динка почувствовала, как что-то заиграло в ее душе, запело и прошелестело тихим ласковым ветерком.  «Только бы подошло», - мелькнуло у нее в голове.
- Можно? – С каким-то придыханием обратилась она к продавщице. – Мне бы померить…
- Как раз будет, - уверила ее та. – Ты фигуристая. Нездешняя, видать? Из Москвы что ли? Чья же?
- Из Москвы. Клавдии Ивановны внучка…
- Это ты Лилькина что ли? – Динка кивнула. - АТанька тебе тетка? Бабка, значит, жива еще… А мы уж думали померла, давно ее не видели. А Таньку знаем, как же…
- Мама умерла полгода назад, рак   - тихо сказала Динка, - Вот приехала… - Продавщица ахнула и замолчала. 
Динкины руки дрожали. Она осторожно,  как будто боялась  что-то сделать не так, надела на себя платье. Вокруг собрались другие продавщицы и с любопытством глядели на нее.
- Ну, царство небесное, ей, - наконец сказала первая продавщица  и погладила Динку по плечу. – Жить надо дальше. Мать-то у тебя была веселая, красивая. Ты в нее пошла, похожа… - Село, как влитое, - сказала она, обращаясь к глазеющей толпе. – Я же говорила, как раз будет. Точно по ней шили.  Гля-кось, красота какая!
Динка смотрела на себя в зеркало и щурилась от удовольствия.
- Беру, - сказала она, оглядев себя со всех сторон.
- Денег-то хватит, недешевое ведь, - предупредила продавщица.
- Хватит!
- А чего ей теперь, - донеслось до Динки, - теперь она сама себе хозяйка, ругать некомку! Деньжищи такие! А куда в нем ходить?
- И вечно ты, Томка, в бочку меда ложку дегтя добавишиь! – Укоризненно оборвала ее продавщица. – Ну что ты за человек?  Девка молодая, это здесь негде, а в Москве… Не слушай ты ее, девка!
- Бери, бери, - дружно загалдели остальные женщины. – Это Томка все от зависти. Она всем так… Ишь губу отвесила!
Продавщица ловко упаковала  платье, пробила Динке чек и, прощаясь, спросила:
- Так ты Динка что ли? – Динка кивнула. – А я Люська, тетя Люся, - поправилась она, - товарка твоей матери. Не помнишь меня? – Динка отрицательно покачала головой. – Да где тебе… Малая еще была… А духом не падай, среди людей живешь! Ну, бабке поклон передавай, от Люськи, значит… Здоровья ей, бабке-то…
Динка возвращалась, не чуя ног от радости. Ей так хотелось поделиться ею с бабкой, с Инкой, скорее примерить купленный наряд, что она не сразу заметила у бабкиного дома лежащую на лавке бабу, которая мычала на весь двор.
- Бабаня, - влетев на террасу закричала Динка. – Смотри ,что я купила.
- И не ори! – Осекла ее бабка. – Что орешь? Купила и купила…  Вон видишь?..
Баба на лавке закопошилась и встала. Пьяная, красная, всклоченная, она тупо уставилась на Динку.
- Валечка приехала! – Вызывающе рявкнула она. – В гости… А ты кто?.. – Она покачнулась и пошла прямо на Динку. – Ааа… узнала…Динка… тоже в гости?  Слышь, бабка, накрывай стол! Гости приехали! – До Динки донесся ее пьяный перегар. – Бабка сказала,  Лилька умерла? - Мусоля слюнями Динкину щеку, залилась она пьяными слезами. – И отец?  - Добавила она, размазывая их по щекам. – Помянуть надо… Я вина привезла… Бабка, собирай стол, говорю… Помянуть нужно их…
- Ты уже напоминалась, - Динка брезгливо отерла лицо. – Пойди поспи, завтра помянем. – Когда она приехала? - Тихо на ушко зашептала Динка бабке.
- Да почти как ты ушла, так и  приехала. Вина привезла, винограда ведро, с этим своим… - бабка запнулась, не находя слов, - с чудаком… Он как привез ее сюда, так и прочь… А она напилась да в слюни… и сладу с ней нет никакого…
- А что, в отпуск или как? – Поинтересовалась Динка.
- Говорит, домик свой продать хочет. А что там продавать – одни стены остались. Что сломали, что растащили… Все прахом пошло!
- А этот-то ее… чудак, как ты говоришь. Он-то что-нибудь вразумительное сказал?
- А что он скажет? Он и по-русски-то едва кумекает… Да уж больно чудной, - бабка рассмеялась, - ножки в разные стороны, нос… скажи, что кулак на лице – и то меньше, – плечи бабки заходили ходуном. – Чуден мужик, чуден…Да хоть бы Танька скорее с работы пришла, а то вишь, как ее… Да ты-то как, - спохватилась она, - билет взяла?
- Взяла, бабаня. Погощу у тебя еще четыре денька и на пятый домой. А то и вовсе замучают вас гости. Я тут у вас кое-что купила, показать хотела, а тут свой сюрприз…
Динка распаковала платье.
- Ну, пошли в избу, померяешь, - сказала бабка, потрогав ткань руками. – Хорошо платье-то…
- Тебе кланяться Люська велела, - вспомнив наказ продавщицы сказала Динка, здоровья тебе желает… Про мать меня спросила, про тебя… Думала, что ты уж померла…
- Так я ж в город, почитай, лет десять не ходила, все здесь… Как дед помер, так и не ходила, потому и думали, что померла. Спасибо ей, Люське-то…Она, значит, все в магазине… Давно уж там работает… Ну, так ты надевай платье!
Динка также осторожно и нежно надела его и повернулась к бабке лицом.
- Чисто мочиночка! – Растянув в улыбке свое пухлое лицо, благолушно констатировала бабка. – Эко платье-то хорошее! Ты, Динка, только в шкафе его не держи! Носи, не жалей! Как наденешь, вспоминать будешь нас. Когла еще приедешь…  Хорошо платье-то!
В избу ввалилась тетка. Она встала на пороге и, покачиваясь, громким дурным голосом начала:
- Любуешься? Дорого отдала?
- Сколько надо, столько и отдала, - отрезала Динка.
- Красуешься, значит? – Валька начала злиться. – А моя Лялька лучше всех! – Она злобно зыркнула на Динку. – Лучше тебя, лучше Инки, лучше всех!
Динка поняла, что, если она сейчас хоть что-то ответит пьяной тетке, будет скандал.
- Молчи, не связывайся! Видишь, бесится, - предупредила и бабка. – Снимай платье-то да убери подальше. И не надо было ей видеть, эк ее забрало! Глазищи-то  вылупила… Снимай скорее!..
- И Валечка лучше всех, - не унималась пьяная тетка. – Вот все говорили, Лилька самая красивая. Врали!.. Я самая красивая из всех!.. Понятно?  Я!..
Динка посмотрела на пьяное носатое лицо тетки и вспомнила слова матери. Еще с юных лет, когда сестры были детьми, неизвестно откуда, ни разу не видя представителей этой  нации, мать прозвала свою младшую сестру армяшкой. И правда, была она похожа на них, как будто и не родилась она от русских матери и отца. Странно повела ее и судьба, вновь столкнув с армянами уже в зрелом возрасте, из-за чего пошло у нее все вкривь и вкось, оставив на руинах собственного благополучия.
Вечером пришли с работы Танька с мужем  и пьяная Валька разошлась совсем. Она налила трехлитровую банку вина и водрузила ее на стол. Бабка засуетилась с закуской, и вскоре пьяный голос Вальки раздавался на всю округу. Не имея никакого музыкального слуха, она тем не менее очень любила петь и в компаниях старалась переорать всех остальных, совершенно не  обращая внимания на то, что ведет ее неизвестно куда, и вместо мотива из ее пьяной глотки вырываются звуки, похожие скорее на мычание коровы.
- Пейте, - щедро подливала она в стаканы. – Вина много. Привезла – хоть залейся! Тут все мое, - она кивала на канистру с вином, ведро с виноградом и сетку с фруктами. – Бабкино что? – Огурцы, картошка и яйца… А так – все мое…
Танька с мужем пили и ели до пота, почти не встревая в уже едва различимые крики Вальки. Первые минуты их встречи сразу же обдали холодком и неприязнью . Вальку нелегко было сдержать и по трезвости, а по пьяной лавочке и совсем не удержать. И Танька предпочитала помалкивать, ожидая, когда Валька сама все изложит до самого конца.
- Вот продам свой дом – и видали вы меня тогда! – Орала она, опрокидывая очередной стакан. – Я ненадолго сюда, не бойтесь! Небось, уж вам и Динка налоела, вон билет взяла, уезжает! Знаю я вас, куркули! Вот ты, - насела она на Таньку, - дом себе отхватила, добра что… нигде не промахнешься, таскаешь, где можешь… а я… мне-то ни копейки не досталось от отца с матерью. – Валька зло посмотрела на бабку. – А что? Вру что ли? Вот в чем была, в том и замуж пошла! Будто выгнали со двора!.. И теперь не прошу ничего! Свое все привезла!
- Ну, ты охолонь, охолонь! –Резко оборвала ее Танька. – Разошлась! Пила бы поменее. Дурину-то свою показываешь нам! Пошли-ка, Саньча, домой от греха подальше. Что с пьяной говорить?..
Таньким муж недовольно поморщил нос. Ему хотелось выпить еще, и женино приглашение ему не понравилось.
- Дружно надо жить, вместе, - забурчал он, наливая себе в стакан еще вина. – Я теще сколько раз говорил, одним домом жить, - не хочет! И дед помер, а все не хочет!
Танька дернула его за рукав.
- Знаю я, как вместе, - запальчиво начала бабка. – Приберете все к рукам – и поминай как звали. Ищи потом пятый угол в своей избе! Я здесь сама куда ни сяду, что ни положу – все так! А с вами-то… приживалкой станешь да будете ждать, когда подохну…  Я в своем доме – хозяйка,  хозяйкой и помру! А то вместе, знаю я, как вместе…
Бабка расходилась не на шутку. Вопрос этот был больной и давнишний. И очередное  упоминание об этом вызывало у нее жуткое раздражение и озлобление. Никак не могла она смириться с тем. что зять был гол, как сокол,  и пришел на все готовое, хотя сам был ленив и безрук, а то, что они нажили с дедом, не давало ему покоя…
- Хватит с тебя и того, что дали! – Резала она зятю прямо в глаза. – А то разошелся – вместе! Сам-то хоть кроху принес в дом? На все готовое пришел, а от самого толку только, что Инку сделал…
- Пошли, Саньча, пошли, - торопила Танька мужа, - не связывайся, молчи теперь! Развязал язык-то…
- А что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, - съехидничала Валька. – Слышь, бабка, чего он хочет?  Смотри… - Она засунула руки в карманы своего халата и масляно поглядела на зятя.
Разгорался нешуточный скандал.  Динка сидела молча, наблюдая эту пьяную сцену и радовалась, что мать в очередной раз не видит этого. Не раз и при ней бывали подобные разборки, и мать всегда возмущала наглость и пьяное бахвальство младшей сестры и болезненная алчность средней. Валька в отличие от Таньки жадной не была никогда, могла поделиться, а то и отдать последнее, но в характере ее было столько хвастливого, непонятно откуда взявшегося наглого самолюбия, что это превращалось  в необузданную, глупую, неизлечимую дурь, от которой в первую очередь страдала она сама.
«Валька-то у нас с дуриной  да еще с какой!» – Не раз говаривала Танька. Мать соглашалась с ней.  Динка помнила все ее трезвые и пьяные выходки, когда она приезжала к ним в гости, и все всегда заканчивалось скандалами. Единственный, кто мог хоть как-то ее унять, был ее бывший муж Толька. Как правило, унималась Валька тогда, когда получала от него хорошую зуботычину или затрещину. Тогда она замолкала, надувалась и из ее глаз ручьями лились крупные  пьяные слезы. Проходило время. Обида забывалась, и все повторялось вновь.
- Счастливо, - скомандовала бабка, недвусмысленно намекая гостям, что пора восвояси, - а то – одним домом… Ступайте с богом!..
Валька было увязалась за Танькой с Саньчой, но бабка осадила ее.
- Куда еще? Проспись сперва. Глаза-то залила, ведь на люди показаться стыдно, орешь сидишь… В сарай иди, там ложись!.. Может, с трезвой головой за ум возьмешься!..
- Ты мной не командуй! – Разъярилась Валька. – Откомандовалась! Вы мне с дедом с восемнадцати лет… «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» - Она пьяно засмеялась. – Я птица вольная… Куда хочу, туда и хожу!
- Ты, Валька, не дури, не дури, - издалека увешевала ее Танька, - мне завтра на работу, Саньче – тоже… И ты с дороги отдохни. Завтра наговоримся еще…
- А я не к вам, - ухмыльнулась Валька, - я в город пойду… Пусть все знают, Валечка приехала!. Пусть не забывают!
- Какой город? – Стоя возле калитки, обернулась Танька. – Не позорься ты! Спать ложись! Тебя, вон, из стороны в сторону ведет, как ветром колышет…
- Не держи! Пусть идет! – Махнула в Валькину сторону  полотенцем бабка. – Ежели ей вожжа под хвост попала – хоть что говори…  Пусть идет, куда хочет…
Валька стояла довольно ухмыляясь. Куда она пойдет, к кому – Валька и сама не знала. Но знала точно, что пойдет и назло всем, наплевав на все увещевания  и подчиняясь своей необузданной глупости.
- Иди, иди… - обреченно сказала бабка. Валька давно уже не звала ее матерью, а только презрительно и насмешливо «бабка». За глаза и Танька звала ее так же, и только в глаза лебезила , как когда-то в девках, «мамейка». И только одна Динкина мать Лилька и в глаза, и за глаза звала ее матерью. Было ли это дочерней обидой или еще чем, сказать трудно, но факт оставался фактом и изменить ничего уже было нельзя.
От всего этого Динкина утренняя радость истаяла совсем, и она сожалела, что не может уехать отсюда завтра же или даже сегодня, к себе, в свою уютную квартирку, где еще витал теплый дух матери, где не было едкого раздражения, подспудного ехидства и плохо скрываемой ненависти друг к другу. Даже вбежавшая и звонком разлившаяся по дому Инка не смогла перебить ее мыслей и вывести из состояния какой-то липкой паутины, сплетенной пьяными ненавидящими друг друга людьми.
- Бабка сказала, что ты платье красивое купила, - затарахтела она. – Покажи!
- Завтра покажу, - отмахнулась Динка. – Убрала  его.
- Завтра, завтра, - обиделась Инка, - что тебе  его из чемодана достать тяжело? Ну покажи!
Динка вздохнула. Ей и самой было очень хорошо известно такое нетерпение. Какая же девчонка может остаться равнодушной к нарядам? Такое же любопытство было в ней и к материным обновкам,  и к обновкам подруг.
- Ладно, покажу, - сдалась она, залезая в чемодан. Инкины глаза загорелись, как два уголька. Она смотрела, как Динка разворачивает платье, как оно струится в ее руках и вздыхала от восхищения. А когда Динка надела его и повернулась перед зеркалом, Инка издала тяжелый вздох.
- Ух, ты, здорово! Я скажу, чтоб мне тоже такое купили. Ты не снимай пока его, я мать позову.
Инка с необыкновенной для ее толщины проворностью выбежала из избы и еще во дворе  закричала, что есть мочи.
- Ма-а-а-а! Иди скорее, смотри, какое Динка платье купила! Я тоже такое хочу!
Валька, собравшаяся уже навострить ноги в город, внезапно остановилась   и, сообразив, что еще не все новости ей известны, двинулась в дом.  Следом семенящей походкой ввалилась Танька.
- Я тоже такое хочу, - конючила Инка, теребя материну руку. – И мне такое купи!
- Да куда ж тебе такое, - оборвала ее тетка. – Это платье не для девчонки, Динка уже взрослая, худенькая, а тебе куда такое?! Молода еще! А платье-то, Динка, хорошее, красивое. Дорого отдала? – Тетка деловито ощупывала материал и кружева. – Богатое платье! Дорогое небось? – Она пытливо посмотрела на Динку.
- Не дороже денег! – Парировала Динка, решив, что тетке совершенно незачем знать, сколько оно стоит.
- Ничего в нем хорошего нет, и тебе не идет! – Громко на всю избу гаркнула Валька. – Вот моей бы Ляльке было хорошо, а тебе… Моя Лялька лучше всех! Вернусь, продам ее…
- Платье хорошее, не ври! И Динке идет! – Закричала Инка и замахала на тетку руками. – Это тебе завидно, что не у твоей Ляльки такое… И Динка красивая у нас!.. Вот когда я вырасту, купишь мне такое? – Обернулась она к матери и вновь вздохнула. – Красивое платье…
Щеки Динки пылали от удовольствия и того, что платье так всем понравилось. На Валькины слова она не обратила ровно никакого внимания. Знала, что Валька всегда исподтишка завидовала матери и всегда старалась задеть ее чем-нибудь. Мать была изо всех трех сестер самая красивая, и это постоянно бесило Вальку. Она считала себя лучше всех, постоянно говорила об этом, и теперь пыталась задеть Динку.
- Ты, Динка, на мать похожа, -  не обращая внимания на Валькины слова, сказала Танька, - глаза, рот… Лилька уж больно хороша была! Ты – Валька, потом, а я уж у вас – самая страшненькая. – Танька беззлобно рассмеялась.
«Зато самая хитрая», - подумала Динка.
Она аккуратно сложила платье и снова сунула его в чемодан. Здесь форсить в нем было негде.
На улице уже вечерело. Стоял теплый золотистый вечер. Сирень перед бабкиным домом тихо погружалась в фиолетовую тень. Сладко пахли луговые травы, и малинник, зардевший от пурпурного заката кровавым заревом, пылал возле забора, источая нежный ягодный аромат. Так было умиротворенно и спокойно, что не хотелось ни говорить, ни  что-то делать, а просто сесть и смотреть на эту угасающую красоту.
Бабка села возле палисадника на растрескавшуюся дубовую скамью, и рядом с ней расположились остальные. Не было только Вальки. Все молчали, думая каждый о своем.  Молчание прервала бабка.
- Да где же Валька? – Словно очнувшись, спросила она.
- Должно в избе спит, -  ответила Танька, - пьяная-то какая. Ты уж, мамейка, ее не буди. Пусть хоть там ложится, а то ведь с дуриной… все идти куда-то собиралась… Должно, сморило ее… Хахаля-то ее видела?..
- Видела, - бабка засмеялась, - да уж больно чуден… Она и его, видать, доняла. Он ее здесь сбросил – и давай ноги! А уж чуден! Толька-то против него – красавец, а этот… Да жена у него, да шестеро ребятишек.. И кто кого из них подобрал – вопрос! Одно слово – морока!..
- А Лялька-то как же? – Не унималась Танька. – Ее куда дели?..
- Да там вроде осталась, учится, вишь… Да хоть отдохнет без нее. Большая уж девка, что с ней случится? Дом свой приехала продавать, а что там продавать? Одни черепки… нечто кто купит развалюшку эту?- Бабка вздохнула. – Все никак у людей…
При этих словах из темного проема двери покачиваясь,  в раскоряку вышла Валька. Она пьяно улыбнулась и плюхнулась  возле Динки на скамью.
- Скучно живете! – Огляделась она. – Тихо у вас тут. У меня там… - Она мотнула головой куда-то в сторону. – У меня там… из окна огней, музыка… квартира шикарная, трехкомнатная. У твоей матери, - она воззрилась на Динку, - клетушки, а у меня…  Я там  как барыня живу, одна, в трехкомнатной…с Лялькой, - чуть помолчав, добавила она.
- Верится с трудом, - съязвила Динка. – Тебе соврать, как два пальца… С какого перепуга тебе такую квартиру одной дадут, кто ты такая? Там хачики с грачиками мыкаются по углам, а то тебе…
- Да будет врать-то, - поддержала Динку Танька. – Квартира у нее… И не желая больше вступать в разговоры, оборвала. – Спать пойду, поздно уже. Завтра вставать рано, и Саньча вон орет…
- Скучно живете. – снова повторила Валька. – Вот я, бывало, здесь… Закатимся с Толькой в ресторан, ко мне гости, я – в гости… Песняка, танцы… Уважали меня злесь…
- Ну и дурная голова, - заругалась бабка, - ты через эти рестораны да танцы-шманцы чуть в тюрьму не села, и мужика потеряла, и все на кривую повела…Домик был, работа, жили хорошо, так тебе… Вот у разбитого корыта и сидишь! Ни вдова, ни разведенка, ни мужняя жена!.. Прибилась к чудному и рада! А чему радоваться? Ни в мир, ни в пир! Шестеро ребятишек – так там что в рот, то спасибо! Веселая жизнь – с хлеба на квас!  И нужна ты ему? Так побалует, побалует, да и с плеч долой! – Бабка встала и сердито пошла прочь. – Спать в сарае ложись, – на ходу бросила она Вальке. - И ты не засиживайся с кем-ни с кем,  Динка. У меня здесь свои порядки.

4
Утром вставали рано. Динке это было привычно. По природе она была жаворонком, и работа у нее была ранняя. На дворе уже кудахтали куры, звонко хрюкал поросенок, ожидая своей еды, и отовсюду слышалась та деревенская суета, какая бывает пригожим летним утром.  Погода обещала быть хорошей, и Динка приятно потянулась, предвкушая утреннее свежее купание  в теплой речушке, в которой вода была теплой , как парное молоко.
На реке гоготали соседские гуси, и чуть подальше от них чинно плавала утка с выводком. Динка бухнулась в воду и поплыла мелкими саженками вдоль реки. Река была неширокая и обмелевшая, казавшаяся ей, теперь уже повзрослевшей, маленькой и неказистой. Она уже начала покрываться липкой тиной, и Динка то тут, то там отмахивалась от ее паутинной вязкости. Вокруг никого не было. Все спешили по делам, некогда в деревенском житье нежиться под солнышком, неспешно тянуть дневные часы в безделье… Не город. Здесь не посидишь… И детство здесь короче, раньше  кончается. Вот и Динкины друзья-товарищи давно уж не те, какими она их помнила. Каждый со своей заботой,  никто не спешит, а время идет споро.
- Пришла! – Встретила бабка Динку с купания. – Вальку нигде не встретила?
- Не видела, - а что?
- Да черт  унес куда-то, кажись, и не ночевала даже. Постель не примята… Тебе ничего не говорила вчера, куда да что…- Динка отрицательно покачала головой.  Вечером немного посидели они с бывшей подружкой. Вспомнили кое-что, посмеялись с деревенскими парнями – и разошлись по домам.  На дворе к тому времени было тихо, и Динка думала, что все давно уже спят. – И куда чертедерито носит ее! – Досадовала бабка. – Ведь натворит еще чего-нибудь по пьянке…
- Так ведь она вчера в город собиралась, - вспомнила Динка. – Наверное. туда и направилась.  Дом же хотела продать. И чудик ее где-то там…
Бабка охнула и ничего не сказала. Следом заглянула тетка Танька. Узнав, что Валька не ночевала, буркнула свое:
- Ох, не к добру это. Пьяная да с дуриной… Жди беды!
- Ты уж там поспрошай, посмотри, -- дала ей наказ бабка, провожая с порога. – Может, девки с работы где увидят, скажут, ты поспрошай…  Скучно, вишь, ей стало…
Городок маленький. Что и с кем – не утаишь. Не Москва, не спрячешься.  Все на виду. Живут тихо, размеренно. Каждая новость – сенсация. Сарафанное радио не сломаешь! Так и течет молва. А Валька того наврет, чего и не было сроду.. Со стыда сгоришь, как бабы обсказывать начнут. «Клаша, а правда Валька твоя…  Да неуж!.. Вот холера!...» - и хоть беги от чужих глаз!  А на чужой роток не накинешь платок! Вот и думай, какой Валька теперь «сюрприз»  отмочит!..
Опасения бабки были не напрасны. Валька и впрямь не ложилась спать. Ходила вокруг дома, по огороду, смотрела на заспанные окна домов, вспоминала свои былые годы, товарок,  мужа Тольку и втихомолку плакала о нескладной своей  жизни. Обижалась она и на мать с отцом, и на сестер, и на Динку, и на мужа, корила и ругала их последними словами и все упрекала, что не удержали они ее от нее самой, от ее бестолковой гордыни, которая сыграла с ней такую злую шутку.  Жалела себя прежнюю и знала, что уже не быть ей такой никогда, ушла от нее та чистая пора, как растаявший снег, и ничего уже вернуть нельзя. На людях бравировала, задевала всех, насмешничала, хотела показать, что все ей нипочем, что и лучше,  и счастливее всех, а в душе кричала и рыдала кровавыми слезами.  И чем дальше, тем сильнее точила ее злость, зависть и безысходность испорченной жизни.  Вот и Динка… Чего бы ее задевать? Ан нет! Связался черт с младенцем! Платье купила… Хорошее платье, дорогое… ее Ляльке таких не носить! И Динка хороша, в мать! А внутри все свербит, съедает до изжоги!... Не удержалась! Как осталась одна в избе, залезла в Динкин чемодан, схватила платье – и ножницами его на куски! Резала, кромсала – вот тебе красота, вот тебе радость! Погорюй и ты свое, узнай, каково оно горюшко без денег, без прислона к родному плечу. Ей, Вальке, давно уж не сладко, так и вам пусть будет хоть чуть-чуть горше!...

5
Вечером с работы прибежала Танька. Она долго грохотала ведрами на дворе, словно боялась показаться бабке на глаза. Бабка терпеливо и молча щурилась на нее, ожидая ее прихода. Весь день почему-то сердце  было не на месте. Двенадцать человек родила она, а судьбы счастливой нет ни у кого. И сама горе хлебала полной ложкой. Не роптала ни на кого, знала, что характер у нее не сахар, сроду ни у кого ничего не просила, сама работала, как проклятая, что имела нажила тяжелым трудом. Детей хоронила – ни по ком не плакала. Когда реветь? Работы и нужды полно было, только поспевай. «Бог дал – бог взял, - так рассуждала.  - Отмучилась ангельская душа, жизнь-то,  ох, какая тяжелая!».  Последних двух сынов похоронила,  и остались одни девки. Старшую, Лильку, бабка недолюбливала, зато была она мужнина любимая дочка. На него похожа. И имя такое городское, не деревенское он ей дал. Зазноба у него была такая. Всю жизнь ее поминал, любил крепко. А она, Клавдея, законная его, того простить ему не могла. Потому и старшую дочь не любила. Суровее всех с ней была. Зуботычин Лилька от нее снесла счета нет. Старшей была, и за все с нее первой спрос – с ребятишками сидеть, огород, скотина – все на ее плечах. Даром, что девчонка еще. С малых какой спрос.
Валька – та и вовсе замуж выскочила в восемнадцать лет, без спросу. Хотелось ей скорее из-под родительского крыла выпорхнуть на волю. Девкой рьяной была, самолюбивой, ничего не скажи – все по-своему. Такой и осталась, разве что еще хуже стала. Пьянки да гулянки все погубили, все потеряла из-за дури своей. А все гонорится,  все себя выше всех ставит! А сама-то – у разбитого корыта… И жалко ее, и зло берет, а сделать ничего нельзя…
Танька, эта похитрее всех будет. Что надо, «мамейка-мамейка», поддакнет вовремя, в спор не полезет, в драку и тем более, исподтишка все делает, тихой сапой. Полдома уж перетащила у нее, а самой  хоть бы хны. Скажешь что – либо молчит, либо засмеется – и в сторону. Ничто мимо рук не проплывет. Жадна уж больно. Но дури Валькиной в ней нет. Потому и живет возле  столько лет и ближе других к ней, а любимей ли – кто знает… И сама не разберет…
- Ты что же нейдешь, - наконец не выдержала бабка, обращаясь к копошащейся во дворе Таньке. – Али что не так!..
Танька загремела ведрами.
- Что не так?.. Все, как и ждали… Сейчас приду, расскажу…
У Клавдеи снова екнуло сердце. Вот они детки… Приехала, как снег на голову,  и теперь покоя нет.  И погориться некому. Помер дед…
- Узнала я, - без всякой прелюдии начала Танька, - да там и узнавать нечего. Уже весь город говорит про Вальку, везде уж засветилась. И разговоров только, какая она удачливая и счастливая, хвалится все, людям пыль в глаза пускает! Пьяная, конечно… Все понимают, что по пьянке она это, смеются в глаза, а ей что – море по колено. Хахаля ее видала, - Танька хихикнула, - и вправду,  мамейка,  чуден мужик. Уж где она такого сыскала… По-нашему говорит плохо, молчит больше. Зато Валька, как тарахтелка, – не остановишь. К свекрам бывшим ходила, и там дурь свою показала. Со скандалом ушла. Все Тольку срамила. Ну – и погнали ее в шею! Она водки купила – и опять к товаркам. А тем некогда – работа. Она и их благословила! Срам один! Только и слышишь от людей: «Ваша-то Валька пьяная орала…» - и все в таком духе. Стыдно за нее…
- Домой-то собирается? - Тихо спросила бабка. – Пришла бы хоть отоспалась, глядишь, протрезвеет – за ум возьмется. Да мужик-то этот что же? Встряхнул бы ее что ли… Толька-то, бывало, поддаст ей разок-другой, она и замолчит. А этот… Чудило…
Но Валька не пришла ни под вечер, ни к ночи. Долго Клавдея прислушивалась к шорохам и звукам на дворе. Слышала, как вернулась с гулянки Динка, как легла в сенцах на сундуке, как грохнула чем-то впотьмах, а под утро заснула тревожным болезненным сном.
Утром встала разбитая и, выпустив на двор кур, пошла к Танькиному дому. Там еще спали. Но она разбудила дочь и, тяжело вздыхая, начала наказывать ей, чтобы она непременно разыскала Вальку и велела ей идти домой.
- Ты с пьяной-то с ней не ругайся, только хуже будет, - учила она Таньку. – Ты с ней похитрее, отдохни, мол, сходи. Может, утолчешь как-нибудь. Что же это она колобродит незнамо где, что люди-то подумают… С меня ведь спрос…
- Да какой с тебя спрос, - разозлилась Танька. – Не с кого тут спрашивать. Ежели она с такой дуриной, причем мы… Девочка она что ли… Да и скажи ей что-нибудь поперек, самой дороже! Понесет по кочкам, а то ты не знаешь! Малая что ли, нянчиться с ней! И следить за ней мне некогда, работаю я… Динку, вон, пошли, ей делать нечего, пусть сходит…
- Динку не пущу – отрезала Клавдея. Придумала что – девка молодая с пьяной бабой будет возиться. Чай, слышала, как она ее… Нет, Динку не пущу! А с тебя не убудет!
Она резко повернулась спиной и пошла к своему дому. Не видела – сердце болело, а увидишь – больше заболит!
Динка на дворе уже плескалась у рукомойника. Розовая, веселая – все нипочем. На улице солнышко, небо голубое, лето!
- Бабуль, самовар ставить? – Расплываясь в улыбке,  закричала она бабке.
- Ставь, Динка, ставь! – Разрешила бабка. – Вот приберемся потихоньку, и чай будем пить. Собирай на стол не то…
Динка проворно разожгла самовар, огромный, ведерный, и торопливо стала заправлять свою постель. Потом подмела пол и начала собирать на стол.  Уже убранная и готовая пойти на работу, забежала тетка.
- Чайкю, - по привычке потребовала она и придвинула пустую чашку. – Тортика не осталось? – Сладенького хочется, -  и оглядела стол.
- Нету, - осекла ее бабка. – Съели все, - и она выразительно посмотрела на Динку. – Ешь, что есть, варенье, вон, сахар… Да про Вальку помни…
- Схожу, схожу, - закивала Танька и засунула в рот ложку варенья.- Ну что ж, схожу.  Только толку-то… Скажу, ежели слушать будет…
- Про что это вы, - заинтересовалась Динка, - про Вальку что ли?
- Не ночевала, шалава, - со вздохом произнесла бабка. – Где черти носят, не знаю… Говорят, в городе пьяная ходит. Людям покоя не дает…
Бабка начинала злиться. Ее привычный распорядок тихой деревенской жизни был нарушен внезапно, нагло и так неуважительно и тягостно, что она уже не могла скрывать своего неудовольствия.
«Хорошо, что я скоро уеду, - подумала Динка. – Бабка злится уже, и эти тоже… Не ко двору.  Хотела же поехать по путевке, ан нет! – Понесла нелегкая! А знать бы… ни за что не поехала бы!».
И, словно прочитав ее мысли, бабка вдруг остановившись прямо против нее, печально покачала головой.
- Вот уедешь домой. Динка, и останусь я опять одна. Вот хочу тебе подарить что-нибудь на память, а что – не знаю. Клубники тебе куплю ведро – возьмешь ?.. А вечером и в Москву!
- Клубнику возьму! – Обрадовалась Динка. – А в подарок… Подари мне, бабаня, свой половник мельхиоровый, вот этот. – Динка взяла давно нечишенный почерневший столовый половник и выжидательно посмотрела на бабку.
- Да бери, - не думая ни мгновения разрешила бабка. – Бери! Раз он тебе нравится – бери! Кашеварить дома будешь – так и меня вспомнишь…
Динка долго и тщательно терла половник песком, и он вдруг засиял, засверкал, как серебряный, точно был совсем новый.
- Таньке только не показывай, - наказала бабка, - как она его-то не прибрала к рукам. Видать был он страшненький, она и промахнулась. А ты, вишь, глазастая какая! Убери от греха…
Бабка медленно и тяжело поплыла по двору. У Динки сжалось сердце. «Как она завтра пойдет в город на базар? – Подумала она. – Ей и по двору ходить тяжко, а там далеко… Старая стала бабаня, не то, что в иные годы. Всех время точит… Деда похоронила – и сразу сдала. Детки, внуки – а все не то. «Одним домом надо жить.», - вспомнила она слова Танькиного мужа. Дожидайтесь! Бабка гордая, в приживалках жить не станет! Пока ноги носят – сама всему хозяйка! Да и с вами… Я бы тоже не стала».
          Динка аккуратно завернула половник в рушник и сунула его в сумку, где уже стояли банки с малиновым вареньем и медом. Ей вдруг и самой так захотелось домой, в ее уютную квартирку, к своим друзьям, к тому, что было ей привычно, знакомо и родно, что ей захотелось плакать. Теперь уже никто не встретит ее на вокзале, не отругает за дорогое платье, не будет с любопытством расспрашивать про то, как она съездила и что там с бабкой и тетками. Не будут гореть ярким желтым огнем ее окна, зовущие на тепло и ласку ее дома, а впервые за ее жизнь встретят они ее глухим молчанием и темным безглазьем пустого дома. «Зов крови, - подумалось ей опять, - нет его и не было никогда. Словно фиговый листочек вранья для приличия, а на самом деле… Кого ни послушаешь,  все одно и то же… Всяк себе норовит, в свое гнездо тащит. Иные и переступят, а то и раздавят – не оглянутся, кусок из горла вырвут, какая уж здесь кровь! Обман один!».
Динка вздохнула.  Ехала за одним, а получила  вот что. Злилась ли? Да нет. Знала про все, видела все, никуда ничто не делось. Разве что поумнела она, тоньше все видеть стала. Скорее удивилась бы иному, а здесь все по-прежнему. И осталась одна-единственная ниточка, связывающая ее с прошлым глупым и беззаботным детством – бабка.  Слабая, непрочная. Того и гляди оборвется, а дальше… Никому она здесь не нужна.  Чья тому вина? Никто не скажет. Одно слово, чужие…
Целый день маялась Динка, не зная, куда себя деть. Бабка, как потерянная уныло сновала по дому, словно не видя Динку,  и все думала о чем-то своем. Даже привычное любимое ею чаепитие не радовало ее, и за столом она сидела задумчивая и угрюмая, не веселя Динку своими жизненными историями, которые она умела рассказывать с редким мастерством. Инке, наконец, надоело ходить за Динкой  хвостом, и она увязалась с подружками на реку, до которой была большая охотница. Уныло полз день к вечеру, и Динка оживилась, когда издалека увидела приближающуюся фигуру Таньки.
Танька явно спешила. И, даже не заходя к себе, сразу с порога начала свой рассказ нетерпеливо ожидавшей ее бабке.
- Видела, видела, - повторяла она, задыхаясь от торопливого шага. – И ее видела, и хахаля ее. – Она засмеялась. – Мало того, что чуден, имя у него и то чудное. Валька и та его в насмешку зовет, прямо в глаза смеется. А он, дурачок, по-русски-то плохо понимает, смеется вместе с ней, как глупый, не разумея того, что это насмешка.
- Да как же так, - улыбнулась бабка, - не пойму я что-то…
- А так, имя ему Гектор, а Валька, зараза, прозвище ему учинила «Гектар» и в глаза прямо зовет Один Га.
- Гектор и Андромаха, - вставила Динка, - греческие боги…
- Какие боги, - пуще прежнего заржала Танька, - там… - она утерла  слезы, - там – такое чудило, что хоть в цирк выпускай – и грима никакого не нужно! Короче, дом она с ним ходила продавать, халупку свою… Кому ни предложит – никому не нужно, развалюшка  - и к ней ни огорода, ни сарайчика… Горе одно…
- Да хоть трезвая она? – Спросила бабка, надеясь услышать положительный ответ.
- Какой трезвая! Поди, как приехала, так и не просыхала. В магазине уж ее как облупленную знают! Только появится – сразу бутылку на прилавок – получите! Этот -то ее чуть пригубит, а то и совсем не пьет, а Валька за двоих управляется. Ей стакан махнуть, как два пальца… Впилась, видать… А пьяная – сама знаешь, какая! Над всеми да всех!.. Домой идти не хочет, гужуется где-то со своим Гектаром. А «славы» уж на весь город!.. Кого ни встреть – все про нее только и говорят… по глазам колют…
Бабка молча покачала головой.
- Теперь пока все деньжонки не пропьет, не остановится. И чудной ее с ней не сладит, и сама за ум не возьмется никак… Видать, до гробовой доски с дуриной останется…
- Вот и да-то, - поддакнула Танька, - вот и да-то… Как говорят, горбатого могила правит. Ну, пойду я…
Лицо бабки было печально и задумчиво. Медленной тяжелой походкой прошла она в избу, на ходу бросив Динке;
- Сбирай на стол, девка!
Динка поняла, что ей хочется сейчас побыть одной, передумать и пережить услышанное. Как ни крепилась она внешне, в душе ее скребли кошки и жуткое беспокойство и стыд заставляли больно сжиматься сердце. Ей уже хотелось скорее отправить Динку и Вальку, чтобы остаться в своем доме одной, в привычном ей одиночестве и покое, которого ей так не хватало теперь.
Динка уже раздула самовар, расставила на столе еду и тарелки. Но все не решалась позвать бабку к ужину. Она нарочно громко гремела ложками, чтобы дать понять ей, что все готово. Наконец, бабка появилась сама. Плотно сжатые губы ее говорили, что она справилась с терзавшими ее чувствами и не собиралась вновь перемалывать пренесенные Танькой новости.
- Ты вот что, девка, - начала она, - ноне пораньше спать ложись. Завтра чуть свет на базар пойдем. Выйдем пораньше, потихоньку- полегоньку дойду я… Куплю тебе там ведро клубники в Москву, раз обещала.  А ты проверь, все ли взяла… Потом Танька тебя проводит, а я уж не пойду… А с Валькой  - простишься-не простишься, уж как бог даст… Ей не укажешь…
Динка согласно кивнула. Последняя ночь, а завтра в это время она уже будет на вокзале ждать поезд – и в Москву, к себе. В ней что-то радостно и тревожно шевельнулось, и Динка почувствовала облегчение, как будто сбросила с себя какую-то тяжесть.  «Нечего тебе здесь делать!» - Снова  прозвучало в ее голове.  И правда – нечего…

6
Утро стояло хрустальное, голубовато- звонкое. Желтый солнечный луч весело стучался в окно и звал за собой. Птичий гомон возвещал хорошую теплую погоду и разливался далеко вокруг. Было еще свежо, на траве лежала роса и кропила ноги приятным холодком.
Динка уже проснулась и слышала, как закряхтела бабка, поднимаясь в избе с кровати, как  пошла отворять курам и глухим хриплым со сна голосом позвала ее.
- Ужо вставай, девка, пора… Час ранний, да пока дойдем… Я-то ходок тихий…  Не спеша, дойду, поди…
Бабка принаряжалась. Давно не была она в городе. Хотелось показать себя еще товаркам не развалиной, а как-то получше. Она выбрала самое свое цветастое платье, надела на голову такой же цветастый платок и мягкие тапочки. Сделала несколько шагов и удовлетворенно посмотрела на себя в зеркало.  Она  была полная, рыхлая, большая.  Рядом с ней Динка в своих белых джинсах и белой вязаной кофточке  казалась совсем тоненькой.
- Ну пошли, муравейчик! – Улыбнулась бабка.
Они шли тихонько и медленно, словно боясь чего-то. Динке постоянно приходилось тормозить свой начинавший молодой разбег шаг. Она вела бабку под руку  и видела, как тяжело она дышит и отирает с лица пот. В руках бабка несла большую видавшую виды сумку, в которой лежал такой же видавший виды кошелек, и никак не хотела отдавать ее Динке, сурово осекая  ее услужливую просьбу : «Сама!».
Ни с кем, кто встречался им на пути, бабка не раскланивалась, шла, внимательно  оглядывая все кругом и,  только изредка бросала  несвязные фразы, как будто разговаривала сама с собой.
- Вот уж никого и не знаю… и меня никто не знает.. А бывало, идешь,  от поклонов голова отваливается… И кругом все вроде то, а не то… Постарела,ты, Клавдея, время-то как бежит…
На базаре стоял шум и гвалт.  В мясных рядах толпился народ, быстро расхватывая свежее мясо. Бабка направилась в ягодный.  Там, растянувшись душистой лентой, стояли обливные ведра с ягодами, наполненные с горкой, «с походом», как говорили торговки. Бабка медленно проходя возле каждой, деловито приценялась.
- Клаша! – Услышала она вдруг чей-то голос. – Ты что ли?..А я смотрю – ты – не ты… Давно тебя уж не видно… За ягодой что ли?..
Бабка обернулась,  и в глазах ее Динка увидела блеснувшие слезы.
- Я, я,  Машуха,  - оживилась она, узнав свою товарку. – Вот пришла внучке клубники купить. Ноне в Москву едет. Гостинец вот…Давно мы с тобой не видались. Узнала, значит… А я иду – никого сама не знаю, и меня никто не знает. Не то, что ране…
- Так сколь времени прошло, - ответила Машуха. – Мы уходим. Новые нарождаются. Годы-то наши какие! Они бегом, - она кивнула в сторну Динки, - а мы ползком… И то, какие еще остались…
Они обнялись и так, молча, постояли  несколько секунд, как будто прощались и знали, что вряд ли еще  когда свидятся.
- Ну, бывай, Машуха, - сказала бабка, отрываясь от ее плеча. – Куплю вот ей и назад пойдем…
Она остановилась возле одного ведра, в котором лежала спелая, глазастая, сладкая клубника.
- Бери, бери, - затараторила торговка, - только утром сорвала. Гля, какая ягода-то, одна к одной, а сладкая…
- До Москвы довезу, а то скиснет и привезешь кисель? - Озабоченно спросила Динка, придирчиво оглядывая ягоду.
- Да нешто я афярюга, - оскорбилась тетка,  - я ж не афярюга… Довезешь целехонькой. Гля, какая свежая, говорю тебе, утром только набрала… Я ж не афярюга…- Тетка обиженно посмотрела на Динку. – А хошь я сыну скажу, он тя до места довезет, - предложила она, - куда отвезть? Вона мотоцикл его…
Возле Динки проворно  засуетился парень. Динка смутилась.
- Я с бабушкой, - краснея проговорила она. – Мы сами…

6
Бабка медленно колыхалась, тяжело переступая с ноги на ногу. Динка несла клубнику  и то и дело предлагала ей остановиться и отдохнуть.
- Нет уж, - отнекивалась  бабка. – Как-никак потихоньку дойду. А остановлюсь – и свалюсь… Ты иди, ежели скорее хочешь, а я уж доколыхаюсь как-нибудь. – Она покрутила головой. – Ты Динка смотри, не увидишь ли где Вальку. Глаза-то у тебя молодые, острые… Неуж опять где пьяная валяется…Развалюху-то свою вряд ли продаст, а деньжонки, какие есть, профукает… Дурна голова…
Без бабки Динка дошла бы быстрее. Но оставлять ее одну ей было и стылно, и боязно. А вдруг что случится с ней по дороге, а никого рядом нет. Никогда тогда она не простит себе такого, да и Вальку надо бы углядеть и не оставлять один на один с бабкой. Мало ли какая дурь Вальке в голову  взбредет! Она и в драку полезет, с нее станется!
Вальки не было нигде, словно провалилась она сквозь землю. И чем ближе к дому они подходили, тем  сильнее вздыхала уставшая бабка, печально глядя куда-то перед собой и думая о своем.
На приступках террасы она бессильно бухнулась на ступеньки и сидела, тихо уткнувшись лбом в перила и утирая выступивший на лбу пот.
- Отходилась я по базарам, - сказала она, пытаясь приподняться, и снова опустилась на ступеньки. – Устала ты, бабка, - сама себе проговорила она, - силы-то нет… Подь-ка сюда, Динка, помоги… К кровати веди, отдохну малость… А ты сбирайся, девка, сбирайся. Не забудь чего… Да клубнику на холод снеси, в погреб…
Динка усмехнулась. Чего ей собирать? Сумка с вареньем и медом и торчащим половником уже собрана. Чемоданишко с барахлишком тоже. А картошки с огурцами насыпать недолго.  Она слышала, как засопела бабка, отнесла ведро с клубникой в погреб и уставилась на дорогу. Все здесь ей было знакомо – и пригорок, на котором стояла старая разрушенная церковь, и кладбище по ее левую сторону, и соседские дома напротив их дома, откуда горласто орали петухи и кудахтали куры. Даже рыжая проселочная дорога все еще пылила своей мучнистой пылью при каждом грузовике, проезжавшем мимо. И только новая колонка торчала возле дороги и сменила теперь колодец, к которому она в детстве бегала с ведерком за водой. Инка где-то гуляла с девчонками, и Динка радовалась, что ее звонкий голос и беготня не могут разбудить уставшую бабку и дают ей, Динке,  возможность проститься с тем далеким из детства, что еще осталось знакомым и дорогим.
Когда в клубах пыли к дому подкатил грузовик, Динка даже не сразу поняла, что  из кабины, словно тяжелый кусок квашни, выплюхнулась Валька. Была она красная,  опухшая и пьяная.
- Бабка, - заорала она еще с дороги, - встречай, Валечка приехала!  Видал как, - обратилась она к шоферу, - никого, вымерли, как мамонты! А ничего… Я их сейчас всех воскрешу!.. Бабка!... – Заорала она снова благим матом. – Бабка!...
- Чего орешь? Спит она. Устала. – Разозлилась Динка. – Иди сама в сарай проспись. Опухла вся от пьянства!
- Ты кто? – Тупым взглядом Валька сверлила Динку. – Ты – никто! Ты никто здесь, потому закрой дверь с той стороны и заткнись! Бабка! -  Опять заорала она.  – Из избы послышались тяжелые бабкины шаги, и в проеме двери показалось ее заспанное испуганное лицо. – Теперь, милок, езжай! – Крикнула Валька шоферу. – Теперь я тут…
Машина всхрапнула и помчалась по дороге. Валька вытерла растрескавшиеся сухие губы и потребовала воды.
- Пить хочу, - она большими булькающими глотками пила из ковша. – Жарко нынче… И пожрать бы…
- Где ж тебя черти носят? – Грозно приступилась бабка. – Сраму –то! Ведь уж весь город гудит про тебя. Хатку-то свою продала али нет? Приехала вроде за делом, а сама…
- Пожрать бы, - словно не слыша бабкиных слов,  опять повторила Валька. – Что там у вас есть?.. Ты, бабка, не жадничай! Валечка приехала…
Бабка кивнула Динке. Динка засуетилась возле стола, ставя щи, картошку и сваренные вкрутую яйца.
- Пить хочу, - скривя рот снова законючила Валька. – Пить… - Динка молча протянула ей ковш волы. – Да не воды, - заржала Валька. – водочку я пью, водочку… Где, бабка, у тебя закрома заветные?... – Она подмигнула Динке.
- Нет водки! – Отрезала бабка. – Гля-кось сама какая сидишь! Хоть малость охолонь, будешь на бабу похожа, а не то… чисто задница после порки… Ишь, взяла моду какую, без бутылки за стол не садиться! Деньжонки-то, видать, профукала все… и чудному своему теперь не нужна… Шастаешь по городу, мать позоришь, раззвонила, как пустое ведро…
- Жизнь моя и деньги мои, - заорала Валька, - никто мне не указ! На свои гуляю! Продала-не продала – не ваше дело! Я, может, сюда и не приеду больше, не за что мне здесь держаться! К Мотылям ходила, тоже морду воротят, сынка им жалко, Толечку! Непутевая я, он путевый! А что мне от него осталось в жизни – Лялька да фамилия его слюнявая, вот и все! А меня кто пожалел? Никто! – И Валька грязно  выругалась.
- Поди, поди отсюда, - погнала бабка Динку прочь. – Неча тебе здесь слушать. С девчонками сходи попрощайся, погуляй последний разок…Я уж тут с ней сама… Да Танька скоро придет. Вдвоем с ней управимся…
- Проваливай! – Как тычком  в спину, ударили вслед слова Вальки. – Загостилась! Моя очередь…
Динка хотела огрызнуться, но бабка махнула ей рукой.
- Связалась, дурища, - упрекнула она Вальку. – Что ты пристала к девке? Чего она тебе сделала? Она ж племяшка твоя, а ты…
- Все равно моя Лялька лучше! – Остервенело заорала Валька и, привстав из-за стола, еше раз  крикнула в сторону уходящей Динки,  - все равно лучше!...
- Ну чего, ну чего, - пыталась унять ее бабка, - чего разошлась, безобразничаешь. Ешь да поди поспи. Пристала к девке. Она сегодня уедет, может, больше не увидитесь. Лилька-то померла, вы так с ней и не свиделись, не помирились. Все дурь твоя, прости господи!.. И Толькина родня… Толька-то у тебя золотой был мужик, не то, что твой чудной ныне… Вот они и в обиде… какая ты им теперь родня? Глупость одна… А Динку ты не тронь, не заводи девку! Что ты взбесилась на нее? Какого рожна?
- Платье она на твои деньги купила? – Вдруг спросила ее Валька. – Как вы там ее… А она все крутится-вертится…
- Ни копейки не дала, - покачала головой бабка, - да и не знаю, сколько оно стоит. Хорошее платье… Девка молодая, пусть наряжается… Она работает, учится. Там, в Москве, щеголять будет, она девка видная, смотришь, какому-нибудь и приглянется…
Бабка даже не успела договорить, как Валька вскочила и, давясь воздухом, раскрывая  рот, как рыба, несвязно и страшно  не закричала, а зашипела:
- Вот ей… платье…наряжаться…вот ей… Нет больше платья!.. Нет…
- Чего мелешь, Емеля, - укоризненно осадила ее бабка. – Вожжа что ли под хвост попала?
- Нету платья… - снова задохнулась Валька. – Порезала я его… в лоскуты…Лохмотья там, а не платье…
- Да как же… - Бабка обессиленно опустилась на табуретку.
- Да так… Как ушли вы все из избы, я из пакета его вынула и ножницами… Не знаете еще, значит. Сюрприз Динке, - и Валька злобно рассмеялась. – Тю-тю платьице…Приедет в Москву, развернет, а там лоскутики одни… - продолжала она,  сладко улыбаясь , как будто съела что-то очень вкусное…
- Валька да Валька! – Охнула бабка и замолчала. – Она ж тебе племяшка, Лилька ж только что померла, году не прошло… Что ж ты делаешь? Сколь ненависти в тебе! Позавидовала, значит… Нет, Валька, не будет тебе добра, и Ляльке твоей не будет… За тебя не будет… Да делать-то что теперь? Динке-то как сказать? Хоть бы Танька скорее пришла, может она что придумает… Да ты уж ей на глаза больше не попадайся. Сколь стоит-то оно, господи, может, хоть деньгами…
Мутные красные глаза Вальки постепенно обретали смысл. Она, словно наконец, услышала бабкины слова, вся задрожала, крылья ее большого носа заколыхались, и она зарыдала. Раскаялась ли она,  или вдруг испугалась своего поступка, вспомнила ли умершую сестру, так и не простившую ее, или свою оставленную Ляльку, в которой видела так раздражавшие ее мотылевские черты, или свою никчемнкую неприкаянную жизнь, в которой она никому не была нужна и от того злилась и пила еще больше, или ей было  жалко себя – она и сама не знала.
Прощаться с Динкой ей не хотелось. Она молча поплелась в  сарай спать, надеясь проснуться,  когда, по ее мнению, неминуемо  вспыхнет скандал из-за платья. Ей хотелось увидеть, как заплачет Динка, как будет трясти разрезанными лоскутами, и как вокруг повиснет зловещая тишина натянутого до предела нерва.
Темнота сарая сморила ее и засосала куда-то в глубокую мутную пропасть мыслей, снов и воспоминаний. Время от времени из сарая доносились непонятные крики, несвязные слова и звуки, похожие на всхлипывания.
Прибежавшая с работы Танька только всплеснула руками и покрылась кровавыми пятнами, когда бабка рассказала ей историю про платье.
- Что делать-то теперь, - растеряно спросила она, - деньгами что ли, али как?..
Танька сглотнула слюну. Синяя жилка на ее шее надулась, и она замахала на бабку руками.
- Да иди ты, деньгами… хитрее надо, а ты сразу мошну раскрыла! – Она проворно помчалась в избу и уже через несколько мгновений трясла лоскутами платья перед бабкиным носом. – Распахала, так распахала, - говорила она, осматривая платье со всех сторон. – Теперь уж ничего не сделаешь, как ни верти – все тряпка! А Динка чемодан-то уж собрала, боле туда не полезет? 
- Собрала, кажись. Надысь все копошилась возле него.
- Так это… - голос Таньки нервно зазвучал, - и не надо его туда класть… Приедет домой – нет платья, подумает, впопыхах забыла… А ежели что… на Инку свалим, что с малой взять?.. Пусть тихо уезжает, а там посмотрим… Эта бы дурища не встала… - Танька суетливо перекрестилась. – Хоть бы обеих бог скорее унес… А деньги-то ты прибереги, прибереги…

7
Прощались спешно. Бабка молча упала Динке на плечо и заплакала, тиская ее худенькое тело своими большими руками.
- Больше уж мы с тобой, Динка, не увидимся, - говорила она, вытирая свое мокрое лицо о ее плечо. – Так ты уж прости меня за все…
Динку  передернуло. Она чувствовала, что бабка говорит правду, и это их последлняя встреча.
- За что же «прости», бабаня? - Сказала она, едва крепясь, чтобы не зареветь самой. – Это ты меня за все прости…
- Мало ли что… - Бабка выпустила Динку из своих объятий. – Ну с богом! Танька тебя проводит, вон и Инка собирается, а я уж здесь с тобой прощусь. Муравейчик… - добавила она и перекрестила Динку. – Идите уж ради бога, пока Валька не проснулась, а то…
Нехитрую Динкину поклажу погрузили на видавший виды велосипед, и молчаливо двинулись вперед.  Последний раз обернулась Динка назад, увидела одиноко стоявшую у калитки бабку в ситцевом белом платке, махавшую им рукой  вслед, и торопливо отерла хлынувшие слезы.
Вот уже за поворотом скрылся бабкин дом, в домах зажглись огни и почти никто не попадался им навстречу. Динке совсем не хотелось разговаривать. Какая-то непонятная тоска давила ее изнутри, вырываясь наружу испуганным взглядом  серны.
- Чего тебе бабка-то дала в гостинец, - не выдлержала Танька, оглядывая Динкину поклажу. – Меда, варенья, а это что торчит… - она кивнула на завернутый в полотенце половник.
- Да так, всего понемножку, - уклончиво ответила Динка, - картошки немного взяла, огурчиков, яблок бабка насыпала. Да много и не возьмешь, тащить тяжело .
- А это-то что, - не унималась Танька и ощупала полотенце. – Не пойму что-то…
- Половник мельхиоровый,  на память бабаня подарила.
Глаза Таньки вспыхнула.
- Покажь! – Она остановила велосипед и стала разворачивать полотенце. Половник блеснул посеребренным узором, и Танька закусила губу.
«Заесило, - подумала Динка, - как же – тебе не достался, промахнулась, мимо рта твоего пролетело. Эк разобрало!». На Танькином лице была нескрываемая досада.
- Половник-то какой!- Восхищенно облизнулась она. - А я вроде там такого не видала.
- Там он был, только зачучканный весь, потому и не видала. А я его отчистила, и стал он как новенький. Долгая мне память о бабане, не разобьется, не расколется…
- Ну, да, ну, да, - поддакнула Танька и поджала губы. 
Инка держала Динку за руку.
- Хорошо тебе, -  с детской наивностью и завистью сказала она. – В Москву сейчас поедешь, а я… мне тоже хочется… А она, когда сама едет, - Инка кивнула в сторону матери, - меня не берет…
- Да куда с тобой, - обрезала  ее мать. – Я обыденкой съезжу по каким делам – и домой. Что я там гуляю что ли?.. Что тебе надо, я сама куплю, а с тобой траты одни… Что ни увидит – купи! – Пожаловалась она Динке. – Придет еще твое время, съездишь…
Было уже совсем темно, когда подкатил состав, и разношерстная толпа бросилась к дверям тамбура. Танька, проворно расталкивая всех впихнула Динку в вагон и начала подавать ей вещи. Толпа напирала.
- Ну ты там давай сама теперь, - донеслось  до Динки, - счастливо доехать.  Сообщи, как приедешь…  А я уж соберусь за материным-то как-нибудь…
- Проходи что ли, - напирали входящие, - чего встала? Стоянка всего две минуты, а она рот раззявила… В вагон иди!
Поезд тронулся. За окном проплыли лица Таньки и Инки, махавшие ей руками. Они медленно уплывали в темноту, а навстречу бежали желтые огни  путевых столбов…

8
Москва встретила прохладным утром. Пустой автобус уже стоял на остановке. Динка не спеша уселась на последнее место, поставив свою поклажу в ногах.  Автобус шел до самого ее дома, и Динка подумала, что ей здорово повезло, что не пришлось его долго ждать.
На улицах мелькали редкие прохожие. Дом еще спал, сладко погруженный в предутреннюю тишину. Динка поднялась на свой этаж и прислушалась. Нет ни шороха, ни звука. Рано. Еще все спят. Она открыла дверь и сразу почувствовала  запах своего дома,  от которого уже отвыкла за неделю гостевания. Сразу навалилась дорожная усталость, тревожная ночь в полузабытьи под стук колес и тоска, которая глодала ее накануне, как червь.
Динка опрометью бросилась в ванную. Было острое желание смыть с себя пыль и те неприятные ощущения, которые налипли на нее, как короста. Она мылась с остервенением, до красна натираясь жесткой мочалкой и чувствовала, как отступает это ощущение липкости, уступая место тихому и радостному блаженству, которое обычно бывает после бани.
Разморило. Захотелось спать. И Динка, не разбирая чемодана и сумок, а только напившись чая с бабкиным медом, бухнулась в свою постель и заснула мягким теплым сном, как когда-то в детстве, когда возвращалась издалека и еше были живы отец и мать.
Все, что тревожило, раздражало и злило ее, осталось за порогом, там. за дверями ее дома. Он словно лечил ее и возвращал прежние силы, которые так расточительно тратила жизнь. Все вставало на свои места, без притворства и лжи, все было ясным и понятным.  Совсем, как в детстве…
Она встала посвежевшая и радостная.  Радость эта была легкая, как пушинка, и Динке хотелось лететь куда-то далеко-далеко…
«Отчего это, - думалось ей. – Неужели вот это и есть счастье? Просто быть дома, слышать, как за окном поют птицы, как гудит улица, как светит солнце… Нет, есть еще что-то… Ах, да, платье… - Динка кинулась к чемодану. – Конечно, платье! Нежно-изумрудное, с кружевами, с блестками…» Вот сейчас она закружится, засверкает в зеркалах – ах, как хорошо! Динка уже слышала восхищенные возгласы подруг и их завистливые взгляды. Ах, какое платье!..
Она раскрыла чемодан. Платья не было ни сверху, куда она его положила, ни внутри, ни на дне чемодана. Динка выпотрошила  все сумки – платья нигде не было. Она точно помнила, что она положила его в чемодан поверх всего остального, но ни там, ни  в других вещах его не было.  Ей вдруг вспомнилось бабкино «ты уж меня прости…»,  и к горлу подкатил удушливый комок.
Нет, она не заплакала, она никак не могла понять, зачем, кому  нужно было ее платье. Инке – мала и толста, Ляльке – и та габаритнее ее… А уж теткам и бабке… Проще было бы подумать, что она его забыла, но Динка четко помнила, как она положила платье наверх и защелкнула замки. Но платья не было, как не было ответа, куда оно могло деться…
- Да забыла ты его там, забыла, - утешала ее подруга, когда она погорилась ей по телефону.- Там оно осталось, машинально куда-то пихнула – и все… А потом забыла… Вот тебе и кажется, что ты положила его… Ты бабке позвони, увилишь, там оно,  – Вышлют…

9
На другой день, когда Татьяна с мужем ушли на работу, бабка подозвала Инку. Ей не хотелось посвящать зятя и дочь в свои планы. Знала она, что, если Татьяна открыто и не выскажет своего неудовольствия, то в душе, наверняка, будет против. Ревниво следила дочь за тем. кому и сколько могло перепасть от деда или от нее, считала, что она достойнее и старшей, и младшей сестер. И отчасти это было так. Прожив с родителями до тридцати двух лет, она работала и не имела своего слова, полностью подчиняясь суровому быту их семьи. Другие же ее сестры рано вышли замуж и зажили своей жизнью, а она только молча в подушку лила слезы о своей горькой участи и старалась не подавать вида. Никто и не догадывался, что за всеми ее шутками и улыбками стояло непроницаемое одиночество и простая женская зависть.
- Ты вот что, Инка, - начала бабка. – Люську-продавщицу знаешь? Ну ту, у которой Динка платье покупала.
- Тетю Люсю? – Переспросила Инка. – Конечно, знаю, а что?
- Ты сходи-ка к ней, девка, и попроси, чтобы она ко мне побыстрее пришла. Скажи, мол, тетя Клаша очень просила по важному делу. Да смотри, матери с отцом не проговорись. Секрет это. Сумеешь промолчать-то?
- Сумею, а зачем она тебе нужна?
- А вот это не твое дело, - обрезала бабка, -  то дело мое… Обещаешь смолчать-то?
- Обещаю!
Инка была сильно обижена. Она была простодушна, как всякий ребенок,  и еще не знала и не понимала никаких взрослых интриг и секретов, а поэтому бабкино недоверие  вызвало в ней не только обиду, но и досаду и нездоровое любопытство. Конечно, она не сомневалась, что умеет хранить секреты, но знала так же, что если мать узнает о том, что она что-то от нее скрыла,  ей несдобровать.
- Так ты беги, беги, - торопила бабка. – Говорю же дело срочное. Скажи Люське, что, мол, очень я ее просила…
В обед прибежала запыхавшаяся Люська и, не поздоровавшись с Клавдеей,, затараторила.
- Случилось что, тетя Клаша? Инка ваша напугала меня, иди да иди скорее, бабка велела … А что за дело, не говорит. Только и твердит, что сильно надо… Я ведь, тетя Клаша, с обеда сорвалась, не жравши…
- Это не горе, - бабка подвинула к Люське сваренные вкрутую яйца и картошку с огурцами. – Ешь, а я пока тебе расскажу, в чем дело. .. Валька пьяная со злости да зависти, как  смотрели мы платье Динкино, беды натворила.  Осталась одна да и порезала его в лоскуты. – Клавдея достала платье и развернула его. – Вот смотри, Люська! И сделать ничего нельзя. Разве на тряпки теперь… А сказала об этом, только в день Динкиного отьезда и то по дури. А мы-то, чтобы скандала не было,  платье из чемодана  вытащили. Динка того не видела и хорошо. Пусть, думаем, приедет, спохватится да и засомневаетсч, что положила. Мало ли чего впопыхах бывает… Забыла, дескать…
- Да что она, с ума  что ли сошла, Валька ваша?! – Остолбенела Люська. – Платье-то какое дорогущее да красивое. На Динке как влитое сидело. Наши девки обзавидовались  все… И кому вредит – племяшке своей! Совсем спятила ваша Валька!
- Молчи, Люська, молчи… Она, вишь, злится, что по ее ничего не выходит, а душа-то бесится и выхода нет никакого. Вот она и отыгралась на Динке. Итак она ее уж своей Лялькой допекала…
- Да была бы жива Лилька, она бы на ее пьяной морде подпись поставила, - гневно ответила Люська. – Всю бы ее поросячью пьяную морду на бок свернула… Глянь, что удумала… А по городу-то скачет: «Валечка да Валечка!... Лучше всех, а вам, мол, не со мной равняться!».
- С измальства такая, - махнула рукой бабка, - видать, такой и до гробовой доски будет… Да шут с ней… Ты вот что, Люська, нет ли у вас еще такого платья, я бы купила, ты о деньгах не беспокойся. И тайком его бы послала Динке. Своим никому говорить не хочу, меньше знают, крепче спят. Так ты уж, Люська, пособи… Ежели там деньжонки какие лишние нужно, я дам, лишь бы сделали…
- У нас теть Клаш, такого платья больше нет. Итак висело долго, думали уж и не продадим. Кому его здесь  носить?.. На базу надо ехать, может там еще и есть… И то ручаться не могу. Штучный товар, теть Клаш… Дорого очень…
- Да ты мне ценой не грози! – Рассердилась бабка. – Говорю, не в цене дело… Ты съездий, золотая моя, спроси, разузнай, а за мной не задолжится…
- Так все едино ране завтра не смогу. И ежели обыденкой, то только к вечеру. Так у тебя уж все дома будут, как скроешь?...
- Совру что ничто, - отмахнулась бабка. – Да и пошлю куда надо, ежели пристанут, а ты. Люська. тоже помалкивай, мало ли что… А денег, девка, я тебе сразу дам, чтоб не думалось… - Бабка развязала узелок и начала отсчитывать мятые и грязные, похожие на заношенные лоскутки купюры. – Хватит что ли? – Наконец спросил она, - али еще?
- Хватит-хватит, теть Клаш, - загребая кучу замусоленных бумажек, ответила Люська. – Ну так жди меня завтра вечером. Забегу либо с платьем, либо с деньгами… Только без обиды, теть Клаш, сама знаешь,  не боги мы…
- Понятное дело, не боги. А ты все ж ки съездий, может, на Динкино счастье и будет еще такое платье…
Бабка еще долго глядела вслед удаляющейся фигурки Люськи. Она перекрестила ее и вытерла слезы. Было ли ей жаль денег? – Было… Но Динку было жаль больше. Мало ей, Клавдее, осталось  времени топтать землю. И кто же еще, если не она, родная бабка, поможет ей теперь в таком деле? С обманом, конечно, а все ж ки Динкину радость не погубит.  Три дочери у нее остались, а все разные. Росли на одном хлебе, на одном материнском молоке, а все разные!..И не дружные все… Всё, кто кого лучше… Не чужие и не родные… А помрет – и вовсе друг про друга забудут!..
Инка, исполнив бабкину просьбу, больше к ней не приходила. Танька сразу заметилва в ней резкую перемену и все допытывалась, что случилось и отчего она не хочет идти к бабке. Инка хмурилась, молчала и только отвечала одно:
- Да ну ее!..

9
На следующий день бабка долго не ложилась спать. Обычно она засыпала рано, но тут допоздна сидела у крыльца и бесконечно грызла семечки то и дело стряхивая шелуху  на землю с цветастого фартука.
- Ждешь что ли кого, мамейка? - Вкрадчиво начала Танька издалека.
- Кого это мне ждать, - сердито и раздражено ответила бабка, - девка я что ли?.. Так, сижу, думы свои думаю, деда вспоминаю… К нему сбираюсь, - добавила она. – Мне уж недолго…  Дождетесь скоро…
- Ну уж ты, мамейка! – Отвернула Танька. – Скажешь тоже… - Она не любила таких разговоров. Кончались они всегда с бабкой раздором и долгим молчанием обеих сторон. – Сиди тогда, - махнула она рукой, - Думай. Вечер-то уж больно хорош, - постаралась она сменить разговор.  – Дай-ка и мне что ли семечек, поплюем вместе…
- Да что ты прилипла, - разозлилась бабка. – Шла бы к себе. Чисто смола, ей богу!  - Она отсыпала Таньке пригорошню семечек. – Иди с богом, дай мне одной посидеть…
Танька поджала губы. Нутром чуяла, что неспроста сидит здесь бабка, а сказать ей не хочет. Она вернулась к себе, погасила свет и украдкой из-за занавески смотрела на бабкино  крыльцо. Уже стало совсем темно, а она все сидела и сидела…
Глаза Таньки слипались. Она и сама не заметила, как уснула. Не слышала, как скрипнула калитка возле бабкиного дома, и чья-то тень проскользнула в освещенных окнах террасы.
- Люська, - обреченным дрожащим голосом сказала бабка. – Не получилось ничего?..
- А вот и получилось,  - радостно зашептала Люська. -  Скажи товаркам моим  спасибо, они старались! Нашли они такое платье… Еще одно, чуть прозевали бы – и поминай, как звали! Смотри-ка – не отличишь! – Люська выдернула из пакета платье. – Красотища, теть Клаш! Эх, мои бы годы молодые!..
По щекам бабки текли слезы. Она мяла платье своими большими заскорузлыми руками и вместо слов благоларности Люське, твердила одно странное: «Муравейчик!».
- Отправить бы теперь его скорее, - наконец сказала она. От Динки-то пока ничего – ни звонка, ни письма. Как она там?..
- А чего его отправлять? – Вскинулась Люська. – Вон Турчиха завтра едет, с ней и передай. Она, правда, баба языкатая и нахальная, а тебе-то что? Передать она передаст, а нам боле и не надо! Завтра Динка и получит платье. А Турчихе так и скажем, что, мол, забыла.
- Танька бы с Валькой не узнали, - опасливо прошептала бабка. – Не хочу я…
- А кто им скажет, - заявила Люська, - ты что ли или я. Турчиха  ни с кем из баб особо дружбу не водит. Сама знаешь, как отбреет. Ей палец в рот не клади. Чуть что –  мое дело – и все!
Клавдея удовлетворенно крякнула. Она и сама не была охоча до женских сплетен и пересудов. Каждый раз, когда кто-либо из баб предлагал ей посидлеть вечером на лавочке и посудачить о том, о сем, она неизменно говорила:
- Какого лешего, чертедерито, мне с вами сидеть! У меня работа…
Бабы обидчиво поджимали губы, но уговорить ее не смогли ни разу. Турчиху Клавдея  знала давно. Была Турчиха языката, за словом в карман не лезла, но и до чужих дел не охотница. Если же кто-то задевал ее, она поднимала такой шум и гвалт, что задира второпях с позором ретировался под неизменные насмешки мужиков и баб.
- С Турчихой можно. – Согласилась Клавдея и протянула Люське адрес и платье. Разговоров никаких не будет.
- А Танька-то с Валькой как? – Поинтересовалась Люська. – Неужели так и ничего…
- Валька все пьет, - вздохнула Клавлдея, - что с нее возьмешь! Как проснулась тогда – так и видали ее по сей лень. Все со своим Гектаром где-то шляется.  И хоть бы попался ей путный какой мужик, а то ведь…ни глазам, ни, прости господи, кошельку! А Танька-то – чем мене знает, тем боле добра  будет, - заявила Клавдея, давая понять Люське, что разговор закончен. - А коли Турчиха захочет зайти после, ты, Люська, скажи, пусть придет. Больно знать мне охота, как она там, Динка-то…

10
Турчиха ехала в Москву проведать сына. Было их у нее двое, а старший – любимый. Отпускала его в Москву – море слез пролила. Вроде и к сестре родной, а все же не в своем доме. Да что делать – захотел в институт поступать. Поступил. Головастый малый. Тетке лишние хлопоты. Вот и ездила Турчиха к нему, задабривала сестру подарками да снедями со своего огорода и хозяйства. Может, сестре что и не нравилось. А привезет Турчиха всего – молчит, улыбается. Сына спрашивала, как да что, не жаловался ни разу, только и скажет: «Нормально, мама, не беспокойся!». Вот и весь разговор.
Встречал на вокзале Турчиху зять, сестрин муж. Притворно ворчал, куда, мол, столько, здесь все есть. А сам, видела Турчиха, доволен был. После обычных объятий и поцелуев, Турчиха без переходов ляпнула затю:
- Мы, милок, сперва к девчонке одной заедем. Дело у меня до нее есть. А уж потом – к себе.
Адрес нашли быстро. Зять таксистом был, Москву знал, как савои пять пальцев. Турчиха для порядка к платью кое-чего еще собрала. Гостинцы нехитрые. А с пустыми руками приходить не привыкла.  Яблочка, крыжовенного варенья баночку  и свои, по особому секрету посоленные,  помидорчики.  Время было раннее. Дом спал, а Турчиха, не привкшая у себя к тихому и  мягкому разговору, прямо с порога закричала Динке в дверь и забарабанила  кулаком.
- Я это Динка, от бабки твоей. Платье-то забыла, чумная ты эдакая! Бабка-то там с ума сходит, вези, говорит, быстрее…
Динка открыла дверь заспанная и хмурая.
- Звонок же есть, - недовольно заметила она, - зачем стучать. Перебудите всех и кричите еще…
Турчиха без приглашения отодвинула Динку в сторону и ввалилась в квартиру.
- Поздоровалась бы что ли сперва, - сказала она осматривая комнаты и кухню. – Вот, значит, как ты живешь… Ну, прямо скажу, не хоромы, а так жить можно. Все есть, - удовлетворенно констатировала она, обойдя все вокруг, - мать с отцом позаботились о тебе крепко, девка. Ну а что одна осталась, не ты первая, не ты последняя… Родичи-то ни у кого не вечные…От меня вот держи, - она протянула сетку с гостинцами, - невесть что, а все ж ки сгодится. Ну и бабке есть что сказать, - будто оправдываясь за свое вторжение и нахальство  сказала она. – Я вот к сыну, обыденкой. Боюсь окрутят его здешние девки  -  и поминай как звали! Прилепится к какой-нибудь, и мать не нужна…А пока…А ты не засиживай, - словно спохватилась Турчиха. Одной тяжело. Платье-то, хоть под венец! Ну, бывай, Динка!
- Бабане спасибо передайте! – В спинку ей успела прокричать Динка. Турчиха с лестницы махнула рукой. - Бывай, девка!..
Вечером Динка хвасталась подружке.
- Представляешь, приехала тетка оттуда, ввалилась нахально и платье мне передала. Забыла я его… Бабка прислала…
- А что я тебе говорила, - стрекотала подруга. – А ты положила, положила… У меня тоже так бывает, вроде положила, а после черт знает где находишь… Ты, Динка, давай приезжай ко мне. Я тебя в этом платье сфотографирую,  и бабке пошлешь. Порадуй ее за хлопоты…

11
Клавдея молча рассматривал фото Динки и утирала слезы. С фотографии на нее смотрело улыбающееся Динкино лицо. Она была именно в том платье, которое купила здесь. Клавеяя вздохнула. Хорошо она придумала. Вот и люди помогли. Турчиха-то уж больно Динку хвалила. Девка, мол, ладная и видная. Все у нее есть, и горевать, мол, тебе, Клавдея, ни к чему.
Сначала Клавдея хотела было припрятать фотографию. Зачем дразнить дочерей, и без того они нескладно меж собой живут, а тут  еще… А потом передумала. Дело сделано, что ни говори. что ни думай, а душа-то довольна. Да и пусть их… Деньги ее, а она, Клавдея, никому не подотчетна. Ранее бы деду сказалась, а теперь некому… И Вальке чтоб неповадно было, не по ее вышло, так и хорошо! Приехала – ни дела не сделала, ни памяти о ней хорошей не останется, одна стыдобушка.  А Танька все в Москву собирается, за Лилькиным добром. Как начнет говорить, глаза загораются, точно фонари… жадна, жадна…
Вечером  Клавдея прямо со двора закричала дочери громким зазывным голосом.
- Слышь, Танька, поди-ка сюда…
Танька засеменила, не понимая, что так раззадорило мать, и почему она такая довольная.  В руках у Клавдии был конверт. Что это было описьмо от Динки, Танька догадывалась, а вот с чего мать была такая радостная – ума  не могла приложить.
- Вот-ка погляди, - только и сказала Клавдея, протягивая дочери конверт. – Динка ноне прислала.  Уж так хорошо ей, словно мочиночка…
Танька не понимающе глядела на фото, и по ее лицу рдел румянец. На фото в полный рост стояла Динка в том же платье, как ни в чем ни бывало.
- Другое что ли купила, - только и сказала Танька, облизывая пересохшие губы. Деньжищ, значит, ей Лилька оставила… ишь сорит…
- Знамо, другое, - подтвердила Клавдея. – Только не она, а я купила. Матери нет, отца, кто же кроме родной бабки купит…
- Ну да, ну да… - растерянно повторяла Танька и было заметно, как она нервничает. – А кто же…
- Люська помогла, дай бог ей… - ответила Клавдея. – Как узнала про Вальку… ахнула… на базу ездила… А отвезла-то Турчиха.
- А что же мне ничего не сказала, - почти плача загундосила Танька. – Вроде и я…
- А тебе и Инка ничего не сказала, а знала про все, - съехидничала Клавдея. – Завистливая ты, Танька.  Вот поедешь к Динке, также хапать начнешь, как и у меня… Глаза-то у тебя алчные… А вот как помочь…
Танька притворно засмеялась, хотя в душе было не по себе. Обида, досада и еще что-то клокотали у нее в груди и выходили наружу красными пылающими пятнами.
- И Вальке покажку, - не унималась Клавдея. – Может что и разберет ее. Стыд ли, или еще что…  Связался черт с младенцем!...
- Так ить где ее искать, Вальку-то? – Заулыбалась Танька. – Ее днем с огнем не сыщешь. Как приехала, так и уедет… никто и знать не будет.
- Да небось вещи заберет, - возразила Клавдея. –Вот я и покажу ей на дорожку.  Интересно мне будет посмотреть на нее…

Валька явилась перед самым отъездом в сопровождении ее чудного.  Была она трезвая и хмурая, говорила мало и по всему было видно, что она очень недовольна. 
- Уезжаем мы, - громко заявила она. – Ты бы, бабка, стол что ли нам собрала, проститься надо. Когда еще увидимся… Вон, и Один Га со мной… - Голос ее дрожал, как струна, и вся она была , словно надутый шар, готовый вот-вот лопнуть.
- Неча вам столы собирать, - отрезала Клавдея. – Итак глаз уж не видать. А ты вот посмотри, - она протянула Вальке фотографию, видишь или нет?  Динка прислала.
Валька долго разглялвала фото, а потом неожиданно для всех упала на стол, заломив руки, и громко, не стесняясь никого, завыла, как волчица…