Рябиновые бусы. Глава 11

11
  Я смутно помню, как я брёл на другой конец села к отцу Сергию, но уверен, что не было у меня ещё труднее пути.
 
  Помню, как только я вышел из дому, начался сильный дождь с грозой, отчего я сразу промок до нитки. Меня всего мутило, ноги меня почти не слушались, отчего большую часть пути я держался за стены и заборы. Несколько раз в дороге мне становилось так худо, что я падал на колени и рыгал и плакал, а молнии сверкали на-до мною. Я подымал голову, чтобы дождь смыл с моего лица слёзы, сопли и рвоту, — я, задыхаясь, пил дождь. И чтобы подняться с колен, мне приходилась подползать на четвереньках к забору по лужам. Держась за забор, я с трудом вставал на ноги и, шатаясь, про-двигался дальше.
 
  Каким-то чудом мне таки удалось добраться до дома отца Сергия. Когда я уже на четвереньках карабкался на крыльцо, навстречу мне из дома выбежала матушка Ариадна, которая увидала меня из окна.
— Ох, господи, Митенька, что с тобою?! Что ж ты с собою, миленький, делаешь?! Давай, пойдём в дом, переоденешься да обогреешься, чай пить будем, – причитала матушка, помогая мне подняться на крыльцо, — Сергия правда нет дома, но он скоро вернётся. Он чью-то избу освещать ушёл, да видимо дождь там пережидает.
 
  То, что происходило через минут десять после того как я, можно сказать, дополз до при-хода, я помню уже отчётливо, и помню, уже с первых секунд моего пребывания в доме священника мне стало легче.
 
  Я сидел за столом за кружкой горячего чаю. На столе стояло блюдечко с какими-то карамельками и вазочка с баранками, но мне ничего этого не хотелось, и даже чай я глотал с трудом и лишь потому, что Ариадна очень на этом настаивала, уверяя, что от чаю мне станет легче. И действительно вскоре меня совсем перестало мутить, я точно вернулся в себя, и мне стало сразу и сладко и неловко. Мне было стыдно находиться в доме Сергия после того как я пообещал ему забыть дорогу сюда, и главное — оскорбил его, хоть и был  уверен, что Сергий и не вспомнит об этом.
 
  На мне уже была сухая одежда, в которую меня переодела Матушка; какие-то очень по-тёртые, но явно фирменные джинсы, белая футболка, огромные семейные трусище зелёные в клеточку, огромный синий с красными полосками свитер с заплатками на локтях и новые носки. На ногах моих были домашние тапочки, а подбирать мне уличную обувь не потребовалось, так как я пришёл в резиновых сапогах, которые матушка помыла и поста-вила сушиться у протопленной с утра плиты. А мою одежду матушка обещала постирать и сказала, что я потом могу забрать её в любое время, но не ранее чем через пару дней.
 
  То есть на мне была чистая поношенная одежда, которой в нашем приходе, оказывается, есть немало. Её приносят сюда разные люди, которые, наверно, не любят много говорить и не умеют сказать красиво, или у которых просто хватило сил собраться и на этот раз унести старые вещи не на помойку, а в церковь. Об этом мне поведала сама матушка.
 Как правило, эту поношенную одежду матушка с батюшкой раздавали малоимущим, ко-торые, пытаясь свести концы с концами, утратили всякую гордыню или горьким пьяницам и бомжам, из которых многим для этого и с гордыней своей расставаться не нужно. Кстати, я заметил, среди уличных пьяниц хватает гордецов, которые даже вшей на себе гоняют, задравши нос.
 
  Я, честно скажу, чувствовал себя неловко в этой поношенной одежде и не только потому, что её кто-то долго носил до меня, а потому, что она и впрямь казалась мне чужой. То есть я немного переживал, что возможно, теперь из-за меня какому-то толстому пропойце не хватит одёжки….
 
  В доме Сергия мне было очень уютно и тепло,  меня покинул страх, который сводил меня с ума последнее время. Ведь я уже забыл, что это такое — жить без страха.

  Матушка-красавица сидела напротив меня за столом и рассказывала мне о картошке, помидорах и кабачках, о том что старший в этом годе пойдёт в сельскую школу, так как сам  того желает, а младший решил художником стать, о том, что Сергий недавно болел и т.д. Но я, честно сказать, плохо слушал матушку, я более так сказать созерцал, вкушал сердцем и душой сладкий свет этого жилища, отделанного деревом, с цветочными скатертями и шторками. Я упивался этим волшебным церковным запахом, и старался не пялиться на матушку, от которой трудно отвести глаза….  Но я в душе был рад, что эта светлая красота, эта рассветная чистота недосягаема для меня.  И, казалось, если обвести эти голубые глаза тушью и тенями, если накрасить эти малиновые губы яркой помадой, если снять ко-сынку с этой головки и уронить эти золотые волосы, — можно бросать библию в огонь.
 
  Из комнаты порой выглядывали забавные попята, два мальчонки, как оказалось – семи и пяти лет, особенно запомнился младший из них своей милой улыбкой и русым горшочком на голове.
 
  Жирный серый кот, растянувшись на подоконнике, медитировал под мелодию утихающего дождя.
 
  От всего этого мне очень захотелось выпить чего-либо покрепче, причём выпить вместе с  матушкой, и я уже хотел было  спросить у Ариадны вина, но вовремя одумался.
 
  Сергий пришел, когда уже почти закончился дождь. Увидев меня в своём доме, Сергий совсем не удивился и, поздоровавшись со мной, прошёл в комнату. В последний раз мы виделись с ним неделю назад, на Васькиных похоронах. Ваську тоже хоронил на свои деньги Сергий, хоронил  скромно, конечно, ведь чтобы схоронить человека по-человечески, на самом деле не надо много денег, достаточно заказать столяру гроб и нанять могильщиков, ну а поминки – это дело в народе, конечно, святое, а, значит, как правило, необязательное.
 
  Сергий вышел из комнаты уже в другой одежде, то есть он вошёл в комнату в рясе, а вы-шел в синей в клеточку фланелевой рубашке и камуфляжных штанах. Матушка оставила нас. Сергий, перекрестившись, сел за стол слева от меня и налил себе в большую красивую чашку чаю из электрического самовара.
-Рад видеть тебя в своём доме, Митя! Выглядишь ты, правда, неважно. Вижу тяжко на душе твоей! – Сказал Сергий и осторожно отпил горячего чаю.
Мне было очень неловко, я примерно с минуту молчал, опустив голову, не зная с чего начать разговор.

  — Сергий, я уверен, ты слышал, что мы могилу осквернили? – начал я робко.
— Ну, да, слышал что-то! – ответил священник, макая баранку в чай.
 Потом я подробно рассказал Сергию обо всем, что приключилось со мной за последние два месяца, и в те минуты, когда я очень живо рассказывал о страшной ведьме и проклятии, Сергий вроде как даже улыбался. А когда я постарался передать словами весь ужас дня, в который умер Васька, священник, явно соглашаясь с чем-то, медленно покачал головой, прищурив глаза.
 
  Окончив свой рассказ на смерти Васьки, я ждал от священника какого-то ответа, но Сергий молчал, давая этим своим живым молчанием понять мне, что я ещё не всё сказал, — и он был прав.

-Согрешили мы, отец Сергий – продолжил я свой рассказ, но говорил я уже так живо как прежде. – Прокляты мы! Прокляла нас эта женщина! Она всех убила – и меня она убьёт! Чувствую, недолго мне осталось!  Я эту неделю после смерти Васьки постоянно своей смерти ждал, и сейчас жду, да только в голове оно не укладывается, — порой вроде как проснёшься, вроде как лучик света увидишь, да как о проклятии этом вспомнишь опять и поникнешь, и опять тьма.
 
  Всю неделю я то пил, то не пил, не поймешь, я ведь обычно если пью, так пью, а если нет, так нет, а тут  какая-то тягомотина началась, вроде и есть я, а вроде и нет меня. Всю неделю как тень ходил, да ты ведь видел, каков я на похоронах был. Какой там мне могилу копать, я уже себе место приглядывал, хотя чего мне место приглядывать, когда возле отца место есть. Да только не хочу я, Сергий, возле отца лежать, не хочу… Я вообще хочу за кладбищем лежать, в стороне от всех, один; как жил один сторонясь всех, так и лежать, хочу один.
 
  Я эти дни и ночи по улицам да по товарищам скитался, боялся я домой идти, ведь знаю, что эта мразь меня дома поджидает. А вчера вечером домой пришёл, грязный весь, рваный, небритый как видишь, мама что-то мне говорит, плачет, а я… а я лишь об одном думаю-гадаю – каким образом меня ведьма приберёт? Полночи на полу в углу комнаты просидел, а потом чувствую, что не могу я больше так, нет больше сил, бояться и ждать…. Кушачок с маминого халата снял да к дверной ручке его привязать уже хотел, — я ведь знаю что так можно, — у моего друга матушка на дверной ручке повесилась, на кушачке, — да руки точно онемели, тут я на колени упал да тихо заплакал. Плачу да на этот кушачок смотрю, понимаю, не может оно так больше продолжаться и не верится мне, что это — всё,  что вот так, прямо сейчас всё и закончится. Стою на коленях, плачу и вдруг по-чувствовал что-то кто за моей спиной стоит, я уверен это была она, ведьма, но обернуться я не посмел. Я от страха весь съёжился, зубы стиснул, а потом и не помню что было, — проснулся под утро на полу с кушачком в руке….

  Прокляты мы! Наказал нас бог! Она всех убила и меня убьёт…

  Я, опустив глаза, глубоко дышал, чтобы не пустить слёзу.
 

  Сергий налил себе ещё чаю, и, уронив на меня свой орлиный взор, тихо сказал:
— Это не ведьма их убила, — это водка их убила! И тебя она убьёт!
— Водка?! — удивился я, хоть в душе я словно был готов к подобному ответу. – А как же проклятие, ведьма?! Откуда она тогда взялась?!
— Да нет никакого проклятия! А ведьма это и есть водка! – ответил священник и взял из вазочки баранку.
 Но от этого ответа я лишь привычно для себя потерялся, отчаялся, решив, что разговора не состоится, и  уже хотел было уйти, но Сергий точно почувствовал это:

  — Слушай, Дмитрий, вы на кладбище тогда зачем пошли?! Могилу осквернять?!
— Да нет, конечно! – робко ответил я.
— Ну а тот прах, вы ради потехи или ради наживы потревожили?!
— Нет, конечно, нет! У нас просто выбора не было!
— Ну, а в чём тогда проблема?! О да, тревожить прах является тяжким грехом, но проблема в том, что вы, когда обнаружили этот гроб, даже не подумали со мною посоветоваться, а я ведь в пяти минутах ходьбы от кладбища живу. Ну, да теперь уже ничего не изменишь! А вообще, вы поступили далеко не худшим образом, ведь вы предали прах обратно земле, а это очень важно. А что касается этих рябиновых бус, то знаешь, от этих дьявольских символов, от этих женских украшений и на земле проку нет, а на небе тем более….
 
  Ещё проблема в том, что вы и после ко мне не пришли. Да, пути Господни неисповедимы  но, видится мне, кого-кого, а Ваську можно было спасти, то есть его словно сам Бог, спасать велел, чего не скажешь о Разплюеве и тем паче о Вертиляне. Нет, я тебя не виню, я в этом больше кого-либо повинен…. Но что уж тут поделаешь!.. То есть, я чувствую, что Ваську можно и нужно было спасать, но я не представляю каким образом, ведь человек сам должен к свету обернуться, насилу его не обернёшь. А эта «ведьма» — таких как ты и Васька особенно любит….
И тут Сергий обронил на меня свой пронзающий взор, от чего меня всего передёрнуло….

  А вообще, Дмитрий, ты ведь сам сказал, что вы — согрешили! Так ведь?! – продолжал священник.
— Ну!
— А согрешили пред кем?!
— Да-да, пред Богом, конечно! – ответил я, и в следующий миг первый после дождя лучик солнца проник через окно в дом и больно лизнул мои глаза.
— Вот в том-то и дело, что пред Богом! То есть если вы пред Богом согрешили, то он с вас за это и спросит, и он в любом случае не стал бы насылать на вас проклятий и тем более напускать на вас каких-то там ведьм! Это просто невозможно! Ну, как вы этого понять не можете, люди добрые!
 
  А ты ведь ещё и крест смотрю, носишь! Ты ведь как-никак худо-бедно – крещён! Ты ведь талантливый парень! Но знаешь, я не собираюсь пытать тебя вопросом, — веришь ли ты в Бога? Ведь к истинной вере дорога обычно короче, чем дорога к истинному ответу. Скажу лишь, что если талантливый человек не верит в Бога, значит настоль он и талантлив, коли видит более лёгкое, более близкое объяснение своему таланту….
 
  Да и вообще жить, как Бог завещал, это очень трудно, куда проще поверить в какого-нибудь там космического принца и грешить направо- налево, куда проще поверить в ка-кую-то ведьму, ведь для этого ничего не надо делать, лишь пей себе да плачь.
 
  Люди привыкли пороки в обычаи возводить, в традиции, в норму, и детей своих с рождения к греху приучать. Люди любят смешивать всё, а когда после прижмёт их, они уже и сами разобраться не могут, где тьма, а где свет! Слабые люди, – прости меня Господи!
 
  Нет, я слабых людей не осуждаю, я их жалею! И тебя жалею! На тебя ведь и впрямь горестно смотреть уже! Да и с головой у тебя уже явно неладно – такую чушь нести! Мы ж с тобой  ещё полгода назад о Достоевском разговаривали, а теперь с тобою только о бабах судачить.
 
  Конечно, мне было обидно услышать такое, ведь было время, когда отец Сергий, можно сказать, восхищался моим умением мыслить логически и открыто и прямо признавал мой талант, и мне горько теперь признавать, что лишь за это я его и уважал, лишь за этим и ходил к нему. Нет, я не буду сейчас разглагольствовать о себе хорошем и о себе плохом, лишь скажу — теперь меня порой тошнит от себя тогдашнего, меня порой и от себя вчерашнего тошнит что, в общем-то, указывает лишь на иные мои проблемы, возможно, которые меня пока ещё пьянят.
 
  Сергий многое сказал мне в тот день, и, конечно, многого я не запомнил, но зато иные моменты помню почти дословно.
 
  В тот день в доме священника я пробыл не меньше двух часов, примерно с девяти до одиннадцати  утра. За это время мы выпили, наверно, по пять больших чашек чаю и съели двух  вяленых лещей, которых Сергий завялил по какому-то своему тайному рецепту. И знаете, — у него это здорово получилось, то есть я до того ещё не ел настоль вкусных вяленых лещей,  особенно с чаем.
 
  Помню, когда мы поедали лещей, я спросил Сергия:
— Слушай, отец Сергий, ответь мне, почему творческие люди много пьют?!
— Гм, потому что души у них чуткие и зоркие шибко, – Отвечал священник, макая кусочек вяленого леща в чай. – Такая чуткая душа любое дуновенье почует, каждый лучик во тьме приметит, но зато ни одна зараза мимо её не пройдёт. И если творческий человек верит, что талант ему Богом дан, он своё творчество служением находит, оттого и некогда ему с ума сходить. А иной такой человек себя Богом мнит или видит себя в равной степени особенным и для Бога, и для чёрта, считает, что Бог и чёрт ради него подружились, а дьяволу того и надо. Дьявол рукой художника любит воду мутить. А иные и сами рады дьяволу служить, и точно ждут от него благодарности, а какая от дьявола благодарность, известно!
 
  Ты думаешь, верующий человек в облаках летает?! Нет, — он таки как раз по земле ходит! Понимаешь, для верующего человека Бог это реальность, это его семья, друзья и коллеги, его работа, его творчество, — и дьявол для него реальность, оттого он и знает своё место….
 
  И я знаю своё место, но не знаю, что ждёт меня завтра – и это счастье. Скажу так — я много знаю из того что было, мало знаю из того что есть, и ничего не знаю из того, что будет. Я не знаю, что ждёт меня через день, через час, через миг, но любое испытание я приму с радостью в душе, смиренно, ведь чтобы там меня ни ждало, оно будет по умыслу Божьему – и это счастье!
Да пусть завтра хоть ядерная война начнётся….
 Батюшка с матушкой проводили меня до калитки. Ариадна просила меня заходить к ним в гости почаще, она на прощание перекрестила меня и, обняв, поцеловала в щёку, а Сергий крепко пожал мне руку и сказал:
— Не пей, Митя! Не умирай, друг мой! Поверь! Поверь — это не ведьма их убила, — это водка их убила! И тебя убьёт, если не опомнишься!
 
  Я пообещал этим сильным добрым людям, что впредь буду чаще к ним приходить, и, поблагодарив их за всё, пошёл радостный прочь.
Младший попёнок помахал мне ручкой из окна, я помахал ему в ответ.
 
  Мне тогда показалось, что из дома священника я вышел другим человеком. Да, в те мину-ты я был просто счастлив, я не чувствовал ни страха ни боли, я точно порхал. Конечно, я ещё испытывал тягость похмелья, но эта тягость была ничто в сравнении с тем состоянием, в котором я шёл к Сергию. К тому же погодка после дождичка разгулялась, и луженое солнце августа сушило густыми лучами тяжёлые кудри уставших берёз. Птички сладко пели в придорожных кустах смородины и ирги. И я уже не мог понять, как это меня угораздило поверить во все эти страшные сказки о ведьмах и проклятиях, — поверить в та-кую чушь! Казалось, жизнь вернулась в одночасье и….  И мне чертовски хотелось выпить.
 
  Когда я, прошёл улицу, на которой живёт Сергий, и вышел на главную дорогу, я увидел впереди вдалеке столб дыма – явно горел дом. Я сразу прикинул, что горит какой-то дом возле дороги, как раз в том месте, где стоит Васькин барак, и мне придётся проходить мимо этого места. Так и есть, оказалось, горел Васькин барак.
 
  А что скажешь о пожаре?! Пожар он и есть пожар, то есть, как и всегда в жизни, — что одному горе, то другому зрелище. Языки пламени рвались сквозь крышу к небу, шифер громко стрелял, вокруг горящего дома как правило сновало много зевак и ребятишек, от-чего водители пожарных автомобилей громко ругались, сдавая назад. А потом крыша об-рушилась, и раздались вопли ужаса и восторга.
 
  Поначалу говорили, что дом загорелся от попадания молнии, но впоследствии выясни-лось, что его поджёг старик Папкин, и тому нашлось несколько свидетелей. И тогда всем стало ясно, что помешанного старика пора куда-то определять – если не в тюрьму, так в дурдом. Но когда за ним приехали, старик закрылся в своём доме, прокричав пред этим «Я не отдамся в руки слугам дьявола! Я знаю, дьявол давно охотиться за мной, ведь я посланник божий! Уходите прочь, нечистые!» И за те полчаса, которые понадобились следователям и медикам, дабы понять, что ничего кроме как вышибить дверь у них не остаётся, старик успел покончить собой – повесился на дверной ручке.
 
  Тогда, на пожаре, я повстречал своих прежних товарищей и в итоге очутился на весёлой попойке, организованной по случаю рождения дочки у одного из них.
 
  На следующий день я проснулся дома, и мне было так худо, что я хотел умереть. Если бы тогда рядом был какой-нибудь там рубильник, останавливающий жизнь, я бы не задумываясь, дёрнул за его ручку. Я не мог лежать, не мог стоять, я хотел исчезнуть, именно исчезнуть, чтобы меня даже не хоронили, даже не вспомнили обо мне, точно меня и не было вовсе. Я словно завис, содрогаясь над чужим пространством, мне хотелось хотя бы на миг забиться в какую-то маленькую уютную комнатку, где мне не будет страшно и больно, где я смогу быть в безопасности, и я с ужасом понимал, что эта комнатка – это смерть.
 
  Я сидел на кровати, когда в дверь квартиры кто-то постучал. Я ждал, что мама откроет дверь, но она видимо ничего не слышала. Я вышел в прихожую. Увидев меня с кухни, мама сразу запричитала сквозь слёзы:
— Ой, Митя, долго ты ещё над собой да надо мной издеваться будешь?! Сил моих больше нет! Ты же помрёшь так скоро, а фельдшер сказала больше не пойдёт к нам! В то время когда мама причитала, в дверь вновь постучали, но мама и глазом не повела, то есть она и в этот раз не услышала стука.
Я робко подошёл к двери и дрожащим голосом спросил – кто там? Я ждал ответа, но услышал лишь, как мама сказала:
— Что, до горячки допил?!
 
  Не дождавшись ответа, я приоткрыл дверь и посмотрел в щёлку, — за дверью никого не было. Медленно отворив дверь, я осторожно вышел в подъезд, и тут я увидел эту мразь, эту ведьму, точнее, верхнюю часть её скелета и, конечно, этот грязный череп с отвисшей челюстью. Эта нечисть ползала по потолку подъезда, и, увидев меня, она с визгом бросилась мне на грудь:
— Верни, верни, верни мне мои бусы!

Август – октябрь 2014
Кончезеро