Богдан Войдовский. Хлеб, брошенный мертвым. 2

                Богдан Войдовский
               
                Ч. 2
                VIII
 В разбитое окно задувал ветер, с черного неба падала звезда. Тьма заглатывала короткий день почти сразу после полудня. Зима, зима, когда же, наконец, станет теплее? Давид хлюпал носом и растирал озябшие, негнущиеся пальцы. Тяжелые сосульки свисали с карнизов и водосточных труб, словно бороды великанов. Столбик ртути в термометре падал все ниже. Жизнь уходила из тела с каждым вздохом. Под окнами пустеющих домов росла свалка мусора, мебели, книг, и снег  засыпал скелеты, прикрытые лохмотьями.Из открытых дверей и окон выливалась на лестничные площадки, а оттуда на улицу бумажная река, и плыл по этой реке улыбающийся Лейбусь на коленях у Файги-торговки. В руках Лейбусь держал большое яблоко, в которое были воткнуты флажок и свеча. Эту фотографию видели потом, втоптанной в грязь, на площади у Желязной Брамы.Распухшие языки торчали между оскаленных зубов, и лица мертвых синели из сугробов.
 Брошенные часы лежали на снегу, показывая время, которое давно прошло. Из разодранных молитвенников сыпались немые проклятия, - желтые, измятые страницы бесцельно разлетались во все стороны света. Пух из распоротых перин кружил по всему городу, словно где-то в небе ощипывали ангелов.
 Звезды летели с черного неба в разбитое окно.
 -Я развешиваю в пустоте галактики, звезды и планеты. Я протягиваю Млечный Путь, - говорил профессор Баум, яростно почесываясь.
 Вошь медленно ползла по его рукаву.
 -Вот небо.
 Он воздевал вверх ладонь, сложенную чашей, и жест его был исполнен величия, а синеватые веки сами собой опускались на слезящиеся от холода глаза.
 Небо профессора Баума было чистым, свободным от ангелов. В нем не раздавался голос Бога, ни один престол не загораживал дорогу тому, чья душа стремилась ввысь. Свет, пространство, порядок. Небо было первыми часами. Механизм, составленный из масс и траекторий, безошибочно измерял течение вечности. Он был часами и календарем, который люди учились читать на протяжение тысячелетий.Весом и мерой, вокруг которых вращались маленькие веса и меры. Сгустком энергии, который ни на атом не убывал с тех пор, как человек впервые взглянул на звезды. Охотник, спрятавшись за деревом, следил за Большой Медведицей, убегающей от Гончих Псов и точно определял момент, когда наступит рассвет, и звери пойдут на водопой. Рыбак, закидывая невод, смотрел на Полярную Звезду, ожидая восхода солнца и первой рыбы. Оттуда, сверху, шли к людям неясные сигналы, и люди учились понимать их.
Смена дня и ночи, месяцев и времен года подчинялись раз и навсегда заведенному распорядку.
 Небо было направлением, силой, дорогой. Дорогой и местом для дороги, силой и направлением силы. Отсюда, снизу, оно казалось погруженным в тишину и неподвижность. Но стоило напрячь слух, напрячь мысль, и можно было услышать шорох падающей звезды, глухое гудение плавящейся массы, шуршание туманностей, собирающих силы в ледяной пустоте в течение миллионов световых лет, чтобы однажды выплеснуть в мировое пространство молодое тело новой Галактики.
 В этом мире, где Земля однажды сдвинулась с места и начала обегать Солнце со скоростью двадцать девять километров в секунду, царил порядок, полный свободы. Солнца, планеты, луны скользили в пространстве, как ловкие рыбы в воде, точно придерживаясь своих орбит. Они посылали свет, обозначая место своего пребывания во Вселенной и поглощали свет, питаясь им, как киты питаются планктоном. Для всего было свое место и время - через день, через месяц, через год. Вечность простиралась над миром, как формула, выводимая математиком, и ее решение было еще впереди. Одни звезды умирали, другие рождались, но ничто не исчезало бесследно. Белые карлики таились в укрытии, чтобы через сотни лет сила, спрятанная в них, вырвалась на свободу. Млечный путь, родина всех видимых звезд, растянулся среди отдаленных туманностей, разбегавшихся с невероятной быстротой и заполнявших пустоту, вдыхая в нее жизнь.
 Профессор Баум вдохновенно размахивал руками, не замечая Давида съежившегося над тетрадкой.
 Мороз не будет продолжаться вечно.В январе день начнет прибавляться, а в марте наступит равноденствие, растает снег. Давид так мечтал о весне, что ему показалось будто он ощущает луч солнца на своей щеке. Дрожа от холода в ожидании. пока мать разведет в печи жалкий костерок, посреди зимы сорок второго года, которая обрушилась на живых и мертвых, погребая их под снегом, Давид спрашивал:
-А у Вселенной есть какая-нибудь цель?
 И профессор Баум отвечал:
 -Цель Вселенной - тепловая смерть. Вселенная стремится к своему концу.
 На первый взгляд почти ничего не заметно. Зима сменяется весной, весна - летом. Но звезды растрачивают энергию и тихо умирают, остывают, гаснут. Планеты погружаются во тьму и холод. Сила тяготения уменьшается. Вселенная расширяется со скоростью света  и постепенно гибнет. Вечных звезд не существует. Геометрия - мысль, брошенная в пространство, движение палки Евклида, рисунок дороги, которая тянется по песку. …
 Профессор Баум прикрывал глаза, как будто пытался мысленным взором охватить расширяющуюся Вселенную\
 Давид спрашивал:
 -А где ад?
 Профессор Баум разворачивал карту звездного неба и, с улыбкой склоняясь над космосом, показывал пальцем:
- Вот здесь.
 Именно здесь, где Скорпион, изогнув хвост, угрожает всему миру ядовитым жалом, должен находиться ад, - так, по крайней мере, говорится в древнееврейских трактатах. Отсюда вылетает в мир прожорливая саранча. выползают мерзкие черви и тараканы, блохи и вши, чтобы размножаться, питаясь человеческой кровью.Здесь плодятся зло, ненависть и всякие напасти, которые Иегова черпает щедрой рукой и швыряет на землю. Летучие мыши, пауки, змеи, ночные бабочки, способные ослепить человека одним прикосновением крыльев. ядовитые жабы, саламандры, лениво возлежащие на огне, вампиры, сосущие кровь, призраки, душащие людей во сне, - вся, вся нечисть  находит приют в аду.
-Ах, вот, где это!
 Слабо мерцал в печи  костерок, разведенный матерью. С пятном сажи на лбу, с хлопьями пепла в волосах, она пыталась раздуть чахлое пламя, размахивая тряпкой перед открытой дверцей печи. Комната наполнялась дымом, мать ворошила кочергой сырые щепки, которые шипели, но не разгорались. Отец встряхнул карбидную лампу, и зеленый свет залил лицо матери. Ее черные глаза отражали пламя и слезились от дыма.
 -Давид, быстро снимай рубашку! Сейчас мы приведем ее  в порядок.
 Давид не боялся ада, хотя верил в его существование.. Священники всех религий пугают вечными муками. Подумаешь, ад! Там поджаривают людей на огне и поливают кипящей смолой. Но разве можно гореть и не сгореть? Сколько следует поджаривать человека на сковородке, чтобы он окончательно изжарился? Давид пытался представить себе адские муки, и не мог. Он пытался разбудить в себе страх перед гееной огненной, но и из этого ничего не выходило. Слишком холодно; если бы в комнате было немного теплее, воображение работало бы лучше, и картины грядущих мук потрясли бы его сильнее. Во всяком случае, на карте звездного неба ад найти нетрудно. Палец профессора Баума задерживается на звезде первой величины. Она называется Альтаир. Возможно, от нее и исходит негасимое пламя.
 О, да, звездное небо - чрезвычайно интересная вещь! Оно буквально напичкано тайнами и легендами. Рай, ад, - и все так далеко. Профессор Баум водил пальцем по карте  и одним движением связывал целые созвездия. Да-да, тут есть, о чем поговорить!
 Рай.. Тут воображение всегда рисует одну и ту же картину. Когда кончится война, Давид купит  пять буханок хлеба, корзину булок, корзину рогаликов и будет есть все это, щедро намазывая маслом каждый кусок. Пока не наестся. Когда он устанет, он ляжет в постель и поспит,  потом проснется, умоется и снова сядет за стол. Он будет пить кофе с молоком и заедать рогаликами с маком. Раньше, до войны, он терпеть не мог кофе и теперь жалеет об этом. Но сейчас нельзя думать о еде, - ведь война кончится еще не скоро. Если завтра удастся выбраться за стену, он достанет хлеба. Непременно удастся. Дед говорил, что перед голодным открываются все двери, - и они откроются.
 Но об одной вещи он никогда никому не расскажет. Это стыдно, нехорошо. Всегда, перебравшись на ту сторону, он первым делом покупает четверть буханки хлеба, - целых двести пятьдесят граммов, - только для себя. Он съедает этот хлеб в подъезде ближайшего дома, глотает, не жуя, торопится, чтобы никто не увидел, он готов сгореть со стыда, и ощущение сытости еще более усугубляет укоры совести. Ведь он мог бы отнести этот хлеб домой, стиснуть зубы и не поддаться соблазну, но при мысли об обратной дороге внутренний голос ласково шепчет: “Поешь, - а вдруг это в последний раз?” И Давид не может сопротивляться внутреннему голосу, хотя втайне надеется, что за этим разом будет следующий.Разве можно так поступать? Конечно, нельзя! Слушая профессора Баума, он дрожал от холода и от чего-то вроде страха. Но страх перед необъятной Вселенной и страх перед жандармом по прозвищу Кровавая Рука - вещи разные. Впрочем, о страхе перед жандармом Давид тоже предпочитал не распространяться.
 -Не разгорается - и все тут! Что за несчастье! - ворчала мать, - Давид, ты меня слышишь? Давай сюда рубашку!
 Отец плеснул на комок тряпья несколько капель политуры и швырнул в печь. Занялось, да еще как! Политура состоит из масла, смолы и древесного спирта, - от этой адской смеси загорится любая дрянь. Отец заткнул бутылку пробкой и поставил в угол за сундуком, где до сих пор хранил кое-какие инструменты и полупустые бутылки с наклейками: олифа. политура, лак.
 -Сгинь, зараза! - и мать кочергой запихала вшивое тряпье поглубже в печь. Затем поставила на плиту чугун с водой
-”Сгинь, нечисть!” - так приговаривал кочевник в пустыне, стряхивая ядовитого скорпиона в костер. Огонь - самое верное средство от мерзких тварей.
 - Эта плита - мой алтарь, этот дом - моя могила! - причитала мать, - Одно из двух: либо мы замерзнем, либо задохнемся в дыму. Неужели это все, что осталось мне в жизни? - она яростно гремела почерневшими колечками конфорок, - Весь мир съежился до размеров вшивой норы. До этой плиты, до этих ржавых конфорок! Я вижу только вшей, блох, тараканов и прочую гадость! Я не помню, когда в последний раз выходила на улицу. Света белого не вижу!
 -На что тебе нужен белый свет? - отзывался отец из-за дырявого матраса, который тщетно пытался привести в порядок, - Как будто ты не знаешь, что там творится. Снег, холод, темнота. И пьяные жандармы, которые стреляют в каждого, кто подвернется под руку. Тебе очень хочется все это видеть?
 -И то правда.
 Мать, вздыхая, уходит в коридор, унося с собой закопченный чугунок, из которого валят клубы белого пара.
 В укропном отваре вши дохнут мгновенно и всплывают наверх, легкие и желтые. Гниды - те крепче, они ухитряются выжить даже в кипятке.. Чтобы избавиться от них, нужно прогладить горячим утюгом каждый шов на одежде. Белье после этого становится серым. но насекомые на какое-то время исчезают. Раз в неделю мать замачивает все вещи в кипятке, выпаривая вшей. Белея от напряжения, она управляется с тяжелым чугунком и ведет неустанную борьбу с нечистью, выползающей  из всех углов, щелей, дыр,швов одежды, из волос, - отовсюду. Летом мать щедро смазывает кровати скипидаром, чтобы вывести блох, а пол поливает отваром укропа и скребет щеткой, воюя с тараканами. Если приглядеться. то можно заметить, что тараканы бывают разные. Самые мелкие легко бегают на тонких, высоких лапках, заполняют все углы, целыми эскадронами маршируют по столу в поисках хлебных крошек, ощупывая пространство перед собой длинными усиками. Когда легкая тараканья кавалерия покидает поле боя, на смену ей тут же являются тяжелые, тупоголовые существа, похожие на маленькие танки. Почему их зовут прусаками? Зимой блох и тараканов меньше, зато вши плодятся тысячами в каждом шве зимнего пальто. Спастись от них можно только с помощью колдовства, и мать прибегает к нему, выполняя непонятные древние обряды и бормоча заговоры. Когда же и колдовство не помогает, часть одежды летит в огонь вместе с насекомыми. Гори все синим пламенем! Одежды становится все меньше, а вши плодятся, как ни в чем ни бывало.
 -Странно, - бормочет профессор Баум, - С тех пор, как ударили морозы, у меня не хватает духу вывернуть рубашку наизнанку. Хотя, казалось бы, какая разница? А вы, я вижу, стираете без мыла? Воистину, чтобы соблюдать правила гигиены в подобных условиях, нужно быть святым. Откуда вы берете силы, пани Фремде?
 Отец прошивает воздух худым пальцем:
 -Весь мир завшивел!
 Мать бледно улыбается:
- Мыло нам не по карману. Но надо же как-то выходить из положения, иначе вши сожрут нас живьем.
 -Я прошел две войны, - продолжает профессор Баум, - И все в пехоте, в серой пехоте.На основании собственного опыта могу сказать:настоящие героические дела история обходит молчанием.
 -Мы можем только одно: не опускаться, - говорит отец, - А героев на нашей улице вы вряд ли найдете. Герои расхаживают с сытым брюхом и жандармской бляхой на груди.
 Мать вздыхает:
 -Керосин кончается.
 Отец спрашивает с усмешкой:
 -Опять голову мазала?
 Давид фыркает:
 -Тебе хорошо говорить! Вши разбегаются, едва увидев твою лысину.
 И отец смеется в ответ:
 -Вот вам настоящая война профессор!. Вторая мировая война с насекомыми!
 Профессор Баум провел ладонью по столу, словно вытирая грязную, исписанную классную доску.
 Один взгляд, одно движение - и рассыпался извечный мир; его обломки кружили за окном, в безвоздушном пространстве, летали среди звезд. Ной не построит свой ковчег, потоп повторится не однажды, но много раз. Бедный мамонт замерзает во льдах Сибири. Лестница, по которой взбирается Иаков, ведет в никуда, у нее нет последней ступеньки, и руки Иакова онемели. Слепой Моисей потерял свой посох и умирает от жажды в пустыне, а таблицы с законами засыпает песок.  Иона не успеет в Ниневию к назначенному сроку,его кит заблудился в океане, и уже никто не спасет грешный город. Праздничный бокал пуст, и, когда Илья-пророк явится на землю, ему достанутся одни объедки. Библия осталась под развалинами сгоревшего дома, а все науки деда оказались ни к чему.У Давида горели уши и лихорадочно блестели глаза: Давно забытые призраки вновь обступили его: он чувствовал, что катится в бездну и цеплялся за них, стараясь разбудить в душе остатки веры, но древние легенды не вызывали ничего, кроме тоски и осознания собственного ничтожества. Неужели нет на свете вещей надежных и постоянных? Профессор Баум говорил, что нет. И приводил примеры.
 Давид слушал с пятого на десятое, хотя истории, рассказанные профессором, отвлекали от грустных мыслей.
 Человек, едущий в поезде, подбрасывает шар и ловит его. Человек считает, что шар летит по вертикали. Но поезд за это время прошел несколько метров, и наблюдатель на платформе видел, что шар летит по кривой. Разве такое возможно, удивляется Давид. Он водит пальцем по грязному, липкому столу. Вот, если бы можно было двигаться вдоль вагона со скоростью идущего поезда, то создалось бы впечатление, что шар летит вертикально. Все зависит от точки зрения.
 Сколько интересных вещей можно услышать за тарелку брюквенной похлебки три раза в неделю! Мать говорила, что профессор берет недорого. А отец только махал рукой:
 - Какой смысл в этих уроках?!
 -Яков, но ведь он настоящий профессор! Он читал лекции в университете!
 -Баум? Какой он теперь профессор?! Профессор свежего воздуха!
 Остатки пиджака на грязной, мятой рубашке, дырявое одеяло вместо плаща, да котелок. привязанный к поясу, - вот и весь профессор Баум. Летом он приходил ровно в пять, зимой - в два, пока светло. Он снимал с плеч одеяло, аккуратно сворачивал и садился на него. Перед обедом довольно потирал руки: ну-ка, чем нас сегодня порадуют? Давид морщился, слушая собственный голос, чужой и неуверенный. Слова, так красиво звучавшие со страниц учебника, еле ползли, приклеиваясь к языку. как сырое тесто. Профессор Баум громко хлебал водянистую похлебку, а Давид отвечал домашнее задание. Когда тарелка была пуста, профессор Баум прятал в карман тщательно вылизанную ложку и разглаживал смятые, замусоленные листы толстых тетрадей с записями лекций. Начинался урок польского языка.
 -Я живу, ты живешь, он живет …
 -Правильно, а теперь проспрягай этот глагол в прошедшем времени.
 Ну, кому это сейчас нужно? Давид кое-как писал диктовки, украшая каждую страницу огромными кляксами. Профессор Баум терпеливо исправлял ошибки красным карандашом. Вши сыпались с рукавов его рубашки. Он специально выбирал для диктовок самые трудные тексты: “Итак, могущественный владыка изволил сесть за стол.Но письмо, доставленное гонцом, так привлекло его внимание, что он не заметил ни яиц, сваренных всмятку, ни свежих, мягких булочек, лежащих перед ним на столе.” Диктуя эту фразу, где одних запятых было не меньше полудюжины, профессор злорадно хихикал и подмигивал Давиду. Интересно, как звали этого владыку? И как он мог спокойно читать письмо, когда на столе перед ним лежали свежие булочки? Грамматика не лезла в голову, и Давид постоянно делал одни и те же ошибки. Как-то в занятиях наступил перерыв, и учебники полетели в угол. Однако, после двухмесячного отсутствия снова появился профессор Баум с ненавистными диктовками, и Давид, после целого дня шатания по городу, каждый вечер клевал носом над тетрадками, мечтая об утраченной свободе. Сумерки стирали  черты лица в зарослях клочковатой бороды, скрывали дыры на лохмотьях и превращали одеяло, наброшенное на плечи профессора, в королевскую мантию. Голос его звучал негромко и размеренно. Давид терпеливо слушал. Он знал: когда очередная порция уравнений, грамматических правил и дурацких стишков о соловьях и розах подойдет к концу, профессор Баум сплетет руки над столом, многообещающе откашляется и начнет рассказывать о том, как устроено небо.
 В голове шумело от голода и чрезмерных умственных усилий при решении уравнений первой степени, но и сквозь шум Давид слышал слова, которых ждал весь вечер:
 -Кажется тебя зовут, Давид. Подойди к окну, - сказал профессор Баум.
 Мать ворчала:
 -Сколько раз я говорила, чтобы ты не смел дружить с этим хулиганом. Якшается неизвестно с кем.
 -Неизвестно с кем! - хмыкает отец, сердито стуча молотком, - Мы в этой жизни только и делаем, что якшаемся неизвестно с кем!
 -Боже, Боже, - шепчет мать, - Когда же все это кончится?
 -Скоро, - откликается отец, - Теперь уже совсем скоро.
 Эли стоял посреди двора, и снег таял на его щеках. Он махал рукой и пронзительно свистел в два пальца:
 -Давид, выйдешь?
 Давид мотал головой, но не торопился уйти от окна. Он смотрел в небо и воображал себя графом Монте-Кристо, на долгие годы заключенным в темницу. Он видел, как Эли, засунув руки в карманы, исчезает в подворотне. Давид жалел себя, жалел приятеля, но больше всего жалел о том, что не умеет свистеть в два пальца. Тем временем профессор Баум прятал в жилетный карман окурок сигареты, поплотнее закутывался в одеяло и говорил:
 -Извините, мне пора,  - но все не уходил.
 Урок окончен. Давид выдвинул из-под кровати ящик, где хранились учебники и тетради. Он машинально перебирал пожелтевшие, тронутые плесенью, рассыпающиеся страницы.
 Из книги выпал сложенный вчетверо листок. Это было письмо. Оно начиналось словами: “Ради Бога, не держи на меня обиды …”
 Они живут, как на фронте. Немцы в любой момент могут нагрянуть в хату и выгнать всех на работу в поле, а все двери велят оставлять  открытыми настежь, не запирать ни амбаров, ни конюшен, - любой заходи и бери, что понравится. Люди уже много дней спят, не раздеваясь. Всех евреев из местечка  согнали на одну улицу, огородили ее колючей проволокой и назвали Judenstadt / Еврейский город. Туда же пригнали толпу чужих евреев со всего повята, и они там мрут от голода и холода.
 Кое-кто жалеет евреев и бросает за проволоку хлеб, но за это можно ответить головой.
 Тех, кто не торопится умирать, выводят в поле. Там они сами копают могилы, сами ложатся в них вниз лицом. За проволокой стало пустовато, а нынче немцы вот до чего додумались: они велят раскапывать общие могилы, свозить покойников в ближайший лесок и там сжигать. Днем черный дым столбом валит в небо, а ночью огромные костры видны за много километров.
 Весь повят об этом знает. Кости сожженных немцы сбрасывают в реку. От дыма горчит во рту, а хлеб отдает гарью. Люди не могут ни есть, ни спать, ходят, как пьяные. Да еще, что ни день, приходится гонять подводу за десять километров туда и обратно. Евреев, что еще остались за проволокой, вывозят в лес и бросают прямо в костры. На слабых даже пули не тратят. Жгут, в чем мать родила, без штанов, без рубахи. Одного за другим, одного за другим. Жить на хочется, бежать некуда. Все в деревне друг друга боятся. Говорят,так везде.
 Письмо заканчивалось словами: “Я тебя не жалею, и ты меня не жалей. До конца жизни будем молиться за вас.”
Вот и все. Давид долго думал над этим письмом. Он знал, что в начале войны отец хотел отправить его в деревню, к пану Грыбко.В деревне хорошо, тихо, зелено и много еды, но откуда же этот огонь, этот дым? Кто разжег костры в лесу, и почему они горят днем и ночью? В Пятикнижии есть одно место, - дед часто .заставлял Давида повторять его: “Господь же шел перед ними днем в столпе облачном, показывая путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью.” Дед считает, что в этих словах заключается предсказание на будущее, а профессор Баум говорит, , что здесь описано интересное небесное явление. А еще говорят, что каждый должен идти за своей звездой. Евреи шли за своей звездой и добрались до Земли обетованной, - это всем известно. Давид зажмурил глаза, пытаясь вообразить свою звезду, но строчки. из письма всплывали в памяти, и страшные картины возникали перед глазами.
 Он спрашивал профессора Баума обо всем, и на все получал ответы. Но сосредоточиться на уроке было слишком трудно. Мысли разбегались в разные стороны, вспугнутые двумя загадочными неизвестными, похожими на двух призраков с закрытыми лицами. Давид писал первые попавшиеся цифры, зачеркивал их, комкал вырванный из тетради листок, пытаясь  начать снова, а в результате часами сидел над чистым листом. Взгляд рассеянно скользил по потолку, и перо повисало в воздухе. Неужели всем так тяжело дается учение? Он вспоминал приятелей из той, довоенной школы, их горящие щеки и срывающиеся голоса во время ответов у доски, жужжание мухи, нарушающее тревожную  тишину в тот момент, когда вот-вот раздастся звонок на перемену, а  половина контрольного сочинения еще не написана. Многие ребята писали вступление на двух-трех страницах, а на все остальное у них просто не оставалось времени. Немногие ловкачи ухитрялись уложиться в отведенный срок и четко следовать пунктам плана, написанного учителем на доске. Кое-кого из одноклассников Давид встречал на улицах гетто.
 Он грыз ногти и рассеянно перебирал в памяти то, что еще не забылось из прошлых лет. Ни с чем не сравнимая тоска вот такого серого, пасмурного дня, когда, умирая от скуки над тетрадкой, ты твердишь себе, что учиться - твоя первейшая, священная обязанность. Давид ругал себя последними словами, погружаясь в пучину самоуничижения. Он называл себя тупицей, ничтожеством, последним из людей, на которого даже профессор Баум не сердится, потому что нет смысла попусту  растрачивать свой гнев на такого болвана. Он с тоской смотрел на раскрытый учебник, переводил взгляд на тетрадку, нехотя выводил первую цифру, и внезапно его охватывал страх: что с ним станет, если он не способен решить даже простенькую задачу? Будущее рисовалось ему пустым и серым, как один бесконечный пасмурный день, наполненный беспросветной скукой.  Грядущая судьба не вызывала сомнений: он станет беспутным бродягой, позором семьи, который будет лишь мешать всем, путаться под ногами у занятых людей и бесславно окончит свои дни под забором. Давид, чуть не плача, представлял себе свой последний день, когда он будет вспоминать прошедшую жизнь и не сможет вспомнить ничего стоящего, - позади останется лишь черная пустота. Пропало, все пропало! Он умрет и все то, для чего он оказался слишком слабым, достанется другим.
 Свершилось! Труса и лентяя постигла заслуженная кара, и ему остается лишь покорно принять равнодушие окружающих. Сердце Давида переполнялось завистью к тем, кто был умнее, смелее и удачливее.Он вспоминал неторопливые, уверенные движения отца за верстаком, тонкую, насмешливую улыбку дяди Гедали, высокий лоб и сурово сжатые губы дяди Иегуды, зоркий взгляд деда, когда тот одним жестом обрывал разгоравшийся спор, и головы всех присутствующих обращались к нему, - все взрослые обладали какими-нибудь замечательными талантами, из которых Давиду не перепало даже крохи. Ужасно быть полным ничтожеством! Но человек волевой, с сильным характером может все исправить и начать новую жизнь. Давид свято верил в это, но, чем больше верил, тем яснее понимал, что сам он никогда ничего не сможет изменить, и завтра проснется тем же, кем был вчера.
 Раньше, перед сном его мучила неотвязная мысль, которую он не мог выразить словами. Но и оторванная от слов, она была настолько острой и ясной, что надолго застревала в памяти. Разве можно не быть?Не быть, значит не существовать. Но не существовать нельзя, и нельзя представить, что вместо тебя существует кто-то другой. А если кто-то другой не родился? Ведь не родиться и означает: не быть. Но собственного небытия он не мог себе вообразить, как ни старался. Не быть тем, кто ты есть, это и значит быть кем-то другим. Но, может быть, тогда лучше не быть вообще? Он пытался мысленно вернуться назад, в те времена, когда его еще не было, - и ничего не получалось. Миллионы вариантов порождали вопросы один другого нелепей. Крохотные мысли терялись в хаосе времени. Но разве мать Давида не могла произвести на свет кого-то другого? А вдруг он сам и есть этот другой? Кем, собственно, он должен быть? Неясные, суетливые мысли разбегались, оставляя после себя тревогу, которой он не мог ни с кем поделиться.
 Он отчего-то стыдился этих мыслей и этой тревоги и, вконец расстроенный, засыпал, а вместе с ним засыпало и его “я”.
 А однажды, средь бела дня, неясные мысли породили мечту. В мечте он оставался самим собой, ибо никем другим не мог себя вообразить. Но наяву он никогда не испытывал подобного ощущения свободы. Наяву он сам, как человек, не имел никакого значения: важна была только его национальность, только она интересовала окружающих. Он был евреем, потому что родился от матери-еврейки и отца-еврея, потому что его деды и бабки  тоже были евреями, и у тех, давних родственников, предки тоже были евреями, а потому все их потомство, и потомство их потомства несло на себе печать проклятия. Чем дальше он уносился мыслями в глубину веков, тем теснее становилась толпа предков, предстающих перед его мысленным взором; ветви родословного древа росли из бесконечности, у него было множество отростков, устремлявшихся в бесконечность. Сколько же людей должно было родиться, дать потомство и умереть, прежде чем на свет появился он, Давид. Все они уже лежали в земле, одиноко истлевали в могилах, заросших травой, брошенных на обочине вечной дороги изгнанников. Давид знал, что и  у него не будет другой судьбы. Прошлое его доконало.
 Тьма заволакивала мысли, холод, сковавший тело, беспрестанное сосание под ложечкой, соединялись в одном слове: голод. Сначала возникает страх перед малейшим физическим усилием, потом беспричинная раздражительность и, наконец, апатия, тихое, блаженное равнодушие, первый признак медленного умирания. Давид забивался в угол, где холод и полумрак обступали его со всех сторон и слушал, как с каждым вздохом внутри тела, замотанного в лохмотья, угасает жизнь. Добрым чувствам, смелым замыслам, отчаянным поступкам нужны свет и тепло, иначе они умрут, не родившись.Одна мысль, что когда-нибудь солнечный луч еще согреет землю, приводила Давида в состояние тихого, счастливого волнения. Свет, где же ты, свет? Он отгибал угол одеяла, загораживавшего окно, и украдкой выглядывал на улицу. Жизнь в темном, насквозь промороженном уголке Вселенной, остановилась, -- казалось, можно разглядеть далекий, мертвый отрезок орбиты, по которой Земля неторопливо движется навстречу Солнцу. Еще немного, - и из тьмы возникнет щедрое, всем дарящее тепло, огненное светило. Давид вспомнил, что в древние времена дикари поклонялись солнцу, и теперь это не казалось смешным. Он вспомнил, как весело распевают птицы, едва первый солнечный луч блеснет из-за верхушек деревьев. Темнота убивает радость, она полна зловещих призраков. Страшные, искаженные лица, уродливые тела, отбрасывающие длинные тени, обступали Давида со всех сторон, и страх сжимал сердце. Словно летучие мыши, слетались из тьмы жуткие существа с потемневшими. сморщенными личиками, искривленными ртами, вытаращенными глазами. Лейбусь, почесывающий покрытую лишаями макушку, Сореле в белом платочке, Хаим Сиротка, Мойше Косорукий. Сколько их, давно уже умерших? Они стоят вокруг и смотрят на Давида с болезненным вниманием, как на краюху хлеба, а он сидит над листом бумаги с нерешенным уравнением. Заснул, что ли? Маленькие призраки робко кружат над ним, пытаясь опуститься на плечи.
 Давид встряхнулся, но это не помогло. Нет, он никогда не станет таким, как другие, умным, смелым, решительным….
 Сгорбившись, он смотрит, как огонек карбидной лампы то гаснет, то вспыхивает снова. А вокруг - рой маленьких, зеленых огоньков, - лица угасающих людей. Давид виноват перед ними, хотя не может объяснить, в чем его вина. Вероятно, в том, что он еще живет. А в соседнем доме, может быть, кто-то уже умер и не увидит завтрашнего дня. Холод усыпляет мысли, веки тяжелеют, голова сама падает на стол. Завтра нужно собраться с силами, хорошенько подумать и решить уравнение. Еще не все потеряно.
 Завтра, всегда и везде для кого-то наступает завтра, пусть даже в последний раз.

                IX
  Отец держал в зубах короткий гвоздь с широкой, плоской шляпкой. Посреди комнаты лежал распотрошенный матрас.Пыль летела под потолок. Во всех  углах валялись засохшие водоросли. Отец кашлял и отплевывался.
  Раздались тихие, осторожные шаги, и на пороге возник адвокат Шварц.Он близоруко щурился и отмахивался от пыли.
 - Добрый день, пан Фрамде! Вы, я смотрю, круглые сутки за работой. Знаете, я к вам еле добрался. На Крохмальной - форменный ад.
 Отец выплюнул гвоздь. Адвокат расстегнул одну пуговицу на пальто и продолжал:
 -А я к вам по делу.
 Отец придвинул поближе козлы с развороченным матрасом, подняв новую тучу пыли:
 -Дело делается.
 -Что вы, я не об этом. Матрас не горит. У мня к вам деловое предложение.- он откашлялся, присел на краешек стула и расстегнул еще одну пуговицу на пальто.
 -Ого, еще кого-то Бог дает! - профессор Баум с любопытством выглянул в коридор. Оттуда доносился голос дяди Гедали,ворчавшего вместо приветствия:
 -Нет, вы меня послушайте!  Стоит одному еврею локтем толкнуть другого, как сбегается целая толпа, чтобы обсудить это невероятное событие! Ну, что у вас нового?
 Он вел за собой бестелесную, бескровную тень.Дед брел, опираясь одной рукой на плечо дяди Иегуды, а другой - на массивную палку. Ноги его громко шаркали по полу. Отец взял деда под руку и с помощью дяди усадил в кресло. Дед огляделся по сторонам холодным, отсутствующим взглядом. Казалось, он никого не узнает. Отец и дядя Иегуда переглянулись. Адвокат Шварц беспокойно заерзал на стуле.
 -Что у нас может быть нового? - профессор Баум старательно закутался в одеяло.
 -Живы - и на том спасибо, - подхватила мать.
 Дядя Иегуда кивнул на деда, который, казалось, дремал, прикрыв глаза.
 Отец собирал инструменты и слушал адвоката Шварца:
 -Понятно, кое-что у меня еще осталось. Вы спросите, что осталось, пан Фремде?
 -То, что всякий порядочный еврей вынужден прятать от посторонних глаз.
 -Истинные слова! - согласился адвокат, - И прятать все это взялась моя жена. Где женщина прячет ценности? В комоде, под бельем. А куда в первую очередь заглядывает тот, кто проводит обыск? Не мне вам говорить! В комод, под белье. Я ей об этом напомнил, так она засунула свои цацки в дырку под обоями! И придвинула к этому месту диван. Вы же знаете мой диван, пан Фремде. В доме полный балаган и куча мусора. Но в один прекрасный день я ищу перчатки, отодвигаю диван, и что я вижу? Все семейные ценности вывалились из-за обоев и валяются себе на полу! Слово за слово, жена - в слезы и  сует свои побрякушки мне, чтобы я спрятал их получше. А куда я их спрячу? Завернул в бумагу, запер в ящик  письменного стола и запер на ключ. Надежно, как в швейцарском банке. Кому придет в голову искать драгоценности в ящике письменного стола? Только самому глупому жандарму. Но даже, если и так, то где он возьмет ключ? Ну, допустим, он найдет ключ, то почему он должен поверить, что целое состояние лежит просто так, завернутое в клочок бумаги? Но разве найдешь покой в доме, где женщина день и ночь капает тебе на мозги? Ей, видите ли, понадобился лак для ногтей! Мне бы ее заботы! Она полезла в стол - и в крик! Одним словом, наш семейный клад оказался на верхней полке книжного шкафа. Потом моя жена хорошенько подумала и решила снова все перепрятать. Куда? В матрас! А через пару дней интересный случай: Кровавая Рука и Граф Гранди ходят по квартирам. Навестили строго Левина, обыск продолжался десять минут. Вспороли штыком матрас - и старый Левин стал нищим. Что начинается в моем доме? Судный день - это слишком сильно сказано. Но погром в еврейском местечке - это в самый раз.
Вся мебель переставлена, постели разворочены, семья чихает от пыли.И, когда комод встал на место дивана, а диван на место комода, жена решила, что лучше печки тайника не найти. Знаете, там есть такая вьюшка … Когда печь дымит, кухарка ее открывает… Моя жена спрятала за вьюшку все наши деньги вместе с драгоценностями. Но судьбе было угодно, чтобы на следующий же день печь начала дымить. Кухарка взяла вчерашнюю газету, свернула ее жгутом, открыла вьюшку, - и тут входит моя жена, чтобы остановить руку судьбы. Газета горит, сажа летает по всей комнате, бабы вопят! Словом, что тут долго объяснять! Она снова решила все перепрятать! Куда, спросите вы? В комод, под белье! Все начинается с начала! Люди, моя жизнь превратилась в ад! Мне нет покоя ни днем, ни ночью! Что прикажете делать?
 Адвокат Шварц перевел дух и выжидательно посмотрел на отца, счищавшего с одежды остатки водорослей. Потом придвинулся поближе вместе со стулом:
 -Фремде, у вас есть мальчик, а у меня несчастье в доме. У вас есть мальчик, который ходит на ту сторону, а мне нужно избавиться от моего несчастья … Я уже договорился кое с кем по телефону. До поры до времени все можно спрятать в надежном месте. Жену я уже отправил. Она - мое главное сокровище. Но, прежде, чем переправить все остальное, я должен послать задаток и письмо. Кто может это сделать? Время не ждет, жена звонила и просила поторопиться. Я и сам за нее беспокоюсь.
 -А детей вы тоже переправили?
-Нет, что вы! Дети пойдут со мной.
 Отец старательно подбирал с пола клочки водорослей. Адвокат Шварц ждал. Потом протянул руку, но рука повисла в воздухе.
 -Я предлагаю вам выгодное дело, Фремде.
 Мать отвернулась, пряча лицо. Дядя Иегуда сердито сопел. Дед поднял голову, и его старые, выцветшие глаза уставились на Шварца.
 -Фремде, мне не нужно ничего объяснять, я все понимаю. Изложите ваши условия. Сколько я вам должен?
 Отец пожал плечами::
 -Я не могу принять ваше предложение, - он прикрыл глаза, а когда снова открыл их, адвокат Шварц все еще  сидел перед ним и протягивал руку:
 -Уверяю вас, меня устроит любая цена.
 -Но меня не устроит никакая цена.
 -Почему? Вы думаете, я хочу вас обмануть? Ограбить? Но все знают что Шварц не любит болтать зря. Шварц говорит правду, только правду и ничего, кроме правды. Любой из моих клиентов может это подтвердить. Я представлю вам твердые гарантии. Могу даже заплатить вперед.
 -Мне не нужны никакие гарантии даже оттуда, - отец показал пальцем на потолок.
 -Тогда все в порядке!  Завтра утром ваш мальчик зайдет ко мне. Я дам ему адрес и познакомлю с полицейским, который проведет его за стену.
 -Не тратьте время понапрасну. Мой мальчик никуда не пойдет.
 -Не пойдет? Хорошо, тогда я зайду к вам и принесу все, что нужно. Я уверен, что мы сговоримся.
 -Боюсь, что вам придется приискать для этого дела другого мальчика, - медленно произнес отец.
 -Неужели вы не хотите заработать? - адвокат от удивления привстал со стула, - Это ваше последнее слово, Фремде?
 Отец пожал плечами. Шварц пошел к двери, но у порога все же остановился и спросил:
 -Почему?
-Адвокат, вы крещеный еврей, и вам трудно понять, почему, но даже, не будь вы выкрестом, я бы не сумел вам объяснить … Разве можно делать деньги, рискуя собственным ребенком? Разве это не грех?Нет, нет, за деньги и Авраам не принес бы своего сына в жертву.
 Адвокат Шварц опустил голову.
 -Везде одно и то же, - проворчал он, уходя.
 И дед тихо повторил:
 -Везде одно и то же, аминь.
 -Аминь, - отозвался отец.
 А дед, вытянув в его сторону худую шею, спросил:
 -Кто этот выкрест?
 -Чернятыньский с Сенной, адвокат.
 Дед раздраженно поморщился:
 -Ай, я не спрашиваю, какую фамилию он носит. Я хочу знать, какую фамилию носил его отец.
 -Шварц.
 -Шварц … Шварц … С Сенной, говоришь? Не помню.
 Завесившись сильно отросшей бородой, дед сидел, положив локти на стол, и крошил черствый хлеб в миску с супом, которую мать поставила перед ним. Бледно-желтые пальцы с трудом ломали хрустящую корку. Отец говорил:
 -Почему я отказал ему, хотя мог помочь?В любом случае, Давиду придется завтра идти за стену.
 -Я не хочу больше слышать об этос, Яков. Замолчи, - тихо сказала мать.
 -Меня ослепил гнев, и я обидел его.
 -Праведный гнев обижает слепо, а неправедный гнев обижает умышленно. Ты никогда не станешь святым, - произнес дед, - Я с детства наблюдаю за тобой, Яков, и точно могу сказать: нет, ты не отмечен печатью Божьей. Я знал, что ты станешь приличным столяром, но  не более того, нет … А потому не забивай себе голову ерундой. Пес с ним, с этим выкрестом.
 -Я мог бы ему помочь. Но он сразу заговорил о деньгах …
 -Глупцам кажется, что деньги откроют перед ними все двери, что они могут купить все и всех по ту и по эту сторону стены.
 -”Почему?” Он спросил: “Почему?” Если человек спрашивает “почему”, значит, ты обидел его, - голос .отца дрогнул.
 -Ты сам не знаешь, Яков, чего хочешь, - вмешалась мать, - Тебя избавили от лишних хлопот, - ну, и будь доволен. Или ты действительно решил стать святым? Нашел время!
 -Воистину, выбрать лучшее время ты не мог, - согласился дед.
 -Сейчас у всех одна судьба, - добавил профессор Баум, - Нет ни лучших, ни худших. В несчастьи все равны. Пуля не выбирает.
 Отец помолчал, потом снова заговорил:
 -Это всего лишь слова.Тут, в развалинах, есть одна семья. Отец, двое сыновей и дочь. Они спасли из горящей синагоги свиток Торы и привезли с собой в гетто. Как им это удалось? Никто не знает, никто не может поверить. Теперь они ходят с Торой по Валицуву и просят милостыню. Раз пришли к раввину …
Дед оживился:
 -К какому раввину.
 -Реб Ицхок смеялся до слез. Только Торы ему не хватало для полного счастья! Потом он посмотрел на сыновей, посмотрел на дочь. “И ты, отец, рисковал жизнью своих детей ради свитка Торы?” А старик ответил:”Ребе, нынче евреи каждый день рискуют жизнью своих детей ради сущих пустяков.”  Ребе тогда спросил у молодых: “Что же это за пустяки?” И парни ему ответили: “Евреи каждый день рискуют жизнью своих детей ради хлеба насущного.” Реб Ицхок замолчал, а этот старик из заштатного местечка спрашивает: “Разве такая жертва приятна Богу?”  Ребе покачал головой: “Что в наше время приятно Богу? Если один человек умирает с голоду, то ведь и другой тоже может умереть с голоду.” И эти люди, которые ходят по Валицуву и за целый день не могут насобирать пары грошей на кусок хлеба, ответили хором: “Верно, если один человек умирает с голоду, то и другой может умереть с голоду.” Реб Ицхок спросил старшего из братьев:”А если один не может спокойно смотреть, как умирает другой?”Парень ответил: “Тогда его жизнь ценится во сто крат дороже.” Реб Ицхок спросил младшего: “А если один человек   спокойно смотрит на смерть другого и даже пальцем не пошевельнет?” Тот ответил: “Тогда его жизнь ценится во сто крат дешевле.” Ребе сказал: “В таком случае, разве я. простой раввин, могу запретить одному человеку рисковать жизнью ради другого? А Тору заберите и не напоминайте мне слова молитвы, я их и без вас знаю.” Потом отозвал в сторону девушку и отдал ей свои хлебные карточки за целый месяц. И эти люди  ушли, так и не поняв, в чем была их ошибка. Но разве они совершили ошибку? Ведь ребе принял их, как подобает, не ругал, только посмеялся. Разве он не слышал, что им пришлось пережить? Но за веру не платят. Они сделали все. что могли и даже более того. Почему же ребе смеялся? Просто он знает, что святым сейчас нет места на земле. А кто знает больше, чем он?  Только тот, кто знает больше, может отдать чужим людям свои хлебные карточки.
 Дед прервал отца вопросом:
 -Что? Я не расслышал. Как фамилия этих людей? Может. я их знаю?
 -Шафран.
 -Шафран? Не помню.
 -Спасли Тору из огня … Ну-ну …  - покачал головой дядя Иегуда, - Рискованное дело. Можно обжечь пальцы.
 -Ради чего? Я не спрашиваю, ради чего вытаскивать Тору из огня? - заговорил отец, - Я спрашиваю, ради чего мы живем? Что останется после нас? Неужели все должно пойти прахом? Похоже, что так.
Никто не ответил. Дед старательно вычищал миску  огрызком сухаря. потом положил его в рот и громко причмокнул.
 -Ну,  - нерешительно протянул профессор Баум, - Я бвы с вами не согласился.
 Дядя Иегуда заметил с холодной усмешкой:
 -У профессора на все готов ответ. Он знает, что человека переживут его дела.
 Отец кивнул:
 -Но разве не так? Когда человек умирает, ему легче покидать этот мир,думая. что он оставляет после себя  … даже не знаю, как сказать … Не дом, не вещи, не счет в банке. Все это он бы охотнее забрал с собой. Но он должен быть уверен, что останется нечто более важное и долговечное. Хотя, если мерить все на деньги, за это никто не даст и пяти грошей. Что же это? Я все время спрашиваю себя: что?
 Дядя Иегуда растянул в улыбке тонкие губы:
 -Но разве еврей умирает?.Еврей не умирает - еврей подыхает. Иной участи он не достоин.
 -Всегда так было, всегда так будет, - вздохнул дед.
 -Достаточно открыть глаза и уши, чтобы убедиться в этом, - закончил дядя Иегуда.
  -Господи, когда все это кончится? - бормотала мать, - Давид, не вертись, сиди спокойно, - частым гребнем она вычесывала ему голову, как делала каждый вечер.
 Громко топая башмаками вошли Ури и Наум, принеся с собой хлопья снега на плечах и шапках. Нос Ури покраснел, а руки посинели. Он весело оглядел присутствующих:
 -Вы слышали, что творится на улице? На ходу подметки режут! Я все жду, когда это выйдет им боком!
 Дядя Иегуда прыснул:
 -Я смотрю, Ури, как всегда, принес новости с театра военных действий.
 -Оставь его,- сказал отец, - Пусть отдохнет и оттает.
 Ури обиженно замолчал. Профессор Баум расхаживал по комнате, не замечая, что одеяло сползло у него с плеч и волочится по полу.
 -У нас отбирают не только жизнь, у нас отбирают саму веру в жизнь, - рассуждал он, - Что на это скажешь? Под каждой крышей поселилось отчаяние. Если бы мир мог заглянуть к нам за стену, он содрогнулся бы от ужаса.
 Дядя Иегуда кивнул на затемненные окна:
 -Именно поэтому он не торопится заглядывать к нам. Он  молча ждет, когда нас, вместе с нашим голодом, тифом и вшами, погонят к общей могиле.
 Давид дрожал от холода на сундуке возле печки и чувствовал, как быстрые руки матери шарят в его волосах, видел над собой ее глаза. Орудуя гребнем, она строго выговаривала:
 -Сегодня ты опять чесался за столом! Прямо как шелудивый щенок!
 Одеяло уже вернулось на свое место, и, тщательно укутанный, профессор Баум продолжал:
 -Каждый, каждый из нас смотрит в будущее без особой надежды … Европа втянута в кровавую мясорубку и не скоро выберется из нее. Я знаю, знаю, что вы хотите сказать. Что было, то прошло, и это пройдет. Придет день, и наши палачи будут держать ответ. Но перед кем? Перед своими жертвами? Разве они поднимутся из могил?
 Дядя Иегуда произнес слегка охрипшим голосом:
 -Если и поднимутся, то окаменеют от горя.
 Профессор Баум грустно кивнул::
 -Какой же должна быть расплата за подобные преступления?Смешно говорить … Нас не будет, а всех остальных это не касается.Да, да, я знаю, что говорю. Мир, который придет после нас, протрет глаза, но его руки будут по локоть в крови. Неправые снова захотят стать правыми.Страшный, страшный мир …. Зачем я все это говорю? У меня возникает странное ощущение … Жив ли я еще? Реально ли то, что я вижу перед собой? Где я? И я ли это вообще? Самые тяжелые мысли приходят ночью. Вместо воды в кружке лед, водопровод не действует, а в горле пересохло. Почти в каждой квартире лежат мертвецы. Живых стало меньше, чем мертвых и неизвестно, кто из оставшихся дотянет до утра. Может быть, это наступает конец света?
 Дядя Иегуда сжал кулаки, и лицо его потемнело
- Почему мы должны верить в сказки о конце света, в которые не верят наши палачи?Они выстраивают евреев на краю могилы и велят кричать:”Es lebe der  Tod!/Да здравствует смерть! Они боятся живых, зато мертвые на их стороне.
 Мать дернула Давида за ухо:
 -Сиди спокойно! Думаешь, мне приятно каждый вечер вычесывать твоих вшей? Неужели тебе самому не противно?
 Но Давиду вовсе не было противно. только немного стыдно, что она ищет у него в голове при посторонних. 
Профессор Баум продолжал:
 Жить не веря в жизнь. Собирать и склеивать разбитое вдребезги. А силы с каждым днем убывают, охватывает равнодушие ко всему, и я не знаю, как превозмочь себя. Иногда мне кажется, что весь этот кошмар подстроил хитрый. вездесущий дьявол. Он перемножает вшей на тиф, калории на голод, страх на равнодушие. Он подсчитывает на дьявольских счетах колонны обезумевших убийц. И люди покорно выстраиваются на краю общей могилы, а, задыхаясь под мертвыми телами, хрипят: “Noch eine Kugel! / Еще одну пулю!” Они торопят свою смерть. Жить? Жить с памятью об этом?Разве я смогу об этом забыть, даже если останусь в живых? Позорно жить, если твой народ умирает. Обмануть судьбу, воспользоваться счастливым случаем …. Обманутая судьба - уже не судьба, - теперь я это понимаю. Они превратили страну в общую могилу и поставили нас на ее краю. Что же нам еще осталось? У страха тоже есть границы, и нельзя постоянно дрожать за собственную шкуру. Остается одно: сохранять достоинство. Последнее, что может человек, считающий себя свободным. Но даже это они ухитряются обернуть против нас. Достоинство ребенка, который спокойно идет на смерть, аккуратно сложив свою одежонку у края могилы. Это ведь тоже служит палачам: казнь происходит быстро, без особого шума. И все продолжается, как надо, мясорубка работает без перерыва. Почему им так легко все сходит с рук?!
 -Почему? - дядя Иегуда грустно улыбнулся, - Опытный преступник должен прежде всего правильно выбрать жертву. Вот и они сделали верный выбор. Они поставили нас за гранью закона. А себя над законом. Вся эта болтовня о недочеловеке и сверхчеловеке берет свое начало из тюремной камеры, но, представьте, имеет успех.
 Давид ерзал на своем сундуке и слушал ворчание матери:
 -Не вертись! Или ты хочешь, чтобы вши сожрали тебя живьем?
 Наум подмигнул Давиду, и ему стало немного веселее, хотя железный гребешок по-прежнему больно царапал кожу на  голове.
 Профессор Баум заговорил тихим, срывающимся голосом:
 -Нет--нет, то, что вы говорите, звучит, как оправдание. Judenrein выдумали преступники, но осуществлять этот дьявольский замысел помогают обыкновенные люди. Слабые топчут слабейших. Слабые получили право на преступление. Я не спрашиваю, может ли быть такое право, но оно есть! А эти призывы к общей работе, к новому порядку! Arbeit macht frei! / Работа делает свободным! На плакате - молодой, улыбающийся хам с автоматом в руке. Выходит, убийство тоже стало работой. Больше того, оно стало искусством! Как я до сих пор этого не понял?! Отказываясь участвовать в убийстве, ты рискуешь утратить единство с народом. О, теперь я понимаю, что означает на их языке выражение “единство с народом”! Тот, кто стоит над ямой с автоматом в руке, уничтожает зло, издыхающее в этой яме. Зло корчится в грязи, а победившее добро торжествует. Что может быть притягательней для маленького немецкого обывателя? Ему не  нужно ждать рая на небе, он создает себе рай на земле, и это отлично видно в прицел карабина, особенно, если у тебя зоркий глаз, как у всякого истинного  арийца! Вот в чем нашел воплощение капральский  идеал, почерпнутый из устава караульной службы: немецкий глаз видит  этот мир насквозь, ибо только немецкий глаз способен точно совместить мушку с прицелом …. Уф … Я еще не все  сказал, но, думаю, на сегодня этого достаточно …
 Выстрелы за окном приближались, стали слышны шаги убегающих людей и крики жандармов. Чьи-то кулаки забарабанили в дверь, и голоса, уже не похожие на человеческие, завывали: “Люди, откройте!” Вой заглушила автоматная очередь и топот кованых сапог в подворотне. Наступила недолгая тишина, прерванная громовым хохотом и ревом” “Дворник! Дворник! Быстро ко мне!” Потом зазвенели разбитые стекла.
 -Слышите?
 -Это всего лишь Кровавая Рука вышел поразвлечься, -усмехнулся дядя Иегуда, - Он с самого утра носится по гетто и собирает деньги на Winterhilfe / Зимнюю помощь.
 Дед поднял голову и медленно заговорил:
 -Но разве так не было всегда и везде? Дети мои, внуки мой … Что толку причитать и рвать на себе одежды? Слова причитаний навязли в зубах, а одежды давно изодраны в клочья. Сила всегда рядилась в орлиные перья и несла перед собой розгу справедливости. Безумие стихнет лишь тогда, когда само устанет от собственных безумств. Только тогда оно  даст людям время на соблюдение  законов, на мирную жизнь, на возрождение цивилизации. А что будет потом, когда безумие отдохнет? Так на кого же мне жаловаться? На кого, какими словами?Кого ненавидеть? У меня слишком мало сил.Дни мои сочтены, только сытый имеет силы для ненависти, голодный просто опускает голову и никому не смотрит в глаза. Я жил, как еврей. Я умру, как еврей. Вместе с евреями. Бунт ничего не даст, а поиски справедливости ведут лишь к богохульству. Почему? Не знаю но так всегда бывает. Кому-то судьба оставила право на возмездие. А нам? Для нас его  нет и не будет. Господь отказал в этом праве пророку Ионе, а с ним и всему народу. Чего требовал Господь от Ионы?Чтобы тот пошел в Ниневию  и принес ее жителям веру, прощение и предостережение. А чего не хотел Иона? Он не хотел спасать Ниневию. И кто бы на его месте захотел? Иона не чувствовал в себе пророческого дара и думал, что один человек не в силах исправить мир.Но у Бога были на этот счет свои планы. Какие? Об этом я вам сейчас расскажу.
 Мать протирала шею и плечи Давида тряпкой, смоченной в керосине.
 -Ага, попалась!
 Раздавленная вошь громко щелкнула под ее ногтями, и процедура продолжалась.
 -И сел Иона на корабль, дабы скрыться от глаз Бога, от будущего и сойти со своей стези. Куда плыл корабль? На Фарсис. Но разве там, в порту , можно спрятаться от глаз Всевышнего, если от него не спрячешься  и в открытом море? Этого Иона еще не знал. И Господь нашел корабль, и началась буря на море. Разве можно спрятаться от будущего? От него  не спрячешься даже посреди штормового моря. И корабельщики бросили жребий. Они хотели умилостивить бурю, и жребий пал на Иону. И спросили корабельщики Иону: “Что сделать нам с тобою?” А он ответил:”Бросьте меня в море.” Жертва была принесена, и буря утихла, ибо так хотел Бог. Почему поднялась буря, почему жребий пал на Иону? На этот счет у Бога были свои планы. Об этом я вам расскажу дальше.
 Три дня и три ночи молился Иона во чреве кита, накрыв голову морскою травою. Но худшее было еще впереди. Почему поднялась буря, он уже знал. Чтобы его спасти. Но для чего Господь его спас?Иона молился и призывал Господа из глубины вод, чтобы проникнуть в Его замыслы.Бог сказал свое слово, и кит изверг Иону на сушу. И пошел Иона в Ниневию по приказу Господа, ибо Он никогда не отступает от своих замыслов.. Ради этого была  буря, кит и чудесное спасение. Уже не сбивался Иона с пути и не спрашивал о будущем.Он ходил  по улицам Ниневии и призывал врагов к примирению, повторяя: “Еще сорок дней - и Ниневия будет разрушена.“ Можно погибнуть в бурю, можно утонуть в пучине морской. Можно умереть во чреве кита с головой, обернутой морскою травою. Можно погибнуть от рук нечестивых жителей Ниневии.  Вместо того, чтобы и дальше противиться воле Божьей, Иона пошел на верную смерть. Нр он не знал всех замыслов Господа. Дети мои, внуки мои ...Вы слышите? Господь захотел, и жители Ниневии, в главе с царем, облеклись во вретище, посыпали головы пеплом и покаялись.Свершилось чудо. Но разве можно назвать чудом страх перед наказанием? Нет. Разве чудо, что человек боится смерти и способен раскаяться во грехах? Нет. Разве чудо, что Ниневия подчинилась воле Божьей?Нет. Он все может.Чудом было то, что Ниневия поверила Ионе, пришлому бродяге. Иона не мог этого предвидеть, он был тихим, скромным евреем, который, изо всех сил  сопротивлялся тому, чтобы Господь говорил его устами.Но Господь этого хотел. Что можно к этому добавить?Почему Он так хотел, и какие у Него были планы? Об этом я сейчас расскажу.
 Ниневия раскаялась, а Иона спросил Бога: “Зачем Ты это сделал, зачем спас Ниневию? Я бежал от Тебя, ибо знаю милосердие Твое. Я скрылся в надежде, что Ты долготерпелив и многомилостив. Мое человеческое сердце противилось. Оно противилось спасению Ниневии, хотя Ты приказал мне идти, хотя я взошел на корабль, хотя поднялась буря, хотя корабельщики бросили меня в море. Там, в глубине, куда я погружался без надежды на спасение, и где мгновения казались вечностью, и мысли о Ниневии уже не тревожили меня, ибо я уже приготовился к смерти, - именно там ты вновь спас меня и послал кита, во чреве которого я молился три дня и  три ночи, еще не понимая, что я  - только игрушка в Твоих руках. Зачем я живу? Не знаю. И вот я спрашиваю Тебя:неужели я жил, убегал,погибал, тонул, блуждал среди недругов только ради того, чтобы спасена была Ниневия? Хороша же Твоя любовь и справедливость! И неужели вся Ниневия, пышная и грешная, стоит одной секунды смертельного страха, который я испытал, погружаясь в пучину? Я сам хотел принести себя в жертву, сам просил корабельщиков бросить меня в море. Моя вера и моя жертва - вот правда, а раскаяние Ниневии - ложь и лицемерие. И вот я спрашиваю: неужели Ниневия стоит моей жертвы? Ты не отвечаешь. Тогда возьми мою душу от меня. ибо мне лучше умереть, чем жить.” И ушел Иона из города, и сел у восточной стены. И послал Господь ему растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головой его была тень, и чтобы избавить от огорчения душу его. Много ли нужно отчаявшейся душе?Ей довольно одного зеленого ростка! Господь знал об этом и ночью наслал червя. Червь подточил растение, и оно засохло. Уже не было у Ионы никакой защиты. Посреди пустыни лежал человек, обреченный на вечное отчаяние. А когда взошло .солнце, навел Бог знойный восточный ветер, и сказал Иона во второй раз: “Лучше мне умереть, нежели жить.” Что вы на это скажете? Теперь, на последнем пределе отчаяния, когда глаза видят, уши слышат, а сердце чувствует,  проникся Иона промыслом Божьим. Человек горевал об одном-единственном растении, как же Богу не горевать о Ниневии? О большом городе, где живет сто двадцать тысяч человек, и ни один не умеет отличить хорошего от дурного?Господь спас Ниневию, потому что она была дорога ему. Почему? Об этом я сейчас расскажу.
 Когда человек  умоляет о справедливости. ему указывают на закон. Когда человек напоминает о законе, кму говорят о страхе. Не будет справедливого возмездия. Нет, не будет. С тяжелым сердцем говорю я вам об этом сегодня. Человек не может призвать Божью кару на голову другого человека. И Бог не может быть орудием в человеческих руках. Скорее. наоборот … Но разве легко с этим примириться? Иона был среди врагов, слабый и униженный, он познал страх. и даже последнюю радость Господь отнял у него.Ниневия творила зло и погрязла во грехе, но Господь не внял просьбе Ионы и пощадил ее …
 Дед не договорил и громко засопел; один глаз у него закрылся, а второй  неподвижно уставился в потолок. Из-под воротника рубашки виднелась красная кофта тетки Хавы, надетая на голое тело. Дядя Иегуда сказал:
 -Иона - это мы все, Ниневия - это немцы, а Бог - это Бог. Он един и вечен, и хвала Ему за это.
 Он встал, подошел к окну и одним движением сорвал одеяло, заменявшее светомаскировочные шторы. Отец быстро погасил лампу:
 -Хочешь, чтобы выбили последние стекла?
 -Нет. Просто хочу посмотреть.
- Торопишься нарваться на шальную пулю? 
-Я хочу видеть, как царь Ниневии облечется во вретище и посыплет главу пеплом.
 Дядя Иегуда выглянул в окно: выстрелы доносились теперь со всех сторон. Пули распарывали тьму двора. Кровавая Рука с компанией веселился вовсю. Дядя Иегуда повесил одеяло на место и бросил сухо и резко:
 -Ох уж мне эта еврейская вера, этот еврейский закон! Молчать, покоряться и тихо плакать!
 Отец зажег лампу.Дядя Иегуда стоял, опустив голову, и отблески пламени играли на его впалых щеках. Ури, наклонившись к деду, спросил:.
 -И мы не имеем права на мщение? После всего, что с нами делают? Я ничего не понимаю, Кто же имеет такое право?
 -Никто,благородный юноша.
 -Но это единственное, что нам осталось.
 -И все же никто никому не дал такого права.
-Люди, держите меня! - Ури тряхнул головой, -Огнем, железом надо выжигать эту черную сволочь! Раз и навсегда!
 Дед ответил тихо и твердо:
 -Не может быть никакого “раз и навсегда”.
 Ури еще ниже нагнулся над столом и взглянул деду прямо в глаза Наум мягко тронул приятеля за плечо:
 -Подожди, - и обратился к деду, - А я? Разве я не умираю раз и навсегда?
 -Пророк Иона …
-Я спрашиваю, где мне искать справедливость, если ее нет на земле? - он указал рукой на окно, - Этого мало? Еще мало?
 -Пророк Иона …
 -Я спрашиваю: разве у меня не одна жизнь?
 -Пророк Иона спрашивал о том же самом. Да, у каждого из нас одна жизнь, счастливая или несчастливая, грешная или праведная, в богатстве или в бедности.
 -Так почему же я, человек, не могу требовать справедливости на земле?
 -Но разве ты, человек, веришь в человеческую справедливость?
 -Верю.
 -И свою обиду хочешь загладить, обидев другого?
 Отец встряхнул карбидную лампу. Дядя Иегуда презрительно сжал тонкие губы. Профессор Баум плотнее закутался в одеяло. Давид ловил их слова и взгляды.
 -Постой! - Ури отстранил Наума, - Единственное, что еще удерживает меня на этом свете: желание мстить. Око за око, зуб за зуб. Правда на моей стороне!
 -Юноша, так не бывает, чтобы на одной стороне была правда, а на  другой ее не было вообще.
 -Но я не хочу слышать об этом сейчас! -  почти кричал Ури.
 -Подожди, подожди, - снова отстранил его Наум, - А если я не стремлюсь всегда быть правым? В конце концов, я это заслужил. Пусть я буду неправ, пусть они выдумают не одного, а сотню Гитлеров с дурацкой челкой и усиками, пусть развяжут не одну. а сотню войн, пусть весь мир с немцами во главе откажет мне в праве на жизнь, они не заставят меня смириться! И плевать я хотел на справедливость! По крайней мере, по отношению к немцам. Что у меня общего с ними? Почему у нас должно быть одно право?. День моей жизни за стеной, - он вытянул вперед одну руку, - И все заботы Третьего Рейха, - он вытянул другую, - Кто решится сравнить их? На каких весах их взвесить? То, что произошло, уже перешло все границы, и я не буду покорно сидеть,  как Иона в тени растения, и ждать, пока Господь нашлет червя. чтобы я осознал свою никчемность, - глаза его горели сильным, ярким светом, - Месть - вот мое право.
 Отец всплеснул руками:
 -Месть, месть, все кричат о мести! Опомнись, Израиль!
 Но Наума уже нельзя было остановить:
 -Untermensch? Хорошо, я покажу им, как умеет драться Untermensch! Да, я Untermensch! Согласен. По нынешним временам это звучит не так уж плохо! Недочеловек!  Я не требую равных прав. Я вообще не требую никаких прав! Я еврей. и в любом случае мне придется защищать себя. Если они победят в этой войне. что с нами будет? Что будет с другими?
 -Любой человек имеет право защищать себя, - подхватил Ури.
 Отец только всплескивал руками и повторял:
 -Месть: Опомнись, Израиль!Время ли сейчас говорить о мести?Мы не в состоянии защитить себя. Чем? Голыми руками? Жизнь убегает от нас, как заяц, и у нее даже нет ушей, за которые мы могли бы ухватиться и удержать ее.
 Дядя Иегуда заметил с горькой усмешкой:
 -Ах, эти горячие молодые люди!Впрочем. горячность иногда не помешает. Почему бы и нет? Это же прекрасно, что у нас такая боевая молодежь!
 Ури крутился. как на угольях и потрясал сжатым кулаком:
 -Я буду сопротивляться до последней минуты, с оружием или без оружия, и у края могилы я плюну им в рожи и крикну: “Смерть фашистам!”
 -О да, я тебя отлично понимаю, - дядя Иегуда похлопал Ури по плечу, - Всегда так говори.
 Холодный взгляд деда остановился на Ури. Тихий голос звучал ровно и бесстрастно:
 -Еврей не способен мстить. Он не умеет разжечь в себе гнев. Он вспыхивает, но тут же гаснет. Мало огня, много дыма. Посмотрите на немцев: они все делают, не спеша, со спокойной ненавистью. И вы  хотите им сопротивляться? Дети, дети … Дети мои, внуки мои, вы меня слышите? Всегда так было, всегда так будет. Все кидаются на одного. Слабый может защищаться только верой и должен хранить в сердце страх Божий.А право и порядок пусть остаются сильным. Слабому нельзя требовать справедливости, ибо на этом он больше потеряет, чем приобретет. А, если твое сердце не в ладах с миром, больно не миру, больно твоему сердцу.. Кто мы на этой земле? Гости, всего лишь гости на несколько десятков лет. Откуда мы пришли и куда идем? Разве я знаю? Куда и откуда?Все хотят  это знать. Но позади нас ночь, и впереди нас ночь. А мы посередине, ищем света, летим, как бабочки на огонь. Криком хотим разогнать тучи, рукой остановить реку. Одна маленькая, ничтожная жизнь кажется нам вечностью и, едва открыв глаза, мы спешим исправить то, что устроено не наим. Суета, все суета … Я жил, как еврей. Я умру, как еврей. Я имею страх Божий в сердце, и  это единственное, что я храню.А жизнь? Нет, не она занимает мои мысли. Я уже далеко.
 Ури сидел и слушал, приоткрыв рот, а Наум стоял рядом, положив руку на его плечо. Дед помолчал, пожевал губами, сложив руки, как для молитвы, и шепотом продолжал:
 -Слушай меня, благородный юноша: они не выиграют этой войны. Не потому. что ты желаешь им поражения, не потому, что мы все этого желаем и молимся об этом день и ночь. Такие войны не выигрывают. Их ожидает катастрофа. Но скажи мне, благородный юноша с горячим сердцем, что будет дальше? Как долго продлится их агония. и как долго мир будет приходить в себя после этой войны? Ты выживешь, ты победишь. Не бойся. Я собственными глазами видел три войны. После каждой наступал желанный мир и торжество справедливости. А теперь скажи мне, юноша, имеющий горячее сердце, что  бы все это значило? Я не должен был задавать тебе этот вопрос. такие вопросы нельзя задавать молодым, но во мне осталась только желчь, одна желчь … Разве я желаю тебе зла? А себе? Но Judenrein, Judenrein…. Это лишь начало, и никто не знает, что будет потом … Господи, прикажи устам моим замолчать, не дай закончить мысль… Пусть лучше с последней молитвой душа улетит из тела. Аминь.
 Он опустил голову и застыл в кресле, бледный и безмолвный.
 Все смущенно стояли над ним. Дядя Иегуда наклонился к креслу и беспомощно развел руками.  Отец переминался с ноги на ногу. и свет карбидной лампы отражался в его лысине. Мать опустилась перед дедом на колени, взяла его руки в свои и начала растирать. Профессор Баум спросил, нет ли в доме сердечных капель. Капли? Какие капли? Мать похлопала деда по щекам, и голова его медленно поднялась, глаза открылись. Снова раздался тихий голос:
 -Мысли мои старые, слабые. Я и сам не могу найти в них смысла. Но я знаю одно: легче умирать в смирении и молитве, чем в злобе и богохульстве. Иегуда, они меня слышат?
Кривым, морщинистым пальцем он поманил к себе Давида и шепнул:
 -Уходи.
 Давид смотрел в изжелта-бледное лицо и не мог понять, чего от него хочет дед.
 -Что ты сказал, дедушка?
 Старик прижался губами к его уху:
 -Уходи, Давид. Уходи как можно дальше отсюда, - Давид не понимал слов, но внимательно смотрел, как шевелится седая борода, и обнажаются редкие, потемневшие зубы, - Везде есть люди, везде.Ты маленький, шустрый, ты уцелеешь …
 Мать оглянулась на дядю Иегуду, но тот молчал. Она умоляюще протянула руки к отцу:
 -Куда он пойдет?Вы что, с ума посходили? - воскликнула она, - Все куда-то бегут. Адвокат Шварц собрался бежать. Его жена сбежала. А теперь вы хотите, чтобы Давид сбежал? От меня? Но если все мы побежим, нам не хватит места на этой земле! Если мы сбежим, кого немцы будут убивать? Кого? Лучше сидеть дома и ждать. Как Господь захочет, так и будет. А вместе все-таки легче.
 -Легче жить, или легче умирать? - спросил дядя Иегуда.
 -Э, да что с вами говорить! - махнула рукой мать,  - Вас не переспоришь! Но своего ребенка я никуда не отпущу, что бы ни случилось!
 -Тихо, тихо, без паники, - успокаивал ее отец. А дед продолжал:
 -Время, время пришло. Скоро здесь совсем не останется живых. Давид, забудь о том, что ты еврей. Чтобы жить, надо забыть.Ты меня слышишь, Давид? Живи… Живи, как бездомный пес, беги от людей, но живи. Главное, никого и ничего не бойся. Кто боится, тот пропадет. Кто растеряется, тот угодит в ловушку. Уходи отсюда и живи.
 Давиду стало страшно: слова деда звучали, как проклятие. Проклятие произнесено, и уже ничего нельзя изменить.
 -Скоро ты останешься один. Твой отец робкий, слабый. Он два раза подумает, прежде, чем сделать один шаг. Сейчас так нельзя. Давид, ты меня слышишь? Не надо размышлять, надо жить. Жить, чтобы бежать. Бежать, чтобы жить. Если при тебе будут плохо говорить о евреях, молчи. Если при тебе будут издеваться над евреями, молчи. Закрой глаза, заткни уши и ступай своей дорогой. Забудь, кто ты такой, кто были  твои отец и мать. Забудь, кто были твои предки. Пусть не дрогнет твое сердце, когда ты увидишь своих близких у края могилы. Отвернись и иди своей дорогой. Давид, ты меня слышишь? Пусть твое сердце обратится в камень.Выбрось из памяти всех нас. И живи. Аминь.
 Он замолчал. Рука его еще несколько секунд висела в воздухе, а потом тяжело упала вниз. Голова запрокинулась назад, и борода торчала вверх, открывая худую, жилистую шею.
 Дядя Иегуда спокойно сказал:
 -Это от голода. Сейчас пройдет
Давид еще долго .слышал эти слова, хотя деда уже не было в комнате Сидя на сундуке, охваченный тоской и холодным, парализующим страхом, он думал о себе с тупым равнодушием, как о постороннем человеке. “Отвернись и иди своей дорогой … Выбрось из памяти всех нас …” Никогда, никогда ему не освободиться от этого проклятия. Немного боли, немного удивления и предчувствие грядущего одиночества. “Жить, чтобы бежать.” Он вспомнил прежние занятия с дедом, исполненные высокого благородства строки из Книги Бытия, о радостном сотворении мира. Стихийные силы, непривычные к повиновению, смирялись и застывали на века, бессильные перед словом Божьим, и хаос уступал место мировому порядку. Тьму пронизывал свет. Давид помнил высоко вскинутые брови деда, губы, вздрагивающие от еле сдерживаемого смеха, мягкое звучание языка предков.”В начале сотворил Бог небо и Землю.” А теперь: “Живи, как бездомный пес, беги от людей, но живи.” Высоко взлетала пыль и хлопья сухих водорослей. Наум и Ури ушли, за ними последовали дед с дядей Иегудой. Отец разбирал кучу водорослей, извлеченных из старого матраса и ворчал:
- Сиди спокойно, не вертись и благодари Бога, что у тебя есть мать, которая на позволит, чтобы ты запаршивел, как блохастый щенок. Иначе ты давно подцепил бы тиф и протянул ноги.
 Потом отец стягивал бечевкой пружины развороченного матраса, а профессор Баум стоял у двери с одеялом на плечах и говорил:
 -Что бы вы там ни говорили, Фремде, а ваша профессия - верный кусок хлеба.
 -Моя-то? Чтоб враги мои подавились тем куском хлеба! А вы, профессор, до сих пор без работы?
 -О чем вы говорите, Фремде? Кому я теперь нужен? Чему я могу научить людей? Умирать? Это они прекрасно умеют и сами. Такие уж времена.
 -Да, такие времена.
 -Фремде. могу я попросить у вас сигарету? Или две? До завтра.
 Профессор Баум с достоинством поклонился и ушел, шаркая стоптанными башмаками. Одеяло волочилось за ним, как королевская мантия. Бледное лицо, заросшее трехдневной щетиной, растаяло во тьме.
 Сон обволакивал Давида, как теплый, густой туман. Руки матери по-прежнему бегали по его шее и плечам. Она велела ему снять рубашку и тщательно обследовала каждый шов, близко поднося к глазам пропотевшее тряпье. Отец постукивал молотком по раме матраса, - один удар - и гвоздь, зажатый между пальцами, по шляпку входил в дерево. Жалобно стонали пружины. Давид смотрел, как отец придвигает поближе лампу и подкручивает фитиль. Время ложиться спать, - и со страхом, будто в холодную воду, Давид ныряет  под одеяло  и, съеживается на ледяной, влажной простыне.
 -Если бы твой сын не был таким бездельником и не забирался бы в постель в восемь вечера, вместо того, чтобы помочь отцу, у нас было бы меньше хлопот о хлебе насущном.
 -Оставь ребенка в покое, Яков!А кто ходил сегодня за стену? Он ушел из дома в шестом часу утра, а вернулся после полудня.Столько часов на морозе! А потом еще занятия с профессором … - стук молотка стал чаще, - Не грохочи так, Яков!  - и, не с
сдержавшись, мать крикнула, - Разве мало, что мальчик каждый день рискует  жизнью?!
.Отец сердито сопел, набрав полный рот гвоздей. От яростного грохота содрогались стены, и, наконец, кто-то из соседей сверху нетерпеливо застучал по полу палкой от швабры. Отец выплюнул гвозди на ладонь:
 -Вот именно! Занятия с профессором! Я сто раз говорил, что они нужны только самому профессору, - он получает за них тарелку похлебки.А Давиду эти занятия уже вряд ли пригодятся.
 Стоит закрыть глаза, как распахивается черное небо.Там, в темном пространстве внутри черепа, вспыхивают и снова гаснут яркие точки.Это звезды? Разве можно видеть звезды с закрытыми глазами? Что вообще можно увидеть, закрыв глаза? То, чего нет?Яркие точки скользят по своим траекториям. Вот разлетались! Чем сильнее зажмуриваешься, тем быстрее они мелькают. Нарастает шум в ушах, ты словно падаешь в бездонную пропасть, мысленно пытаясь замедлить полет. Интересно, у всех людей есть такое черное небо внутри черепа? И у Эли? И у Наума?Как не стыдно: почти взрослый парень, а задает такие глупые вопросы.
 Тело постепенно деревенеет: это подступает сон. Он гасит зрение, слух, память. Когда небо затягивает тучами, звезды не видны. Засыпая, Давид представляет, как вместе с Землей несется вокруг Солнца и снова вспоминает цифру, вызывающую восторг и удивление: двадцать девять и восемь десятых километров в секунду. “Эй вы, там, держитесь за тучи!” Дернулся и поплыл дом на Крохмальной, площадь Желязной Брамы, вся утонувшая в снегу. Толпа нищих в заледенелых лохмотьях кинулась врассыпную.Кружится Валицув, кружится деревянный мост. Доски прогибаются, трещат на морозе, продрогший пешеход застыл, вцепившись в перила. Кружится пароконный омнибус Мордехая Сукенника. На жестких лавках трясутся вшивые пассажиры, выглядывают в окна, продышав дырочки в затянутом инеем стекле. Все летят с одной скоростью, в одном направлении, описывая огромную дугу в черном небе.
 Сон оборвался: Давид услышал, как отец уронил на пол ботинок и громко зевнул. Потом погас свет, и раздался голос матери:
 -Вынеси лампу в прихожую.Не могу слышать, как она шипит.
 Отец прошел по комнате, шлепая босыми пятками. Хлопнула дверь; порыв сквозняка раздул угли в печке; они полыхнули снопом искр.
 -Яков? - Тишина. Быстрый, отчаянный призыв повторился, - Яков, Яков! Где ты?
 Отец медленно, наощупь двигался по комнате:
 -Ну, что еще?
 -Ты здесь?
 -Здесь. Где мне еще быть?
 Мать, успокоенная, присела на постель. Проверила, лежат ли на своем месте спички и свеча. Потом подошла к Давиду и подоткнула одеяло со всех сторон.
 -Давид, ты спишь?
 Ему стало жаль самого себя. Но как об этом скажешь? Он молча ждал, свернувшись под одеялом. Мать обо всем догадается сама.
 -Спи. Спокойной ночи, - ласково сказала она.
 Зыга скомандовал: “Ты - сюда, я - туда”, - и они разошлись в разные стороны. Это случилось на полпути между Цегляной и Простой, в переулке, где сходятся торговцы с обеих сторон стены. Место пользовалось дурной славой: переулок был коротким, тесным, и легко превращался в западню. Зато совсем рядом находился лаз в стене. Когда-то каменщики оставили отверстие для стока дождевой воды, а ребята из шайки Баруха Окса , слегка расширили дыру, так что в меру истощенный скелет мог протиснуться между кирпичами без особых усилий. Давид долго не решался подойти к лазу, глядя на него из подворотни и страстно мечтая поскорее оказаться на той стороне. Он помнил, что именно здесь несколько дней назад был убит Генек Щука, застрявший в дыре вместе с мешком, а Мордка Кабан еле спасся от жандарма по кличке Бешеный, бросив несколько килограммов солонины. Давид решил действовать иначе: сначала перекинул через стену мешок с хлебом и картошкой, а потом, опустившись на колени, начал протискиваться в лаз. Далее следовал провал в памяти. Вероятно, он какое-то время ворочался в узкой щели между кирпичами, но как долго это продолжалось? Внезапно к то-то схватил его за ногу, и раздался пронзительный свист над самым ухом. Давида тащили назад, он лягался изо всех сил. “Вылезай, гаденыш!  - Не могу, дяденька!” Он цеплялся за кирпичи и слышал удары собственного сердца. С обеих сторон стены сбегались зеваки.В ход пошла палка. Люди смеялись, давали советы. Давид чувствовал, что снег под его животом растаял, и рубашка намокла, но почему-то совсем не чувствовал ударов. “Да отпустите вы его, пан начальник!”  Чей это был голос. Давид не знал. Он думал только об одном: мешок с хлебом могут в любой момент увести у него из-под носа. Но еще раньше может появиться жандарм с карабином, - и тогда уж точно конец.
 -О-хо-хо!
 Отец долго зевает, наполняя тьму сонным ворчанием:
 -Как ни крути, долго не протянем. День  прожили - и на том спасибо.
 Давид не отрывал глаз от вывески на стене соседнего дома, - и вдруг вывеску заслонило мертвенно-серое лицо, - оно наклонилось над Давидом так низко, что видны были вши на бровях. Желтые глаза с любопытством взглянули на него. Длинный Ицхок небрежно подхватил мешок с хлебом, взвалил на плечо и, смеясь, пошел дальше. “Тебе, Давид, хлеб уже не понадобится! Привет!” Улица поплыла в глазах, вместе с вывеской на соседнем доме, вместе с Длинным Ицхоком, неторопливо удалявшимся от стены, вместе с шестиконечными звездами на рукавах праздных зевак. Давид закричал, - не потому, что полицейский бил его палкой, а потому, что украли хлеб. Люди начали расходиться, а Давид, зажмурившись, ждал неминуемого выстрела. Но собственный крик придал ему сил: еще один рывок, - и он выбрался из лаза.
 Он был на свободе. И сразу кинулся в погоню.
 Перед тем, как заснуть, отец долго кашляет и отплевывается. Он наглотался пыли, и у него снова разыгралась астма.
 Мать ворчит:
 -Это все из-за карбида.В один прекрасный день мы все отравимся.
 Отец хрипит:
 -Не все ли равно!
 Работа сожрала его легкие. Столько лет он гнет спину на этого дармоеда, - да, да, в возрасте Давида он уже сам зарабатывал на жизнь и не был обузой для родителей! Он всего добивался собственными руками! Его еще от земли не было видно, а он уже бегал по вокзалам в поисках заработка. Подвозил вещи на тележке, а к “диким” грузчикам пристал прежде, чем в первый раз побрился. К “диким”, потому что не было денег для вступительного взноса в артель.
 -Артельные ребята с нами, “дикими” не церемонились! То одного, то другого из наших находили в канаве с проломленным черепом, а полиция делала вид, что ее это не касается.
 Длинный Ицхок прибавил ходу, но на углу чуть не упал и рассыпал картошку. Давид не   
знал, подбирать ее или продолжать погоню, а тут еще Куба Валах дал ему подножку. Давид упал, проехавшись носом по плитам тротуара. Шайка Баруха Окса стояла вокруг, но никто не тронул ни одной картофелины.
 Только на лестнице, когда он медленно взбирался по ступенькам, цепляясь за перила, его охватил страх. Сура-зеленщица шла навстречу, растягивая в улыбке синеватые губы. Ой, картошечка! Может быть, Давид уступит половину? Но, увидев его лицо, Сура отшатнулась и торопливо вышла из подъезда.   Давид остановился у окна на лестничной площадке, - бессильная ненависть ко всем этим торгашам, спекулянтам. перекупщикам перехватила горло. Он схватил одну картофелину, бессмысленно повертел в руках и, что есть силы, запустил в окно дворницкой. Звон разбитого стекла и причитания Хаскеля-дворника доставили ему злорадное удовольствие.
 Дома его уже ждали. Где же хлеб? Как он выглядит?  Давид чувствовал на себе вопросительные взгляды, пытаясь спрятать от глаз матери голый локоть, торчащий из разодранного рукава, и торопливо вытирая грязное, мокрое от слез лицо. Ему было стыдно, он не знал, как оправдаться. Профессор Баум с возмущенным видом расхаживал вокруг стола: Давид опоздал на урок! На целый час! А сегодня по расписанию алгебра, польский язык и физика! 
 -Ну что, так и будешь молчать?
 В темноте слышно, как отец бродит босиком по комнате, а потом спрашивает вполголоса:
 -Давид, у нас там сигарет не осталось?
 Вне себя от радости, Давид сбрасывает одеяло, летит в коридор, как на крыльях, находит в углу мешок и, вывернув на пол его содержимое, обнаруживает на самом дне две пачки немецких сигарет, купленных еще вчера. Потом возвращается, протягивает сигареты отцу и услужливо чиркает спичкой.
 -Давид, почему ты до сих пор не спишь? - тревожится мать.
 А он, спеша и запинаясь, рассказывает о том, что случилось сегодня у стены. Он пытается представить всю историю в комичном виде и сам потешается над собой. Ничего, завтра он поймает этого ворюгу и посчитается с ним!
 Отец коротко спрашивает:
 -Как его зовут?
 -Длинный Ицхок.
 -А хлеба много было?
 -Три кило.
 Отец качает головой:
 -Он же сдохнет, если сожрет все сразу.
 -Нет, - Давид лучше знает возможности Длинного Ицхока, - Проглотит - и не подавится. Но я его завтра найду.
 Засыпая, он пытается вслух повторить сегодняшний урок. Говорят, ночь стережет мысли. Если утром еще раз заглянуть в учебник, правило останется в памяти навсегда.
 Настоящее и прошедшее время глагола “жить”: я живу, ты живешь, он живет, мы живем, вы живете, они живут …
 “Я жил”.
                X
 Возвращаясь с той стороны, Давид издали видел окно, заклеенное крест-накрест двумя полосками бумаги. Там, за этим окном, дрожа и костенея от холода, ждал Натан Лерх, прижимаясь к стеклу исхудавшим лицом и вглядываясь вглубь улицы, по которой муравьями ползали нищие сновали торговки со своими лотками, степенно проходили грузчики, возвращавшиеся из-за стены с товаром. Улица агонизировала в лихорадочном движении, под шум, крики, причитания, стук деревянных подошв по тротуару, под перекличку жандармов и звон ложек и котелков у столовой для неимущих … То и дело в воздух вспархивала стая голубей и долго кружилась  над домами. Толпа чернела в слабом синем свете вечерних фонарей, и ночь медленно заглатывала город.
 Натан Лерх встречал Давида на лестнице и, озираясь по сторонам, забирал свои покупки. Среди голых, отсыревших стен, где на остатках обоев  темнели пятна плесени, выбитые окна были забиты фанерой и заткнуты подушками, а из пола большая часть досок была выломана на дрова, вповалку лежали “дикие” жильцы: несколько семей, перебравшихся в опустевшие квартиры из развалин и нашедшие здесь свой последний приют. Сваленные голодным тифом, они тихо умирали на тряпье, разбросанном по углам, в кучах пуха и перьев, выпущенных из распоротых перин. Файвел Шафран весь распух и уже не мог выходить ни в город за милостыней, ни в столовую для неимущих за миской водянистого супа. Он целыми днями сидел, привалившись к стене, низко опустив голову, и длинные, свалявшиеся в колтун волосы закрывали его лицо. Толстые, как колоды, ноги мертво торчали в разные стороны. Вши изъели его до крови. Вечерами он ненадолго оживал, и тогда из-под гривы седых волос показывалось темное лицо и маленькие глазки в обрамлении кроваво-красных век. 
 Всю зиму “дикие” соседи Натана Лерха тихо умирали в своих углах, а на их место откуда-то появлялись новые пришельцы, бродившие по улицам гетто в поисках крыши над головой. Пока Натан, заболев воспалением легких, лежал в постели, просторную квартиру Лерхов, - три комнаты с кухней, кладовками и спальней для прислуги. - заняли переселенцы.Стрики Лерхи умерли еще осенью от дизентерии, но когда Натан пришел в себя, то обнаружил, что он не один в комнате.Рядом с ним спал Длинный Ицхок, немилосердно храпя и рассыпая во все стороны вшей. Натан прогнал наглеца, но тот приволок в комнату для прислуги железную кровать и, похоже обосновался надолго. В сильные морозы переселенцы  толпами покидали  свои ледяные норы в развалинах, забирались в опустевшие квартиры, рубили мебель на дрова, а все, что не горело, выносили на продажу. Пол они устилали соломой и мешками и кое-как пережидали ночь, чтобы еще затемно занять очередь за супом, просить милостыню, торговать, чем придется и красть. Они малевали на кусках картона одно-единственное слово: “голод” и целыми семьями рассаживались вдоль тротуара, а, когда уже не было сил подняться, судорожно подтягивали колени к животу и избавлялись от всех забот, оставляя после себя младенцев, которые некоторое время еще попискивали и ползали под ногами у прохожих, пока мороз не довершал дело. Те, у кого хватало сил пережить день, возвращались в квартиры, чтобы пережить еще одну ночь. Толпа людей кружила по улицам в поисках пропитания или случайного заработка. .
 Раньше, в начале зимы, Натан Лерх ходил на Лешно и там играл на своей знаменитой скрипке в ресторане “Под рыбкой”. На углу Сенной, у деревянного моста, висела большая афиша: “Гвоздь программы: силовая акробатика и жонглер.” Арена. - маленький круг среди столов и стульев. - была освещена тремя карбидными лампами, а зрители сидели, как на вокзале, в расстегнутых плащах и куртках, в толстых свитерах и лыжных ботинках.. Клоун в широких, пестрых штанах строил рожи и рассказывал анекдоты о Гитлере. Потом выходили циркачи в линялых гимнастических костюмах, подбрасывали тарелки, шары и булавы; силач играл гирями, надувал бицепсы, круглые, как мячи и носил на плечах бестелесную девушку, которая, тяжело дыша от напряжения, делала мостик и шпагат, старательно улыбаясь публике. На ней было обвисшее голубое трико и золотые туфельки. Давид, Эли и Зыга любовались ею сквозь витрину, лязгая зубами от холода. Очевидно, постоянные посетители потребовали смены репертуара, и на афише появилось имя Натана Лерха, а сам он получил дополнительную пайку хлеба от Юденрата.
 “Натан Лерх, известный музыкант из Сан-Франциско, будучи проездом в Варшаве, дает концерты в гетто! Всего несколько дней! Спешите видеть! В программе: мелодии нашего двора, джазовая и народная музыка, шлягер: “Когда снова зацветет сирень” и другие. Ресторан “Под рыбкой”. Начало в 17.00. Работают дансинг и буфет.”
 В витрине все отлично видно. Натан Лерх играл на скрипке, а Давид, Эли и Зыга глазели на него с улицы. Дым, пьяные голоса, звон посуды, громкое чавканье. Раскрасневшиеся официантки в засаленных фартуках разносили клиентам сосиски с хреном. Обер-кельнер, маленький и желтолицый, помахивал грязной тряпкой у стойки. За спиной у него красовались таблички: “Скидка для постоянных клиентов.” и “Нищим вход воспрещен.” В глубине, на невысокой эстраде, перед занавесом из темно-красного плюша стоял Натан Лерх со своей скрипкой. Он играл бойкие, незамысловатые мелодии, а люди ели сосиски с хреном и слушали вполуха.
 -Вавилон, истинный Вавилон, - ворчал старик в черном сюртуке, сокрушенно мотая головой, которая, казалось, вот-вот оборвется с тощей шеи.
 -Клянусь париком старой раввинши: в этом что-то есть! - возразил мужчина помоложе, - Впрочем, успеешь ты съесть свою сосиску, или нет, - конец один. И так в яму -. и эдак в яму. Но я бы предпочел умереть, наевшись сосисок.
Давид, потрясенный зрелищем роскошной еды, судорожно проглатывал слюну. Зыга, не мигая , смотрел в одну точку. После тифа взгляд у него стал мертвым. стеклянным. и соображал он с трудом.
 -А на улице люди с голоду мрут, - проворчал какой-то прохожий.
 Эли прилип носом к стеклу, а. когда один из клиентов шлепнул официантку по оттопыренному заду. пронзительно свистнул в два пальца.
 -Разве ж это люди?! Евреи, - бросил другой прохожий.
 Натан Лерх пиликал один и тот же надоевший шлягер, сосиски стыли на тарелках, официантки кричали в дверь кухни:”Еще две порции, и побыстрее!” Вавилон выглядел привлекательным и вовсе не страшным, хотя немногоо грязноватым и скучным, потому что сегодня в программе не было циркачей.Но все равно, ноги словно прилипали к тротуару  напротив витрины, и, дрожа от холода, с каждой минутой все сильнее пронизывающего тело, Давид стоял, съежившись, не в силах отойти в сторону и смешаться с толпой. Зыга и Зли давно ушли. Замерли пальцы скрипача, дрожащие на струнах, мелодия стихла, выступление закончилось. Вечер дышал сырым туманом, затекавшим за воротник. Стекло витрины, согретое дыханием, затянуло пеленой, но за ней, как рыбы в аквариуме, двигались неразличимые силуэты. Поскрипывая тормозами, позванивая цепями проезжали рикши. Пассажиры весело покрикивали:
 -Ага, ресторан “Под рыбкой”! Высади-ка меня здесь!
 Давид вздрогнул и отпрыгнул в сторону. Из-под колес велосипеда прямо в лицо брызнула жидкая грязь.
 Молился ли Иона во чреве кита? Вряд ли, скорее, играл на скрипке, чтобы скоротать время. Это легко себе представить:по бушующему морю плывет огромная рыба, а внутри сидит маленький человечек со скрипкой. Высоченные волны несут его в неизвестность.Сколько времени он провел во чреве кита?Откуда это известно? Ведь вокруг царила вечная ночь, а у Ионы не было часов. И как он мог молиться без свечи и подсвечника, не видя над собой ни звезд, ни солнца, не зная даже, где запад, где восток? У Ионы была только скрипка, а со скрипкой можно объехать весь мир. Интересно, слышал ли кит мелодию? Наверное, он любил музыку, потому и проглотил Иону.. чтобы веселее было плавать по морю. Иначе зачем глотать беднягу?
 Это легко представить себе, можно даже нарисовать. Скрипку и серебряный подсвечник. Скрипку и кита в бурном море, звезды и облака.
 Из запущенной, разоренной квартиры умирающий от голода скрипач шел на Лешно и каждый вечер играл в ресторане “Под рыбкой”. Непонятно, почему притча об Ионе связалась в воображении Давида с судьбой Натана Лерха? Ведь говорили, что он замечательный скрипач, но кто бы мог в это поверить, каждый день встречая его на лестнице? Давид замечал,  что сосед целыми днями стоит со скрипкой у окна, как будто высматривает непонятно кого, изредка взмахивает смычком, но тут же беспомощно опускает руки. Иногда он задумчиво гладил инструмент, а скрипка отзывалась на мимолетные прикосновения худых пальцев тихим, жалобным стоном. Вытянув шею и подавшись вперед Натан Лерх не сводил со стены угасающих глаз.
 Однажды Мордка Кабан, пробегая по улице, крикнул:
 -Натан Лерх вышел в тираж!
 Через несколько дней Эли увидел скрипача на толкучке: Тот стоял, прислонясь к стене. и играл для спекулянтов. Его прогнали из ресторана.
 -Плохи его дела! - сказал Хаскель-дворник.
-Что верно, то верно, - согласился Мордехай Сукенник, - Если кто-то приезжает из Америки, чтобы повидать старого отца аккурат перед самой войной, а потом застревает здесь, за стеной, подыхает от голода и пропускает ответственные концерты в Нью-Йорке, так уж не скажешь, что дела его хороши.
 Извозчик качал головой, а дворник гневным. размашистым движением метлы загонял в угол двора мусор. Эх, что там говорить!
 Потом Лерх уже не выходил из дома. Он распахивал окно, клал на плечо носовой платок, прижимал скрипку подбородком и играл, а весь двор слушал его, вместо тех богатеев из Нью-Йорка. Шайка Баруса Окса выстраивалась под окном, задрав головы вверх, и, когда скрипка замолкала, маленькие оборванцы орали хором:
 -Еще!
Длинный Ицхок срывал с головы картуз и подбрасывал вверх. Йоселе Золотко тоненько смеялся, и его смех напоминал рыдание. Куба Валах приседал на корточки и визжал, как девчонка; “И-и-и !” На всех этажах начиналось движение. Мордарский со злостью захлопывал форточку. Буба-спекулянтка придвигала поближе к окну кресло со старым Юдой Паперным. Возле конюшни с безучастным видом сидел Мордехай и куском войлока наводил блеск на свои высокие сапоги, а в глубине флигеля копошился черный паук, - сутулая спина, тонкие руки, воздетые в вечном жесте восторга и удивления, - это Янкель Зайончек в черном портновском халате приоткрыл дверь, чтобы подышать воздухом.Слушатели тихонько переговаривались. Там, за океаном публика ждет-не дождется Натана Лерха. Там цветы, аплодисменты, “браво!”, “бис!”.Там после концерта к парадному входу подают черный “форд”. Зрители несут музыканта к машине на руках, а он болтает ногами в воздухе, улыбается и раздает автографы. Он пишет свою фамилию на программках, на собственных фотографиях,  на манжетах. Пишет наискось, широко, свободно: Лерх, Лерх, Лерх. Весь мир знает его царственный росчерк, весь мир помнит звуки его волшебной скрипки. Он играет, нежно обнимая пальцами ее гриф, ласкает смычком струны и отрешенно уставившись в пространство. Публика благоговейно слушает, - черные фраки, вечерние туалеты, веера, бриллианты, аромат духов, - и ловит взглядом каждое движение его рук. Потом тишина, секунда молчания, - и буря восторженных аплодисментов.Браво! Бис! А с последнего ряда … Регина Зайончек выползает из флигеля на свет Божий, запрокидывает вверх серое, изборожденное черными морщинами лицо, и слезы радости струятся по ее щекам, как вода. С набожным восторгом, несмело и робко она смотрит на Натана Лерха. Для кого он играет? Для себя. Знаменитого скрипача ждут в Нью-Йорке, ждут в Чикаго, ждут в Сан-Франциско. Но разве здесь никто не хочет его слушать? Натан Лерх был иссохшим  от голода нищим музыкантом. Он почти потерял слух, и руки его дрожали.
 Мордка Кабан недаром кричал:
 -Натан Лерх вышел в тираж!
 Но слушатели возмущенно затыкали рты крикунам и прогоняли со двора шайку Баруха Окса.Люди стояли у своих окон, исхудавшие, как тени, и их почтительный шепот пролетал по этажам;
 -Ах, как чудесно Натек играет!
 Хаскель-дворник покачивался, задумчиво опершись на метлу и прикрыв глаза.
 Файвел Шафран, его сыновья, Нахум и Шулим  и дочь Эстер поселились в квартире Натана Лерха, когда тот лежал с высокой температурой прямо на полу, потому что кто-то из “диких” постояльцев вытащил из-под больного кровать. В разбитое окно залетал снег и маленькими сугробами ложился по углам. Переселенцы жались вокруг железной печурки. Однажды в квартире появился старый Левин: он стряхивал снег с шапки и брезгливо прикрывал нос платком. Увидев бесчувственное тело скрипача, распластанное на матрасе, старик грустно покачал головой и спросил, кто ухаживает за больным, потом вынул из портмоне десять злотых, вручил их Естусе Шафран и потрепал ее по щеке. Он был приятелем Лерха-отца и обещал ему  позаботиться о Натане. Старый Левин ушел, а Естуся целых две недели не отходила  от скрипача, обрабатывала пролежни, протирала все тело полотенцем, смоченным в горячей соленой воде и прикладывала к пяткам картофельную шелуху, так как Буба-спекулянтка уверяла, что нет лучшего средства от воспаления легких. Хаскель-дворник помог Естусе отоварить хлебные карточки для Натана, а женщины со всего двора приходили к ней с советами и приносили кое-какую еду. Все были уверены, что при таком уходе Натан непременно выздоровеет.
  И он действительно выздоровел. К тому моменту квартира была битком набита новыми жильцами. В полуоткрытые двери, лишившиеся замков и ручек, заглядывали проходящие мимо соседи.  Железная печка нещадно дымила и воняла, но почти не нагревала комнату. Какая-то женщина, причитая, снимала с печной трубы, выведенной в форточку, прогоревшее тряпье, а Длинный Ицхок подбрасывал в огонь мусор и смеялся. Обнаженная до пояса Естуся искала вшей в собственном лифчике. Нахум и Шулим вдвоем читали один молитвенник. Файвел Шафран, завернувшись в дырявый талес, тихо молился в углу, между раскаленной докрасна печью и мешком, на котором сучил ножками младенец со сморщенным, старческим личиком. Мужчина в желтой женской кофте сосредоточенно резал на подоконнике хлеб  и пинками отгонял детишек, пытавшихся стянуть хоть кусочек. Мордка Кабан и Куба Валах гонялись друг за другом, перескакивая через людей, лежащих на полу. Посреди комнаты сидела на горшке   девочка лет пяти  и уныло ковыряла в носу. Кто-то кричал, высунувшись в коридор: “Песя, суп закипает!” После целого дня бесполезных скитаний по улицам люди предавались любимым занятиям: били вшей и готовили себе еду из того, что удалось добыть. Зазвенела перевернутая кастрюля. Мужчина в женской кофте схватил за шиворот пробегавшего мимо Мордку Кабана и выкинул его в коридор.
  -Люди, подотрите здесь кто-нибудь, а то, не дай Бог, человек встанет ночью по надобности, поскользнется и сломает ногу!
 Толпа оборванцев лениво перемещалась в тесном пространстве, готовясь ко сну.  Старуха в рыжем парике подхватила на руки девочку:
 -Довольно, Люся! Слезай с горшка! Все равно ничего не  высидишь, только дырку в носу проковыряешь!
 Мордка Кабан верещал:
 -Евреи,ша! Раввина заела вша!
 Файвел Шафран сердито замахал краем талеса:
 -Тс-с-с!
 Шайка Баруха Окса ответила ему дружным свистом.
 С улицы в квартиру вползали все новые призраки, едва прикрытые лохмотьями.
 -Ой, кто же нанес сюда столько грязи?! А снегу-то, снегу! Мы же все утонем, когда он растает!
 Вошла женщина с ребенком на руках, осторожно пробралась в угол за трубой, оставляя за собой целые кучи снега.
 -А мое место?! Кто его занял? Куда же я с ребенком теперь пойду? - она рванула одеяло со спящего в углу мужчины, но тот только ругался сквозь сон и не трогался с места. Женщина махнула рукой и, привалившись к захватчику спиной, сняла разбитые ботинки и с наслаждением растерла красные от холода ноги. Ребенка она положила рядом с собой, и тот мгновенно заснул.
 -Еще вчера было, где голову преклонить, - причитала женщина, - А теперь что?! Последнее отнимают, стоит только отвернуться!
 Соседи ее оборачивались, вытягивали шеи. Слабые улыбки озаряли грязные, угрюмые лица. Несколько человек сгрудились возле Файвела Шафрана и слушали, как он молится.
 Спящий мужчина повернулся на другой бок, потом открыл глаза, обернулся и удивленно посмотрел на маленькую, оборванную женщину рядом с собой:
 -Ты еще откуда взялась? Проваливай! Найди себе покойника посвежее!
Не дождавшись ответа, он снова отвернулся к стене, натянул на голову одеяло и захрапел. Вошел Длинный Ицхок с целой охапкой старых газет. Он скручивал газеты жгутом и кидал в печь. Пепел летал по всей комнате. Длинный Ицхок грел руки у огня  и улыбался. Подошла женщина со сковородкой и оттолкнула оборванца в сторону:
 -Ты со своими газетами, того и гляди, пожар устроишь! Марш отсюда, босяк, чтоб я тебя не видела!
 Длинный Ицхок послушно отошел в сторону и, присев на корточки у стены, стал смотреть, как молится Файвел Шафран, а женщина поставила на огонь сковороду и сунула в печь комок тряпья, смоченного керосином. Пламя разгорелось сильнее, и комната наполнилась ароматом жареного лука. Женщина с кочергой в руках охраняла свой ужин. Из печи валил густой, черный дым.
Губы Файвела Шафрана шевелились, пальцы теребили край талеса. Время от времени старик раздраженно тряс бородой, словно что-то мешало ему.
 -Люся, не подходи к печке, сгоришь! - крикнула старуха в парике.Ее внучка терла грязными кулачками покрасневшие глаза и широко зевала, - Сейчас будем ужинать, Люся! Бабушка даст тебе хлебца.
 Мужчина в желтой дамской кофте нарезал хлеб и подошел к печке с закопченным чайником. Долго и жадно он смотрел на обнаженные руки женщины с кочергой, измазанные сажей и постным маслом.Она ворошила угли и посасывала кончик обожженного мизинца. Мужчина придвинулся ближе и внимательно наблюдал, как темнеют колечки лука на сковородке. Ветер раздувал во все стороны дым. Мужчина и женщина сидели плечом к плечу, уставившись на гаснущие угли.
 -Евреи, ша! Раввина заела вша!
Шайка Баруха Окск устроила возню в коридоре, чтобы согреться
 Медленно поднялись покрасневшие, гноящиеся веки.  Пустой, отчужденный взгляд Файвела Шафрана скользнул по развороченной комнате, по оборванным, грязным фигурам, притулившимся вокруг, по худым, потемневшим лицам, но ни на чем не мог остановиться. Давид стоял на пороге комнаты, вслушиваясь в нечленораздельное бормотание, в однообразную мелодию из нескольких тактов. Он видел вокруг страшные, искаженные лица.Шепчут … Что они там шепчут?Руки, сложенные для молитвы, воздетые к небу, заломленные в отчаянии и гневе … Темный, сырой вечер ...Какое у нас сегодня число? “Трупы выноси-и-и!” У ворот остановилась груженая доверху телега, и малолетний помощник возчика Ильи драл глотку изо всех сил. У постели Натана Лерха сидела Естуся, бледная, с распущенными волосами, похожая на русалку.
 После молитвы все притихли. Огарки свечей погасли, печь остыла. Файвел Шафран устало уронил голову. Плосконосый Нахум старательно сложил талес, а Шулим свернул тфелин. Люди укладывались спать. Естуся поправила подушку под головой Лерха и подоткнула одеяло со всех сторон. В полумраке слышались вздохи, кашель и приглушенный шепот.
 Когда Давид  ходил на ту сторону за продуктами, ему казалось, что он слышит голоса  людей, один вид которых заставлял его потрясенно замирать на пороге. “Дикие” жильцы с воплями бросались к нему, протягивали деньги, умоляя купить хоть полбуханки хлеба. Но он не мог помочь всем. Только Естусе он не решался отказать, когда та останавливала его на лестнице и давала несколько злотых на еду для больного, - Давид приносил хлеб и для нее, и для Лерха, но никому об этом не говорил, словно делал что-то стыдное, нехорошее. Он уже не боялся ходить за стену: когда правдами и неправдами ему удавалось проскочить через пропускной пункт, его охватывало какое-то отупение. Он уже знал. что страх  - опаснейшее из зол, научился с независимым видом ходить  по запретным улицам, снимать и прятать в карман повязку со звездой, замедлять шаги при виде патруля и ни при каких обстоятельствах не впадать в панику. Он знал, что те, кто пытается убежать, немедленно вызывают подозрение и спокойно думал о близких, оставшихся за стеной. считая, что к нему самому судьба отнеслась более благосклонно. Он холодно оценивал свои шансы на выживание и находил их вполне реальными, поэтому заботился о собственной внешности, - ведь неряшливый. изможденный человек сразу бросается в глаза. Главное, не стать “похожим на еврея”, и, выходя из дома, Давид старательно чистил башмаки, приводил в порядок одежду и придирчиво разглядывал себя в зеркало.
 Что-то в собственной внешности не давало ему покоя. Русые волосы, аккуратно причесанные на пробор, слегка завивались на висках. Горькая складка залегла в уголках пухлых губ. Но не это было главным.Давид знал, что его беспокоит. Взгляд зелено-карих глаз убегал куда-то в сторону, а, когда Давид пытался смотреть прямо и не отворачиваться, выходило еще хуже:глаза становились дикими, и в них вспыхивал зловещий огонек.Поэтому он старался ни на кого не смотреть и шагал, либо опустив голову, либо равнодушно уставясь в пространство. Иногда он не мог справиться с собой, останавливался посреди улицы и, прищурившись, всматривался вдаль. Тогда его лицо принимало болезненно-сосредоточенное выражение..Давно, еще на школьном медосмотре, у него обнаружили близорукость, и Давид знал, что замерев в толпе, вытянув шею и напряженно щурясь он тут же становится “похожим на еврея”. Но все равно он уходил за стену и возвращался. Дома, когда спадало напряжение, он веселел, дурачился, смеялся без причины, гримасничал, жестикулировал, не боясь быть собой.
 Чем-то люди должны отличаться друг от друга, если с первого взгляда могут определить, кто ты и откуда. Но чем? Давид приглядывался  к прохожим, к их одежде, манерам, жестам. Он заметил, что даже язык у людей различен: торговцы на Вольной разговаривали совсем не так, как обитатели Крохмальной, хотя их разделяло всего несколько десятков шагов.. И вот странно: те, кто жил на Плоцкой и Корольковой, говорили иначе, чем жители Хожьей и Злотой, - а ведь их не разделяла стена. Да и за стеной язык людей различался:Натан Лерх никогда не растягивал слова и не делал смешный ошибок, в отличие от Янкеля Зайончека, зато Мордехай Сукенник ругался точно так же, как пьяные возчики с Вольской.. Плавная, напевная речь семейства Шафранов вообще не была похожа на говор, который Давид привык слышать с детства.
 Он кружил по городу, меняя маршрут, старательно огибая улицы, где его могли запомнить. Чтобы купить пару буханок хлеба, несколько килограммов картофеля и немного эрзац-масла, приходилось проходить по десятку километров. Предместья ошеломляли грубыми манерами, малопонятной речью, полной слов и выражений, похожих на шифр заговорщиков. Из-под засаленных кепчонок, низко надвинутых на глаза, выглядывали продувные физиономии, изрыгающие заковыристые ругательства, сдобренные вонью перегара и дешевой махорки. Здесь Давида добродушно похлопывали по плечу, но могли и поколотить просто так, без всякой причины. В центре города он вслушивался в гладкую, бесцветную речь пожилых чиновников и лавочников, подчеркнуто правильную и немного высокопарную. Район Старувки привлекал его церемонным, полным анахронизмов  языком, словно пришедшим из прошлого века и мелодичностью напоминавшим о деревне, о неторопливых беседах рыбаков на берегу реки, о звуках органа  из маленького сельского костела. Этим языком говорили извозчик в синей пелерине, торговка на рыночной площади, портной, целыми днями дремлющий у порога своей мастерской, древние шляхтичи с обвисшими усами, забытые Богом и людьми. Минуя Мокотов, Давид вздрагивал  при звуках немецкой речи, - это был район фольксдойчей, с казармами на углу Раковецкой, откуда с утра до ночи раздавались звуки бодрых маршей, с роскошным зданием кинотеатра “Олимп” и полицейским участком.
 Иногда он улавливал оборванную фразу, предупреждение, брошенное вполголоса, грубый окрик, перехватывал злой и презрительный взгляд, - ему самому приходилось разбираться во все и рассчитывать только на собственные силы.Он видел, как передразнивают евреев уличные мальчишки, и карикатура многому его научила. Он старался говорить кратко и четко, слегка небрежно, не растягивая слов,  не повышая голоса в конце фразы и не задавая лишних вопросов. Но как от них удержаться? Ведь их тысяча тысяч, и каждая фраза вызывает новый вопрос. Но, заметив, что некоторым подобная любознательность кажется смешной, Давид старался сдерживаться. Он пытался подражать профессору Бауму, но у того речь была слишком книжной, подчеркнуто грамотной и старомодной, - обычные люди так не говорили. Каждая мелочь обретала неожиданный смысл: наблюдая, как дядя Гедали быстро шагает по улице в своем длинном, черном пальто, прикрывая лицо поднятым воротником, Давид тут же представлял его на той стороне и понимал, что подобное поведение непременно привлечет внимание полиции. Сам он никогда не поднимал воротник, даже в очень сильный мороз. И, хотя неправильная речь, быстрые жесты и грустный юмор окружавших его людей казались милыми и трогательными, он знал, что должен стать другим, непохожим на них.
 И все-таки, он никогда не был уверен, что выглядит так, как нужно. Своими сомнениями он ни с кем не смел делиться и потому стал скрытным и неразговорчивым. Он видел, что страдания и слезы одних вызывают лишь смех и издевательства других, в таких случаях следовало опустить голову и проходить мимо, словно ничего не происходит. Сначала Давид мысленно ругал себя и называл трусом; ему было стыдно и за себя, и за обиженного, но потом привык и спокойно шел своей дорогой.
 Одежда на человеке изнашивается и превращается в лохмотья, лицо усыхает, а тело становится похожим на скелет, обтянутый кожей, и вот уже человек ничем не отличается  от издыхающего животного. Голодному трудно скрыть свой голод, каждый взгляд и жест говорят, что он думает только о еде. Наблюдая за “дикими” постояльцами на втором этаже, Давид с ужасом понимал, что им уже нечего стыдиться. К нему самому судьба пока что была благосклонна и позволяла сохранять человеческий облик, но волей той же судьбы он мог в любой момент остаться без куска хлеба и крыши над головой, а там недалеко и до общей ямы на Окопах. Очень немного нужно, чтобы превратиться в скулящее, жалкое существо. Кто он, собственно, такой, чтобы рассчитывать на лучшую участь? Почему перед ним должны открыться двери. закрытые для других? Он чувствовал себя виноватым перед теми, кто не имел силы жить.
 Мужество являлось ему в образе маленького, тихого человечка, готового гнуть спину перед теми, кто сильнее его и выносящего любые унижения. лишь бы выжить. Сам себя он видел именно таким. Втайне он восхищался грузчиком Ароном, который перед смертью погрозил жандарму кулаком, и маленьким Хаимом, который дал застрелить себя, потому что не мог выдержать голод и холод.Он, Давид, не смог бы так. Мужество тех, кто продолжал бороться за существование, граничило с подлостью и требовало расчетливой. тупой покорности. Оказалось, что простое желание жить стало непозволительной смелостью, Да и как могло быть иначе? Временами Давид презирал и ненавидел все и вся. В такие дни он высокомерно проходил мимо часовых, стиснув зубы и ожидая пули в спину, но обычно жандарм лишь подталкивал его прикладом и  даже не пытался отнять торбу с  продуктами. Давид презирал и жандарма и тех, кто с нерешительным видом топтался у пропускного пункта, потому что один творил зло, а другие покорно это зло терпели. В мечтах все казалось так просто: если бы все евреи набросились на стену с ломами и кирками, гетто перестало бы существовать. Но взрослые - расчетливые трусы! Они боялись сопротивляться. а ведь дети давно уже провели в жизнь безумную идею: они всей толпой бежали через пропускной пункт, и растерявшиеся жандармы едва успевали выстрелить один-два раза.  Кто-то падал, убитый наповал, зато остальные с радостным писком перебегали на ту сторону. Ради чего? Еда была дороже жизни. и мысли о ней занимали слишком много места в головах .малолетних спекулянтов. 
 Иногда ему давали странные поручения.  Доктор Обуховский выписал рецепт, с которым Давид пошел за стену. В аптеке на него посмотрели с подозрением и лекарство продать отказались: оказывается, старый доктор по рассеянности воспользовался штампом со своей фамилией и адресом. Когда Давид вернулся обратно, Обуховский схватился за голову и обозвал себя дарданелльским ослом. Мальчику просто сказочно повезло: ведь аптекарь мог вызвать жандармов.
 Давид снисходительно усмехнулся: подумаешь, большое дело! Он пошел за стену еще раз и добыл лекарство, а потом с любопытством смотрел, как доктор вонзает шприц в тощую ягодицу Натана Лерха и вводит содержимое маленьких, хрупких ампул. Доктор Обуховский в халате, надетом прямо на пальто, близоруко
щурясь, подносил шприц к лампе, поправлял иглу, собирал в горсть обвисшую кожу на теле больного, быстро делал укол, а потом протирал покрасневшее место ваткой, смоченной спиртом.
 -Дистрофия, мой дорогой Натаниэль, вот как это называется.  Организм сжигает сам себя. О, это пострашнее лесного пожара! Сначала сгорает подкожный жир, а потом? Я вас спрашиваю: что потом? Исчезают мускулы, кожа становится тонкой и дряблой, а кости ломкими. так-то, мой дорогой! И вот человек, венец творения, вместо того, чтобы гордо шествовать на двух ногах, еле ползает на брюхе, превратившись в жалкого червя.
 В толпе зрителей кто-то хихикнул.
 -Не вижу ничего смешного! Это подлинная трагедия! Усыхает сердце, поджелудочная железа, печень. Желудок уменьшается до размеров грецкого ореха, можете себе представить?! Легкие слабеют, сердце отказывается работать. Начинается голодная спячка. апатия, летаргия. Организм отказывается бороться, и человек погибает. Вот что такое дистрофия!Что же я могу вам посоветовать, мои уважаемые дистрофики? Лекарства. порошки, микстуры? Чушь собачья! Нужно есть, жрать, лопать, а этого лекарства я не могу прописать никому, даже себе. Нужно много солнца, а где я его возьму? Нужен свежий воздух, но я же не Господь Бог! Я только маленький заштатный лекарь, который стоптал не одну пару башмаков на этих проклятых лестницах!
 Доктор Обуховский бросил использованную иглу в блестящую никелированную коробочку.
 -Дистрофия - это безжалостное поедание самого себя. Каждый день, каждый час вы питаетесь собственной кровью, собственным мясом. собственными костями. Ну и диета! Пальчики оближешь! Чудо, что вы все еще живы!Пустяковый грипп должен отправить вас в лучший мир, а вы поднимаетесь после тифа. Как такое может быть? Жизнь продолжается там, где она, казалось бы , продолжаться не должна. Давайте-ка сделаем еще один укол, мой дорогой Натаниэль!  .
Доктор Обуховский сделал еще один укол и продолжал:
 -Подобного еще не бывало в медицинской практике. Когда человек перестает быть человеком? Старый бездельник Баум  болтает всякую чушь о свободе,индивидуальности и прочих интеллигентских штучках, но я этого не понимаю. Брюхо - вот идеал голодного. “Есть! Есть!” кричит каждая клетка живого организма, и никто не может остаться глухим к этому воплю. Вот рабство, от которого не может освободиться никто из живущих на земле. А если уж говорить о свободе … Укройте его, Естуся!
 Естуся укрыла больного одеялом. Доктор Обуховский сменил иглу. .Перед ним стояла прозрачная тень и застенчиво улыбалась, приподняв длинную, грязную рубаху.
 -А если уж говорить о свободе, то оставим эту тему напыщенным болванам-политикам. Хм, что бы это могло быть? Нога? А куда ты дела бедра? Вы совершенно  утратили человеческий облик! Встань боком и подними рубашку повыше. Вот так. И запомни: тело - это нечто такое, во что доктор может воткнуть иглу. А, если иглу воткнуть не во что, то и тела нет. Finis! Остался один вольный дух! Это может подтвердить любой университетский лаборант. Но что же мне лечить, я вас спрашиваю? Астральное тело?
 Доктор Обуховский морщился, собирая в горсть сухую, тонкую, желтую кожу.
 –Ну вот, все в порядке. Этот укол вернет тебя к жизни. Завтра ты встанешь, полная сил и готовая к новой борьбе за существование. Не веришь? Смеешься? Учти: вера пациента - залог успешного лечения. Опусти рубашку. Благодарю Следующий!
 Тень вежливо кланялась, и широкая рубашка колыхалась на сухих костях.
 Доктор Обуховский сменил иглу. Естуся кипятила на печке воду, а он делал уколы, перевязки, вскрывал нарывы быстрым движением ланцета, и люди обступали доктора со всех сторон, смеясь его шуткам. Он добродушно ворчал:
 -Я уже рук не чувствую! Ну и денек выдался!
 Плосконосый Нахум фыркнул:
 -Ничего, доктор,это только начало!
 Старуха в парике просила какой-нибудь порошок от кашля для своей внучки Люси. Доктор Обуховский выписал рецепт. Мужчина в желтой женской кофте деловито потребовал, чтобы ему немедленно выписали направление в больницу, где он мог бы, по крайней мере, немного отдохнуть и выспаться в нормальных условиях. Доктор Обуховский понимающе кивал, а затем приказал просителю спустить штаны и всадил ему двойную порцию витаминов, так, что тот потом долго охал и растирал место укола.
 Большинство же ни о чем не просило, молча наблюдая за уверенными движениями костлявых рук доктора.
 -А мой гонорар я, разумеется получу после войны? Что за жизнь! Нас, докторов, дорогой мой Натаниэль, ценят дешевле могильщиков, которые задаром и лопатой не шевельнут! 
 Натан Лерх сидел, бессильно откинувшись на подушку и сжимал в руке коробочку со стеклянными ампулами, не спуская с нее глаз. После долгих размышлений он запихал лекарство как можно дальше под матрас и вопросительно оглянулся на Естусю: 
-Надеюсь, отсюда его никто не возьмет?   
 Та кивнула, соглашаясь, что лекарство спрятано надежно.
 -Благодарю, следующий! - выкрикивал доктор Обуховский.
 Мужчина в дамской кофте вновь протиснулся сквозь толпу и умоляюще простер руки . На пальце у него блеснуло обручальное кольцо:
 -Но я же умираю, доктор!
 Файвел Шафран очнулся, поднял косматую голову и прогудел глухим басом:
 -Один умирает, стоя, другой умирает, лежа. Но никто не умирает, пока у него есть еда.
 Остальные молча оттеснили назойливого просителя. Плосконосый Нахум усмехнулся:
 -Ты еще нас всех переживешь!
 Со всех сторон возмущенно шипели:
 -Врежь ему как следует!Задай ему!
 Но Нахум отошел к дверями  и выглянул в коридор. Из-за его плеча с любопытством таращился Шулим. Вверх по ступеням карабкалась Малка, худая, прямая, как палка, в длинном платье на лиловом чехле, просвечивавшем.сквозь прозрачную, грязную ткань, с вылинявшей рыжей лисой на тощей, густо напудренной шее. Она щурила глаза,  оттопыривала в сторону мизинец  с наманикюренным ногтем и капризно тянула:      
 -Кабан, позови-ка мне доктора!
 -Тебе три дня до смерти осталось, на что тебе доктор!
 -Кабан, Кабанчик, золотце мое, позови мне Мордарского!
 -Малка, на  кой тебе торгаш!
 -Тогда позови Шварца!
 -На кой тебе адвокат!
 -Кабан, Кабанчик, хорошенький мальчик, позови Мордехая!
 -На кой тебе извозчик!
 -Позови тогда хоть ребе Ицхока!
 -На кой тебе раввин!
 -Кабан, Кабанчик, хулиганская морда, позови тогда Ленека, моего кавалера!
 -Очень ты ему нужна!Придумай кого-нибудь еще!
 -Подожди, сейчас вспомню!
 Она обмахнула лицо рыжим лисьим хвостом.
 Мордка Кабан ухватил за нос зазевавшегося Кубу Валаха, дернул изо всех сил и писклявым голосом протянул:
 -Благодарю, сле-е-едующий!
 Они снова затеяли возню, а Малка  пошла своей дорогой. Нахум смотрел ей вслед, и Шулим тоже смотрел, положив голову на плечо брата. Малка обернулась и хихикнула.Рыжая лисья мордочка уставила на братьев холодные, стеклянные глаза, а над ней белело застывшее лицо Малки, на котором были нарисованы угольно-черные, прямые брови и кроваво-красный рот.
 -Малка, заходи к нам, не пожалеешь!
 Оглушительным свистом, криком, смехом встречала ее шайка Баруха Окса, когда вечерами она проходила по улице, с заметным усилием крутя бедрами. От угла до угла, от угла до угла.
 Давно, еще летом Эли рассказывал, что он видел в развалинах на Валицуве, а Давид и Зыга слушали, затаив дыхание. Как Малка ложится прямо на битые кирпичи. Как задирает  юбку.. Как позволяет гладить свою грудь и берет деньги. Как отстегивает подвязки и снимает шелковые чулки. От этих рассказов горели уши и спирало дыхание. Они все кончались одинаково, и все заранее знали, как, только Зыга делал вид, что не знает и требовал подробностей. Эли добавлял смачные детали, а потом Давид, Эли и Зыга шли в развалины, громко хохоча и перекликаясь, чтобы разогнать страх. Луна серебрила их бледные лица; издалека было слышно, как переговариваются часовые у площади Желязной Брамы. Сердце часто билось, когда ребята пробирались к тому месту, где копошились темные человеческие фигурки.
 Эту часть гетто облюбовали голодные проститутки.
 В сумерках из-за каждого угла слышалось громкое, тяжелое дыхание тех, кто испускал дух в объятиях женщин и самих женщин, еле живых от голода. Казалось, дышит огромный, смертельно раненный зверь, который ползает среди развалин и мусора, не находя себе укромного уголка. Ближе к ночи смолкали причитания нищих, надоедливые песнопения  канторов и тихие молитвы. Только шепот умирающих еще разносился над развалинами. Вспыхивали последние дикие драки. С тел спадали лохмотья. Скелеты стыли в холодной ночи. Пустые глаза обращались к небу, гасли вместе со светом уходящего дня, и не было руки, чтобы закрыть их.
 Давид, Эли и Зыга, свесив головы с кучи мусора, внимательно наблюдали за лежащими внизу. Было ветрено  и холодно. Давид грыз кулак, чтобы не расхохотаться. От площади Желязной Брамы донесся одиночный выстрел. Трамваи рассыпали снопы зеленых искр, завывая на поворотах..
 На осколках кирпича валялась белая палка и помятая шляпа. Пальцы женщины судорожно сжимались и разжимались. Пронзительный крик разорвал тишину и улетел в высокое небо:
 -У-у-у!
 Долго, медленно затихал вой, не похожий на человеческий, но все же принадлежавший человеку.
 -Пошли, -шепнул Эли, - Больше ничего интересного на будет.
 Но со страхом  и любопытством, со стыдом, который, однако, оказывался слабее любопытства, они остались и продолжали смотреть. Трамваи, застрявшие у пропускного пункта, надоедливо звонили. Искры, потрескивая. взмывали вверх. В их призрачном свете была видна женщина, лежащая навзничь, ее худые бедра, впалый живот, пестрая юбка, закрывавшая лицо, а рядом, обхватив голову руками, сидел мужчина в мятой шляпе. Когда он поднялся, женщина потянулась к нему;
 -Дай, отряхну пиджак. Ты же весь в пыли!
 Он молча подобрал белую палку и ушел. Женщина с трудом поднялась на колени и, опустив голову, ударила кулаком  по обломкам кирпича.
 Где-то неподалеку слышался голос Малки:
 -Эй, мужики, налетай, я совсем с ума сошла, даром отдаюсь!
 Эли шепнул пересохшими губами:
 -Сейчас поползет искать себе нового фрайера!
 -Ух, ты! - выдохнул Зыга, - И за такую ерунду деньги платят?
 -Еще как!
-Только за это?
-Только за это!
-Надо же! - Зыга недоверчиво покрутил головой, - Выходит, в этом что-то есть!
 Откуда-то доносился смех и пьяный женский голос:
 -Ой. подожди! Ой, не щекочись, миленький, а то я со смеху помру!
 -Пошли! - скомандовал Эли, - Хорошенького понемножку!
  Возле  опустевшей норы Щафранов какая-то женщина одной рукой поправляла прическу, а другой отталкивала назойливого нищего:
-Да отстань ты уже! Надоел!
-У меня есть деньги! Я тебе заплачу!
-За такие деньги покойниц на Окопах щупай!
 Он протянул ей кусок хлеба:
 -На, жри!
 -Ладно.
 Она легла тут же под остатками стены. Шелестели мелкие камушки, осыпаясь вниз. Женщина громко чавкала. Нищий ласкал ее обвисшую грудь. Потом женщина доела хлеб и оттолкнула нищего:
 -Довольно с тебя! - она легко вскочила на ноги и шмыгнула в развалины, серой тенью мелькнув на фоне синего неба. Нищий попытался было догнать ее, но споткнулся о камень и упал.
 А посреди улиты мотался во все стороны облезлый, пропотевший лисий хвост.
 -Отстань, а то в морду дам!
 -Цып-цып-цып, красотка!
 -Убери лапы!
 -А ты мне что-то обещала!
 -Тебе?! Да ни в жизнь! Чтобы я  с сопляком связалась!
 Внезапная. сумбурная драка всколыхнула Валицув. Малка тоненько визжала, притопывала ногами, задирала подол, выписывая посреди мостовой  невообразимые кренделя. Славно начинается ночка! Несколько оборванцев равнодушно наблюдали, как тузят друг друга грузчик Кейпеле и Нахум Шафран, переселенец. Третий участник драки уже валялся на мостовой лицом вниз. Малка прыгала вокруг них. Давид заметил мелкие, оскаленные зубы, молниеносное движение руки, выхватившей из-за подвязки нож и зловещий блеск глаз из-под накрашенных ресниц. Плосконосый  Нахум и Кейпеле неуклюже топтались под фонарем, наскакивая друг на друга, но больше молотили руками воздух, чем противника. Малка что-то предостерегающе крикнула. Шулим Шафран, вытирая разбитый нос, поднялся на ноги и запустил в драчунов обломок кирпича. Давид, Эли и Зыга, бросились наутек, а вслед им несся крик Малки:
 -Чтоб вы все сдохли!
 В последние недели зимы опустел Валицув. Когда после оттепели вдруг  снова ударил мороз, грипп добил тех, кого пощадил тиф.
 Мертвецы лежали на улицах вперемешку с живыми. Стоны, причитания, тихие всхлипы плыли по Валицуву от Хлодной до Постой, от Крохмальной до  площади Желязной Брамы. Малка целыми днями бродила, как привидение от угла до угла, от угла до угла. Жандармы, увидев ее, криво усмехались и подталкивали прикладами карабинов. Рыжий лисий мех вылинял до основания, и от него осталась лишь полоска тонкой, сухой кожи, но Малка упорно не желала с ним расставаться. Она привычно цеплялась к прохожим, приподнимала юбку и показывала бедра, сухие и почерневшие, как обрубленные ветки. Кажется, она слегка помешалась, но по-прежнему не пропускала ни одного мужчины:
 -Как поживаешь, сердце мое? Взгляни на меня!
 Трость с серебряным набалдашником, бежевые гетры, лаковые штиблеты, брезгливо ступающие по заплеванному тротуару.Да, конечно, с нашей профессией  еще можно жить. Но как долго? Адвокат Шварц возвращался от клиента, поглядывая в блеклое весеннее небо.
 -Ты забыл меня, котик? Вспомни-ка! Не отворачивайся! - Малка стояла перед ним, поправляя замызганную подвязку и скаля желтые, поредевшие зубы. Шварц ускорил шаг.
 -Уходишь?! Бросаешь меня?! А ведь когда-то ты защищал меня в суде, и шлюхины деньги не прожгли тебе карман?! 
 Мягкая шляпа с широкими полями, печальные глаза, словно просящие прощения у Бога за все человеческие грехи. Реб Ицхок шел из тайной молельни, распространяя вокруг себя запах свечей и книжной пыли. Прохожие кланялись ему.
 -Постойте, ребе! - она вцепилась в рукав, закапанного воском сюртука, - Ребе, золотой мой, сжальтесь над несчастной, падшей девушкой!
 Реб Ицхок грустно улыбнулся:
-Девушка? Падшая? Не слишком ли много хорошего сразу? Ой, Малка, Малка, мир встал с ног на голову, а ты все никак не угомонишься!
 Он нашарил в кармане немного мелочи и подал ей.
 -Мордарский, не хочешь ли растрясти брюхо? Идем со мной!
 Шел лавочник Мордарский в шикарном пальто, - верх из английского сукна, воротник из выдры,- шевелил  толстыми, мокрыми губами. Если двадцать грузчиков два раза в день приносят с той стороны по два кило солонины, сколько же это будет за неделю? Нужно вычесть жалованье грузчиков, взятки полиции, потери товара по дороге … Итого чистыми … но об этом тихо,ша! Малка загородила дорогу:
 -Уходишь, сладкий мой, уходишь?!
 -Извини, я тороплюсь!
 -Мордарский. ты нафарширован гусиными шкварками, но сдохнешь так же, как и все!
 -Тьфу, паскудница! - лавочник плюнул и пошел своей дорогой, продолжая подсчеты. Воздух был свежий, легкий. Мордарский с удовольствием вдыхал его, шевеля толстыми губами.
 Прохаживался у пропускного пункта Ленек Паперный с желтой повязкой полицейского на рукаве, с резиновой палкой на поясе, в новых, скрипучих сапогах. Отъевшийся на казенных харчах, он лихо прищелкивал каблуками и, завидев Малку, кричал:
 -Граф Гранди приветствует прекрасную даму! Может, пойдем, прогуляемся?
-С тобой - никогда!
-Эх, Малка, жизнь - всего лишь лотерея! Не упусти свой шанс!
 Шел  по улице доктор Обуховский, в белом халате, надетом прямо на пальто. Остановился, поставил на тротуар чемоданчик с инструментами и долго разглядывал бесформенные, распухшие колени на тонких, ломких ногах, костлявые руки, торчащие, как сучья, искаженное судорогой лицо, застывшую струйку крови возле уха, провалы висков и мириады вшей на волосах и лохмотьях. Малка подошла, зазывно подмигнула:
 -Доктор, тебя-то мне и надо!
 Доктор Обуховский не обернулся: склонившись над телом, он кончиком пальца оттянул сморщенное веко и шепотом констатировал:
 -Atrophia et anaemia organorum/ Mors/
 Возвращался в конюшню пьяный Мордехай Сукенник. Ноги и язык у него заплетались; он пританцовывал, пел и разговаривал сам с собой. Вьо! Вьо! Стареет конь, стареет пролетка, стареет извозчик! Мордехай ехал по улице на воображаемой пролетке, мурлыкал песенку и беседовал с воображаемым каштановым мерином. Вот ведь коняга, идет себе, куда хочет, не слушает ни вожжей, ни кнута! Одно колесо пролетки зацепилось за фонарный столб у ворот, другое проехало прямо по окнам квартиры Калмана Драбика, а дышло, того и гляди, врежется в тучи! Конь парит в голубом весеннем небе, болтает копытами, только грива, да упряжь развеваются на ветру. Задержать бы его, да разве догонишь!
 -Каштан, тпру, Каштан!
 Мордехай валялся на мостовой, воздевая руки к небу. Малка наклонилась над ним, положила на плечо костлявую руку и оскалилась:
 -Пойдем со мной, старый, пойдем!
 А он отвечал ей в тон:
 -Нечем мне платить, курва, нечем!
Возвратный тиф снова свалил ее с ног, и доктору Обуховскому удалось пристроить ее в больницу.Она вернулась через две недели и. прикрыв обритую голову обрывком одеяла, продолжала блуждать по улицам, всякий раз возвращаясь на одно и то же место. Непонятно, как она дотянула до весны. Она по-прежнему приставала к прохожим, в панике убегавшим от нее, и шамкала им вслед::
 -Не спеши,покойничек,на тот свет всегда успеешь!
 Как-то она добыла кусок хлеба,а этот хлеб у нее отнял Длинный Ицхок  и в один присест проглотил у нее на глазах.Малка колотила его по спине иссохшими кулачками, повалила на землю, а, когда он нагнулся, чтобы подобрать крошки, сама упала сверху и лупила до тех пор, пока он не перестал сопротивляться, сытый и отяжелевший. Но назавтра на Валицуве снова раздался его крик:
 -Малка, задери юбку!
 Длинный Ицхок постоянно дразнил ее, высунувшись из своей норы. Однажды Малка настигла его там и снова избила, устроив настоящий погром в его жилище.Несколько дней после этого Длинный Ицхок бродил притихший, держась за стену, но, увидев Малку, неизменно издавал свой победный клич. Она бросалась на него и нещадно колотила. А с первым теплом  Длинный Ицхок упал на тротуар на углу Желязной, чтобы уже не встать. Он лежал там четыре дня и три ночи, а вечером четвертого дня увидел проходящую мимо Малку и тихо сказал:
 -Малка, задери юбку.
 -На!
 В бессильной злобе она вздернула на голову драную юбку и подставила луне бесстыдно-голый, тощий зад, похожий на желтую дыню.
 А наутро возчик Илья споткнулся о тело Длинного Ицхока и, накинув ремень на его окостеневшие ноги, поволок к своей телеге очередного пассажира. Малка лежала всего в нескольких шагах и утренний иней оседал на ее накрашенных ресницах. Долгим, внимательным взглядом она проводила Длинного Ицхока, а, когда его нескладное, тощее тело забросили на телегу, по щекам Малки побежали крупные слезы. Старый возчик подошел к ней, покачал головой и сказал на прощание:
 -Полежи пока, красавица. Завтра за тобой приеду.

                XI       
Неужели вошь все-таки укусила его?
Холодный,белый парализующий свет, и приступ ужаса, перехватывающий дыхание.
Потрясенный Давид уставился на собственное плечо, где набухало красное пятно с крохотной капелькой крови. Он вспомнил, что где-то рядом должен находиться след от прививки оспы, маленький белый шрам, всегда удивлявший и немного пугавший его. Давид, как мог вывернул шею  и увидел, как вся кожа мгновенно покрывается прыщами цвета запекшейся крови. Он пытался сосчитать их и знал, что сейчас проснется, а прыщи росли и росли. Он не мог оторвать от них глаз и со страхом наблюдал, как у них появляются ножки и скользкие, пластинчатые шляпки. Это были грибы, ядовитые грибы!
 Так, в горячке и в кошмарном сне, началась болезнь. Стоило открыть глаза, как неукротимый кашель сотрясал все тело, а в горле будто скребли раскаленной железной метлой. Сыпь выступила на коже. Давид понимал, что это значит. Потом сыпь потемнела и покрылась коростой. Сколько времени прошло? Однажды он попытался встать и одеться. Перед глазами поплыли круги; они дрожали, раздваивались, заполняли весь мозг. С башмаком в руках Давид сидел на краю постели и чувствовал, как все вокруг колышется, а в ушах звучала назойливая, дурацкая песенка: “Камень на камень, на камне камень, а на том камне еще один камень.” Из дымки на него надвигалось желтое лицо отца, огромные глаза матери в ямах глазниц. Тела у них были удлиненные, прозрачные, тающие в воздухе. Небо из окна сочилось в комнату как зеленый газ. Давид не мог зашнуровать ботинок и плакал от злости на собственную слабость. Пятно плесени на потолке ползло на него, как хищный зверь. Давид спускался по лестнице, цепляясь за перила и думал, что все еще спит. Темнота подступала со всех сторон, и только в конце подворотни маячил слабый свет. Нужно было идти по какому-то делу, очень важному, Давид точно это знал, только забыл, куда идти. На улице Хаскель-дворник прикрывал газетами скрюченные тела, и газеты громко шелестели в его руках. Дул сильный ветер, и Хаскелю приходилось класть на газеты камни и обломки кирпича. “Охо-хо, кому сейчас легко?!” Изо рта одного мертвеца торчал огрызок сухаря. Хаскель качал головой;”Люди сгорают, как свечи, пшик! - и нет человека!” У Давида не было сил идти дальше, впрочем, он так и не вспомнил, за чем шел. Еле переставляя ноги, он вернулся домой, не раздеваясь, лег на постель, подумал, что надо укрыться одеялом, но не успел и заснул. Он еще заметил чью-то грязную руку, которая тянулась к его лбу, и все поглотила тьма.
 Был Седер, все сидели за столом, жевали сухой изюм и пили вино из маленьких стаканчиков,а Давид терпеливо ждал пророка Илью, но в конце концов заснул, положив голову на край стола. Пятна от вина темнели на смятой скатерти, и догоравшие свечи теплыми каплями сочились на нее, распространяя запах воска. Луна бродила по серебряному блюду, поглаживая своими лучами знаки Зодиака. Давид в полудремоте водил по ним пальцем, распознавая стертые временем силуэты. Тяжелая голова с острым рогом - это Бык. Шестерка и девятка - Рак. Пышная грива и петля длинного хвоста - Лев, волны - Водолей, три запятых и круглый животик - Дева, большие рога, закрученные назад - Овен. Скорпион покрыт зеленым налетом и еле виден, Весы совсем стерлись, а Рыбы поцарапаны вилкой. Давид  повернул блюдо, и знаки Зодиака, переливаясь, подмигнули ему. Но стаканчик рядом с блюдом был пуст. Кто выпил вино, предназначенное для пророка? Может, оно само пролилось? Ну, конечно! Утром мать трясла за плечо храпящего отца: “Как не стыдно! Напился вчера до бесчувствия!”
 “Alle Juden raus! / Евреи, убирайтесь!” Кто это кричит? Неужели снова они? Слышен топот кованых сапог, левой-правой, левой-правой, патруль марширует, как на параде. И снова крик:”Ruhe! / Тихо!” Возле стены уже приготовлено ведро с песком. а рядом с ним выстроились приговоренные. Следующий, следующий! Руки за голову! Лицом к стене! Солдаты с любопытством разглядывают живые мишени, вскидывают карабины и стоят так целую вечность. Кто-то читает приказ, а еще кто-то этот приказ переводит. У переводчика от страха дрожат губы, дрожат руки с длинными, грязными ногтями, говорит он подчеркнуто медленно и громко, как будто вокруг него глухие. Те, что стоят у стены, и сами все понимают. Переводчика обычно расстреливают последним. Начальник патруля нервничает, покрикивает на приговоренных, чтобы вели себя тихо. “Du, komm hier, Junge! Du hast Gl;ck/ Du bleibst leben. Weg! / Ты, мальчик, поди сюда! Тебе повезло. Ты останешься жить. Проваливай!” Но, если еще хоть кто-то двинется с места, он за себя не отвечает. Так,  хорошо,  давайте следующую группу. Быстро, быстро! Не ночевать же тут из-за этих пархатых! Эй, вы там. считайте внимательней! В группе должно быть ровно тридцать человек, ни больше, ни меньше!
 Трупов у стены все прибывает. “Оттащите их в сторону и посыпьте это место песком!” Кто-то снова наполняет ведро: “Пан жандарм, да зачем это  надо? Завтра же опять напачкают!” Начальник патруля возмущенно оборачивается: кто там смеет возражать? Никто не отвечает,-  нарушитель порядка спешит за вторым ведром. Босой Ясь, местный дурачок, марширует у пропускного пункта, громко повторяя команды. а немцы хохочут. И есть над чем! Возбужденный, раскрасневшийся дурачок размахивает руками и орет: “Оттащите их в сторону и посыпьте это место песком!”
 А их уже нет. Пошли на корм червям. Босой Ясь в залатанном пиджачке, в кепке с оторванным козырьком бегает по улице и тоненько хихикает. Уж он-то за десять шагов сумеет отличить еврея! Его не обманешь! “Гитлер вас не прикончил, так я прикончу!” Бедный, бедный Ясь! Все гетто его знает и жалеет.. А жандармы возвращаются на свой пост. “Из-за этих экзекуций каждое утро пробка на перекрестке!” Тот кондуктор, что ездил на передней площадке трамвая, всегда брал с собой буханку хлеба и, проезжая через гетто, бросал хлеб нищим.Однажды его вытащили из трамвая и расстреляли прямо у пропускного пункта, а вместе с ним еще двадцать девять человек.
 Нужно внимательно, не сбиваясь, считать шаги. Раз, два … От стола до стула такая длинная дорога. Давид с трудом передвигал ноги. Они казались чужими. Он вытягивал перед собой руки. И руки тоже были чужими.
 Он впервые увидел, сколько в комнате пустого пространства. Посреди пустоты стоял стул, сиденье которого оказалось нестерпимо жестким. Далеко-далеко от стула валялся маленький черный ботинок. Это был ботинок матери, - сама она стояла рядом и что-то говорила. Давид шел к ней, а она все отдалялась и отдалялась. Главное, не смотреть вниз, иначе закружится голова. Он посмотрел - и тут же упал, но совсем не ушибся. Мать наклонилась над ним; ее нечесанные волосы беспорядочно падали на плечи, лицо вытянулось, нос заострился. Давид посмотрел на нее и, непонятно почему, заплакал. “Пататай. пататай, мы поедем в дальний край…” - напевала мать, утешая его, как маленького, хотя у него ничего не болело.
 Но никто никуда не поедет, и никто не выйдет отсюда. Босой Ясь рисовал на асфальте кружок, а в кружке - сломанный крест, - свастику. Больше он ничего не умел рисовать. Он чертил свастику на немецких приказах, расклеенных по стенам и ставил внизу свою подпись. Даже Кровавая Рука смеялся, наблюдая эту картину. и бросал дурачку солдатский сухарь. “Ты хочешь стать пособником мирового еврейства? Берегись! Евреи правят миром!”Вши огромной колонной, выстроившись по четыре, с развернутыми знаменами, сползали с плакатов на улицу. Военный оркестр играл марши.”Камень на камень, на камне камень, а на том камне еще один камень…” Зыга поет, Эрнест аккомпанирует ему на гребенке. Луна, как случайно уцелевший фонарь, мертвым светом озаряет развалины Валицува. Лохмотья на живых, лохмотья на мертвых.Желто  зеленый зад Малки восходит над руинами. Говорят, Барух Окс тоже ходил к ней. Барух - он такой! Правда, он тоже сдал в последнее время, и шайка его поредела. Косорукий погиб, когда ходил за товаром. Хаим-Сиротка сам выпросил пулю. Длинный Ицхок сдох на улице, как собака. Все, все, живые и мертвые шли на Мадагаскар.   
 Когда Иаков приставил лестницу к тучам, на нее тут же полезли грузчики с Крохмальной.Первая ступенька, вторая ступенька. третья, четвертая. пятая ступенька и на каждой ступеньке грузчик с мешком. Интересно, что в тех мешках? Один нищий сказал, что золото, другой - что бриллианты. Третий сказал, что там сокровища старого Левина. Сны, спрятанные в мешках, уплывали за стену. О чем были те сны. “Семь мешков крупчатки, да два мешка соли. Один рассыпали по дороге.” Но о том пусть у Мордарского голова болит. Грузчики передавали мешки из рук в руки, а тем временем Иаков боролся с ангелом. Ангелами, или архангелами еще называют полицейских. Лестница - это лестница. Мука - это мука. Грузчики - это грузчики, их все знают. Но кто был Иаковом. кто приставил лестницу к тучам?
 И в самом деле, ангел был похож на полицейского, что дежурит у пропускного пункта и, говорят, сообщает немцам, когда грузчики собираются идти за стену. Крылья трепетали у него за спиной, когда он парил над Иаковом В какой же книге это было? Человек яростно защищался, и ангельские перья. выдранные из огромных крыльев, летели во все стороны.
 Какой высокий потолок! Давид боялся смотреть наверх,откуда струился свет множества свечей. Люстра, как огромный паук, нависала над головами, готовая вот-вот сорваться вниз. Шуршали талесы. Сгибались гордые шеи. Праздничные одежды пахли нафталином.мылом, тщательно скрываемой нищетой. Голос кантора взмывал высоко вверх, и ему вторил нежный звон хрустальных подвесок на люстре, вздохи, шепот, сдержанные всхлипы. Чистый голос, наполняющий сердце сладкой тоской. Тогда еще все они были вместе, такие тихие, добрые, поглощенные молитвой. “Ле шана хабоо бе Ерушалаим …” Давид смотрел на отца, на его потертый талес с аккуратно заштопанной  дырочкой посередине. Рядом стоял дядя Гедали,  и мягкая. рассеянная улыбка бродила по его лицу. Дядя Иегуда молдлился, подавшись вперед и судорожно сжимая кулаки; талес сползал с его плеч. и Давид боялся, что дядя споткнется и упадет  на пол. Свечи мигали, воздух дрожал, и глаза сами закрывались, ослепленные ярким светом. Где были они все, - здесь, в синагоге, зажатые в толпе молящихся, или там. в вечной дороге изгнанников, куда вел их голос кантора. И чья песня летела к ним издалека, как тихая жалоба из недр памяти. Тонко заплакал ребенок и тут же замолк под возмущенное шиканье.
 Голос кантора стих. Треща, плавился воск. Толстенький раввин подбирал края талеса, прижимая локти к бокам. Все начали кашлять, сморкаться, шаркать каблуками, шуршать страницами молитвенников. Душный запах воска и копоти мешался с запахом пота. Синагога была забита до отказа. Снова где-то заплакал ребенок, и снова на него возмущенно зашикали. У выхода началось движение: это посиневшего от плача малыша вытаскивали на свежий воздух.
 Теперь нельзя ходить в синагогу “Eintritt verboten! / Вход воспрещен!” Хотя всего-то надо сесть на трамвай и проехать несколько остановок … После расстрела тела казненных вешали для устрашения живых. Люди с той стороны прижимали белые лица к трамвайным окнам, смотрели на мертвецов и украдкой крестились. А кондуктор, когда его расстреливали, крикнул: “Да здравствует Польша!” После этого трамваи, проезжая мимо пропускного пункта, замедляли ход, а в костеле Святого Кароля ни с того ни с сего зазвонили колокола, и беспорядочный звон продолжался до тех пор, пока не явились двое мужчин в прорезиненных плащах и не увели ксендза. Говорят, в таких плащах ходят гестаповцы. Но что им было нужно от ксендза?   
“Juden, L;use, Fleckfieber!” Серое, иссохшее лицо, так похожее на лицо матери, смотрит с плаката. “Все будет  хорошо, мой маленький, все будет хорошо,нужно только потерпеть немножко.” Кто это сказал? Кто склонялся над ним? И еще чей-то голос: “Парень слишком ослабел, долго не протянет.” Мать не могла сказать  такое… Впрочем, кто знает … Он украл из конюшни гнилое яблоко. - и его настигла заслуженная кара. Вон и Мордехай Сукенник бежит, держа подмышкой  Лейбуся, словно портфель. Рот у Лейбуся приоткрыт, голова, вся в лишаях, мотается на тонкой шее. “Все будет хорошо, мой маленький, все будет хорошо.” Сморщенная мордашка Лейбуся чернеет, исчезая в глубине двора, а из флигеля вылезает Янкель Зайончек: “Эй, Мордехай, никак тебе младенца подкинули?” В руках у него утюг, рассыпающий во все стороны жаркие искры.
 Из конюшни, тихо ступая, выходит легкий жеребенок на белых, тонких ногах, хватает искры бархатными губами, глотает огонь и дым, розовым, мокрым языком гасит тлеющую бороду портного, его одежду, гасит горящую конюшню и весь дом, когда пожар стихает, на пепелище остается один Янкель Зайончек. Обгоревшая борода, пепел в волосах, голый локоть, торчащий из дымящегося рукава. Он держит в руках письмо, огромное, как воздушный змей. “Регина, долей воды!” Шипя, вспыхивает зеленый свет. Сейчас Давиду снова придется читать письмо, и он убегает от закопченной, дымящейся бороды, от серого конверта, карабкается по грудам битого кирпича с камня на камень,  с этажа на этаж, с  трубы на трубу, а на карнизе сидит Длинный Ицхок, болтает черными, босыми пятками и смеется: “Вот я тебя и дождался!” Он протягивает тощую руку, хватает Давида за шиворот, бросает в мусорный бак и закрывает крышку. Темно, догорает, тая. свеча, люди сгрудились у огня, а отец накрывает Давида своим талесом, потому что пришло время молитвы. Однажды они ходили в тайную молельню, где кантор пел псалом,  двое стариков разворачивали длинный, нескончаемый свиток,а ребе рассказывал о бегстве евреев из рабства в Землю обетованную: “Шма Исроел … Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью от лица народа…”   
 Летели на Мадагаскар улицы малого гетто, трамваи, дома, деревья, фонари,.руины сгоревших зданий, - лес обнажившихся корявых обрубков, печных труб и стен, крыши, сброшенные на землю взрывами сентябрьских бомб.Летел алтарь, летел ковчег для Торы и серебряные подсвечники. Летели могильные плиты, бросив на произвол судьбы останки предков. Летели все пятницы, все субботы. а за ними вслед - все старинные книги, и с пожелтевших страниц сыпались псалмы и молитвы, заклинания и вздохи простых сердец. Летели козы, козлы и козлята, испуганно блея и перебирая копытцами в воздухе, и пастух порхал  среди звезд, посохом подгоняя отставших. Раввины тянулись журавлиным клином, и из широких рукавов их праздничных одежд сыпались орехи, изюм и чудеса, совершенные под строгим наблюдением  святых цадиков. А последним летел бедный школьный учитель из заштатного местечка, где он всю жизнь наставлял маленьких лоботрясов, и из раскрытой азбуки в его руках сыпались буквы: алеф, бейт, гимел, далет, хе, вав, зайн … Они убегали от близорукого учителя и сами складывались в облаках в незнакомые ему слова. Летели грехи, летели жалобы бедняков, их сны, полные фаршированной рыбы,  ватрушек, конфет, щедрые сны нищих.Серафимы, подлетая, прикрывали своими крыльями истощенные, нагие тела. Летели свадебные балдахины. и под их сенью порхали  разморенные девушки в нарядных платьях. Влюбленные, не разжимая  объятий,парили над облаками, и солнце слизывало с их разгоряченных тел пот и слезы..На западе день расставался с ночью, украшая небо красными сполохами. Летели сапожники с колодками в руках. Таща за собой шлейф паутины, проплывали по небу нищие халупы, наполненные печалью и тяжким трудом многих поколений. Одной дружной стайкой летели птицы, рыбы и цветы. Летели стены Иерихона, и звуки труб уже не могли сдвинуть в них ни единого камня. Порхали с облака на облако скрипки, гармоники, флейты, цимбалы в поисках ловких рук, способных оживить их.А позади всех величественно плыл строй патриархов с каменными профилями, стертыми временем, и с ними были их сыновья и сыновья их сыновей: Кенан, Иаред, Ной … И сыновья Ноя: Сим, Хам, Иафет, и сыновья Сима, Хама, Иафета … “Так мы точно едем?” Янкель Зайончек тряс реденькой бородкой, чихал и сыпал пепел во все стороны. Летели по черному небу все знаки Зодиака: Овен, Бык, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы. “На Мадагаскар? Так мы точно едем?”
 Парили над улицей скелеты, погруженные в летаргию, и , цепляясь друг за друга, взмывали все выше и выше, серые, покрытые шелушащейся кожей. Видно было, как бьются их сердца в клетках ребер, словно птицы, рвущиеся в небо, полное туч  и дыма. Глаза их были, словно раны. Сквозь раны своих глаз они удивленно смотрели на мир и стыдливо подбирали развевающиеся лохмотья. Труднее всего было тем, кто опух от голода. Они неуклюже поспевали за остальными, едва  ворочая бесформенными руками и ногами. Отекшие лица, лишенные человеческих черт, огромные и жуткие, нависали над землей. Все, все спешили на Мадагаскар вслед за телегой возчика Ильи. Из  темных переулков, из подвалов, с чердаков выползали призраки, - дети, покинувшие родителей. матери, бросившие в развалинах костенеющие трупики младенцев..Они жмурили глаза, отвыкшие от света, шатались от легкого весеннего ветерка и спешили присоединиться к улетающим, грязные, с нечесанными патлами, полуголые.В  черных от грязи руках они сжимали свое жалкое имущество: ложки. миски, котелки, остатки какой-то еды, приберегаемые на черный день. Кто они были? куда спешили всей толпой? На Мадагаскар, на Мадагаскар!               
 “Ле шана хабоо бе Ерушалаим …” Призраки крохотных существ, непохожих на людей, выпархивали из подворотен, из развалин, из вымерших кварталов, как бабочки. Какое это было число? Какой месяц. год? Вперед, вперед только  вперед! Еще одно, последнее усилие! Главное - держаться вместе! Кто сказал: скоро все там будем? Нищий, обыкновенный нищий, который прежде был раввином, а теперь подыхает с голоду на улице, вместе с другими. “Аллилуйя!.Ле шана хабоо бе Ерушалаим!” Старый раввин, заморенная голодом тень. Но кто его услышал? Кто оглянулся на его зов? Только крик жандарма провожает старика в последний путь. “Alle, alle  Menschen weg nach Madagaskar! / Все, все проваливайте на Мадагаскар!”
 Из норы в развалинах появляется непонятное существо: ноги обмотаны тряпками, на руках детский трупик. Люли-люли, сердце мое, люли-люли. Женщина укачивает мертвого ребенка и тихо идет по улице, устремив вверх равнодушные, черные глаза. Что она увидела там, наверху? Откуда вышла и куда идет?На Мадагаскар. Ноги, обернутые тряпьем, неслышно ступают по мостовой. Ей торопливо уступают дорогу, шарахаясь от нее, как от безумной. Она улыбается. Не нужно ее бояться. Вообще никого не нужно бояться.Она прижимает к груди свою легкую ношу. Люлю-люли, мое сердце. Она будет так ходить до тех пор, пока какой-нибудь жалостливый солдат выстрелом в голову не прекратит ее странствия. Жил-был солдат, хороший, добрый солдат, у него был карабин, хороший, добрый карабин, и однажды из этого карабина вылетела пуля, хорошая, добрая пуля.Люли-люли, сердце мое, люли-люли. Трупы сумасшедшей жидовки и ее жиденка валяются у стены.
 Солнце отражается в зеркале, висящем в развалинах сгоревшего дома и рассыпает во все стороны десятки золотых зайчиков. Возчик Илья тащит к своей телеге Длинного Ицхока, а тот тихонько причитает:”Ай, почему мой праздник Кущей длится целый год!” А теперь уже лето, скоро Суккот. Вот и Рива выносит во двор стол, ведро воды и тряпку. Фыркает кобыла в конюшне. Янкель Зайончек сидит на пороге своей мастерской и зевает, подставляя лицо солнцу.Давид прижимается щекой к теплому переплету книги и сонно жмурит глаза. Он дремлет на подоконнике, как кот, и вдруг пристально смотрит вниз, словно кто-то его толкнул. Там, внизу, он видит себя стоящим во дворе. Так где же он на самом деле, здесь или там? Он видит себя, сидящего на подоконнике и себя, стоящего во дворе. Рядом Рива, жена Хаскеля-дворника, моет стол к празднику. Прыгают солнечные зайчики. “Чего добыл, жиденок?” “Жизнь.” В тот раз ему здорово повезло: Кровавая Рука усмехнулся и пошел дальше, а Давид стоял на коленях, зажмурив глаза и ждал выстрела.
 Выстрел так и не прозвучал тогда. “Ешь, ешь, ведро моркови - ведро крови!” - приговаривала мать, но это было давно, очень давно. Он шел лесом, крепко сжав зубы от холода из страха. Где-то высоко каркали вороны. Сердце сжималось от их зловещего карканья. Лес, черный лес.
 А тот, разноцветный лес, был пропитан запахом мха, прелой листвы и первых фиалок. Среди деревьев стояла маленькая девочка и держала на ладони улитку. “Улитка, улитка, высунь рога!”Потом эта девочка прибегала к пану Грыбко с корзиной, полной весенних цветов. Она бежала босиком, лил теплый дождь; девочка сорвала платок с белокурой, кудрявой головы, размахивала им и смеялась. Как называлась та деревня? Где ее теперь искать?
 Лес, черный лес. На опушке выкопана яма. Возле ямы стоит эсесовец в прорезиненном плаще. Осыпается песок; лопата воткнута в кучу земли. “Пусть не дрогнет твое сердце, когда ты увидишь своих близких у края могилы. Отвернись и иди своей дорогой.”
 Был седер, и все живые сидели за столом. Такие тихие, бледные. Хрустела под пальцами сухая маца. На чистой скатерти стояло серебряное блюдо, а на блюде - стаканчик с вином.Тихо звучала песня, и сердце билось радостно и спокойно. Так уже никогда не будет. Ну, маленький, повторяй вместе со всеми!  “Ле шана хабоо бе Ерушалаим …”  Впереди была еще целая длинная жизнь. Разве это грех? Он неосторожно коснулся пальцем стаканчика на серебряном блюде. Ай, смотрите. что он делает! Все засмеялись. Это же вино для Ильи-пророка, который придет ночью Если завтра стаканчик окажется пуст, значит, пророк выпил вино. Он придет и заберет с собой всех, живых и мертвых. “Пататай, пататай, мы поедем в дальний край!” - напевала мать давным-давно. Тогда голос у нее был тонкий и нежный, а сейчас хриплый, простуженный.Вот и настал долгожданный час. Смотрите, смотрите, Илья-пророк едет! Дед усаживается в повозку первым, аккуратно приподнимая полы праздничного сюртука, и тетка Хава подает ему молитвенник в кожаном переплете. Следом идет дядя Гедали со скептической усмешкой на лице, и дядя Иегуда, сурово сжимающий тонкие губы, и… Давид. поторопись! Забыли. ребенка забыли! Уехали без него! Он стоял, закинув голову к небу. а люди все летели и летели. Куда они спешат такой толпой? “Эй, вы там, держитесь за тучи!” Заколыхался и поплыл Валицув, словно огромный воздушный змей. Нищие разбегаются в панике: земля уходит у них из-под ног. а они тянут руки вслед и взмывают вверх. Впереди всех Илья-пророк на огненной колеснице, в плаще из туч и дыма. “Возишь их, возишь, конца-края нет! Ну и времена!”
 А нищий ухватил пророка за плащ и тянет к себе.
 Но это еще не был кризис. Давид просыпался и с наслаждением прижимал пятки к горячему кирпичу, который мать постоянно меняла под пропотевшим одеялом. Издалека доносились человеческие голоса.
 Доктор Обуховский ругался с матерью из-за кирпича. Давид краем уха ловил обрывки их спора, видел вокруг странно перекошенный мир и снова проваливался в бездну. Потом наступил кризис, похожий на огромную черную дыру, где Давид блуждал, потея, как мышь. А, когда поднялся, чего от него никто не ожидал, то почувствовал себя ужасно слабым. Волосы выпадали горстями, и еще целый месяц он не мог бы перебросить через стену даже самый маленький мешок с картошкой. Больная кровь, высосанная из него вшами, уже текла по жилам других людей, отравляя их, а он пребывал  в состоянии апатии, не решаясь сделать лишнее движение, смотрел на пятна плесени на потолке и не узнавал своей комнаты. Рядом лежала торба с сухарями. Почти два года мать складывала туда хлебные корки и довески, - украдкой от всех, словно стыдясь своей предусмотрительности. Невесть откуда была извлечена бутылка рыбьего жира, купленная еще до войны. Давид жадно вдыхал запах рыбы, в детстве вызывавший у него тошноту, макал в жир сухари и грыз их с утра до вечера.
 Он ел и спал, просыпался от волчьего голода и, насытившись, снова погружался в сон. Почему-то страшно хотелось лука, но мать сказала, что от него может случится заворот кишок; впрочем, лука в доме не было с осени. Потом дядя Гедали принес небольшую луковицу, и Давид решил, что непременно украдет ее, когда все заснут. Пришел доктор Обуховский и разрешил Давиду съесть луковицу, но кирпич из постели приказал немедленно выкинуть. Пообещав выхлопотать место в больнице, доктор ушел, а мать со злостью начала остатками угля растапливать печь, чтобы прокалить новый кирпич, взамен выброшенного. Знаем мы их больницу! Возьмут здорового ребенка, а вернут покойника!
 Тротуар уплывал из-под ног, и дома стояли криво, когда Давид впервые, после долгого перерыва, вышел на улицу. Он осторожно ступал по ненадежному асфальту,  люди спешили мимо, обгоняя Давида, задевали его, толкали, а он не мог надивиться, как быстро и ловко они перебирают ногами. На углу стояла тележка рикши. Отец сидел на велосипеде, бессильно свесив ноги, и тяжело дышал. Дядя Гедали  стоял рядом,  положив руку на руль; подмышкой у него был свернутый рогожный мешок.
 -Говоришь, целый день потеряем? Большое дело! Ждать нельзя, нужно забрать его оттуда. Давид, пойдешь с нами?
 Отец вел велосипед вдоль тротуара; одна брючина у него была схвачена бельевой прищепкой, другая подвернута чуть ли не до колена.
 На дверях небольшого старого дома на Ставках объявление, написанное от руки, извещало бродяг и мелких торговцев, что вход в карантинную зону строжайше запрещен. Они поднялись на четвертый этаж, под самую крышу. Воздух был пропитан вонью лизола и экскрементов.Глаза долго не могли привыкнуть к полумраку, и Давид постоянно спотыкался о куски штукатурки, усыпавшие пол, а, когда смог, наконец, различать предметы в слабом свете, сочащемся в маленькие окошки, затянутые слоем пыли, то, прежде всего, увидел разъевшуюся, седую крысу. Она сидела посреди стола над изгрызенной коробкой из-под кофе, и хвост ее тянулся по драной скатерти. Завидев людей, крыса неторопливо соскочила со стола и скрылась в соседней комнате. Только теперь Давид услышал писк, шорох, возню и быстрый топот множества маленьких лапок.
 В углу замаячила неясная фигура: чья-то всклокоченная голова приподнялась и снова бессильно упала на подушку. Хриплый голос пробормотал:
 -Эли, Эли, шебашмаим!
 Из разных концов комнаты отозвались вздохи. причитания, слабые призывы:
 -Абрам, это ты? Абрам, отгони крыс!
 Страшным рыданиям мужчины вторил тоненький плач ребенка, который полз навстречу живым от трупа матери, остывающего на полу.
 -Абрам, подойди сюда!
 -Кто украл мою аллюминиевую миску с монограммой? Ничего оставить нельзя! Сплошное жулье кругом!
 Кто-то  перетряхивал слежавшийся матрас, вздымая тучу пыли. Тетка Хава бросилась к пришедшим:
 -Вы живы?! Неужели это вы?!Боже, какое счастье! Яков, Давид, это же я!
 Торопливо и беспорядочно  она рассказывала о каком-то обыске, о жандармах, о людях, расстрелянных прямо во дворе, о больных, выброшенных с четвертого этажа, о соседях, забаррикадировавшихся в своей квартире, да так и умерших от голода. Ее трудно было узнать: свалявшийся бесформенный парик, сдвинутый на ухо, открывал лысую макушку. Тетка осторожно дотрагивалась до пришедших, словно боясь, что они растают в воздухе, и, приподнимаясь на цыпочки, заискивающе заглядывала в глаза:
 -Как я выгляжу?Совсем не похожа на человека, правда?
 Миновав развороченные берлоги соседей, они нашли деда в конце коридора, в маленькой комнате, заваленной стопками молитвенников, где единственное окно было занавешено пыльным талесом. Старинные свитки шелестели от сквозняка, молитвенные ремни цеплялись за ноги.Распухший труп в ермолке сидел за столом. Желчь текла у него изо рта пропитывая страницы раскрытой Священной книги.Рядом лежал остро заточенный топор.
 Дядя Гедали развернул мешок, но тетка Хава бросилась ему наперерез, раскинув руки, и ее невозможно было успокоить, пока отец не засунул ей в рот кусочек сахара. Всхлипывая, она сосала сахар, и слезы струились по ее грязному лицу. Когда Дядя Гедали взвалил на спину мешок, она рванулась к комоду и вытащила из него серую, линялую тряпку:
 -А как же смертная рубаха?
 Дядя только махнул рукой.
 Потом они долго ждали, пока тетка Хава соберет вещи. Она бестолково и суетливо тыкалась из угла в угол и, наконец, извлекла из груды тряпья дерматиновый чемоданчик без возраста, куда положили стопку чистой бумаги, завернутую в газету и обвязанную бечевкой. Надолго задумавшись,она со смущенным видом снова открыла чемоданчик, посидела над ним. после чего принесла еще несколько листов бумаги и обрывок бечевки, намотанный на карандаш, аккуратно сложила все это в чемоданчик, взяла со спинки кресла довольно приличное черное пальто, вышла в коридор, принесла оттуда пропыленный шерстяной шарфик, который долго выбивала об колено под осуждающими взглядами соседей. Она стояла посреди комнаты в пальто и в шарфике, крепко прижимая к себе чемоданчик,  и не трогалась с места, пока отец не взял ее под руку и не повел за собой.
 Вечером дядя Гедали вернулся с Окопов без мешка. Мать сидела перед теткой на низком табурете и говорила:
 -Хава, ну, пожалуйста, съешь хоть ложечку супа!
 Но тетка отталкивала ее руку:
 -Ни в коем случае, дорогая! Ты же от себя отрываешь!
 Потом она все же начала есть, и ела быстро и жадно. Суп она пила прямо через край и, убедившись, что ее никто не видит, вылизывала миску и облизывала пальцы, жмуря глаза от удовольствия. Целыми днями она сидела на табурете возле печки, улыбаясь неизвестно чему.
 Но через несколько дней она забеспокоилась:бродила по комнате, часами стояла у окна, а потом начала убегать, и отец дважды приводил ее с соседней улицы. Когда она в первый раз начала готовиться к побегу, никто не понял, в чем дело: она просто возилась со своим чемоданчиком, то открывая, то закрывая его.Вечером отец нашел ее в старой квартире на Ставках. Когда она убежала во второй раз, дома никого не было, и ее нашли только через два дня спящей в подворотне. Она упиралась, мотала головой, твердила, что не хочет возвращаться. Отец и дядя Гедали привезли ее домой на ракше, а мать уложила в постель и отпаивала настоем ромашки. Но, немного отдохнув, тетка Хава снова сбежала. Очевидно, она очень спешила, потому что забыла свой чемоданчик.
 Две недели спустя Ури заметил знакомое пальто в развалинах на Сольной. Рядом валялся рыжий парик. Но, когда отец пошел в указанное место, там уже ничего не было, а Илья-возчик клялся и божился, что ему не доводилось встречать пожилую женщину в рыжем парике и довольно приличном черном пальто.
                XII   
 Замирающие от страха волы и рыжие телята перелетали через стену.Ягнята с жалобным блеянием  перелетали через стену. Свиньи, визжа и хрюкая, перелетали через стену. Коровы парили на фоне закатного неба, беспомощно перебирая копытами среди облаков, задевая хвостами за луну, восходящую над лесом, желтую, как лимон.Мычала и блеяла скотина, скрипела лебедка, покрикивали люди по обе стороны стены. “Живей, живей, Фелек!” Подкупленный жандарм, усмехаясь, наблюдал за процедурой. “Синий” полицейский, одной рукой придерживая прыгающую кобуру, а другой вытирая пот со лба, бегал, вдоль стены.”Пошевеливайтесь, бродяги, под монастырь меня хотите подвести!- Да уж мы стараемся, пан начальник!” На тротуаре толпились любопытные, лебедку то и дело заедало, и заковыристые ругательства оглашали окрестности. Только к сумеркам они добрались до Окопов, где днем люди с плачем и причитаниями хоронили умерших, а на закате и на рассвете переправляли с”арийской стороны” стада коров и свиней. Эрнест стоял, широко разинув рот, и потрясенно качал головой.
 -Смотри, смотри, - теребил он Давида, -Ну, надо же!
 Вечерний воздух над кладбищем был прохладным и чистым. Стена и дома за ней призрачно голубели. Голубели звезды на рукавах, плиты надгробий. покрытые древними письменами; последние лучи солнца гладили туши животных, обреченных на убой. Маленький ягненок застыл на фоне закатного неба, но это длилось не дольше секунды. “Шевелись, ребята!” Улица пустела, приближался комендантский час.
 -Пошли, здесь нам ничего не отколется, - проворчал Эли.
 В тот вечер они возвращались домой с пустыми руками.
 Эрнест спрашивал:
 -Интересно, сколько котлет может получиться из одного теленка?
 -Много.
 -Смотря для кого, - качал головой Давид.
 -Пошли, - торопил Эли, - Чего зря таращиться!
 -“Желтый интерес”! - фыркнул Давид, - Трепач ты, Эли, больше никто! Чтоб я еще раз с тобой пошел!
 Это началось еще прошлой осенью, когда Эли пригласил их за брюквой к знакомому огороднику. На двадцать втором трамвае он доехали до кольца, а там пересели на пригородный маршрут двадцать два-Б. Миновав военный аэродром, они вышли у деревянной часовни и побежали прямо в лес. Эли с размаху падал лицом в траву, визжал, обнимал стволы деревьев и пинком сбивал шляпки с поганок. Давид и Эрнест с тревогой наблюдали за ним. Потом они выбрались на прогретую солнцем поляну, где стояли стога сена. Листья с шуршанием облетали с деревьев. Эли с величественным видом возлежал на сене, курил  и рассказывал невероятные вещи. “Желтый интерес” - вот настоящее дело!Потом они еще несколько раз выбирались за город покупать картошку и капусту. Наступил октябрь, за ним - ноябрь, выпал первый снег, а Эрнест все не мог дождаться дня, когда  Эли поведет их на Окопы. Альбинос расспрашивал, что да как, желая выведать все подробности, но Эли будто воды в рот набрал. Он заявил, что время сейчас неподходящее, а, когда настанет подходящее время, не уточнил.
 -Ну, когда? - не отставал Эрнест, - Скажи, когда?
 -Когда надо, -сурово отвечал Эли, но однажды, в начале следующего лета, примчался, весь запыхавшись, сунул голову под кран, долго пил воду и вытирал рукавом потное лицо:
 -Где Альбинос? Идем! Скорей! - частил он, а Давид и думать забыл, куда и зачем они должны идти, - У тебя что, после тифа совсем память отшибло? Тот тип вернулся! И заходил ко мне!
 -Кто заходил к тебе?
 -Я же говорю: тот тип!
 -Что еще за тип?
 -Ну тот, с Новолипок, - лаконично объяснил Эли, и они побежали за Эрнестом.
Но в первый день вернулись ни с чем. Назавтра, едва рассвело, Эрнест уже барабанил в дверь:
 -Хватит дрыхнуть! Пошли!
 Давиду вовсе не хотелось тащиться на другой конец города, да и дома была куча дел. Но какие могут быть дела, когда речь идет о “желтом интересе”!
 -Ты что, совсем сдурел?! - петухом налетал Эрнест, - Не понимаешь, о чем речь? Такие деньги!
 -Деньги-шменьги, - отмахивался Давид, - С вами только свяжись! - и выжидательно оглянулся на Эли, но тот загадочно молчал, - Сначала толком объясни, что мы должны делать?
 -Дурак”! - распалялся Эрнест, - Сам потом жалеть будешь, если откажешься!
 -А, по-моему, все это пахнет крупным надувательством, - констатировал Давид, - Никуда я с вами не пойду, и не уговаривайте.
 -Не пойдешь?
 -Не пойду.
 -Нет, так нет, - пожал плечами Эли, - И без тебя справимся.
 Они ушли вдвоем. Давид слышал в подворотне писклявый голос Альбиноса и жалел, что отказался идти с ним на Окопы.
 -Давид! - крикнул вдруг Эрнест, - Давид! - и, когда Давид, съехав по перилам, выскочил из подъезда, радостно обнял приятеля за плечи.
 -Пусти, Альбинос! - Давид с сердитым видом высвободился из дружеских объятий, и они втроем зашагали по улице.
 Огромный ров был засыпан негашеной известью; известь белела на тропинках меж старых и новых могил, на  свежих холмиках, на пнях спиленных вековых деревьев, - там, куда на телегах и тачках. в выпотрошенных матрасах и мешках, в рваных простынях и просто нагишом живые свозили умерших из большого и малого гетто, из квартир, из подвалов  и чердаков. из развалин и с улиц, свозили останки тифозных. почерневшие, скрюченные, с голыми черепами, тела тех, кто умер от голода или был убит шальной пулей. Но их не провожал в последний путь меланхолический шорох листвы: древние клены, каштаны и березы были спилены на дрова. Могильные  плиты аккуратно сложили в кучу у ограды:ими будут мостить  улицы и дороги, топтать имена мертвецов, чтобы уничтожить саму память о евреях. И кадиш над покойниками уже никто не читал. Некогда!Быстрее закопать одну партию и приготовить место для следующей! Мертвые не должны путаться под ногами у живых и разносить заразу!
 Эли достал из кармана разводной ключ, и Эрнест побледнел.
 -Что, не нравится, Альбинос?  - Эли протянул приятелю стальные кусачки, легкие и удобные, - Тогда поработай вот этим.
 -Ребята, я лучше пойду, - быстрым шепотом заговорил Эрнест, - Я никому не  скажу, клянусь!Ни одной живой душе! Буду нем, как могила!
 -Вот как дам сейчас по лбу! - Эли потряс кусачками у него под носом, - Бери, бери, нечего нюни распускать!
 Но Эрнест снова завел свое:
 -Отпусти, Эли! Я хочу домой!
Эли пришлось прикрикнуть на него:
 -Ша, Альбинос!Никто никуда не пойдет! Ты сам напросился!Кто громче всех орал? “Желтый интерес”, “желтый интерес”! Вот тебе твой “желтый интерес”! - он сунул кусачки Эрнесту в руку, - Давай, работай и учти: я долго уговаривать не привык! - Эрнест внезапно притих, и его не пришлось долго уговаривать, дальше он все делал, как надо.
 Эли опустился на колени и начал первым. Давид и Эрнест смотрели, как пойдет дело, и дело пошло хорошо. Эли работал, пока совсем не запыхался, и только тогда, выпрямившись, вытер потный лоб, перевел дух и снова принялся за работу. Эрнест старался не отставать от него.
 -Так? - спрашивал он время от времени.
 -Так, так,  - не глядя, кивал Эли и вдруг завопил, - Эй, тех не трожь! Не трожь тифозных, кому говорю! - с этой минуты Альбинос старался не отходить слишком далеко.
 В их голоса вплетались тихие, нескончаемые слова молитвы.
 -Давид, шевелись, чего застрял?!
 -Иду, иду!
 Он вслушивался в молитву. Старик с длинной развевающейся по ветру бородой, стоял на коленях над ямой. Вокруг не было ни души; никто, кроме него, не пришел проститься с умершими. Черная тень протянулась по куче сырой глины, по сваленным, как попало, телам, едва прикрытым газетами и тряпьем. Глава старика были белые, слепые, широко распахнутые, словно вобравшие в себя высокое небо.  Он молился, опершись на палку и оборотясь на восток:
 -Господи, Ты один с небес видишь эти ямы! Мы хороним своих мертвецов посреди проезжей дороги. Земля обетованная! Горстка пыли твоей - святыня для нас, за нее мы платим кровью и золотом, всей жизнью твоей! О, Земля обетованная, мы хороним своих мертвецов …
 Они хоронят своих мертвецов, положив им в головах камень, и в руку им вложив камень, и камнем придавив им грудь, вдали от тебя, Земля обетованная. Среди полыни и терний, в смертной рубахе, снятой с того, кто еще жив. Встав на колени, они роют землю руками, и слова молитвы тяжело слетают с их уст …
 Издалека, еле слышный, доносился призыв Эрнеста:
 -Давил, ты где?
 -Здесь я, здесь!
 Давид поднял комок земли, размял его в ладонях и долго, сосредоточенно просеивал сквозь пальцы. Потом двинулся дальше.
 Они хоронят своих мертвецов там, где враги сжигают их кости, чтобы развеять пепел на все стороны света, и никто не скажет мертвым на прощание доброго слова. Все кричат: “Прочь!”, “Сгинь!” Они приходят к своим мертвецам, зажимая рты ладонью, чтобы не выдать себя громким плачем, обмотав ноги тряпьем, чтобы не оставить следов. Тайком, как воры, они закапывают в землю свое последнее сокровище, своих детей. Они хоронят своих мертвецов без надежды, без надежды готовят их к вечному сну на чужой стороне, в недоброй, холодной земле, где их души никогда не найдут успокоения, где дети Израиля никогда не чувствуют себя в безопасности, где только псы по ночам воют на кладбищах, а волки разрывают лапами землю, чтобы выгрызть сердца умерших.
 Давид поднял с земли моток проволоки, повертел в руках и сунул в карман, через несколько шагов нашел кусок водопроводной трубы, взвесил в руке, очистил от глины, взмахнул трубой пару раз, постучал ею о камень и заткнул за пояс. Потом достал из кармана проволоку, распрямил, скрутил в два ряда, сделал из проволоки крюк и тоже прицепил к поясу.
 -Давид, не отставай!
 -Иду!
 Старый еврей, оборотясь к востоку, молился за мертвых, раскачиваясь над ямой.
 Они хоронят своих мертвецов посреди проезжих дорог, копают могилы прямо в колее, в придорожных канавах, и смешиваются с землей кровь и кости проклятых сынов Израиля.  Они хоронят своих мертвецов в чужой земле, а она  извергает их  из своего лона. Они хоронят своих мертвецов в горький час, когда только гнев и ненависть живут в сердцах.Проклятье! Проклятье!Они хоронят  своих мертвецов и словно сами ложатся вместе с ними в могилы. Они хоронят своих мертвецов, оплакивая те поколения, что жили на земле со времен праотца Авраама, и тех, что еще придут. Они хоронят своих мертвецов и завидуют им, желая себе скорой и легкой смерти.Живое живым. Мертвое мертвым. Они хоронят своих мертвецов, словно самих себя.
 Старый еврей раскачивался над могилой.
 Давид тихонько отошел в сторону, раскурил сигарету., затянулся несколько раз, затушил окурок и спрятал в карман.Потом подошел к Эли, снова раскурил окурок и сунул приятелю в рот.
 -Давид, ты что там копаешься?
 -Ищу.
 -Давай, пошевеливайся.
 Эли курил, не вынимая сигареты изо рта, потом закашлялся и выплюнул окурок. Подскочил Эрнест:
 -Ну, конечно, Давид даже приличного инструмента из дома не взял!
 -Заткнись! - оборвал его Эли, - Не лезь, когда не спрашивают, - он растер окурок каблуком, - Делай свое дело и молчи, Альбинос!
 И Альбинос делал свое дело. Давид тоже делал свое дело. Они на коленках ползли вслед за Эли, который показывал дорогу.
 -Ой. смотрите!
-Тихо, тихо, Альбинос! Работай себе!
 Эрнест замолчал, но ненадолго:
 -Ой, что я нашел!
 Они даже не обернулись,но Зрнест не умолкал:
 -Смотрите, что я нашел!
 Они подошли и увидели у него в руке грошовое колечко с красным камушком.
 -Рубин, скажете, нет?!
 -Альбинос,-сухо сказал Эли, - Не валяй дурака и не строй из себя младенца. Займись делом!
 Он забрал у Альбиноса колечко и зашвырнул далеко за кучи глины.
 -Подумаешь, начальник! - шмыгнул носом Эрнест, - Мешало оно тебе, да?
 -Гляди под ноги, Альбинос, -приказал Эли, - И не дрожи так, смотреть противно.
 И тут перед ними вырос старый еврей. Он неслышно прокрался меж могил и вдруг пронзительно закричал, вырывая волосы из бороды и потрясая палкой:
 -Крысы! Люди, здесь крысы!
 Он выглядел так, словно уже много лет назад почил на Окопах, в тени кладбищенских деревьев, под шелест кленов, тополей и берез, еще более старых, чем он сам, под строками молитвы, выбитой на камне, рядом с именем, завещанном ему отцом и дедом, лежащими в той же земле.
 -Что я вижу?! Что видят мои слепые глаза?! Крысы гнездятся в теле Израиля!
 -Тихо, ребе, тихо, ша! - просил Эли.
 -Чтоб вас всех земля поглотила! - старый еврей раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками. Борода его моталась, как мокрая тряпка, - И это еврейские дети!
 -А что?! - вскинул голову Эли, - Не нравится, да?
 Он взмахнул рукой с разводным ключом. Эрнест с кусачками обошел старика сзади.
 -Видел? - крикнул Эли, - Ну и проваливай отсюда!
 Эрнест подмигнул Давиду. Тот подобрал небольшой камень и влепил старику меж лопаток.
 -Спасите, убивают! - завопил старый еврей, - Бандиты!
 Он бросился бежать. Эрнест за ним.
 -Альбинос, вернись!
 Эрнест дал старику подножку. Оба покатились по земле.
 -Альбинос, прекрати немедленно! - взывал Эли.
 Эрнест боролся со стариком, налетая на него и снова отскакивая, а бородатая тень наугад лупила палкой по зоздуху. Эрнест перехватил палку и дернул к себе. Неожиданно старик отпустил свое оружие. Эрнест упал, а старик с громкими причитаниями бросился к кладбищенским воротам.
 -Альбинос, назад!
 Эрнест обернулся, - маленькая тень не вершине свежей насыпи, - и, отчаянно жестикулируя пытался что-то объяснить.
 -Тьфу, дурак! - сплюнул Эли, - Все дело испортил! Пора сматываться!
 Действительно, медлить было нельзя. На крики старика невесть откуда начали сбегаться люди. У некоторых в руках были кирки и лопаты. В полной тишине слышалось только гневное сопение.
 -Влипли! - констатировал Эли и указал рукой в глубину кладбища, - Попробуем прорваться там, - Но и там, куда он указал, словно из-под земли, вырастали люди с кирками и лопатами. Давид, Эли и Эрнест метались среди старых и новых могил, окруженные со всех сторон.
 -Halt! Halt! Halt alle bis auf den letzten!/ Стоять! Стоять! Стоять всем до единого!
 В ворота кладбища входили немцы.
 Офицеры быстро приближались к толпе, и в их голосах была решимость и угроза. Один потрясал пистолетом, другой приготовил фотоаппарат. Солнце играло на серебряных адъютантских аксельбантах. А за офицерами, в некотором отдалении, двигалась пестрая, веселая толпа штатских: мужчины в широких, клетчатых брюках-гольф и ярких носках, дамы в легких, цветастых платьях.Чуть поотстав от других, колыхался желтый зонтик, а под ним - тонкий серый костюм, еще ниже - брезгливо отставленная ножка в шелковом чулочке. Желтый зонтик рванулся вверх и поплыл на фоне неба, как маленькая тучка.
 -Hilfe! / Помогите!
 Компания отозвалась взрывом дружного, жизнерадостного смеха. Офицер с пистолетом обернулся:
 -Lotte, was ist los? / Лотта, что случилось?
 Из-под туфельки сыпался песок, изящная ножка замерла в балетном па, из-под желтого зонтика донеслось легкое, как вздох:
 -Bei Gott,  das geht ;ber alle Begriffe! Hier darf man nicht gehen! / Боже, это не умещается в голове! Сюда нельзя ходить!
 Второй офицер поднял  “лейку”. Евреи медленно и неохотно отступили вглубь кладбища. Коротким движением руки офицер приказал им задержаться, но, после недолгой паузы, сделал жест, исполненный великодушия:
 -Abtreten! / Убирайтесь!
 Слова его перелетали через ров, как комья земли, брошенные сильной, жестокой рукой. Он посмотрел на Давида, Эли и Зрнеста, застывших над ямой, и знаком приказал им подойти поближе. Они подошли поближе.
 -Wie alt bist du? Spricht! / Сколько тебе лет? Говори!
 Он смотрел на Эли, наводя на него фотоаппарат.
 -Vierzehn, Herr Oberleutnant! / Четырнадцать, господин обер-лейтенант! 
 Офицер указал на Давида:
 -Du? / Тебе?
 - Zw;lf. / Двенадцать.
 Желтый зонтик, вздрогнув, двинулся вперед.
 -Bei Gott, das geht ;ber alle Begriffe! Es ist schmutzig dort/ Bei solchem Wetter stetzt sich der Staub in die Kleider und das schneidet mir ins Herz! / Боже, это не умещается в голове!Такая грязища! В ветреную погоду вся одежда будет в пыли, а это просто невыносимо!
 Офицер с пистолетом склонился над ямой и втянул носом кладбищенский воздух:
 -Lotte, wonach schmeckt das? Herrlich!Schnauben Sie nach Luft! / А как Вам нравится запах, Лотта?Великолепно! Понюхайте!
 -Gott beh;te!Pfui! Kurt, das ist schwer, ja unm;glich! / Господи помилуй! Фу! Курт, это ужасно, невозможно!
 -Ein Gedanke steigt mir auf … / У меня одна мысль …
 Веселая компания насторожилась.
 -Ruhe! Was wird er wohl sagen? / Тихо! Что он хочет сказать?
 -Ich bitte, sagen Sie, Kurt! / Прошу, говорите, Курт!
 -Meine Damen und Herren, da liegt der Hund begraben. / Дамы и господа, здесь зарыта собака.
 Компания пришла в восторг.
 -Bravo, Kurt!
 -Ja, ja? Ein Mann, ein Wort! Aber noch mein Vater pflegte zu sagen: da liegt der Hund begraben. Ich sage: da liegt der Hund begraben.  / Да, да, истинные слова! Еще мой отец говаривал; здесь зарыта собака. И я говорю: здесь зарыта собака.
 Туристы  веселились, как дети, хохоча и хлопая себя по бедрам:
 -Bravo, Oswald! Wunderbar, Kurt! Tr;nen standen mir in Augen! / Браво, Освальд! Отлично, Курт! Насмешили до слез!
 Желтый зонтик подплыл ближе и заколыхался над ямой. Из-под черных туфелек с тихим шелестом сыпался песок.
 -Oswald, ich habe eine Bitte an Sie/ / Освальд, у меня к Вам одна просьба.
 -Was befehlen Sie, mein Schatz? / Что прикажете, мое сокровище?
 Чего она хочет? Страшный, оскаленный череп еврея? Bitte sch;n! Офицер перебрался на другую сторону рва и, держа пистолет наготове, приблизился к мальчикам. Желтый зонтик колыхался в воздухе. Офицер с фотоаппаратом расставил туристов так, чтобы все попали в кадр.
 -Meine Damen und Herren, Still! / Дамы и господа, тишина!
 -Totenstille! / Мертвая тишина!
 -Nicht wahr? / Не так ли?
 -Bei Gott, es ist Totlachen! / Боже, со смеху помереть можно!
 -Damen und Herren, jetzt die Totalansicht! / Дамы и господа, теперь общий план!
 -Leute zur Arbeit! Los, los! / Люди, за работу! Живо, живо!
 Компания пришла в движение. Раздавался смех и радостные возгласы:
 -Meine Damen und Herren!Bitte! Stellen sie jetzt auf/ Das Gewitter zieht auf schnell! Aber doch sicher treten Sie ans Licht! Gut, gut, Momentverschluss hundert … Molliges Bildchen/ Lotte, Lotte, halten Sie sich Rechts! Jetzt/ Danke! / Дамы и господа! Прошу! Постройтесь в ряд. Погода подходящая. Встаньте лицом к свету. К свету! Хорошо, хорошо. Выдержка сто … Милая картинка. Лотта, Лотта, встаньте правее!Готово. Спасибо!
 Желтый зонтик безмятежно реял над открытой могилой.
 Затем офицер, не выпуская пистолета из рук,занялся Давидом, Эли и Эрнестом.
 Он приказал им подойти еще ближе. Они подошли ближе. Он приказал им взяться за руки. Они взялись за руки.Он приказал им поднять головы и смотреть прямо в объектив. Они подняли головы и стали смотреть прямо в объектив.Курт и Освальд измеряли расстояние, выбирали наиболее эффектный ракурс и с разных точек снимали мальчиков, которые послушно поворачивались то влево, то вправо, щурясь от яркого солнца и вытягивая шеи. Внимание туристов привлекла шапка Эли из потертого кроличьего меха, с наполовину оторванным козырьком, пропитанная пылью, как старый матрас. Шапка вместе с Эли была сфотографирована отдельно. Освальда восхитили башмаки Давида, выдолбленные из цельных кусков дерева, проложенные тряпьем и прикрученные к ногам проволокой. Башмаки вместе с ногами Давида тоже удостоились отдельного снимка.
 Они стояли над ямой и были свободны. Они стояли над ямой терпеливо и тихо, глядя прямо перед собой и напряженно улыбаясь. Они стояли над ямой и знали, что будут жить, - по крайней мере, до тех пор, пока в фотоаппарате не кончится пленка.
 -Auf die Seite! Los! / Пошли вон! Живо!
 Они бежали. а в ушах у них  еще долго звенел веселый, беззаботный смех туристов. За спиной осталось огромное кладбище, толпы живых и мертвых, немцы и желтый зонтик, порхающий над ямой. Они бежали через развалины, заросшие сорной травой, теряя на бегу башмаки и боясь оглянуться. Еще одна сонная, безлюдная улочка. Черные руины сгоревшего дома, острый запах гари. Еще одна площадь, по которой ветер носит обрывки газет … Только за костелом на Новолипках они перешли на шаг. Эли оставил их в подворотне, предварительно отдав Эрнесту разводной ключ и ссыпав в карман Давиду дневную добычу:восемнадцать одинарных коронок, пять двойных и два моста.
 -Ждите меня здесь, - приказал он, - Если что - удирайте. Все добро передадите Баруху Оксу. Он знает, что с этим дальше делать. На всякий случай запомните: двенадцатая квартира. Ну, я пошел.Если кто-то другой придет за вами, отвечайте, что без меня с места не двинетесь. Ясно?
 -Ясно, ясно, - нетерпеливо отмахивался Эрнест, - Иди уже!
 -Не суетись, Альбинос, - остановил Давид, - Эли, может, не стоит связываться с тем типом?
 -Думаешь? - Эли поколебался секунду, потом махнул рукой, -Пока товар у вас, он меня не тронет. А, если я увижу, что дело нечисто, дам деру. Но вы тут тоже не зевайте. Тип тот еще, - на ходу подметки режет. Всякое может случиться.
 И он  помчался наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Давид с Эрнестом вслушивались в его шаги. Первый этаж, второй этаж, третий этаж - и тишина. Тот тип жил на третьем этаже.
 -Я бы один ни за что туда не пошел, -Эрнест на всякий случай придвинулся поближе к Давиду.
 -Ты! Ты и Эли - большая разница!
 -Мы ведь даже не знаем, кто он, тот тип, - Эрнест испуганно моргал белесыми ресницами.
 -Такой же босяк, как и  мы. Только половчее. Успокойся, Альбинос и не распускай сопли! Он нас и пальцем тронуть не посмеет. Ты слышал, что Эли сказал: пока товар у нас, он будет вести себя тихо. Если нас позовут наверх, иди за мной,а, когда войдем в комнату, встань у самой двери.
 -Зачем? - забеспокоился Эрнест.
 -Ты что, не понял? Веди себя так, будто товар у тебя, - Давид помолчал, пережидая, пока одинокий прохожий минует подворотню, и продолжал, - На всякий случай. можешь побренчать в кармане ключом и кусачками. Понятно?
 -Понятно, понятно.
 -Эй, Альбинос! - раздался сверху голос Эли, - Поднимайтесь наверх, быстро!
 -Сейчас! - Давид потащил Альбиноса вверх по лестнице. На площадке второго этажа тот перестал упираться, но через несколько ступенек вырвался и попытался сбежать. Давид поймал его и дал по шее. У дверей квартиры стоял Эли и заговорщически подмигивал. Тот тип был один. Он стоял в кальсонах у окна, правил бритву и зевал, лениво косясь на посетителей в зеркальце, укрепленное на раме.
 -Эти, что ли? - спросил  он.
 Эли кивнул.
 -Ну, сколько взяли, крысята?
 Задав еще пару вопросов, он вывел их на задний двор фабрики Брауэра и велел ждать. Жилых домов поблизости не было, только ворота, ведущие в развалины, над которыми была надпись огромными буквами: “Кинотеатр “Эксцельсиор”.Рядом был дворик и стена старой котельной, а над всем этим вздымалась синяя стена неба, готовая вот-вот опрокинуться на них, стоящих, задрав головы вверх, и взглядом меряющих расстояние от того места, где застыли их измученные, распухшие  ноги, до стены котельной. Но небо не опрокинулось, и ни один шум не тревожил тишину, кроме далекого, приглушенного гула машин. Откуда он доносился? Давид посмотрел на собственные ноги: как у него хватило сил дотащиться сюда? Он слышал гул машин, слышал шум крови в ушах, а еще ему казалось, что он слышит голос того типа:”Ну, сколько взяли, крысята?” Тихий, ласковый голос. Эли ответил: “Восемнадцать одинарных.” Он не хотел выкладывать все карты сразу и поэтому медлил, переминаясь с ноги на ногу. “Ну?” Ясно было, что этого типа не проведешь. “И пять двойных.” - “Ну?” - “Больше ничего.” - соврал Эли. -”Будешь мне тут сказки рассказывать!” Снова резко ширкнула бритва. “Ну?” - “И два моста.”- “То-то!” Эли не отрывал завороженных глаз от сверкающей бритвы.”Больше ничего?” - тот тип вытер руки полотенцем и оскалился в зеркало. -”Ладно. Пошли, поговорим”, - он провел ладонью по щекам, придирчиво оглядел себя со всех сторон, протер кожу одеколоном, -”Ну, чего встали?” Они все еще ждали, стоя, как к договорились: первым - Эли, за ним - Давид, а у самой двери - маленький Эрнест, надежно прикрытый приятелями. Если что, он побежит первым, тот тип бросится за ним, а Давид с товаром успеет ускользнуть. Но тот тип посмотрел  на них и хмуро констатировал:”Та-ак!” Потом неторопливо надел рубашку, вытягивая жилистую шею, застегнул воротник, завязал галстук в маленький, твердый узел и громко сказал: “Значит, двадцать коронок двойных?” Зли поправил: “Восемнадцать.” -”Пусть будет восемнадцать. Восемнадцать на два - тридцать шесть. Далее: четыре двойных.” - “Пять,” -поправил Эли. - “Пять, - повторил тот тип, - Пусть будет пять. Четырежды пять - двадцать. И тридцать шесть. Итого - пятьдесят шесть.” - “И два моста,” - напомнил Эли. - “И два моста, -повторил тот тип, - Полных?” Он мельком взглянул на Эрнеста: у того карманы курточки заметно оттопыривались. “Полных,” - с готовностью подтвердил Эрнест. - “Четырнадцать на два - двадцать восемь. Двадцать восемь плюс пятьдесят шесть - восемьдесят четыре. Неплохо.” Эли подал ему пиджак. “Ну, и дорожные расходы, разумеется. “Желтый интерес” - дело прибыльное, учтите, крысята. Но работать только со мной! И ни с кем другим, ясно?” Сухо скрипел пол под его босыми пятками, пока он, лениво расхаживая по комнате, натягивал брюки, носки, ботинки … -”Неплохой навар. Для ровного счета - девяносто, по тридцать на нос.Пятнадцать - в “свинках”, остальное - в “мотыльках”. Годится?” - и вдруг гаркнул, повернувшись к Эрнесту; “Товар на стол, живо!”
 Что это была за улица? Шелестела бумага приподнимаясь от легкого ветерка и приоткрывая клубок лохмотьев, валявшихся в углу двора и сведенное судорогой детское лицо. Колыхались большие, печатные буквы:”Неделя ребенка. Дети - наше богатство! Жертвуйте на детские приюты!” Воздух был серым от пыли, и тишину нарушал только ровный гул машин. “Товар на стол, живо!” Он сверлил их взглядом, но ни Давид, ни Эли, ни Эрнест не проронили ни слова. Тот тип прошелся по комнате, раз и другой. К сожалению, у него нет денег.Представьте себе, ни гроша, он только сейчас об этом вспомнил!  Если угодно, они могут зайти с ним к одному приятелю. Совсем недалеко. Приятель держит общую кассу. Он заплатит наличными - и дело в шляпе. А не хотят идти - можно подождать на улице. Он снова стал тихим и ласковым, и больше не предлагал Эрнесту выкладывать товар на стол.
 Через пятнадцать минут он вернулся вместе с приятелем. Оба бесшумно вынырнули из какой-то дыры в развалинах и приближались медленно и неотвратимо. Эли загородил им дорогу. Двое на трое - не так уж плохо. Но те даже не взглянули на Эли, обошли его, как неодушевленный предмет и
направились прямо к Эрнесту:
 -Давай товар, малец!
 -Эй! - крикнул Эли, - Мы так не договаривались! Сначала деньги - потом товар! Беги, Эрнест!
 -Тихо, тихо, крысята!
 -Беги! - шепнул Эли Давиду, - и добавил, как можно спокойней, - Не троньте Альбиноса! Альбинос пустой!
 -Так у кого товар? - спросил приятель того типа.
 -Альбиноса держи! - прошипел тот.
 Он прижал Эрнеста к стене котельной, а его приятель стал нервно обыскивать карманы и прощупывать подкладку курточки. Эрнест сначала только вырывался и царапался, как кот, а потом пронзительно закричал и кричал до тех пор, пока тот тип, схватив обломок кирпича, не заставил его замолчать, и. прежде, чем Эли успел что-то сообразить, схватил его за шиворот.
- Беги, Давид, - кричал Эли, - Беги!
 Давида тот тип поймал уже в подворотне и поволок за собой, как мешок. Кулак у него был тяжелый. “Вот и все!” - подумал Давид. Изловчившись, он засунул руку в карман и швырнул далеко вперед то, что успел захватить. Тот тип с силой оттолкнул его и выскочил на улицу. Давид, пошатываясь, вернулся во двор. У стены котельной лежал Эрнест, а приятель того типа стоял над Эли, который ползал по земле и хрипел, как удавленник.
 -Файер! - крикнули из подворотни, - Файер, сюда! Оставь их!
 Приятель того типа ушел, вытирая руки о штаны. Они остались одни.Эли лежал, запрокинув голову и ждал, когда из носа перестанет идти кровь.
 -Я не хочу тебя огорчать, Давид, но, если они вернутся, нам придется еще хуже, чем Эрнесту.
  Их будто ветром выдуло со двора. Навстречу попался омнибус. Мордехай Сукенник погонял пару тощих кляч, свысока поглядывая на улицу, на оборванных прохожих, покрикивая и затейливо ругаясь. Эли и Давид взобрались на козлы и придвинулись поближе к возчику. Денег на проезд у них не было.Разговоры, смех пассажиров, плач разбуженного младенца доносились словно из другого мира. “Надень ему ботинок.” Давид помнил, что произнес эти слова, когда через некоторое время они вернулись на то место, измученные и голодные. Никого не было вокруг, Эрнест лежал у стены котельной. Одной рукой он прикрывал голову, а в другой держал камень. Лица его нельзя было разглядеть под коркой спекшейся крови. Эли подобрал ботинок, валявшийся далеко в стороне. “Надень ему ботинок. Нельзя, чтобы он лежал босиком.” И Эли послушался, - ботинок наделся легко, потому что был велик Эрнесту. Жужжали большие, синие мухи. “Его старик болен, не скоро схватится искать.” - “Тиф?” - “Ага. Альбинос не любил рассказывать, как там у него дома.” - “Верно, не любил.” Фыркали хромые клячи, Мордехай добродушно покрикивал на них. Тряслась его рука, обмотанная вожжами, тряслись колеса, подпрыгивая на булыжной мостовой, тряслись головы нищих на тротуаре, тряслись пассажиры на деревянных лавках. Над Эрнестом жужжали мухи, а в руке у него был зажат камень. Эли и Давид уезжали оттуда все дальше и дальше, под цоканье копыт усталых кляч, под добродушную ругань Мордехая, сочувственно покрикивавшего: “Но, покойнички!”. Остановка, одни пассажиры выходят, другие входят, и снова: “Но, покойнички!” Эля украдкой трогал узелок, запрятанный под рубахой. Там, во дворе, Давид вынул все, что оставалось в карманах. Эли разложил на камне обрывок тряпки и осмотрел добычу: “Все, что ли?”  - “Ищи, если не веришь.” - Давид пошел на Эли, а тот оторопело попятился. - “Ищи, чего же ты?!” Но Эли вовсе не хотелось искать. “Ищи, а не найдешь, я тебе все зубы пересчитаю! “Желтый интерес” -  дело прибыльное, да?!” Снова остановка у перекрестка, клячи поникли головами. “Не надо так, Давид, - тихо сказал Эли и добавил, - Я бы съел чего-нибудь. Хоть кусочек хлеба.” Он спрятал узелок под рубашку: “Идем отсюда.” И они ушли.
 Мордехай посмотрел на них и все понял, плюнул под копыта своих кляч, взмахнул вожжами, и только, когда омнибус, подпрыгивая на ухабах, свернул на Желязную, пробормотал, глядя вдаль пустой улицы:
 -Добытчики с вас! - он хлестнул левую клячу, - Что же это получается, сопляки? - он хлестнул правую, - Что будет, я вас спрашиваю?
 Он спрятал кнут за голенище, снял шапку, достал из нее папиросу и закурил. Седые космы торчали из-под лакированного козырька, и свет фонарей отражался в нем.
 -Подвинься! Не видишь, я падаю! - шепнул Эли и толкнул Давида.
-А ну, прекратить грызню, босота! - прикрикнул Мордехай.
 Было уже темно, когда они вернулись домой. Где же они бродили весь вечер? Давид знал, что сейчас будет. Как он мог забыть об этом? Дом был погружен в темноту, но из-за двери доносился голос отца. Давид  ждал первого удара и повторял про себя: “ Восемнадцать на два - тридцать шесть, восемнадцать на два - тридцать шесть … “ Что еще говорил тот тип? “По тридцать на нос.” По тридцать - чего? Он знал, что первый удар обрушится на него прежде, чем он успеет вскрикнуть или убежать. Черные круги плыли перед глазами. Ему казалось, будто он ослеп от страха. Он слышал, что отец молится. “Что видят мои старые глаза? Крысы гнездятся в теле Израиля!”  Да, отец действительно молился. Но одним движением он отбросил талес, сорвал с руки тфелин, и кожаный ремень свистнул в воздухе. Давид слышал шипение карбида в лампе, громкое дыхание отца, звуки ударов, но совсем не чувствовал боли.
 -Говори, где шлялся!
 Отец бил долго и без устали. Ремнем, кулаком, поленом, а, когда полено отлетело в сторону, снова схватил ремень, извивавшийся, как змея.
 -Мало ему, мало! - приговаривала мать, расхаживая по комнате и ломая руки так, что слышен был треск суставов, - Бродяге и бездельнику битье только на пользу!
 Давид, забившись в угол между сундуком и дверью, с каждым ударом все ниже съезжал по стене, пока не стукнулся затылком об угол сундука.
 -Получил? Хватит, или еще мало? Если мало - могу добавить!
 Отец схватил его за шиворот и поставил на ноги со словами:
 -Бандюга, выродок!Я тебе покажу “желтый интерес”! Долго будешь помнить!
 Давид молчал, прикрывая лицо руками, но не убегал. Потом упал на пол между сундуком и дверью и остался лежать там, прикрыв глаза и слушая, о чем говорят отец с матерью. За кого молился старый еврей на Окопах?
 -Чтоб этого больше не было!
 Худые и оборванные, мать с отцом слонялись по комнате, как призраки, их желтые лица наклонялись к Давиду, а в глазах была злоба, страх и отвращение:
 -Не смей туда ходить! Хочешь снова подцепить тиф?
 За кого же молился старый еврей, раскачиваясь над ямой? Да, там можно подцепить тиф, что верно, то верно! От этой мысли Давиду отчего-то стало смешно. Внутри была легкая пустота, а в ушах звучали веселые голоса туристов. “Ну?” - повторял тот тип, ширкая бритвой по упругой, натянутой коже щеки …
 Почти до самого утра Давид слышал над собой сердитый, возбужденный голос отца.
 Мотыльки разлетелись и пропали в развалинах кинотеатра “Эксцельсиор”. Осталась подворотня, стена старой котельной, а под ней - скрюченное тельце Эрнеста, которого давно, еще до войны, прозвали Альбиносом. Старому Берке, его отцу, так и не показали мертвого сына. Несколько дней спустя Мундек Бухач принес окровавленную рубашку и украдкой подбросил под дверь квартиры. Мордехай Сукенник начистил до блеска сапоги и пошел навестить больного, но, молча просидев у его постели с полчаса, на прощание сказал только:
 -Если долго идти по следам, можно добраться до засыпанного колодца. Только неизвестно, кто поил в нем свой стада, и чье лицо отражалось в воде.
 Старый Берка смотрел в потолок пустым, ничего не выражающим взглядом человека, потерявшего всех своих близких. Когда он встал на ноги и пришел к старой котельной, Альбиноса уже похоронили. А по Крохмальной поползли сплетни, одна страшнее другой. Как только земля носит таких выродков! Давид и Зли не знали, что делать с остатками своей добычи, завернутыми в обрывок тряпки: никто не хотел с ними связываться, пока один торговец с Желязной, добрый и не из болтливых, не избавил их, наконец, от этой обузы. Эли поделил выручку: шесть “свинок” забрал себе, а десять “мотыльков”подсунул отцу Эрнеста. И снова пошли разговоры. Вот он, “желтый интерес”! Женщины хором твердили, будто своими глазами видели, как Давид и Эли убили маленького Эрнеста, а тело бросили в яму с негашеной известью, чтобы замести следы. Но кто на самом деле убил Альбиноса7 Как это произошло? Кому интересно, пусть спросит Файера, что живет неподалеку от бывшего кинотеатра “Эксцельсиор”.
Но никто не пошел искать Файера, на том все дело и кончилось.
                XIII
 -Черный день!
 Утром, на вторые сутки с начала акции, во двор забежал жандарм и, вытирая пот со лба, крикнул, чтобы ему вынесли стакан воды. Всех охватил безумный страх. Жандарм бестолково метался по двору, заглядывал в окна, но тяжелая каска мешала ему поднимать голову вверх. Украдкой люди следили за ним из-за занавесок. Хаскель-дворник ждал, что жандарм вызовет его и приоткрыл было дверь, но Рива схватила мужа за рубашку и оттащила вглубь дворницкой. Лавочник Мордарский высунулся в окно, неторопливым, осторожным движением поправляя  галстук. Сура-зеленщица свесила вниз черную, кудрявую голову, ее большие, карие глаза округлились от страха. В окне второго этажа за грязным стеклом белело лицо Натана Лерха; Естуся Шафран стояла рядом, положив руку на плечо музыканта. Наверху, под самой крышей сидел в своем кресле Юда Паперный, впервые за много дней чисто умытый и одетый в черный  парадный костюм. Буба придвинула кресло к самому окну, и седая борода паралитика  мела подоконник.
 Эли промчался по двору, грохоча деревянными башмаками, и тут же нырнул в подворотню. Жандарм обернулся на шум, но никого не увидел. Регина Зайончек захлопнула дверь флигеля, где Янкель застыл над гладильной доской; влажное сукно шипело и уже начинало тлеть. Кто-то пронзительно свистнул. Немец крикнул что-то по-своему и начал стрелять наугад. Щепки летели от разбитых рам, стекло хрустело под ногами жандарма.
 -Черный день! Черный день настал.
Мать произнесла эти слова хриплым шепотом. Платок сполз у нее с головы, открыв короткие, едва отросшие после тифа волосы, впадины висков и черную, морщинистую шею. Между пальцами у матери дымился окурок. Раньше Давид никогда не видел ее курящей. Она затягивалась неумело, поднося ко рту сложенные щепоткой пальцы, кашляя и обливаясь слезами. Отец отнял у нее окурок и сам затянулся пару раз. Он был в пиджаке, но без повязки со звездой, - знак того, что он не собирается выходить из дома.
 Немец пострелял еще немного и пропал так же внезапно, как и появился. ,                Мать упала лицом в подушку и закрыла ладонями уши, а на улицу уже въезжали грузовики. Надрывались клаксоны, урчали моторы; фургоны, наполненные людьми, тормозили у пропускного пункта.  “Желтый” полицейский поднимал шлагбаум,  и грузовики обдавали его выхлопными газами.
 Гетто было заблокировано со всех сторон, охрана усилена; на помощь “синим” полицейским подошли эсесовцы, а на той стороне, на балконах и на лестничных клетках верхних этажей дежурили латыши с карабинами. Немцы наугад врывались в квартиры и вытаскивали на улицы всех, кто попадался под руку. Это началось в среду, двадцать второго июля тысяча девятьсот сорок второго года, когда телеги, ехавшие на кладбище, завернули с полдороги, а могильщикам приказали отправляться по домам. В тот день жандармы вылавливали последних нищих, гоняясь за ними по развалинам, разгромили ночлежку для бездомных, а всех ее обитателей увели на Умшлагплатц. Они составили первую партию, предназначенную для отправки в лагерь. Назавтра, в четверг двадцать третьего, разнеслась весть о том, что застрелился глава Юденрата Черняков, а вслед за ним из того же пистолета выстрелила себе в висок его юная дочь. Это был черный четверг, когда паника, как пожар, охватывала квартал за кварталом, хотя  из квартир пока никого не брали, только погрузили в фургоны пациентов больницы на Чистой и прямо в белье увезли на станцию. Первый транспорт ожидался только в пятницу. Арестанты из тюрьмы, нищие, обитатели ночлежки еще не были отправлены и задерживали проведение акции. В пятницу удалось вывезти всего семь тысяч человек, зато в субботу - уже десять тысяч.
 Там. на Западе, обещали работу и хлеб. Об этом кричали плакаты на стенах. Они призывали к порядку, требовали соблюдать спокойствие. Тот, кто работает, будет жить.Немецкие власти не допустят никаких беззаконий по отношению к евреям. Насильники и грабители предстанут перед судом. Квалифицированные специалисты получат работу на военных заводах. Всем прочим гарантировано, трехразовое питание, крыша  над головой и беззаботная жизнь. Полиция предупреждает: те, кто прячет оружие, валюту, фальшивые документы, будут строго наказаны. В великой Германии нет места жуликам, бродягам, раввинам и прочим асоциальным элементам. Они в целях перевоспитания будут направлены в сельскую местность на принудительные работы. Es lebe der Staat, es lebe der Krieg!/ Да  здравствует государство, да здравствует война!
 Отец прочитал плакат, сложил в мешок инструменты и побежал на фабрику Теббенса, где с недавних пор работал в конторе дядя Гедали. Мать крикнула вслед, чтобы возвращался поскорей, пока немцы не добрались до их дома. На всякий случай шкаф немного отодвинули от стены. Снова, как в день переезда на эту квартиру, мебель путешествовала туда-сюда, пыль летела к потолку, а мать, чихая и кашляя, втискивалась в узкую нишу в стене, где можно было уместиться лишь повернув голову в профиль и вытянув руки по швам. Ведь от  дверей ее совсем не видно, правда? Голос из-за шкафа звучал глухо, как из могилы. Отец прижимался щекой к стене, заглядывал в щель и подтверждал: да, совсем не видно.На носу и бровях у него висела паутина. Давид  не стал забираться в нишу, его дело: отодвинуть шкаф, а потом придвинуть его к стене. В кармане у него лежал ключ от подвала, откуда был пробит  проход в норы под разбомбленным домом. А если немцы доберутся и туда? Что ж, Мордехай Сукенник не зря целый год рыл туннель от своей конюшни к развалинам, а оттуда - к заброшенным складам фирмы Ледер. Там есть старый подземный ход, по которому можно выбраться аж за черту города. Так сказал Хаскель-дворник, а он живет на Крохмальной с рождения и знает этот район лучше, чем собственный карман. Если судьбе угодно, чтобы евреи ушли под землю, они уйдут под землю и будут прятаться по подвалам, лишь бы выжить. Только позволят ли им жить даже там? Рано или поздно немцы выкурят их из всех щелей. Крысам лучше, - ведь еще никто не провозгласил Rattenrein! Говоря это, Хаскель смеялся, и слезы лились из его красных, воспаленных глаз. Смех его был страшен. Отец велел Давиду спрятаться в подвал и сидеть тихо, как мышь, а после чистки быстро подняться наверх и отодвинуть шкаф, чтобы освободить мать. Сама она категорически отказалась спускаться в подвал, боясь оставить квартиру без присмотра.
 После полудня вновь явились жандармы, - на этот раз вместе с полицией.
 -Всем евреям немедленно спуститься вниз!Двери оставить открытыми! Быстро, быстро!
 Полицейский бегал по этажам с фуражкой в руке и вытирал потную лысину. Давид выскользнул из квартиры и добрался до двери, ведущей в подвал. Со двора доносились крики немцев;
 -Auf die Strasse raus! Schnell, Jude herunter, du Schwein!Aber los! Los! / всем на улицу! Пошевеливайтесь, евреи! Эй ты, свинья! Пошел! Пошел!
 Прижимаясь к холодной, влажной стене подвала, Давид ждал, когда утихнут голоса наверху. От тишины звенело в ушах, сердце билось гулко, как колокол. Поднимаясь наверх, он споткнулся, упал, выронил ключ и долго ползал по земле, разыскивая его. Решив, что ключ  пропал навсегда, Давид пришел в отчаяние, но потом потеря все-таки нашлась. Немцы тем временем уехали, почти до отказа забив фургон.
 На третий день акции на улицу вышли дети. Они выползли из развалин, с чердаков, из подвалов и всей толпой двинулись по мостовой без конвоя.Жандармы, увидев их, уступали дорогу. Старшие вели за руки малышей. Кровавая Рука, улыбаясь, махал им с тротуара, а они шли и шли, смеясь, перекликаясь, подгоняя друг друга. Впереди всех шагал Барух Окс со своей шайкой. Когда колонна замедляла шаг, он оборачивался и призывно взмахивал своей черной шкурой. Не лице его застыла злая усмешка, а глаза горели, как перед дракой. За ним колыхал широкими плечами Мундек Бухач, исподлобья косясь по сторонам, и посвистывал сквозь зубы, задавая темп. Рядом, грохоча деревянными башмаками, семенил Куба Валах и тоненьким голоском что-то доказывал Бухачу, а тот только мычал в ответ. Йоселе Золотко маршировал, высоко вскидывая ноги и гордо поглядывал на прохожих: у него за спиной болтался мешок, сделанный из наволочки, в котором находилось все имущество шайки. Из  подворотни вынырнула щуплая фигурка и замешкалась у края тротуара: это Мордка Кабан, поправляя сбившуюся обмотку, кричал приятелям:
 -Далеко собрались, братцы?
-На Мадагаскар!
-Чего зеваешь?! Давай с нами!
 Мордка подвязывал обмотки бечевкой под дружный смех колонны. Барух Окс взмахнул курткой перед самым его лицом:
 -Мы на Умшлагплатц! Идешь?
 -Куда-куда?
 Новый взрыв смеха был ему ответом:
 -Поторопись, Кабан, а то пожалеешь! Там обещают по два кило хлеба и по полкило мармелада на рыло!
-Нажрешься от пуза, Кабан!
-Можешь забрать мой мармелад! Я сладкого терпеть н могу!
-Годится! - кивнул Мордка Кабан и бегом пустился догонять своих.
 Они шли, брякая котелками, грохоча ложками об миски, выбивая такт на старых кастрюлях, которые прихватили с собой в дорогу. Трам-та-ра рам! Трам-та-ра- рам! Они, смеясь шагали на Умшлагплатц, и веселью не было конца. Какая-то женщина металась между ними, неустанно выкрикивая одно и то же имя. Отброшенная в сторону десятком тощих рук, она снова бросилась было в толпу, но потом вернулась на тротуар, провожая детей растерянным взглядом. Жандармы уважительно кивали давним знакомым, а колонна сопляков продолжала путь.. Дико блестели глаза, качались на тонких шеях бритые, шишковатые черепа, грохотали деревянные башмаки, и, казалось, толпа детей, в общем безумном порыве вот-вот увлечет за собой тех, кто стоит по обе стороны улицы и покорно ждет своей очереди, тех, в чьих сердцах бессильным гневом отзывался грохот маленьких башмаков.
 Откуда их столько?! Часовой, завидев колонну, заранее поднял шлагбаум у пропускного пункта. Они шли и знали, куда идут.
 Два фургона уже стояли на Крохмальной, немцы бегали по лестницам, а Хаскель-дворник бил молотком в рельс. Рельс висел возле конюшни на случай пожара, а рядом, на веревке, висел молоток. Раньше, во время воздушных налетов, первыми начинали завывать сирены на пивоварне Габербуша, а потом уже Хаскель колотил в рельс, и люди спускались в убежище. Сегодня жандармы приказали дворнику созвать всех жильцов к фургонам. Семью самого Хаскеля до поры до времени оставили в покое.С тех, у кого были деньги, жандармы брали выкуп, а те, у кого денег не было, шли к машинам. Прямо в квартире расстреляли всю семью лавочника Мордарского: жену, сына и невестку; главы семейства в тот момент не оказалось дома. Суру-зеленщицу тоже подстрелили в собственной квартире: заслышав, что идет облава, Сура спряталась в  большой сундук для угля, но оттуда торчал грязный голый локоть и измазанная углем пятка. Сура лежала на дне сундука, прикрыв голову подолом юбки. Немец выстрелил, не целясь и захлопнул крышку. Но Сура осталась жива. На другой день Буба нашла ее в том же самом сундуке, всю перемазанную углем и кровью. Оказалось, что у нее только прострелено бедро. Сура уползла на чердак и там стонала еще два дня, умоляя, чтобы ей принесли воды. Воду и еду ей украдкой носили ночами, но нога у нее начала опухать, и, когда опухоль дошла до живота, Сура  сама спустилась с чердака и поковыляла к фургону. Далеко уйти ей не удалось: жандарм прикончил ее за углом. Эли потом опознал труп по синей, чудовищно распухшей ноге.
 Минул четвертый день акции, и в субботу Хаскель снова бил молотом в рельс, стоя во дворе с вещами и со всей семьей. “Синие” полицейские суетились, обшаривая темные подъезды и стреляя в двери квартир при малейшем шорохе. С улицы пригнали группу мужчин, которые повыбрасывали с верхних этажей мебель, посуду и постели, чтобы люди, выбравшись из убежищ, не могли ни поспать, ни сготовить еду в собственной квартире. Кровавая Рука, стоя внизу, с любопытством разглядывал колченогие столы, шкафы с оторванными дверцами, завшивевшие матрасы, пирамиды стульев, комоды, из ящиков которых вываливались письма, документы, фотографии и молитвенники. Задержавшись перед чудом уцелевшим зеркалом, он поправил каску, и улыбнулся собственному отражению.
 На следующий день, еще затемно, квартал был разбужен мощным взрывом: это высаживали ворота в доме по соседству. Вскоре появился жандармский патруль, а с ним переводчик из “желтой” полиции по кличке Бешеный. Он  был  пьян и кричал, что, если евреи по-хорошему  не выйдут во двор, он сам вытащит их за бороды. Жандармы поорали, постреляли по окнам и ушли. Люди сидели в укрытиях и ждали, что будет дальше. Время от времени кто-нибудь поднимался в квартиры за водой и продуктами. С улицы прибежали какие-то оборванцы, которых в первую минуту никто не мог узнать: с Натана Лерха полицейские сняли плащ, ботинки и пиджак, а Естуся вообще осталась в  рваной мужской сорочке.  Они просили дать им хотя бы одеяло. Вечером стало немного спокойней: латыши, расставленные по балконам на той стороне, постреляли в воздух, расстреляли все патроны и ушли спать в казармы. Июльский дождик окропил разбросанную по двору мебель, и солнце опустилось за развалины. Кто посмелее, вернулись домой и улеглись спать прямо на полу, не раздеваясь и не зажигая света, оставив двери открытыми настежь. В полночь во дворе появилась толпа незнакомых людей и устроилась на ночлег в подъезде. Пришельцы рассказывали, что их вели на Умшлагплатц пешей колонной, но на полпути конвоиры решили устроить привал. Сначала они собирались охранять колонну всю ночь, но потом приказали всем расходиться по домам. Говорят, на Умшлагплатц больше нет места, нового транспорта до утра не ожидается, а последний ушел еще вечером. Впрочем,  добраться домой все равно было невозможно: патрули кружили по кварталу, стреляя во все, что движется. Пришельцы решили пересидеть ночь в подъезде, а утром, своим ходом добираться до назначенного места.Днем раньше, днем позже - что толку прятаться! По крайней мере, в дороге их будут кормить, а там, глядишь, и работу дадут! Они стучались в квартиры и просили разрешения попить воды из-под крана, с гордостью показывали узлы и чемоданы, - видите, даже вещи не отняли! Можно брать с собой до двадцати килограммов багажа на человека; некоторые тащили даже больше, другие не взяли ничего. Зачем?
 Назавтра с утра все уже были на ногах. Пришельцы проснулись первыми, и подъезд опустел. Из-за разбитых окон дворницкой доносились голоса:
 -Рива, Рива, во что ее одеть?
-Посмотри в сундуке голубую кофточку!
 Это Хаскель-дворник собирал свою младшую дочь Розеле в дальнюю дорогу. Юда Паперный умолял соседей, чтобы те спустили его кресло с четвертого этажа. Он охрип от крика, пока из города вернулась Буба, напрасно пробегавшая полдня в поисках тележки, чтобы отвезти больного на Умшлагплатц. Если немцы думают, что человек, у которого еще до войны отнялись ноги, сам доберется до станции,так они сильно ошибаются. Буба, ругаясь последними словами, вытолкала кресло на лестничную площадку, а вниз по лестнице паралитика помог спустить Мордехай Сукенник. Янкель Зайончек то и дело выбегал на порог флигеля в развевающемся халате и подгонял Регину, чтобы пошевеливалась. А подумал он о том, как она вообще осилит такую дорогу? У нее же больное сердце, и отекают ноги! Жалобы Регины напрасно сотрясали воздух. Пусть, пусть идет сам, упрямый козел, вместе со своим сумасшедшим дружком-извозчиком! В конце концов, она вышла из дома с чемоданом в руке. Янкель Зайончек трусил впереди, прижимая к груди, как младенца, головку от швейной машинки, завернутую в кусок брезента. В подворотне их дожидался Мордехай Скуенник.
Юда Паперный со своего кресла вопрошал:
 -Айзен! Посоветуйте, что делать: прятаться, или ехать, куда прикажут?
 -Ай, оставьте меня в покое! Что  можно посоветовать в такое время?! И где вы хотите спрятаться?  В мусорном баке?
 Хаскель Айзен надел в тот день праздничную белую рубашку в горошек и почти новые черные брюки. На руках у него сидела Розеле в голубой кофточке. Рива торопила Аврума, который пытался закрыть чемодан, придавив крышку коленом:
 -Идем, Аврумек! Скорей, детка, а то отстанешь!
 Аврум попытался поднять чемодан и крякнул. Рива вцепилась в ручку:
 -Дай мне, деточка! Успеешь еще натаскаться!
 Целой толпой явились “желтые” полицейские и увели в большое гетто к родственникам семью Калмана Драбика. Сам Калман пока остался на старой квартире сторожить вещи. “Желтым”, вероятно, хорошо заплатили, потому что вскоре они появились снова и помогли Калману переправить часть вещей в район, еще не охваченный чисткой. Они предлагали  и Калману уйти туда, но забойщик наотрез отказался покидать квартиру, пока в ней хоть что-то осталось. Известно, деньги все могут. Могут или не могут, но до поры до времени Калман Драбик не боялся за свою жизнь.Тем временем дом был потрясен вестью о том, что немцы перестреляли прямо в кроватях всех лежачих больных в клинике на Чистой, а потом прикончили медсестер и доктора Обуховского. Новость эту принес Граф Гранди, забежавший повидать отца. Он долго стоял перед Юдой Паперным в начищенных до блеска сапогах, с повязкой на рукаве, с палкой за поясом. Его дело предупредить: пусть старик не берет в дорогу ничего ценного: все равно отберут. Лучше отдать ценности на сохранение в надежные руки. Например, ему, Ленеку. Юда Паперный кричал, чтобы ему дали пистолет: он всадит пулю в этого негодяя! От злости у него начался приступ кашля. Буба, опухшая от слез, кричала вслед брату:
 -Ой, Ленек, чего ты еще от нас хочешь! Ты и так обобрал отца до нитки, а теперь и вовсе доконать решил! Видно, у тебя нет сердца!
 -Да пусть подавится своим добром, старый дурак! Очень вы мне нужны!
 На следующий день Граф Гранди пришел снова, уже по служебным делам: на улице стояли фургоны, и в них загоняли стариков, больных, малолетних, а те, кто мог передвигаться сам, стояли в колонне  и ждали, когда откроют шлагбаум. Огромная очередь вытянулась от Крохмальной до Хлодной. Кровавая Рука и Бешеный обшаривали подъезды, и Граф Гранди был с ними. Сначала они обошли все этажи, заглядывая в каждый угол и стреляя наугад по стенам. Посередине двора стояло кресло, а в нем, надменно выпрямившись,  восседал Юда Паперный и наблюдал за происходящим. Борода его тряслась нескончаемой старческой дрожью. За креслом стояла Буба, широко расставив ноги и сдвинув густые, черные брови. Она так крепко вцепилась в спинку кресла, что двое жандармов разбили ей пальцы прикладами, прежде, чем смогли оторвать от старика.Юда Паперный молча смотрел, как ее уводили, как вытаскивали из подъездов одних соседей, а другие сами  выбирались из укрытий и понуро шли к фургонам. Он прощался с каждым кивком головы. Откуда-то с улицы донесся крик Бубы, и старый скорняк опустил голову. Двор опустел, соседи ушли. Те, кто мог идти сам, двинулись вместе с колонной: кое-кто, затаив дыхание, отсиживался в укрытиях; жандармы и полицейские перетряхивали квартирыы, высаживали последние уцелевшие двери и окна, а Кровавая Рука палил из автомата по мебели. Но никто больше не вышел на улицу, и полицейские без всякого энтузиазма копались в остатках чужого добра. Бешеный, громко сопя, выбрасывал из квартиры лавочника Мордарского какие-то узлы с тряпьем. Вдруг с улицы вбежал запыхавшийся, обезумевший от страха  человек и спросил у скорняка, далеко ли немцы. Автоматная очередь наглядно продемонстрировала ему, что он явился некстати. Кровавая Рука перегнулся через подоконник, еще одной очередью довершил дело, и, довольный, спустился вниз. Вскоре все полицейские и жандармы столпились во дворе вокруг старика. Граф Гранди как-то неловко пытался заслонить собой кресло и умоляюще смотрел на приятелей. Кровавая Рука снял каску и пригладил волосы. Бешеный с усмешкой что-то зашептал ему на ухо.
 -Ach, so! / Ах, так! - оживился немец.
 Он протянул Графу свой автомат. Сын скорняка стоял перед немцем, и их разделял только автомат на кожаном ремне. Кровавая Рука взял  оружие наизготовку, и Граф Гранди опустил голову. Жандарм похлопал его по плечу и произнес, презрительно растягивая слова:
 -Vater? Das macht nichts/ Ein Schuss, ein Mensch …es ist aus mit ihm. / Отец? Это ничего не меняет. Один выстрел - один человек, и покончим с ним.
 Граф Гранди посмотрел в светлые глаза немца, потом перевел взгляд на кресло, где, выпрямившись, сидел Юда Паперный. Старик кивнул ему, словно советовал слушаться жандарма и взять автомат. А, может, просто голова у него стала трястись сильнее.
 -Ленек, делай, что он говорит. Долго я буду сидеть тут и ждать? У меня уже колени ломит.
 Кровавая Рука нажал на спуск. Граф Гранди согнулся пополам и уронил фуражку.
 -Моя кровь,- сказал Юда Паперный, а Граф Гранди лежал у его ног, царапая ногтями землю.
 Это были последние слова старика. Бешеный всадил в него целую обойму, и распухший труп еще много дней торчал в кресле посреди двора.
 Ключ, который Мордехай выбросил в развалины, нашел Эли, и вместе с ним  в конюшне отсиживались еще несколько человек. То один, то другой выскакивал на улицу посмотреть, как идут дела, а Калман Драбик стоял у двери с заступом наготове, чтобы никто не притащил с собой полицию. Сквозь щели меж досками сочился солнечный свет, желтыми полосами пронизывая тьму, и люди сидели на полу, прижавшись друг к другу, словно накрытые одним талесом. Незнакомая женщина, прибежавшая с улицы, совала соску в рот младенцу, а тот только кряхтел и упрямо эту соску выплевывал. Шаги полицейских и выстрелы слышались совсем рядом. Калман Драбик едва не размозжил головы дворнику, который ввалился в конюшню без стука. Белая в горошек рубаха Хаскеля была вся в пыли, а из брюк вырван изрядный клок. Хаскель кого-то искал и умолял всех сидеть тихо. Те, кто сумеет уцелеть до утра, будут спасены. Калман Драбик только посмеивался, поглаживая ручку заступа. Хаскель посмотрел на него безумными глазами и ушел. Больше его уже не видели, но вечером появился Аврум и спрашивал об отце. Оказывается, Хаскель в последнюю минуту убежал с улицы, бросив по дороге  вещи, спрятал семью на чердаке, а сам спустился в подвал проверить, не обвалился ли подземный ход. Между приходом Хаскеля в конюшню и появлением Аврума прошло несколько часов; за это время прибежал Мордарский в одном ботинке. Под стелькой второго ботинка у него было спрятано немного денег, поэтому на соседней улице с ним пришлось расстаться. Мордарский видел, как забрали дворника, а сам спасся лишь дав на лапу жандарму, но Аврум не верил, что отец влип так глупо, он наверняка уже выбрался по подземному ходу за город.
 За город? Калман Драбик не выпустил Аврума из конюшни, пока тот не выложил всего, что знает. Точно, есть такой подземный ход, очень старый, о нем говорили еще до войны. Аврум нарисовал схему на клочке бумаги, и Калман Драбик исчез вместе с этой схемой и огарком свечи. Остальным он велел не высовываться, пока не вернется. Была уже ночь. Аврум подождал еще немного, зашел в дворницкую, сменил грязную рубашку и, забрав остатки еды, поднялся на чердак, где его ждали Рива с маленькой Розеле. Утром люди видели, как все трое вышли из подъезда и направились к воротам. Тем временем Мордарский, все еще в одном ботинке, спорил с Наумом. Где, в каком месте? Они перебудили тех, кто еще спал и начался общий скандал. Вернулся Калман Драбик с керосиновой лампой и одеялом. Тогда Эли показал им, где находится туннель: нужно было отодвинуть кровать Мордехая и гору упряжи. Отсюда можно было перебраться в подвал разбомбленного дома, а дальше, через дыру в стене, - на склад фирмы Ледер, где по-прежнему хозяйничала старая Зельда, расставлявшая  огарки свечей в стенных нишах. Повсюду виднелись следы пребывания людей: пустые ведра, матрасы, банки из-под консервов. Калман Драбик продолжал изучать схему и выстукивал стены, но никто не хотел скитаться с ним по темным лабиринтам заброшенных складов, где можно было наткнуться Бог знает на что. Поэтому все, немного успокоенные, вернулись в конюшню: теперь они стали обладателями надежного укрытия с двумя выходами.
 Вскоре настал момент, когда немцы добрались и до развалин, но тогда еще никому не приходило в голову, что завтрашний день может оказаться еще хуже сегодняшнего, и уход очередного транспорта казался окончательным избавлением от грядущих напастей. Ведь такой ад не может продолжаться вечно!Ночью Эли выбрался из конюшни и снял сапоги с Графа Гранди. Сапоги были в прекрасном состоянии, только пришлось вытащить из них холодные, пропотевшие портянки.Мордарский поморщился, но сапоги все же обул и стал расхаживать в них по конюшне, делая приседания, чтобы разносить непривычную обувь. Зли улыбался, довольный собой, сапоги скрипели. Прибежал Ури, оттащил Наума в угол и долго шептался с ним, но через полчаса уже все знали, что на Умшлагплатц  пошли жители Чеплой, Цегляной, Крохмальной, - словом весь квартал, до самой стены. Тех, кто работает на фабрике, пока не трогают.Люди ломятся в фабричную контору, умоляя принять их на работу, платят мастерам огромные взятки. А кое-кто сидит здесь и ничего не знает!
 Некоторые возвращались. Очевидно, еще можно было сбежать. Мордарскому спасение обошлось всего в пять “свинок”. Адвокат Шварц выкупился за три тысячи злотых и литр спирта. Он говорил, что с этими висельниками еще можно иметь дело. В конюшню он пришел вместе с сыновьями: малышом лет пяти и бледным подростком в аккуратном костюмчике.Шварц громко сокрушался лишь о том, что не успел захватить ничего из вещей. Мордарский, поразмыслив, вызвался сходить к нему на квартиру и забрать самое ценное, - у него есть свои люди в”желтой” полиции. Не бесплатно, разумеется. Адвокат сказал, что денег не пожалеет, и с презрением вспомнил старого Левина, который со всей семьей пошел на Умшлагплатц, поскупившись на взятки:
 -Полицейские и зашли-то к нему просто так. чтобы немного подзаработать. Знали, к кому идут. А Левин разозлился и сказал, что имел он их всех. “синих”, “желтых”. “зеленых” и даже “черных”! И что он сам пойдет хоть в ад, лишь бы не видеть их поганые рожи! Конечно, они могли выжать из него все, до последнего гроша, только зачем? Ведь столько людей сами суют им взятки, да еще руки целуют!
 И старый Левин пошел на Умшлагплатц вместе с дочерью Анелькой и любовницей Чеськой. По дороге они попали в руки к латышам, и те избавили их от последнего добра. Ури сам видел, как трясли старого Левина в нескольких шагах от места назначения.
 -А не пожадничал бы, так и сидел бы спокойно дома, и ни одна собака не посмела бы его тронуть.- адвокат Шварц укоризненно качал головой, а лавочник Мордарский сказал:
 -Конечно, в такое тяжелое время не всякий сумеет извлечь из капитала максимальную прибыль. Старый Левин всегда был тяжел на подъем.
 Но остальные с ним не согласились:
-Просто он был гордый и не хотел ползать на брюхе перед всяким дерьмом.
 Мордарский хрипло басил:
 -Пока немец берет на лапу, в нем еще остается кусок человека. Взятка - вот спасение для всех нас! Что мы еще можем? Платить, платить, и  еще раз платить! Ангел осеняет евреев своими крыльями, но из-под тех крыльев высовывается большая, волосатая лапа. Пока за золото можно купить жизнь, еще есть смысл о чем-то говорить. Сальдо всегда будет в нашу пользу! Но помните, евреи, на нашем пути стоит не один такой ангел!
 Мордарский говорил долго и витиевато. Адаокат Шварц поддакивал:
 -Из всех заповедей немцы свято чтут только одну: не оставайся глух к мольбам ближнего своего, если ему есть чем платить!
 Днем они уходили вглубь убежища и дремали под развалинами разбомбленного дома, а ночью сидели в конюшне прислушиваясь к каждому шороху. Голоса снаружи слышались все реже, но жандармы все еще обходили дом за домом, квартиру за квартирой. Они тихо поднимались по лестнице с оружием наготове  и на каждый шорох стреляли без предупреждения. Их силуэты, бесшумно скользящие вдоль стен, наполняли ужасом сердца людей, притаившихся в укрытии. Шепотом передавались из уст в уста жуткие слухи о специальных командах в черной форме, о свирепых овчарках-людоедах. А жандармы между тем добрались до чердаков и вытаскивали оттуда завернутых в тряпье детишек, одним выстрелом приканчивали стариков, съежившихся под грязными перинами, колотили прикладами в стены. Вместо собаки они тащили за собой на поводке окровавленного парня, и тот кричал:
 -Леон, выходи, я тебя вижу! Яков, не прячься, пан жандарм обещает тебе жизнь!
 На Крохмальной его узнали. Это был Нахум Шафран.
 За водой ходили ночами. В темноте далеко разносился шепот, шаги, звон посуды. В это время суток люди оживали:  одни искали близких, другие пытались приготовить какую-то еду, третьи заходили в пустые квартиры в поисках провизии и одежды.
 Они осторожно  пробирались по двору, заставленному ломаной мебелью, блуждая в лабиринтах шкафов, столов, зеркал, в которых отражалась луна и их собственные, мертвенно-бледные лица. Ветер хлопал оконными рамами, битое стекло хрустело  под ногами, и дом оживал от чердака до подвала.
 Уже после полуночи мать растопила плиту, чтобы сварить похлебку. Грустно мигал чахлый огонек, клокотала вода в чугунке. Мать стояла над плитой, и огонь розовым светом озарял ее шею, лоб, закрытые глаза. Давид терпеливо ждал ужина поглотившего остатки их достояния: стакан муки и обломки двух стульев. Он с жадностью накинулся на горячее варево, а мать, проглотив пару ложек, прошептала:
 -Господи, это же невозможно есть!
 Она вылила содержимое своей миски обратно в чугунок. Тут на лестнице послышались чьи-то осторожные шаги. Мать быстро загасила огонь в плите, залив его водой. Человек поднялся на второй этаж и снова спустился вниз. Открылась дверь в подъезде, кто-то пробежал по двору, и уже издалека, из-за конюшни Мордехая, пронзительно закричал:
 -Ната-а-ан!
 Чей-то стон и тихий шорох были ответом на этот зов. Еще один человек сбежал вниз по лестнице и, задевая разбросанную по двору мебель, промчался к подворотне.
 В ту ночь они уже не рискнули вернуться в конюшню, и, взяв с собой чугунок с остатками похлебки, спустились в подвал. Давид, дремал, прислонясь к сырой стене, и просыпался от  холода. Издалека доносились чьи-то крики, кто-то барабанил  кулаками в дверь конюшни, но Давид не знал, сон это или явь. Истошный вопль: “Ната-а-ан!” вернул его к действительности.
 В подвале было совершенно темно, из углов веяло промозглой сыростью. В тишине, прерываемой лишь дыханьем матери, Давид услышал ее шепот:
 -Спи, спи, это Естуся кричит.
 Так они просидели до рассвета, но, добравшись до конюшни, обнаружили, что двери заперты. Мертвая тишина стояла  в тот день во дворе; даже жандармы, пробегая по улице, не заглядывали сюда. Лаз в подвале разрушенного дома был завален битым кирпичом, прикрыт листом фанеры и чем-то подперт изнутри. Давид попытался докричаться до обитателей убежища, но все без толку. Впрочем, он боялся кричать слишком громко. Он  связал  ночное происшествие, -шаги, крики, - с заваленным лазом и запертой конюшней, но страх мешал осознать случившееся до конца. Понятно было только одно: в убежище им сегодня не попасть.
 А на улице все громче шумела толпа. Когда они выглянули из подъезда, двор был освещен солнцем, а на опрокинутом шкафу сидел “синий” полицейский и считал деньги. В подворотне “желтый” вырывал ребенка из рук старого еврея; ребенок плакал, и “желтый” плакал, а старик выплевывал кровь и зубы. Мать оттолкнула Давида назад, в подъезд, но было уже поздно: со всех сторон к ним бежали полицейские. Оставалось только  одно: выйти на улицу. Дальнейшее произошло очень быстро: полицейский выхватил у матери из рук чугунок и отбросил в сторону. Она только грустно покачала головой, прижав ладонь к щеке:
 -Что же ты творишь, парень? Это была наша последняя еда.
 Полицейский покосился на мокрое пятно на стене, на собственные сапоги, забрызганные похлебкой, но тут подбежал еще один, схватил мать за локоть, и она вырвалась с криком:
 -Руки прочь, хам! Сама пойду!
 Тот отпустил ее, и она, слегка покачиваясь, пошла к воротам. На Давида никто не взглянул, словно его и не было. Только “синий”, сидевший на шкафу, приложил палец к губам и продолжал считать деньги. Давид постоял у дверей еще пару минут, потом вышел на улицу. Мостовая, от тротуара до тротуара, была запружена толпой. На обочине рычал и дымил застрявший грузовик. Люди, которые стояли в кузове, кричали  и протягивали руки к толпе. Шум стоял страшный; бледные  лица с широко открытыми ртами возникали над плечами тех, кто стоял ближе к борту грузовика, и снова исчезали.. Жандармы втолкнули в кузов еще несколько человек, и среди них Давид разглядел мать.
 -Стой, куда летишь? На тот свет еще успеешь!
 Жесткая рука легла ему на плечо. Отчаянно извиваясь в плотной толпе, Давид закричал: какая-то слепая сила толкала его вперед, но, не услышав собственного голоса, он замолчал и широко раскрытыми глазами смотрел по сторонам, стыдясь того, что не может даже заплакать. Грузовик, гудя, двинулся, и люди выскакивали буквально из-под колес, не имея возможности посторониться из-за страшной давки.
 Еще два грузовика уехали, набитые до отказа, но людей на улице не стало меньше. Жандармы криками и ударами прикладов пытались навести хоть какой-то порядок, но, обессилев, отступали. Голоса их тонули в общем гаме; тогда они начали разъединять толпу, разбивать ее на небольшие группы, тут же отсекая их цепью конвоиров. Стоящих с краю прижимали к стенам, а тех, кто остался на мостовой, гнали вперед. Часовой поднял шлагбаум, и колонна , шаг за шагом, двигалась дальше. Постепенно жандармы вновь обрели уверенность в себе, а к полудню подоспела подмога, и на улице можно было увидеть мундиры всех родов войск: эсесовцев, полевой жандармерии, украинских, литовских,  латышских и белорусских полков. “Желтая” и “синяя” полиция стерегла подворотни, чтобы никто .не мог удрать, а латыши оставили свои посты на балконах и выстроились вдоль стены. Грузовики уехали: от них все равно было мало толку, и они только задерживали движение пеших колонн. После обеда снова что-то разладилось, и на перекрестке остановился открытый автомобиль, в котором стоял унтер-офицер, пытавшийся регулировать движение. Никто не слушал его команд, а, когда он начал палить из пистолета в воздух, жандармы только недоуменно крутили головами. С тротуара на мостовую никого не пускали, а тех, кто, увидев в колонне друзей или родственников, пытался пробиться к ним, немедленно возвращали назад. Жандармы выходили из себя, щедро раздавая пинки и оплеухи:
 -Осади назад! Назад, придурки!
Но людям, прижатым к стенам  домов, уже некуда было отступать. Когда редеющая колонна замедлила шаг, Давид заметил в толпе знакомое лицо: профессор Баум шел по мостовой и, вероятно, видел его, потому что открывал рот и махал рукой. Свернутое одеяло он нес на плече, а солдатский котелок приторочил к поясу. Когда колонна двинулась быстрее, профессор обернулся и взмахнул книгой в сером коленкоровом переплете:
 -Давид, помни … - но, о чем следует помнить, Давид так и не услышал: на подходе к перекрестку колонну погнали бегом, и профессор Баум , прихрамывая, поспешил вслед за всеми. Мостовая обезлюдела, на ней остались только обрывки газет и оброненные вещи: жандармы вытащили из толпы, оставшейся на тротуаре, нескольких мужчин и приказали собрать узлы и чемоданы, загромождавшие проезд. Эсесовцы в черных мундирах цепью выступили из-за угла: со стороны Чеплой двигалась новая колонна.
                XIV
 Черные мундиры окружали толпу, плотной массой ползущую по мостовой.
 Установилась тишина, прерываемая лишь короткими немецкими командами. Какой-то полицейский в последнюю минуту попытался пересечь дорогу колонне, но под ребра ему тут же уперлось дуло автомата:
 -Weg! / Дорогу!
 Люди шли и шли.
 -Auf die Seite, weg! Rechts halten, rechts halten! / В сторону! Держаться правой стороны!
 -Эй ты, “желтый”! Встань там и следи, чтобы ни  одна сволочь на сбежала!
 -Куда прешь, жидовская морда? Как дам сейчас по башке, - враз копытами накроешься! Ходят тут!
 -Zur;ck!
 -Не оглядывайся, пожалуйста, не оглядывайся! Там уже не на что оглядываться!
 -Где же Леон? Люди, кто видел моего Леона? Люди, умоляю, найдите моего Леона, он должен быть где-то здесь!
 -Herr Offizier, wie weit es nach Treblinka ?/ Господин офицер, еще далеко до Треблинки?
 -Воды, дайте воды!
-Топай, топай, а то я сейчас так дам воды - из ушей потечет! Может, еще таблетки от головной боли подать прикажешь?
-Леон, Леон!
-Тише, не надо так кричать!
-Заткни уши и не слушай! Подумаешь, нежный какой!
-Wie weit, Jude7 Oho,das ist unglaublich! / Как далеко, еврей? Ого, ты просто не поверишь!
-Herr Offizier, bitte! Ой, ой! Господин офицер, прошу вас, не бейте меня! Herr Offizier, bitte!
-Ich habe dich alles genau erkl;rt, Jude? / Я все точно тебе объяснил, еврей?
-Да, да, я сначала не понял, но теперь вы все прекрасно объяснили!
-Ой, я же забыла дома расческу! Как я теперь без нее буду!!
-Мама, мама!
-Сумасшедший, куда же ты выскочил без пальто?Скажи господину жандарму, что не можешь так ехать, пусть он разрешит тебе сбегать домой за вещами! Вон тому скажи, тому … Господин жандарм!
-Ох, у меня уже голова разламывается!Крик, шум, все куда-то бегут!
-Мама, нам еще  далеко идти? А вон тот пан тоже поедет с нами?
-Пропустите меня, пропустите! Я швейцарский подданный, вот мой паспорт!
-Хая, Хая, вернись!
-Могу заверить вас с полным основанием:все это продлится не более двух недель, в худшем случае, месяц!
-Что значит: ты остаешься здесь? А как же мы без тебя уедем?
-Не беги так, деточка, а то потеряешься, и мамочка не сможет найти тебя в этой ужасной давке!
-Скорее, скорее, а то опоздаем на поезд!
-Дедушка, что у вас опять украли? Что у вас было такого, что можно украсть?
-Пропуск, я забыл пропуск!
-Да кому он нужен, твой пропуск! Подохнуть можно и без пропуска!
-Подохнуть? А кто сказал, что я собираюсь подохнуть?Может, я только там собираюсь начать новую жизнь?!
-Михал, так ты надорвешься и снова будешь жаловаться на свою язву! Дай мне чемодан!
-Чемодан? Ой, а где же мой чемодан?! Кажется, я забыла его у перекрестка!Посторожите, пожалуйста, мою корзину, я сейчас вернусь!
-Куда прешь, корова! Живо в строй!
-Все кричат, все ругаются, прямо Судный день какой-то!! А ведь путешествие еще не началось! Что же будет, когда мы сядем в поезд!
 -Zur;ck! Halt! / Назад! Стой!
 -Я не пойду дальше! Лучше умру на месте! Мне уже все ноги оттоптали!
 -Спокойно, спокойно, все будет хорошо!
-Мойше, где ты, Мойше? Подожди меня!
-Да, да, мой дорогой, это четвертый переезд за последние полгода! Сам не понимаю, как я все это выдержал!
-Сура, ложки взяла? Ложки!
-Дорогие, мы должны держаться все вместе. Элеонора, Мечислава, следите за малышами! Бенюсь, Регинка, возьмитесь за ручки!
-На месте стой!
 Под ударом сапога распахнулось окно, и стекла полетели вниз вместе с рамой. В оконном проеме возник офицер в форме штурмбаннфюрера. Двое эсесовцев смели с подоконника осколки стекла, прямо на головы людей, стоящих внизу. По колонне разнеслась весть, что сейчас будет говорить сам Хёфле, который командует акцией. Он ждал, сняв фуражку в форме седла, и промокал платком лоб, демонстрируя толпе изрядную лысину. Потом надел фуражку.
-Rolf, hop!
 Крупная эльзасская овчарка, положив передние лапы на подоконник, высунула морду на улицу. Хёфле крикнул:
 -Слушайте меня, евреи!
И он начал свою речь.Он задавал вопросы толпе и сам отвечал на них. Вопросы и ответы. Вопросы и ответы. Доколе? Доколе мир будет терпеть на своей шее ярмо международного еврейства? Гниет труп еврея, закопанный в подвалах цивилизации, и вместе с ним гниет сама цивилизация. Но пробил час справедливого возмездия! Немцы уравняют счет. Они защитят интересы всего человечества. Фюрер и преданные ему солдаты взяли на себя великую миссию. Молва о них и об их героических деяниях достигнет грядущих поколений. Слава немецкого гения не померкнет в веках. И весь мир затаит дыхание …
 -Ruhe, Rolf! / Спокойно, Рольф!
 Пес заходился яростным лаем. Штурмбаннфюрер легонько стегнул его поводком. Адъютант, стоявший рядом, потрепал овчарку по вздыбленной шерсти. Хёфле продолжал свою речь, но слушали его невнимательно.
 -Люди, я забыл документы на комоде! Под вазочкой,под фарфоровой вазочкой!
 -Пропустите меня! Мой муж - инвалид, ему плохо!
 -Мордхелес! Мордхелес!
 -Учти, я без вещей с места не двинусь!Или меня пристрелят на месте, или я вернусь за нашими чемоданами!
 -По-твоему, это хорошо упакованный рюкзак?Так мы с тобой далеко не уедем!
 -Почему ты всегда стараешься быть первым? Всю жизнь ты старался быть первым, и видишь, чем это кончилось?
 -Просто я всегда старался быть пунктуальным.
-Пунктуальность тебя и сгубила!
 Шум все нарастал, и никто не мог расслышать замечательную речь штурмбаннфюрера Хёфле. По его приказу несколько эсесовцев вломились в гущу толпы и на какое-то время навели порядок. Голос Хёфле зазвучал громче, но потом вновь потонул в общем гуле.
 -Ein Volk, ein Reich, ein F;hrer!
 Один народ, одно государство, один вождь! Вот в чем тайна немецкого гения. Вот великая идея Адольфа Гитлера, сплотившая всех германцев. Здоровая раса должна уничтожить больные. И, в первую очередь, надо покончить с евреями. Целые страны, - да что греха таить! - целые континенты заражены еврейством. Слава фюреру, слава его гениальной мысли! Им, проклятым евреям, посвятил Адольф Гитлер многие бессонные ночи! И, осуществляя его идею, немецкие парни без устали очищают землю от еврейской заразы. Солдаты Рейха взвалили на свои плечи тяжелую ношу. Освобождение немецкого народа, будущее человечества, справедливость, демократия, -und so weiter, - зависят от их доблести и трудолюбия. Нет! Пусть евреи не надеются! Фюрер не бросает слов на ветер. Мы - раса, способная на все! Сказано-сделано, и немецкий солдат марширует дальше!
 -Леон, Леон, в кухне на табурете стоял будильник! Ты взял этот будильник? Нет? А как же ты будешь вставать на работу?
 -Пан жандарм, умоляю, позвольте мне вернуться за документами! Это вопрос жизни и смерти!
-Поспеши, милый, если хочешь занять удобное место в вагоне!
-Geige? Ach, so, interessieren Sie sich f;r Musik? / Скрипка? Вот как, вы интересуетесь музыкой?
-Ja, Herr Leutenant, ich interessiere mich daf;r. / Да, господин лейтенант, интересуюсь. У нас тут подобралась компания музыкантов-любителей. Я, к примеру, предпочитаю современных композиторов.
-Делай, что хочешь, но я никуда не поеду без теплого белья!
-Hast du davon geh;rt? Wor;ber hat der Jude gesprochen? / Ты слышал? О чем говорит этот еврей?
 -Ganz und gar nichts. Kleinigkeit! ;ber Max Regers St;cke f;r  die Orgel. / Так, всякую ерунду. Ни о чем! О пьесах Макса Регера для органа.
 -Wer? Wer ist Max Reger? Auch Jude? Schweinerei! Das Judentum ist ;berall, auf dieser ganzen Erde kreuz und quer! / Кто-кто? Макс Регер? Кто такой Макс Регер? Тоже еврей?Вот свинство, кругом одни евреи! 
 Штурмбаннфюрер Хёфле оперся рукам о подоконник и высунулся наружу, чтобы толпа могла лучше его видеть. И слышать.
 Все вместе и каждый за себя. Вот новый закон, установленный фюрером на все времена. С тех пор, как знамена, омытые кровью, взвились над Германией, об этом законе узнала вся Европа. А завтра? Завтра ему подчиниться весь мир. Для немецкого солдата и немецкой идеи не существует границ. Начинается новая эра, эра людей невиданной, гордой расы. Один язык, одна культура, один закон для всех!Все вместе и каждый за себя! Гениальная идея фюрера восторжествует во всей своей чистоте! А от космополитической заразы, распространяемой евреями, национал-социалистическая партия уже нашла верное средство.
 -Не морочь мне голову, еврей! Это же одноразовый пропуск для женщины с ребенком, причем уже давно просроченный!
 -Пан начальник, это мой пропуск, и он совсем новый, клянусь!
-Что ты мне суешь? Деньги? Можешь ими подтереться! У меня этого добра уже полный чемодан. Вчера я еще брал доллары, но сегодня с утра принимаю только золото!
 -Кто имеет при себе валюту и драгоценности, перейдите на левую сторону тротуара!
-Куда топаешь, фрайер! Там тебя выпотрошат, как гуся, а потом, вместе со всеми, погонят на Умшлагплатц! Лучше оставь золотишко на черный день!
-Пожалуйста, не вмешивайтесь не в свое дело! Каждый сам кузнец своего счастья!
-Эх ты, лопух!
-Мордхелес, слышишь ли ты меня?Кто-нибудь видел Юрека Мордхелеса? Это мой лучший друг! Куда же он мог запропаститься?
 -Заткнись, дура!
 -Сам заткнись, хам!
 -Боже, они гонят людей, как скотину! Мало того, что повезут в страшной тесноте, так еще изволь часами ждать поезда! Негодяи, они совершенно не думают о чужих нервах! Надо же устроить такой балаган! Пан жандарм, будьте добры, скажите, пожалуйста, в котором часу отправляется наш поезд и куда именно? В первый раз в жизни я еду в путешествие и сам не знаю, куда!
 -Нет, вы его видели?! А ну, замолчи, старый хрен, пока в морду не получил!
 -Боже мой, ему плохо! Воды, воды! Он такой нервный!
 -Который час? Понятия не имею! Еще утром у меня были часы, за двадцать лет не опоздавшие  ни на минуту …
 -Дорогая, опомнись,о чем ты говоришь!
 Eine Rasse, eine Zukunft, eine Ordnung! / Одна раса, одно будущее, один порядок!Я, штурмбаннфюрер Хёфле, обещаю вам это. На глазах изумленного человечества будет воздвигнут тысячелетний Рейх!Но строительство потребует многих усилий и многих жертв. Только мы, белокурые бести, уцелеем, пройдя сквозь очистительное пламя! История не забудет нас!
 -Пан полицейский, пожалуйста, отпустите меня домой! На минуточку буквально на минуточку!Я забыла запереть дверь!
 -Простите, мадам, это не вы обронили носовой платок?
 -Господи, ну что ты можешь сказать такого, чего бы я и сам не знал?
 -Уважаемый, видите вон ту даму в красной кофточке? Будьте добры, стукните ее по спине. Это моя жена. Она зовет меня и не слышит, что я уже полчаса зову ее.
 -Сколько можно тут стоять?!
-Он такой хрупкий, болезненный, не знаю, как он перенесет дорогу.
-Машины идут, машины!
-Наконец-то!
-Арон, Арон!
-Генюсь, а где твой второй башмачок? Хорошенькое дело! В чем ты теперь поедешь?
-Арон!
-Пан жандарм, я тут совершенно случайно! У нас в роду на протяжение трех поколений только арийцы!
-Ты взял зонтик, Арон? А если пойдет дождь?  Ты опять схватишь ангину, а я окажусь во всем виновата!
 Кровь! Вот чего жаждет история! Счастье человека - в самопожертвовании, призвание человека - война! Только мы смогли четко уяснить это себе, не исказив идеи и не вдаваясь в пустую  болтовню!Сражаться - вот первейшая обязанность  истинного арийца. Сражаться и только сражаться! И штурмбаннфюрер Хёфле обратился к толпе с вопросом: разве рука немецкого героя имеет право ослабнуть хоть на минуту? Нет! Герой не будет знать отдыха, пока не доведет дело до конца! После евреев наступит очередь славян. Und so weiter. / И так далее. Все ясно, и никаких колебаний быть не может.  Eine Erde, eine Gedanke, ein Gott. Одна земля, одна мысль и один только Бог, взирающий с небес на деяния фюрера!
 -Мама, мама!
 -Подгоняй их, подгоняй, видишь, немцы нервничают!
- Люди, где это стреляют?
-Куда, куда?! Куда ты лезешь со своим велосипедом, болван? Все платье мне испачкал!
-Крикните шоферу, чтобы подъехал поближе! Там, на углу, форменная свалка!
-Мама, у меня ножки болят!Можно, я не пойду дальше?Мама, а почему мы не взяли с собой папу?Он теперь лежит один в пустой комнате, и никто ему даже воды не подаст! Вернемся к нему!
-Молчи, молчи, моя рыбка! Идем скорей!
-Спасите, грабят!
-Не подпускай их к подворотням! Пусть идут только по мостовой. Передай дальше!
-Уважаемый. зачем вы все время наступаете мне на пятки?
-Пан жандарм, пан жандарм, тут какая-то старушка упала и не дает пройти!
-Учти, если кто-нибудь удерет, немцы всыплют нам по первое число. Встань здесь и смотри в оба!
-Эй, парень, подтянись, а то у тебя такой вид, будто ты идешь за гробом собственного папаши с плакальщицами и с оркестром!
-Чемодан, мой чемодан! Там же все мое имущество!
-Что тебе дороже, чемодан или жизнь?
-Боже, что они творят!
-Не задерживаться, не задерживаться! Проходи дальше!
-Да уберите вы свою корзину! Ребенку из-за вас ступить некуда!
Еврей не должен думать. Довольно мошенничать, спекулировать, морочить людям головы! Еврею нужно дать в руки лопату и заставить вкалывать до седьмого пота. Тогда у него не будет времени умничать. Все ясно? Ясно, и никаких сомнений быть не может. Запомните: Arbeit macht frei. / Труд делает свободным. Мы очистим мир от  евреев. Так приказал фюрер, и мы исполним его приказ. Пусть вшивые гуманисты мелют языками. В конце концов, и они признают нашу правоту. Мы - проводники великой идеи. Слишком долго евреи топтали землю, принадлежащую другой расе. Мы охраняем будущее, чистое и светлое будущее здоровой нации.
 -Мама, я хочу писать!
-К чему такая спешка?  С ума они все посходили! Неужели нельзя подождать завтрашнего поезда?
 -Немедленно уберите ваш зонтик! Вы  же мне глаз выколете! Нечего больше взять в дорогу, что ли?
 -Осторожно, там выбоина в мостовой! Передай дальше!
-Ну, вот и все, а теперь надень штанишки.
-Оставьте в покое мой зонтик! Разве вы не видите, что вот-вот начнется дождь?
-Пан полицейский, я не понимаю, как можно выгонять из дома пожилого человека с температурой? Натан, вынь из подмышки градусник и покажи пану полицейскому, пусть он сам удостоверится!
 -Смотрите, ваш сын обмочил мне все вещи! Хорошо же вы его воспитываете! Фу, как не стыдно!
-А что прикажете делать? Он еще маленький, он не может терпеть!
-Фейгеле, не задавай дурацких вопросов! Лучше узнай у мамы, куда она положила  нож?
-Что вы пристаете ко мне с вашими проблемами? У меня своих девать некуда!
-Я не могу идти дальше, я вывихнул ногу!
-Гершеле, стой рядом с мамой. а то потеряешься!
-Караул, убивают!
-Не ори, идиотка!Эй, кто там поближе, врежьте ей как следует.
-Ой, моя нога!
-Ах, ты еще драться!Ну, погоди! Сейчас кликну жандарма, он тебе покажет!
-Рувим, я и раньше подозревал, что ты порядочная скотина. Теперь я это знаю точно. Давай, зови жандарма, сукин сын!
-Сколько можно повторять: пирожки я оставила на кухне! В этом балагане и голову потерять недолго.
-Осторожнее, евреи! Здесь лежит человек со сломанной ногой!
-Смотрите, пожар!Фабрика Ледеров горит! Надо же, аккурат в субботу подожгли! А там керосин, - не дай Бог, на весь квартал перекинется!
-Прекратите, молодой человек! Нашли время для шуток!
-Но разве вам это не кажется забавным?
 А Хёфле оплакивал судьбу мира. Культура, зараженная евреями, безнадежно больна. Общество, где первую скрипку играют евреи, развращено до мозга костей. Государство, основы которого евреи подрывают своим коварством и двуличием, обречено на гибель. Торговля, наука, пресса, - und so weiter, -  гибнут! Евреи. как сорняки, глушат ростки всего нового и прогрессивного на ниве цивилизации. И пришло время  вырвать сорняки с корнем! Es lebe der Tod! / Да здравствует смерть!
 -Как можно говорить такие вещи при детях!
-Тихо вы, пархатые! Прекратить болтовню!
-Уважаемая пани, позвольте вам заметить, что мы находимся в общественном месте, а в общественном месте, да будет вам известно, каждый имеет право говорить, что ему вздумается!
-Да отвяжитесь вы от меня! Нашли время приставать с глупостями!
-Ай-ай, какая недотрога! Прямо принцесса. да и только!
-Что ты с ней цацкаешься, Кароль? Задери ей юбку - и всех дел!
-Пан жандарм, прошу вас, избавьте меня от этих нахалов! Я не желаю продолжать путешествие в подобной компании. Я- служащии государственного учреждения, а не какой-то там бродяга!
 -А ты, дед, подай жалобу в письменной форме! С приложение метрики, автобиографии и оплатой почтовых издержек!
 -Так-то наша полиция защищает интересы граждан!Безобразие!
-Что ты сказал, пархатый? Ну-ка, повтори!
-Придержи их, придержи, чтобы не так напирали!
 Евреи должны знать свое место. Но … Хёфле сделал многозначительную паузу. в мире только тогда наступит согласие и порядок, когда место еврея будет под землей. Каждого, да-да, каждого! Евреи протягивают свои грязные лапы на Восток и на Запад, но мы укоротим эти лапы раз и навсегда!Возмездие грядет! У жертв открылись глаза! Следы евреев на земле выжгут каленым железом! За общим столом человечества нет места дармоедам. Нет и не будет! Ein Tisch, ein Brot, tin Herr! / Один стол, один хлеб, один хозяин!
 -Понятия не имею, как следует себя вести в подобной ситуации! Я совершенно бессилен, моя девочка!
 -Ровней, ровней! Короче шаг, не напирайте!
 -Ну, знаешь, у тебя, видно, совсем память отшибло! Как ты мог забыть теплые вещи!
 -Отстань от меня, я же сказал: мама пришлет нам теплые вещи по почте!
 -Эй, Калеб с женой  идут следом за вами!
 -Отлично! Мы подождем их на углу!
-И свои порошки тв тоже забыл?
-Держись за меня, держись за меня, а то отстанешь и потеряешься!
-Не останавливайтесь, ради Бога, не останавливайтесь,а то жандармы всех нас перестреляют!
 -Пусть попробуют, пусть только попробуют!
 -Дай ты этому придурку по башке, чтобы не сеял панику! Видишь, немцы и так на пределе, вот-вот начнут палить направо и налево!
 -Евреи, опомнитесь!Не позволяйте гнать себя на бойню, как скотину!
-Тащи его в подворотню и заткни пасть! Быстро!
-Евреи, вы знаете, куда вас  ведут?! Вас ведут … А-а-а!
-Надо же, надела старые чулки, а новые оставила в комоде! Теперь их наверняка украдут.
-Двигай, двигай, бабка, не загораживай дорогу!
-Пан  полицейский, можно вас на минуточку!Взгляните: вот мое разрешение на выезд в Палестину. Зачем же мне ехать вместе с остальными?
-Молчи, болван, и спрячь свое разрешение подальше, пока жандармы не увидели!
 Вот слова фюрера: пришло время очистить историю человечества. Весь Ветхий Завет - извращение исторической правды, сотворенное евреями. Оно завело в тупик мировую культуру. Задача национал-социалистов - избавить мир от тенденциозных мифов и представить извратителей перед судом Так, и только так мы можем создать новую, молодую цивилизацию! Человек будет Богом для человека! Вот слова фюрера! Слава ему!
 -Rolf, ruhe!
 Огромная эльзасская овчарка лаяла на толпу и заглушала слова штурмбаннфюрера. Но Хёфле продолжал:
 -И, освобожденное от евреев, человечество вздохнет, наконец, радостно и спокойно!
 Двое адъютантов охраняли его: пес опирался  на подоконник мощными лапами и показывал толпе мокрый, красный язык.
 -Кто там плачет? Это ты, Розочка? Не плачь, маленькая, не плачь!
 -Ну, куда ты лезешь, куда! Что ты мне тычешь в нос свои бумаги? Раз уж влип в эту историю, - пиши пропало, будь у тебя в роду хоть три поколения сплошных шляхтичей, фамильный герб и прабабка чистейших арийских кровей!
 -Шимон, возьми ребенка! У меня уже руки отваливаются!
 -Не толкайся, фрайер! Стоит ли так спешить на лоно Авраама? Совсем голову потерял от страха!
 -Auf die Seite, weg, weg! Rechts halten, rechts halten! /  В сторону, в сторону! Держаться правой стороны!
 -Шмуль, достань у меня из рюкзака термос с чаем! Видишь, ребенок хочет пить!
-Schnell, Leute! Быстро, быстро! Дорога долгая, а у нас мало времени!
-Как , ты еще здесь?! Сколько раз я тебе говорил, чтобы сошла с тротуара!Марш в строй, лахудра! Иди, иди, и не оглядывайся!
-Пан полицейский, мне нужно туда! Вон, в тот подъезд, в квартиру на третьем этаже!Видите, там ребеночек сидит на подоконнике, и ножки на улицу свесил! Он же сейчас упадет и разобьется насмерть!
 -А я тут при чем? Что я могу сделать?
 -Я только сниму его и вернусь!
 -Ты что, сдурела?! Есть у меня время с тобой возиться? Мое дело - стоять здесь и следить за порядком, а твое - идти своей дорогой и не мешать мне работать! Поняла?!
 -Арон, где ты? Арон!
 -Не давай им заходить в подворотни, иначе все разбегутся, как тараканы!
 -У меня не разбегутся! Я только принимаю взятки, а Ганс отводит их в подворотню и пускает пулю в затылок.
 -Солдатики, помогите старой женщине! А то велели собрать вещи и ехать неизвестно куда! Мне ведь, как-никак, уже за восемьдесят!
 -Шевелитесь, шевелитесь, время поджимает!
 Штурмбаннфюрер Хёфле закончил свою речь, сел в автомобиль и уехал, а колонна все тянулась по улице с девяти утра до поздней ночи. После полудня заскучавшие полицейские решили  немного поразвлдечься:
 -Сюда, ребята! Сейчас будет потеха! На Чеплой тайную молельню накрыли!
-Кто это постарался?
-Бешеный! Представляете, полсотни пархатых заперлись в квартире и молились чуть не трое суток подряд!
-Слушай, подежурь за меня на том углу! Могу я раз в жизни поразвлечься!
 Их гнали по Желязной, вдоль стены, к пропускному пункту. Полицейские сбегались со всех сторон, вытягивали шеи, а какой-то жандарм, стоя с сигаретой на балконе, наблюдал за процессией. Впереди шел реб Ицхок, весь в черном, еле отрывая ноги от земли и запрокинув лицо вверх, словно прислушиваясь к чему-то. Губы его беззвучно шевелились. Из подворотни вышел немецкий солдат: он нес талес, брезгливо держа его двумя пальцами. Что-то гортанно выкрикнув, он бросил талес старику в лицо. Реб Ицхок подобрал ветхую тряпицу и пошел дальше, а талес волочился за ним по земле. Еще один солдат швырнул раввину молитвенник.
 -Halt!
 Они остановились, и Кровавая Рука прошелся вдоль ряда. На его широком, потном лице играла довольная улыбка. Раздалась команда, и реб Ицхок выступил вперед. Левой рукой он придерживал края талеса, а правой прижимал к груди молитвенник.
 За ним, плечом к плечу, стояли старики. Их взгляды скользили мимо веселых, улыбающихся конвоиров. Стояли юноши с развевающимися пейсами. Трое совсем маленьких мальчиков в черных ермолках стояли, крепко держась за руки. Стояли ремесленники  с Вроньей, Паньской, Луцкой и Шлиской. Набожные евреи, собравшиеся в субботу в молельне у реба Ицхока, - кожевники, скорняки, сапожники, портные, старьевщики, жестянщики, грузчики, извозчики, - чтобы провести последние дни своей жизни, беседуя с Богом в запертой квартире, в желтом блеске свечей. Они жмурились от непривычно яркого солнца, оглушенные криком и смехом жандармов, которым не терпелось начать потеху. Утомленные многочасовой молитвой, истощенные постом, они еле держались на ногах и были  похожи на призраков.
 Прозвучала команда:
 -На молитву!
 Реб Ицхок молчал, в толпе зашептались. Все смотрели на раввина, но он только поправил талес и чуть наклонился вперед.
 -Du, Schwein!
 Реб Ицхок поднял руку. Словно ветром сдуло с голов кепки, шляпы и береты. Стая черных ермолок  вспорхнула в воздух. Жандармы передернули затворы. Установилась полная тишина
 Реб Ицхок произнес нараспев:
 -Шма Исразль …
 Правой рукой он по-прежнему  прижимал к груди молитвенник, а левои придерживал края талеса. Голос его дрожал:
 -Шма Исрэзль Адонай Элоэйну Адонай эхад …
 И старики повторили за ним:
 -Шма …
 Хриплые, прерывистые голоса возносились над стеной.
 Кровавая Рука слушал с довольным видом. Вдруг из толпы молящихся выбрался какой-то человек и пошел к жандарму. На одной ноге у человека был ботинок, на другой -только грязный белый носок.
 Перед жандармом стоял старик в проволочных очках и ермолке. Заплатанный талес сползал у него с плеч.
 -Пан жандарм, отпустите меня, я здесь совершенно не при чем! Я бедный портной, латаю пиджаки и брюки, жена моя обметывает петли, а детки пришивают пуговицы. Вот и вся моя фирма, вся моя семья!
 Кровавая Рука сунул ему под нос увесистый кулак:
 -Weg, Alter! / Пошел, старый!
 Старик, сгорбившись, попятился назад. Подбежал Бешеный и ударил его палкой по лицу, и тут раздался первый выстрел. Неизвестно, кто стрелял. Говорят, часовой у пропускного пункта. Реб Ицхок лежал у стены, и  кровь проступала на талесе.
 Кровавая Рука обернулся:
 -Какой идиот испортил игру?
 А часовой ответил:
 -Эй, вы! Хватит развлекаться, работать надо!
 Сигнала к общей стрельбе так и не дали. Жандармы, вразнобой перезаряжая карабины, выпускали в толпу обойму за обоймой.
 Когда выстрелы стихли, из груды тел поднялся старик в проволочных очках и тихо  побрел вглубь улицы Крохмальной. Люди расступались перед ним, а он шел, ссутулив плечи и прикрывая голову полой халата. Жандарм догнал его, приставил к халату дуло карабина и дважды выстрелил. Из-под халата раздался сдавленный стон, и старик упал, подогнув колени.
 -Убрать!
 Взрыв гранаты всколыхнул воздух, -  это высаживали последние запертые ворота.
                ХV
 Кровавая Рука и остальные жандармы вернулись к привычным занятиям. Эсесовцы собрались у пропускного пункта, с интересом разглядывая кучку людей, ожидавших своей очереди, прижимая к груди документы. Их выстроили в шеренгу, отобрали десятка два парней покрепче  и отправили на уборку трупов. Остальным велели идти на все четыре стороны. Просто так, ни с того, ни с сего.
 Счастливчики тут же скрылись в ближайшем проходном дворе.
 Потом прибежал Кровавая Рука, крича, что ему срочно нужны двадцать мужчин для упаковки мебели и антиквариата:
 Эй, евреи, подходи, я сегодня добрый! Гарантирую кормежку и жизнь!
 Эсесовцы смеялись.
 А уцелевшие, обезумев, бегали по улицам, разыскивая близких. В общей сутолоке Давид  не сразу услышал, что кто-то упорно повторяет его имя и вдруг увидел дядю Гедали. Тот шел посреди мостовой, держа в вытянутой руке зеленый пропуск фирмы Теббенса. Давид не спускал глаз со спасительного документа, но одновременно с холодным равнодушием отметил, что дядя сильно осунулся и побледнел, а воротник его легкого плаща поднят, хотя движения подчеркнуто уверены и небрежны. Давид стоял и смотрел, но вдруг пронзительно закричал: вслед за дядей шел отец, согнувшийся под тяжестью ящика с инструментами. Вот он что-то сказал немцу, загородившему ему дорогу, достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги, неторопливо развернул и ткнул пальцем в круглую печать.
 Дядя Гедали стоял рядом, помахивая зеленым пропуском и едва мигнул “желтому” полицейскому, как тот, схватив Давида жесткими пальцами за шиворот, поволок в подворотню, выкрикивая что-то угрожающее и бессмысленное. Они перевели дух только в подъезде. Отец уже был там.
 “Желтый”  только головой покачал:
 -Ой, люди, люди, ну что вы зря суетитесь! Не сегодня, так завтра …
 Отец поцеловал Давида:
 -Все будет хорошо.
 Дядя Гедали рассматривал бумагу с печатью:
 -Что это у тебя? Где достал?
 Отец пожал плечами:
 -Понятия не имею. Подобрал на улице авось сгодится.
 Дядя почесал в затылке:
 -Направление на прививку оспы. Ну-ну, надежный документ. Спрячь на всякий случай.
 -На прививку оспы? Я его даже не разворачивал. Думал, разовый пропуск.
 -Хорошо, что немцы уважают бумажки с печатями.
 “Желтый переминался с ноги на ногу:
 -Я ведь тоже кое-чем рисковал …
 Дядя Гедали достал несколько банкнот, но полицейский только махнул рукой:
 -Бумажки? Мне их уже девать некуда, фрайер!
 Отец протянул ему пачку сигарет. “Желтый” взял одну, но не уходил:
 -Мой приятель тоже курит, -вытащил из пачки еще одну сигарету и исчез.
 Обойдя валяющиеся в подъезде трупы, они прошли в свою квартиру.
 Ее заливал дневной свет. Легкие облака проплывали за спиной дяди Иегуды.
 Он что-то стряпал на плите и, заслышав шаги, поднял голову:
 -А, это вы … Очень кстати: у меня тут каша пригорает, а соли в этом доме вообще не найдешь.
 Слабый ветерок ерошил его взлохмаченные волосы.
 Комната представляла собой такое жалкое зрелище, что Давид невольно зажмурил глаза.Стекол и даже рам не было, двери лежали в прихожей, и дождик, моросивший с утра, беспрепятственно проникал в дом. Открытая настежь, опустошенная нора была завалена осколками стекла, искрящегося на солнце, обрывками какого-то тряпья, обломками мебели. Жандармы и полицейские поработали здесь на совесть: из пола была выломана часть досок, а посреди комнаты валялся погнутый штык. В стенах пробили ломами несколько дыр и разворотили печнуюю трубу. Что они надеялись найти? По спине у Давида пробежали мурашки. Разрыв гранаты обнажил потолочные балки, и над головой покачивались обрывки проводов.Июльский день угасал, и солнце садилось за крыши домов.
 Отец бродил из угла в угол, как слепой. Нагнувшись, он поднял с пола рваную кофточку матери и насквозь пропыленный платок.
-Даже платок не успела набросить.
-Ну ты, старая кляча, шевелись, не задерживай движение! - донесся с улицы крик жандарма. Полицейские отлавливали по дворам тех, кто не успел спрятаться и формировали из них новую колонну. Отец продолжал, ни к кому не обращаясь:
 -В поезде может быть холодно.
 Он ходил среди разбросанного хлама, подбирал то одну, то другую вещь и снова отбрасывал в сторону:
 -Чужие люди придут сюда. Чужие люди подберут мое жалкое добро. Может, оно им пригодится.
 Дядя Иегуда помешивал кашу:
 -Ведро у тебя протекает, как решето. Я намучился, пока натаскал воды из подвала.
 Отец нашел в углу раскрытый чемодан, покопался в нем:
 -Ботинки, костюм, рубашка, галстук… Собирала меня, как на бал.Мы ведь тоже решили идти на  Умшлагплатц.  Но все вместе. А что получилось? И что теперь делать? Она всегда боялась, что нас разлучат. Так и вышло. Мы здесь - она там.
 Дядя Гедали осторожно выглянул в окно: в подворотне кто-то истошно вопил:
 -Карточки, мои карточки!Продуктовые карточки почти за полмесяца! Я забыла их дома!
 -Вернись, курва!
 -Но мои карточки! Как я  без них поеду?
 -Стой!!
  Хлопнул выстрел.
 Дядя Гедали отвернулся от окна и закурил:
 -Надо как-то жить.
 -Зачем? - сухо спросил отец.
 Дядя Иегуда снял кастрюлю с плиты, поднял крышку и покрутил носом:
 -Правда, без соли …
 Отец повторил:
 -Зачем жить?
 И дядя Гедали ответил тихим, мягким голосом, когда легкие, как вздох, сумерки наполнили комнату.
 -У нас нет другого выхода.
 В сквере расположились на отдых жандармские патрули. Солдаты расхаживали в расстегнутых мундирах, с котелками в руках. Какой-то унтер-офицер стоял  на ступеньках костела Святого Кароля и разглядывал в  полевой бинокль окна вымерших квартир. Рядом возвышалась гора бумажников и кошельков, а несметное  количество удостоверений и паспортов валялось на траве. Пустые трамваи стояли у пропускного пункта и звонили без конца.
 -Сынок, я ничего не вижу! Не оставляй меня одну в этой давке, я боюсь!
 Давид сидел рядом с дядей Иегудой в углу, там , где громоздились присыпанные штукатуркой одеяла и подушки, ел прямо из кастрюли пригорелую, несоленую кашу и слушал, что творится на улице.
 А отец все бродил по квартире.
 -Гедали, сколько транспортов ушло сегодня?
 -Ну, не знаю …  Один … Возможно, два.
 - Как думаешь, всех успели отправить? Могли задержать часть людей до завтра?
 -На станции полно солдат, - дядя Гедали задумчиво гладил Давида  по голове,  - Составы стоят на запасных путях по нескольку дней, но к ним не подобраться. Жандармы убивают всех, кто подвернется под руку.
 Отец носком ботинка отпихнул чемодан, отбросил в кучу мусора какую-то тряпку:
 -Пойду. пожалуй.
 Дядя Гедали покачал головой:
 -Не сходи с ума! Куда ты пойдешь? На что рассчитываешь? Видишь, что творится на улице? Полгорода гонят на верную смерть. А ты хочешь бежать на Умшлагплатц, чтобы вытащить жену из транспорта … Зачем?
 Темнота и холод вползали в комнату.
 -Зачем?
 -Если мне не удастся ее вытащить, я поеду вместе с ней.
 -И подохнешь в вагоне от голода и жажды. Или отдашь концы позже, за проволокой, - злым шепотом отозвался дядя Иегуда
 Что-то слабо треснуло, и первая ракета зависла над развалинами. Отец стоял, бледный и прямой, среди движущихся теней.
 -А здесь, Иегуда?
 -И здесь никто никому ничего не может гарантировать. Наша судьба предрешена. Но здесь я могу хотя бы защищаться. И ты тоже.
 -Да сколько же можно защищаться от целого света!
 Давид приподнялся в своем углу:
 -Ша, там кто-то есть!
 Хлопнула дверь в подъезде, слабый шорох донесся с лестницы. Это были Наум и Ури, - они выбрались из конюшни еще утром и весь день просидели в развалинах. Наум черными от грязи ногтями выскребал пыль из лохматой голловы. Одна рука у него висела на окровавленном бинте. Ури присел на чемодан, прогнувшийся под его тяжестью, и начал растирать окоченевшие пальцы, - в развалинах было страшно сыро и холодно. Снопы ракет беспорядочно взлетали над крышами; Наум доедал остатки каши, а Ури поднял с пола галстук и попытался повязать его ни голую, тощую шею:
 -Надо же! Дожил до двадцати двух лет, а повязывать галстук так и не научился!
 Он распутал узел, завязал снова. 
 -Поздно. Уже не успеешь научиться, Ури.
 -Это мы еще посмотрим!  - Ури оскалил крупные, редкие зубы.
 Давид подбирал с пола разбросанные инструменты, бумаги,  книги и аккуратно складывал в угол. Потом прилег на кучу тряпья и почувствовал под спиной что-то твердое. Это оказался маленький напильник без ручки. Давид погладил шершавый кусок железа, приложил к щеке и спрятал в карман.
 Отец спросил:
 -Иегуда, сколько стоит на черном рынке самый маленький пистолет?
 -Тысяч десять. Но нам обещали несколько штук бесплатно. Оттуда, из-за стены.
 Шипя, угасала ракета.
 -Привыкнув надеяться на худшее, мы, евреи, даже не представляли, как оно выглядит, это самое “худшее”. Гедали, а сколько сейчас стоит рабочее место? Скажем, на фабрике у Теббенса? Говори. При всех.
 -Ну, смотря какой день. Цены скачут. Три, четыре, иногда пять тысяч.
 Отец стоял перед дядей Иегудой:
 -Документы, пропуска …Откуда их  взять, я тебя спрашиваю? За каждый день жизни приходится платить и платить, а перед каждым транспортом совать взятки полицейским и жандармам. Покупать жизнь, продавать жизнь … Торговля, какой свет на видел. До недавнего времени моим пропуском была моя профессия. Не верю я во все эти сделки! Чтобы спокойно просуществовать один день, сегодня нужно иметь под рукой  пару бриллиантов. А завтра?Для любого полицейского еврей - это золотые копи. Что еще остается? Работать по четырнадцать часов в сутки за миску помоев? Но и за рабочее место нужно платить. Работать и платить за собственную работу, за право на существование. Каждый день, каждый час! В лучшем случае ты даешь взятки, эти нелегальные взятки получают какие-то нелегальные люди, которые помогают тебе сохранить твою нелегальную жизнь. Но почему я должен жить в этом нелегальном  мире? Чтобы перейти улицу, из дома в дом, я должен платить доллары. Чтобы напиться воды, я должен платить доллары. Чтобы взять в руки оружие, я должен заплатить очень много долларов. Но мой карман пуст. Поэтому мне не полагается ни работы, ни оружия.
 Одинокая ракета взлетела в небо, и в ее свете лица людей были белыми, как кость, а глаза чернели, словно ямы.
 -Ты говоришь, что можешь защищаться! Но чем? Голыми  руками? Оружие - непозволительная роскошь!
 -Яков, - сказал дядя Иегуда, - Твое место здесь.
 Ури бросил на пол галстук:
 -Мы попробуем прорваться в лес. Оставайся!
 -В лес? Конечно, нас там примут с распростертыми объятиями!
 Наум подхватил:
 -Оставайся, Яков! Ты нам нужен. Ты был на фронте, это уже кое-что!
 Дядя Иегуда добавил:
 -Для нас такие люди на вес золота.
 -А остальные? -спросил отец.
 Все молчали.
 -Остальные для вас тоже на вес золота? Скажи, Иегуда!
 Дядя Иегуда не ответил.
 -Она для меня на вес золота, и я ее не оставлю, даже если придется идти по шпалам до самой Треблинки.
 -Сумасшедший!
 Близилась ночь, и последние, наскоро сформированные колонны под охраной эсесовцев ждали сигнала к маршу. То и дело над крышами взлетали ракеты. Море голов колыхалось внизу, и ровный, мерный шум плыл над улицей.
 -Гедали, ты слышал, что сказал этот псих? - дядя Иегуда указал на отца, - Но я тоже хочу кое-что сказать. Наша жизнь ничего не стоит. Она не дороже стреляной гильзы. Но я буду драться не просто за свою жизнь. Есть вещи поважнее …
  Отец взял топор и начал рубить на дрова сломанный табурет. Потом принялся за сундук. Щепки он сложил у плиты.
 -Нет, Иегуда.
 Он встал и отряхнул брюки:
 -Я пойду, Гедали.
 Давид подошел к нему и протянул напильник:
 -Возьми, пригодится.
 Отец стиснул напильник в кулаке, обнял Давида за плечи и стоял так несколько секунд:
 -Давид, ты остаешься один.
 И вышел из комнаты.
 -Яков, стой, погоди, - крикнул дядя Иегуда, но со двора донеслось только:
 -Мерзавцы, убить такую женщину! - и потом шаги, быстрые шаги через двор к подворотне, и уже еле слышное, - Не дождетесь!Не позволю!
 -И чего ты добился своей болтовней, Иегуда? Если бы ты придержал свой язык, я бы попытался его остановить. Слова, слова …. Красивыми словами ты погнал его на смерть.
 -Даже ты … Даже ты не понимаешь меня, Гедали!
 -Как бы я хотел ничего не понимать!
 -Да очнитесь вы все!Неужели вы не видите, что происходит?!
 Толпа шла и шла по мостовой.
 Это продолжалось до поздней ночи. Полицейские стерегли каждую подворотню, выкликая номера домов, как пароль. Люди шли. Казалось, они появляются из-под земли. Фонари отбрасывали на лица синий свет. Они шли. а толпа все не редела, и наутро акция продолжалась. В тот день к работе подключились собаки.
 Эльзасские овчарки лаяли, немцы хохотали, а те, кто пытался сбежать, держались за искусанные ягодицы. Целыми семьями обитателей малого гетто извлекали из укрытий и, охваченные паникой, они бежали догонять колонну. Согнувшись под тяжестью рюкзаков, волоча по земле узлы с нехитрым скарбом, они спешили присоединиться к остальным, чтобы не раздражать конвоиров, пускавших в ход оружие при малейшем намеке на сопротивление. Из-под тяжелых касок смотрели на толпу внимательные, настороженные глаза, а пальцы лежали на спусковых крючках автоматов. Псы тяжело дышали, высунув языки. Но некоторые жандармы, опасаясь вызвать лишние волнения в толпе, вели себя вежливо:помогали нести вещи старикам, которые не поспевали за остальными и, причитая, путались у всех под ногами.
-Неужели  они не понимают, куда идут?  - спросил Ури, - Это чудовищно! Это конец,
 -Нет, Ури, - спокойно ответил дядя Иегуда, - Это еще не конец.
 Весь день они лежала на чердаке под самой крышей, чувствуя жар от нагретого солнцем железа. Каждое движение требовало неимоверных усилий, и они лежали в полудреме, в полной тишине, не шевелясь и не разговаривая. Давид снял свитер, рубашку и все равно истекал потом. На стене он прочел слова, выцарапанные гвоздем: “Эстер и Натан, 26 июля 1942.” Значит, они были здесь всего три дня назад. На веревках висело белье, пересохшее и пропыленное. В углу они нашли мешок Хаскеля-дворника, где, помимо одежды, оказалось немного еды. Хуже всего было с водой: дядя Гедали исползал весь чердак, прежде, чем отыскал щель в крыше и подставленную под нее жестянку. Там сохранилось с полстакана теплой, ржавой воды, которую они разделили поровну и обыскали потом каждый угол, но больше ничего не обнаружили. Они ждали темноты, чтобы добраться до конюшни. Но им помешали.
 Ночью они услышали шаги бегущего по улице человека. Он вбежал во двор и с разгона налетел на кучу брошенной мебели. Они украдкой наблюдали, как он стоял посреди двора, переводя дух и водил взглядом по черным окнам.
 Потом он прошел по всем подъездам, и люди, съежившись в укрытиях, слышали его страшные слова:
 -Слушайте меня, евреи! Я из Ляхвии, с Кленовой двенадцать … Не позволяйте немцам обманывать себя, они готовят вам смерть! Вы добровольно идете на казнь! Все, что обещают вам, сплошное вранье! Правда другая, и она страшна. Евреи, я скажу вам всю правду. Ради этого я сбежал из Ляхвии и добрался сюда. Там уже не осталось евреев. Где Кобрынь? Где Столпцы? Где Клецк? Их больше нет, и нет ни единой живой души, чтобы оплакать их…
 Он бросал в темноту отрывистые фразы, бьющие наотмашь:
 -Евреи, братья мои, исчезает с лица земли наше племя. Нет надежды, нет спасения.Пробил последний час. Беритесь за оружие … Слышите, за оружие! Пришла пора, нельзя дольше терпеть. Лучше погибнуть с ножом. с топором в руке, чем ехать туда …
 Он бродил, как призрак, по пустым квартирам, пока не пришли жандармы.
 -Братья! Они выстраивают людей нагишом над ямой и стреляют  в затылок. Кровь из этих ям растекается по  полям. Поля становятся похожими на болото. Земля шевелится. Маленьких детей закапывают живьем. А еще у немцев есть такой газ, что убивает быстрее пули. Дни и ночи горит огонь в печах. Они душат людей газом, а потом сжигают. Топят печи людьми! Дым поднимается до неба, его видно за много километров … Ло-ямиш аммуд хеонон йомам веаммуд хаеш лойла лифней хаом … Евреи, помните!
 Патруль жандармов и несколько “синих” бегали по двору, размахивая фонарями, заглядывали в выбитые окна и ругались. А над ними, на чердаке, дядя Гедали шепотом повторял слова на языке предков:
 -Ло-ямиш аммуд хеонон йомам …
Человек стоял, прошитый лучами света, и кричал.Он не прятался, не убегал. Его окружили, загнали в угол двора и забили прикладами.Еще долго плоский. заскорузлый от крови ком тряпья валялся у мусорных баков.
 Немцы оставили во дворе шаулюса с большим запасом патронов.Всю ночь невозможно было сомкнуть глаз: литовец стрелял по окнам, выбивая остатки стекол. В квартиры он не рисковал заходить, но при каждом подозрительном шорохе снова открывал огонь. Чего он боялся? Его сняли с поста только на следующий вечер, и потому беглецам пришлось просидеть на чердаке еще почти сутки, питаясь остатками хлеба из мешка Хаскеля-дворника, которого, скорее всего, уже не было среди живых.
 А там, внизу, последние жители квартала покидали свои убежища. Средь бела дня, жмурясь от света,они выползали из темных нор и небольшими группками брели к пропускному пункту. Несмело поднимая руки вверх и отворачиваясь, они позволяли себя обыскивать. Их тут же включали в общую колонну. За стеной, вдоль границы гетто, по-прежнему стояли на балконах латыши с пулеметами и свысока глядели на толпу, время от времени, для развлечения, стреляя поверх голов идущих людей. Было несколько линий охраны: одна, растянувшаяся по подворотням, не позволяла заходить в дома, другая опоясывала всю колонну. Между рядами людей сновали полицейские и жандармы, обыскивая всех, кто проходил мимо, а за цепями конвоя, по  пустым тротуарам расхаживали “синие” и”желтые”, пробегали связные с донесениями от младших офицеров. Эсесовцы с собаками держались в некотором отдалении. Лица у людей идущих в колонне были сонные, безразличные: на всем пути следования не слышалось ни одной жалобы.
 После полудня начали снимать посты, и движение почти прекратилось. С замусоренной улицы уходили последние жандармы. Один из них поднял с тротуара вышитое полотенце:
 - Смех, да и только! О чем думают эти люди?! Хорошо, что сегодня обошлось без единого выстрела.
 -Да, да, сегодня день прошел на редкость спокойно. Через пару часов все это стадо погрузят в вагоны и увезут… на Мадагаскар! - засмеялся другой.
 -Тихо и без скандала, - заключил третий.
 Он похлопал по прикладу карабина и огляделся по сторонам. Когда жандармы ушли, на улице появились грузчики под охраной полиции. В молчании, постукивая деревянными башмаками, они подбирали разбросанные вещи и складывали их на тележки.
 Люди на чердаке изнемогали от жажды и в конце концов спустились вниз и поодиночке пробрались к конюшне. Первым пошел Ури, за ним - дядя Иегуда и дядя Гедали, потом Наум и самым последним -Давид.
 Он ждал своей очереди, спрятавшись за перевернутым комодом и, разморенный жарой, усилием воли заставлял себя открывать глаза. Черная, бесформенная туша высилась в кресле посреди двора, а рядом, затоптанная сапогами, валялась фотография Юды Паперного из тех времен, когда он, молодой и здоровый, еще передвигался на своих ногах. Кто-то тронул Давида за плечо: он открыл глаза и увидел Калмана Драбика. Дверь в конюшню была открыта.
 Вечером, в укрытии, все говорили наперебой.
 Дядя Гедали:
 -Нам удалось остаться в живых - это уже кое-что.
 Ури:
 -Плевать я хотел на такую жизнь!
 Дядя Гедали:
 -Мы обязаны выжить! Мы - последние свидетели того, что произошло!
 Ури:
 -Свидетели? Кому они нужны? Кого вообще все это касается?
 Наум:
 -Скотина, которую ведут на бойню, живет до тех пор, пока не опустится занесенный над нею топор. Евреев ведут на бойню, а они твердят, что надо покорно подставлять шею под топор, - тогда, может быть, удастся уцелеть.
 Ури:
 -За жизнь надо драться!
 Дядя Иегуда:
 -Драться, значит наверняка погибнуть.
 Наум согласился с ним. Да, есть два пути. Сопротивление - верная смерть. Жизнь в укрытиях, игра в прятки, - тоже смерть, только чуть позже.Что лучше?
 -По крайней мере, мы можем на какое-то время отсрочить конец…
 Ури:
 -Есть еще лес.
 Наум:
 -И долго ты намерен скитаться по лесу? Пока не подохнешь от голода? Кроме того, на тебя и там будут охотиться, как на зайца.
 Ури:
 -Подумаешь! На меня охотятся уже третий год. Зато в лесу я раздобуду оружие и смогу драться, а не только спасать свою паршивую жизнь в паршивой норе!
 Дядя Гедали:
 -У этого только одно на уме: драться, драться …
 На него закричали все разом.
 Дядя добавил еще:
 -Уступить сильному - не позор.
 Но все кричали:
 -Позор!
 Перед тем, как уйти из конюшни, дядя Гедали разбудил их всех и сказал:
 -Наум останется здесь и будет поддерживать связь со мной. На складе у Теббенса работает Кейпеле и еще несколько знакомых грузчиков. Ури … Ури пусть попробует разыскать Фелека Грома или кого-нибудь из его компании. Не сегодня-завтра они должны появиться. Но, если не появятся. это вовсе не значит, что Ури должен перебираться на ту сторону и разыскивать Фелека Грома по всей Варшаве.Иегуда, ты должен идти в большое гетто. А я возвращаюсь на фабрику. Посмотрим, что удастся сделать.
 И ушел.
 Мордарский  тут же начал сеять смуту, и они с Ури спорили до хрипоты.
Ури говорил, что нельзя сдаваться.Скоро должна подойти  помощь. Нужно верить в лучшее. Друзья не оставят их в беде. Они заложат динамитные шашки, сделают один, два, десять проломов в стене. Люди вырвутся на свободу и сметут швабов, как буря! Ну, конечно, немцы сильнее! Когда идут с автоматами против женщин и детей!Но достаточно им натолкнуться на сопротивление, - и дело примет совершенно иной оборот. Много ли регулярных войск они могут подтянуть к городу? Да сколько бы ни подтянули, с восставшим народом им не справиться! Каждый дом, каждая квартира превратятся в крепость, Вспыхнет святая война с фашизмом! Вот увидите, шкопы драпанут без оглядки! Он, Ури, уверен, что именно так и будет!
 Людей губит их собственное малодушие. Продержаться день, продержаться два …Тем временем транспорты продолжают уходить. А на той стороне есть сильная Армия Крайова. Есть коммунисты. Они только ждут сигнала. А что дальше? Дальше каждый километр пути будет взорван, все мосты взлетят в воздух. Узники вырвутся на свободу. В лес, в лес, бить фашистов! Ведь речь идет о чести родины, и родина не будет равнодушно смотреть на дымящие печи крематориев!
 У адвоката Шварца было собственное мнение. Такие, как Ури, видят только жандармов, карабин, автоматы и пулеметы. Хорошо, но что за всем этим стоит? Пока здесь охваченные паникой люди мечутся из угла в угол, где-то там со стола на стол путешествуют бумаги. Спокойно, деловито … Немцы все делают по плану. Сколько человек нужно переселить? Куда?Цифры, цифры … Судьба целого города выражена в столбиках цифр.
 Интернировать, изолировать, депортировать, ликвидировать  … Шварц загибал пальцы. У немцев есть четкий план. Как с ним будешь драться? С чудовищным, сатанинским планом? 
 Адвокат Шварц укладывал  младшего сына спать, укрывая его розовым байковым одеялом. Ури склонился над мальчиком, сделал из пальцев “козу” и насмешливо засюсюкал:
 -У-тю-тю!
 Малыш строго спросил:
 -Вы полагаете, война уже кончилась?
 Ури оглянулся на остальных:
 -Вроде бы, нет.
 -В таком случае, будьте добры, прекратите валять дурака. Я вам не младенец!
 Все переглянулись. Адвокат Шварц развел руками:
 -Дети сейчас развиты не по годам. Ужасные времена. Но ты кое о чем забыл, мой милый, - шепнул он сыну, - Повтори, что мы с тобой учили.
 -Прямо сейчас?
 -Прямо сейчас. Это полагается делать каждый вечер перед сном.
 -Не хочу! - упрямился ребенок.
 Они долго пререкались шепотом, после чего Шварц забормотал:
 -... и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим.
 И мальчик повторил за ним:
 -Аминь.
 Старая Зельда слушала молитву в каком-то исступлении, и ее глаза влажно блестели в темноте, а опухшие руки были судорожно сжаты под подбородком.
 -Ну вот, и отлично! А теперь спи, - адвокат Шварц похлопал по розовому одеяльцу и гордо сообщил Мордарскому:
 -Очень способный ребенок. Катехизис знает наизусть.. Как будто всю жизнь ходил в костел.
 Мордарский презрительно усмехнулся и подмигнул Давиду с Зыгой:
 -Учитесь, щенки! Вам это тоже может пригодиться!
 Шварц с сыновьями занимал в убежище целый угол. Старший из мальчиков с утра до ночи неподвижно сидел на своей постели, лишь изредка снимая пылинки со своего аккуратного костюмчика, да время от времени вынимая из кармана фальшивую метрику, чтобы еще раз повторить свое новое имя и фамилию. Теперь его звали Станислав. Младший охотно демонстрировал всем оловянный образок с изображением Богоматери, висевший у него на шее, и каждый вечер без запинки повторял слова молитвы.В подвале он начал кашлять.
 Мордарский продолжал свой нескончаемый спор с Ури.
 -Пора спать. Гасите свечи. Хорошенького понемножку, - обрывал их дискуссию Калман Драбик и засыпал первым.
 Проходили дни и ночи, похожие друг на друга, как одна долгая ночь.
 Потом Зыга  нашел первую записку.
 Старая Зельда, шаркая комнатными туфлями, выползла из своего угла, чтобы потрогать и поцеловать клочок бумаги, исписанный мелким почерком. Она плакала от счастья. Эли, Эли, шабешмаим! Люди, наконец-то, вспомнили о них. Мордарский приказал ей замолчать.
 Из записки они узнали, что отец Давида жив. Нужно продержаться еще день-другой, самое большее, неделю. Они не одиноки. Иегуда знает, что делать дальше. Подписи не было.
 Они решили, что записку прислал Гедали, но почерк был не его. Он мог передать свое послание на словах, а кто-то другой записал и подбросил клочок бумаги в развалины. В любом случае, приятно узнать, что Яков жив. Отец жив? Когда Наум показал Давиду записку, тот  только бледно улыбнулся и отвел глаза. Еще раньше, на чердаке, когда они следили за уходящими колоннами, Давид сказал, что отец не вернется, и дядя Иегуда это слышал. Если высказать свои опасения вслух, то непременно свершится самое худшее. Он знал, что боль, которая поселилась у него внутри, не имеет ничего общего с тоской. Все в нем застыло и окаменело. Отец жив? В это невозможно было поверить, и Давид стыдился собственного неверия. Он мысленно похоронил живого человека. Но прежде он похоронил в душе целый мир.
 Все поздравляли его, Опять этому мальчишке повезло!
 Каоман Драбик молился дольше обычного, раскачиваясь и по многу раз прижимая к губам тфелин.
 Мордарский. кутаясь в пальто с меховым воротником, простуженно хрипел:
 -Каждый тянет нас на свою сторону. но, чуть что, все спасают собственную шкуру, даже не оглянувшись. Евреи намерены драться … Очень смешно! Я заранее знаю, чем все это кончится.
 Была ночь. Зельда зажигала огарки свечей, расставленные по закоулкам подвала.
 -Богачи удавятся за грош, они не дадут денег на покупку оружия. Все. что имеют, они выложат за право спрятаться в надежном месте. Раввины будут молиться, трясти талесами над пожарищем и повторять, что Бог един, и что мы, евреи. богоизбранный народ. Стадо глупцов в очередной раз выслушает их. Поворчит, но выслушает. Рабочие будут вкалывать из последних сил. Ничего другого они не умеют. Они знают, что иначе их никто не будет кормить. Студенты? Много ли их? Сопляки, которые рвутся в драку, разделятся на кружки и кружочки. Одни качнутся в сторону раввинов, другие примкнут к рабочим, третьи будут плясать под дудку богачей. Самые бойкие сумеют выклянчить у тех и у других сколько-то грошей на покупку десятка гранат, да сами же на них и подорвутся. Тем дело и кончится. И даже идиотам, не верящим в силу денег, придется в нее поверить.
 Ури стоял  над ним и с жаром говорил:
 -Ты не прав, Мордарский! Откуда ты знаешь, что мы не сможем выжать из тебя столько, сколько нам нужно? Тебя же распирает от денег! Тебе же некуда их девать! Завтра ты сам придешь к нам и скажешь: “Берите, ребята! Берите все!”
 -Мальчик, много ли пользы будет вам с тех денег? Надолго ли вам их хватит? Пистолетики, ружьишки - дорогое удовольствие!
 К ним подошел Калман Драбик и сказал:
 -У этих мальчиков нет ничего. Зачем ты отбираешь у них то, чего не имеешь сам? Спрячь свою правду в карман и никому не показывай. Оставь им немного веры.  Раньше я тебя уважал, Мордарский. Теперь я тебя не уважаю.
 Мордарский спрятал нос в меховой воротник и забился в угол. Старая Зельда бродила по подвалу и задувала огарки свечей.
 Тот, кто прислал записку, снова дал о себе знать. Теперь они были уверены, что это человек, который может свободно перемещаться по гетто.
 Каждый день в сопровождении жандармов появлялся Нахум Шафран. Он обходил дом за домом, выкликая имена знакомых. После обхода жандармы отводили его к пропускному пункту рядом с фабрикой Теббенса, а сами шли в пивную. Нахума кормили в фабричной столовой. где он мог встретиться с дядей Гедали. Но, возможно, автор записки действовал по приказу немцев. В таком случае, Гедали, скорее всего, был арестован., но из него до сих пор не вытянули, как он оказался в запретной зоне и где скрывался до сих пор. Время шло, а Нахум так и не навел немцев на укрытие. Ури утверждал, что на него можно положиться. Калман Драбик возражал, что сейчас ни на кого  положиться нельзя. Каждое утро во дворе раздавался крик Нахума. Жандармы таскали его за собой на поводке, как большую собаку.
 -Те. кто выйдет добровольно, останутся в живых!
 И снова:
 -Евреи, выходите!Здесь вас ждет верная смерть!
 Калман Дркбик принес новое известие:Якова видели в мастерских Трансавиа. Он ходит с бригадой рабочих на аэродром. Но еще говорили, будто он уехал с транспортом в первых числах августа. А кто-то своими глазами видел, как его застрелили у пропускного пункта. Но Калман твердил, что это неправда. Давид не знал, чему верить.И что нужно здесь самому Калману? Его давно ждут в большом гетто. Вероятно, он припрятал здесь какие-то ценности, которые не успел во-время переправить в надежное место. Наум, Ури и дядя Иегуда целый день строили предположения а ночью взяли с собой Давида и ушли в дом готовить еду. А, когда вернулись, то обнаружили, что Калман исчез.
 Через день он  появился, как ни в чем ни бывало, и больше уже никуда не уходил.  Тут Мордарский разозлился и прервал молчание.
 Они полные идиоты, если верят, что немцы не могут их найти. Немцы просто не хотят их искать.Кровавая Рука с десятком жандармов, при желании, может очистить за два часа весь квартал,  в том числе, и эту жалкую нору.Но, очистив квартал, они обязаны передать его в распоряжение городской комендатуры. И что они с этого будут иметь? Сначала они должны выкачать из этого района все, что возможно, вынести все ценности до последней нитки. Комендант города прекрасно знает об этом, но предпочитает закрывать глаза на творящиеся безобразия. Вот причина, по которой немцы охраняют уцелевшие укрытия, как зеницу ока. Евреи, которые скрываются от жандармов, нужны, прежде всего, тем же жандармам. В течение двух-трех недель ни у кого из обитателей этой норы волос не упадет с головы. Позже - другое дело! Когда немцы вывезут отсюда все подчистую и набьют чемоданы еврейским золотом, Кровавая Рука наденет кожаный фартук мясника, чтобы не запачкать мундир,и живо примется за работу.
О. а уж работать он умеет! Пока что ему плевать на каких-то глупых евреев, дрожащих по подвалам. Сначало дело, потом удовольствие! Охотничий сезон еще не наступил. Ой. где вы еще найдете такой легковерный народ, как евреи!
 Глупый еврей хуже выкреста! Мордарский шипел от злости, хрипел от простуды, и даже адвокат Шварц не мог его успокоить.
 Странное дело: слова Мордарского никого не привели в смятение, хотя звучали убедительно.
 Они решили так.
 Что там думают немцы - это дело немцев. Но записки тайком подбрасывает Нахум.  Гедали благополучно добраться до фабрики, он там работает и ждет удобного момента, чтобы вытащить остальных. Так или иначе, но они не могут сидеть здесь целую вечность. Пора действовать самим. Ури в самое ближайшее время переберется на ту сторону и свяжется с Фелеком Громом, а вместе с Ури за стену пойдет дядя Икгуда. Он постарается проникнуть в большое гетто. Там немцы еще по-настоящему не взялись за евреев, и, пока возьмутся, может пройти несколько месяцев, наступит зима, и за это время Иегуда успеет подготовить для всех надежное убежище. Ведь, рано или  поздно, работа на фабрике Теббенса прекратится, и Гедали тоже придется где-то скрываться.
 Наум? Он останется здесь, пока не заживет рука и будет ждать известий от Стаха Железняка. Стах вот-вот должен появиться здесь вместе с другими возчиками. Кейпеле узнает об этом заранее и передаст весточку с Нахумом. Мордарский? О, за него не беспокойтесь! Даже если с него сдерут пальто на меху, он останется, с головы до ног облепленный “мотыльками”! Шварц? С него довольно! Завтра же, вместе с детьми, он отправляется на Умшлагплатц! Он боится только одного: чтобы их не пристрелили  по дороге. Как уцелеть в пути - вот вопрос! Эли? Он пока останется вместе с  Наумом. Зыга? Он хоть сейчас может уйти на ту сторону, но как бросить старую Зельду? Он совсем ослепла и еле ходит. Зыга постарается пристроить ее  в надежное место и тогда уйдет.
 Калман Драбик решил рассказать Зыге о тайных ходах за стену и уединился с ним в углу. Все смеялись, а громче всех Мордарский, которому Зыга целых два года носил товар. Нашел, кого учить! Этот щенок знает о тайных ходах больше, чем все они, вместе взятые! Но, если Калман сам захочет пойти вместе с Иегудой и Ури, то его знания окажутся кстати. Калман сначала отказывался. но потом согласился. Правда. по мере приближения ночи, он снова начал колебаться. Он цеплялся к Мордарскому и тянул время. Только позже все поняли, в чем дело. Калман стерег тайник с кожами. Он работал на пару со Стахом Железняком, но тот слишком долго не давал о себе знать,  - видно, не хотел рисковать зря. Но в тот вечер дядя Иегуда и Ури еще ничего не поняли. Они надеялись, что Калман проведет их более безопасной дорогой. Прошел еще один день, а вечером старой Зельде стало совсем плохо. Все думали, что она не дотянет до утра: она несла всякую чушь и опухла с головы до ног. Но она прожила еще долго и жила даже тогда когда убежище опустело. Возчики, которые собирали по дворам остатки мебели, видели, как она бродила в развалинах. Равнодушная ко всему, в  зловонных лохмотьях, она средь бела дня выходила за водой и протоптала тропинку до ближайших домов. Немцы демонстрировали ее, как местную достопримечательность. Говорят, сам Кровавая Рука запретил ее трогать, и только с первым снегом лаз в нору. где обитала старая Зельда, был засыпан.
 В последнюю минуту Калман Драбик все-таки решился идти. Сколько можно ждать этого Стаха?!Мордарский хихикал и твердил, что такой трус - только обуза и несчастье для остальных.Он притащит в убежище немцев, - вот  и все. чего они добьются. Лучше просто свернуть ему шею и бросить в развалинах. Калман заплакал. Его считают трусом и предателем:! Его?! Он взял талес и  молился всю ночь. А  под утро сказал, что готов идти. Он был бледен и целовался со всеми на прощание. Да, он обязательно вернется, только передаст Стаху точный план места, где спрятаны кожи. Первыми должны были идти дядя Иегуда с Калманом Драбиком, а за ними, через час, Ури.
 Калман наставлял его:
 -Повернешь за угол …
 Как повернешь за угол, сосчитай фонари. Остановишься напротив пятого. Подползешь к стене.Дальше все просто. Там, в одном месте, отбит кусок кирпича. Еще Хаскель-дворник отбил его в прошлом году. Зто будет опора для правой ноги. Потом поднимешь левую руку как можно выше. Нащупаешь щель между кирпичами. Еще Арон Яичный отколупал там цемент. Очень удобная щель, три пальца влезает. Теперь, когда есть опора для правой ноги и левой руки, ищи крюк. Он спрятан на верху  стены, ищи не торопясь он для маскировки заляпан цементом. Еще Кейпеле положил этот крюк. Зацепишься крюком за стену - вот ты уже и наверху. Прежде, чем спрыгнуть на ту сторону, не забудь положить крюк на место. Запомнил? Повтори.
 Ури повторил. Калман и Иегуда ушли, а Давид подумал, что Калман, очевидно, поведет дядю Иегуду другой дорогой. Так по всему выходило.
 Ури зевнул, сказал, чтобы его разбудили через час, укрылся с головой одеялом и заснул. Через час над развалинами взошла луна, и Ури с Давидом, Эли и Зыгой начали осторожно передвигаться от дома к дому, избегая освещенных мест, прячась в подъездах, отодвигая лежащие на пути трупы, наощупь спускаясь в подвалы, поднимаясь наверх и снова ныряя вниз. На улице было светло, как днем. В полночь поднялся ветер, захлопали окна и двери. Жалобно стонали дома. Немцы по ночам не заглядывали в эти места, но при мысли о столкновении с любым человеком делалось не по себе. Они забрались на чердак и огляделись по сторонам. Далеко, за стеной в одном из окон вспыхнул свет.. Они затаили дыхание, но свет тут же погас. Вид незатемненного окна казался совершенно неправдоподобным. Как жизнь. Светало, и неподвижные силуэты домов выступали из-за стены. У пропускного пункта покашливали и переговаривались  жандармы. Ури, Эли, Зыга и Давид, костенея от холода, ждали рассвета. Со всех сторон им чудились шорохи, шаги, стоны, но это лишь ветер гулял по пустым квартирам.Когда совсем рассвело, они спустились этажом ниже и оттуда рассмотрели все как следует. С верха стены свисал рваный халат, а под стеной лежал мертвый Калман Драбик, сжимая в руке крюк.
 Потом начал накрапывать дождь, и жандармские патрули перекрыли все проходы. Возвращаться пришлось почти целые сутки; они ночевали на чердаке, где кто-то, скрывавшийся там  до них, устроил себе настоящую квартиру с занавесками. стулом и постелью, кишевшей голодными клопами. Снаружи доносились крики возчиков, разворачивавших во дворе доверху груженые подводы:
 -Эй, Гжесь, смотри, комод потеряешь!
 Из окон летели подушки, одеяла и пыль, целые тучи пыли.\
 Когда они вернулись, в убежище царила паника. Их уже не надеялись увидеть живыми. Адвокат Шварц не знал, куда их усадить, чем угостить, и все спрашивал, точно ли Иегуда успел перебраться через стену первым, до Калмана Драбика? Вдруг его схватили живым? Но через пару дней Наум принес кусочек пергамента, похожий на остаток мезузы.
 На одной стороне был обрывок молитвы, а на обороте корявым почерком кто-то нацарапал несколько фраз, из  которых следовало, что Иегуда благополучно добрался до большого гетто. Записка была мятой. мокрой от дождя. Наум обнаружил ее под обломком кирпича, в стороне от дороги, которой они обычно ходили. Повсюду ощущались следы чужого присутствия: сдвинутые вещи, полузасыпанные ходы. В течение долгих, пустых часов росла тревога, и каждая новая весть приводила их в ужас.
 Нет, Иегуда не мог этого написать!Что, если немцы следят за ними? Но тогда почему они до сих пор не выкурили их отсюда?  Тревога не проходила. Клочок пергамента передавали из  рук в руки, как знак беды, темный приговор судьбы, который неминуемо должен был свершиться.Следует ли из письма, что Калман Драбик был предателем?Мордарский утверждал, что мог быть, - просто немцам под конец надоело с ним возиться. Скручивая провонявший, грязный бинт, Наум рассуждал вслух: почему Калман пошел этим путем. а Иегуду провел другими? Это было очень подозрительно.Тут-то  Наум и вспомнил, что  ему говорили, будто существует еще один путь, через Желязну. Постойте, а почему Калман Драбик им не воспользовался?
 Погасла свечка.  С тех пор, как старая Зельда стала экономить огарки, они передвигались по убежищу, вытянув руки перед собой, как слепые. Они терялись в догадках, дремали, и сны их превращались в кошмар и проклятие. Эли как-то проснулся с криком и утверждал, что к нему явился Калман, чтобы сообщить, где спрятаны полтонны выделанных кож. Почти всем  Калман являлся во сне, одного укорял, над другим читал молитву, накрывшись талесом. Он обвинял кого-то, называл имена предателей. Мордарский только плевался. Этого только не хватало!  Нашли время сводить счеты! Воистину, мертвый трус бывает опасней живого.
 Где искать правду? На Желязной, конечно! Наум ушел ночью, а вернулся под утро.
 Он добрался до чердака на углу Чеплой и Цегляной, где встретил нескольких одиноких бродяг и целую семью в ненадежном укрытии. Везде одно и то же: хаос, трупы, а в чудом сохранившихся норах - бледные тени живых, вздрагивающие от каждого шороха.Наум пытался рассказать обо всем, что видел, но ему не хватало слов. Одно было точно: проход через Желязную охраняется немцами, об этом люди, обитавшие поблизости, знали наверняка. Поэтому Калман и  воспользовался маршрутом, которым должен был идти Ури.
 Труп Калмана вскоре убрали с улицы. Немцы прошли вдоль стены и пометили красной краской все выбоины и щели, чтобы жандармские патрули не выпускали их из поля зрения.
 Эли, Зыга и Давид по очереди забирались на чердак и следили за сменой часовых. По ту сторону стены, на балконах, удобно расположились латыши. Они попивали кофе из термосов и поглядывали по сторонам, а к ночи, расстреляв положенное количество патронов, забирали термосы и уходили в казармы. Зрелище было удручающим.
 -Мышь не проскочит, не то что человек.
 Проходил день за днем, и каждый день мог оказаться последним.
 Зыга сначала пошел один, залез на крышу и целый день наблюдал за улицей. Вернулся, когда было уже темно:
 -Ури проскочит.
 Они вышли из укрытия ночью: Зыга, Давид, Эли и Ури. Остались:Наум, Мордарский, адвокат Шварц с детьми и старая Зельда.Вход в укрытие тщательно замаскировали. Сегодня. или никогда. Зыга, Давид и Эли шли босиком. Ури обмотал башмаки тряпками, но в последний момент тоже разулся. Они добрались до места, указанного Калманом Драбиком, и этот короткий путь занял несколько часов: каждую минуту они замирали, прижимаясь к стене и прислушиваясь. После мертвой тишины подвала каждый шорох казался им подозрительным. Они искали давние, знакомые приметы и не узнавали их, кружили на одном месте и возвращались назад, и везде видели следы работы немцев: засыпанные лазы, затопленные подвалы, разоренные тайники с продуктами, укрытия, развороченные взрывом гранат, продырявленные пулями баки и ведра, без единой капли воды. И повсюду они натыкались на изуродованные тела людей, которых силой вытащили из убежищ и расстреляли. Вокруг валялись стреляные гильзы, и огромные, раскормленные крысы, заслышав шаги, подпрыгивали высоко вверх, словно пытались вцепиться в  лица живых. К рассвету они добрались до места. У стены никого не было. Они стояли, не дыша, надеясь, что чирканье спички, огонек сигареты или дымок, тающий в предрассветных сумерках, выдаст жандарма, сидящего в засаде. И они все же высмотрели его слева, в подворотне. Зыга пошептался с Ури, прижавшись губами к самому его уху: находясь наверху, они не рисковали говорить вслух. Эли бесшумно скользнул по перилам вниз и вернулся, когда было уже совсем светло. Жандарм был один: он оборудовал себе наблюдательный пункт в бывшей дворницкой, выходящей в подворотню. Эли узнал его по движению, которым тот поправлял карабин и по деревянной кобуре на длинном ремне. Это был Кровавая Рука. Ури прокрался на крышу: оттуда, через чердак можно было перебраться в соседний двор. Зыга стоял, прислонясь к стене и вдыхал холодный утренний воздух. Солнце, всходящее над крышами, освещало сухое, скуластое лицо, пустые глаза. Казалось, ночь выпила из него всю кровь, и Зыга был серый, как пепел.Он помедлил еще несколько секунд, потер лоб, словно вспоминая что-то, потом махнул рукой и начал спускаться вниз. Эли почесывал босой пяткой грязную лодыжку. Утренний холод пробирал до костей, в горле першило от пыли. Они видели стену, выбоину для правой
ноги и щель для левой руки в том месте, где темнело пятно крови. Отсюда отлично просматривался короткий, - не больше метра, - участок на верху стены, очищенный от осколков стекла. Зеленая каска жандарма то показывалась из подворотни, то исчезала. Вдруг они услышали звон консервной банки, выброшенной из подъезда на улицу. Но Кровавая Рука не давал себя провести и не покидал поста. Потом крик. Зыга успел забраться довольно далеко, на несколько домов правее. Эли крепко стиснул руку Давида и шепнул:  “Если он разбудит латышей, нам конец!” Но латыши еще не появлялись на своих балконах.Зыга выбежал на середину улицы и закричал:
 -Эй, Кровавая Рука, чего ты ждешь?! Стреляй!
 Кровавая Рука выстрелил, промазал и побежал на крик.
 Зыга заскочил в подворотню, добежал до подъезда, и уже с лестницы донесся его отчаянный призыв:
 -Blutigh;ndchen, komm, komm … Ein Schuss, ein Mensch … Komm, ich warte! / Кровавая Рука, иди, иди … Один выстрел - один человек … Иди, я жду!
 Крик его эхом отдавался среди пустых, иссеченных пулями стен, среди оконных глазниц, скрипящих на ветру рам, разносился по тесной. обезлюдевшей улочке. отрезанной стеной от мира.
 -Komm, ich warte!
 Немец уже довольно далеко отошел от стены.
 -Blutigh;ndchen, komm, komm …
 Началась погоня по этажам. Выстрел - и грохот захлопнутой двери, второй выстрел - и захлопнулась еще одна дверь. Слева мелькнула тень, прошлепали по асфальту босые пятки, и, прежде чем жандарм вернулся на свой пост, Ури поставил ногу в нижнюю выбоину, уцепился пальцами за верхнюю, подтянулся - и в отчаянном усилии достал ногой до верха стены. Через секунду он уже стоял там на четвереньках, переводя дух и высматривая, куда ловчее спрыгнуть, потом рванулся вниз,  - только черные пятки мелькнули в воздухе, - и пропал из виду. Тем временем шум погони стих, а через несколько минут раздалось два одиночных выстрела. Кровавая Рука вышел из подъезда, волоча за шиворот раненого Зыгу, и бросил его у стены, на видном месте. Зыга лежал и хрипел:
 -Noch eine Kugel ..
 Но Кровавая Рука, так и не выстрелив, вернулся на свой пост. Спускаясь с чердака после смены часовых Эли и Давид  еще слышали стоны, доносившиеся от стены.
 Вернувшись в убежище, они сказали:
- Ури прошел. 
-Правда? На ту сторону?
-На ту сторону.
-Без крюка?
-Без крюка. 
 Прошел еще день и еще ночь.
 Маршрут, которым не смог воспользоваться Калман Драбик, был хорошо известен Мордарскому.За перекрестком Цегляной и Желязной, не доходя Простой. устрашающе чернели остатки ворот, наполовину заросшие лопухами, полынью и крапивой, а за ними простирался пустырь на месте сгоревшего кожевенного завода, где летом расставляли свои будки сапожники и старьевщики, и где издавна, с обеих сторон стены, собирались спекулянты. В тени ворот, среди гниющих будок и лотков, стояла тележка, - обычная двухколесная тележка с дышлом. В сумерках ее подкатывали к стене и по ней взбирались наверх, - так возвращались к себе на “арийскую сторону” ребята Фелека Грома еще прошлой зимой. После каждой подобной операции тележку возвращали на место и для маскировки переворачивали вверх колесами. Когда Калман Драбик попытался перебраться на ту сторону другим путем. все решили, что немцы либо увезли. либо сломали тележку. Однако Мордарский, решившись как-то на ночную вылазку,  выяснил, что тележка лежит себе, где лежала, а те двое с Крохмальной, - так он назвал Калмана и дядю Иегуду, - не рискнули идти, заметив поблизости эсесовский патруль. Правда,  Мордарский слышал, что тележку запретил трогать Кровавая Рука, оставив поблизости засаду.
 Мордарский объявил, что этот путь для него в самый раз, и что за деньги любой жандарм с песнями переведет его на ту сторону. Только бы не нарваться на латышей, которые  о взятках и слышать не хотят. Лавочник, не спеша, строил планы, не теряя, однако, надежды на Стаха Железняка. Калман Драбик работал с Мордарским не один год, так что, после смерти компаньона, законное право на часть выручки от реализации кож из тайника переходило к лавочнику. По крайней мере, он так считал, поэтому тянул с уходом, сколько мог, но однажды махнул на все рукой и заявил, что сегодня же выходит наверх и дает на лапу первому попавшемуся жандарму. Есть еще на свете люди, которые могут быть полезны Мордарскому, и которым может быть полезен Мордарский. В тот день Нахум Шафран кричал особенно громко. Он выл и стонал, умоляя людей выходить из укрытий. Вероятно, немцы били его сильнее, чем обычно. “Люди, что же вы смотрите? Спасите меня, люди!”- разносилось по подвалам.Некоторые затыкали уши, чтобы не слышать его ужасного крика.
 Мордарский сказал свое последнее слово. Он ушел и больше не вернулся. Обитатели чердака на Цегляной рассказали рабочим с фабрики Теббенса, что с ним было дальше. Утром он пробрался через Валицув и, прячась за старыми сапожными будками, подошел к самой стене.Там он встал на видном месте и ждал. Было жарко, он расстегнул свое меховое пальто. Когда первый эсэсовец вышел из засады и направился к нему, Модарский снял пальто и бросил немцу под ноги. В него выстрелили в упор. Говорят, эсесовец очень удивился, когда после первого выстрела Мордарский устоял на ногах и даже успел вытащить из-за пазухи мешочек с золотом.Немец выстрелил еще раз. Мордарский уронил мешочек, но не упал, а выхватил из кармана пачку долларов и швырнул “черному” в лицо. Немец стрелял и стрелял, чтобы Мордарский прекратил, наконец, швырять деньги на ветер, а тот все бросался долларами.
 -Видно, этот “черный” слабо разбирался в валюте. Хам, он и есть хам.
 Так говорили те, кто видел, как погиб Мордарский.
 -А славное у него было пальтишко! Верх из английского сукна, воротник из выдры …
 Рабочие из мастерских Теббенса рассказывали эту историю по-другому.Будто бы Модарский уже совсем было договорился с “черным”, да пожадничал. Он отдал только пальто  и золотые часы. Но эсесовец начал торговаться, требовал больше. Мордарский жался, не хотел показывать, что у него есть доллары. Тогда эсесовец подвел его к стене и для  начала выстрелил в руку.. Мордарский рвал зубами одежду, чтобы достать зашитые банкноты, а немец все стрелял.Прежде, чем умереть, Мордарский раскидал вокруг себя целую пачку долларов, - деньги порхали по ветру, как бабочки.Эсесовец приставил карабин к стене и кинулся в погоню за долларами. Еще несколько часовых оставили свои посты и начали ловить улетающие бумажки, переругиваясь между собой.
 Укрытие опустело; оставшиеся собрали одеяла с постелей ушедших и, закутавшись в них, целыми днями дремали, убаюканные холодом и темнотой.Вода сочилась по стенам и заливала пол.Часы Наума встали, и люди потеряли счет времени. Нахума Шафрана больше не было слышно, - должно быть, немцы забили его до смерти. Голоса возчиков, грузивших мебель на подводы, раздавались совсем рядом, но никто уже не ждал Фелека Грома и не надеялся, что Стах Железняк разыщет укрытие, соблазненный известием о тайнике с кожами. Ури не подавал признаков жизни. Все труднее становилось с едой: лишь изредка рабочие, которых выводили на уборку улиц, оставляли в развалинах мешок с хлебом.Старая, Зельда, кажется, не заметила отсутствия Зыги. Она все бродила по подвалу. шаркая комнатными туфлями, и расставляла по углам огарки свечей, которые добывала из каких-то, известных только ей, тайников. Ее опухшее лицо приобрело желто-зеленый оттенок.Ночами из норы в развалинах выползала Естуся Шафран, подходила к запертым дверям конюшни и кого-то ждала. Пробираясь за водой в пустые дома, Давид, Наум  и Эли слышали ее тихие шаги и нечленораздельное бормотание, время от времени переходившее в истошный вопль:
-Ната-а-ан!
 Она обегала подъезды и снова возвращалась к конюшне, стучала кулаками в дверь. Ноги у нее были обмотаны тряпками, а поверх рваного платья она набрасывала на плечи мешок из-под картошки.
 Устав стучать, она садилась у двери, скребла пальцами доски и разговаривала сама с собой:
 -Вот и я пришла, хлебушка принесла. Куда же я его подевала? Потеряла … Вот  глупая!
 Она тоненько смеялась.
 -Один мокнет под дождем у Желязной Брамы. Там его  ищи. Другой спрятался в мусорном баке, во дворе дома номер семь. Третий далеко, очень далеко отсюда. Знаешь, где лежит целая куча костей? Под ней найдешь пустую банку из-под огурцов. И в ней письмо. Сходи, принеси мне это письмо.
 Она вскакивала и бросалась на каждый шорох.
 -Это же ты, я знаю! Зачем ты прячешься, Натан?
 К счастью, она не замечала людей, притаившихся в подъезде и проходила мимо, бормоча:
 -Иди ко мне, иди! Я тебе хлебушка принесла!
 Она протягивала огрызок сухаря, но тут же снова прятала его под лохмотья:
 -А вот и не дам! Я тебя так долго ждала … Ты сказал, что скоро вернешься, а сам все не идешь и не идешь… Люди говорят, будто тебя забрали жандармы… Все-то они врут!
 И смеялась, смеялась.
 Давид зажмурил глаза, чтобы унять пронзительную боль в сердце. Бесплотная тень в лохмотьях бродила по двору и мурлыкала песенку о том, как сладко спит король в своем дворце.
 Наум, Эли и Давид ждали, что вот-вот, привлеченный шумом, нагрянет патруль и всех перестреляет. Но в ту ночь лило, как из ведра, и на улицах не было патрулей. Только утром, вся иззябнув, Естуся уползла в свою нору, а им пришлось возвращаться в убежище другой дорогой.
 -Она всех нас погубит, - сказал адвокат Шварц.
 Вскоре он забрал детей и покинул гетто на подводе, спрятанный возчиком в двухстворчатом шкафу. Эта операция влетела Шварцу в копеечку: На ней, кроме возчика, заработали “синий“  полицейский и двое жандармов, которые в последний момент взвинтили цену  и с показным усердием начали простукивать стенки шкафа. Дверца скрипнула, и из шкафа высунулась рука с массивным перстнем на среднем пальце:
 -Сжальтесь, господа! Это все. что осталось! Семейная реликвия!
 Повсюду шныряли мародеры, они ломами прокладывали себе дорогу, пробивали дыры в стенах, взламывали полы и только чудом еще не наткнулись на убежище. Мусор, осколки стекла и кирпичи убирали заключенные, которых немцы пригоняли из тюрьмы. Те же заключенные вытаскивали трупы из подъездов и поливали полы дезифецирующим раствором. Однажды в убежище пришел дядя Гедали и долго выкрикивал в темноту знакомые имена, прежде чем Наум. Эли и Давид решились выйти к нему навстречу. Они уже ни на что не надеялись. Мастер, который выводил колонну на работу,предпочел не заметить, что на обратном пути людей в колонне прибавилось.Наум и Эли ушли с группой, которую отправаляли на Лешно, а Давид вместе с дядей Гедали пошел в мастерские Теббенса. Небо было высоким, в ушах шумело.Ноги не держали Давида, а тело, казалось, не имело веса. Ему дали кусок хлеба, но он не мог есть, не мог разговаривать, только открывал рот и вдыхал теплый вечерний воздух, чувствуя. как вместе с воздухом вбирает в себя все, что видит вокруг: улочку, мощеную булыжником, дома. прощально машущие почерневшими обрывками занавесок, фонари, разбитые, жалобно клонящиеся к земле, как горькие пьяницы, развалины. вонзающиеся в синюю пустоту неба. И с каждым вдохом эта картина становилась все яснее. а движение собственного тела и десятков тел вокруг, равномерные взмахи рук топот ног приводили Давида в состояние невероятной легкости и покоя. Когда они входили в ворота фабрики. то увидели мертвого человека, только что снятого со столба. Руки у мертвеца были неестественно вывернуты, а рядом валялся окровавленный обломок кирпича. Тело лежало в грязи, наполовину прикрытое мешком из-под цемента. Часовой подозвал мастера  и приказал выделить двоих людей, чтобы убрать “это свинство”. Здесь, в мастерских Теббенса, им предстояло работать еще некоторое время в ожидании отправки на Умшлагплатц. У каждого рабочего был номер, который нашивался на одежду рядом с шестиконечной звездой, грубо намалеванной прямо на ткани спереди и сзади. Давиду казалось. что свежая краска прожигает тело сквозь одежду и никогда не высохнет. Но краска высохла, а желтый знак все равно обжигал. Рабочие рассказывали, что в убежище на Крохмальной до сих пор кто-то живет.Люди слышали из-за мусорных баков скрипку Натана Лерха, видели Ури, шнырявшего в развалинах, старую Зельду. бредущую за водой.Какой-то человек клялся, что своими ушами слышал, будто Фелек Гром под самым носом у немцев опустошил тайник Калмана Драбика и вывез полтонны кож, а вместе с ними - несколько еврейских семей. Три дня он возил товар, прикрыв его сверху ломаной мебелью и грязными перинами..
 Вероятно, жандармы. дежурившие у пропускного пункта, неплохо заработали на этом.
 В последний раз Давид увидел свой дом уже осенью. В полной тишине их гнали через опустевший квартал, и они не знали, куда идут, - на работу или на Умшлагплатц. В тот день колонна не задержалась на Валицуве: их остановили только у пропускного пункта и заставили снимать проволочные заграждения на перекрестке. Дома колыхались над головами в воздухе, наполненном солнцем и желтой пылью. Давид, вытянув шею, смотрел на знакомые окна и чего-то ждал. Ему хорошо был виден патруль, обходивший подъезды.Жандармы шагали неторопливо. с карабинами наизготовку. Один пинком открыл дверь конюшни, а другой, с тряпками и канистрой бензина, ждал. Потом зашел внутрь, несколько минут возился там, громко чихая, пока не нашел лаз в подвал, куда бросил связку гранат. Руины вздрогнули, посыпалась кирпичная пыль, но конюшня устояла. Тогда жандарм плеснул на тряпки бензином, чиркнул спичкой,
долго любовался. как огонь пожирает старые, трухлявые доски, выплеснул в огонь остатки бензина и удовлетворенно сообщил:
 -Fertig! / Готово!
 Когда жандармы ушли, часовой у пропускного пункта выждал несколько минут и выстрелил вверх из ракетницы:
 -Пожар! Пожар!
Со всех сторон сбежались немцы. Рабочим приказали срочно собрать по пустым квартирам ведра и тазы; позже из мастерских пригнали еще одну колонну и погасили пожар. Оказалось, что искры из конюшни попали в разбитое окно дворницкой Занялись занавески и мусор на полу. Воду из тазов и ведер лили в окна и двери, но все-таки две квартиры выгорели полностью. Немцы долго гоняли рабочих с ведрами по этажам, заставляя заливать тлеющие доски, затаптывать обгоревшее тряпье. срывать обои и занавески. Какого-то парня жандармы ради смеха втолкнули вместе с ведром в горящую дворницкую; он выскочил оттуда без ведра, в дымящихся ботинках.Никто бы не стал тушить пожар, но поблизости, у площади Желязной Брамы. хранились баки с авиационным бензином. Что, если бы огонь добрался до них? Понятно, что немцы забеспокоились!
 Потом рассказывали, что в сумерках можно было видеть людей. выбиравшихся из разрушенного укрытия. Оборванные фигуры поодиночке выползали из нор и, пригибаясь, убегали в развалины. Человек, который принес эту новость, днем уходил с мастером за стену, а вечером вернулся с мешком, набитым продуктами. Он так зарос светлой, курчавой бородой. что Давид с трудом признал в нем Кейпеле.
 -Слушайте меня, евреи, - говорил он, выливая воду из насквозь промокших ботинок, окруженный толпой любопытных.Взгляд его был устремлен поверх голов, в темное окно барака, за которым хлестал дождь. Не повышая голоса, почти шепетом, Кейпеле повторял, - Слушайте меня, евреи. Если завтра вас опять погонят на Валицув, берите с собой побольше еды.
 До рассвета вокруг бараков ходил часовой, светил фонариком в окна. Окна были забраны решеткой, а решетка обмотана колючей проволокой. Немец железным прутом стучал по решетке, и железо скрежетало о железо. Только  Давид успел привыкнуть к этому скрежету и задремать, как их подняли по тревоге., и Давид с колотящимся сердцем озирался по сторонам, не понимая, кто он такой и как здесь оказался. Потом всем снова приказали лечь, но уже наступило время побудки. По утрам нужно было задавать корм свиньям, которые жили здесь же, в бараке, за загородкой. Свиньям носили помои из кухни, но подростки, которых в мастерских было несколько десятков, - и мастер, и охранники не обращали на них внимания, - по секрету сказали Давиду, что свиней кормят человеческим мясом, трупами, извлеченными из развалин. Но это наверняка было вранье: ведь свинина предназначалась для немецких солдат, а немцы не станут есть, что попало.
 Рабочих кормили один раз в сутки, ночью. В это время по бараку разносилось такое громкое чавканье, что, казалось, свиное поголовье увеличилось в десятки раз.
 Давид слушал, как дядя Гедали разговаривает во сне.  Однажды он сел на нарах и громко сказал:
 -Иегуда, вернись, Яков нашелся,  - и тут же снова захрапел, а Давида охватил страх за отца. Говорят, он жив. Он там, в большом гетто, свободно ходит по улицам с повязкой на рукаве. Если бы удалось попасть в группу, которая ходит на Лешно … Выйти за стену … Тогда бы они могли встретиться.
 Давид уже знал, что нужно делать. При первой возможности, когда их погонят на работу. он убежит из колонны и переберется на ту сторону. Да-да, на ту сторону!
 -Jawohl. mein ist die ganze Welt! Was nun? Es regnet. - Да, ему принадлежит весь мир! Что еще? Идет дождь. - Hundeleben. Pfui, Schmutz. Zum Donnerwetter! - Он говорит, что у него собачья жизнь. Грязь. Ругается, говорит, что в этой грязище можно утонуть.
 Понятно. это часовые. сменившиеся с поста, идут в пивную. А вот чей-то знакомый. озабоченный голос. Мастер вежливо спрашивает, сколько человек отправить завтра на Валицув, сколько оставить в мастерских, сколько вести за стену.
 -Ich trinke! / Я пью,  - начальник караула велит мастеру замолчать. Пусть подождет. Срочное дело?. До чего же они смешные, эти евреи! - Prosit! Noch einmal! / Еще по одной!
 Один из часовых сердито спрашивает, что делать с евреем. который вылез из развалин. Он с вечера стоит у ворот и просит отвести его на Умшлагплатц. Стоит ли гонять конвой из-за одного идиота?
 В гараже заурчал мотор грузовика. а от пивной раздалась хриплая команда:
 -Ans Werk! / За работу!
 Под ругательства жандармов, зевки, стоны, ворчание начинался еще один день. Давид знал: он должен немедленно бежать отсюда.
 Бежать, как можно быстрее.
 Их долго не выводили на работу, потому что веселье в пивной продолжалось до полудня.Хлопали двери, играло радио. Рабочие стояли во дворе, когда подъехали эсесовцы и двойным кольцом  окружили мастерские, пока жандармы вылавливали в развалинах последних евреев. Шел дождь со снегом, дул ветер. В двух грузовиках едва поместились калеки и старики, которых нашли в закоулках мастерских. Они протягивали из кузова мокрые руки, прощались с близкими, хватали пальцами воздух и капли дождя. Здоровых построили отдельно. Мастер, бледный, как полотно, выступил вперед и объявил:
 -Радуйтесь, господин комендант проявил милосердие и позволил всем вам идти на Умшлагплатц.
 По дороге Давид слышал, как кто-то рассказывал шепотом, будто нескольким парням  все-таки удалось удрать из колонны и укрыться в одном из уцелевших убежищ.