Рябиновые бусы. Глава 2

2
  В общем, вся эта страшная история началась примерно за три месяца до того, о чём я сказал выше, в самом конце мая. Хотя, если уж на то пошло, можно сказать, что всё началось с того, как я впервые попробовал спиртное.
 
  До того дня прошло уже примерно два месяца как я в очередной раз вылетел с работы, из котельной, где я продержался ажно цельные полгода. И поэтому я с радостью согласился помочь нашим могильщикам выкопать могилу. Хотя, называть их могильщиками будет, пожалуй, неверно, потому что для них это такой же случайный заработок, как и для меня, и помимо копки могил, они с радостью и с тем же успехом выполняют и многие другие работы. Просто выходит так, что копать могилы им приходится гораздо чаще, чем, к при-меру, грузить дрова или убирать мусор.  Ну, и конечно следует сказать, что ещё далеко не каждый согласиться копать могилу, как следствие всего этого в нашем селе и появилась такая группа людей, которых при желании можно назвать могильщиками. Что касается меня, то я к этому делу отношусь почти без паники, — мёртвые сами себя не похоронят – но зарабатывать этим  делом постоянно я б не согласился, потому как уж слишком я восприимчив. А так, разок в месяц – почему бы и нет! К тому же и Колька мне не чужой был. Колька – это тот самый парень, кому суждено было навеки залечь в эту  могилу.

  Колька Редькин – местный юродивый с рождения, который был на лет десять старше меня, и весил килограммов сто пятьдесят. По рассказам мужиков, Колька этот до третьего класса учился в обычной школе, и до той поры особо ничем не отличался от остальных ребятишек. Хотя уверен, если он с рождения был не от мира сего, то и в его детстве это было заметно, во всяком случае, для его родителей. А соседи могли этого и не замечать – мало ли чего там чужое дитя мелет! Окончив в городе специальную школу, Колька вернулся  в родное село к своим работящим и порядочным родителям, и с тех пор и до самой смерти бродяжничал и пил, отчего и помер. А что ему оставалось делать! Кстати,  несмотря на то, что Колька был очень жирен, он очень быстро бегал, и когда в детстве нам приходилось его дразнить всякими грязными словами типа «жирная свинья», мы делали это на пред-почтительном расстоянии, чтобы иметь возможность убежать. Я знаю, Колька очень болезненно переживал эти оскорбления, и даже плакал после – плакал навзрыд как малое дитя, а нас это лишь веселило. Я знаю, он всё чувствовал, всё понимал! Я теперь, возможно, лучше кого-либо представляю, как ему порой хотелось прокричать на всю деревню: «Люди, в чём я виноват?! Скажите, в чём я провинился пред вами?!».
 
  Обычно могилу копают четыре человека, а зимой пять-шесть. Хотя знаю, что копали и  вдесятером  и по одному – всяко случается. Просто я слышал, что по старому  обычаю, тот, кто копает могилу, тот и выносит, и опускает, и закапывает гроб, а для этого нужно как минимум четыре человека. Но уже мало кто в полной мере следует старым обычаям, и честно говоря, и не знаю – хорошо оно или плохо. Теперь часто бывает, что могильщики лишь копают яму, а всё остальное делают сами родственники усопшего.
 
  В общем, нас в то прохладное майское утро было четверо, правда, я проспал и пришёл примерно на час позже – в девять часов. К тому времени мужики уже успели углубиться, сантиметров на двадцать, и, определив, что земля здесь хорошая, решили не торопиться. Они сидели под сосной, покуривая и закусывая, и завидев меня, вроде как даже обрадовались.

  — Здорово, мужики! Виноват, проспал! – как-то злобно сказал я, пожимая каждому руку, раздражённый, как помню, не столько похмельем, сколько обязанностью оправдываться с похмелья.
— Да ничего страшного! – чуть ли не хором отозвались мужики.
— Ничего, бывает! – подавая мне стакан, сказал дядя Роберт по-свойски, то есть спокойно, с тёплым безразличием, исподлобья, прищурив глаза и покачивая  чуть склонённой голой. — Успеем, земля хорошая здесь. Да и Кольку, сказали, раньше часу не подвезут, так что ещё и слоняться без дела будем.
 
  Роберт этот – был явный лидер этих синяков, так сказать – бригадир, я же, как ни крути, пока ещё не вписывался  в эту компанию, но даже если б и вписывался, не стал бы оспаривать авторитет дяди Роберта, хотя бы потому, что он намного старше и хорошо знал моего ныне покойного отца. Фамилия его – Разплюев, по его словам происходит от выражения «Раз плюнуть», что, надо сказать, очень соответствовало его натуре, и поэтому ни-кто в этой байке сомневаться не хотел. Он был русый, чуть ниже среднего роста  и  широк в плечах, а его серые живые глаза были точно не в пору его пропитому  и прокуренному лицу. Было ему тогда  уже  пятьдесят лет, и, несмотря на то, что дядя Роберт уже начинал походить на бомжа, оттого что не просыхал толком лет пятнадцать, он ещё был очень си-лён и полон энергии, а после его рукопожатия порой приходилось трясти рукой. То есть такому здоровью можно только позавидовать, особенно мне, ведь я больше недели пить не могу, и то, неделя – это крайний срок, ведь уже на пятый день меня начинает разносить, и после пятидневного запоя мне снятся говорящие собаки. И это всё страшно, пожалуй, оттого, что всегда оставляет место для чего-то более страшного.
  А вот такие ребята, как Роберт Разплюев и его компания, могут пить годами, оставаясь до смерти относительно  в здравом уме, и при этом до последних дней своих худо-бедно шевелятся, зарабатывая чёрным трудом себе на выпивку, на сигареты и даже на еду. Вот и получается, что порой чем больше у человека здоровья, тем дальше он от просветления….
 
  Дядю Роберта я знал с детства, так как он сам из местных, и потому хорошо знал моих родителей и меня. Кем он только ни работал в своё время; и шофёром, и скотником, и пастухом, а напоследок – забойщиком скота. И как я понял, работа забойщика была ему очень по душе, потому что приносила мясо и левые деньги. Кстати, на его долю выпало забивать последних совхозных коров.
 Стоит ли говорить, что мне до этого дня приходилось с ним выпивать! Да и, пожалуй, нет в селе пьющего человека, с которым мне не довелось хоть раз выпить.
 
  Было, помню, дядя Роберт срубил черёмуху под моим окном, как оказалось, по просьбе моего соседа торгаша. Всё это происходило на моих глазах, но в тот миг у меня то ли хватило сил сдержаться, то ли не хватило смелости зарубить дядю Роберта! Но как бы там, ни было, вольно или невольно, я трезво и молча пережил этот  страшный миг. Но стоило мне, будучи пьяным, повстречать на улице Разплюева, как я  сразу вцепился в него:
— Ты зачем, гад, черёмуху срубил?!
На счастье моё дядя Роберт очень струсил, от чего стал склонять меня к благоразумию:
— Митя, Митя, успокойся! Ты что, из-за какой-то там черёмухи старика бить будешь?! Это ведь просто дерево! К тому же, я бы в жизнь его не тронул, если бы твой сосед-богач не попросил меня о том…. Пойдём лучше выпьем – стихи почитаем! На том и порешили. А что касается соседа «богача», так этот скользкий бездарь лишь развёл  руками:
— Ой, Митя, прости! Я ж совсем забыл, что эта черёмуха, возможно, была тебе очень до-рога! Если б я только знал, что ты так природу любишь, я бы попросил эту пьянь Роберта пересадить черёмуху прямо под самое твоё окно, или хотя бы подстричь её, лишь бы она мне свет не заслоняла и не мусорила…
 
  Второго из трёх могильщиков звали Лев Вертилян, хотя, должен сказать, каждый в деревне слышал, что его настоящая фамилия звучит как-то иначе, но никто не знал как именно. Описывать этого человечка не то чтобы сложно, скорее  просто не хочется,  но если заставить себя это сделать, сразу вспоминается, что его никогда не били, почти, — хотя если понаблюдать лишь за этой троицей могильщиков, сразу становилось явным, что если кому-то здесь и следовало бы дать по соплям, то только ему. Может, поэтому и не били?! Скажу лишь, что он был невысоким и толстым и появился в нашей деревне за не-сколько лет до того дня, откуда  – не знаю, мне это не интересно! Я даже не знаю, сколько ему было лет, знаю лишь, что он был чуть младше Роберта. Я никогда в жизни не встречал такого хитрого, скользкого и  ленивого алкаша как Вертилян, и вообще, мне  думается, что  он стал алкоголиком по ошибке. Но было в нём и то, что при огромном желании можно было счесть за хорошее качество — например, его талант пропивать чужие деньги и выглядеть сравнительно опрятно.
 
  Ну а третьего звали Васька! Васька Дьячинок: Я его больше остальных жалел, а если и недолюбливал порой, то лишь за его ранимость, рассеянность и т.д. проще сказать, за всё то, чем он напоминал мне самого себя, только в более чётком виде. Правда, он был порядком хилее меня, но намного смиреннее, а значит и сильнее. Он был старше меня на два года, русым, высоким и горбатым, тощим с длинными руками, очень вытянутым лицом  и кривым подбородком, за что получил негласное прозвище «лошадиная морда». Ещё у не-го были гнилые зубы, и он картавил, но эта картавость совсем не портила его речь, а скорее украшала её.
 
  Да, я заметил, что картавость лишь украшает речь многих людей, особенно женщин, ведь от этого их речь полна какой-то милой детской робостью, чувственностью, а значит и божественностью. А ведь наверняка многие женщины  имеют от этого комплекс, ведь женщины вообще склонны комплексовать от того, на что настоящие муж-чины просто молиться готовы.
  Надеюсь, это моё откровение не сочтут за пошлость, ведь мне видится, что некоторые люди совсем не желают видеть во мне никого, окромя пошлеца и наглеца. Но я думаю, что я скорее слишком прост и откровенен, нежели пошл и нагл. А это, верю, не одно и то же, возможно, как и понятия — личность и человек. И если эти понятия различны, то получается, для личности я хам, а для человека прост и откровенен. Может. оно от того, что для меня, в общем-то, никогда и не существовало  понятие «личность», или я всегда невольно был ближе понятию «человек»?! Не знаю! Возможно!