Рябиновые бусы. Глава 10

10
  На седьмой день после похорон Вертиляна, на которых как я уже сказал, мы не присутствовали, то есть на десятый день после его смерти, запой наш продолжался.

  Скажу сразу, это был самый страшный запой моей жизни. Мне тогда уже стали слышаться какие-то голоса, ноги почти не слушались, руки скручивало, внутри всё дрожало, а от водки уже словно и не становилось легче. То есть я понимал, что мне пора идти домой, отлёживаться, но я не мог остановиться, не мог заставить себя оторваться от этого грязного стола, от этого вонючего барака. И в тоже время я не хотел уходить, потому что всего боялся, боялся каждого шороха, боялся выйти на улицу, боялся предстоящего похмелья и предстоящей встречи с ведьмой во сне. Я всего боялся. К тому же чувствовал себя очень одиноким, по-тому что у Васьки уже временами ехала крыша, особенно когда у нас заканчивалась вод-ка, отчего мы точно оставались один на один с собой, а взять водки было негде. Все деньги давно были пропиты.

  В магазинах нам уже давно перестали давать в долг, а всем «бутлегерам» мы уже задолжали, от чего одни из них, устав от наших молений, выставляли нас за порог, а иные и вовсе  закрывали пред нами двери, даже не желая нас слушать. Но стоит заметить, что если в селе кто и относился к нам по-прежнему, так это торговцы "палёной" водкой, ведь им по своему призванию не дано верить во всякие там проклятия. Они ведь и не думают стыдиться своего бесславного пути. У них на всё свои взгляды, для них лучший путь – это путь бесславный; для них бесславнее жить на гроши.  И если они и не любят мёртвых, так лишь потому, что мёртвые не могут возвращать долги….

  Хотя, конечно, был ещё один вариант достать водки – та самая тётя Маруся. Но, во-первых, она жила далеко – на старом краю села, а поблизости и без неё хватало этой грязи, отчего мы обращались к ней лишь в крайнем случае, или проще сказать на худой конец. А во-вторых, хоть мы уже и были тогда на этом самом худом конце, мы не решались обратиться к тёте Маруси, невольно причисляя ей какую-то нехорошую роль в этой страшной истории. Мы, как мне теперь отчётливо видится, решили, что  тётя Маруся должна нас ненавидеть, и даже не из-за Вертиляна, — но из-за чего?! Мы как будто виде-ли в ней сообщницу ведьмы, — но почему?! Может, потому, что она живёт недалеко от старой церкви и кладбища?! А может, потому, что она слишком уверена в себе и притом сравнительно хороша собой?! Странно ли?!
 
  То есть, мы точно забыли, что хоть тётя Маруся и красива, она по сути, ничем не отличается от других торговцев палёной водкой, а значит, плевать она хотела на нас, значит, вряд ли она станет заботиться о своей, и тем более чужой душе, и дорожит лишь своею шкурой.
 
  Васька то плакал, то хохотал, то вдруг начинал оскорблять меня всякими грязными словами, а через минуту уже просил прощения. Мы даже подраться успели, правда, если это можно назвать дракой, — я немного потаскал его за чуб, а он поцарапал мне лицо. Он по-рой начинал бродить из угла в угол, разговаривая при этом с собой, несколько раз куда-то уходил из дому. Так один раз он куда-то ушёл, а вскоре вернулся с пятью бутылками водки. Я в тот миг как раз дремал за столом, и, услышав скрип дверей, даже не поднял головы, будучи уверен, что это помешавшийся Васька опять бродит туда-сюда.

  Я поднял голову лишь в тот миг, когда он уже громко ставил бутылки на стол, небрежно вынимая их из пакета. Выставив все пять бутылок, Васька, аккуратно сложив пакетик, убрал его в шкаф, присев на табурет боком к столу закинул ногу на ногу и принялся тупо смотреть то на меня, то на водку. Немного помолчав, Васька, указывая ладонью на бутылки, в свойственной ему на тот момент манере объяснил мне, что к чему:

  — Вот, Митя, взял у Махуси в долг! Сказал, ей, мол, так и так, — Лёву помянуть надо, и мол, Митя завтха отдаст, — никуда не денется, — он ведь в тебя влюблён, и даже жениться на тебе думает!.. Извини, солгал, но что не сделаешь в такие минуты для общего блага! Кстати, она, даже не мялась, что удивительно! Может, ты и впхямь в её вкусе! И что она в тебе нашла?! Эй, я вызову тебя на дуэль! Ха-ха-ха! Да ты не слушай меня, — сочиняю! А знаешь, эта сволочь и впхавду почти не мялась! Может, думает, что это действительно мы Лёву замочили?! Мол, гляди, и её замочим! Они ведь такие… да и мы, конечно, не лучше! А если честно, я на неделю взял, на нас обоих! Нет, ты только вдумайся, – на целую неделю?! А будем ли мы здесь ещё неделю?! То есть, может, и отдавать не пхидётся! Ха-ха-ха-ха! Хотя, кто-то из нас ещё будет жив, пожалуй, и пожалуй что ты! А почему именно – ты?! Может – я! Но, ты, если что, долг не отдавай, потехпи уж, недельку дхугую!..  Обойдутся, не обеднеют, хватило бы уже им на нашей с тобой беде наживаться! Ха-ха-ха-ха!
 
  Так, ближе к вечеру шестого дня известного запоя, мы продолжили пьянствовать, но от этого вонючего пойла мы уже скорее дурнели, а не пьянели, а если б кто-либо сейчас на-помнил мне, что дело не только в качестве пойла, я бы, конечно же, с этим согласился….

  Пока мы распивали первую бутылку, Васька успел и посмеяться надо мной и поплакать, а в тот миг, когда я, взяв в руки вторую бутылку  чтобы открыть её, искал глазами нож на столе, он схватил со стола нож и сказал:
— Митя, ты случайно не ножичек ищет?! Так вот же он!
  И тут Васька приставил нож к моему горлу.
 
  Я вроде как почти не испугался, может, потому, что пребывал я тогда пусть не в пьяном, но явно в нездоровом виде, то есть, был немного немало не в себе?! Иль от того, что сама эта ситуация мягко говоря, ничего хорошего мне не сулила, я просто не мог, не хотел по-верить в происходящее?! Или мне уже было всё равно! Да, пожалуй, и то, и другое, и третье! А может, я не испугался в тот миг потому, что я просто не мог бояться Васьки, и вовсе не из-за его хилости и даже кротости, а потому, что я чувствовал в нём Бога?! Да, есть такие люди, в которых ты словно чувствуешь Бога! И среди моих знакомых к счастью немало таких людей, и некоторые из них обладают огромной физической силой и бравым духом. Они способны насмерть зашибить кулаком и без раздумий броситься в смертельную схватку за правое дело, но даже когда они порой выходят из себя,  ты их не боишься,  потому что видишь в их глазах Бога. Кажется, если такой человек поколотит тебя за просто так, ты будешь не в силах обидеться на него. Кажется, если он станет тебя убивать, ты невольно примешь это за должное, а если и испугаешься, то совсем чуть-чуть. А бывает, человек жалкий, маленький, которого пощёчиной убить можно, а ты его всё равно немного боишься, словно чувствуешь беса, поселившегося в его пустой голове. Ведь духовность, как и природа не терпит пустоты, и там, где вдруг не стало Бога, там обязательно появиться дьявол.
 
  Кстати, я, слава Богу, не встречал пока сильных людей, одержимых бесом, — а может, просто в сильном человеке и бес спокойный?!.
 Но даже если в Ваську порой и вселялся бес, то этот бес был каким-то хиленьким, маленьким, болезненным с трясущимися ручонками. Пожалуй, так оно было и в тот раз.
 
  Как только Васька приставил нож к моей шее, я невольно задрал голову и замер. Я, чув-ствуя горлом холодное дрожащее лезвие ножа, прохрипел сквозь зубы:
-Васька, ты чего?!.. Убьёшь, меня что ль?!
-Конечно, убью! Я не хочу быть следующим! – Как-то игриво, что ли, отвечал мой одержимый жалким бесом друг, глядя в меня безумными глазами. – Конечно, убью! Кстати, ко мне сегодня ведьма являлась, — она была здесь, в моём доме. Но ты её не видел, ты в ту минуту спал за столом. Она стояла позади тебя и смеялась! О, как она кхасива, Митя! Она велела мне убить тебя, обещав мне за это жизнь! Я,  взяв молоток, подошёл к тебе спящему сзади и уже хотел хазмозжить твою голову, но… я не смог. Я не повехил ей, а её это лишь веселило, а эта гадина всё смеялась и пехед тем как исчезнуть, сказала, что  у меня ещё есть вхемя подумать. Она обещала явиться завтха, и мол, если я до завтха тебя не убью, она для начала отнимет у меня моего плюшевого зайчика… но я не отдам ей моего зайчика.
 
  И тут Васька точно проснулся, убрал нож от моего горла и поднялся со стула. Он медленно поднял правую руку и заметно испугался, увидев в ней нож, точно не мог понять, каким образом он оказался в его руке. Потом он испуганно отбросил нож на пол и, словно впервые с начала всей этой истории придя в себя, робко огляделся вокруг, опустил голову и медленно упал на колени.

  — Ах, Митя, что мы с собою сделали?! – проскулил Васька и чуть слышно заплакал.
 
  Немного проплакав, он вытер слёзы рукавом, и, продолжая стоять на коленях, сказал мне то, чего уверен, не говорил ещё никому.
— Знаешь, Митя, я слабый, подлый человек, я ведь никого никогда, наверно, и не любил, ни за кого не боялся. Я лишь себя любил, я боялся лишь пхожить напхасно, потому напхасно и пхожил – ну и поделом мне! Я ведь всегда гением хотел стать! Или гением, или никем! Думал, тем, что стану гением – отмщу всем. За детство, за одиночество своё ото-мщу, за похуганную любовь свою! Любовь ли?! Я больше всего боялся остаться пхосто талантливым поэтом, я хотел быть только гением, и хади этого готов был отказаться от всего, готов был мучиться. Ведь это только талантливый человек талантлив во всём, а гений гениален только в одном. И, кажется, всё у меня, как у гения, да только я не гений! Да и оно только кажется! Ведь пхоще всего отказаться от того, чего у тебя не было, и пожалуй, и не будет никогда, чего ты не заслужил, например – от любви! И мы настоль тщеславны и гохды, что даже и не пытаемся заслужить эту любовь, мы лучше будем стхоить из себя обиженных гениев! И я только сейчас понял, что и гением-то я хотел стать лишь хади любви….
 
  Я не помню,  всего, что сказал мне Васька в те мучительные и, конечно, светлые минуты своей жизни, а всё то, что мне посчастливилось запомнить, передал выше как мог правдиво.
 
  Что происходило в следующий час, я помню очень смутно, помню, что мы продолжили пить, а Васька уже сидя за столом, всё говорил и говорил сквозь слёзы. Помню, Васька достал из тайника тетрадки, и принялся читать мне свои стихи, но я не помню, ни строчки… и примерно через час, после того как Васька принялся изливать мне душу, я отключился.
 
  Я проснулся под столом уже поздним вечером, мне было так худо, что я с огромным тру-дом взгромоздил свою задницу на табуретку. На столе стояли две бутылки водки, одна целая, а другая начатая, то есть во второй бутылке недоставало водки совсем чуть-чуть. Я тут же схватил начатую бутылку и с трудом, так как руки мои сильно дрожали, налил себе стопку водочки. Первая доза мне «не пошла», и я, не успев добежать до раковины, наблевал в Васькины сапоги. Перед тем как повторить попытку опохмелиться, я перекрестился, и заставил себя подумать о чём-либо вкусном. Вторая стопка пошла хорошо и сразу прижилась, а третья пошла еще лучше, после чего я закурил и стал гадать, куда мог подеваться Васька. Выходило что-либо одно из двух, или он опять куда-то ушёл, либо спит на кровати в комнате. Через пару-тройку минут мне немного полегчало, и я, затушив окурок в сковороде, отправился в комнату, проверить, спит ли Васька или он опять куда-то убежал.

 Подходя к дверям комнаты, я заметил, что в комнате включен свет, — и толкнул дверь….
 
  Знаете, я теперь часто терзаю себя вопросом — зайди я в комнату сразу после того как проснулся, смог бы я что-либо изменить?! Да, у меня и раньше была возможность попытаться что-то изменить, и хоть я и сам, можно сказать, стал жертвой всего этого кошмара, я не могу теперь не винить себя…
 
  Васька сидел на полу, прислонившись спиной к кровати. Он сидел в луже крови, — своей крови! Вены на запястье его левой руки были перерезаны, и из раны маленьким фонтанчиком била кровь. Голова его чуть запрокинулась назад, лицо было бледным, губы уже отдавали синевой, он, весь дрожа от холода, глядел сквозь меня взглядом полным смертельной усталости и страха, ему хотелось спать!.. Возле его ног на полу в луже крови лежала опасная бритва, а чуть в стороне валялся открытый чемодан, тот самый чемодан из тайника. Правой рукой Васька прижимал к себе плюшевого зайчика, всего испачканного кровью. В печке ещё искрила кучка пепла, и я сразу понял, что эта вот искрящая кучка пепла – всё, что осталось от Васькиных фотографий и стихов….

  Узнав меня, Васька судорожно вздохнул и попытался мне что-то сказать, но не мог вы-молвить ни звука, лишь шевелил своими синеющими губами, как рыба. Но я в тот миг от страха, пожалуй, выглядел и соображал не намного лучше своего умирающего друга. По-началу я был в ступоре, то есть не мог даже шевельнуться, и, осознав, что всё это не очередной кошмарный сон, а реальность, уже не знал, за что взяться, отчего на миг пришёл в отчаянье и упал пред Васькой на колени в лужу крови. Я заплакал и весь задрожал, когда  увидел, что руки мои испачканы кровью. Я протянул к Васькиному лицу свои дрожащие окровавленные  руки и шепотом говорил:
— Васька, Васенька… зачем?! Зачем… ты?!
По бледному лицу Васьки скатилась слезинка.
Он, еле шевеля языком, чуть слышно прошептал в ответ:
— Митя… Митя, пхости! Я не хочу опять остаться один… на этой земле. Я… я… не от-дам ей зайчика…
 
  Через несколько секунд я уже мог отчасти оценить ситуацию и понял, что от моих слов и слёз сейчас толку мало как никогда. В поисках чего-либо, чем можно было перетянуть Ваське руку, я решил, что оконная штора вполне сгодится. Я подполз на четвереньках к окну и сорвал штору вместе с карнизом, и… тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я заметил краем глаза, что кто-то смотрит из уличной темноты в окно, на меня. Я посмотрел в тёмное окно и увидел в вечернем мраке красивое лицо ведьмы, она смотрела на меня искрящими глазами и ехидно улыбалась. Я с криком отшатнулся назад…
 
  Теперь уже смею утверждать, что в следующий миг я отключился, пробыв без сознания более часу. Я очнулся лёжа на боку в луже Васькиной крови. Видимо, падая, я сильно ударился головой об пол, потому как голова моя сильно болела, мои руки и вся моя одежда были в крови. Чуть приподнявшись, я посмотрел на застывшее бледное лицо Васьки, на его синие губы, остывшие в чуть заметной улыбке, и, наверное, понял, что уже  ничем не смогу помочь ему. Хотя, мне, пожалуй, в ту минуту было всё равно, ведь сообразив, что к чему, я пришёл в панику. Мне захотелось как можно быстрее выбраться из этого проклятого дома. Я почти не чувствовал ног и попытался быстро подняться, опираясь на руки, но руки мои скользили по залитому кровью полу, отчего я несколько раз шлёпался  обратно в лужу крови. Несколько секунд я елозил на месте, размазывая кровяную гущу по полу и громко кричал и плакал, нет, я даже кричать от страха не мог, — я мычал.   

  Я пополз к выходу, размазывая кровь по полу. Когда я почувствовал, что мне не удастся быстро выбраться на улицу, моё паническое отчаянье вызванное чувством преследования, переродилось в гнев, отчего я перевернулся на спину и, продолжая ползти к выходу, стал кричать, брызжа слюной:
— Ну забери меня! Забери меня! Мерзкая дрянь! Ну что же ты! Забери! Ну, давай, — иди ко мне, грязная шлюха!
 
  Так, громко бранясь, я и выполз на улицу. В это время мимо дома по дороге проходила группа молодых парней и девушек, которые, услыхав мои вопли, поняли, что в этом доме происходит нечто ужасное, и поспешили на помощь. Я помню, как запищали девушки, увидев меня всего окровавленного, и как двое парней забежали в дом….
 
  Примерно через  полчаса я уже сидел, скрестив ноги, на обочине дороги, сонно улыбаясь, невольно глядя куда-то в светлое прошлое, а сельский фельдшер смывала ваткой кровь с моего лица и рук. Уколы мне очень помогли тогда, но больше помогло присутствие рядом самого фельдшера, ведь когда она наклонялась ко мне, я видел вблизи её большие божественные груди в чёрном бюстгальтере.
 
  Я помню, там ходили какие-то люди, как выносили Ваську, накрытого простынёй, как кто-то меня пожалел, а кто-то упрекнул, но мне было всё равно, и ничего я тогда не видел перед собой, кроме титек фельдшерицы и того светлого прошлого, в котором меня теперь ждал ещё один мой друг.
 
  Ах, да, я помню, как следователь, которому я как мог всё объяснил, хотел забрать меня до выяснения всех обстоятельств, но участковый Вовик убедил его оставить меня в покое под свою ответственность, мол, никуда он, если что, не денется….