Рябиновые бусы. Глава 7

7
  Полтора месяца я не выходил из дому. Смотрел телевизор, иногда читал книжку, пробовал что-то писать, перестирал всю одежду, прибрался в шкафах, в общем, старался хоть что-то делать, лишь бы не думать о плохом. Конечно, сон мой за это время нормализовался, и с тех пор кошмарные сны не являлись мне. Естественно, за это время я видел сны, связанные с тем памятным днём, но это были какие-то отрывочные эпизоды, знакомые лица, знакомые виды, и из снов этих я не мог что-либо извлечь, ни плохого, ни хорошего, и никаких впечатлений они не оставили. Но и без того я порой чувствовал чьё-то присутствие, и чувство это вгоняло меня в отчаянье. То окно загремит, точно кто-то хлопнул дверью, тогда как дверью никто не хлопал и сквозняка не было. То в двери кто-то постучит, а за дверьми никого. Да, мама этого стука не слышала, – но я-то слышал его!
 
  Кстати, я, как мы и условились на кладбище,  хранил нашу страшную тайну, хотя мне порой очень хотелось рассказать об этом маме, я просто нуждался в этом….

  В общем, сидел дома, хотя лето было в разгаре, середина июля, правда, жары не было. А обо всём, что происходило на селе, узнавал со слов мамы, она всё-таки в женском коллективе столовой работает. Нет-нет, я и вовсе не люблю сплетничать, и сплетников терпеть не могу, но обо всём, что, по мнению мамы, было мне небезразлично, она сама рассказы-вала, приходя с работы. Так я узнал, что Васька всё пьянствует, отчего выглядит ужасно, и так однажды, придя с работы, мама сообщила мне, что Роберт Разплюев обнаружен мёртвым в своей квартире. Его труп, лежащий посреди прихожей, нашла пожилая соседка, которая любила угощать Роберта всякими вкусностями за его безотказность. В этот раз она несла Роберту его любимые пирожки с капустой. Каких-либо видимых причин смерти не было выявлено, а когда пошла молва, что Разплюев умер от сердечного приступа, многие в селе очень тому удивились или даже обрадовались, ведь покойный никогда не жаловался на сердце. Но впоследствии выяснилось, что причиной смерти Роберта стало отравление алкоголем, и, наверное, оттого, что удивляться теперь было нечему, многие тихо загрустили.
 
  Да, мне эта смерть и вовсе не показалась случайностью. Да, конечно, на душе было тяж-ко, меня обливал страх, и в тоже время  я невольно тешился надеждой, что смерть Роберта не связана с проклятьем, а если и связана, то на этом всё и закончится, ведь этот Роберт её разрубил…  а если это и впрямь проклятие, то следующим буду не я.
 
  Известие о смерти Роберта и вынудило меня выскочить на улицу и отправиться к Ваське, а так я, возможно, ещё бы месяц дома просидел. Я хотел при возможности как можно меньше быть на виду, потому, выйдя  из подъезда, сразу прошёл за сараи, за которыми есть тропинка. Свернув на тропинку, я прошёл метров десять и тут увидел пред собой Олега Эдмундовича Папкина, которой словно из-под земли появился. На голове его был какой-то странный головной убор, и когда я лучше пригляделся, увидел, что это чёрная бейсболка без козырька, то есть, козырёк был оторван. Он был одет в очень длинную чёрную футболку, синие спортивки  и шлёпанцы, а в руке его были деревянные чётки. Лицо этого тощего низкого старика было высохшим и бледным, глаза тусклы и безумны, веки дрожали, и лишь завидев меня, он поднял к небу трясущуюся руку с чётками и запричитал:

  — А, это ты проклятый осквернитель праха, обрекший себя на муки ада! И как у вас руки поднялись на это?! А я знаю как — просто сам дьявол, ваш покровитель, снизошёл вам помочь, от того и руки ваши не дрогнули! А вы, жалкие безумцы, и поверили дьяволу, решив, что за это грехопадение он и впрямь подаст вам счастия и богатства, ха-ха-ха! Вон, то-то я и вижу: одного из вас он уже щедро отблагодарил, прибрав его в ад. Что ж, настанет и ваш черёд….
 
  Я, не сказав ни слова, пошагал дальше, обойдя старика. Конечно, эта встреча виделась мне далеко не случайной, потому в этот раз старику посчастливилось не только плюнуть мне в душу, но и напугать меня. А вообще, людям подобным старику Папкину, всегда находится место в нашей жизни, к сожалению. И никуда от них не спрячешься, отчего остаётся лишь смириться с этим. Конечно, само слово «смирение» хранит в себе гораздо больше, чем оно у нас выходит на самом деле, и это говорит, что мы и сами далеко не идеальны. Но, я заметил, что ничто так не близко смирению, как чувство жалости, и ведь, пожалуй, этих людей и впрямь есть за что пожалеть. Да, они порой немало умны, но недалёки, потому что любят всё обобщать, а обобщение, как мне видится, есть признак недалёкости. Они могут иметь высшее образование, хорошо знать историю и разбираться в политике, но словно не видят или не хотят видеть чего-то явного, естественного, сущего, отчего швыряются  множеством слов впустую, ведь как правило очень многословны. И я, порой утомлённый пустым многословием такого человека, пытался понять, какая же идея им движет? Ведь всё его пылкое красноречие порой заставляет предположить, что этот человек готов умереть за какую-то идею, пусть даже самую страшную для человечества. Но, приглядевшись, я понял, что вся его возможная идея – это не более чем желание плюнуть кому-либо в душу при явном помешательстве.
 
  Пройдя чуть дальше, я остановился возле своей любимой помойки где, как правило, было много кошек и котят, которых я вроде как очень люблю. Я обычно всегда тут останавливаюсь, чтобы просто постоять, посмотреть на кошек, и, кажется, кошки всегда были мне рады. Но сегодня кошки словно не желали меня видеть, они как-то злобно смотрели на меня и точно скалились. И тут я заметил сидящего возле контейнера крохотного серого котёнка, а подойдя ближе, я увидел, что он слепой. Глаза его были застланы какими-то гнойными отложениями, похожими не те, что я видел в глазах у собак. Почувствовав моё присутствие, котёнок очень испугался, отчего принялся жалобно пищать.  И тут мне как никогда стало тошно от самого себя. Я вдруг впервые понял, как мало ещё на самом деле я знаю о жизни, что всё, чего бы я ни сказал о жизни раньше, это не более чем слова ради слов. И тогда, на той знакомой мне с детства помойке, я словно впервые оказался в холодных объятьях чего-то по сути чуждого мне, необъяснимого и оттого страшного.

  Потом из-за сарая вышла чёрно-белая кошка, видимо, мама малыша, которая как-то очень нехорошо взглянула на меня, точно хотела сказать:
— Да что ты знаешь о нас?! И вообще, шёл бы ты отсюда, писака хренов!
 
  Васька сидел за столом, он был немало печален и немного пьян, и по нему было видно, что пьёт он уже долго, об это говорила и его пахучая, опухшая небритая физиономия, и бардак, щедро царивший в его халупе. Стол, на котором стояли грязные тарелки и стопки, был грязен не менее чем пол, точно по нему ходили в сапогах. Повсюду валялись пустые бутылки и окурки. Сквозь закопченные стёкла окна с трудом пробивались лучи летнего солнышка, и все мои впечатления от этой грустной картины обличала собой страшная вонь, словно мёртвая мечта смердела за печкой или под кроватью.
 
 По всему было видно, что у Васьки за это время побывало немало гостей, но от этого он явно чувствовал себя ещё более одиноким.
 
  Родители Васькины давно уже умерли, бабушки и дедушки тоже, а братьев и сестёр у не-го и не было, проще сказать, к тому времени  у него не осталось даже дальних родственников. Кстати, давным-давно, когда Ваське было десять лет, его отец, инженер отдела снабжения совхоза, вернувшись пьяный в умат с работы, подарил жене цветы, сыну — плюшевого зайчика, поцеловал их при этом сквозь слёзы, а после заперся в своей комнате и вынес себе мозги из охотничьего ружья. Мать, видимо, просто не пережила этого, и через два года умерла от инсульта, так Васька остался жить с бабушкой. Да, когда-то они все жили в большом красивом коттедже, который Васька однажды, недолго думая, обменял на барак….
 
  Когда-то у Васьки была девушка, которую он очень любил, но в один прекрасный день она уехала в город учиться и точно не вернулась. То есть за полгода своего пребывания в городе она настолько изменилась, что даже мне при виде её ничего, кроме желания дать ей в морду, на ум не приходило, потому я, конечно же, не удивился, узнав, что Васька вы-бил ей зуб, получив за то три года условно. После Васька пару раз пытался покончить со-бой, но со временем всё само собой утряслось: Васька стал сельской пьянью, а она женой городского богача, вернее, его горничной и гувернанткой.
 
  Завидев меня, Васька обрадовался, и даже не от пьянства, а от какой-то последней усталости, как мог улыбнулся и как мог говорил:
— Митя, это ты – слава богу! Я думал, опять эти гости…. Митя, заходи, уж прости – бед-лам! Кстати, ты слыхал?!
— Слыхал! – ответил я и, присев на еле живую деревянную табуретку, рассказал о своей  встрече со стариком, после которой на душе стало совсем тяжко:
— Слушай, Васька, я только что старика Папкина встретил, он всё знает о той могиле.
— Если Папкин знает, значит, всё село узнает! Ну, Лёва! Ну, чёхт нехусский! Я так и знал! — выругался Васька, давя окурок в тарелке, и, чуть помолчав, заговорил уже об ином:
— А знаешь, Митя, сегодня у меня толпа была, пили, общались, а как о смехти этой узна-ли, так тут дискуссия о смысле жизни началась. Знаешь, эти тупицы убеждены, что мы с тобой хуже них: мол, ни жен у вас, ни детей, и ничего вы в жизни не сделали, но это они от отчаянья, я знаю. Я им честно ответил, мол, а вы что, на убеждения обнищали?! Пенять больше не на кого?! Худо дело выходит! Да и на кого чехтям пенять?! И убеждений толковых у вас никогда не было! У них, Митя, одно убеждение – чего мы не знаем, чего мы не любим, во что мы не вехим, того нет и не должно быть. Скоты жалкие!
 
  Конечно, нам с Васькой в те минуты хотелось толком поговорить обо всём, больно тревожившем  наши души, то есть о смерти Роберта и о возможном проклятии, повисшем над нами, но каждый из нас как-то невольно оставлял это на потом. Что касается дискуссии о смысле жизни, о которой говорил Васька, то я, признаюсь, лишь по слабости своей не раз становился участником подобных дискуссий, потому как уж очень мне не хотелось, чтоб какой-то там бездарь считал себя лучше меня. А сейчас я уже не вступаю в подобные споры, во-первых, мне оно теперь не нужно, а во-вторых, эти дискуссии всегда нужнее бездарью. Теперь мне достаточно просто понимать, что упрекать таких бродяг, как я, за одиночество, за неимение семьи, это жалкая лесть и свинство тех «отцов и мужей», которым их дети если и скажут когда-либо спасибо, то лишь из жалости или из страха остаться без наследства, потому что их папочка всегда был свиньёй. Немало и таких детей, чья благодарность своим «отцам» будет звучать примерно так: «Спасибо тебе, папочка родной, за моё светлое детство! За то, что пугал меня пьяный по ночам и на мамочку руку подымал. За то, что нам с мамочкой приходилось ночью из дому в нижнем белье убегать, чтобы в живых остаться». То есть пока твои дети не вырастут и не скажут тебе настоящее спасибо, ты отец лишь наполовину или и того меньше.
 
  Мне до недавнего времени казалось, что я не хочу иметь детей, потому как не вижу в этом смысла. Но недавно, я, пожалуй, впервые в жизни серьёзно задался этим вопросом, и извлечённый из сердца ответ немало унял мою бродяжную душу, уверив меня, что не такая уж я и свинья, каковой себя считаю. Я понял — если я и не хочу детей, то вовсе не оттого, что не вижу смысла в отцовстве и самих детях, а потому, что это для меня слишком большая ответственность. Оказалось, для меня ребёнок – это существо настоль чудесное, бесценное и хрупкое, требующее каждого мгновенья твоей жизни, каждого удара твоего сердца, каждого твоего вдоха, что я даже и думать о нём не смел. Ведь я очень впечатлителен и раним, и будь у меня дитя, моё сердце и нервы просто не вынесли бы постоянной тревоги за него. О Боже, я даже любить не умею в меру.
 
  И пусть многим людям, знающим меня всю жизнь, покажется, что я чуть ли не в одночасье стал до тошноты прилежным, до отвращения правильным. Мне плевать! Я всё равно скажу, скажу как есть, от сердца: мне непонятно, как можно быть родителем и успевать ходить в кабак, или того хуже – пить неделю?! Как можно ругаться матом и курить при детях, или куда лучше заниматься их воспитанием на пьяную морду?! Как можно быть родителем и при этом переживать о чём-то другом, например, о себе, хорошем?! То есть как можно быть родителем и при этом быть ещё кем-то?! Ну не понять мне того, хоть убейте, не понять!
 
  Теперь как увижу малыша где-либо в ожидании своей очереди, например в больнице или магазине, или просто на улице, так смотрю на него с восхищением, так и прихожу в ка-кой-то светлый, истинный, неописуемый восторг, каждый раз точно впервые осознавая, какое же это всё-таки чудо – рождение маленького человека. Обычно и малыш начинает разглядывать меня, и делает он это так открыто, так внимательно и просто, что сердце моё на миг замирает и вновь начинает биться, но уже точно по-другому. И во взгляде его нет ничего лишнего, может, потому, что я для него ещё пока такое же чудо, как и он для меня теперь!  И почти всегда малыш, после того как немного одарит меня своим истинным вниманием, начинает чудесно улыбаться мне, и от этой улыбки я уже давно снизошёл к какому-то истинному озарению. Я невольно начал осознавать, что этого вот маленького человека, эту вот белую нежную плоть природа вполне могла придумать за сотни веков, но вот этой чудесной улыбки природа не сотворила бы и за миллиарды, и за триллионы лет….

  – Да не переживай ты, Васька! – заговорил я уверенно, желая насилу взбодриться. – Мы тоже нужны, от нас тоже польза есть, поверь! Мы не только могилы осквернять… ой, тьфу ты, копать, нужны. От нас, возможно, пользы даже больше, чем от кого-либо в этом селе, просто польза наша трудна и некрасива, и оттого никто нам за неё спасибо не скажет. И вообще, наша польза настоль трудноразличима и в то же время настоль естествен-на, настоль она, возможно, верно оправдывает непростое наше жалкое существование, а существование человека  вообще, отчего многие люди невольно плюют в нас лишь за то, что мы удостоены трудной чести приносить эту пользу, а не потому, что мы пьяницы.
 
  -Знаешь, Васька, я уверен, пройдут годы, в наше село приедут умные люди, которые по-смотрят на нашу церковь, которую к тому времени, верю, отреставрируют, посмотрят на наши озёра, на наши берёзы, на нашу осень и увидят во всём этом нас – простых сельских пьяниц, бродяг, художников. Потому что это и будем мы, это и сейчас отчасти мы. Мы — больное сердце и больная душа Русской деревни! Пусть мы умрём. Это ведь счастье – родиться русским человеком, так разве это не счастье — умереть им?! Я вот вчера документальный фильм посмотрел про Сергия Радонежского, так до сих пор успокоиться не могу, меня до слёз гордость переполняет за наш народ. Так и вижу, как вся Русь на Куликов-скую битву подымается: собираются князья, дружины, ополченцы, монахи, знамёна с ли-ком Христа на ветру вьются, доспехи блестят, кони ржут и головами трясут, сбруями звеня, и над всей Русью звонят колокола!
 
  В этом фильме, конечно же, упоминалось о поединке монаха Пересвета с бродягой Челубеем, правда, ничего нового не рассказали. Знаешь, говорят, Пересвет перед поединком снял с себя доспехи, потому как монаху полагается идти в бой в монашеском одеянии. Но я то ли где-то читал, то ли слышал, мол, Пересвет снял с себя кольчугу, исходя не только из своих монашеских убеждений, а исходя из убеждений и воинских. То есть Пересвет знал, что у бродяги Челубея копьё длиннее, чем у  кого-либо, ведь огромная сила позволяла ему справляться с более длинным копьём, отчего он постоянно выходил победителем из поединков. Вот Пересвет, видимо, и подумал, что в тот момент, когда копьё соперника начнёт рвать его кольчугу, он скорее всего вылетит из седла, а если кольчугу снять, то копьё легко пройдёт насквозь, и в таком случае он удержится в седле и поразит врага. О Господи!
 
  Знаешь, Васька, и пусть наши историки, которых сейчас развелось как собак не-резаных, докажут, что это по большей части сказки, пусть!
Сказка обычно правдивее жизни! В смысле – если это сказка, тогда  покажите мне этого сказочника, я ему непросто руку пожму, я его расцелую.
 
  Вот приблизительно в таком виде примерно такими словами я в те минуты выразил свои мысли, ведь я, как правил,о бываю очень красноречив в печали.
— Спасибо, Митя! Это ты точно сказал! Спасибо, – поблагодарил меня Васька, дослушав мою речь. Я знаю, он не меньше, чем я, нуждался в этих мыслях и верил мне, хоть, конечно, и понимал, что меня уже заносит от горя.
   Васька решил первым заговорить на тему, от которой мы оба потихоньку начинали сходить с ума:
— Митя, как ты думаешь, кто следующим будет?!
 
  Я ажно подпрыгнул, сидя на табуретке. И должен признаться, я отчего-то был уверен, что если это и правда проклятие и нам всем дано умереть, то следующим будет Вертилян, потом Васька, ну а потом моя очередь настанет. Хотя вроде как психика моя отказывалась принимать всё это всерьёз, и вся эта история виделась мне лишь страшной сказкой. Сказ-кой, по-настоящему сводящей меня с ума, ведь как раз от подобных сказок люди и теряют рассудок.  Конечно, я не мог признаться Ваське в своих  домыслах, отчего был вынужден солгать:

  — Да не знаю я, кто следующим издохнет! И вообще плевать! Будь что будет теперь!
— Точно, будь что будет! – рьяно ответил Васька, взбодрённый моим ответом, но, надо сказать, эта, на миг посетившая его бодрость лишь указывала на поселившееся в нём от-чаяние.
Васька вновь поник головой и тихо спросил меня о том, о чём я уже хотел было спросить у него:
— Митя, тебе случаем девушка белая во сне не являлась, миленькая такая, с длинными белыми волосами, в белом длинном платье ночном, с лентой в волосах?! О бусах своих не напоминала?!
 
  Я услышал то, что, наверное, боялся услышать. Я точно на миг потерялся, не мог поверить в происходящее, ведь у меня уже не оставалось сил счесть услышанное за простое совпадение. Конечности мои онемели, отчего я с трудом оторвался от табуретки, точно пытаясь почувствовать землю под ногами, пред тем как ответить на страшный вопрос Васьки, который уже по моему виду обо всём догадался, отчего глаза его расширились, а лицо побледнело.

  — Да, да, да она являлась ко мне во сне! – отвечал я, заикаясь и чуть не плача. – Это точно она — белая, длинноволосая, в белой сорочке и с лентой в волосах. Она потом в зомби обратилась и мерзким писклявым голосом говорила мне: «Верни мне мои бусы! Верни! Верни!».

  Васька ажно заплакал, вскочил со стула, подошёл ко мне, и мы, запаниковав, схватили друг друга за плечи и точно как помешанные стали «успокаивать» друг друга:
— Васька, не бойся, всё будет хорошо, но нам конец, мы умрём, надо просто смириться с этим!
— Митя, нам хана! Но ты не бойся! Митя, что будем делать?! Эта ведьма убьёт нас! Надо отдать ей бусы!
— Как ты отдашь ей бусы, ведь её верхнюю часть Роберт в лесу где-то закопал, а как мы найдём это место, Роберт-то помер?!
— Митя, что тогда будем делать?! Вдруг я следующий? Я не хочу пока подыхать! Эта женщина, эта ведьма точно пхеследует меня! Может, в цехковь сходим?!
— Спокойно, Вася, спокойно, присядь, дыши глубже! – успокаивал я своего друга, дабы самому не разрыдаться. Мы присели обратно за стол.
— Ну что, Митя, идём в цехковь?!
— Какая, к чёрту, церковь, Васька?! Ты хочешь, чтобы нас отец Сергий отчитал за это?! Эта ведьма меня тоже преследует, но я знаю, что делать — надо напиться ей назло,  мне кажется, эти  ведьмы пьяных бояться!  Есть водка?!
— Есть, две бутылки в заначке!
— Ну так доставай, коли есть! Вот выпьем и всё обдумаем спокойно!
— Точно, Митя, так и сделаем! Ну, ты смельчак, а мне бы всё по цехквям пхятаться, ха-ха! Сейчас водку достану!
 
  Мы прошли в комнату, Васька немного потыкался по углам, как на пожаре, а потом быстро отодвинул кровать, поднял половые доски и вытащил из-под них какой-то старый чемодан, о существовании которого я не знал. Это явно был Васькин заветный тайник, и мне и тогда уже было ясно, что не будь всей этой страшной истории и этой похмельной паники, связанной с ней, он бы никогда и словом не обмолвился об этом тайнике.

  Васька дрожащими руками открыл чемодан, и я увидел его содержимое: несколько тетрадей, видимо, со стихами, несколько старых фотографий, опасная бритва, две бутылки водки и… старый плюшевый зайчик…
 
  Пока мы распивали две бутылки водки, которые Васька, как мне теперь кажется, берёг на свой последний день, мы так ничего путного и не придумали, кроме как продолжить попойку. Конечно, мы порой пытались найти какое-то решение, но ничего хорошего на ум не приходило да и не могло прийти, ведь как только мы поверили во всю эту чертовщину, мы уже всё за себя решили, вернее, сама чертовщина стала решать за нас. Зато мы хорошо выплакались, выговорились, отвлеклись и почти всю пьянку говорили об ином. Проще сказать, водка не помогла нам найти какое-либо решение, а лишь помогла забыться, для этого и пили, как правило. Хотя всё-таки к одному решению мы пришли: решив, что как только похороним Роберта, сходим на Колькину могилу, посмотреть на месте ли рябиновые бусы.
В общем, так начался мой очередной запой.
 
  Через два дня хоронили Роберта. Все похоронные хлопоты взяла на себя его родная сестра. Само собой,на похороны мы с Васькой пришли поддатыми. Могилу копать мы наотрез отказались, даже не задумываясь и без лишних объяснений, мол, отстаньте от нас – мы в запое.
 
  Да, запой это действительно повод отмахаться от любой ответственной работы, и большинство людей относятся к этому с должным пониманием, ведь на пьяную голову работник может таких дров наломать, что себе дороже выйдет. Но, как мне теперь видится, для нас с Васькой запой явился лишь лучшим поводом отказаться от этой работы без лишних слов, а на самом деле мы отказались копать могилу лишь потому, что и думать об этом всерьёз не могли. Мы были уверены, оно будет не по правилам этой страшной игры, которую мы невольно узрели в печальной закономерности последних событий и участниками которой невольно себя сочли. То есть мы бы и на трезвую голову не согласились, и, что примечательно, оба даже не пытались увидеть возможные тому причины, не то чтобы поспорить с ними, и даже не думали заговорить об этом.
 
  Сидеть возле гроба мы тоже не ходили, решив, что лучше нам не светиться там с пьяны-ми мордами, мол, нечего десять раз прощаться, хоронить пойдём, тогда и попрощаемся.   
 Хотя, конечно, дело было не в наших пьяных мордах и нашем нежелании десять раз прощаться с покойным, потому, как бывало, прощались и по двадцать раз и с песнями. Да, нам просто не хотелось показываться людям на глаза, ведь нам думалось, что благодаря старику Папкину и, конечно, Вертиляну нас в селе на каждом углу, в каждой очереди поминают нехорошим словом. Правда, Васька пару раз порывался пойди туда, чтобы набить Вертиляну морду и заодно свести какие-то старые счёты со стариком Папкиным, но я его удержал.
 
  А Вертилян нас просто поражал своей натурой, хоть мы и знали его давно. Мы просто не могли понять, как ему, такому же, как и мы, участнику этой нехорошей истории, удалось выскользнуть из неё не просто чистым, а даже чуть ли не героем для многих людей. Мы узнали потом, что Вертилян и у гроба сидел, выдавливая слёзы, и могилу копать согласился, а на похоронах стоял возле старика Папкина и искоса поглядывал на нас. На жир-ном лице его светилась гримаса спокойствия или даже серьёзности, и, как правило, из этой напущенной серьёзности точно исходил какой-то пленительный и невыносимый абсурд, отчего хотелось размозжить ему голову. Да, такие люди, как Вертилян, умеют заставить придавать слишком много значения своей пустоте, своей ничтожности.
 
  Кстати, старик Папкин не сказал и слова, ведь по пути на кладбище Васька шепнул ему о чём-то в ухо, отчего Олег Эдмундович весь ажно побледнел.
 
  Когда люди, которых, кстати, было на похоронах немало, стали потихоньку покидать кладбище, мы с Васькой, как и договорились, посетили Колькину могилу и убедились, что бусы на месте, то есть они так и лежали на бетонном столбике могильной ограды. Мы даже и не думали что-либо с бусами делать, даже не прикоснулись к ним, просто убедились, что они на месте, и ушли. И я до сих пор не пойму, зачем мы хотели убедиться, что бусы на месте?! Может, оно сродни возвращению на место преступления?! Возможно!
   
  По известной причине на поминки мы не пошли, к тому же нам показалось, что и сестра Роберта поглядывает на нас как-то не по-доброму.
   А потом мы, конечно же, продолжили пьянствовать, продав Васькин старый японский телевизор за десять бутылок палёной водки, пять пачек сигарет и бутыль огурцов.