Дом окнами в полночь

                ДОМ ОКНАМИ В ПОЛНОЧЬ    
                (Исповедальный роман) 

               
   Часть первая.         
               
  «Блюдите убо, како опасно ходите…»               
                (Еф. 5:15).   

               

По логике вещей, если хуже быть уже не может, дальше должно быть только лучше? Однако…
До конца не верилось, что из-за этакой малости он погонится за мной. Посмеётся, подосадует, да и махнёт рукой. Отбежав от злополучного кафе пару закоулков, я притёрся спиной к какому-то сараю и затаился перевести дух. Сердце, надорванное дальними пешими переходами, прерывисто бухало в левую пазуху. Убедившись в миновавшей, казалось бы, угрозе и шаркнув полупустым рюкзаком по нагретым доскам, сполз расслабленным телом на жухлую траву. Послеполуденное солнце успокоительно смежило мне веки. И тут!
Железной дланью он ухватил безвольную сущность мою за грудки, легко, словно рычагом манипулятора, оторвал от земли и притянул к своему лицу. От здоровенной лапищи, сжимавшей мой куцый пиджачишко под самое горло, несло соляркой.
            - Ну что, бомжа вонючая, - почти шёпотом говорил этот праведник, - хорошо пообедал? Только вот беда, ты десерт забыл. А я не поленился - принёс! – И залепил свободной рукой такую оплеуху, что разбудил в голове пасхальный перезвон. – Как же, думаю, он без сладенького? Давай ешь, да не обляпайся, фря неумытая! – Да и! По второй скуле!
        Удушающий рычаг впечатал меня затылком в гулкий сарай, и у того аж загудели дощатые стены. Манипулятор отряхнул ладони и накинул на плечо спадающую лямку комбинезона:
- Еле догнал ведь паразита! Экий пострел. А с виду доходяга…
          В ушах гудел набатный рельс. Потускневшим взглядом я с усилием различал, как сквозь радужные разводы дня удаляется платформа спины моего обидчика, гордо уносящего с собой полноразмерную сатисфакцию.
 
           «Господа секунданты, - хотелось воскликнуть ему вдогон, - господа, донесите этому бретёру, что есть право последнего выстрела. Это право остаётся за мной. Необходимо, чтобы он это знал! Чтобы с этим жил! Прошу вас, господа»!
           Было ли мне унизительно? Пожалуй, нет. Да и кто всё это видел? Физическая боль? А мало ли пришлось принять её по жизни? Оскорбления, мат в мою сторону – это вообще, как от стенки горох. Теперь уже и не вспомнить, когда я позволил себе не возбуждаться по этому поводу, а то и просто не брать подобное в расчёт.   
          Воистину, если вода уже выше головы, то совсем не важно, насколько!
          Но где-то в глубине путаных размышлений трепыхалась непонятная назойливая мерзость. Чем-то он достал меня, этот Железный Дровосек. Немного поднапрягшись, докопался. Теперь я эту мерзость не только понимал, но и обонял. Манипулятор прав - от меня пахло. Даже не пахло, а откровенно воняло, источая гадкое амбре.
Липкими носками в стоптанных ботинках и пропотевшей до соляных разводов рубахой. Немытым телом и пожелтевшим нижним бельём. Давно не знавшими ухода подмышками и паховой областью. Нечищеными зубами и отрыжкой от случайной бросовой еды… Внешне образ дополнялся спутанной шевелюрой, скрывавшей расчёсанную до коросты шею и засаленный воротник пиджака. Потасканными, забитыми дорожной пылью портами с пузырями на коленях и «бахромой» по низу брючин. Ведь умудрялся как-то не замечать всего этого. Свыкся. Пустому карману дыра не помеха?
Но если уж всё расставлять по своим местам, то справедливости ради нужно признать - ну да, виноват! И в праведном осуждении можете плюнуть мне на захватанный лацкан. А разобраться, равновесен ли мой проступок пошлому   мордобою? Я зашёл в эту придорожную чайхану просто потому, что крайне устал и был невыразимо голоден.  Запах пищи притянул, как магнитом. Но денег-то всё равно не было, значит, под вывеской харчевни можно лишь передохнуть в человеческих условиях, а не на земле. Сегодня ни одна собака не притормозила, чтобы подбросить усталого путника. Плечо аж занемело держать на весу руку, обозначая «автостоп». Да, собственно, кому захочется сажать незнакомого оборванца в кабину?
Наконец, выпрашивать милости надоело и я, понурив голову, всё же добил пешим аллюром двадцать километров ухабистой обочины, разделявшей эти достославные казахстанские городишки, названия которых не знал, да и знать не хотел. Мне важно было лишь держать верное направление. Наскребя по карманам последней медной чепухи, купил стакан чая, сел за столик у окна, накидал из вазочки сахара с «походом» и с наслаждением подогнул под сидение ноги.
            На кафе, в общепринятом понимании, эта забегаловка с круглолицым чайханщиком за стойкой не тянула никак. В открытые окна несло подгоревшим мясом из самопального мангала и выхлопным смрадом от прибывающих и отъезжающих машин. Интерьер составляли шаткие колченогие столы, крытые цветастой клеёнкой, да металлические стулья, издающие противный скрежет трубчатыми ножками о плиточный пол. Под потолком мотались жёлтые спирали липкой ленты, густо обсиженные мухами и длинноногими комарами. Человек пять шофёров томились в очереди, с тоской обозревая пыльные ряды пивных бутылок за спиной у «бармена».
            К моему столу, сосредоточенно глядя в поднос, заставленный едой, подошёл один из дальнобойщиков габаритами, не соврать, с трёхстворчатый платяной шкаф. Выставил тарелки и сел напротив, заняв локтями чуть не всю столешницу. Растёр громадные ладони в предвкушении   трапезы, посмотрел на меня, улыбаясь, и стал есть.
Медленно проворачивая ложечкой в гранёном стакане семь или восемь кусков рафинада, я безучастно отвернулся в окно. Сосед перевёл взгляд туда же и вдруг забеспокоился - одна из машин мигала аварийными огнями. Он вскочил, оставив еду, и наддал к выходу, задевая визгливые стулья.
          Что там случилось, мне было наплевать. В голове вдруг образовался едва различимый звон. Он постепенно усиливался, обволакивая меня волнующейся сферой, за границами которой не существовало буквально ничего. Весь мир сосредоточился внутри. Запах, источаемый пищей, разрывал обоняние. Я с ужасом глядел на чужую еду, расставленную прямо перед носом, ясно осознавая, что со свистом лечу в пропасть внутреннего грехопадения. В сомнамбулическом оцепенении взял его ложку и начал есть этот красный борщ с белой кляксой сметаны посередине. Таскал гущину, понимая затылком, что надо поспешать. Меня сейчас могли бы расстрелять, но заставить отказаться от котлеты, политой пряным соусом и сдобренной укропчиком, было абсолютно нереально. Заглотив её почти целиком, допил через край жидкие остатки борща и встал, попутно загрузив в карман пиджака нетронутый хлеб.
 На крыльце мы почти бок о бок разминулись с моим «благодетелем». Тот шёл, нервно отирая ветошью свои громадные кулаки. Я нарочито медленно дошагал до угла, повернул и задал стрекача.

Сидя на тёплой земле и осмысливая происшедшее, нечаянно осознал некую странность.  За прошедший день этот человек был единственным, кто вошёл со мной в общение. Пусть даже в такой вот, «контактной» форме. И теперь мне его недоставало! Нет, совсем не хотелось нарваться на «повторение пройденного».  И вопреки всякой логике чувство мести внутри не разгоралось. За долгие дни изнурительного перехода одиночество выело меня изнутри. Я жаждал общения. Хотелось в разговоре с ним отыскать хоть какой-то оправдательный мотив моему поступку, уловить хотя бы толику сочувственного понимания… И почему-то казалось, что Дуэлянт на это способен. Ведь не рисовался же, верша экзекуцию. Не орал, чтобы привлечь внимание «общественности», не играл в поборника нравственности. Не избил ведь, а просто отхлестал негодяя по щекам. По коренной такой, мужицкой манере - не доставлять наглецам удовольствия пребывать в эйфории безнаказанности за свои проделки.
Отряхнувшись и внутренне встряхнувшись, я двинулся именно туда, откуда недавно трусливо бежал. Мазохистская какая-то потребность, может, скажете вы.
          С грузовиком и вправду случился непорядок. Кабина откинута фарами в землю, а «продавец рыбного отдела», что бесплатно отвалил мне пару полновесных «лещей», самозабвенно ковырялся в этом сложном автомобильном нутре, путаясь в проводах и шлангах. Я, наблюдая, тихонько встал рядом. Ремонтёр скользнул по моей фигуре равнодушным взглядом и продолжил что-то там закручивать. Но тут же сел, вытаращив глаза:
- Во, блин, - сказал тихо. - Нахалюга. Ты чё, за добавкой пришёл?
Я в ответ молчал, понурившись. Какие вопросы вызвало моё молчаливое присутствие у этого богатыря, Бог весть. Но спешившись со своего мастодонта, он подошёл и, пригнувшись, заглянул мне в глаза. Может, почудилось, что я хлюпаю? Ничуть ни бывало. Просто становилось интересно, что из всего этого выйдет. Как он выкрутится? Погонит?
Тот помолчал, вытер тряпкой руки и взял меня за рукав:
- Давай-ка присядем, малый. – Щёлкнул выпуклым ногтем по сигаретной пачке, - закуришь?
- Да нет, благодарствуйте. Как-то вот не приучился.
Мы примостились у забора на изношенных до корда бесхозных колёсах. Молчали, казалось, долго, бросая друг на друга взгляды. Я – настороженно-любопытствующие, он – изучающе-пытливые.
- Как звать-то тебя, не забыл ещё? – Пустил он вбок дымную струю.
- Да нет, не забыл. Олег, если угодно.
- Меня Андрей. - Руки не подал. - Вид у тебя, как у библейского странника. Посоха только не хватает.
- Под меня сейчас все прозвища годятся: пустынножитель, бедуин, бродяга, дервиш, калика перехожий…и даже Вечный жид.
- А откуда шагаешь?
Я секунду размышлял, стоит ли откровенничать - кто, откуда и куда? В смысле, озвучивать ли «явки, имена и пароли»? Да ладно, как говорится, «…наша встреча случайной была»:
- Из Душанбе.
- Душанбе?! Вот это да! Я ведь тоже оттуда вёрсты нарезаю. А до Казахстана как же добрался? Неужели   пешком?
В основном, да. «Одиннадцатым маршрутом», самым надёжным. Поскольку ни денег же, ни документов.
-  Обокрали? Подожди, а как же… Путь-то не близкий!
- Обходными манёврами. Видят, что русский – цепляются. А так, старался не особо светиться, шёл, когда ночью, когда «глухой, нехоженой тропою». Но, бывало, кто и подбросит, если не побрезгует.
Один раз вёрст пятьсот ехал, заваленный мешками с какими-то вонючими гранулами. Едва не задохнулся.
- В Душанбе-то как тебя занесло?
- Командировка. Да ладно об этом.
- А путь куда держишь?
- В Москву, если получится.
- Живёшь там?
- А вот на этот вопрос я сам себе не могу ответить.
Загасив окурок о подошву, Андрей встал во весь свой сказочный рост:
- Садись в машину. - Пошагал, не оборачиваясь. Привыкший, видать, к тому, что возражать ему мало кто осмеливался.
Пугая прохожих чудовищными габаритами и стреляя дизельным смрадом, грузовик, с видавшим виды контейнером в кузове, скоро миновал городскую черту. Сразу после арки, установленной на въезде - выезде, сверкнула под лучами клонящегося к закату солнца озёрная гладь. Мы привернули и остановились. На мелководье ещё барахтались коричневые казахские мальчишки с надувной автомобильной камерой. В прибрежных камышах, чуть покачиваясь, стояла лодка с уснувшим в ней удильщиком. Тёплым гнилостным духом веяло с влажного озёрного окоёма.
Андрей достал из-за сиденья дорожный несессер на молнии и подал мне. Взглянув недоверчиво и любопытствуя, я потянул за колечко. Внутри покоились мыльница, мочальная рукавица, расческа, бритвенный станок и флакон лосьона.
- Давай, приведи себя в порядок. - Вытянул из-за шторки спальника полотенце и накинул мне на плечо. - Кофе сейчас сварганю, а поговорим потом. Рюкзак-то, зачем берёшь?
- Тоже сполосну.
«Не стоит, брат, прощупывать мою заплечную суму даже из простого любопытства. Упрятанная в днище рюкзака вещь тебе может не понравиться и, что совсем нежелательно, обеспокоить и насторожить».
Погрузившись в тёплые озёрные воды и блаженствуя, поймал себя на мысли: «Вот не выныривать бы, и… «Finita la comedy». Вообще, как это - умирать? Безболезненно? Мучительно? «… с гибельным восторгом»?
Все книжные россказни о потусторонних туннелях, воронках, про уходы с возвращениями и клинические летания под потолком, вероятно, чушь несусветная. У человечества ведь нет опыта умирания. Один лишь в целом свете вполне испытал подобное на себе. И смерть, и воскресение из мёртвых. Только навряд ли Он захочет поделиться впечатлениями.
Мыльная пена хлопьями ложилась на воду и уплывала к камышам. Стираное бельишко, расстеленное по траве, вялилось на жаре, не спадающей даже к вечеру. Стоя по пояс в воде и наощупь выкашивая бритвой тугую щетину, я осмысливал предстоящий разговор с Андреем.
Ах, «…ну что сказать тебе, мой друг…», молчаливый рыцарь этих, не к ночи помянутых, дорог и бесприютности дальнобойной кочевой жизни? Чем заинтересовал тебя случайный бродяга? Какую тайную струну задел ненароком в твоей большой и отзывчивой душе? А хлебнув горячего кофе, обнаглел вконец:
- Андрей, коли уж всё так оборачивается, ты не будешь супротив, если я завалюсь спать? А исповеди и проповеди отложим на потом. Прости, но я дико устал.
- Тебе сколько лет, Олега?
- Двадцать восемь, а что?
- Да так. Поначалу дал бы тебе все сорок. Полезай в спальник за сиденьями, всё там найдёшь. Мне тоже, пожалуй, окунуться не грех.
 Подстраховываясь по привычке, обернул вокруг своей босой ноги лямку рюкзака и, едва коснувшись щекой надувной подушки, мгновенно провалился в небытие. Слыхом не слыхивал, как, урча, завелась машина и, упёршись ближним светом в дорожное полотно, тронулась в ночь.
Очнулся лишь, когда в кабине забрезжило жидкой рассветной мутью. Ровно гудел мотор, «дворники» мерно снимали дождинки с лобового стекла. Сдвинув шторку, закрывавшую мизерное оконце спальника, долго наблюдал бегущую по обочине вереницу зелёных насаждений, перемежавшуюся полями, хилыми саманными домишками, юртами пастухов, загонами для скота, колодцами и пустырями.
Проплыла мимо забавная деревня, половина домов которой была выкрашена ярко-жёлтой сигнальной краской. Такую наносят на тротуарные ограждения. Размалёваны не только дома, но и бани, заборы и даже собачьи будки!  Видно, какому-то ушлому разметчику дорожных покрытий удалось не только «прижать» пару неучтённых бочек этой ядовитой краски, но ещё и поделиться ею с односельчанами. Ну а кто ж откажется от такой «халявы»?
Обнаруживать себя проснувшимся не хотелось. Узкий спальник стиснул и смирил меня, словно «прокрустово ложе». Укачивающее движение, пролетающие за окном пейзажи теперь напоминали мне купе поезда, что увлёк меня некогда в эти незнакомые края. Я, кажется, даже ощущал спиной, как вагонные колёса рельсовой азбукой Морзе выстукивают заданный режим движения. Движения вроде и поступательного, однако, что печальнее всего, возвратного, обращённого в воспалённую память мою, превратившуюся однажды в незаживающую рану, дотрагиваться до которой воспоминаниями лишний раз, казалось бы, совсем и не нужно.

*  *  *
Наверняка есть люди, которым нравятся служебные командировки. Этаким завзятым «доставалам» и «вышибалам». В основе своей это снабженцы, свято уверовавшие в то, что без них, завод или, там, фабрика загнутся на корню.
Ну как же! Заходишь в учреждение весь исполненный значимости - животик вперёд, галстук, красная папка с документами, - Милые дамы, добрый день… Встречают с настороженностью: кто ж знает, что ты за птица? Сделал, что поручено, звони своему начальству - мол, дело застопорилось.
«Но я постараюсь… Не извольте беспокоиться… Не первый день замужем… Всенепременно добьюсь». Тем самым обеспечь себе пару-тройку «разгрузочных» дней. Вечером в ресторане графинчик и невинная стрельба глазами по сектору в 360 градусов. Свобода, забодай тебя комар!
И я не был супротив такой жизни до поры, пока эти поездки не стали практически основным способом существования. Директор, пользуясь моей холостяцкой незащищенностью тылов, выезжал на мне, как на казённом. И приходилось безропотно отправляться внедрять нашу немудрящую швейную продукцию провинциальным торговым организациям. Дело потихоньку шло. Ни шатко, ни валко, но шло.
Однако, в какой-то момент душа моя воспротивилась тягостной постылости такого положения дел. К вящему неудовольствию заметил за собой ловко наработанную в командировках виноватую улыбку, заискивающие нотки в голосе и японскую готовность к извинительным полупоклонам. А необходимость вручать подарки и презенты начальствующим дамам просто вила веревки из моей гордости!
Да ещё эти гостиницы районных городишек, где номера наполнены тоскливым одиночеством и раздумьями о никчёмности разъездного характера бытия. Там скрипучие кровати, (пружина им в бок!) плоские подушки и бельё с запахом клопомора. Комковатый ватный матрас всенепременно с застаревшим жёлтым «пролежнем» на обратной стороне. Тусклое, из экономии, освещение, захватанные портьеры, рябь в телевизоре и покойницкая температура в трубах отопления. Не везде, конечно, но всё же, всё же…
И вот я спрашиваю вас, дорогой мой шеф, Большаков Иннокентий Александрович:
- Кеша, паразит мировой, буржуй недорезанный! Скажи на милость, на кой ляд я наравне с тобой, получал в «Плешке» высшее образование!? (Прошу прощения, в Институте народного хозяйства им. Г. В. Плеханова). Но ты директор, а что за роль последнее время у меня? Больше разъездной сбытчик, чем начальник цеха!  Доколе, Квентин!? С этой принудиловкой, которой ты связал меня по рукам и ногам, лучше всего справилась бы любая бывшая швея-мотористка, коими битком забиты АХО и бухгалтерия фабрики. Но как только о командировках заходит разговор, все сразу или беременны, или на сохранении, либо по уходу за ребёнком! Тут же вспоминают о своих незыблемых правах. Суфражистки, ни дна им, ни покрышки!
Подспудно в голове оформлялась такая вот гневная отповедь, с которой я всерьёз намеревался, когда - никогда, вломиться к директору в кабинет. Вплоть до того, что и открыв дверь ногой. А пусть!

- Смею предположить, что так и не вломился, - позёвывая, спросил Андрей.
- Ну да. Случился зажим в одном месте, - соглашаюсь обречённо. - Субординация, куда деваться. Друг и приятель он мне только за проходной, так договорились. А тебе бы не мешало поспать, брат. Всю ночь ведь с рулём обнимался.
- Ладно, привернём к какой-либо речке, посидишь, порыбачишь, а я покемарю. Под сиденьем есть удилище складное.
- Так ведь наживка какая-то нужна?
- От вы ж народ, москвичи! Наживки кругом полно. Хлебного мякиша намни, скатай шарики. Лопатку возьми вон сапёрную, копни у берега - вот тебе и черви. Мух налови в спичечный коробок. С любого валежника лопаткой кору вскрой, и нате вам, опарыши. Оттого, знать, вы и мелкие такие, что с природой не дружите. А у неё, матушки, всё для вас есть, бери, не хочу! Надо только уметь это взять. Да. Уметь надо… -  Он явно клевал носом.
Не успел я, сидя на берегу, доесть ржаную четвертушку, которая предназначалась для наживки, как из-за опущенных стекол кабины раздался молодецкий храп. Да такой! Меня сможет понять лишь тот, кто на своём веку слышал, как работает тракторный «пускач»!

*  *  *
Пока я примеривался открывать директорскую дверь ногой и разучивал тезисы справедливого ультиматума, Иннокентий сам вызвал меня к себе в кабинет. Но не по аппарату, как обычно, а через громкую цеховую связь.
Мотористки, как одна, тут же повернули головы, норовя заглянуть ко мне в конторку через стеклянную перегородку. Шествуя по пролёту сквозь ряды строчащих швейных машинок, мне думалось: «Голос прям дикторский! Впору бы тебе, Квентин, и производственную гимнастику в цеху возглавить».
- Работаем! Шеи не повредите, милые дамы. Работаем! - Это я уже моим «девушкам». Ну и народ, все им надо знать!
Люси, секретарши, на месте нет, берём на себя смелость войти без доклада. Ладно, «ногой» в следующий раз. А как сейчас постучать, дверь обита чем-то мягким. И когда успел кабинет облагородить? Открываю и стучу костяшками во вторую, деревянную:
- Разрешите?
- Конечно, заходи, чего спрашивать? - Иннокентий крутнулся на дорогом кресле и, раскинув руки, двинулся навстречу.
- Вызывали, Иннокентий Александрович?
- Прекращай, Олег, что за официоз, - потрепал дружески по загривку.
- Ну как же, ведь договаривались – дружба дружбой, а…
- …служба службой. Всё правильно. Но только дело, о котором пойдёт речь, требует особой доверительности. И чтобы кабинетная обстановка нас не напрягала, - он стянул с вешалки пиджак, - приглашаю к себе в гости. Согласен?  Посидим, соорудим «дринк» - другой, а? Как в старые времена. Поехали! – И первым вышел из кабинета.
Леша, шофёр Иннокентия, лишних вопросов не задавал. Он вообще был чрезвычайно молчалив и предельно исполнителен. Такой личный водитель - редкая удача для любого чиновника. Директорская «AUDI» демонстрировала породистость и лоск. В фабричном гараже кроме прочих рабочих «лошадок» ещё имелся разъездной, видавший виды «жигулёнок» шестой серии, которым дозволялось пользоваться и мне. По служебным делам. И, правду сказать, я не злоупотреблял.
- Лёш, домой, - Иннокентий тронул его за плечо, демократично сев со мной на заднее сиденье.
Тот вопросительно и безмолвно повернулся ухом в нашу сторону.
- Ко мне, ко мне домой. И до завтра свободен.
Леша кивнул и, вдавив педаль газа, аккуратно вжал нас спинами в дорогие кожаные сиденья.

После первой рюмки коньяка я прозорливо заметил:
- Квентин, чувствую пятой оконечностью, что снова командировка?
- Какая она чувствительная, эта твоя оконечность. Да, Некрасов, командировка. Но только не начинай продавливать эту тему. Знаю прекрасно тайные твои претензии. И командировки осточертели, и оклад, что называется, желает быть… Ешь, давай, не скромничай. Сервелат вот, оливки, налегай!
Ленка твоя психует и понять её нетрудно. Пока живете в коммуналке, какая свадьба, какие дети? Известно мне всё, дорогой ты мой. Но в зависимости от успеха предприятия, о котором пойдёт речь, может появиться реальная возможность существенно поправить дела всей фабрики. А в том числе и твои с Леной.
Ехать надо в Таджикистан. В город Душанбе.
- Рехнуться можно! Это же почти край земли!
- Ничуть не бывало, совсем недавно дружественная нам республика. Приветливый народ. Плов – млов, шашлык – машлык… Говорят по-русски.
- Та-ак. Ну, а суть-то в чём?
- Как раз в самую суть тебе вникать совсем необязательно. Все договорённости уже заключены. Но вкратце, дело обстоит следующим образом. В Таджикистане грядут выборы на различных муниципальных уровнях. И там есть чиновник, давний наш знакомец, который прямо завязан на лёгкую промышленность. Обработка хлопка, текстиль и прочее. Мы встречались недавно здесь в Москве. Сложились ещё более доверительные отношения. От дальнейшего их развития могут зависеть горизонты нашего благосостояния. С его благодетельной помощью эти горизонты можно существенно раздвинуть. Союз развалился, но связи-то, наработанные годами, остались!
Ставим вопрос. На что можно рассчитывать в этом плане?
Отвечаем. На прямые поставки и существенно более низкие закупочные цены. На высококачественный материал, не в пример тому, с чем мы работаем. За этим стоит перспектива создания дизайнерского бюро с привлечением к совместной работе ведущих московских модельеров и демонстрацией образцов на сезонных дефиле Дома Моды. В планах открытие совсем нового направления – цеха театрального костюма и реквизита. Зришь перспективу? Дальше надо тебе объяснять?
- Объяснять ты всегда неплохо умел, но при этом редко соглашался с теми, кто в твоих словах сомневается. Самое время напомнить одну сентенцию - существует два мнения…
- Знаю, знаю, …моё и неправильное! Молодец, нашёл время для критики руководства, - он плеснул себе ещё и зашагал по комнате с бокалом в руке. - Можно, конечно, продолжать работать по старинке, сидеть тихо и ждать неминуемого банкротства. А то и провернуть его намеренно. Но выгоды получим «мизер», а бизнес потеряем. И кому, как не нам с тобой, следует заблаговременно понимать и предвидеть эту кислую перспективу? Все родственные предприятия давно переориентированы, а мы чего, спрашивается, в носу ковыряем?
- Переориентированы, читай, приватизированы?
- Не вижу ничего в этом плохого. А тебя что смущает?
- Да нет, простая предусмотрительность. Но вот вспомни, Квентин, читался у нас в институте один семестр курс психологии. При моей житейской осторожности крепко запала в разум одна формулировка – «когнитивное искажение».
- Оле-ег Николаевич… - он снова сел за стол.
- Ты дослушай. Это всего лишь означает, что ожидание успеха более высокое, чем предлагает объективная реальность. На общепонятный язык это переводится – не кажи «Гоп!», пока не перепрыгнешь. Только и всего. Ну как ты из Москвы можешь повлиять на результаты выборов в Таджикистане?
- Существуют различные способы поддержки своих кандидатов. В том числе и финансовая помощь. Выборы, как мы понимаем, дело дорогое. Предвыборный штаб, аренда помещений, СМИ. Опять же агитационная работа: помощники, волонтёры, растяжки, баннеры, листовки… Дорогостоящий телеэфир. Да мало ли?
- Наивный ты человек, Квентин! Или меня за такого держишь. Прости за фамильярность, но неужели ты, олух царя небесного, и вправду думаешь, что в азиатских республиках кандидаты всем тем, что ты перечислил, всерьёз занимаются? А не другим ли, более привычным способом, выстраивается там вся архитектура власти?
Иннокентий, улыбаясь, долго смотрел на меня с лукавым прищуром:
- Я всегда поражался, Некрасов, твоему умению заглядывать за другую сторону холма. Англичане утверждают, что там трава всегда зеленее. Но это не меняет дела. В любом случае надо протянуть партнёру дружескую руку, - и добавил с напористым придыханием, навалившись на стол, - повезёшь туда «барашка в бумажке»! У понятия «взятка» криминальный душок. Твоё православное воспитание лучше любых рекомендаций. Впрочем, ты и меня пойми, кому ещё я решусь доверить такое пикантное дело? Ведь мы с первого курса почти родня с тобой.
- А кто же эти таинственные меценаты? Деньги, надо понимать, не фабричные?
- Группа заинтересованных лиц, - кривится Иннокентий.
- Слушай, парень! Ты анонсировал доверительную беседу, а сидишь, и наводишь тень на плетень. На мутных условиях тянешь меня в какую-то аферу расплывчатой конфигурации. Я не поеду, Квентин. Ты с ума сошёл совсем, дел на производстве невпроворот.
- Поздно, Олег, поздно. «Нал» дают люди серьёзные. Очень, подчёркиваю, серьёзные. Точка невозврата пройдена, поэтому поздно.
- Поздно чего?
- Включать заднюю передачу, вот чего. Ответственные лица за операцию уже утверждены. Волевым решением. Это ты и я.
- Это кто же нас утвердил?
- А вот, всё те же серьёзные товарищи, о которых лучше бы тебе и не знать. Как говорится, меньше знаешь – легче на допросах! Ха-ха. Не строй из себя девственницу, сам ведь прошёл и Крым, и рым, и ржавые трубы. В суть переговоров вникать нет никакой необходимости. Передаёшь кэш посреднику и летишь домой. Всё!
- Ну, дела-а! Позволь хотя бы поинтересоваться, каков же тоннаж перевозимого «груза»?
- Давай накатим ещё по одной. Х-эх! – он подцепил вилкой ломтик лимона и нацелил на него указательный палец. – Повезёшь три вот таких. Только целых. - Сунул дольку в рот прямо с кожурой. - А детали обсудим перед поездкой.

* * *
- Слушай, Андрей, сколько уже едем, а я всё не удосужусь спросить: конечный пункт у тебя тоже Москва?
-  Нет, брат, разгружаюсь во Владимире. Немного перед столицей. Русская семья переезжает на историческую родину. В контейнере домашний скарб. Летят самолётом на Москву. Дома будут раньше нас с тобой.
- Пенсионеры?
- Да не похоже. Среднего возраста. Детишки школьники.
- Как думаешь, таджики вынуждают русских уезжать?
- Не знаю, Олег, что ответить. Это после гражданской войны в 90-х много уехало. Особенно специалистов. Сейчас это не так явно. Я же вот русский, никто меня не вытесняет. С рождения живу в Душанбе.
- Ну, к тебе и подойти-то…
- Не в этом дело. В самой атмосфере повседневной жизни чувствуется отчуждённость. Именно она заставляет некоренное население напрягаться. А напряги на национальной почве начинают отравлять жизнь. Эффект «коммуналки». Опять же с работой проблемы, денег заработать сложно. Иной раз до безвыходного отчаяния – молодые парни от безделья и безденежья вербуются в террористы. Афганистан рядом, пожалуйста. С русскими школами трагедия практически. Я своего шалопая устраивал, как всюду там у нас положено, за «мзду малую». Их всего четверо. В русском классе русской школы четыре русских ученика! Остальные таджики. Да чего я объясняю, ты же сам все это видел.
- Ну, я-то заезжий гость, цельное впечатление составить трудно.
- Вот-вот, к гостям и рука к сердцу и восточное гостеприимство. И плов, и кров, и уважение, как говорится. А в обычной жизни – один искренне скажет: - «русский, не уезжай!», зато другой может добавить: - «…нам рабы нужны!»
- Ксенофобия чистой воды.
- А это чего такое?
- Ну, неприятие чужого, инородного. Неприязнь к другой нации, например.
- Это, брат, с какой стороны посмотреть. Таджики в большинстве своём народ радушный и приветливый, ты не мог не заметить.
- Согласен.
- Вот. А летом у нас повсюду, как в русских деревнях во время войны. Одни бабы, ребятишки и старики. Всё трудоспособное население на заработках. В основном в России. А там какая «фобия» работает по отношению к приезжим? Документы - проблема, жильё - проблема, менты прессуют, денег платят самый минимум, а то и «кидают» бесцеремонно. Мужчины возвращаются иногда очень обозлённые. Эта нация презрения к себе не приемлет никоим боком.  И обида может вылиться в эту… как ты её называешь?
- Неприязнь.
- Именно. Дело доходило и до серьёзных столкновений. На ком ещё сорвать злость, вернувшись домой с пустыми карманами? Русские, чтобы оградить свои семьи от неприятностей и срываются с насиженных мест. Если есть куда срываться. По железной дороге контейнеры отправлять дорого, да и очередь там. Вот люди и обращаются. Я в Россию не первый рейс делаю.
- Ну не всегда же такие заказы выпадают, работаешь где-нибудь?
- В семейный котёл. Кроме «КАМАЗА» у меня ещё «Тангемка» есть. Китайская такая маршрутка, наподобие пассажирской «Газели». Бомблю в одной конторе. Я город знаю, как свои пять пальцев, – и доверительно понизив в голосе, - а для «дальнобоя» у меня российский паспорт есть.
- Да ты богатенький Буратино!
- Куда там! Чтобы эти машины приобрести, мы с отцом и старшим братом пахали без продыху лет десять. Таким вот «макаром», Олега. Ну да ладно, штурман. Взгляни-ка на карту, где мы сейчас?
Я достал из-под козырька ветхую на сгибах, склеенную из листов атласа карту, величиной, не в размах ли рук.
И то сказать – от Душанбе до Москвы чуть ли не четыре тысячи километровых столбов. Рисковый у Андрюхи рейс!
- Актюбинск верст через 150.
- Пока в графике. До места, стало быть, ещё пара суток. Надо будет подвернуть куда-нибудь на предмет поесть.
- Андрей, должен сказать, что я всё помню и найду способ рассчитаться за твоё радушие, будь уверен.
- Вот тебе на! От кого я это слышу? Кто недавно пересказывал притчу, что не всё в этой жизни меряется деньгами? Не надо, брат, обманываться на мой счёт. Так что замнём для ясности, лады?
- Хорошо, замнём. Но нельзя забывать, что лукавства и мошенничества на белом свете тоже хватает. Ты же меня совсем не знаешь, Андрей!
- Согласен, обмануть человека несложно. Только как с этим дальше жить? Если иметь в виду серьёзный обман, а не шутку, или там, розыгрыш.
 - Так ведь народ сам «с легкостью необыкновенной» поддаётся обману. Перефразируя поэта, скажем так: «Ах, обмануть его нетрудно, /Лох сам обманываться рад».
- Мне ближе другое высказывание: сердце можно обмануть, желудок – никогда! Давай будем искать столовую.  И, слушай, Олег, можно я тебя спрошу? Не обидишься? Вот я замечаю, крестишься за едой. Ты… как бы это, веруешь, что ли?
- Ах, дорогой ты мой! Отвечу уклончиво – на данный момент я, невзирая на некоторые противоречия, агностик. Но если по-простому, примерно так: верующий утверждает, что Бог есть, атеист доказывает, что Бога нет, агностик говорит – да кто ж его знает! Думаю, что сомневающийся честнее первых двух.
А крещусь… Давняя привычка.

*  *  *
В детстве мы не заморачивались мыслью о своём отце. Ни я, ни моя старшая сестра Маша. Привыкли, что у нас его нет. Да, «безотцовщина». Не в том, конечно, смысле, мол, неслухи и хулиганьё, а в том, что нет его, - значит, этому и быть. Разобраться, раньше отца не было, а теперь зачем? Даже бы вдруг появился, и что?
Пришёл бы, скажем, какой-то незнакомый мужик, довольно-таки в годах, полысевший на чужих подушках, в старомодном двубортном костюме, с извиняющейся улыбкой на лице и дешёвыми подарками детишкам, из которых те сто раз уже выросли. Мне четырнадцать, Машке семнадцать. Нет уж! По нашему сибирскому характеру, как говорится, «Не жили богато, не стоит начинать».
Нас сбивало с ног другое. Мамина болезнь. Неожиданно быстро пришло время, когда уже не получалось ходить в храм Божий втроём, как было всегда. На клиросе, в хоре Свято-Никольского мужского монастыря, что раскинулся в километре от нашего райцентра Некрасово, перестало выделяться мамино, до боли узнаваемое, сопрано. Ежедневно, сменяя друг друга, как из-под земли вырастали мы возле её больничной койки, радуясь этой короткой возможности побыть рядом.
Главный врач нашей районной больницы, отводя глаза, бубнил непонятные медицинские термины, убеждая нас с Машей в том, что «…случаев положительной динамики такой болезни, а то и полного выздоровления, сколько угодно и нет особых уж таких оснований для беспокойства. Всей необходимой аппаратурой, препаратами, кровью, плазмой и прочим больница полностью обеспечена. А к людским пересудам не стоит и прислушиваться».
По воскресеньям мы искренне молились и просили Господа отвести роковую беду от родного и никем не заменимого на всём белом свете человека. После литургии шли в больницу и передавали маме: поклон и богослужебную просфору из алтаря от настоятеля монастыря игумена Никодима, цветы и приветы от регента и певчей братии из хора, ещё тёплые капустные пирожки и бутылку утрешнего молока от матушки Лукерьи из трапезной. Мама прижимала цветы к исхудавшей груди, целовала просфору бледными губами и светлела лицом…
Но не прошло и месяца, как оглушающим грозовым разрядом грянул из больницы телефонный звонок. Маша выронила трубку, судорожно притянула мою голову к себе и зашлась громким детским плачем…

После маминой кончины минуло два года. Сестра работала закройщицей в ателье районного Дома Быта, я продолжал учёбу в школе. Принадлежащую нам половину дома надо было отапливать, платить за газ, электричество и телефон. А тянулись на одну Машкину зарплату. Мне, здоровому лбу, было неловко от того, что деньги в дом носит одна сестра, подрабатывая ещё и дома заказами со стороны. Я подъезжал к ней с разных сторон на предмет бросить школу и пойти работать, но Маша к моим стенаниям была непоколебимо глуха и равнодушна, словно её чёрный и бесчувственный портновский манекен. «Вот закончишь школу, и поступай, как знаешь». Весь и разговор.
Но неожиданно в наше тоскливое сиротское существование внёс живительную струю наш районный военком подполковник Семёнов. Иван Никитич, а попросту, дядя Ваня, мамин бывший одноклассник. Он очень помог нам в те памятные трагические дни.
А ныне дело состояло вот в чём.
После окончания Московского Высшего военного командного училища прибыл на краткую побывку Серёжка Семёнов, дяди Вани сын. Я хорошо помнил этого долговязого старшеклассника, задиравшего всех подряд. На него девчонки заглядывались, но предметом его воздыханий являлась, похоже, лишь боксёрская груша. Рослый красавец, молодой свежеиспечённый лейтенант в блистающей парадной форме производил на окружающих почтительное смятение. Все наши девушки разом «пропали». Включая мою сестру. Магический контур, наведённый молодым офицером на девушек, собравшихся в актовом зале ДК на танцы, понудил опасливо набычиться местных ухажёров. Но никаких, однако, искр и замыканий не последовало, ну свой же, местный. И ещё вот почему.
Полгода назад Маша рассталась со своим давним воздыхателем, настойчиво пытавшимся перевести их отношения практически в гражданский брак. Сестра же, будущее своё не представляла без венчания, белой фаты и свадьбы. И свадьбы не в любой день, а в строгом соответствии с православным календарём. А в планы женишка «вся эта канитель», по всей видимости, не входила. Этими домогательствами он довёл Марию до того состояния, когда она, при всей своей природной деликатности, выкатила ему «отлуп» такой прямоты и откровенности, что потом неделю корила себя за эту прямолинейность, а в воскресенье ходила к отцу Никодиму на исповедь.
Воздыхатель, затаив обиду, завербовался вахтовым порядком в таёжную глушь. Точно не знаю куда, но мало ли в Сибири таких контор: нефтяники, газовики, дорожники, рыбаки. Лесорубы с трелёвочниками, старатели с драгами, шишкобои с кедротрясами…
Лейтенанту доброхоты, видимо, донесли, мол, свободных девушек на выданье наличествует количество малое. А именно – две. Некрасова Маша и ещё там одна, характеризовать которую не стали. Не знаю также, помнил ли он Марийку по школьным годам, учебу-то закончил на два года раньше и тут же уехал на учёбу в Москву. Но сейчас его наступательные планы, если они и были, в первый же день споткнулись о мою сестру. Один раз Серёга пригласил её на танец и больше уже не отходил.
За то время, пока Семёнов носил в училище курсантские погоны, Маша из долговязого подростка выправилась в такую, не сказать красавицу, но статную, пышноволосую и крутобёдрую девицу. Такими испокон веку славятся наши края. Одно смущало в ней местных ухажёров – набожность и чрезмерная стыдливость. Даже дома, если в моём присутствии, могла вспыхнуть краской стыда из-за выбившейся наружу бретельки. Её такой строгости парни побаивались. Но вот случилось.
Два вечера лейтенант провожал мою сестру от клуба до дома. Мария, потупившись и краснея, шла рядом с этим невиданным гренадёром, исподволь бросая на него восхищённые взгляды. Они недолго стояли у калитки и прощались. Маша появлялась на пороге дома с мечтательной улыбкой на устах, немного отрешённая и «ланитами пламенеющая». У меня же внутри весело щебетала радость за неё.
Но вот на третий день «гусар летучий» внезапно уехал в Москву, оставив сестру в лёгком недоумении, если не сказать, в замешательстве.
- Чего, Маш? – спрашивал я её.
- Олег, пожалуйста… - просила она.
Весь и разговор. Однако, главное было впереди. Я Марию расспросами больше не донимал, хотя и видел её удрученность. И жалел. Бедная моя сестричка перед сном долго стояла в красном углу перед иконами. Что просила она у Спасителя? Приблизить? Отвести? Не могу ничего сказать. И помочь ничем не могу. Но рядом с благостной жалостью в душе моей прорастал колючий побег озлобленности на этого гвардейца. «Значит так, товарищ лейтенант, делаются дела там у вас в Москве? Сходил в увольнение, подцепил на танцах девушку, а наткнувшись на неприступность, дёрнул в сторону? Мол, «первым делом самолёты»? А непокладистые «девушки потом»?
Минула тягостная неделя. На дворе сентябрь и это уже серьёзно. В любой день может ударить снег. Таковы наши сибирские погодные метаморфозы.
В один из таких сумрачных вечеров мы обретались, как обычно, дома. Маша гладила на столе бельё, я же, сидя на лавке и безотчётно пялясь на дождь за окном, болтал ногами и донимал сестру глупыми вопросами.  Например, зачем придумали одиннадцатый класс? Вот окончили десятый, и хватит. Летом бы уже вместе с пацанами на работу устроился. Раньше всегда же было десять.
- Для того и одиннадцатый, что вы в десятом ещё глупые подростки и к самостоятельной жизни никоим образом не готовы. Да и после одиннадцатого не больно-то взрослые. Особенно мальчишки. Им надо выдавать не аттестат зрелости, а аттестат молочно-восковой спелости!
- Нет, Маш, жалко, ты не разрешила мне бросить школу после маминой кончины и пойти работать. Не переворачивались бы из куля в рогожу. Не шила бы до глубокой ночи, а выкраивала время погулять. Глядишь, уже и замужем давно была.
- Олег, пожалуйста, - опять просила она.
И вот тут настойчиво постучали в дверь.

*  *  *
Невесёлый и запущенный район Москвы Капотня раскинулся широко. Когда мы сошлись с Еленой, я перетащил из общежития к ней в шестнадцатиметровую комнату коммуналки свой чемодан и навсегда распрощался с наивным детским представлением о величественных видах столицы. «А из нашего окна площадь Красная видна!»
Нет, из нашего с ней окошка были видны лишь унылые кварталы хрущёвских пятиэтажек, размежёванные ухабистыми дорогами. А вдалеке, на срезе высоченной трубы, негасимый факел сжигаемых нефтеперегонным заводом отходов. От этого «вечного огня» атмосфера над районом отдавала стойкими запахами горелой резины.  Казалось, что смог, нередко накрывающий эту часть города, прописан тоже здесь и тоже вечен. Даже имеющийся балкон дополнительной радости не приносил, потому как практически никогда не открывался. Комнатушка эта досталась Лене после развода с её «первым» и раздела совместного жилья. Да, ей достался этот угол, что называется, по остаточному принципу, но она была рада любой возможности, чтобы как можно быстрей расстаться с тем, в кого влюбиться так и не получилось.
Познакомил нас Иннокентий. Впрочем, что значит познакомил?  Он, оказывается, и сам не чаял встретить её именно в этом торговом центре. Подписывать договор на поставку нашей продукции в универмаг, где Лена состояла в должности товароведа, мы отправились вдвоём.
Нас встречала директриса, пожилая армянка в ярко-зелёной блузе с жемчужным ожерельем, распластанным на мощной, вздёрнутой до горизонтальной устремлённости груди. Полистав унизанными золотом пальцами каталог нашей немудрёной продукции, нажала ярко-красным ногтем клавишу на селекторе:
- Лена Сергеевна, падымись, детка, к мине. Да-да, пряма типерь!
Через минуту в кабинет порывисто вошла молодая длинноногая русоволосая женщина в брючной паре и, окинув взглядом гостей, подала узенькую ладонь почему-то первому мне. Я представился и привычно соврал, что несказанно рад знакомству. Товаровед протянула руку моему партнеру:
- Иннокентий Александрович, рада вас видеть. Как, оказывается, тесен мир! - Квентин смутился, а она и бровью не повела, деловито открыв блокнот. - Ануш  Гургеновна, слушаю вас внимательно.
Визит завершился успешным подписанием соглашения и крохотными чашечками восхитительного кофе на расписном подносе жостовской работы. Пока шли к машине, я отметил некоторую отрешённость в состоянии напарника.
- Квентин, ты, стало быть, знаком с ней, а молчал, - вежливо спросил я.
- Ну, пересекались, помнится. Она у нас же училась, только на товароведческом. Тремя курсами младше. Я, право, не предполагал… Олег, без обиды, доберёшься назад на метро? Мне позарез надо заскочить ещё в одно место, - и, забыв про рукопожатие, хлопнул дверцей.
С того случая я стал довольно часто по делам посещать рабочий кабинет Елены Сергеевны. И до той поры, когда меня стало туда тянуть и без всякой производственной надобности. Это нельзя назвать пылкой юношеской любовью, мы нравились друг другу, и поэтому довольно скоро произошло то, что обыкновенно происходит между одинокими мужчиной и женщиной, уже имеющими за плечами определённый жизненный опыт. 
Мы стали жить вместе или, как пишут в судебных протоколах, «осуществлять ведение совместного хозяйства». Лена была хорошей «хозяйкой», пусть даже это определение и не очень подходило к её порывистой и увлекающейся натуре. Но в нашей комнате, опять же, «на территории совместного проживания», всегда была чистота - порядок и витал необъяснимый ореол чисто женского гнездышка. Этакий купаж ароматов цветочно-парфюмерно-кофейного толка. Мои носки, рубашки и бельё, предназначенное в стирку, внести дискомфорта в эту атмосферу не могли, так как срочно упаковывались в полиэтиленовый пакет и отправлялись в прачечную.
Нарушить конфетно-мандариновую ауру могли лишь ветры «благовоний» от нефтеперегонного завода и всепроникающий запах дешёвой рыбы, которую с вожделением жарили на кухне наши пожилые соседи Фёдор Иванович и супруга его Клавдия Петровна. У них была смешная фамилия – Поштаник.  Дядя Федя и тетя Клава Поштаники. Соседи незлобиво их поддразнивали, как бы невзначай добавляя отсутствующую букву, а они и не обижались.
Метро в районе отсутствовало, как и отсутствовала из года в год уплывающая за горизонт перспектива его строительства. Ленка, отшагавшая на каблуках и под дождём злосчастный километр, отделяющий наш дом от ближайшей станции метро, влетела в квартиру раздражённая до крайности. Несколько выждав, я подкрался:
- Лена, есть кое-какие новости, надо бы обсудить.
- Да погоди ты с новостями, дай юбку застирать, всю заляпала, пока добежала. - Это мне.
- Маршрутки век не дождёшься, чуть каблук не оставила в какой-то решётке, на тротуарах сроду лужи и грязь. Да чтоб они сдохли все! - Это уже муниципальным властям.  И отчасти своему «бывшему».
Ничто не мешало ей иметь в характере малую толику вздорности.
- Я уезжаю, Лен, - извещаю со скорбным вздохом.
- Опять?! - Вскинулась она. – Не-ет, похоже, это не кончится никогда!
- Хоть опять, хоть снова. А ехать надо. Успокойся и давай-ка присядем.
- Давай. Но только скажи мне, Олег, тебе самому не надоела такая работа? Не проходит и двух недель, как я снова остаюсь одна и пялюсь ночами без сна на этот негасимый факел. Нет желания ни убираться, ни стирать, ни готовить. Я с тоски выпивать начну, Некрасов! Мы когда-нибудь станем жить нормально?
- Вот как раз после командировки, полагаю, и должна начаться нормальная жизнь. Не могу пока посвятить тебя в детали, но эта поездка, по словам Иннокентия, может иметь судьбоносный характер. И для фабрики, и для нас с тобой в том числе.
- И ты ему веришь? Вот если бы он квартиру тебе отвоевал, это был бы судьбоносный подарок, а так… одни слова. Ценятся не слова, а поступки.
- Подожди, а у тебя-то какие основания ему не доверять?
- Есть основания! – Почти выкрикнула она, словно огрызнулась, – но тут же смягчилась. - Просто вижу, что он на тебя буквально сел верхом. А ведь помнится, ты хотел серьёзно с ним поговорить. Где же она, твоя решимость? И потом, куда хоть едешь-то на этот раз, я могу узнать?
- Можешь. Хорошо, что сидишь. В Таджикистан, в город Душанбе. В Понедельник.
- Рехнуться можно! Сегодня же понедельник! Прямо сегодня, что ли?
- Да нет, Душанбе в переводе и есть Понедельник. В старину этот, тогда ещё кишлак, стоял на Великом Шёлковом Пути. По понедельникам там собирались крупные базары, постепенно название и прижилось.
- Бред какой-то, По-не-дель-ник… Ну, что же поделаешь, поезжай, - она выдержала паузу, стремительно поднялась с дивана и взъерошила мне волосы:
- Не знаю, милый, как там у них, в Таджикистане, а у нас есть очень точное присловье - «Понедельник - день тяжёлый!». Не забывай об этом, путешественник ты мой, неугомонный! Пойду, кофе сварю, будешь?

*  *  *
До сих пор хорошо помню - первым в наше с сестрой неказистое жилище ввалился военком дядя Ваня. В громоздком влажном дождевике. За спиной у него, поблёскивая кокардой, металась фуражка лейтенанта Серёги. Мы натурально стушевались, но стали настойчиво приглашать гостей в дом. Поздоровавшись, мужчины развесили верхнюю одежду по гвоздям, стянув сапоги, прошли в комнату и сели к столу. Маша, обессилев от волнения, опустилась на диван.
Меня разбирал смех от того, как комично смотрелись эти большие фигуры, облачённые в офицерскую форму и прячущие под сиденья свои ступни в разноцветных шерстяных носках. От Машиных щёк можно было прикуривать. Помолчали.
- Маша и Олег! – сказал дядя Ваня и многозначительно кашлянул. – Я, как человек военный, скажу прямо и коротко. Мы пришли сватать тебя, Мария! Как там говорят – у вас товар, у нас купец, - он кивнул в сторону Серёги. Есть у него к тебе деликатное предложение.
Теперь вспыхнул Серёга. Изменившимся голосом и, еле слышно пробовал что-то связно начать, теребя у скатерти кисти.
- Встать! - гаркнул   военком, - и чётко доложить человеку обстановку.
Сергей вскочил, гневно сверкнул очами на отца и одёрнул китель:
- Дорогая Маша! – вкрадчиво подошёл к дивану, опустился на колено и взял её ладонь, - прошу тебя стать моей женой. Ты мне очень нравишься. Все эти дни я не находил себе места, а наши встречи подарили мне надежду, что и я тебе небезразличен. На принятие всех решений, венчание, свадьба, сборы в Москву, у нас ровно десять дней. Я должен прибыть в расположение части точно в срок. Но отправиться туда одному выше моих сил. Кроме того, командир предупреждён о том, что я приеду с супругой. Вероятно, это верх самоуверенности, но я люблю тебя, Маша, и настойчиво ищу твоего согласия.
 Он вложил ей в раскрытую ладонь сверкнувшее камешком колечко. – Пожалуйста, Маша, скажи, что ты согласна. Ты согласна?
 - Как излагает шельмец! Может ведь, когда припрёт, - шепнул мне дядя Ваня.
Слезы таяли на пылающих щеках сестры, она отрицательно качала головой из стороны в сторону и твердила:
 - Нет, нет, нет, что вы такое удумали, Сергей Иванович. Пожалуйста, встаньте, - отняла руку и положила колечко на стол. - Нет, Серёжа, нет!  Дядя Ваня, Бог с вами, как же это возможно, у меня Олежка на руках, ему школу надо заканчивать. А жить он будет на что?
- Машенька, - басил военком, - всё уже продумано и оговорено. Парню шестнадцать лет, считай, призывной возраст, паспорт на руках. Я был в райсобесе, Николай Николаевич оформит ему пособие, как оставшемуся без попечения. А за попечение тебе совсем не стоит переживать, я лично берусь за это дело. Тамара Петровна, супруга моя, конечно же, тоже согласна с выбором Сергея. Вы с Олежкой ведь выросли на наших глазах. А потом, сама посуди, могу я нарушить обещание, которое дал вашей маме перед её кончиной? Она говорила мне тогда, в больнице:
  «Ваня, ты уж там, после «всех неприятностей», пригляди за моими. За Олежкой особенно. Кого я ещё попрошу, кроме тебя».
Понизив в голосе, оглянулся на мамин портрет:
- И, если уж совсем откровенно, ни для кого же не секрет, что Наташа была моей первой школьной любовью. Да. Всё было, да быльём поросло.
Маша, закрыла лицо ладонями. Дядя Ваня продолжал:
- Но теперь, мы ведь собираемся стать одной семьёй, то есть самой тесной роднёй, если я правильно понимаю. Поэтому не вижу оснований для беспокойства. Для Олега на выбор есть несколько вариантов начать самостоятельную жизнь.
Первое - школа-интернат, где проживают ребятишки из деревень. Неделю там, на всём готовом, выходной дома. Год пролетит моментально, а там и в военное училище рекомендовать будем.
Второе - захочет, пусть живёт у нас. В доме есть две свободные комнаты, даже с отдельным входом.
Третье - настоятель монастыря игумен Никодим, ваш духовный отец, с удовольствием выделит ему теплую келью в братском корпусе для проживания и занятий, а также место за трапезным столом. Я специально напросился к игумену на аудиенцию. Ему очень дорога память о вашей маме. В школу надо будет ходить подальше, но молодому волку семь вёрст не крюк! Так или не так, Олежка? Конечно, батюшка назначит ему какое-то послушание, как труднику, что, опять же, необычайно полезно для души и тела.  И угодно Богу. А то, можно просто остаться в своём доме и жить на пособие. Полные пригоршни выбора, Олег!
От такой велеречивости по мою перспективу, сердце стало выстукивать тарантеллу.  Ну, какому же подростку не грезилась в радужных сновидениях эта полная свобода неподконтрольного существования! Но… стоп, машина!  А если Маша откажется наотрез?
Скрипнула входная дверь и я выскочил в прихожую. Тамара Петровна, тяжело отдуваясь, стягивала со своей грузной фигуры мокрый плащ.
- Мамочка, ну зачем же ты утруждалась, - виновато хлопал себя по ляжкам дядя Ваня, - сердце же! Тебе нельзя!
           Та, освобождая путь своему тучному телу, отодвинула мужа в сторону и обняла заплаканную Марию за плечи:
- Мне нельзя, а вам, конечно, можно! Довести девочку до слёз своим кавалерийским наскоком и шашками наголо. Где же нам прислушаться к мудрым советам! Дубина стоеросовая. Что тот, что другой!
Пойдите-ка все вон, на кухню, и прикройте дверь.  Дайте человеку успокоиться.

*  *  *
В утренних сумерках внезапно загремел будильник. Неоновый циферблат уверял, что за окном семь ноль одна утра. Ленка, ворча спросонья, сунула голову под подушку. Это её причуда заводить часы не ровно на какой-то час, а с походом на минуту или две. Какое-то поверье, мне неведомое. Копит, что ли, бонусные минуты праздного сна, не знаю. А следом, ещё не дав будильнику заткнуться, затрезвонил телефон. Быстро хватаю трубку и, оглядываясь на Лену, говорю шёпотом:
- Слушаю.
- Привет, Олег Николаевич. Это Иннокентий. Извини, если разбудил, но тебе надо срочно собраться и приехать на фабрику. Заходи в мой кабинет и жди. Мне, может, придётся немного задержаться, жди и не нервничай. Ключ у Люси в нижнем ящике тумбы. И без вопросов. Давай, до встречи.

Ещё жива морпеховская выучка – приказы не обсуждаются, а исполняются. Ехать не близко и я, прислонив голову к автобусному стеклу, закрыл глаза.
Что всегда ценили во мне, так это исполнительность. Не задирая носа, брался за любое дело и пытался сделать его хорошо. Лидером наверняка не смог бы себя назвать, не та харизма, зато с детства носил под сердцем довольно большой запас самолюбия. Того, что считается в православии гордыней и причисляется к смертным грехам. Поначалу значения этому не придавал. Но становилось как-то не по себе, если порученное дело выполнялось мною не в самом лучшем виде. Душа требовала похвалы для самоутверждения, а ради неё стоило выкладываться. Поэтому со мной не возникало проблем ни в школе, ни в армии, ни в монастыре, где волею случая пришлось прожить неповторимый год жизни.
Сестричка милая, Машенька, со слезами на глазах просила, что даст Сергею согласие на брак лишь в том случае, если я стану жить в монастыре, под духовным надзором отца Никодима. 
Нормально закончил школу. Без пацифистских закидонов и попыток «откосить» отслужил положенный срок связистом в береговой охране на Балтике. Не совсем флотский, но влюбившийся в море бесповоротно. Демобилизовавшись, поступил, правда, на льготных условиях, в Плехановский институт. Почему в Москве, а не на родной сибирской земле?
А как иначе, если единственный родной человек, сестра, обосновалась в Подмосковье. Там, в военном городке, «…лейтенанту Семёнову С. И. с супругою» по прибытии была выделена командованием приличная квартира. А настырный и пробивной однокурсник Иннокентий, коренной калужанин, удачно женившийся по окончании ВУЗа на дочке большого московского чиновника, сделал мне предложение, отказаться от которого выглядело бы верхом неприличия. Вот это и есть причины, по которым я пришвартовался к столице.
 Если откровенно, всё в жизни складывалось достаточно ровно. К тому же, в обозримой перспективе вызревало ещё одно радостное событие – Маша где-то ближе к зиме должна родить себе и Сергею дочку, шестилетнему Ромке сестрёнку, а мне племянницу. Всё хорошо на беглый взгляд со стороны и перспективы высвечиваются радужные. Тут бы и воскликнуть: «Остановись мгновенье!» ан, шиш вам, неостановимо время! И сие - факт неопровержимый. А в подтверждение этому, случай.
Не смешной, так забавный.
Удивительный подарок сделала Лена в связи с моим днём рождения. Мы решили отметить это событие вдвоём, в небольшой уютной кафешке. Милое заведеньице, если немного спуститься от памятника Пушкину вниз, по Тверскому бульвару. Проходя неспешно мимо дома Герцена, я с замиранием сердца и завистью поглядывал на окна, за которыми вострили поэтические перья студенты Литературного института. А потому и с завистью, что не давала мне покоя одна сердечная заноза, о которой я и самому себе боялся лишний раз напоминать.
В подростковом возрасте я перечитал почти все книги из поселковой библиотеки о морских путешествиях и о покорителях Арктики. Челюскин, Седов, Нансен, Амундсен… Какие имена! Какие судьбы! Мало того, что я страстно мечтал служить во флоте, я, боязно сказать, задумал написать большой приключенческий роман о людях, беззаветно влюблённых в эту опасную, загадочную и величественную стихию. Под никому не доступным спудом свято хранилась толстенная тетрадь с дневниковыми записями и фрагментами текста, которым долженствовало в будущем войти в основной сюжет.
Да, хотел стать моряком. Зимой обтирался снегом, вокруг Некрасовки закладывал свою личную лыжню длиной в двенадцать километров, набивал песком сшитые Машей мешочки вместо гантелей… Готовился. Но служить выпало не на море, а рядом с ним. Десантно-штурмовой батальон морской пехоты Балтийского флота, связист. Форма, конечно, общевойсковая, но тельняшка! В детстве была у меня эта бело-полосатая мечта всех пацанов - тельняшка. Даже две. Вторую подарила мама на день ВМФ.
А первую я украл по темну с верёвки в дальнем дворе, за школой.  До сих пор помню морозный запах и демаскирующий грохот от немнущейся, окоченевшей на ветру, стираной матросской рубахи. Добыча будоражила во мне неуёмную радость и подстёгивала настигающим страхом.
Мать отодрала за уши так, что левое опухло и неделю выпирало из-под шапки. Втроём, с мамой и тельняшкой ходили к тем соседям возвращать и извиняться. Я тогда плакал предпоследний раз в жизни. Последний – на похоронах моей самой дорогой.
К писательской когорте относить себя не думал, но и надежды на счастливый случай не отбрасывал. Почему у меня нет такого права – написать роман о море? Пусть я служил рядом с этой стихией, но душа была ею покорена навек!
И что с того, что у меня теперь другое образование? Дворник, который жил во флигеле этого знаменитого особняка и подметал за снующими туда-сюда «гениями» клочки черновиков их будущих «нетленок», тоже имел за плечами лишь железнодорожный техникум.  А имя ему было, если позволите, Андрей Платонович Платонов!
Не пристало даже и пытаться ровнять себя со знаменитостями, но ведь технология «обжига горшков» сейчас в абсолютно свободном доступе!
Впрочем, всё это «Думы окаянные, думы потаённые…».

Ну, стало быть, подарок.
Поглаживая тонкими пальцами бокал с шампанским, Лена говорила слова, от которых у меня начинал распускаться павлиний хвост и, если бы ещё немного красноречия, то над макушкой возгорелся бы нимб. Много нового я узнал о себе, а под конец тирады она протянула коробочку, перевязанную желтой атласной ленточкой.
Это были немецкие часы обратного хода. Они показывали абсолютно точное время. Вплоть до секунды. Однако, стрелки, вращались в противоположную сторону. Привычными местами поменялись и обозначения на циферблате. На своём месте оставались лишь цифры 12 и 6. От 12 спускались вниз по правой стороне - 11, 10, 9, 8, 7.
А от шестёрки поднимались слева вверх - 5, 4, 3, 2, 1. Лена, как ребёнок, смеялась и хлопала в ладоши, наблюдая, с каким оглупевшим выражением лица я пытался постигнуть выкрутасы этой германской придумки.
- К ним надо привыкнуть, а так часы надёжные. Фирма веников… ну ты знаешь!
Я долго вертел часы в руках так и этак:
- Слушай, а ведь в этих часах есть какой-то сакральный смысл. Создается ложное впечатление, что время откручивается назад. Ты молод, бодр, мобилен и не надо никуда спешить. Уйма времени впереди и переделать все дела ещё успеется. Легко предаться праздности. А праздность, как известно, всем порокам мать. Можно небрежно и беспечно проживать черновик жизни, а уж потом, когда наступят благоприятные времена, начинать жить безгрешно и набело, поэтапно воплощая в конкретные дела проекты, задуманные ранее.
Смотри, как далеко назад могут утянуть легковерную душу эти часики! Диву даёшься, чего только не придумают люди! Могут не токмо стрелки, а и реки вспять завернуть. Стариков уже пытаются омолаживать. В ДНК влезают. Надо, вишь ли, в каком-то месте маленько подкорректировать. Создатель чего-то там недоучёл, понимаешь ли!  Дай им волю, они и земной шар развернут в обратном направлении. Тем более что магнитные полюса уже надумали меняться местами. Господи, пронеси!
За автобусным стеклом стало совсем светло. Я взглянул на часы, с тайной, словно бы, надеждой, но нет, ничего не изменилось - они так и лупят в обратную сторону, как маневровый паровоз. Но, таки, довольно мечтаний. Тем более что моя остановка.

По истечении некоторого времени мне надоело мерять шагами директорский кабинет, и я спустился вниз к вахтёру дяде Васе. Тот вытянулся по стойке «смирно», полагая, что это какая-то проверка. Но совместными усилиями мы быстро притушили его должностную прыть разговорами на отвлечённые темы.
И тут, сквозь стеклянное перекрестье вращающейся входной двери отчётливо просматривалось, как прямо к ступеням на скорости подлетел белый «Крузак» и с привизгом тормознул. На водительском месте сидел незнакомый плотный мужчина. Хлопнула пассажирская дверца и, обогнув машину спереди, показался Иннокентий. В руках он держал массивный кофр. Водитель, опустив стекло, сказал ему вдогон какую-то фразу.
Нет, этого парня я раньше не встречал, но что-то в его внешности притягивало взгляд. А, вот! Редкие чёрные усики, которыми он тщетно пытался прикрыть неровный шрам на верхней губе. Такой остаётся после оперативного лечения болезни, которую в народе называют «Заячья губа». Что было им сказано, конечно, не разобрать, но, по ощущениям, он должен был гундосить. Автомобиль рыкнул и исчез из виду.
Иннокентий был взвинчен и, не поздоровавшись, прошипел:
- Я где сказал тебе быть? Неужели так трудно сделать, что просят! Ступай за мной.
- Доброго здоровья, Иннокентий Александрович, - говорил ему в спину дядя Вася, но тот не ответил. Уже в кабинете он плотно прикрыл обе двери и затряс ладонями перед моим лицом:
- Ты просто не врубаешься, насколько это всё важно, Некрасов! Лишние визуальные контакты крайне нежелательны! Меня строго предупреждали, а ты вечно своевольничаешь! - И упал в кресло, всем видом своим являя марафонца на финише. Нетрудно убедиться, что человек был совершенно разбит.
- Ну-ка, брат, давай сделаем так. Для начала успокойся. - Я открыл в мебельном стеллаже «заветную» дверцу и плеснул из квадратной бутылки на дно широкого стакана немного виски. Он принял хрустальную посудину, поднял на меня глаза, полные какой-то виноватой тоски и спросил тихо:
- А ты?
- Мне не положено, я на задании. Послушай, что я скажу. Квентин, дорогой мой товарищ и друг. Ну, я же вижу, что вся эта афера тебе, что называется, «против шерсти». К твоему мнению, похоже, не прислушались. Давление со стороны очевидно. Может, стоит проявить неповиновение и ретироваться? Сам ведь знаешь - увяз коготок, всей птичке пропасть! Хочешь, я стану ликвидатором этой сделки, ибо мне изначально эта затея была не по нраву. Правоохранители разберутся, что к чему. Повинную голову меч не сечёт. А, Кеш?
Но ему горячий глоток уже снял напряжение, и он отрицательно замотал головой:
- Ты достал своими пословицами о праведной жизни. Хватит уже твоих православных песнопений. На них есть и контраргументы – важнейшей является благородная цель. Если есть стратегия, к чертям собачьим препятствующие мелочи! Цель оправдывает средства! Слышал? И довольно ударяться в философию, давай о деле и не перебивай. На сборы и прощания тебе даётся два дня. Если иметь ввиду сегодняшний, то три. Поезд в полдень с минутами с Казанского вокзала. Вот билет. Ехать четыре дня. Долго, зато выспишься вволю.
- Но это же истинная мука! Отчего же не самолётом?
- Олег, поездка не совсем легальная и, как ты понимаешь, связана с некоторым риском. Деньги же! В аэропорту более жёсткий контроль. А потом, не секрет ведь, что есть случаи, когда грузчики «шустрят» по чемоданам пассажиров. Самолётом обратно полетишь, только извести меня лично на мой домашний, когда тебя встретить. Лёшу пошлю за тобой. Звони с переговорного пункта, мобильник используй лишь в крайнем случае. И запоминай крепко, что я говорю!
Теперь, груз. – Иннокентий открыл роскошный баул, сняв миниатюрный замочек. Видно было, что саквояж на три четверти забит банковскими упаковками. Сверху содержимое прикрывал вкладыш из картона, обшитый тем же материалом, что и сам кофр изнутри.
- Это что, как бы… двойное дно? - я не сдерживал язвительности.
- Не ёрничай, такие купюры вручили. Крупней, видимо, не было, зато всё в банковской упаковке. Набросаешь сверху спортивные штаны там, туалетные принадлежности. Ленка наварит яиц в дорогу, котлет нажарит…
Теперь уже сам налил себе горячительного и сделал крупный глоток:
- Дальше смотри.
Вот это приборчик, издающий тревожный сигнал. Главная его часть хранится внутри саквояжа, Замыкающий штырёк крепится у тебя на ремне длинным шнурком, что уходит вглубь баула. Даже если вдруг, не дай Бог, кофр у тебя выдернут из рук, штырёк размыкает цепь и в руках злоумышленника оказывается добыча, орущая благим матом почище пожарной сирены. Верещит минут пять. Под сверлящий визг напуганный воришка в страхе отбрасывает эту сволочь от себя подальше и не чает как можно скорей добежать до канадской границы. -  Хмель раскрепостил Кеше речевой аппарат.
- Ты увлекаешься, Квентин, как я посмотрю. Остановись уже. И мне, пожалуй, машина нужна. Не попрусь же я по городу с таким богатством. И потом. Ты, как старый еврей на допросе, всё же многого не договариваешь. Такая сумма не похожа на взятку одному чиновнику. Это больше смахивает на оплату какого-то проекта. Деньги, известно, не пахнут, запах обычно идёт от прогоревших сделок. Эту вероятность ты просчитывал? Может, всё-таки, объяснишь, куда я сую свою неповинную голову?
- Да, брат… В том, что я в тебе когда-то не ошибся, убеждаюсь снова и снова. Твой аналитический ум будет сдерживающей силой в наших начинаниях. Мы завернем с тобой настоящее дело, Некрасов! Хао, я всё сказал! А теперь самое важное.
Пока въезд туда ещё возможен по паспорту, думаю, сумеешь обернуться и без регистрации. Я читал, что миграционную политику там собираются ужесточать. По прибытии возьмёшь на вокзале такси и поселишься в частной гостинице. Читай адрес, - он оторвал от перекидного календаря листок, показал мне, - запомнил? - и, чиркнув зажигалкой, сжёг.
 - За грузом придёт человек и передаст для меня дыню. Буквально так: «Вы будете Олег Николаевич Некрасов? Прошу Вас передать Иннокентию Александровичу низкий поклон и этот небольшой подарок». Намертво запомни, Олег, это пароль. Усвоил? Человек отметит командировку, ты передашь ему содержимое вместе с баулом и вольный сокол!
- Расписку брать с него?
- С ума сошёл! Никаких расписок, всё на доверии.
-Слушай, я уже начинаю мандражировать. Ты инструктируешь меня, как настоящего шпиона. По всем законам детективного жанра.
Иннокентий открыл сейф и достал внушительный конверт:
- Здесь командировочное удостоверение и подорожные. Хватит на всё. И на гостиницу, и на прожитьё, на обратный самолёт и на подарки всем твоим дорогим. Забирай чёртов сундук, хватай в гараже «шестёрку» и вали с глаз моих!

*  *  *
Я ехал по слякотной Москве, не совсем понимая куда, и бросал опасливые взгляды на сверкавший жирным коричневым боком кофр. Безотчётное беспокойство пробирало меня до мозга костей. Сундук теперь принадлежит мне? Или отныне я принадлежу ему? Становилось тревожно от невиданного денежного объёма и моего нового состояния в этой непонятной игре. Совсем не хотелось оставаться с этим молчаливым грузом один на один.
Руль «шестёрки» непроизвольно выворачивал колёса в сторону Минского шоссе, туда, где недалеко от Москвы, за полосатым шлагбаумом живёт режимной жизнью военный городок Краснознаменск. Там есть единственно родной человек, «…кому повем печаль мою». Окружающая действительность стала буквально час назад колючей и неприветливой по отношению ко мне.  В такой новой ипостаси разум не принимал меня за себя прежнего, и я чувствовал это неприятие кожей. 
Уж не подельник ли я в неведомой криминальной игре? Не перешагнул ли я точку невозврата? Не мой ли коготок увяз и что теперь будет с птичкой? Именно сейчас есть крайняя необходимость поделиться с близкими своими страхами и сомнениями. Мне не терпелось увидеть это благородное семейство.
Шестилетний племяш мой, Ромка, путаясь в соплях и пуховом шарфе, намотанном на горло, поздоровался басом. Маша, раздвигая намечающимся животиком межкомнатные висюльки, одновременно рассказывала мне семейные новости, щупала у Ромки лоб, подбирала какие-то разбросанные вещички и помешивала на плите обед.
- А вот и Серёжа, - сказала она, услышав звонок, - открой Олежек, я накрываю на стол. Будем обедать.
 В блистающей форме вошёл улыбающийся Сергей. Я даже внутренне подтянулся, выгнув грудь, завидуя его выправке.
- Здравия желаю товарищ старший… О, приношу извинения! Уже товарищ капитан? – обнимая его, вижу на погонах новые звездочки. - Как там у Высоцкого – «Вот и упала шальная звезда / Вам на погоны»?
 - Да, друг мой, время бежит, и мы стараемся не отставать. Но вот по поводу того, что шальная… У другого барда есть контраргумент:
«Но звёзды капитанские я выслужил сполна, аты – баты». Твои как дела, расскажешь?
- Ну, у нас дела куда как скромнее. Все наши звёзды пока на недосягаемой высоте.
- Мальчишки, хватит философствовать, мойте руки и за стол.
- Ну, выкладывай, – утвердился за столом Сергей, - так просто в наше захолустье гости из столицы не бывают.
Выслушивая мои тревожные откровения, он мрачнел всё более. Наконец встал и, меряя кухню шагами, заговорил отрывистыми командирскими фразами:
- Дело с явным криминальным оттенком. Это раз. То, что твоя роль чисто посредническая, неплохо, но и не больно хорошо. Сумку собирали, видели и знают некие люди. Это усиливает фактор риска. - Он заглянул в раскрытый баул. – С такой массой наличности ехать нельзя. На ввоз валюты везде существуют ограничения. Этого следует остерегаться.
Весь кэш необходимо перевести в доллары. Менять частями в различных обменных пунктах, чтобы не привлекать ненужного внимания крупными суммами. Это значительно уменьшит объём наличности. Сумку из поля зрения необходимо изъять. В чем осуществить доставку? Тут надо подумать.
- Я, наверное, знаю, что делать, - включилась Маша, - можно, Серёж?
- Говори.
- На себе повезёт. Сошью ему потайное нижнее бельё с кармашками на липучках. Швейное ремесло завсегда при мне. Пока он мечется по «обменникам», всё будет готово. Раздевайся до трусов, Олег, - и жёлтой змейкой взвихрила портновский сантиметр.
- Умница, малыш, - похвалил её Сергей, - хотя уловка древняя, как и сами деньги. На момент обострения с правоохранителями держи на взятку определённую сумму. Это работает везде. Лена твоя в курсе событий?
- Только в той части, что предстоит командировка в Душанбе. О деньгах разговора не было.
- И не надо, думаю, упоминать. С подобным известием ей будет недалеко до нервного расстройства, пока дождётся дорогого мужа обратно. Утром приедешь к нам и Маша тебя экипирует. А сейчас перекладывай свой груз в мой старый рюкзак и лети в Москву. Времени, полагаю, в обрез. Засим разрешите откланяться. Служба.
Он поцеловал супругу и сынишку, затем протянул мне жесткую ладонь на прощание и шепнул:
- Не нравится мне всё это. Но если уж нельзя развернуть оглобли, то пусть тебе повезёт, Олег. Будь осторожен.
Пока я, как сказала Маша, метался по «обменникам», пару раз пытался звонить Иннокентий. Второй раз вообще ничего невозможно было разобрать, его состояние опьянения достигло «перигея», то есть точки, очень близкой к земле и положению риз. Мне становилось ещё тоскливее от непонятной жалости к нему. Умнейшая голова, хваткий производственник, да и просто мой старинный товарищ безжалостно сломлен чьей-то сторонней грубой волей.
И каким образом можно ему помочь, не приходило в голову. С какой стороны не зайди – всё тупиковая ветвь. Контрагенты мне неизвестны, сам Иннокентий со мной играть в открытую не намерен. А что я? С боку припёка?
Свалив Маше всю переведённую в валюту недружественной страны наличность, я не ощутил облегчения. Напротив, в левой пазухе заныла ещё одна заноза – как у меня хватило наглости втягивать в эти мутные, полукриминальные шуры-муры ангельски безвинную сестру? Да к тому же в интересном положении?  Чтобы вдобавок к своим проблемам переживать ещё и за меня, дурака? Не скотина ли я после этого? На месте Сергея меня следовало бы развернуть за шиворот на 180 ещё на лестнице и дать хорошего пендаля.
Для придания ускорения.

В субботу вечером я попросил Лену:
- Слушай, может, позвонишь своей Гургеновне, отпросишься. Проведём последнее воскресенье вместе. Сходим к обедне. А потом смотаемся куда-нибудь. В кафе, например. Или в кино… на последний ряд, а?
- Какое кино, родимый? Сам прекрасно знаешь, что в выходные дни у торгашей самая работа. Когда ещё народу ходить за покупками? Наши уехали вчера в Одинцово на выездную ярмарку, а мне в воскресенье поручено организовать возврат палаток и нереализованного товара. Вот тебе кино, вино и домино.
И уехала ни свет, ни заря.
Через часок и я вышел из дома. Тянул в храм давний навык – начинать воскресный день с литургии. Церковь Рождества Богородицы расположена неподалёку. Маленькая и по-домашнему уютная, всем своим благолепием погружала меня в воспоминания о днях, проведённых в нашем Свято-Никольском монастыре. Поставил свечи, подал записки о здравии и упокоении всех, кого помню и люблю. По окончании богослужения испросил у батюшки благословения на дальнюю дорогу и приложился кресту.
Вот теперь порядок, а иначе долгое непосещение храма изматывало меня, как несданный зачёт или неоправданный прогул.
Остаток дня мотался по комнате: от телевизора к оконному проёму с неугасимым факелом на горизонте. Собрал в рюкзак и не на один раз перепроверил всё, что будет необходимо в дороге. И постоянно прокручивал в голове вопрос: «Где же была твоя, Некрасов, хвалёная природная осмотрительность, если так легко удалось Иннокентию втянуть тебя в малопонятное предприятие с явным криминальным душком»?
Под вечер спустился в гастроном зацепить чего-либо к ужину. Ну и, пожалуй, отвальную бутылочку сухого. «Шестёрка» покорно ожидала меня возле подъезда. Маясь от одиночества, пробовал звонить Иннокентию, но вызовы мои утыкались в стандартную фразу автоответчика: «Телефон абонента выключен... и т. д.".
Лена вернулась ближе к полуночи. От неё пахло спиртным.
- Отметили с девчонками. Выручка случилась куда как выше всех ожиданий. Ой, да у нас стол накрыт!  А что за причина, Олег?
- Вообще говоря, я завтра уезжаю, если ты помнишь, конечно.
- Слушай, не натягивай струну, я всё прекрасно помню, - неверными движениями она стаскивала с себя одежду, - но разлука разве повод для застолья? Ты же ведь ненадолго, правда? Помоги расстегнуть. Спасибо. И потом, перечить Гургеновне, всё равно, что против ветра… ну, ты понимаешь. Все брызги в лицо. Я в ванну и спать, - обвив мою шею руками, обмякла в свободном висе, выказывая крайнюю усталость. - Прости, Олежек, я так умаялась, что нет сил. А если ещё и выпью, то грохнусь на пол посреди комнаты.
В свете ночника я сидел за столом, прислушиваясь к Ленкиному сопению, и лениво жевал дырявые пластинки сыра. Блики от факела сполохами пробегали по стеклу непочатой бутылки. Куда-то незаметно подевались переживания мои и смятения. Облако безразличия и вялой отрешённости окутало голову и опрокинуло в тяжёлый сон.
Когда же с трудом оторвал голову от затёкших рук, распластанных по столу, на экране будильника высвечивалась зелёным утренняя рань – 5.30. Крадучись, в носках, прошёл к секретеру и, добыв лист бумаги, написал:
«Поезд в 12. 30 с Казанского. Встретимся под стендом «Прибытие - Отправление».  Если вырваться с работы не получится, звони. Твоей драгоценной Ануш-джан поклон. За вчерашнее не сержусь, но досадую.Знай, не море топит корабли, а боковые ветры! Олег».
Оделся, подхватил рюкзак с дорожными вещами, ключи, документы. На цыпочках миновал пахнущий жареной рыбой коридор, неслышно прикрыл дверь и спустился во двор. Пока разогревалось остывшее нутро машины, я пару раз обернулся на наше окно.
Слепое и равнодушное, оно ничем не выделялось среди остальных.

*  *  *
Ах, Маша! Милая моя сестрёнка, какая же она у меня рукодельница! Пошитые ею облегающие шорты с широким поясом сидели на мне, как влитые. Весь мой бумажный груз словно растворился в узких кармашках. Ощутить какую-либо тяжесть не давали широкие лямки по плечам. Ведь и про гульфик не забыла! Ай, молодца!
- Свои документы и деньги храни здесь же, - она раздёрнула на поясе незаметную молнию, - бережёного Бог бережёт! Всё хорошо, одевайся.
Надев рубашку и костюм, я не только не ощутил никакого стеснения в движениях, а наоборот, меня охватило чувство какой-то воинской подтянутости, собранности и лёгкости. Мы обнялись.
- Ты уж прости, Маш, что впряг вас в эту затею. А уж тебе лишние расстройства никак не на пользу. Прости. Буду стараться, чтобы всё сложилось удачно. Слушай, а где же Сергей?
- Серёжа улетел ночью в командировку во Владивосток. Как бы нас, братец, в тот округ не перевели, разговоры ведутся нешуточные. Но, пока рано об этом. Скоро Ромка проснётся, пойдём-ка со мной, - сестра протянула руку, и мы вошли в маленькую комнату, в её рабочий кабинет. Шкаф, лекала, чёрный портновский манекен, раскройный стол, швейная машинка и в углу небольшой иконостас. Маша подсветила лампадку:
- Мне трудно, а ты встань на колени, Олег. Помолимся перед дорогой. «Господи, услыши молитву мою, внуши моление моё во истине Твоей, услыши мя в правде Твоей…» - наизусть читала Маша из чина благословения в путешествие.
Память на молитвы у неё была завидная с детства. Помню, даже мама, молясь и споткнувшись в забывчивости, оглядывалась к Маше, и та продолжала мгновенно с того же места. Тёплый ручеёк речитатива струился прямо в сердце моё, пробуждая детские воспоминания о светлых православных праздниках.
Рождество Христово. Вертеп из снеговых блоков, запах хвои и мандаринов. Колокольный перезвон, освящение куличей и крестный ход в Праздник праздников - Пасху Красную. Коленопреклонённые моления и народные гуляния в солнечную и ярко - зелёную Троицу. Слаженный и проникновенный хор на клиросе нашего храма. Спешащая к службе молодая и стремительная наша мама, с нотами литургического распева наперевес …
Щекотало в носу и наворачивались слёзы. Я обращался к образу, даже не зная наверняка, по поводу чего: «Господи, помоги! Спаси, сохрани и помилуй!». Помнил мамины наставления – «Не надо просить ничего конкретного, просто молись. Господь знает все твои нужды и непременно поможет, если узрит твою искренность».
Маша закончила читать и мы, поклонившись Красному углу, вышли. Восстал ото сна Ромка и я поднял его за тёплые подмышки:
- Здорово, солдат! Поправился, или всё хандришь?
- Температуру сбили, а так ещё надо долечиваться, - отвечала за него мать, а отпрыск тёр кулачком глаза. – Он до конца и не проснулся, похоже.
- Ну, стало быть, ладно, надо отчаливать. Машину ещё успеть отогнать в гараж, время уже начинает поджимать. Давайте будем прощаться.
- Подожди, Олег, - Маша достала из морозилки пакет, - здесь стандартный дорожный набор: курица, котлеты, яйца вкрутую. Вчера делала, за ночь всё замёрзло в камень, растянешь на подольше. Ехать столько суток, с ума сойти!
- Ма-а-ша, - я благодарно прижимал руку к сердцу, - ну зачем столько?
- Куда только всё это положить, - оставляла она без внимания моё нытьё. - Хлеб ещё, молока пакет…
- Что ж, давай в этот кофр, в коричневый. Мне же его велено сдать вместе с грузом! Забыл совсем. Вот и рюкзак Серёжин освободился. Я поцеловал Ромку и обнял сестру:
- Спасибо тебе, дорогая моя, только ты и озаботилась моей неприкаянностью. Спасибо.
- Ещё минуту, - Маша сняла с иконостаса маленькую, в латунном окладе, иконку Спасителя, поцеловала, широко перекрестила ею моё отъезжающее страдальчество. - Возьми с собой. Самый сильный оберег. Сильнее не бывает. Буду ждать возвращения, Олег. Ангела хранителя в дорогу. Помоги тебе Господи!

*  *  *
Я стоял под стендом «Отправление – Прибытие» Казанского вокзала и сочинял стихи, нагло заимствуя из народного творчества:
«Приехала Лена, упала на грудь, / Милый Олежек, меня не забудь!».
Мои немецкие часы, маршируя обратным ходом, упрямо сокращали остающиеся минуты до отправления состава с важной надписью по борту «Москва - Душанбе». Уставши торчать перед глазами пассажиров, разглядывающих расписание, отошёл в сторонку, не выпуская из вида и стенд, и выход из метро. Один раз дёрнулся к знакомому, вроде, плащику, но нет. Красивая, стремительная и длинноногая, но не она. И вот тут…
В мелькании лиц, в разношёрстности одеяний и толчее чемоданов на колёсиках что-то заставило меня вздрогнуть. Во всей этой людской мешанине боковым зрением я фотографически выхватил лицо с редкими черными усиками над «заячьей губой». Видение секундное, но я абсолютно уверен, что это именно тот парень, который привёз к фабрике Иннокентия на белом внедорожнике. Гундосый.
Но, мало ли, почему он здесь… И наоборот, почему он здесь?
По громкой связи объявляют посадку. Закинув кофр на плечо, двигаюсь к своему восьмому вагону, на ходу слушая в телефоне Ленкино щебетание о том, что Гургеновна… что работа… что пробки… что не успеть... Не приедет.
Перевожу телефон в безжизненное состояния и пробую успокоиться. В последней надежде окинув потухшим взором перрон, поднимаюсь в железный створ вагона и заглядываю в своё купе. Там мельтешится, раскладывая по различным местам вещи, целое таджикское семейство. Ещё довольно молодая симпатичная мама в национальном узорчатом одеянии, подросток сын, лет около тринадцати и очаровательная черноглазая егоза лет пяти от роду с куклой на руках.
- Добрый день, - отмечаю я своё присутствие.
- Здравствуйте, - чуть ли не хором отвечают попутчики, - мы скоро.
- Устраивайтесь, не торопитесь. Дорога неблизкая.
- А ты с нами поедешь? – вскидывает ресницы малышка.
- Да, если не возражаешь. Тебя как зовут?
- Лайло, а тебя?
- Лали! – одергивает её мать, быстро сказав что-то на своем языке.
- Меня дядя Олег. Ты куклу укладывай, потом поговорим, хорошо? Не через порог.
За вагонными стёклами уплывают назад в Москву купола храмов, прямоугольники многоэтажек, переходные мосты и промышленные зоны с дымящимися трубами. Мозаика моего настроения на данный момент складывается из одних негативных блоков.
Не пришла проводить Лена - это раз. Ехать чёрт-те сколько, а едва тронулись - это два. Чуть ни неделю существовать в ограниченном пространстве с малым ребёнком - это, практически, шесть!  Ну и… «мимолётное видение» в привокзальной толчее. Это слегка тревожит, а поддается анализу с трудом.
- Пожалуйста, заходите, - прижав ладонь к груди, приглашает с поклоном попутчица, - меня зовут Дилором. Это сынок, Максум. Ну и дочка. Сама успела уже представиться.
- Олег Николаевич, а лучше просто Олег.
- Мы все побудем здесь, в коридоре, располагайтесь, пожалуйста.
Странно, все очень чисто говорят по-русски. И, по догадкам, не менее чисто на своём языке. Место мне принадлежит нижнее, но я, конечно же, уступлю его черноглазой непоседе. Если по дороге не подселят кого-нибудь ещё.
Втиснув кофр между вещами моих соседей под сиденье и переодевшись в Серегин спортивный костюм, молодецки вспрыгиваю наверх. Эта ночь, даже не ночь, а какие-то часы, что я коротал до рассвета за столом, дневные хлопоты и вокзальная нервотрёпка утомили меня до крайности. Я восклицаю семейству «Заходите!», достаю из кармана пиджака иконку Спасителя, крестясь, пристраиваю её на откидной сеточке и в томлении вытягиваюсь всем телом. Окружающая действительность разом обрушивается в бездну беспамятства и мертвецкого сна. Когда же очнулся, не враз и сообразил, где нахожусь. Свесив кудлатую голову вниз, осмотрелся. Соседка говорила с заботливой укоризной:
- Олег, вы лежали без движения так долго, что я начала волноваться и собиралась уже разбудить. У вас всё в порядке?
- Нет-нет, всё хорошо, просто ночью мало спал. А где мы сейчас, Дилором?
- Мы, правда, не следим, но вот Рязань уже проехали.
- Лялька, а ты знаешь, что в Рязани пироги с глазами? – Говорю я в ответ на любопытный и хитрющий взгляд огромных чёрных детских глаз. - Не веришь? Правда -правда! Их едят, а они глядят!
Мне становится тепло и хорошо от того, что все смеются и девочка тоже, хотя вряд ли она поняла смысл моей присказки.
Достал кофр, взял пенал с туалетными принадлежностями и выглянул из купе. Коридор был пуст. Тоненько подрагивали шторки на окнах, отзываясь на перестук колёс под ковровой дорожкой. В левом тамбуре ожидала своей очереди спиной ко мне молодая девушка или женщина с ядовито-жёлтым полотенцем на плече. Правый туалет был, похоже, свободен и я двинулся в ту сторону.
Закрывшись изнутри, всмотрелся в своё отражение. Из рамы глазел заспанный и небритый дяхан в мешковатом спортивном костюме. Зеркало брезговало моим изображением. Ну и ладно! Вот ведь ещё… Подогнув воротник и засучив рукава, принялся приводить себя в порядок. Но по известному закону подлости, едва успев выбрить одну щёку, чуть не взвился от резкого стука в дверь и командного окрика:
- Санитарная зона! Освобождаем туалет!
Не подчиняясь настойчивому стуку, и не спеша добрился, сполоснул мятое лицо, а открыв дверь, сходу нарвался на «любезность» от пожилой проводницы:
- Ты на глухого-то не похож, чего же наглеешь тогда?
- Ладно, мать, извини. Есть процессы жизнедеятельности, прерывать которые вредно для здоровья.
- Вот из-за таких хулиганов нас и ругают. Все путя перед станциями загажены по вашей милости! Шагай отсюда, спортсмен.
- Ну, извини ещё раз. Чайку занесёшь в седьмое купе, хорошо?
- Сейчас тебе, разбежалась, - уже примирительно соглашалась она.
- А как обращаться-то к тебе, мать командирша?
- С хулиганами не знакомлюсь. Проваливай, у меня станция, - и чуть не оглушила, - Мичуринск! Стоянка пять минут!
Состав, бряцая сцепками, тормознул так резко, что я проскочил своё купе, едва не выронив коробку. Оттянув дверь, я остолбенел! В проходе, спиной к окну, стояла белая лицом Дилором, плакала, уцепившись за мамин подол, Лялька. Забившись в угол на верхней полке, трясся от страха мальчишка. Нижние сиденья подняты, а вещи выброшены в проход.
- Что? Что такое? А? Отвечайте, ну!
- Они с ножом, Олег! Двое… Не велели выходить. Утащили вашу сумку. Сказали нам молчать и не двигаться…
- Кто такие, обрисуй быстро!
- Они молодые… девушка и парень… высокий такой… с ножом.
Я бросился к проводнице:
- Кондуктор, ограбление в вагоне, вызывай бригадира срочно! В эту сторону кто-нибудь пробегал? Парень и девушка?
- Да нет. «Служебка» открыта, всех вижу. У тебя, что ли, чего украли, спортсмен?
- Государственные деньги! - Ляпнул я сдуру, совсем забыв, что в портфеле их давно нет. – Дуй, говорю, срочно к бригадиру, пусть радирует ментам на следующую станцию.
«Значит в «голову» состава бросились», мелькнуло. Пытаясь догнать негодяев, я лихо перескакивал вагоны и прокуренные тамбуры, пока не споткнулся в одном из них о свой выпотрошенный кофр.
На затоптанном железном полу валялись рассыпавшиеся котлеты и варёные яйца, пакет с курицей, раздавленная в спешке упаковка молока и чужое, жёлто-горячей расцветки, полотенце. Именно оно, это полотенце явилось последним пазлом, составившим цельную картину произошедшего. Филёрша из левого тамбура выпасла меня. И отправила «маяк» подельнику. Пока я в туалете бранился с зеркалом, времени на операцию им хватило с лихвой.
Я подобрал пустой кофр, набросил на плечо и побрёл обратно, молча разминувшись с догнавшей меня проводницей. Бесполезность дальнейшей погони была очевидна. Эта пара, гусь да гагара, или затаились по разным купе, или, что верней, давно смешались в Мичуринске с вокзальной публикой. Такие вот пироги с глазами…
Сергей оказался прав. За мной следили. Цель ясна, как белый день – завладеть деньгами. Я не ошибся, «Гундосый» на вокзале был. Именно он показал меня этой парочке. Хотя, как? Ведь мы с ним незнакомы! Приметный кофр? Или моей персоной заранее интересовались прицельно? Замешан ли тут Иннокентий? Н-не думаю. Его, как и меня, похоже, хотят выставить «терпилой» и слупить с фабрики долг, включив «счётчик». Или, допустим, используя невозможность возврата денег, осуществить рейдерский захват предприятия.
Однако, пацаны, лично я думаю несколько иначе! Немудрёная уловка моей дорогой сестры уже скорректировала в минуса замыслы организаторов операции. Это раз.
Доморощенные Бонни и Клайд с чувством глубокого разочарования уже «обрыбились» на предмет моего портфельчика. Это два.
И третье – я улыбаюсь во все имеющиеся, представляя морды моих филёров после того, как хозяева зададут им простой вопрос: «Где деньги, Зин?». Они ответят, конечно, что их там не было и им, конечно же, безоговорочно поверят!!!
Инстинктивно ощупав себя через «треники», вздохнул немного свободней и присел на Лялькину скамью. Семейство сверлило меня испуганными чёрными глазищами. Осторожно вошла проводница:
- Убрала там всё. А вот курица-то в пакете, не запачкалась нисколько. Может, возьмёшь? – В голосе её сквозила какая-то виноватость.
- Как зовут-то тебя, хозяйка?
- Зина.
«… резиновую Зину в корзине принесли», - лезла в голову всякая чепуха. Я сдёрнул с вешалки костюм и взял ботинки:
- Мать, найди мне свободное место где-нибудь. Пусть они закроются и отойдут. Напуганы, посмотри, до полусмерти. А всё из-за меня. Диляра, Лялька, простите Христа ради. Разве мог я подумать. Простите…

*  *  *
«Никогда я не был на Босфоре…», но проезжая по Душанбе в такси, ловил себя на чувстве неловкости странника в рубище, случаем приглашённого во владения лучезарного и солнцеликого эмира, мир ему и благоденствие! Слишком уж разительно контрастировал этот таджикский султанат с устремлёнными в небо мечетями, минаретами и дворцовыми сводами с вросшей в моё сознание Капотней.
Понимая, что в режиме порученной миссии вряд ли удастся побродить по городу, я попросил таксиста крутануться по центру и наиболее примечательным местам столицы. Тот, привыкший к восторгам туристов, проявил недюжинное радушие, и улыбка не сходила с его смуглого лица. Звали водителя Сухроб. Простецкий радушный мужик и патриот своего города.
Глаза мои не успевали отхлопать ресницами от удивления, умиляясь одному шедевру архитектуры, как тут же наплывали ещё более грандиозные сооружения.  Я без остановки крутил головой и спрашивал таксиста:
- А это памятник кому? А это что? Да не может быть!
Сухроб терпеливо объяснял, озираясь по сторонам, но дорогу контролировал чётко. Мне оставалось лишь с восхищением удивляться тому, какое созвездие великих имён национальных героев и поэтов древности приходится на этот, даже не миллионный город! Посудите сами: Самани, Рудаки, Низами, Хайям, Фирдоуси, Саади, Авиценна, Ширази, Навои… Все по-своему знаменитые имена довольно прочно на русском слуху и перечень не полон отнюдь!
Калейдоскопическое разноцветье по всему пути следования – синее небо, много зелени, фонтаны, женщины в национальных одеждах, ковры, халаты, тюбетейки. Лепёшки величиной с мексиканское сомбреро, длиннющие ряды фруктов, овощей и пряностей, пирамиды дынь и арбузов! Открытым окном машина черпает чуть горьковатый запах тлеющих мангалов и томящихся на них шашлыков. У мусульман недавно закончился пост. И над всем этим буйством красок пронизывает небосвод самый высокий в мире, флагшток с трёхцветным развевающимся полотнищем, площадью с хоккейное поле - государственным флагом независимого Таджикистана!
Когда мы прорвались ближе к окраине столицы, я даже выдохнул с облегчением – уж больно неподъёмный груз впечатлений обрушился на меня всей своей грандиозностью. Есть, есть от чего вскружиться праздной голове!
Расплатился с таксистом не скупясь. Сухроб же, улыбаясь в ответ, протянул мне самодельную визитную карточку с номером телефона.
- Огромный рахмат, дорогой русский друг! Добро пожаловать в Сталинабад!

Ну, вот и конечная цель путешествия.
И здесь приходится с удивлением отметить, что среди неказистых жилых построек окраинной части города этот красного кирпича двухэтажный особняк с коваными решётками по первому этажу вызывает у меня некоторую оторопь. Как-то совсем не похоже на частный мини-отель.
А «лица необщим выраженьем» выступают красочные витражи в оконных проёмах верхнего уровня! Зелёные насаждения, кажется, совсем не имеют целью скрыть роскошный дом от посторонних глаз, напротив, они выгодно оттеняют вспыхивающие на предвечернем солнце витражные цветные переливы.
Невысокая ограда фактурного белого камня с металлическими коваными воротами. Собаки, по всей видимости, нет, как нет и звонка. Но адрес на табличке соответствует искомому, и я уверенно захожу в арку калитки. Тотчас навстречу распахивается в доме резная тяжелая дверь, словно только меня здесь и ждали, неотрывно глядя в окно.
На пороге средних лет женщина в цветной туникообразной накидке, шёлковых шароварах и мягких ичигах. Улыбаясь и прижимая ладонь к груди, она приветливо кланяется, позвякивая массивными серебряными подвесками:
- Асс алому аллейкам, здравствуйте, здравствуйте!
- Я правильно попадаю? – вопрошаю, частично сомневаясь, мне ли предназначено такое радушие.
- Так, так! Вы Олег из Москвы? Значит, всё правильно. Мархамат, проходите, пожалуйста!
Женщина хорошо и словоохотливо говорит по-русски, изредка вставляя в речь национальные обороты. Неискоренимо, что мы когда-то жили единой многонациональной семьей народов под названием Советский Союз.
- Меня зовут Хадича, а вас как по отчеству?
- Не надо никаких отчеств, просто Олег и, пожалуйста, на «ты». Ведь, судя по возрасту, я вам в сыновья гожусь. Кстати, у вас отличный русский.
- Томский педагогический университет, большой ему рахмат. Специальный выпуск педагогов для азиатской части страны. Идёмте, я покажу вам комнату.
- Тебе. Мы ж договорились.
- Хорошо, покажу тебе твою комнату, Олег, - широко улыбалась она, и я чувствовал, что пришёлся ей по душе.
В просторной прихожей царил прохладный полумрак. Удалось разглядеть только прямоугольную глыбу изразцового камина с бронзовой птицей, цепко держащей в когтях золотое яблоко часов, и по сторонам инкрустированного столика два зачехлённых кресла. А ковры… Мама, какие ковры и сколько их!
- Персидские?
- Бухарские. Старинной ручной работы.
По дубовой лестнице хорошей выделки поднимаемся на второй этаж. А что такое, спрошу я вас, лестница хорошей выделки? Без детализации это просто фигура речи. Отвлечемся немного.

Первым у всякой приличной внутридомовой лестницы гостя встречает начальный или, как его величают столяры-краснодеревщики, «заходной» столб. А что есть столб в нашем понимании? Просто дубина стоеросовая. Сучковатая орясина с проводами.
Здесь же - произведение искусства, задающее тон всей лестничной композиции и ненавязчиво указующее на вкусовые предпочтения и статус хозяина. Резные заглавные столбы могут иметь бесконечное разнообразие форм - от простого шлифованного бруса до античного атланта, несущего на могучих плечах громадную вазу, полную деревянных фруктов.
В нашем же случае мы имеем затейливое переплетение отполированных дубовых корней, изображающее клубок змей, стремящихся пленить крылатую крючконосую горгулью с высунутым ядовитым языком. Ответвляясь от жутковатой композиции изящным изгибом, прямо в ладонь, будто сама, вкладывается теплая и бархатистая поверхность перил.
Если кто в жизни держал в руках хорошие коллекционные ружья, должен помнить тот благородный изгиб ложа приклада, когда все пальцы руки попадают ровно на то место, где им единственно и следует быть. Перила именно такие – не широкие и не узкие, не горбатые и не плоские. Я сказал бы - умные. Внешняя ложбинка несколько глубже внутренней, что даёт возможность не просто елозить ладошкой по поверхности, а по-хорошему взять перила в горсть, что существенно поможет при подъёме - это раз, и вы сумеете цепко ухватиться за них, оступившись при спуске, - это два.
Широкие ступени по высоте на чуточку меньше отстоят одна от другой, чем на стандартных лестничных маршах. И здесь есть определённый смысл – пожилым членам семьи это облегчает многочисленные спуски и подъёмы. И снова, - куда же без ковра? Зелёная дорожка короткого и жесткого ворса туго перетянута по каждой ступени латунными штангами с удерживающими кольцами по краям.
Между перилами и ступенями вместо обычных резных балясин виден плод буйной фантазии мастера художественной ковки. Хотя, если присмотреться, можно заметить, что некоторые детали орнамента повторяются и на решётках окон первого этажа. Но это говорит лишь о том, что здесь работал талантливый мастер-кузнец. Причём один. То есть не штамповка, но талантливая авторская работа.
От правой лестничной тетивы вверх по стене идут, не выпрягаясь из заданной геометрии, полированные филёнчатые панели, над которыми развешены по ранжиру портреты бородатых людей в национальных одеждах. На поворотной площадке я оглаживаю шарообразное навершие на вычурном резном столбце и больше не сдерживаю восхищения:
- Хадича, да это же просто музей!
Она не ответила на моё восклицание, лишь чуть ниже опустила голову. Показалось, что ей почему-то не хочется делить со мной праздный восторг от роскошного интерьера. «Женщина, по всей видимости, здесь не хозяйка», - отметил я себя за проницательность. Мы прошли по коридору второго этажа, миновав несколько дверных проёмов, также облагороженных резными полированными доборами.
У последней двери, почти в тупике, Хадича остановилась и, достав из складок своего одеяния латунный ключ, протянула мне. По плоскому брелоку закручивалась в обратную сторону, словно стрелки у моих часов, загадочная арабская вязь.
- Милости просим, Олег. Здесь найдешь всё необходимое,- проговорила она, не смея войти внутрь. Сказывалось мусульманское воспитание. - Ровно через час спускайся, пожалуйста, к ужину, - и, неслышно скользя ичигами по ковровой дорожке, удалилась.
Справившись с незнакомым замком, я очутился, как бы это сказать попроще, ну пусть, в «предбаннике». В уютном квадратном коридорчике с моим появлением сам собою загорелся неяркий свет и взору предстали две двери. Одна, белого матового стекла, была приоткрыта, и видневшийся фрагмент просторной ванны без осмотра комнаты указывал на её предназначение. Там же и закуток, «куда цари пешком ходили». Несмело толкнув второе дверное полотно, я вошёл… в комнату? в номер? в VIP - апартамент? в люкс президент-отеля?
По натёртому восковой мастикой паркету струилось мне под ноги дивное разноцветье бликов от витражного окна, пронизанного отблесками закатного солнца. Света было достаточно, чтобы в полной мере оценить роскошество обстановки. Великолепная двуспальная кровать на литых львиных лапах в арочном алькове была затянута цветным парчовым покрывалом с тиснёным узором. Две огромные подушки с покрытием из натурального шёлка, отороченные декоративной тесьмой.
А по-над этим царским ложем крылом бога сновидений Морфея простирался атласный балдахин с золотою бахромой и кисейными занавесями, поддерживаемый четырьмя витыми колоннами по углам. Про ткани объяснять мне не надо – они моя профессия в некотором роде. И всё же, понимая, что когда-никогда мне придётся лечь в эту, практически, музейную экспозицию, я внутренне содрогнулся.
Остальной мебели было немного, но тоже качества превосходного. Прикроватная тумба с телефоном и светильником на мраморной подставке, двустворчатый шкаф для одежды, ореховое бюро-секретер с множеством ящичков, небольшой бар с зеркалом и подсветкой, два кожаных низких кресла и огранённого стекла журнальный столик на кованых ножках.
С детской наивностью любопытствуя, я приподнял трубку стилизованного под старину телефона, послушал гудок, завистливо хмыкнул и положил обратно. Стал повнимательнее оглядываться. А сказать по правде, затравленно озираться. Но через минуту вздрогнул от стука в дверь. В коридоре стояла Хадича с полотенцем на плече:
- Слушаю, Олег.
- А-а, так это не телефон, - стал догадываться я.
- Да, это вызов персонала. Стационарный есть внизу, но в нём мало кто нуждается. У всех сейчас мобильники.
- Хадича…  - я мялся, как пионер, которому не хватает на мороженое, - досточтимая Хадича, а вы не могли бы переселить меня в другую комнату. Попроще. Оплату столь роскошного номера я могу и не потянуть. Это, вероятно, хозяйский апартамент?
- Что ты, азиз Олег! Разве правоверный мусульманин допустит в свою кровать иноверца? Покои хозяина под строгим запретом, - она повела рукой в другой конец коридора. Только сам Нуруло сюда очень редко заглядывает. Живет постоянно в Хороге. А смущаться тебе никак не стоит, все гостевые номера одинаково оформлены. Простых постояльцев здесь не бывает, поэтому ни о какой оплате никогда и речи не ведётся. Располагайся смело и не забудь про ужин, чтобы не остыл, хорошо?
- Всё понял, уважаемая Хадича, большое спасибо.
 Вернувшись в апартамент, я внутренне ощутил, что плечи мои расправились. Осмелев, потянул бронзовую ручку окна вниз. Запорные штанги вышли из гнёзд и витражные створки легко распахнулись.  Открывшийся взору вид зелёного и ухоженного заднего дворика умиротворял и… о, чудо!
Вдалеке, за вершинами деревьев горел позолотою крест православного храма! Сразу повеяло таким родным и привычным, что я тихонько засмеялся, дивясь нечаянной радости, и осенил себя крестным знамением. Очень кстати была мне сейчас эта невещественная православная поддержка, я переставал чувствовать себя одиноким в чужой стране. Мои легкие наполнялись вечерней прохладой, притекающей, казалось, именно от этой золотокупольной святыни. Крепла внутри уверенность, что я непременно пойду в храм завтра утром к ранней литургии и обязательно найду там своих русских братьев и сестер, своих единоверцев.
 Это ли обстоятельство, или разрешение пользоваться всей роскошью апартамента по своему усмотрению, а, возможно, и причисление моей персоны к категории «непростых» гостей раскрепостило, и я довольно развязно швырнул кофр в одно из кресел и бесцеремонно плюхнулся в другое.
 С прибытием, Олег Николаевич!

*  *  *
- Слушай, - отвлёкся от дороги Андрей, - но вот когда ты сказал про русскую церковь, я примерно понимаю, где это. Такой храм, по-моему, в городе как раз один. И особняк этот помню – там раньше собиралась памирская диаспора. Северные памирцы, которые обосновались в Душанбе. Они же, хоть и причислены к Таджикистану, но живут, говорят и веруют по- своему.
- Это как, по-своему? – прикинулся я несведущим.
- Ну, так. В мечеть не ходят, молятся дома. Не пять раз в день, а два. Пост в Рамадан не держат. Таджики говорят о них: «Памирцы не знают Бога». Вера иная. Причем гордые необычайно. Про себя говорят: «Памирцы тогда лишь встают на колени, когда целуют памирский флаг!». Они какие-то исмаилиты. Вообще в исламе столько течений – сходу и не разберешься.
- Смешение «племён, наречий, состояний»? Так дело обстоит?
- Ну да, запутано всё. Но зато, Олег, девчонки с Памира, - он завёл глаза под лоб, - одно загляденье. Красавицы, писаные самим Аллахом!
- Да ладно. А мне приходилось когда-то читать, что первое место по красоте среди азиатских народностей держат именно таджички, - неохотно прячу незабываемые моменты своего личного опыта.
- Чего ты там читал? Кто их возьмётся учитывать и сравнивать в ихнем Бадахшане? Кто полезет к ним в горные кишлаки? А они ведут родословную из Персии. Воспетые поэтами персиянки - предки бадахшанских красавиц. Арии они, только восточные. Таджички, не спорю, тоже есть красивые и стройные, но эти… Нет, я просто не сумею объяснить, если ты сам не видел, рассказывать гиблое дело.
«Ах, Андрюша, дорогой ты мой! Может, я и открою тебе когда-нибудь мою историю всю без остатка, но не сейчас».
- Может и видел, просто отличить не умею.
- Вот и дело. А у меня уже глаз приспособился, сходу отличу. Имею личный опыт.
- А жена у тебя, говорил, русская.
- Ну, это, брат, особая статья. Куда же девать все национальные и религиозные запреты на связь мусульманок с русскими. Родственники, опять же, имеют большое влияние, - он молчал, а я не смел прервать его раздумчивости. - Вот и у нас с Рузи не сложилось. Живет, слышал, в Худжанде. Замужем по всем ихним правилам. Со школы больше так и не виделись.
- Но ведь какой сейчас век на дворе? Так ли уж нерушимы эти правила? Что же, не бывает исключений?
- Бывают. Но, за эти исключения кому-то наваляют плетью с «походом», а кому-то и побитие камнями. Со смертельным исходом.
После этих слов у меня перемкнул речевой аппарат, и я тупо уставился в убегающее под капот прокалённое солнцем дорожное полотно.

*  *  *
Ну что же, думаю себе, надо начинать обживаться на новом месте. Нельзя опоздать к Хадиче на ужин и с первого часа знакомства проявить неуважение к местным традициям. В ванной комнате я взглянул на себя. Так и есть, «…не брит, не чёсан, в манишке солома…». Стянув «шорты-кошелёк», голышом выскочил в номер. Выдергивая ящики бюро, в одном из них обнаружил малюсенький ключ. Заперев довольно уже надоевший груз в нижний отсек, испытал даже некоторое облегчение. А что? С доставкой я справился, а остальное, полагаю, дело техники и чистая формальность. Продев ключик в цепочку нательного креста, предался блаженству водных процедур.
Сквозь тёплые струи разглядывал интерьер, по роскоши напоминающий мне ванную комнату в номере турецкого пятизвездочного отеля, где мы с Леной отдыхали неделю в прошлом году. Растёр тело огромным полотенцем, умастил гладковыбритую физиономию французским лосьоном, обнаружив знакомый в целой батарее флаконов дорогого парфюма, набросил белую футболку, брюки и ещё раз осмотрел себя в ростовом зеркале. Не кинозвезда и не секс символ, но ведь и «не лыком шит и не пальцем делан»!
Мама напевала иногда: «Не скажу, что я красива, / Просто сим-патич-на-я!» Да! А чего? Метр восемьдесят два, чёрная шевелюра, улыбка с плаката стоматолога. Сам себя не похвалишь…  Впрочем, довольно.
Медленно ступая и скользя ладонью по перилам этой изумительной лестницы, я спустился на первый этаж. Хадича уже ждала моего появления. Неслышно проминая вездесущие ковры, мы прошли в соседнюю комнату. Добрая половина орехового стола, рассчитанного на шесть персон, была заставлена национальными яствами.
 - Прошу к столу, уважаемый Олег! – Хадича улыбалась, глядя на моё вытянувшееся от изумления лицо. – Давай я познакомлю тебя с нашими закусками. Начинай ужин с этого салата. Он называется «Ачичук», но, будь осторожен, там присутствует перец чили и уксус. Вот в этой широкой деревянной тарелке овощная нарезка на курте, растворенной кисломолочке, - «Курутоб». А основное блюдо, - она доставала из мантышницы источающие пар и похожие на огромные пельмени манты из баранины, -  таджикский «Хушан». Такого блюда ты не пробовал наверняка. Ну, плов ты знаешь. Его хорошо с барбарисовым морсом.
 И обязательно отведай этого сладчайшего арбуза. Уникальный богарный сорт. Выращивается только на высокогорье. Двухметровыми корнями он вытягивает из почвы все полезные минералы. В России такого не купишь.
Гора лепёшек на резном подносе, порезанная изящными дольками дыня, ваза с разноцветным виноградом, охапка пряной свежей зелени. Два кувшина с напитками и причудливая расписная кукла посреди стола. Перехватив мой вопросительный взгляд, Хадича взяла куклу за макушку и подняла. Под широким вышитым подолом оказался большой керамический чайник, перевитый национальным прорезным орнаментом.
- Чай, - просто сказала хозяйка и опустила куклу на место, - зелёный чай. А это чойникпушан. Грелка. Чтобы не остывал.
Над всем этим роскошеством невидимой пеленой струился смешанный запах специй: лавр, базилик, чеснок, молотая зира, что-то ещё… С ужасом вспомнилось, что у восточных народов в ходу старинный обычай – чтобы проявить уважение к хозяевам, есть нужно много и еду бесконечно нахваливать. Заглядывая домоправительнице в глаза и кивая в сторону стола, я с мольбой сложил ладони у груди:
- Хадича, смилуйтесь…
- Сколько сможешь, - отрезала та и, уходя, улыбнулась загадочно. – Приятного аппетита!
После вагонно-ресторанной котлеты в районе позднего завтрака во рту не было и маковой росинки. Я оставил гостевое жеманство, перекрестился и «пустил тройку под гору»!  Дома ешь, что хочешь, а в гостях, что велят!
Уплетая эти «разносолы», совсем не соблюдал очерёдности, потому как вкусным оказалось всё без исключений. Жмурясь от удовольствия и урча, как котяра, надкусывал манты, отирая салфеткой с подбородка горячий мясной бульон. Пожар и палево во рту от перца заливал ледяным виноградным соком из слезящегося хрустального кувшина. Чуть не до локтя облизал руки, пробуя есть плов по местным обычаям, щепотью. Потрескивало за ушами, словно невесомая стая райских стрекоз нимбом кружилась над головой.
Погрузиться в блаженство мешала лишь въедливая мыслишка - а с каких бы это вдруг щедрот, мил человек, тебе такие царские милости? Вроде бы простой курьер, каких пруд пруди? «Курьеры, курьеры… Тридцать пять тысяч одних курьеров»! Да простит меня Николай Васильевич Гоголь, но, может быть, и впрямь мою непроходную фигуру «…совершенно приняли за главнокомандующего»?
Когда понял, что сыт, и даже сверх всякой меры, отвалился на спинку стула и окинул взглядом стол. Было абсолютно понятно, что предложенному изобилию мной не нанесено и малейшего урона. Хадича, возможно, и не скажет ничего, но наверняка обидится. Но, помилуйте, чтобы это всё умять, мне в подмогу надо бы человек пять перманентно голодных солдат срочной службы. Вот таким подразделением мы бы справились всенепременно!
Встав из-за стола, оглянулся с тоской, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти эту «скатерть - самобранку», задним умом понимая, что подобное может уже и не повториться. Не удержался, в прыжок вернулся и бросил в рот три крупные виноградины. Для послевкусия. Дотронуться до ручки не успел, как дверь распахнулась, и мы нос к носу чуть не столкнулись с молодой незнакомкой.
- Здравствуйте, - с поклоном посторонилась она, прижимая ладонь к груди. - Меня зовут Гулча. Я убраться.
- Слвж… - хрустнули во рту виноградные семечки и надо бы тут же провалиться сквозь землю от стыда. Сок вместе со слюной брызнул мне на белую футболку, как ни торопился я удержать этот фонтан рукой.
Словно безмозглый хомяк, стоял и тупо пережёвывал эти треклятые виноградины, растопырив в беспомощности мокрые пальцы и тараща глаза. Гулча сколько-то сдерживала смех, глядя на меня, но потом дала себе волю.  Запрокинув голову в тюбетейке, хохотала так звонко, что я невольно присоединился. Мы смеялись, глядя друг на друга, понимая, что столь легкомысленное общение не приличествует людям малознакомым, но удержу не было никакого. Откуда-то взялся чернявый мальчуган годиков около пяти, вцепился в мамкину цветную накидку и недоумённо уставился на незнакомого дядьку. Женщина потрепала его по жестким вихрам и надела на него свою тюбетейку, рассыпав по плечам роскошную копну волос. Хадича стояла невдалеке и тоже улыбалась, хотя вряд ли понимала, над чем мы так заливаемся.
- Бога ради, Гулча, извините, пожалуйста. Все так нелепо получилось. Пойду переоденусь. - Дёрнулся было к лестнице, но что-то заставило меня вмиг обернуться. Она смотрела мне вслед.
Взгляд её огромных голубых очей был необычайно серьёзен и неотступен. От недавней смешливости не осталось и следа. Темно-русые волосы пышной кружевной виньеткой обрамляли белокожее лицо европейских пропорций. Лицо, не имеющее ничего общего с повсеместной смуглой округлостью щёк таджикских девушек. Едва приметная полуулыбка и чуть склонённая голова делали её облик загадочным и, что настораживало, наглухо закрытым.
Представление славянина о красоте резко отличается от взгляда азиатского. Девушки южных или восточных территорий могут быть жгуче красивыми, но, например, русский мужчина всё равно предпочтёт яркой и выразительной азиатской внешности мягкую славянскую привлекательность. Лично моему представлению на этот счёт Гулча не только соответствовала, но и возводила его в восхитительную степень.
Проще и точнее сказал за меня поэт: «Я красивых таких не видел…»
Во взгляде её читалась какая-то неизбывная грусть, делающая всю легкую и статную фигурку с прижавшимся к ней сынишкой чуть ли не олицетворением нелегкой доли восточных женщин. Покорных, всепрощающих по вере, но гордых и непримиримых в душе. Скажу честно, я прогнулся под этим взором и, не найдя какого-либо выхода из такого положения, только и спохватился сказать:
- Меня Олег зовут. Приятно было познакомиться.
Поднимаясь, подумал: «Неужели русская? Однако, почему же Гулча?»

В апартаментах я ещё раз наскоро принял душ и разложил свои нехитрые вещички по приличествующим местам каждую. Стоп!
«А где иконка Спасителя, подаренная Машей?» - спрашиваю себя, и тут же с ужасом осознаю, что прекрасно знаю, где. В багажной сеточке для дорожной мелочевки она покачивается вместе с вагоном, должно быть, уже в сторону Москвы. Мною в поездной суете забытая. Да не забытая. А невостребованная и брошенная. Как вещь в вашей, Олег Николаевич, повседневности необязательная. Будьте же честны перед собой. Я корил себя за эту несобранность. Нет, решено! Утром непременно на раннюю литургию и покаяться батюшке в этом разгильдяйстве. Жаль, конечно, что исповедаться и причаститься не получится, не постился. Напротив, мяса напоролся сверх всяких приличий.  Но небрежение к святыне, как серьёзный грех, следует открыть обязательно».
Немного успокоив себя «благими намерениями», замечаю, что прихорашиваюсь перед зеркалом чересчур пристально. Причём прекрасно понимаю, почему это делаю.
Да, Гулча! До щекотки под сердцем мне не терпится исправить ту неловкость первого знакомства, и поэтому я прикладываю. И усилия, и нетерпение, и желание предстать перед нею в образе, напрочь исключающем воспоминание о том нелепом инциденте. Рубашка, галстук с чуть отпущенным узлом. Будто невзначай брошенная на лоб чёрная прядь. К лешему тапочки – туфли! Вдруг придётся проводить?
Небрежно барабаня пальцами по перилам и вольно поводя плечами из стороны в сторону, аки бывалый мореход по трапу корабля, спускаюсь в холл и вижу … 
Перед изразцовой глыбой давно не топленного камина в кресле сидит в дежурном одиночестве Хадича и вяжет разноцветный шерстяной носок. Я знаю, это джурабы. Толстые и высокие не то носки, не то гольфы, популярные в Средней Азии и на Кавказе. Заметив моё недоумение, хозяйка говорит именно то, чего слышать совсем не хотелось:
- Ушли домой. Это дочка моя и внучок, Бача.
Я усаживаюсь в соседнее кресло:
- Дочка? А мне почудилось, что она русская. Или это процесс этнической ассимиляции? Простите мою бестактность.
- Как сказать, муж мой покойный был родом с Северного Памира. Из ваханцев, самой большой ветви населения Горного Бадахшана. А в этой народности течёт кровь восточных ариев. Персия, Иран, Пакистан… Много чего там намешано. Поэтому среди памирцев встречаются и русые с чёрными глазами, и чёрные, как смоль, но голубоглазые. Есть рыжеволосые. Сероглазые. Отличительно прямые носы и очень правильные черты лица, близкие к балто-славянскому типу.
Вообще говоря, есть теория расселения народов, противоречащая официально признанной. За много лет до новой эры, до нашествия монголов на территории теперешних Казахстана, Узбекистана и Таджикистана в облике людей, населяющих эти края, монголоидной компоненты не было и в помине. Далекие предки узбеков и таджиков выглядели почти как сейчас славяне. Мой Шабдан был писаный красавец и отчаянный гордец. Может поэтому и плохо кончил.  Гулча многое унаследовала от его облика. А кроме облика и наследовать было нечего. Впрочем, это уже совсем о грустном. Олег, давай я подогрею чай?
- С удовольствием, уважаемая Хадича!
 
Завернувшись в хрустящие крахмальные простыни в своём алькове, я долго перебирал все детали нашей вечерней беседы, затянувшейся допоздна. Уютный сумрак, душистый травяной чай, внимательный собеседник и Хадича незаметно для себя раскрепостилась. Ей почти на физиологическом уровне требовалось выговориться, выплакать свою боль, освободить душу теми признаниями, которых ни за что не поведала бы знакомому или родственнику.
А ведь любой из нас знает, как это случается в поездах. Под мерный стук колёс выложишь, бывало, попутчику свою жизнь, не только всю без остатка, но даже и приврёшь с три короба в свою пользу, будучи уверен в том, что вот сойдёт твой собеседник на ближайшем полустанке и никогда вы с ним больше не встретитесь.  Он не осудит, если и не согласится. Не поможет, так хоть посочувствует. Не сумеет ничего изменить, но хотя бы снимет и унесёт с собой какую-то часть душевного груза, так долго хранимого под запретом молчания.
Не мною придумана и не высосана из пальца проблема планетарного масштаба – дефицит общения. Разве только в России люди, живущие в одном подъезде, не общаются между собой, а порой и не здороваются? Этому есть надуманный резон - кто же здоровается с незнакомыми. Начисто упразднён элемент этикета прошлых веков:
«Поручик, вы же вхожи в дом баронессы? Ее внучка Лили… Умоляю, представьте меня ей»! А главная заповедь, данная Спасителем – «Да любите друг друга», разве не есть призыв к более тесному, почти родственному общению между людьми. Не потому ли в православии все прихожане братья и сёстры?
О своей нелёгкой судьбе и житейских горестях Хадича поведала немного, всякий раз оговариваясь, что так было угодно Аллаху.  Больше всего болела её душа о дочке, а теперь и о внуке. Историю их семейства, конечно, не назовёшь счастливой, но что характерно, она типична! В ряду тысяч подобных. Как это не прискорбно.
Перескажу от лица собеседницы, что запомнилось.
 Нашу свадьбу мне не забыть до конца дней. Мы смотрелись красивой парой. Шабдан всегда очень щепетильно относился ко всему, что касается манеры общения и внешнего вида. Он недавно закончил юридический в Москве и имел хорошие перспективы в карьерном продвижении. Как молодой специалист получил небольшую, но благоустроенную квартиру, а через год Аллах подарил нам дочку.
 Когда Гулча ещё училась в школе, грянула в республике гражданская война. Казалось бы, всё началось с протестного митинга коренного населения из-за выделения жилья армянским беженцам, хотя исламистскими боевиками давно готовились провокации против строя. Этот пожар разгорался всё сильней и фундаменталисты, считай, опрокинули власть, заняв ключевые посты.
Едва Шабдан увёз нас с дочкой из города в кишлак к своим родственникам и вернулся домой, как попал в неволю и был угнан в Афганистан.  Девушек и женщин там меняли на оружие, мужчин насильно обращали в боевиков, заставляя творить немыслимые зверства. Народ бежал от этой беды, куда глаза глядят. Заводы разграблены, коммуникации взорваны, экономика разрушена до основания, кругом голод, нищета, бесчинства и кровь.
Но всё на свете когда-нибудь кончается. Горестный итог подведён, ущерб и потери подсчитаны. Десятки тысяч вдов и осиротевших детей! Кто посчитает их неизбывное горе и слёзы? Чудом бежавший от боевиков коллега моего мужа рассказал, как погиб мой супруг.  Я сама просила от него только правды. Пусть самой горькой.
 Узнав, что они с Шабданом юристы, их представили одному из руководителей движения «Исламское возрождение». Предлагалось создать рабочую группу и участвовать в разработке законотворческих документов, подтверждающих статус радикальной организации. Господствующим был девиз: «Пусть из трёх миллионов населения останется миллион, но только истинных мусульман».
И тут, видимо, коса нашла на камень – даже соблюдая уложения мусульманской веры, Шабдан всё - таки был аппаратным работником, чиновником от юриспруденции.
И стоял на принципах секуляризации, то есть был твёрдо убеждён в том, что политическая деятельность должна быть свободна от религиозного вмешательства. Его пытались принудить насильно, угрожая расправой. Но надо знать моего Шабдана! Добровольно встать на колени было выше его сил. А когда это сделала охрана, он плюнул переговорщику в бороду.
 Есть таджикская поговорка – «Человек становится смелым, когда его дело справедливо».
Его скрутили, раздетого догола привязали к столбу и приказали всему отряду боевиков и пригнанным пленным оплёвывать подсудимого, не по разу проходя вереницей мимо позорного столба. Затем «претерпевший оскорбление» изощрённо расстреливал моего мужа. Сначала в ступни, в колени, в промежность. Бедняга от боли терял сознание, его отливали водой. Палачу было важно, чтобы обидчик не умирал, а мучился как можно дольше. В конце издевательств он приставил острие кинжала под сердце обречённого, мощным ударом ладони вогнал его в тело по самую рукоять и, не вынув клинка, пошагал прочь.
В душе у меня до сих пор прячется вопрос: «Как случилось, что коллега моего мужа остался в живых, а Шабдан погиб»? Но я не осмелилась задать его тогда, не решусь сделать этого и сегодня.
Хадича не плакала, обнажая боль незаживающей душевной раны, лишь скулы её обострились и осунулось лицо. Я пытался хоть как-то помочь ей отвлечься от горестных воспоминаний, переводя разговор на темы нынешних времён, но неумолимое течение обжигающей памяти снова и снова уносило её в прошлое.
Когда мы с дочкой вернулись в Душанбе, оказалось, что в нашей квартире давно живут чужие люди. Было трудно что-либо доказывать, перед нами просто захлопнули дверь. Спасибо работникам прокуратуры, там ещё помнили моего супруга. Нам помогли вселиться в жилище, которое и домом то назвать нельзя – то ли землянка, то ли мазанка, то ли дровяной сарай… Некоторым из вернувшихся вообще пришлось жить и спать на улице – много домов было сожжено боевиками. Вот тут, жалея всем сердцем несчастных душанбинских беженцев, как не вспомнить с горькой улыбкой слова из вашей песенки: «Видно в понедельник их мама родила».
Долго ли коротко, обстановка начала стабилизироваться. Война закончилась и дочку снова удалось определить в школу. Гулча росла девочкой смышлёной и училась очень хорошо. Одно серьёзно беспокоило меня – она год от года становилась всё красивее.  Ей не было ещё и пятнадцати, а мужчины уже не отводили от неё глаз. Это меня очень беспокоило, как и любую мать, пестующую единственного ребенка.
О своём вдовьем положении я и не говорю. Какой мужчина возьмёт на себя такую обузу – стареющая женщина, пусть и с высшим образованием, но без нормального жилья, без работы, с девочкой-подростком на руках? И опасения мои не были напрасными. Однажды дочку украли. Прямо с улицы забросили в машину и увезли. Я ополоумела от горя.
Снова кинулась к тем людям в прокуратуре, а они, видимо, понимали, чьих рук это дело. Всего лишь на ночь закрыли одного значимого человека в изоляторе, не отнимая у него мобильника. И утром следующего дня Гулча целой и невредимой была доставлена домой с извинительными уверениями, мол, произошла чудовищная ошибка.
Что это был за человек, мне знать совсем необязательно, но, думаю, у него, как и у прокуратуры было, по-видимому, чем произвести обоюдовыгодный размен.
Когда Хадича в разговоре касалась бытовых подробностей, семейных отношений, многожёнства, родственных связей, законов мусульманской веры и строгой необходимости их соблюдения, я ощущал внутри некоторую оторопь. Было удивительно, как обыденно рассказывала она о вещах, порой жутковатых. Например, Аллах разрешает женщин бить, только при этом не ломать костей! А кто скажет, что в радикальных мусульманских общинах по всему миру полностью изжиты не только наказания плетьми, но и, что за гранью разумного, казни? Не моё, конечно, дело осуждать уклад и обычаи другого народа, но иной раз мурашки пробегали по спине от рассказанных Хадичёй местных историй.
Красноармеец Сухов из «Белого солнца пустыни» натурально заблуждался, говоря жёнам из гарема Абдуллы:
«Товарищи женщины! Революция освободила вас. Забудьте вы своё проклятое прошлое. Теперь вы будете свободно трудиться, и у каждой будет отдельный супруг. Вопросы есть? Вопросов нет!»
Вот только поспешил с обобщениями товарищ Сухов. Вопросы-то как раз никуда не подевались. До сего дня. Как говорится, ещё не выросла та яблонька, чтоб её черви не точили!
Незаметно подошло такое время, когда Гулча поняла, что пробил и её час. За ней стал ухаживать Сархат, известный сорвиголова и нередкий «гость» у правоохранителей. Она потеряла всякую осторожность и отказывалась слушать советы людей, близко знающих эту семью. Старший брат Сархата Нуруло занимал важный милицейский пост в Хороге. Человек очень влиятельный, авторитет его велик и в Душанбе. Возможно, поэтому младшенькому многое сходило с рук.
А потом, наблюдая за деятельностью Сархата, нетрудно было понять, что очевидное благосостояние семейства корнями глубоко в афганском наркобизнесе. Эта гостиница тоже принадлежит Нуруло. Я пыталась говорить с дочерью, хотела предостеречь её от опрометчивых поступков, но нет! Безоглядная страсть быстро переросла в нескладную семейную жизнь, которую от меня всячески пытались скрыть.
Нуруло отдал молодым свою двухкомнатную квартиру в Душанбе, что была преподнесена как махр, то есть свадебный подарок невесте. Этого требует наш закон. Быстро стало понятно, что мне там не рады. Изредка удавалось повидаться с дочкой где-нибудь на стороне. Время шло, родился Бача. Рейды Сархата в Афганистан становились всё более и более затяжными, и однажды стало понятно, что он не вернётся. Гулча в слезах принесла мне письмо, которое ей передал Нуруло.
Сархат писал: «А жене моей, Гулче, передай от меня - Талак! Талак! Талак!».
По нашим законам это означает окончательный развод. Странно, но такой способ разрыва с семьёй стал теперь очень популярным у мужчин, уехавших на заработки в Россию. Вплоть до того, что шлют супруге на мобильник тройной «Талак» SMS-кой и спокойно устраивают свою жизнь на чужбине.
Родственники Сархата отвернулись от нас, и Гулча с ребёнком должна была освободить квартиру, подаренную старшим братом жениха. Осуждение было огульным, а мотивировка надуманной. Якобы, в отсутствии мужа супруга была ему неверна. Два с лишним года она вдовствует при живом муже. Нуруло, как человек неглупый, знал и понимал абсурдность обвинений, но выступить против семейного клана и любимого младшего брата, которого он повсеместно оберегал, оказалось выше его возможностей. Единственно, что он сделал, жалея нас как родственников, хотя и бывших, взял обеих к себе на работу в этот отель на окраине.
Моя обязанность готовить, Гулчи – уборка, стирка, глажка. Плюс посменное с ней же дежурство – дом должен содержаться в чистоте, порядке и находиться под постоянным надзором. Все остальные распоряжения по телефону. Вот такое, на данный момент, наше неустойчивое положение. Каждый день проходит в ожидании – а вдруг! Вдруг, не приведи Аллах, нам откажут в этой милости? Что тогда? Куда тогда? И, главное, за что нам это всё?
Грузу негатива, накопившемуся в душе моей собеседницы и доверительно мне открытому, так давно и насильственно не давалось выхода, что в конце разговора я различил нотки явного сожаления в голосе Хадичи. Что, может быть, излишне откровенной случилась эта беседа с человеком, практически чужим? По всем признакам, за какой ни возьмись.
Часы в когтях золотокрылого стервятника на каминной доске показывали далеко за полночь, и Хадича заторопилась, промокая глаза концом платка:
- Ах, дорогой Олег, наверное, много лишнего было тут наговорено, уж ты не осуди мою несдержанность. Хочу просить тебя, чтобы это осталось…
- Ну что вы, что вы, уважаемая Хадича, даю слово – всё умерло в этих стенах, уверяю вас!
Мне так хотелось её приобнять, чтобы она успокоилась и прочно удостоверилась в моём обещании, но тут же остерёгся. А позволительны ли такие манеры по отношению к мусульманским женщинам?
Хадича, собрав посуду, судорожно вздохнула и улыбнулась:
- Спокойной ночи, азиз Олег. По всему видно, что ты хуб, по-нашему, хороший, добрый человек. Сама не заметила, как выложила тебе всю нашу историю. Вот ты правильно тогда сказал, что годишься мне в сыновья, и я поведала тебе всё как любимому сыну. У тебя добрая и отзывчивая душа, Олег. Спасибо тебе.
- Думаю, вы преувеличиваете, досточтимая Хадича. Спокойной ночи. Бесконечно благодарен за вашу искренность и очень рад нашему знакомству.
Поднимаясь к себе по лестнице, я обернулся. Слушайте, что за манера у них такая? Хадича серьёзно и неотрывно глядела мне вслед. Пустые чашки позвякивали у неё в руках.

Ночью снилась заливисто смеющаяся Гулча и я, поддавшись весёлому обаянию, подхватил её точёную фигурку на руки и закружил. Она смеялась, запрокинув голову и упираясь в мои плечи ладонями. Выпроставшись из слишком тесных объятий и отстранившись, мило улыбалась в смущении. Лишь влажные голубые глаза были необычайно серьёзными.
На рассвете молодым скворчонком заверещали часы на руке. Я уже наловчился быстро считывать их обратный ход. Пора. Отворив окно, запустил в комнату тугую волну утренней прохлады. В отдалении призывно высился купол православного храма. Наскоро умывшись, сбежал в холл, на ходу выправляя цепочку с завалившимся за спину крестиком. А! Ещё и ключик здесь. Правильно ли так? Ладно, возвращаться не будем, сниму потом. Свежевымытый пол чуть отдавал хлоркой.
Но что это? Вот так номер! Входная дверь была заперта и впечатляла своей неподатливостью. Без какой-либо надежды подергав ручку и постучав в этот монолит костяшками пальцев, оглянулся по сторонам:
- Хадича! Хадича-а! - Вязкая тишина была мне ответом.
Скользнув взглядом по зарешёченным окнам первого этажа, я взлетел, шагая через две ступени, на второй. Из открытого окна своей комнаты сигать было высоковато и опасно. Даже повиснув на руках и держась за подоконник, мне не спрыгнуть без риска напороться на металлический садовый заборчик, огораживающий длинную цветочную клумбу, тянущуюся по периметру всего здания. Очень кстати будет ещё и ноги поломать, будучи заброшенным за тысячи километров от дома! Может быть, хозяйка где-нибудь во дворе?
Вдалеке мерными тугими ударами открывал утренний церковный перезвон заглавный колокол. Понимая, что к началу литургии безнадёжно опаздываю, я высунулся из окна по пояс, и обречённо крикнул в гулкую рань заднего дворика:
 - Хадича-а!
И вот тут… Из увитой зеленью и ещё полной утренних сумерек беседки вышел молодой мужчина в светло-бежевом костюме. Он был высок, смугл, черноволос, элегантен и немного манерно держал на отлете руку с мундштуком жёлтого янтаря, в котором тлела тонкая сигарета. На его выразительном лице аскетических пропорций застыло досадливое выражение. Создавалось впечатление, что я своим возгласом прервал какие-то глубокие его размышления, чем вызвал… типа: «Ну что там ещё, честное слово!».
- Прошу прощения… Тут маленькая незадача… Дверь, знаете ли, заперта, а хозяйка, по-видимому… - залепетал я, стушевавшись от неожиданности появления загадочного фигуранта.
- Желаете выйти? – спросил он бархатным баритоном диктора TV, подходя всё ближе. - Может быть, стоит подождать? Хадича вот-вот вернётся.
- В том-то и дело, что я не могу ждать, я опаздываю. Мне очень надо!
Незнакомец проложил мундштук между большим и указательным пальцами левой руки и громко хлопнул ладонями. Дымящийся окурок пулей врезался в траву. Придавив его лакированным острым мысом бежевой туфли, сунул янтарный аксессуар в нагрудный карман и медленно поднял на меня глаза. Во взоре читалась какая-то бездонная тоска и полное безразличие к происходящему. Он даже развел в стороны руки, уже намереваясь смирить меня с создавшимся положением. Ничего, мол, не поделаешь…
Похоже, его одолевали какие-то неведомые сомнения. Расстегнул пиджак и достал из внутреннего кармана массажную щётку. В раздумье тщательно прочесал иссиня-черные волосы и, дунув расческе в металлические зубья, положил обратно. Скрестил руки на груди. Кашлянул. Все эти бестолковые манипуляции, надо думать, помогали ему сосредоточиться. Выдержав тягостную паузу и прикинув, достоин ли я того, чтобы получить хотя бы толику его участия, решился:
- Ну, что же. Если вы настаиваете, делайте так. Ступайте в другое крыло коридора, туда, где хозяйские апартаменты. В торце имеется окно, а рядом с ним, по наружной стене, пожарная лестница. По ней и спускайтесь. Только будьте осторожны, она не до самой земли…
Не дослушав, я рванул из комнаты и полетел, едва касаясь ковровой дорожки. Подгоняла какая-то неясная тревога, словно бы мне ребёнком пришлось очнуться одному в пустой и тёмной комнате. Нужно как можно быстрей вырваться из этого замкнутого пространства. И если это не клаустрофобия, тогда что же, скажите вы мне?
Окно представлялось каким-то отдельным и даже несколько лишним элементом довольно скучного коридорного интерьера. Оно было наглухо задрапировано тяжёлыми темно-бордовыми портьерами, стянутыми понизу витыми декоративными подхватами с золотыми кистями. От резной деревянной гардины нависал полукруглый складчатый ламбрекен чуть более светлых тонов. Ладони мои ощутили благородство натурального бархата. Потянув приводной шнур, развёл шторы по сторонам.
Оконная рама чётко поделена на небольшие одинаковые квадраты со вставками из непрозрачного стекла волнистой структуры. Обычно такие непроницаемые окна неминуемо хочется тут же отворить и немедленно увидеть сокрытое за пеленою таинственности. Что, собственно, и было сделано. Запорные шпингалеты легко вышли из гнёзд, створки мягко распахнулись вовнутрь и я, ухватившись за перила металлической лестницы, ловко перекинул ноги с подоконника на скользкие от росы ступени.
 Спускался уверенно но, когда одна нога повисла в воздухе не находя опоры, мгновенно осознал чего не дослушал, убегая. Лестница обрывалась, а пальцы рук под тяжестью тела неумолимо разжимались, сползая с круглых и мокрых перекладин. Отчаянно суча конечностями, как допризывник на турнике, бесформенным мешком с пресловутым содержимым я гулко приземляюсь на чужую и неприветливую землю.
- Ай-я-яй! Ну, что же вы так, милейший? Я же вас предупреждал. Давайте, помогу!
Этот полушутливый снисходительный баритон меня раздражал, ибо ситуация, в которой я оказался, к веселью не располагала никак. Отмахнувшись, пробовал подняться сам. Однако, не тут-то было! Боль острой спицей вонзалась мне в бедро. Не сам ли накаркал себе перелом?
- Ну, давайте же руку, право, - смеясь, говорил незнакомец, протягивая ладонь.
Когда он улыбается, на одном из передних зубов, немного слева, вспыхивает голубою искоркой крохотный драгоценный камешек. По всей видимости, сколок огранённого алмаза величиной со спичечную головку. Бриллиантовый скайс, изящно вмонтированный, как сказал бы любой дантист, в левую двойку.
- Скрепим мужским рукопожатием наше знакомство. Лентул Баракелов, если позволите.
Боясь испачкать его светлый костюм, принимаю сильную, горячую ладонь. Так, рука в руке и прихрамывая, ковыляем до садовой скамейки. Подсобив мне угнездиться, новый знакомец снова тянет из нагрудного кармашка массивный янтарный мундштук. Отломив фильтр от длинной сигареты, заправляет её в золочёный ободок и, прикурив, выдыхает в прохладу утра дымную струю:
- Предвижу ваше недоумение на мой счёт. Да, я довольно частый постоялец в отеле Нуруло. Разъезды, встречи, командировки, не мне вам рассказывать, сами, небось, досыта хлебнули командировочной жизни.
- Почём бы вам знать, неизвестный прохожий?
-За командировочным человеком тянется неуловимый флёр казённой озабоченности, а на лице лежит печать излишней настороженности. Если внимательно присмотреться, определить нетрудно.
- А я вот напротив, грешным делом, принял вас за столичную гастролирующую знаменитость. - Мне до зуда в дёснах хотелось его уколоть.
- Отнюдь. Вы склонны излишне доверять первому впечатлению. А ведь взахлёб любимый всей российской интеллигенцией писатель Булгаков предупреждал:
«Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого. Вы можете ошибиться и весьма крупно». И потом, вы так и не представились, смею полюбопытствовать.
- Олег, - выдавил я, потирая бедро, - Некрасов Олег Николаевич. Только к чему весь этот официоз? Мы, похоже, ровесники. Можно, наверное, на «ты» и по именам, нет?
- Без возражений, - он протянул ладонь, и я снова подивился, насколько она горяча. Хлопнула калитка и на наши голоса вышла Хадича, держа за руку ещё не до конца очнувшегося, сонного Бачу.
- О, а вот и наша хозяюшка,- вскинулся новый знакомец. - Уважаемая Хадича, простите великодушно, самую малость было бы подождать, но вот Олегу нужно было срочно…
- Не надо говорить за меня, как за глухонемого, - оборвал я его, вставая и разминая ногу круговыми движениями. Скрывать раздражение от его тесного соседства получалось с трудом. Одно думалось – «Что б ты пропал», или что-нибудь наподобие этого.
- Хадича, дорогая, не сердитесь пожалуйста, хотел успеть на раннюю литургию в храм, а дверь оказалась… Пришлось через окно, но, как видите не совсем удачно приземлился. Простите ещё раз.
- Ну что ты, что ты, Олег, - разволновалась она, - это я должна извиняться. Надо было оставить хотя бы записку, но мне и в голову не могло прийти, что ты проснёшься так рано. Решила, что успею сбегать за внуком. Дочка собиралась сходить на рынок за продуктами, а с этим пострелом разве можно, за ним нужен глаз да глаз. Может, всё - таки вызвать «Скорую»?
- Нет, нет, спасибо, уважаемая, просто ушиб и боль уже проходит.
- Главное, чтобы всё обошлось. Вдруг трещина? Может быть опасно…
- Не стоит беспокоиться, всё хорошо, - успокаивал я её, попутно растирая ладонью грудь, ушибленную своим же коленом при падении.
- Не знаю, в любом случае не мешало бы сделать снимок. Или хотя бы приложить холод. В морозилке есть лёд, - проговорила Хадича и увела зевающего Бачу в дом.
Однако, стоп, машина! Не нашариваю под рубашкой ни крестика, ни притороченного к цепочке ключика от секретера! Я затравленно шарю глазами вокруг себя и холодею от дурного предчувствия.
- Ну, если всё хорошо, Олег, я позволю себе откланяться. - Лентул застегнул пиджак и протянул мне руку. - Отбываю ненадолго в Новосибирск. Дела, дела. Куда от них? Окончательно не прощаюсь, надеюсь на новые встречи. Был сердечно рад нашему знакомству.
Перед тем, как повернуть за дом, Лентул оглянулся и ещё раз сверкнул в прощальной улыбке своей бриллиантовой конкрецией.

Вприпрыжку, остерегаясь наступать на ногу, я поспешил к месту «аварийной посадки». Порванную цепочку увидел сразу. Но ключик!?
В раненом качестве присесть на корточки оказалось сложно, а взять и сесть на траву известным местом, жалко штанов. Пришлось вспомнить одно упражнение из комплекса утренней гимнастики: выбросив перед собой «пистолетом» ушибленную ногу, с усилием присел на здоровую. Так и стал елозить, разгребая осторожно траву. Вот и ключ! От сердца отвалилась липкая плёнка, сжимавшая его в судорожной тревоге. Крестик же себя не проявлял. Покрутившись ещё немного на затекающей ноге, от поисков отступился. Потом поищу попристальней. В другом случае куплю в церковной лавке новый.
При входе в дом меня поджидала Хадича с резиновым пузырём, плотно набитым льдом из холодильника. Она чисто по-женски переживала за меня. Я успокаивал и, улыбаясь через силу, выказывал себя бодрячком. Но, удивительное дело, ледяной пузырь прекрасно справился с задачей. Когда через час я поднялся с постели, от боли в ноге остались лишь фантомные отголоски.  Настроение поднялось. Да и как ему не подняться, слушайте! Должны пожаловать деловые люди, а их, прошу «пардону», встречает «кривоногий и хромой… и качает головой»? Да ну, в самом деле!
Главное в другом. За Бачой должна прийти Гулча. Это, ребята, скажу я вам, поважнее визитов любых чиновников, не исключая хоть и вашего республиканского вождя. К этому выводу меня подвели часовые размышления, проведённые в постели в обнимку с ледяным пузырем.
А если серьёзно, я всемерно торопил минуты и обострял слух, ещё не до конца понимая, что за чувство приводит меня в мятежную напряжённость сторожевого пса, предчувствующего едва лишь намечаемую опасность. Доселе незнакомый мне внутренний нервический трепет даже внушал некоторое опасение; я давно не чувствовал в себе такого обострённого душевного подъёма. Это сродни юношескому волнению молодых горячих кровей – хочется сорваться с места и бежать. Куда бежать, зачем бежать - абсолютно не важно. Важно лететь, действовать!
- Что с тобой, милый друг? – спросил я своё отражение в зеркале. – Уж не влюбился ли ты, чего доброго? А если это так, дальше – то что?
Отражение не знало, что ответить, а лишь водило глазами из стороны в сторону, заметив ненароком на белках покраснение. Этакое, будто от натуги, изменение белого цвета на бледно-розовое высыпание, которое придавало зрачкам напористость. Может даже настырность, если не сказать, наглость. «Уж не сотрясение ли, упаси Господи. Да пройдёт, куда денется».
Внизу хозяйка кормила внука чем-то жёлтым, а он и не сопротивлялся, поглощая ложку за ложкой. Увидев меня, она встрепенулась:
- Всё готово, Олег, присаживайся.
Ковыряя вилкой салат, я спросил осторожно:
- Хадича, что это за человек был со мной? Ваш постоялец?
- Какой человек? – она приняла у Бачи тарелку, салфеткой утёрла ему рот и встала.
- Ну, тот, кого вы видели на заднем дворе. Молодой, высокий, в бежевом костюме.
- Олег… - она медленно опустилась обратно на стул, держа посуду на коленях, и посмотрела на меня испуганно.
- Ну, тот что помог мне добраться до скамейки, и как раз объявились вы с Бачой. Ведь он даже назвал вас по имени.
- Оле-е-г, - снова произнесла Хадича и по округлившимся глазам её было понятно, что перед ней сидит человек с тяжёлой черепно-мозговой травмой. Справляясь с недоумением, перевела взгляд на внука.  Тот русского языка не знал, потому спросила вкрадчиво, по-своему:
- Бача, дидам ин амакам?
- Ха.
- Ту ин дурут?
- Не, ман дидам. У бад.
- Чаро?
- У дар бини дуд. Он нест.*

                * - Бача, ты видел этого дядю?
                - Да.
                - Ты выдумываешь?
                - Нет, я видел. Он плохой. 
                - Почему?
                - У него в носу дым. Это нельзя.
Даже не понимая чужеречия, до меня дошло, что малыш говорит бабушке вопреки.  Да, он видел. А что видел, про то и сказал.  Хадича вывела внука из-за стола, пожала плечами и повела подбородком непримиримо. Было понятно, что она не приемлет этой игры в незнаемое:
- Вам обоим стоит как следует выспаться. Если не показаться врачу. Посуду, пожалуйста, не убирай, скоро придёт Гулча. И повернувшись к ребёнку, молвила с горечью в голосе:
- Рафта, Бача. Ту бояд истирохат!*   
                * Идём, Бача. Тебе надо отдохнуть!               
Она не поверила моим словам и, похоже, обиделась.
Но как такое может быть, слушайте?! Что же, всё это мною придумано лишь ради того, чтобы подшутить над пожилой женщиной? Да разве осмелился бы? Категорически исключено. Право слово, как всё же неловко!               
Аппетит пропал. Оставив еду нетронутой, крадучись и озираясь, поднимаюсь по лестнице. Ещё до конца не понимая, что собираюсь обнаружить на своём этаже, кожей чувствую, что тайна и её разгадка таятся именно там.
Увитая гадюками деревянная горгулья, будто смеясь, показывает мне свой острый язык, с кончика которого, казалось, можно было собрать толику смертельного яду, возжигающего пагубную страсть. Голову обносит непристойным флёром.
Я смажу этой отравой амурную стрелу и запущу Гулче прямо в её горячее восточное сердце!  Нутро моё горит новыми яркими ощущениями, а разум не может сформировать их в какую-нибудь стройную стратегию, или, хотя бы, во внятную последовательность поступков. Мозг пузырится, как шампанское в огромном бокале. Облик Гулчи стоит перед взором и не желает сменяться образом иным. Куда, скажите, подевалась моя природная застенчивость? «Дайте мне точку опоры…», и я вам переверну тут всё! Но недаром таких вот горячих и безоглядных умные люди предупреждают:
«Бойтесь своих желаний, они иногда сбываются!»
Неслышно ступая по ковровой дорожке сквозь коридорный полумрак, ещё и не достигнув тупика, я уже ощутил, как волна ледяных мурашек обливает спину и плечи. Перед глазами вставала гладкая сплошная стена, не обозначающая ничего, кроме того, что коридор закончился. Никакого окна не было и в помине!
Нет, не так. В ближайшей памяти окно как раз присутствовало. Причём, во всех своих украшательствах и деталях. Руки отлично помнили, как отводили в стороны тяжёлые портьеры, вытягивали запорные шпингалеты, распахивали створки с квадратными волнистыми стёклами… Приложил ладонь к шероховатой поверхности возникшей преграды и почувствовал в ответ лишь равнодушную прохладу кирпичной кладки.
Стоп! А в том ли конце коридора я нахожусь?
Забыв про боль, пантерой, забрасывая ноги поперёд головы, вмиг оказываюсь в другом тупике, ровно перед таким же плоским монолитом. Внутренняя поверхность несущей стены. И только! Рядом моя дверь. Толкнув её, прошёл внутрь и упал в кресло.
Так! Давайте, чёрт побери, разбираться! У меня что, сотрясение? И как следствие, неадекватное восприятие окружающего? Лёгкая форма идиосинкразии? Допустим. Но тогда куда девать боль в бедре? Она же вот, существует. В дурном сне упал с кровати, да так и не проснулся? Падал в номере, а цепочка с ключом и крестиком оборвалась на улице? Где логика, боцман? Опять же Баракелов, этот неведомый гастролёр. Его по какой числить фантасмагории?
Что со мной? Фантастический сон, как явь? Посттравматическое раздвоение сознания? Вертиго? Психоделический обморок? Меряченье, наконец?
На выбор есть доступные народные диагнозы: съехала крыша, слетел с катушек, тронулся умишком, двинулся по фазе, свихнулся, повредился разумом, е… Стоп, стоп! Ну не до такой же степени! А мальчишка? Ему придумывать какой резон? Что видел, то и сказал. С детской откровенностью. А весь остальной антураж куда девать? Лентул, мундштук, беседка, пожарная лестница, скамейка. Окурок, в конце концов!               
   Не обращая внимания на скулёж ноющего бедра, я чуть не кубарем скатился вниз и обогнул дом. Пожарная лестница туточки. На месте. Окрашена в начинающий облезать пожарный цвет. Да, до земли не достаёт, но это природное свойство таких лестниц. Прибывшие с сиреной пожарники багром выдергивают из неё дополнительный марш, что прячется у основной лестницы в подбрюшье, и тот упирается ровно в землю. А убирают это вытяжное звено в повседневное состояние для того, чтобы у ребятни, или других каких взрослых с детской психикой, не возникло умысла вскарабкаться по ней на крышу.
Ну. Рассуждаю же здраво, так о каком сотрясении и неадекватности речь? Тем не менее, вот оно, очевидное и, в высшей степени, невероятное - никакого окна в стене нет! Больше того, по кирпичной кладке сверху вниз тянутся застарелые белёсые соляные разводы от внешнего воздействия осадков, которые убедительно доказывают, что к стене многие годы никто даже не притрагивался.
Окурок? Ну что, окурок… Вот он, раздавленный башмаком этого фокусника. Уж не гастролёром ли наведён помрачительный контур на мою голову? Прикажете брать теперь этот «бычок» пинцетом в пластиковый пакет и нести Хадиче в качестве доказательства? Доказательства чего? Сам-то я до конца ли уверен, что всё, случившееся сегодняшним утром, происходило на самом деле?
 Понурясь, снова поднялся к себе в номер. Принял душ и переменил испачканную травой рубашку на постиранную футболку. Гардероб мой критически скуден. Можно было бы, наверное, и подкупить что-либо в городе, но вдруг объявятся те, ради кого я, как бычок за колечко в ноздре, привязан к этому «колышку» безысходно? Что за непродуманные шпионские предосторожности? Нужен только адрес, я быстро провернул бы обмен «груза» на дыню, и дело с концом!
А кстати. Уж не деньги ли опять становятся «central figure», вокруг которой начинают разворачиваться события, понятные далеко не всем? И мне самому в том числе. Встревожившись этой мыслью, встал перед секретером на колени и вложил ключик в замочную скважину. Тот, упираясь во что-то, не поворачивался. Я прилагал усилия. Замок поддаваться не думал.
У меня похолодела спина. Словно перед расстрелом, в мозгу вихрем проносились события последних дней и воображаемые последствия той катастрофы, если вдруг денег в ящике не окажется. Дрожащей рукой и в слабой надежде поворачиваю ключ в другую сторону и вместе с упавшим в живот сердцем слышу мягкий щелчок. Уф!
«А ларчик просто открывался». Заковыка лишь в том, что замочек установлен сверху. Потому и открывается, не как мы привыкли, а наоборот. Ощупал «спецодежду» и открыл один из кармашков. Слава Богу, всё на месте! Утирая потный лоб, размышлял хаотично:
«…чтоб вы пропали, эти деньги, вместе с вашими владельцами и прошлыми, и будущими, и с Иннокентием до кучи! Как бы поскорее освободиться от них, ума не приложу! Складывается впечатление, будто я их раб.  Видимо по застарелым грехам вменяется мне охранять их валютное высочество, прятать от лихих людей, беспокоиться о сохранности, впадать в ступор от приснившейся невозвратной их потери, как уже бывало… Словно, повторюсь, не они при мне, а я при них!»
Избавиться от денег прямо-таки зудело. Хоть брось их в камин! Неотступно крутилась незатейливая мыслишка, как у того крестьянина, который обозлившись на блох, сжёг в печи единственный тулуп! Ну, на кой ляд, скажите, я ввязался во всю эту канитель?! Скорей бы уж являлись эти местные ходоки.
Однако, нет худа без добра. События столь необычно начавшегося дня разбудили во мне уснувшую было подозрительность. Больно рано вы расслабились, Олег Николаевич. «Раб лампы» обязан быть неусыпно бдителен! В свете произошедших событий нынешнего утра место в секретере под хлипким замочком теперь не виделось мне по-прежнему надёжным. Армейская смекалка подсказывала, что этот криминальный багаж следует передислоцировать. Но куда?
Для начала я мысленно поделил комнату на квадраты и принялся тщательно исследовать их поочерёдно на предмет обнаружения скрытой видеокамеры, не пропуская и миллиметра. Служба в роте связи дала мне некоторые навыки в этой области. Тем более что свободного времени имелось вагон. Работал на совесть. Даже снял репродукции со стен и с особой тщательностью обследовал своё царское ложе. Ведь именно кровать, как известно, занимает центральное место в нездоровых интересах охотников за «клубничкой». И если бы возникла необходимость доложить о результатах досмотра номера по команде, отрапортовал бы одним словом – «Чисто!»
Сделав контрольный обзорный круг по комнате, остановился, наконец, перед двустворчатым платяным шкафом. Как можно тише сдвинул его с законного места и заглянул в пространство между дорогими обоями и задней фанерной стенкой. Мой дорожный многофункциональный нож легко вывернул пару шурупов, и я, распяв по заднику дорожные шорты, притянул их к фанере. Так же тихонько подвинул шкаф к стене и с усилием надавил плечом.
Мне даже почудилось, будто денежки, притиснутые тяжестью гардероба, охнули обиженно. Зато я вздохнул облегчённо, потому как обнаружить подобный схрон, не для простого ума задачка. Подальше положишь – поближе возьмёшь!
Возьмёшь?! Вот тут впервые, словно молнией, сознание пронизала мысль - отчего, блин горелый, эти деньги не мои? По сути, это ворованный кэш и предназначен он на совершение противоправной махинации. Пропади они в поезде, допустим, все до последнего цента, какой, интересно, с меня осуществили бы спрос? Поставили к «стенке»? Закопали живьём? Такие приёмчики всё более входят в «моду». Нянькаюсь с этим «налом», как с малым дитятей, оберегая его от стороннего нездорового интереса. А вот если взять их, да и «взлохматить»?
Противясь разумом, вертел головой из стороны в сторону, отгоняя этот внезапно явившийся соблазн. Именно соблазн, думается, заложен в основу собственно денег, этого дьявольского изобретения. О количестве речь не идёт.  Как говорил мне по случаю отец Никодим: «Сребролюбец не только тот, кто собирает богатство, но и тот, кто ненасытно желает его иметь. Украл ты копейку или миллион, ответственность за этот грех одинакова. Суть-то не в дензнаках, а непосредственно в краже, как в проступке. Даже само помышление о хищении уже нуждается в покаянии».
Да нет же, конечно, этот груз, полный манящего искуса, непременно следует передать строго по назначению и забыть о нём навсегда.
Вот только где эти получатели?

*  *  *
Давно остался позади Нижний Новгород и преподобный Серафим Саровский, небесный покровитель этого региона, вдогонку благословил нас крестным знамением с огромного красочного щита на выезде. Моросящий дождь прекратился, и на душе стало радостнее. Тем более что движемся уже по Владимирской области, верхним чутьём ощущая близость Москвы.
- Бого-лю-бово, Олег? - Спрашивает Андрей, читая указатель. Достаёт из нагрудного кармана листок с адресом, - погляди-ка! Мы приехали, что ли?
- «Город Владимир, Боголюбка, улица Полевая 9. Надо спросить Трофимовых. Нас там все знают», - оглашаю я текст, выведенный округлым женским почерком.
 - Нет, Андрей, ещё не доехали. Это пока Свято-Боголюбский Богородичный монастырь. Князь Андрей Боголюбский, между прочим, сын Юрия Долгорукого, повелел заложить здесь «град камен», а говоря проще, свою загородную резиденцию. Где и был вероломно убит заговорщиками. А Боголюбка, это дальше, в городе. Я по работе здесь часто бывал.
- Красивую дачку князь отгрохал себе. Зайдёшь в храм-то?
- Да нет, давай поедем. Местное время два пополудни, все сейчас отдыхают, службы нет. Да и тебя не хочется задерживать. Трогаемся помалу.
Грузовик с натугой стал набирать. Наконец, блистая огромными белокаменными буквами, величественно восстало перед нами гордое великокняжеское имя старинного города – ВЛАДИМИР!
- Ну, вот и крайняя точка. Неблизким вышел маршрут, - повёл затёкшей шеей Андрей.
- Чем длин-не-е дор-о-га… - запел я вдруг.
- … из до - ма, - басом подхватил Андрюха.
-… тем ко - ро - че дорога домо - о - о - ой! - почти заглушая сдвоенным криком гул двигателя, хохотали мы, обнявшись. Чего скрывать, мы сдружились за время пути и были рады тому обстоятельству, что путь этот заканчивался благополучно.
Так в жизни бывает и никакое это не открытие, что вот встретишь человека мимолётно, а проникаешься к нему всей душой, как к родному.  Есть в Писании Заповедь – «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Вот оно, это правильное слово – ближний! Что потянуло меня к незнакомому парню, ещё и отхлеставшему меня по щекам? Каким чувством проникся к случайному бродяге огромный, погружённый в свои проблемы дальнобойщик? Бог весть. Вот и скажите мне после этого, что «пеший конному не товарищ!».
Еле протиснув грузовик в нужную улочку окраинного района города Владимира, мы могли, наконец, сказать, что маршрут нелегкий, затратный и утомительный завершён. Машину с водителем, конечно же ждали, а вот по поводу непрошенного экспедитора разговора не было. Но, русские же, бескрайне доверчивые люди!
«Значит, так положено, если экспедитор. Или он, может быть, второй водитель, сменщик. Как же без сменщика, дорога-то дальняя. Надо стол собирать, кормить ребят. Безмерно рады прибытию. Вот он, контейнер, цел и невредим, слава Богу».
У хозяина и пары приглашённых мужиков рукава закручены выше локтей, мигом готовы разгрузить. Но только что сначала? Мужики галдели: лучше, мол, разгрузить, а уж потом банька, ужин, чарочка… Хозяйка же, напротив, настояла на том, чтобы парни с дороги попили хотя бы чаю. Против этого никто не возразил и все прошли на тенистую, застеклённую веранду, увлекая Андрея чуть не под руки. Его, как сказочного героя, сразу определили в нашей связке главным. Моя потрёпанная незначительность плелась в хвосте процессии ровно до крыльца. А вот дальше…
Дальше действия раскручивались в плоскости иной. В чётком ритме какого-то разведывательного задания или диверсионной вылазки. Стремительной и краткой! Буквально на «Раз, два, три»!
На счёт «Раз» - идеально выполняю мысленную команду «Кругом!» и чуть ли не печатным шагом двигаюсь обратно к машине. Вскочив на подножку, распахиваю дверь и устраиваюсь на водительском сиденье. Ключ зажигания в замке. Эх! Врубить бы сейчас передачу, да газануть с пробуксовкой, чтобы куры из-под колёс и этот ветхий заборишко в щепки! Но совсем не ключ нужен мне сейчас. На счёт «Два» - обшариваю все потайные места в кабине, известные лишь водителям: полочка под крышей, козырьки, дверные карманы, «бардачок», выдвижной ящик с инструментом, подлокотник…  Есть!
Судорожно открываю тугой чёрный бумажник, отдающий бензином, этим шоферским одеколоном. Водительские права, техпаспорт, какие-то бумаги, карточки, чеки, мятое фото симпатичной девушки, таджикские деньги «сомони», республиканский паспорт… И вот главное – «…дубликатом бесценного груза», российский паспорт! Шмаков Андрей Сергеевич.
На счёт «Три» - документ в один карман, сколько-то купюр из русской денежной «котлеты» - в другой.  Бумажник на место, свой рюкзак на плечо и рыбкой из машины вон. Не хлопнув дверцей и не скрипнув калиткой. Не испытывая терзаний и угрызений. Не краснея и не раскаиваясь. Не сомневаясь и не стыдясь.
Из-за случившегося Андрей всё равно не станет писать заявление в милицию, а тронется, на свой страх и риск, в обратную дорогу. На кой ему эти связки с нашими законниками? Республиканский паспорт у него есть. А что хозяева могут рассказать обо мне участковому, если тот вообще в природе возможен?
«Ну, как Вам сказать, товарищ лейтенант? Такой высокий, лет около тридцати, чернявый… Мы и видели-то его минут пять всего… Как следует и не запомнили».
Привычно путая следы по тенистым проулкам, спешно выдвигаюсь в многолюдье древнего града Владимира. Хоронясь, пересчитываю деньги. Их подцепилось довольно.  Может быть, даже слишком.

*  *  *
Гулчу удалось разглядеть ещё издалека.
«Одно заветное желание» встретить её выгнало меня за ворота. Ускорив шаг навстречу, подхватил сумки с продуктами. Она благодарно улыбалась, грустя глазами. Мы и виделись-то всего ничего и, тем не менее, улавливалось в выражениях её красивого и подвижного лица нечто несовместимое. Мимика, противоположная испытываемой эмоции. В первую встречу она, не сдерживаясь, хохотала, а глаза были серьёзными. Когда она прямо смотрела своими синими очами, губы поджимались в ироничную полуулыбку испытующей недоверчивости.
Когда же улыбалась, широко являя белое сияние зубов, пушистые ресницы почти смыкались, и лицо принимало плачущее выражение, которого я внутренне пугался. А потом, эта привычка неотступно глядеть вослед уходящему человеку. Провожающий это взгляд, посыл вежливости или контур наведения незнамо чего?
И кто мне ответит, кроме неё самой?
День истаивал, подвигаясь к вечеру, а я течения времени не замечал, крутясь возле Хадичи с дочерью и настырно предлагая им какую-либо помощь, в коей они совсем не нуждались. Но мне хотелось неотлучно находиться рядом. Всё существо уже намагничено присутствием Гулчи и, чтобы не казаться фигурой лишней и навязчивой, пришлось привлечь на подмогу все командировочные навыки общения с бизнес-партнёрами женского пола. Из глубин памяти выпростался ворох забавных историй и анекдотических случаев из собственной жизни и судеб людей известных.
Заигрывая с Бачой, нарочито артикулировал, пробуя обучать его русским словам. Тот повторять за мной отказывался, крутя чёрным шаром головы и лыбясь широко открытым ртом. Я риторствовал и заливался соловьём. Петухом выпячивал грудь и вразвалку выступал гоголем. Заходил с козырей и распускал павлиний хвост.
Но в какой-то момент мне стало понятно, что заигрываюсь. А выдернул меня из этой брехливой «тарантеллы» телефонный звонок. С поклоном извинившись, мухой взлетел на второй этаж.  От лишних ушей. Звонил Иннокентий:
- Олег, прошу, отвечай только «Да» и «Нет». Доехал нормально?
- Нн.., то есть, да!
- Весь инструментарий на месте?
- Да.
- Дыню доставили?
- Нет ещё.
-Там у наших партнёров небольшие неувязки, тебе придётся задержаться дня на три, пока обстановка нормализуется. Не психуй и научись уже не задавать лишних вопросов, ясно?
- Да.
- От Лены привет, я просил её тебе не звонить, и ты этого не делай, понял?
- Нет, не понял!
- Что-о?
- Ладно, ладно, понял.
- Всё. Звони о приезде на мой домашний, как договаривались. Пока!
Мне вдруг захотелось посмотреть на себя со стороны. А ну-ка, что я делаю? Выясняется, что улыбаюсь во все имеющиеся тридцать два и стою столбом, как полудурок. Причём, безмерно рад этим трём дням, так легко подкинутым мне от начальственных щедрот. Какие там ещё неувязки у партнёров, мне совсем неинтересно. Мой интерес состоит… Тпру-у, милай! Эк, тебя понесло!
Как бы я не вольтижировал перед женщинами и самим собой, утреннее происшествие не шло у меня из головы. Одним полушарием понималось, что да, это произошло. И без каких-либо оговорок. Другим же этот случай невезучий упорно не принимался, потому как многое противилось его однозначности. Утренняя вылазка то вставала перед мысленным взором в полный рост, то вдруг милое лицо Гулчи заслоняло это видение напрочь.
Из-за сумбура и хаоса в мозгах казалось, что означенные полушария упали мне в штаны и думают оттуда! Краешком совести немного корил себя за то, что не попал в храм. Ну ладно утром, а почему не пошёл днём? Какой вихрь закружил меня и вертит на одном месте, как гибельный водоворот? Хотя, могу сказать откровенно, эта новая ипостась мне нравится!
Незнакомые, сродни юным порывам ощущения, некоторая отвязность в движениях и мыслях, озорство, граничащее с нахальством… Нравится, чтоб вы пропали! Но откуда это всё? Кто этому причиной или виной? Задавая себе вопросы, я, кажется, знал ответы на них. И в то же время - не знал я никаких ответов.
Может это и нарушение восточных традиций, но ужинать мы сели все вместе и за один стол.  Один мужчина, Бача, - ещё далеко не мужчина, второй - иноверец, а посему можно допустить некоторое послабление в обычаях. Инициатива исходила от Хадичи, а я не видел причины отказываться. Появился посреди накрытого стола и кувшинчик домашнего виноградного вина. Мы неторопливо беседовали о чём угодно: о погоде в горах, о видах на урожай бахчевых, о высоких ценах на рынке, но только не о моём утреннем происшествии. А желание рассказать об этом расчудесном явлении Гулче было неодолимым, слова крутились на кончике языка, готовые сорваться. Мы встречались взглядами, и сердце возжигалось юношеским восторгом от этих голубых огней, слегка приглушённых пушистыми ресницами.
Я вас молю, ну вспомните же! Это так знакомо и близко, любому и каждому. Обоюдно вспыхнувшей симпатией обмануться никак невозможно! Она либо есть, либо… прошу покорнейше!
После очередного, предложенного мной тоста, витиеватого и исполненного значительности - «Чтоб мы были все здоровы!», Хадича, утерев внуку мордашку, стала собирать его домой. У меня обмяк позвоночник и опустились плечи. Сейчас Гулча подхватит сынишку и уйдёт! Я не хотел жить. Но…
Вот бывают же чудеса! (Убеждаюсь в этом сегодня не первый раз).
Хадича наглухо повязала свой чёрный платок и взяла мальчонку за руку. Помолчала, молча спрашивая себя, правильно ли поступает, что уходит, и, повернувшись ко мне, произнесла:
- Сегодня дежурит Гулча, а я Бачу поведу утром показать доктору, жалуется постоянно на ушки.
 Скороговоркой и полушёпотом что-то проговорила дочери по-таджикски и потянула внука к выходу. Мы вместе проводили их до крыльца. Гулча от порога долго махала вослед своим самым дорогим. Наконец, закрыла дверь, повернула в замке ключ и замерла, прижавшись лбом к дверному полотну, не смея повернуться ко мне.
Я с трепетом положил ладони ей на плечи. Она вздрогнула и, чуть выждав, резко обернулась. Глядя снизу прямо мне в глаза, улыбалась, плача.  Вот сейчас это не казалось, настоящие крупные слёзы, смахиваемые ресницами, скатывались по щекам. Это было почти повторение ночного сна, только там она смеялась заливисто. Я несмело притянул её за талию к себе, ощущая слабое противление и, пропадай моя телега! прильнул к трепетным губам.
Боковым зрением уловил испуганное движение тонких рук. Сначала они встрепенулись, будто решаясь на взлёт, и, через миг резким взмахом отчаяния подняв тело от тверди, мёртвой петлёю захлестнулись на моей шее. Я словно поймал её лёгкий стан на лету, так внезапно она оказалась у меня на руках.
Поднимаясь по сказочной лестнице и бережно прижимая драгоценное тело к своему бешено колотящемуся сердцу, я всё же скосил глаз на горгулью. Могу поклясться, что мне не почудилось! Эта деревянная тварь, эта крючконосая крылатая собака поддразнила меня далеко высунутым ядовитым языком и с похотливым пониманием подмигнула!

За открытым витражным окном ночь и тишина. Мы лежали в первородном обличье во взъерошенной постели, онемев от этого торнадо, что напором своим вероломно смёл и разрушил все правила и условности. Запреты и установки. Все законы морали и постулаты нравственности. Я словно искал мотив оправдания тому, что произошло.
«Да неужели? Так ли уж велик грех этих двух несчастных, меж которыми полыхнул огненный вихрь любви и страсти? Эта буря вырвавшихся наружу эмоций?  Кто вправе осудить, да и кто посмеет? Кому поперёк горла встанет эта «косточка»? Ведь сказано же, что «…даже звёзды не выше любви!» – размышлял я, лёжа с закрытыми глазами, не смея пошевелиться и боясь разрушить это зыбкое блаженство. Но это я.
Гулча же, подперев ладонью свою голову в облаке русых волос и прижавшись ко мне горячим телом, тонким пальчиком, словно кистью, рисовала на моём лице линии. По скулам, лбу, губам, ерошила брови… И просила:
- Я буду говорить, Олежек, а ты молчи, хорошо? Если совсем откровенно, милый, я не успела в тебя влюбиться. Не успела узнать твой характер. Какой ты, когда сердишься и когда грустишь, когда веселишься и когда печалишься. У меня не было времени научиться тосковать по тебе и радоваться нашим встречам. Сердце моё до сих пор не освободилось от прежнего чувства. Любовь к Сархату не умерла, она лишь смешалась с глубокой обидой за предательство, отчего стала только пронзительней и горше. Известно ли тебе, что имя Гулча означает «несчастливая»?
- Гул… - и осталось лишь целовать узенькую ладошку, замкнувшую мои возражения.
- Постарайся понять и простить мою слабость. Наши правила и обычаи очень строги, и даже после развода я честно держала свою молодость в узде. Да, боялась. Два с лишним года меня не обнимал ни один мужчина. Тем более такой желанный, как ты. Давай, Олежек, сделаем так, чтобы наша первая ночь стала и последней. Ты уедешь и, конечно же, не вернёшься, а у меня могут возникнуть серьёзные проблемы.
Будь умницей – ни словом, ни действием, ни даже намёком не дай маме моей что-либо заподозрить. Пожалей меня. Прошу, сейчас не говори ничего, просто подумай над моими словами и вдруг окажется, что я права. Мы, конечно же, ещё объяснимся, но не сейчас, хорошо?  Медленно снимаю ладонь с твоих губ и спускаюсь к себе. Не допусти никакой глупости, хороший мой. Обними меня напоследок…
Гулча быстро оделась, открыла дверь и оглянулась.
Этот взгляд я буду помнить до конца дней. Он был полон решимости безвозвратно уйти и неодолимого желания остаться. Горел счастьем внезапно нахлынувшего нового чувства и корил за легкомыслие и неосмотрительность. Сиял восторгом взаимной близости и неотвратимой готовностью сжечь дотла все мосты. Наши взгляды безмолвно бились о невидимую преграду, не имея сил её преодолеть.
Сидя в кровати, я беззвучно плакал, кусая край простыни и сотрясаясь плечами. Подчиняясь её воле, всё равно не верил, что это конец.
Дверь затворилась. Я рухнул лицом в подушку.

*  *  *
Без сна (какой сон!), ворочаясь с боку на бок и мотаясь по номеру от окна до двери, дождался-таки утра. Словно по сигналу «Тревога» собрался, держа туфли в руках, неслышно спустился по лестнице, и вышел на волю. Отшагивал ускоренным маршевым ритмом, держа в прицеле купола православного храма и непрестанно бубнил, как заведённый: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго»!
Всем существом своим ощущал я груз неосознанной вины, упавшей на меня в связи с приездом на эту чужую землю. Было тревожно ещё и оттого, что не видел возможности ни с кем поделиться своими сомнениями в происходящем. И выслушать меня было некому. Даже Гулче, женщине, ставшей мне почти родной, я не рискнул открыть эту несуразицу, случившуюся со мной вчера поутру. Задним числом очень жалел, что и Хадичу ввёл в сомнение относительно моей психической адекватности.
И что же, остаётся молчать?
В самом деле, ну кто станет всерьёз воспринимать мой бред касательно вылазки в окно, которого в природе не существует? Священник? Решусь ли я в покаянии предстать перед Святым Крестом и Евангелием с этим сумбуром, в котором по силам разобраться, пожалуй, лишь психиатру?
Переступив порог храма, вдруг почувствовал какое-то лёгкое недомогание, ломило глаза. Возможно, оттого, что из солнца сразу в полумрак? Литургия шла полным ходом, клиросные певчие проникновенно вели Херувимскую Песнь. Вот! Вот та родная обстановка, та умиротворенность, высота и чистота возносимых Спасителю прошений и чаяний. Боль от глаз перекочевала в голову и терзала мне левый висок. Она словно выдавливала меня из храма. Пришлось выйти на воздух.
Местного священника звали протоиерей Александр, подсказали мне старушки. Крепкий, лет около пятидесяти мужчина с радушной улыбкой в породистой, с проседью, бороде. По окончании службы пришлось дожидаться, пока прихожане перестанут его осаждать. Каждый хотел поделиться с батюшкой своими житейскими проблемами. И становилось понятно, что он пользуется у своей паствы давней любовью и уважением.
Незнакомца он, конечно же, приметил, но личный контакт оттягивал напоследок. Ясно, не каждый день появляются в храме новые лица, стало быть, у человека есть причина для обстоятельного разговора. Возлагая благословляющую десницу бабушкам на головы, отпустил всех с миром и подошёл ко мне. Я сложил ладони, прося благословения:
- Добрый день, отец Александр, с праздником!
- Добрый, добрый, - он, улыбаясь, дал мне поцеловать золочёный наперсный крест и тут же спрятал его под одежду. Я понял это так, что наш разговор может проходить, минуя официальное русло, и дал себе волю. Как на исповеди перечислял я свои желания, будто грехи по записке, составленной накануне.
Говорил, что нахожусь здесь в короткой командировке. Живу постоянно в Москве и обременён невенчанным гражданским браком, в котором нет совместных детей, да и любви, по большому счету нет, а есть лишь житейская предприимчивость. Жизнь моя, нескладная до этой поры, претерпела кризис, который определил новое её направление. Я, человек православный, влюбился бесповоротно в девушку мусульманского вероисповедания и сделал ей предложение, в серьёзность которого она, конечно же, не поверила. Узы гражданского брака мне совсем не якорная цепь и моя здешняя любовь также свободна. Не составляет для меня никакого препятствия наличие у неё ребёнка и у нас уже случилось то, что должно было случиться у любящей пары. Мечтаю жениться на ней и увезти в Россию. Пусть согласия на брак ещё не получил, но добьюсь непременно. Вокруг здесь иноверцы и последняя надежда на совет православного священника. А намерения у меня предельно искренние… Уф-ф!
- Как ваше святое имя? - после некоторого раздумья спросил отец Александр.
- Олег. Олег Николаевич, простите батюшка, что не представился впопыхах.
- Трудная перед вами стоит задача, Олег Николаевич. По местным законам и обычаям практически невыполнимая. Не будет лишним напомнить, что каноническая практика православной Церкви относительно смешанных браков, также категорична - союзы православных христиан с лицами, не принадлежащими к Церкви, строго воспрещены. Советовать вам что-либо, как вы просите, я не возьмусь, а просто расскажу один случай из моей практики. Может быть, это вас наведёт на какие-то действия. Хотя история давняя, но за это время мало что изменилось. Имея в виду довольно напряженные межконфессиональные отношения.
Батюшка тронул меня за рукав и кивком указал на дальнюю одинокую скамейку. Мы устроились.
- Достаточное время назад с подобной просьбой ко мне обращалась одна молодая пара, местные жители. Он православный, невеста мусульманка. Я же, сказать откровенно, молодой в ту пору священник, вчерашний семинарист, был ещё довольно неопытен и не знал порядка действий в подобных случаях. Пришлось испрашивать аудиенции у правящего архиерея. После разговора с Владыкой я вызвал молодых на беседу. Им предстояла нешуточная борьба за своё счастье. Что я им предложил?
Первое: необходимо заручиться обещанием иноверной стороны о принятии Православия. Письменным заявлением, в котором главным тезисом значилось бы указание на то, что в мусульманскую веру она обращена в несмышлёном возрасте. Все уложения и обычаи исполнялись ею по принуждению. А погружаясь в чтение литературы православных авторов, с возрастом всё отчётливей оформлялось желание перейти в веру православную. Эти бумаги необходимо было направить в епархию и ждать благословения Владыки. По получении такового, произвести таинство крещения невесты в православие. После определённого времени наблюдения за этой парой, в плане их воцерковления, мог бы состояться и обряд венчания.
Но что самое главное, - тут святой отец перешёл чуть ли не на шёпот, - опытные коллеги подсказали мне не начинать этот процесс в столице, а посоветовать молодым сделать всё предписанное в любом православном приходе, где - либо за пределами республики. После известных военных событий в городе ещё имели опасное влияние исламские националистические группировки.
Также стоило принять во внимание и то, как к этому всему отнесутся родственники невесты. А уж тут двух мнений быть никак не могло.  Молодые прекрасно это знали, потому и пришли ко мне тайком ото всех. В итоге они согласились с моим предостережением, всё поняли правильно, и через довольно продолжительное время я получил письмо, в котором они благодарили меня за предусмотрительность, рассказывали о своих делах, жизни, работе. В конверт было вложено фото счастливого семейства – папа, мама и годовалый сынишка на коленях отца. Вот, пожалуй, и конец истории. Счастливый, как вы понимаете, конец.
Он снова взял меня за рукав:
- Не разделите с нами трапезу, уважаемый Олег Николаевич?
- Вы считаете, что будет правильно, если пройти все эти процедуры в Москве? – Мне не хотелось выходить из темы.
- Я этого не сказал. В данном случае настораживает другое – ваше желание решить эту проблему кавалерийским, простите, наскоком. Было бы правильно не форсировать события, а крепко подумать над вашей ситуацией. Ей сроку, насколько я понял, всего пара-тройка дней. Может не стоит спешно что-либо предпринимать? «Везде успевает тот, кто никуда не торопится», помните? Так что вы скажете по поводу трапезы?
«Вот же прицепился со своей трапезой! Это как следует понимать? Как окончание разговора? Не хочет связываться ещё раз с подобной проблемой? Делает со мной рикошет от борта в дальнюю лузу? Вынужденный пас за линию своих ворот? Ну, что же, понимаем».
- Нет, отец Александр, спасибо, - я склонил голову, - благословите, на дорожку.
- Ангела Хранителя, Олег Николаевич, и помощи Божией.
Я шёл обратно и числил себя по разряду отфутболенных. Тем не менее, совсем не хотел считать нашу встречу бесполезной. Значит, существуют какие-то ходы, которые не противоречат местным законам и обычаям. Есть резон провентилировать их в Москве и возвращаться (а для меня этот вопрос решённый) в Душанбе с готовой программой действий. Если грамотно объяснить это Гулче, у меня может появиться шанс. Затевать с ней серьёзный разговор сейчас, на самом деле преждевременно.
Как это может выглядеть? «Гулча, выходи за меня и поехали!»  Вызовет лишь усмешку и недоверие. Серьёзные намерения требуют не менее серьёзных доказательств их непоколебимости.

*  *  *
У ворот нашего отеля стояла милицейская «Волга», являя любопытным соответствующий экстерьер: синяя полоса с надписью, антенна, мигалка, прожектор, внутри никого. Я мгновенно понял, что приехал хозяин. Очевидно, сидеть за рулём предпочитает сам лично. Мы пересеклись с Нуруло в прихожей, и он первым протянул руку, улыбаясь широко:
- Асс алому аллейкам, дорогой гость! Как вам у нас, всё ли хорошо?
Хозяин не производил впечатления человека, облечённого большой значимостью, хотя властные замашки ощутимы - не счёл нужным представиться. Солидный, приземистый таджик возрастом ближе к пятидесяти годам. Брюшко, круглое тёмное лицо, просверк золотых зубов. Чёрный, с проседью, ёжик волос, партикулярный костюм без галстука. Ничего примечательного, лишь глаза обшаривали меня столь прицельно, что, казалось, стоя визави, он умудрился осмотреть меня и со спины. Такое умение правоохранителями нарабатывается годами.
- Большое спасибо, всё очень здорово, - отвечаю искренне, - ваше восточное радушие и гостеприимство выше всяких похвал. Всего-то, казалось бы, скромный командировочный агент, а удостоен в вашем отеле поистине министерских привилегий. Ещё раз сердечное спасибо!
- Вы преувеличиваете, дорогой друг, - кокетничал он привычно, - просто мы всегда искренне рады гостям. На этом разрешите откланяться, Олег Николаевич. Сожалею, что не сможем побеседовать за чашкой чая, неотложные дела в городе, прошу меня извинить.
Кивнул мне, бросил фразу на таджикском Хадиче и вышел вон.
Он сказал, «Олег Николаевич»? Мы знакомились? Нет. Тревога и подозрительность теперь, похоже, мои благоприобретённые раздражители. Мне не хотелось никого видеть и ни с кем говорить. Без Гулчи былая весёлость и раскованность улетучились безвозвратно.
Соврав Хадиче, что перекусил в городе, я поспешил к себе наверх и заперся изнутри. Попутно, в ванной, глянул в зеркало. Голова болеть перестала, но покраснение из глаз так и не ушло. Что это? Аллергия? У кого глаза горят, о том люди говорят? Одно влияет на другое, или всё зависит от всего? Поди-ка разберись тут. А разбираться придётся. Ибо ещё ничего не сделал, а уже всё запутал!
Запер дверь на ключ, умостился в мягком кресле, протянул ноги на журнальный столик и прикрыл глаза. В первобытную тишину за окном изредка вплетается далёкий, едва различимый посвист незнакомой птицы. Не знаю, на какие сенсоры оказывают давление эти звуки, но не проходит и пары минут, как я проваливаюсь в сон. Даже не в сон, а в откровенную «отключку», кратковременную спасительную нирвану. В такое, практически, беспамятство умеет погружать себя организм, щадя и ограждая мозг от стрессовых перегрузок.
Безмятежный сон - прекрасное лекарство, кто понимает!
А вот на момент пробуждения у сна есть ещё одно удивительное свойство. Ты наполовину спишь, а в глубины подсознания непроизвольно проникают извне различные ощущения и звуки. Зудит, бодая оконное стекло, муха, бормочет репродуктор в прихожей, из комнаты сестры Маши доносится приглушённый стрёкот швейной машинки. Колышется занавеска в полуоткрытом окне, а за ним - еле различимые шелест листвы и гудение пчёл. Из кухни, где хлопочет мама, пленяет обоняние запах чего-то невообразимо вкусного...
Но, подождите, а это ещё что такое?!
Хрипловатое мужское покашливание порывом ветра сносит всю пригрезившуюся идиллию, и волна ледяного ужаса водопадом проливается за шиворот. В соседнем кресле вальяжно восседает Лентул Баракелов и что-то мудрует с янтарным мундштуком и сигаретой. Даже не взглянув на меня, говорит негромко:
- Не пугайся, досточтимый Олег. Отныне нам придётся чаще видеться и общаться, благо есть на то весомые причины.
Я выметнулся из кресла, будто подброшенный катапультой:
- Вы… каким образом… дверь заперта… без приглашения… дикость какая… как прикажете понимать? - Инстинктивно пятился к двери, заикаясь и не умея связать слов от ударившего шока. Автоматически подёргал ручку, дверь заперта…
- Олег, ну мы же условились на «ты», давай соблюдать договорённости. У тебя случайно нет зажигалки? А, впрочем, не надо, - он медленно раскрыл левую ладонь и на ней тут же ярко вспыхнул аккуратный кусочек огня. Раскурив от него сигарету, гулко хлопнул ладонями и встал.
Стряхнув оторопь от диковинного изумления, я силился помалу прийти в себя. Надо же как-то реагировать, а не сопли жевать:
- Вы… Ты, это… прекращай, знаешь ли, свои выкрутасы. Нашёл, тоже мне, мальчика! Фокусник доморощенный. Ты кто есть-то, на самом деле? Хозяйка отеля в упор тебя не знает! Наводишь тут тень на плетень. В какой-то Новосибирск он уехал. За день покрыл такую даль туда-обратно? Как это возможно? Пудришь людям мозги бесцеремонно. Что за дурацкие внезапные явления? Вообще говоря, изволь объясниться!
- Ну, хорошо, хорошо. Может и действительно не стоило являться вот так неожиданно. Пожалуйста, не паникуй. Хотя, в то же время, пора приучать тебя к внезапным визитам, потому как задача, стоящая передо мной, сложная и неминуемо потребует новых встреч. А сложность её заключается в том, что сопротивляемость твоего сознания намного выше, чем у других моих клиентов.
- Кли-ен-тов?! Да ты в своём ли уме, сутенёр вонючий! Ты за кого меня принял? За такие речи морду бьют нешуточно. Давай выйдем во двор, я отработаю на тебе свой кандидатский минимум по боксу! - Судорожно повернул ключ и распахнул дверь. - Ну! Идёшь? Или ссышь, мартышка?
Лентул медленно затушил полуистлевшую сигарету о стеклянную столешницу и приблизился вплотную. Поправил поясной ремень, щелкнув пряжкой, словно бы затянулся потуже. Обычно безучастный и равнодушный взгляд его постепенно набирал озлобленности. Брови сблизились к переносице. Правая, морща лоб, поднялась чуть ли не вертикально. Зрачки приняли горизонтальный, словно у мангуста, разрез, а в оскале зубов зловеще сверкнул бриллиантовый скайс.
И с размаху влепил мне крепкую пощёчину слева! Я окаменел.
Сузив веки, он какое-то время всматривался в мои глаза, пытаясь разглядеть там испуг и покорность. Обнаружив лишь ненависть, с правой руки вбил вторую оплеуху жёстче первой, пожалуй, вдвое.  Голова моя, качнувшись от удара, встала на место. Гудела, но соображала ясно.  Мысленно я лупил своего визави, как боксерский мешок, но, на удивление, не мог пошевелить и пальцем. Обездвиженное тело не поддавалось мозговым командам на ответные действия. Язык онемел и словно приклеился к нёбу. Я чувствовал себя топляком, бревном, насыщенным окружающей водой так, что уже не держался на поверхности, а дрейфовал в невидимой глуби на манер подлодки, являя собой потаённую угрозу встречным судёнышкам. Поняв, что это какой-то морок, подобие гипноза, мне удалось лишь натужно свести челюсти в бульдожий прикус и придать выражению глаз максимум непримиримости.
Баракелов это уловил и кивнул сам себе, ещё раз убеждаясь, видимо, в изначальном мнении по мою персону.  Обошёл мою неподвижную фигуру, словно верстовой столб, прикрыл дверь и снова сел в кресло. Мне же пошевелиться не удавалось, сколько бы ни старался, хотя от возмущения и бессилия внутри бурлило кипенным ключом и кидалось в голову всё жидкое: кровь, слезы, моча, лимфа, вода… И эта нагонная волна разбивалась, как о скалу, о чью-то чужую волю, справиться с которой оказывалось ей не по силам.  Но разум обострен необычайно.
- А теперь слушай внимательно, Олег! Как человеку верующему, тебе должно быть известно значение слова «обратился». Не с вопросом, там, или с просьбой к кому-либо, а в иную, подчеркиваю, в иную ипостась. Это совсем не означает твоё перерождение в какую-либо сущность со способностями, превышающими человеческие, нет. Безусловно, нет! Просто с момента «обращения» ты овладел возможностью накоротке общаться с потусторонним миром, в данном случае хоть со мной. Появился способ заглядывать туда, куда другим дорога закрыта. Можешь владеть ещё кое-какими средствами воздействия на окружающих, пользоваться которыми пока не умеешь, но легко обучишься при желании.
Эта ипостась утилитарного, конечно же, свойства, так что оставим в стороне принцип Триединства. Это, знаешь ли, за границами разума. И твоего и моего. Не буди лиха, когда оно тихо!
Конкретно ты пересёк границу измерений через невещественное окно. Признаюсь, не без моей, извини покорно, «помощи». Именно посредством окна ты уже включился в Игру, хотя сам ещё можешь об этом и не подозревать. В подлунном мире у каждого имеются свои задачи и обязанности. Есть они и у нас, только спрос за их исполнение гораздо строже, чем у людей. Мы те, кого вы называете бесами, лукавыми, чертями, нечистыми, карикатурно создав в своём сознании образ рогатых, хвостатых, зловонных и козлоногих тварей. Причём, глупых до изумления! Таких, с которыми волен справиться любой священнослужитель, размашисто осенив крестом или окропив святой водой. Должен тебя разочаровать, дорогой Олег, это далеко не так.
Война, которая идёт не одно тысячелетие, считай от Адама, между нашим князем и врагом, которому поклоняетесь вы, носит вялотекущий характер. Всё потому, что в наших рядах пока недостаточно активных сил и до победы ещё далеко, да и Христово воинство в последние времена заметно ослаблено, если не сказать обескровлено. Мобилизационная работа среди людей и есть наша главная задача. Но! Даже имеющихся сил у нас достаточно для борьбы, так сказать, негласной. Эту борьбу в православной среде называют коварной, диверсионной, вербовочной, подлой, шпионской… да и пожалуйста! Цель, как известно, оправдывает средства!
Присмотрись внимательно к окружающей действительности – сколько образовано сект и братств антиправославной направленности? Скольких прихожан оттянули они от канонической церкви? Кто посчитал, а главное, успешно справился с тайными сатанинскими организациями, «прославившимися» изуверскими обрядами, вплоть до человеческих жертвоприношений?
Подстёгивая себя пламенной риторикой, Лентул резво поднялся из кресла и зашагал по комнате, размахивая руками. То обстоятельство, что мой обездвиженный манекен мог только внимать, придавал его речи митинговую горячность.
- Почему современная интеллигенция ловко научилась прятать своё скептическое отношение к православию под лицемерным присутствием на традиционных церковных празднествах? В вашей среде их называют не прихожанами, а «захожанами». В иных территориях дело доходит вплоть до апостасии, то есть полного отступления и отпадения от Церкви! И если дать себе труд задуматься, чьих же рук это дело, к церковникам приходит понимание, что перед ними реальная сила, противодействовать которой случайно назначенным экзорцистам - бесогонам не только трудно, но и непродуктивно.
Силу эту, как и всякую силу, настало время не только признавать, но и уважать. Пришлось почтительно называть нас демонами, срочно изобретать такие лженауки, как демонология, лярвоведение и тому подобное. Изыскивать новые методы и вырабатывать иные практики для борьбы с нами. Результаты, будем же честны, неутешительны!
Соратники мои давно приноровились игнорировать крестное знамение, не рассыпаться в прах от святой воды, свободно входить в храмы и монастыри, управлять поступками, а в конечном счёте, и судьбой опекаемых клиентов. Вот оно, это слово, на которое ты обиделся, Олег. А ничего обидного в нём не кроется. Мы - сподвижники князя воздушных сфер. Адепты, солдаты, соработники, агенты. Вы – наша клиентура. Лично я вхожу в клан Баракеллы, одного из великих полководцев, приближённых к княжескому трону. Самого князя видеть нам не дано, его присутствие ощущаем лишь по нестерпимой жути, охватывающей всё естество. Когда этот ледяной поток страха обливает тебя от макушки до пят и обездвиживает, моментально понимаешь – он здесь! Наша армада под его негласным руководством работает по всем существующим фамилиям и по всем народностям. Моё звено, например, строго по Некрасовым. Твоих однофамильцев много, но и нас, как говорится, «тьмы и тьмы».
 Может тебе будет интересно узнать, что не так давно, где-то века полтора назад, мне приходилось входить в общение с известным поэтом и твоим однофамильцем, Николаем Алексеевичем Некрасовым. По житейским предосудительным обстоятельствам, которые фамилии его соответствуют, но, как человека, не красят.  Впрочем, об этом в другой раз, как-нибудь.
Вот лично ты завязан на мне. Ещё один Некрасов, протоиерей из сельского храма под Новосибирском, тоже у меня в работе. Туда и мотался на часок – другой. Нужен глаз да глаз, как говорится. Работа с людьми, знаешь ли, особая трудоёмкая статья. Хотя, почти все практики давно известны и подробно описаны в ваших учебниках по психологии личности. Кроме, однако, вещей, в высшей степени секретных, узнать о которых вам можно и не мечтать. Эти методы под семью замками.
Плюсуйте к этому багажу знаний приобретённые в долгой борьбе способности: находчивость, изворотливость, убедительность, жестокость, колдовство, лукавство, напористость, умение вселяться в людей … Они, эти качества, отмечены и признаны авторами всех ваших святоотеческих книг и статей по данному кругу вопросов. И уж поверь, противником врагу мы являемся достойным и, не побоюсь этого слова, равновеликим.
Лентул снова вытянул из нагрудного кармана янтарный мундштук, дунул в него со свистом, ввинтил в золотой ободок сигарету и прикурил из полусогнутой ладони. Всё в обыденной манере, без какой-либо позы, а напротив, в глубокой погружённости в тему своих рассуждений.
- Я почему так безоглядно откровенен с тобой, Олег? А потому, что считаю тебя образованным, умным и способным на жёсткое сопротивление моим тайным желаниям завербовать такого цельного в суждениях, уверенного в действиях и укоренённого в православной вере человека. Хочу, чтобы и ты, в свою очередь, не обманывался на мой счёт. И не вздумал бы держать меня, как в старом добром преферансе, за дурака.
Давай поступим следующим образом. Я снимаю с тебя гипнотический плен и предлагаю выпить мировую. Надеясь, конечно, на твоё благоразумие. В том плане, что не начнёшь же размахивать кулаками в ответ на пощёчины. Это было сделано ровно для того, чтобы ты в полной мере оценил мои возможности.
И он нажал, показалось, какую-то кнопку на пряжке поясного ремня. Ухо уловило отчётливый щелчок. Окаменевшее тело моё разом обмякло, и по нему разлилась такая слабость, что пара шагов до свободного кресла дались с необычайным трудом. Лентул, безбоязненно демонстрируя спину, достал из бара фляжку коньяка, два шарообразных фужера и водрузил их на столик.
- Прошу прощения, - он вынул из внутреннего кармана небольшую массажную расчёску с металлическими зубьями и с усилием несколько раз провёл по безукоризненно уложенным волосам. - Так вот, если позволишь, Олег, я продолжу.
Нам абсолютно не интересны индивидуумы, погрязшие во всевозможных грехах, а именно: пьянстве, блуде, гордыне, убийствах, воровстве, неверии, предательстве… Нет смысла перечислять, сам прекрасно знаешь, что в вашем руководстве ко Святому Причащению этих грехов около трёхсот. Ну и зачем, скажи на милость, тратить на этих маргиналов, люмпенов и аутсайдеров какие-то усилия? Этот контингент сам, по собственному желанию, стройной колонной шагает в нужном нам направлении. Есть и общины, шествующие неканоническим путём прямо в преисподнюю. Не редкий случай, что и вместе с пастырем.
Иное дело люди прочно воцерковлённые, действительно способные «стяжать дух мирен». Пуще того священники, а наипаче монашествующие. Это горячие участки фронта! Однако, надо иметь ввиду и другое – всем, с кем мы начинаем работать, изначально предоставлена свобода выбора.  Да, да, не улыбайся. Известно ведь, «Сучка не захочет, кобель не вскочит». Пардон за сермяжную аналогию.
Никто никого не удерживает насильно и к сотрудничеству не принуждает. Каждый волен сам выбирать себе дорогу. И каждому эта возможность предоставлена. Но всяк ли точно знает, что ждёт его в конце пути? Наша задача чисто «хелперская» и заключается лишь в создании необходимых условий для совлечения условного имярек на кривую, в вашем понимании, дорожку. Так что, дорогой Олег, мы в известном смысле существа благородные, как бы это не резало твой слух. Когда понимаем, что клиент силён и непримирим, а наша позиция слабее, (даже под угрозой наказания) партию сдаём.
В конкретном случае, посвящая клиента в правила «Игры», я поступаю вопреки установленным запретам и, соответственно, рискую. Но тут, как на рыбалке, улов бывает удачным, а бывает не очень. Являясь добычей крупной, ты просто так не сдашься. Одним черемуховым удилищем такого сома мне на берег не выдернуть. Хотя один крючок у тебя в губе уже сидит. Не буду пояснять какой, прекрасно всё знаешь сам. Партия только-только разыгрывается, Олег Николаевич, а интерес лишь обостряется. И предчувствуя острое противостояние, хорошо понимаю - игра стоит свеч!
Ну, так что, - он поднял свой бокал над головой, - давай, за мирное сосуществование?
- Пошёл ты ко всем своим чертям, нечисть! – слабым голосом ответствовал я. - В игры он вознамерился играть со мной, массовик-затейник! Выискался, откуда не ждали, рыболов-спортсмен! Никаких мировых с вашей породой никогда не было и быть не может! Вы посмотрите-ка, какую благостную картину он нарисовал!
Оказывается, ещё чуть-чуть, ещё вот-вот, тёмные силы одержат верх и спляшут бразильскую самбу на руинах православия. Ну, не смех!? Склоняете людей ко всевозможным грехам, а в случае отказа служить вам, то и к погибели, вот это ты называешь работой? Находишь удовлетворение от творимых пакостей и получаешь удовольствие от гнусности своего ремесла, как тот кладбищенский могильщик: «Работа-то на воздухе, / Работа-то с людьми».
Колдовство и обман, конечно, серьёзное ваше оружие, а применяется подло, исподтишка, избегая прямой борьбы, вот как сейчас. Зачем ты меня обездвижил? Легче пинать полумёртвого? Стало быть, ваши «приёмчики» являются чисто бандитской тактикой, как не прикрывай ты её выспренними речами. Убивать людей напрямую вам, похоже, запрещено, конечной-то целью считается заманивание в преступные сети заблудших душ человеческих, не так ли? Что на поверку оказывается посложнее, чем уничтожить человека физически.
А значит, будь уверен наперёд, что вот на тех, как ты говоришь, горячих участках фронта, вы зубы-то и обломаете. Убеждение, что подобную тебе нечисть до икоты боятся все поголовно, не актуально. И это ещё слабо сказано. Истинная вера разбивает все ваши козни в прах! Когда грядёт православный крестный ход – ад трепещет! Вместе с вашим хвалёным князем! Не раз, небось, пережил подобную встряску? 
Непрестанная молитва Иисусова, возносимая христианами, будет и впредь ваше вражье болото «…морщить, и вас, поганое племя, корчить»! О какой борьбе с Богом ты мне пел тут военные песни? Слышал, как отвечают святые отцы атеистам: «Если Бога нет, то почему вы с ним боретесь? А если Бог есть, то почему вы с ним боретесь?» Неужели не осознаётся понимание бесперспективности и тщетности этой вашей, смешно сказать, «непримиримой борьбы»?
А, впрочем, довольно пустых разговоров!
И, как следствие, извольте вам выйти вон! У нас народ иногда посылает таких разносчиков заразы «к чёртовой матери». Не знаю, существует ли она в вашей природе, но шёл бы ты именно к ней! Нет никаких причин продолжать дискуссию, а главное, был бы прок. Я откровенно болею от тебя, нежить. Изыди…
- Сказать, что я был готов к такому ответу, значит, ничего не сказать. Загодя пребывал в стопроцентной уверенности. И ты меня в ней лишний раз утвердил.  Но, Олег, не переубедил! Так что, впереди у нас необозримое поле для приватных встреч и вольных рассуждений. Засим разрешите откланяться и, как говорится, до новых встреч! - Он почти притворил за собой дверь, но тут же придержал. - А слабость и недомогание пройдут. Буквально через минуту. Дирижёрской кодой очертил рукой круг и натянуто улыбнулся, сверкнув драгоценной конкрецией в зубе.
Легче стало мгновенно.

И даже после всего этого мне не удавалось утвердить в своём сознании мысль, что Лентул есть тёмный дух. Может он чародей, фокусник, экстрасенс, колдун, мистик? Инопланетянин, в конце концов? Или, всё же, взаправду инфернальный выкидыш, дьявол его побери?! Так и не оправившись от этого морока и наваждения, я спустился вниз, уселся в кресло и с ослиным упорством стал ждать появления Гулчи.  Готовился. Строил фразы, искал доводы, оттачивал аргументы и складывал их в убедительную речь. Мысленно перескакивал на разговор с Баракеловым, забывая слова, предназначенные Гулче. Снова с трудом конструировал предстоящий диалог.
 Но всё красноречие моё разом улетучилось из головы, как стая вспугнутых голубей, едва моя любовь появилась в прихожей. Взяв её прохладную ладонь, только и смог выдохнуть:
- Гули, дорогая…
Опустив глаза, она с твёрдостью отняла руку и поставила перед собой Бачу, словно отгородилась им от меня:
- Вы завтракали, Олег Николаевич? Мама говорит, что нет. Можете заказать, что бы вы желали на обед, мы приготовим.
Мне очень хотелось обнять эти худенькие плечи, и даже потянулись, было, руки мои, но приблизившись, я вздрогнул от внезапного вскрика:
- Нет!!! - Она подхватила сынишку на руки и, спрятав за ним округлившиеся испуганные глаза, заторопилась до кухни, прокричав торопливо, - мы что-то приготовим сами, не опаздывайте к обеду! - С тем и оставила меня. Стоящим растерянно, с поникшей головой. «Ну кто-нибудь, подскажите же, наконец, что мне делать!?
Поднимался к себе, погружённый в безысходное отчаяние. В бессилье только и придумал, что показать горгулье кулак. Бредя по коридору, вдруг услышал далекий, приглушённый зуммер. Телефон! В два прыжка оказался в номере и успел.
- Это Иннокентий, слышишь меня?
- Да, конечно, добрый день.
- Да какой уж и добрый. В общем, так, Олег. Никого не жди, не дождёшься. С партнёрами работают криминалисты, главный получатель задержан. Срочно забирай груз и возвращайся в Москву как можно быстрей. Но поездом! Исключительно поездом, понял? Повтори!
- Всё понял. Собираюсь срочно и на вокзал. Куплю билет, отзвоню. Как там Лена?
- Звонила мне, спрашивала.  Ждёт. Конец связи, пока!
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Прицелился упасть в кресло и обдумать услышанное, но… В этом кресле восседал Лентул, и я суеверно переместился в своё. А чего приспичило спрашивать про Лену? Привычка, инерция? Запоздалое чувство вины? Отвечай, «изменщик коварный»! Ну да ладно, разберёмся задним числом. А сейчас, стало быть, «Пора-а в путь – дорогу». Что за настроение такое, песенное? Откуда, скажите на милость, быть веселью? Это, вероятно, предстоящий отъезд будоражит нутро и надо спешно грузить пожитки в мой американский сундучок на ремне. Но нам не привыкать. Нищему собраться – только подпоясаться! Нищему?..
А ведь ползает под сердцем этот червь-искуситель! А, Олег Николаевич? Хотелось бы ответить на этот назойливый вопрос чужими словами: «Ах, оставьте ненужные споры/, я себе уже всё доказал». Но так ли уж всё?
Прикинул последовательность действий. Резво поднялся, покидал в кофр туалетные принадлежности, тапочки, брюки, рубашку. Отодвинув шкаф, ножом открутил «кошелёк» и, облачившись в него, натянул поверх спортивный костюм. Подвинул шкаф на место, поправил в алькове покрывало и подушки. Всё!
Были сборы недолги, и скатертью, казалось бы, дорога. Но, нет!
Где тот якорь, что цепко держится за грунт и препятствует моему отплытию неумолимо? Якорную лебедку заклинило? Стою перед зеркалом, снова и снова спрашивая своё отражение, могу ли я сорваться без разговора с Гули и каким способом мне этот разговор начать? И что значит сорваться? Или, как раз, лучше именно сорваться?
Отражение вдруг беззвучно склонило сумбурную голову набок, словно к чему-то напряжённо прислушивалось. В дальнем конце коридора еле слышно гудел пылесос. Сердце подпрыгнуло к самому горлу - Гулча убирает помещение! Я прильнул ухом к двери, гудение помаленьку приближалось. Есть Бог! Он узрел мои терзания!
*  *  *
Владимир-Залесский, Владимир-на-Клязьме…
Эти красивые имена ранее принадлежали нынешнему областному центру, городу Владимиру. В древности - фактической столице Руси.
Я довольно часто приезжал сюда по работе. Это недалеко от Москвы и при благоприятных обстоятельствах вполне можно, завершив дела, вернуться вечером домой, а не устраиваться на одну ночь в гостинице. Но так складывалось не всегда, и мне довольно близко пришлось познакомиться с городом, его древней белокаменной архитектурой, простыми и добродушными людьми. Их милое интонирующее «оканье» всегда вызывало тёплую улыбку:
- Ты, мил человек, не туды, чай, заехал. Тебе, слышь, над на убъяздную дорогу-то, а эт «Пекинка»! Заворачивай, стал ть, оглобли в обратную!
Когда-то через город начали было тянуть часть автотрассы Москва – Пекин. Работа была в разгаре, да вот беда, - отношения с Китаем резко испортились. Ну и… Зато остался хороший кусок дороги горожанам.
Центр города красив, спору нет. Но вот только в центре и чувствуешь столетнюю поступь времён. Храмы былых веков, Золотые Ворота, туристы… А если удариться чуть в сторону, обычный городской пейзаж со всеми присущими ему житейскими проблемами. Стихийные парковки, неухоженные газоны, унылые панельные пятиэтажки, мусорные баки… Идёшь в гостиницу с таким чувством, словно посетил уникальный музей, а теперь надо возвращаться в свою «коммуналку». Этакий конгломерат древностей в окружении безликих построек рядового современного города.
В этой связи мне вспоминается один эпизод из короткого отдыха на юге.
Местному жителю причерноморского посёлка каким-то образом удалось оформить в собственность территорию участка, где многие сотни лет пребывал в своей неколебимости самый настоящий дольмен.  Допотопное сооружение из неподъёмных мегалитов. Да простят меня древние строители, очень похожее на собачью будку. С идеально круглым отверстием назначения непонятного. Хозяин обнёс свою законную территорию забором, вывесил для отдыхающих приглашение к осмотру первобытного артефакта и, «за мзду малую», организовывал экскурсии. Курортники, коим было «в лом» тащиться в горы, где этих дольменов не сосчитать, охотно посещали двор предприимчивого культуролога.
Там древний артефакт в окружении сараев, домовладений, овчарни и курятника, смотрелся не менее значимо, чем египетская пирамида!
Похожее, и совсем не обидное для горожан впечатление сложилось у меня об их знаменитом городе. Но, если что-то не так, простите великодушно.
Только совсем ни к чему сейчас музейные прогулки. Я жался поближе к окраинам, кося глазами по вывескам. Искал баню и парикмахерскую при ней. Порасспросив местных, не быстро, да и почти что на выезде, нашёл одно частное заведение - помесь дома бытовых услуг с гостиницей и кемпингом.
- Здравствуйте, люди добрые, - говорю я, заходя в пустоту прихожей.
 На приветствие, помешкав, выплывает к стойке хозяин с зелёной кружкой в руке и озадачивается мной:
- Чего?
При первом взгляде на хозяина я понимаю, что никакой это не хозяин. Как понимаю? А по синим татуированным перстням на пальцах, что держат эмалированную кружку, по стриженой шишковатой голове и спортивному костюму, фирменным знаком коего являются три полоски. Руководство заведением такому, конечно же, никто не доверит. Этот большой ребёнок, дай ему волю, раззадорится ещё «колоть орехи королевской печатью». Ясно, вышибала. И становится понятно, как с ним вести разговор. Вкрадчиво и полушёпотом:
- Слышь, братан, - вульгаризирую я свою речь, пытаясь косить под «своего», - такая, короче, шняга. Я с бабой своей разругался напрочь. Дай перекантоваться у тебя ночку-другую. Документов, правда, нет при себе. В чём был, в том ушёл. К корешам не сунешься – она искать станет, все хаты ей известны, а на вокзале, сам знаешь, конкретное палево. Мне рановато рисоваться перед вокзальными ментами. Выручай, братишка, я в долгу не останусь. Заплачу, не сомневайся.
«Спортсмен» долго смотрел на меня. Отхлебнув из горячей кружки, утерся рукавом:
- Без документов нельзя.
- Да выслушай же, будь человеком. Я ведь не в работники нанимаюсь, где паспорт требуется. И не взаймы у тебя прошу. Ты в курсах, вообще, что земля круглая? Сегодня ты мне помоги, завтра, может, я тебе в чём-либо подсоблю. Чего жмёшься? Клиентов-то всё равно, смотрю, не густо.
Оп! Последний аргумент заставил его уронить челюсть на грудь и долго обдумывать сказанное. Итогом стало немудрёное умозаключение:
- Бабки покажь.
- Базара нет, - я протрещал пальцем по купюрам, - говори сколько?
Он поставил кружку, запалил сигарету и, оглянувшись по сторонам, облокотился на стойку:
 - Ты не в бегах? Хвоста за собой не тянешь?
- Обижаешь, брат. Не первый год замужем.
- Зовут как?
- Андрей, - вслушиваюсь я в новое звучание своего имени.
- Меня Стас.  Два дня, не больше.
 Он вытянул из ящика лист бумаги и написал сумму. Цифра была проставлена явно от «балды», и номиналом куда как выше моих предположений. Размышляя, я с тоской отвернулся в окно.  Там сгущался вечер. Перспектива ночевать на воздухе, пусть и безукоризненно свежем, меня никак не прельщала.
- Замётано, - выдохнул обречённо.
Стас оживился:
- Только номер тебе не получится, брат лихой. Зато есть сторожка. Там топчан, чайник. Постель дам. Если что, скажешь, что одноклассник мой. Из Покрова. Учились, мол, вместе. Дело прошлое, букварь искурили на двоих.
- Кому скажешь-то?
- Мало ли. Спросят – ответь. Только не груби.
Я немного потускнел, но всё оказалось не так уж и плохо. Небольшая уютная сторожка возле ворот. Если, конечно, сторожки бывают уютными.
Однако ж, в наличии всё необходимое и даже старенький телевизор. Стас достал из шкафчика запечатанный в целлофан комплект постельного белья и, прежде чем отдать, оглядел мою персону придирчиво:
- Мыться то будешь? Только у нас душевые, бани пока нет.
- Сойдут и душевые. А парикмахерская?
- Там же рядом. На два кресла. Но работает одно.
- Ладно, Стас, спасибо, - я сел на топчан. Дай осмотреться. Держи. Спасибо ещё раз.
Стас пересчитал купюры, обернул их вокруг пальца и утопил в громадном кулаке:
- Давай, земеля. Если чё, я на месте.
Осмотревшись и чуть выждав, я достал «Макаров» и вышел. Пристроил его за широкий наружный наличник окна, выходящего в заросли заднего двора. Вроде по малой нужде сходил. С той поры, как пистолет у меня появился, непреложно закрепилось правило: прежде, чем лечь спать, спрячь оружие вовне от себя. Даже если пришлось ночевать на земле, зарой его в сторонке. Коль уж повяжут, то хотя бы одного тебя.
А теперь ничто не мешало устроить себе самый настоящий, как в армии, санитарный и банно-прачечный день.
Я лил на себя практически кипяток, сдирая с тела многодневную дорожную коросту пыли и пота, орудуя булыжником хозяйственного мыла и чрезвычайно жёсткой мочалкой в виде пучка пластиковых верёвок. Стриг под самый корень отросшие ногти, соскабливал о цементный мокрый пол набитые дальними переходами жёлтые надолбы на пятках, трижды взмыливал и ополаскивал голову. Словно змей на линьке порывался стянуть с себя зудящую старую кожу и с усилием выпрягался из осточертевших пут.
Но жалел, и тосковал, и ругал себя за то, что так и не добрался до парной и до веника. На какой-то толстой горячей трубе высушил, и на ней же почти отгладил всю свою постиранную одежонку так удачно, что брюки обрели свои давно позабытые стрелки. Трудился с упоением и мог бы претендовать на звание лучшей прачки этой импровизированной портомойни. Не дожидаясь момента, когда «…одежды мои возгнушаются мною».
Отмытый до скрипа, и розовый, как новорождённый поросёнок, угнездился привольно в парикмахерском кресле. От молоденькой парикмахерши несло табаком. На мою просьбу «сделать покороче», она откликнулась буквально, и я стал почти похож на стриженого Стаса. А когда возник вопрос о бритье, смутилась и еле слышно, по-детски, призналась:
 - Я не умею. Боюсь порезать вас. Учусь ещё только. Хотя все приборы есть, может быть, вы сами?..
Я предложением воспользовался и, неожиданно для себя, не стал сбривать отросшие усики и оставил на подбородке аккуратную скобочку щетины, коей предназначалось отрасти в бородку «a La Blanche».
- Вам так даже лучше, - похвалила мою обновлённую физиономию хозяйка салона и сунула купюру в бюстгальтер.
Поутру Стас смеялся:
- Это Наташка тебя так обчекрыжила? Я поначалу и не узнал, смотрю –бородёнку запустил, - и, доверительно понизив в голосе, шепнул, - шифруешься, деловар?
Всё нормально, он принял меня за своего. А большего и не надо.

*  *  *
Дождавшись, когда пылесос, словно голодный пёс, стал подвывать у меня под порогом, я решился. Растворивши дверь, жёстко взял Гулчу за руку и втащил внутрь, оставив работающий пылесборник в коридоре.
- Гули, любовь моя, очень прошу, только лишь выслушай. Ночью ты говорила, я молчал. Теперь моя очередь. Ведь мы хотели объясниться, правда же? Сегодня мне необходимо спешно улететь в Москву, так складываются обстоятельства. Но именно сейчас я хочу сказать тебе самое главное. Прижав к губам её ладонь, опустился на колено:
- Гулча, милая! Мой счастливый случай и прекрасный цветок Востока! Вот тебе моя рука и преданное любящее сердце, которое я оставляю здесь до своего возвращения. Я уже не смогу без тебя и в кратчайший срок, как только завершу свои дела, приеду незамедлительно.
Она молча улыбалась, пушистые ресницы смежались, лицо принимало уже знакомое щемяще-плачущее выражение. Не противилась и не отнимала руки, лишь уводила в сторону взор.
- Послушай, у меня состоялась беседа с православным священником, и он подсказал, что нужно делать и как поступать в нашем случае. Я узнаю детали и всё подготовлю, тебе останется лишь подписать бумагу, что отрекаешься от навязанного тебе в несмышлёном возрасте ислама и согласна принять православное вероисповедание. Всё! Мы соединим наши сердца и уедем. Куда скажешь, туда и уедем. Что касается Бачи, не сомневайся ни минуты, он обретёт в моем лице любящего отца.
Ты оглянись на свою жизнь, Гули. Разве можно в наше время существовать на положении служанки и уборщицы на рабских, буквально, условиях. Известно тебе время, до какого вам с мамой суждено терпеть это унизительное и шаткое положение?  Жить в постоянном ожидании краха? Когда он наступит? Через год, через месяц, завтра? Есть хоть какой-то намёк на более или менее стабильное будущее? Ведь всё может обрушиться в любой момент, не так ли?
Я умоляюще смотрел на неё, сжимал вздрагивающие тонкие пальцы, всем естеством своим выражая преданность.
- Гулча, я далеко не мальчик и несу ответственность за то, что говорю. Понимаю, что короткий срок наших отношений не позволяет довериться мне полностью. Откровенно скажу, что никаких конкретных действий пока не могу предложить. И этим только усиливаю твоё недоверие. Но в то же время и мне не верится, что ты не видишь моей любви и искренности. Я не уеду, дружок мой нежный, пока ты не скажешь, что согласна. Не приму никаких иных слов, типа, «надо подумать», «посмотрим» или «рано об этом». Молю тебя всем сердцем и душой только об одном – ты согласна?
Гулча стиснула ладонями мои виски, я поднялся с колен. Встав на цыпочки, она дотянулась губами до моего лба и, роняя слезы, отчетливо произнесла:
- Я согласна. - Выпросталась из моих объятий и вышла, тихо притворив за собой дверь.
Почему я не бросился за ней? Какое-то время я пребывал в полуобморочном состоянии, а когда ясность мысли вернулась, задал себе вопрос - за что принимать мне её слова? За искреннее ответное чувство? За банальное непонимание серьёзности происходящего? За отговорку, чтобы отвязаться? Потянувшись за этой недосказанностью, я машинально вышел за дверь, словно бы там находились ответы на эти вопросы. Коридор был безнадёжно пуст, лишь надсадно ныл оставленный включённым пылесос.
Углядев на его корпусе клавишу «ВЫКЛ», наступил на неё ногой.

Последнюю ночь перед отъездом заснуть не удавалось. А если откровенно, в душе зародилась необъяснимая боязнь своей огромной кровати. Даже разбирать её совсем не хотелось, не говоря уже о том, чтобы лечь в её холодное нутро. Один вид греховного ложа встряхивал меня и покрывал тело мурашками. Легче и покойнее, пожалуй, до утра пересидеть, подрёмывая, в мягком кресле. Обуреваемый страстными воспоминаниями незабываемой ночи, я буквально заболевал. Ближе к полуночи, устав от треволнений, тихонько вышел со двора в надежде немного развеяться.
Азиатская ночь, сказать, точно такая же, как и в центральной части страны, но чем-то неуловимо от неё отличается. Непривычным расположением звёзд на небосклоне, более, пожалуй, тёмном, чем на родине. Воздух насыщен пряными запахами остывающей от дневной жары землёй, покрытой всевозможной духмяной растительностью. Нет полного безмолвия, а есть еле уловимый таинственный шорох ночной жизни насекомых и редкие вскрики незнакомой птицы.
Притомившись от праздного шатания по пустынной улице, решил вернуться. На подходе к отелю что-то не сразу осознаваемое насторожило меня. Темная и тяжёлая громада гостиницы, словно неведомое чудовище, десятком окон-глаз напряжённо всматривалось в мою одинокую фигуру. Витражные окна в отблеске тонкого нарождающегося месяца подслеповато светились, пытаясь пронзить эту ощутимую почти, чёрную полночь. Я замер в молчании.
Это противостояние пробудило в памяти давнюю историю.
Однажды, будучи ещё восьмиклассником, я невольно стал свидетелем… чего и событием-то назвать нельзя. Вот так же, одномоментно испытал смятение незрелой подростковой психики.
Как-то мама обратилась в городской отдел культуры с просьбой прислать в храм профессионального преподавателя музыки. Цель простая – привести к норме правильного звучания не совсем стройную в вокальном отношении клиросную братию. На просьбу откликнулись, приехал местный композитор и знаток православных песнопений некто Захаров.  Абсолютно слепой. С пятирядным баяном и пухлой папкой нотных листов по Брайлю. После репетиций в храме Захаров ужинал у нас и ночевал в одной со мной комнате, на раскладном диване.
 Глубокой ночью я проснулся в безотчётной тревоге. Сразу взглянул на гостевой диван. Тот был пуст. Обведя глазами полутёмную комнату, обнаружил фигуру нашего постояльца. Захаров, полностью одетый в костюм, стоял перед окном, упершись ладонями в подоконник и пристально всматривался?! в темноту. Немного поворачивал голову из стороны в сторону, словно следил за движениями какого-то существа за оконной рамой.
Невероятно тонким своим слухом уловил шевеление на моей кровати и медленно обернулся. Пустыми глазницами с запавшими веками он зловеще смотрел прямо мне в глаза. Потрясение поразило мой разум до такой степени, что я готов был закричать, но тут… в дверь постучала мама и сказала, что машина за маэстро уже прибыла.
Захаров воздел на нос чёрные очки и сказал:
- Счастливо оставаться, невероятно впечатлительный молодой человек. Пожалуйста, успокойтесь и усните с Богом. Ещё совсем рано.
И сейчас мне моментально вспомнился тот жуткий мистический озноб, когда я встретился глазами с этим домом, устремившим свои слепые окна в глухую азиатскую полночь.
Очнувшись поутру не выспавшимся и с неприязнью вспоминая свои предыдущие поездные злоключения, ехать на вокзал я раздумал. А в аэропорт меня доставил Сухроб. Тот самый таксист, что привёз меня в отель Нуруло. Я случайно наткнулся на его самопальную визитку с номером телефона и вызвал. Он был неизменно приветлив и обуян патриотическим желанием говорить о своём городе исключительно в степенях превосходных. Сокрушался, что когда-то большевики убрали с города наименование Сталинабад. Той ещё, послевоенной закалки, человек.
Расписание рейсов на Москву совсем меня не обрадовало. Ближайший, вылетающий через два часа, оказался забитым полностью. Как пояснили, вплоть до багажного отсека. Аэропорт, этот республиканский транспортный хаб, живёт жизнью напряжённой и перегружен свыше всех нормативов.
Это вам, Олег Николаевич, не электрички на Одинцово, которые подаются каждые полчаса. Купил билет на самолет какой-то приблудной авиафирмы на завтра на поздний вечер. С отправлением по прибытии борта. Отзвонил Иннокентию, что завтра отбываю, не оповестив, однако, каким видом транспорта. Чего раздражать шефа лишний раз, если он велел поездом?
А теперь. Куда девать вагон свободного времени? Возвращение в отель будет выглядеть совсем уж неприлично. Явился, не запылился! Я ваша тётя… Вздохнув, я обречённо тронулся в сторону гостиницы. Проходя мимо кучки таксистов, поджидающих клиентов, кисло улыбнулся Сухробу и вяло помахал ему. Тот, узрев мою постную физиономию, подошёл:
- Что, дорогой, почему уходишь? Билетов нет? - Он по-настоящему озаботился моим понурым видом.
- Да нет, билет-то купил, да надо больше суток ждать вылета.
- Так бывает, да. Пойдём со мной, - он решительно взял меня за рукав, - твоя беда возможно помогать. Ты не был скупой клиент, моё уважение. Идём пробовать что-то сделать.
Облегчённо вздохнуть и отпустить натянутые нервы я смог лишь с момента, когда увидел под крылом нашего лайнера кампании «Somon Air» всё уменьшающийся в размерах город Понедельник. Кресло рядом пустовало, и я мог даже, выражаясь фигурально, разом «сидеть на двух стульях».
А всё прошло, как по маслу! Сухроб недолго разговаривал с кем-то в кассовом окне, спросил лишь мою фамилию. Затем объяснил:
- Надо подождать ещё полчаса. Один пара супружеский не прошла регистрацию. Если не придут, твой фамилия будут объявлять, подойдешь этим окно. Хафиза билет новый обменяет. Надо будет только мало-мало доплатить. Понимаешь, да?
И ровно через полчаса я радостно махал Сухробу билетом, вложенным в паспортные корочки. Он ответно поднял над головой руки, означая рукопожатие.
До свидания, Душанбе! Сегодня ты стал мне ещё немного ближе.

*  *  *
Дурацкая присказка «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек!» не давала покоя мне даже ночью. Гостиница и персонал в лице стриженого Стаса давно спали. Я же, как прожжённый шпион и лазутчик, принялся за подделку документов.
Над кипящим чайником аккуратно отпарил фотографию с паспорта Андрея. Не на один раз затвердил свое новое Ф.И.О. и легенду моего пребывания на благословенной владимирской земле. Для безукоризненного её воспроизведения по вероятной просьбе каких-либо должностных лиц. Что-что, а это представлялось мне абсолютно неизбежным. Когда забрезжило утро, приблизительно знал, с чего надо начинать.
Вышагивая зелеными улицами города, я чувствовал себя обновлённым. В прямом и переносном смысле этого слова. И чтобы привыкнуть к такому обновлению, было необходимо какое-то время. Понадобилось посвятить этому день, который начался с посещения фотоателье. Мальчишка фотограф лишних вопросов не задавал. А чего спрашивать, и так понятно. У человека незадача. Отклеилась и потерялась фотография с паспорта. Владелец - вот он.
Быстренько размножив мою физию на шесть копий 3х4, вырезал аккуратно одну, тщательно, под грузом, приклеил и страницу с фотографией закатал в ламинат. Он, думаю, если и сомневался в чём-либо, то уж безусловно не в том, как его искусство отразится на моей дальнейшей судьбе. Сентенцию, что «Деньги могут всё», я, безусловно, помнил, но не предполагал, что «этакое» мероприятие обойдётся так дёшево. Юный фотограф и не помышлял, вероятно, что где-то там, в бумажном море всяких директив, циркуляров, инструкций и сводов законов, есть статья за подделку документов. Если бы помышлял, цену мог заломить заоблачную.
Но работу свою он произвёл старательно, не торопясь, благо очередь из клиентов составлял один лишь я. Ну, кому ещё придет в голову в это утро буднего дня срочно фотографироваться? Хотя, сказать по правде, старательность мастера на сто процентов меня не убедила.  Зато себя легко убедил в том, что излишне перестраховываюсь. И в самом деле, если не всматриваться придирчиво, документ выглядел достойно, в пределах общепринятых. Присев на одну из скамеек, которые тянулись вдоль аллеи, торжественно развернул обновлённый документ.
Из-под красной обложки на меня смотрел короткостриженый и помолодевший Некрасов Олег Николаевич, но официальная запись гласила, что эти усики и бородка принадлежат Шмакову Андрею Сергеевичу. На своих местах и запись гражданского состояния с незнакомой мне женщиной, и штамп регистрации по месту жительства, и (RF+) исключительно положительный, и группа крови всенепременно первая!
Да с таким документом в Академию ФСБ не стыдно поступать! А не протирать в безделье штаны по городским скамейкам! В связи с этим надо понимать и следующее - обретённый липовый паспорт не есть индульгенция, которой можно прикрыть все мои грехи. Тем более, что к совершенству документа имеются некоторые претензии. И по этой причине нет никакого резона болтаться в городской толпе, рискуя нарваться на ненужные вопросы блюстителей порядка. Пока валялся в спальнике за широкой спиной Андрея, можно было оставаться относительно спокойным, но сейчас…
Криминальные ориентировки распространяются с быстротой молнии. А риск случайной встречи с хозяевами контейнера? Владимир, он хоть и город, но жизнью живёт патриархальной. Трудовой люд, - идущий на работу и возвращающийся домой, - в массе своей правоохранителям примелькавшийся, поэтому узреть в людском потоке подозрительно праздного человека им труда не составит.
Я сейчас пребывал в том состоянии, о котором пел в своё время тёзка этого древнего города: «Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать». Вариант, подобный этому, и придётся срочно изыскивать. А выбор невелик: в «бойцы» к местным бандитам, сдаться ментам или закрыться в каком-либо монастыре.
Последнее предположение могло бы стать наиболее прицельным. Навыков проживания в обители занимать не надо, они при мне и никуда не подевались. Только монашеское поселение надо искать в месте малолюдном, лучше лесном. Где-нибудь в глухом Муромском заказнике. Найти бы такую, Богом хранимую, православную пустыньку, лучше женскую. Пусть матушки и сестры - послушницы, как пчёлки, трудолюбивы, но мужских рук в монастырском хозяйстве всегда не хватает. Работу, безусловно, предложат самую грязную и трудоёмкую, проверяя на «вшивость». Чистка коровника или птичника. Практика известная.
Но знающие люди наверняка со мной согласятся, что любая тяжелая работа на воле предпочтительнее нудной игры в домино с сокамерниками в следственном изоляторе.

*  *  *
Не до конца объяснимое, двойственное чувство владело мною, когда лайнер, плавно завалившись пару раз на левое крыло и набрав высоту, лёг на ровный и устойчивый ход в своём эшелоне.
На земле осталась ставшая дорогой и близкой женщина, с которой есть намерение связать дальнейшую судьбу. Я сейчас не переживаю, а буквально болею от той недосказанности, незаконченности нашей последней беседы. Даже брошенные ею слова - «Я согласна» - не дают мне уверенности в её безоговорочном согласии. Стало быть, ещё предстоит многого добиваться самому. А это будет, ой, как нелегко!
Моим внезапным отъездом практически рвётся едва намечающаяся ниточка наших отношений. Гулча только лишь утвердилась в своём ночном предположении: «Ты уедешь и, конечно же, не вернёшься». А как ей объяснить, что я не от неё уезжаю, а долг заставляет вернуть то, что мне не принадлежит. То, чем связан по рукам и ногам буквально. В голове пчелиным роем вьётся сонм правильных, убедительных и нежных слов, которых так и не сподобился сказать ей при прощании.
А двоякость ощущений заключается ещё и в том, что под височной мембраной весело пульсирует одна потаённая жилка, заставляющая улыбаться беспричинно. Оставив сердце в Душанбе, я неподдельно рад тому, что возвращаюсь домой. Что скоро увижу Ленкино сияющее лицо. Что вряд ли сумею оторвать от себя её обнимающие руки…
- … а затем жизнь войдёт в привычный ритм и потихоньку забудется невинный командировочный роман с экзотической незнакомкой. - Негромко завершил мои мысли, ставший уже знакомым, дикторский баритон. – Амбивалентное расщепление, сударь.
 В соседнем кресле, сложив руки на груди, невозмутимо восседал Лентул Баракелов. В голосе его не сквозило никакой иронии. Констатация моих размышлений заставила внутренне содрогнуться - сказанная им фраза вполне могла быть и моей! В логике складывающихся обстоятельств. Не выказав никакой реакции на неожиданное появление собеседника и не повышая голоса, я отвечал ему так, как будто беседовать мы начали ещё до взлёта.
- Возможно, ты и прав. Слаб человек. Но кроме чувственных порывов есть и разум. Не стану же я, разрубив своё сердце пополам, сидеть и ждать, когда одна из половинок трепетно забьётся в чью-либо сторону! Туда, якобы, и следует прибиваться. Да, мне необходимо время на улаживание дел в Москве. Их немного, но все они невыразимо сложны в исполнении. Из разряда «Серпом по эксклюзивному».
Могу ли я немедленно по приезде заявить Лене, что ухожу от неё, так как полюбил другую? А Иннокентию?  Бросить без объяснений на стол заявление по собственному желанию? Чем это обернётся? Скажут, уж не повернулся ли там Некрасов умом, нажевавшись азиатского насвая из куриного помета с известью? И будут недалеки от истины. С этими людьми меня многое связывает, плохого от них я не получал и, стало быть, придётся искать цивилизованный выход из этих двух сложных комбинаций.
Также предстоит прояснить в православной епархии все детали наших с Гули будущих отношений. В Ново-Девичьем монастыре, как известно. На всё это, конечно же, потребуется время.
- Ну-ну. Время лечит, а дождь смывает все следы! Любезный Олег Николаевич, только и остается сказать - я тебе не завидую. Ты путаешься в сетях плотского мудрования и становишься неинтересным соперником. Где высокодуховные воспарения над житейской мелочёвкой? Рыцарство без страха и упрёка по отношению к любимой? Плохи дела, если в твои недавние страстные признания в любви и, вроде бы, безоговорочный настрой на совместную жизнь с этой красавицей начинают вгрызаться сомнения и неуверенность. Только не говори мне, что сам так не думаешь.
- Даже если и думаю, то ты здесь причём? Уж не для того ли, чтобы подсказывать, как правильно мне поступать?
- Отнюдь, - он потянул из кармана мундштук, - я могу обеспечить достижение целей исключительно неправильных и провальных. В этом моя работа, сударь. Могу помочь покорить вершины, которые тебе категорически не полезны. И ты, этой моей помощи, ещё попросишь, дай только срок. Будет вам и дудка, - он дунул в мундштук, - будет и свисток!
- Уж как-нибудь постараюсь обойтись без посредников.
- Не кажи «Гоп», хлопче, поки не перескочишь!» Так говорят в Малороссии? – Он достал сигарету и возжёг в ладони огонь.
- Слушай-ка, ты не вздумай закурить в салоне, Лентул! – Я дунул ему в горсть и вытянул шею, озираясь.
По проходу между креслами медленно шествовал лощёный стюард, осведомляясь у пассажиров, все ли так, как надо. И в то же время, бросал настороженные взгляды в мою, конкретно, сторону. Поравнявшись с нашими креслами, спросил участливо:
- У вас всё в порядке? Вы хорошо себя чувствуете?
- Он меня не видит, не тушуйся, - шепнул Баракелов.
- А почему у меня что-то должно быть не в порядке? – Отвечаю вопросом на вопрос.
- Просто я вижу, вы разговариваете без телефона. Сами с собой?
- Ах, это! Не стоит внимания. Разучиваю роль. Я актёр, знаете ли… Моторы гудят, и мне показалось, что окружающим это не мешает.
- Ах, вот оно что! Пожалуйста, простите меня. Сказать честно, мне подумалось совсем другое. Извините ещё раз. - Стюард откланялся и прошёл к себе.
- Ладно, - Лентул достал из кармана зубастую «массажку» и с усилием прижимая её к коже головы, причесался. Эта процедура явно доставляла ему наслаждение. – Скоро Новосибирск, но я сойду немного раньше.
- Почему ты терзаешь свои волосы постоянно, можно спросить?
- Тебе, как партнеру, отвечу честно. Это подшёрсток прёт. Чешется нестерпимо, если б ты знал! Один сойдет, лезет следующий. Я, по глупости, прокололся в одном предприятии, и вот такое выпало наказание. Без права на обжалование. Сроком на год. Как там у вас называется, епитимья? Вот-вот. Но, справедливости ради надо сказать, это единственный мой промах за последние четыреста лет.
- Четыреста лет?!
- Ну да, четыреста. А что удивительного? Мы же ангелы, пусть, в вашем представлении, и падшие. Общеизвестно ведь – ангельский чин бессмертен. Поэтому у нас другое, в корне отличное от вашего представление о существовании. Замечаешь, я не сказал «о жизни». Её нет, потому что нет смерти. А отсутствие смерти исключает наличие жизни. Вечный и неразрывный круг существования, неподвластный внешнему воздействию. Поэтому наше воинство разбить наголову не представляется возможным.
- Это ты загибаешь, вражье семя. Ты уже смертен и прекрасно это знаешь. Твоя смерть и смертная погибель всего вашего племени заключается ни в чём ином, как именно в падении! Чем смерть служит для людей, для вас этим служит падение. А оно, как известно, исключает вам возможность покаяния. Также, впрочем, как и людям после кончины. Вся ваша армада у Бога в руце, в Его полной власти. Мановения мизинца довольно, чтобы аннигилировать любого из вас. И это тоже общеизвестно.
- Согласен, врагу подвластно исключительно всё, и Он легко может справиться с любым, да хоть и с Князем самим. Только с чего бы это вдруг Ему менять свои же установки? Мы в относительной безопасности до Страшного Суда. А провоцировать людей позволительно затем, чтобы они понимали свои грехи и учились с ними справляться. Кто подвигнет вас на грехопадение? Кто укажет верный путь к погибели? Вам, пребывающим в эйфории земной вседозволенности и кажущейся безнаказанности? А что до того боимся ли мы Его, так это вопрос риторический. 
Это как же надо набедокурить, чтобы Враг разгневался и стёр кого-либо из наших в ветротленный прах? Нет, этого Он делать не станет. Наказать через святых отцов может. Покарать невыносимой жаждой, или там поставить на солнцепёке на энное количество дней. Но и только. Он своему слову верен. Напротив, для нас не чинится особых препятствий и попускается нашим пакостям. В известных пределах.
Мы легко можем посещать людей, вводя их в искушения. Испытывая на лояльность православию. Житейски говоря, проверяем «на вшивость». Логика проста - не пройдёшь через искушения, не получишь дарований! Ты же воин Христов. Читай Иоанна Златоуста и будешь иметь чёткую инструкцию, как вести себя христианину в этой схватке с нами. Только тщетны твои усилия, любезный.
- Это ты так решил?
- Нет. Объективная реальность! На этом ратном поле мы тысячи лет, а ты и родился недавно, и помрёшь скоро. Где тебе успеть освоить тот арсенал навыков, которым мы владеем? В этом и кроется залог нашей будущей победы. Однако, я снова чересчур откровенен с тобой, Олег Николаевич, не находишь?
- Откровения твои не стоят ломаного гроша. Ещё раз повторяю, если не дошло с первого раза. С нами Бог, а не с вами! Вот это и есть тот осиновый кол, которого дожидается ваш князь бесовский. И хватит, наконец, а то боюсь, самолёт начнёт трепать турбулентность от наших таких разговоров.
- Согласен, куда спешить? Времени для дискуссий у нас с тобой вагон и маленькая тележка. Успеем наговориться всласть. - Вытянув шею, он посмотрел в иллюминатор, и я инстинктивно тоже прильнул к стеклу.
Под крылом, далеко внизу, бескрайне простирался белый ватный матрас из облаков без какого-либо просвета и по нему, словно по хлопковому полю, удалялась к горизонту крохотная фигурка какого-то странника.
Я резко обернулся в предчувствии – так и есть! Кресло рядом пустовало, лишь на сиденье поблёскивал золотым ободком, забытый Лентулом, янтарный мундштук.

Часть вторая.

                «Иже не собирает со Мною, расточает».            
                (Лк. 11,23).
Никакой математик не станет отрицать, что дважды два иногда равняется пяти. А то и трём. Доказать сие представляется сложным, а по жизни встречается на каждом шагу.
Как ни старался лайнер удрать от разгорающегося за хвостовым оперением восхода, он, всё же, настиг его и первым своим лучом пригвоздил к бетонной аэродромной полосе Домодедова. Выдачи багажа ждать не было нужды и я, закинув кофр на плечо, двинулся к выходу. Меня тут же перехватил один чернявый из дежуривших у выхода таксистов:
- Такси недорого, любая точка, дорогой. Где хочешь?
- Рядом с кольцевой, Капотня. Скажи, сколько.
- О чем речь, э? Договоримся!
- Нет уж, давай договариваться на этом берегу. Или беру другую машину. Сколько?
- Хорошо, хорошо, - он немного надул губу, но тут же улыбнулся и показал большим и указательным пальцами воображаемую пачку купюр, - вот столько! – И от души смеялся своему бородатому юмору.
 Мы сговорились, ударили по рукам и минут через сорок «Волга» тормознула у знакомого подъезда. Мои часы показывали 10.30 душанбинского времени, значит в столице сейчас половина девятого. Лена, возможно, еще не убежала на работу. А если и так, тоже неплохо. Приму душ, отосплюсь. И звонить не стану, вечером будет ей сюрприз.
Лифт, конечно же, на мои приветы не отзывался, пришлось тянуться на свой четвёртый пешком. А медицинские светила утверждают: если взберёшься на четвёртый этаж без одышки, считай, твое здоровье в относительном порядке. Можешь губить его дальше. Ну, вот и знакомые латунные «лебеди» - квартира № 22. Из-за двери, сродни «дыму Отечества», веет неизменным запахом жареной рыбы. Баба Клава Поштаник ответственно трудится на кухонном участке битвы за выживание. Одно время мой нюх так приноровился к этим ароматам, что даже стал различать приготовляемую рыбу по названиям.
Открываю ключом входную дверь и, никого не встретив, коридорчиком прохожу к своей комнате. Дверь не заперта. Широко улыбаясь в предчувствии неожиданной встречи, тихонько снимаю у порога башмаки и тут… слышу мужской голос:
- Лен, забыла что-то?
Распахиваю дверь, и!..
Из-за стола, мне навстречу, поднимается Иннокентий в расстёгнутой рубахе на голое тело, в трусах и с кофейной чашкой в руке. Мальчишка! Увидев вместо Лены меня, он покраснел, как школяр, застуканный на воровстве чужого школьного завтрака. Картина, скажу я вам, сродни финальной сцене из комедии «Ревизор»!
Когда ступор немного отпустил нас, Кеша спросил почти дружески:
- Кофе будешь?
Я расхохотался.
- Конечно, буду! Вот за чашечкой кофе и обсудим ваш разудалый дивертисмент. Хотя и так понятно. В общих чертах. А где же хозяйка? В ванной, полагаю?
- Да нет, убежала на работу пораньше. Товар принимать.
- Надень хоть штаны-то, Ромео.
- Вот вечно ты, Олег, делаешь всё поперёк. – Кеша прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в брючину. - Мы ждали тебя через два дня…
- Вы. Меня. Ждали… С нетерпением, надо думать.
- Не ёрничай. Право, конечно, имеешь, но не надо. В институте я об этой связи тебе не рассказывал. Боялся, Ирке моей станет известно. И давай объяснимся, как мужики. Без истерик и рукоприкладства.
С Леной всё началось в стройотряде в Саратовской области. Строили там коровники. Я командиром, она после первого курса, с товароведческого. Ты тогда в Сибирь свою уехал, в монастырь. В общем, полыхнула любовь до гроба и страсть до головопотери. Когда вернулись в Москву, наметилась беременность. И я уговорил её взять академический отпуск и уехать домой в Бронницы. Конкретных действий от меня она тогда не дождалась и сделала криминальный аборт. Долго лечилась, потом восстанавливалась в институте, а к этому времени мы уже защитились. Так и разошлись наши дороги.
А известная тебе встреча на подписании договора произошла в высшей степени случайно. До того момента я о ней ни слухом, ни духом! И никак не ожидал встретить её в том универмаге. Позже мы договорились крепко держать язык за зубами и, возможно, всё так бы и продолжалось…
- Как?! – Треснул я ладонями по столу. - Как бы всё продолжалось, интересно знать? Меня в командировку, а сам к Ленке, в мою, ещё теплую постель?
- Здесь ты не прав. Можешь не верить, но такого я раньше не позволял. Просто вчера заехал Лену оповестить о твоём приезде. Поговорили, выпили по рюмке, и вот… будто молнией сразило обоих. Теперь, Олег, не знаю, как быть нам с тобой.
- Зато я знаю! За углом стоит наша фабричная «шестёрка», мне не показалось?
- Не показалось.
- Тогда план развития событий следующий. Первое. Мы сейчас едем на фабрику, ты вызываешь кадровика и отдаёшь мне трудовую книжку. По собственному желанию с полной выплатой и без отработки.
- Олег, это невозможно, до той поры…
- Слушай дальше. Второе. Груз, который вашу шатию-братию интересует куда больше, чем моя судьба, в надёжном месте. И будет возвращён в целости и сохранности. А тебе надо понять следующее – с этой минуты не ты ставишь условия! И последнее. Я бросаю вас обоих к чертям собачьим и начинаю новую жизнь! И в этой новой жизни запрещаю себе не только видеть, но и помнить о вас! Собирайся без возражений - и погнали. Жду внизу, возле машины.
В проёме кухонных дверей, навострив ушко, белела одуванчиком седая головенка бабы Клавы.
- Прощайте, любезная Клавдия Петровна. Дай Бог здоровья вам и вашему супругу.
Старушка потерянно зашамкала губами, не зная, как донести до меня ту аморальную ситуацию, которую разведала вчера вечером. Она, не находя слов, лишь указывала узловатым пальчиком в сторону моей, уже бывшей, комнаты. Я отмахнулся. Мол, всё это несущественно и малозначимо.
Спустившись вниз, по привычке поднял голову кверху. Лена иногда провожала меня, сигналя поднятыми руками. Как и в прошлый раз, окно было безнадежно пустым и безразличным. Но сердце впервые кольнуло вдруг так остро и незнакомо, что стало понятно - это тревожный звоночек.

Состоялись недолгие проводы на фабрике.
- Слушай, Олег, - Кеша выглядел раздавленным и, рассчитывая вздернуть себя, достал из шкафа плоскую бутылку. - Надо обсудить главный вопрос. Если я не верну весь кэш полностью, мне «кирдык». Понимаешь? Пока ты не привезёшь деньги, трудовую я тебе не отдам.
- Ой, беда какая! Это же не на пенсию сбор документов. Нет ничего проще завести в другом месте новую. Я относительно молод, юношески мобилен и безоговорочно работоспособен. Найдется поприще, на котором смогу приложить эти свои умения. Давай-ка действовать, как условились. Ты вручаешь мне ключи от «шестерки», документы и полный расчёт. Утром я тебе возвращаю все деньги. Слово чести. Мои аргументы весомее, учти.
- Ну, хорошо, быть по сему.
На оформление бумаг времени ушло немного, и я уже намеревался развернуть оглобли, как Иннокентий изменившимся голосом остановил мой порыв:
- Погоди, Олег. Не спеши бежать без оглядки незнамо куда. Давай, может быть, сумеем поговорить. Ну да, я паскуда последняя, залез под юбку жене близкого друга. А поразмыслить – случилось бы это, не будь у меня с ней отношений раньше? Клянусь, никогда бы не позволил. Мы столько лет с тобой вместе. Институт, работа бок о бок. Почти что родственники…
- С сегодняшней ночи, считай, близкие!
- Ладно тебе. Если совсем откровенно, мне жаль терять тебя, Олег. Умная, трезвая голова и сдерживающий фактор моей горячности. Хоть виду и не подаю, но к твоим доводам прислушиваюсь и интуиции твоей доверяю. Уйдешь - оставишь меня без «правой руки». А я, знаешь, был готов, по твоему возвращению, немедля подписать приказ о назначении Некрасова О.Н. заместителем директора фабрики. Петр Семёнович всё чаще болеет, на пенсии давно, ты же в курсе.
- Взятку предлагаешь? Борзыми щенками, так?
- Иди ты к чёрту! Неужели не понятно, что я хочу говорить сейчас только о делах? О тебе, обо мне и о наших отношениях! О судьбе предприятия, наконец. Безотносительно к Лене. Ваш брак с ней и так ненастоящий, и что теперь нам с тобой делать? Стреляться из-за какой-то...
- Квентин!!! - Прикуси своё помело! По эту пору она моя жена!
- Извини, старик, извини. Конечно же, я зарвался, прости, брат. Но ведь только потому, что ты ещё многого не знаешь! Если всё тебе рассказать, этим словом «жена» ты поперхнёшься!
- И узнавать ничего не хочу, эта нитка оборвана окончательно. Так ей и передай. При следующей приватной встрече. Точка. «Была без радости любовь, разлука будет без печали»! Бывайте здоровы!
Уже вознамерился уйти, лупанув дверью, как меня, буквально на замахе, тихо окликнул Иннокентий:
- Некрасов, - Кеша выглядел несчастным, - ты бы хоть по морде мне дал, что - ли…
- За что? Ты сам не понимаешь, какую неоценимую услугу ты мне оказал. Даже сказать тебе «спасибо», лишним не будет, друг ты мой сердечный.
Счастливо оставаться!

*  *  *
Уткнувшись в кольцевую дорогу, закончилась улица, а с ней осталась за спиной и суетная Москва. Влившись в поток машин на Минском шоссе и поставив машину на ровный ход, я принялся анализировать события сегодняшнего дня.
На сюрпризы денёк был щедр необычайно. От их обилия чувствовалась зверская усталость и потерянность. Они, эти события, меня буквально «загнали за Можай». Предвкушая встречу с сестрой Машей, больше хотелось думать о том, что уж у неё-то, наконец, отосплюсь и успокою взведённые нервы.
Одна только встреча с Лентулом чего стоила!
Какой она имела скрытый смысл? Он что же, не мог оказаться в своём Новосибирске без помощи самолёта? Значит, наша короткая беседа была ему зачем-то нужна. Можно лишь предположить, что посредством своего появления он негласно утверждал - его мистические возможности будут неуклонно направлены против меня. Игра «Кто первый мигнёт» началась, и противостояние будет трудным. Ему каким-то образом удаётся предвосхищать мои действия. Да каким-каким? Ну, если он, злодей, может читать мысли, то уж, наверное, не пасьянс раскладывает под мою персону!
Взять хотя бы историю с билетом. Как это супружеская пара, ни с того, ни с сего, взяла и не явилась к отлёту, плюнув на потраченные деньги, причём, немалые? А Сухроб ли со своей знакомой Хафизой мне устроили два свободных места в переполненном лайнере? А уж в Капотне ждал идеально поставленный спектакль из популярной обоймы анекдотов «Муж вернулся из командировки».
Мне всё это рассматривать снова как помощь Лентула? Такую вот явную, казалось бы, помощь, которая приводит к неизменно отрицательному итогу. Ведь, прилети я на сутки позже, было бы во много раз труднее решать все эти семейные и производственные проблемы. То есть, меня ненавязчиво принуждают следовать путями, избираемыми чужой волей. И, как становится понятно, из побуждений отнюдь не дружественных.
Неведомая сила заставляет шагать болотной гатью по лежнёвке, которая обрывается в самую гиблую трясину. Остается раз за разом отмечать, что Лентул своих позиций не меняет. Но как не крути, эти обстоятельства со знаком «минус» явно развязывают мне руки. Я что, взаправду становлюсь вольным «диктовать условия»?
Лишь одна положительная эмоция выпала на сегодняшний день - радостная встреча с сестрой. Маша перекрестила меня и сказала:
- Слава Богу, Олежек, ты вернулся живой и невредимый. Я очень боялась за тебя. Завтра же закажу благодарственный молебен Спасителю. Голодный? Давай иди в ванную, сейчас покормлю тебя, мой золотой.
- А где же два Семёновых мальца, одинаковых с лица? – спрашиваю из ванной.
- Ох, дорогой мой, сплошные переживания, одна ведь я теперь осталась.
- М-м-афа! - Выскочил я, чуть не подавившись зубной щеткой.
- Нет, нет! Прости, не так сказала. Серёжу, всё-таки, перевели во Владивосток. Улетел два дня назад вместе с Ромкой. Ему ведь в школу осенью, а у меня на этот период сроки подойдут. Врачи не разрешили перелёт, нашли какие-то противопоказания.
- Так как же ты одна-то… а случись чего…
- Нет, одну меня не оставят, послезавтра приезжает свекровь, Тамара Петровна. Лучшего помощника и придумать трудно. Всё готово. Садись, рассказывай.

Отдыхать я лёг в комнате Ромки посреди его игрушек. Машины пехоты, танки, самолёты, до зубов вооружённые роботы… Становилось понятно - здесь проживает сын офицера Российской Армии и, по всей видимости, также будущий офицер.
Позвонила Лена. Я, оказывается, безотчётно ждал этого звонка, не давая себе заснуть, но на вызов не ответил. Минут через десять телефон зазвонил снова. Высветился Иннокентий, но заговорила, торопясь, Лена:
- Олег, умоляю, не бросай трубку! Дай мне пару минут. Понимаю, ты оскорблён и оскорблён вдвойне. И женой, и близким другом. На прощение, конечно же, глупо рассчитывать. Но, посуди сам, в жизни бывают несправедливости и посерьёзнее. И не всегда же это приводит к разрыву. Люди расстаются, живут другими семьями и снова сходятся. Так бывает. Да, бывает. Потому что время на самом деле лечит. Я на коленях вымолю у тебя прощения, милый, и ты простишь мой проступок. Ведь Иннокентий рассказал тебе всю предысторию. Это как-то меняет картину? Ну что ты молчишь? Считаешь меня распоследней…
- Нет, нет, нет! Строго по отношении к тебе это слово не содержит грязного и оскорбительного смысла. Здесь чистой воды физиология. Просто у тебя от природы повышенная потребность в сексуальном общении. Я не говорил, но было с первых дней понятно. Рано или поздно ты всё равно наставила бы мне «рога». И это мог быть совсем не обязательно Иннокентий.
Повисла тягостная пауза со всхлипами.
- Какой ты, не в силу наблюдательный. Или злишься так изощрённо? И всё же, Олег, мы ведь уже не девочка и мальчик, и если попробовать справиться с обидой, то можно ведь и дальше жить?
 - Обидой?! Только-то и всего? Какой изящный кульбит! А знаешь, Лен, один весёлый одесский писатель сказал как-то умную вещь. Он много умных вещей сказал, но к нашей ситуации применима лишь эта. И, может, именно она тебя несколько успокоит и отрезвит. Он говорил: «Жить надо не с той женщиной, с которой жить можно, а с той, без которой жить нельзя». Закончим на этом, и не звони, пожалуйста, больше.
*  *  *
Размеренно вышагивая, а по ходу конструируя и варьируя своё недалёкое будущее, я даже не заметил, как Владимирская «убъездная» дорога плавно перетекла в улицу имени вождя мирового пролетариата. Идти дорогой Ленина было не по моим убеждениям, но куда деваться, если именно она приводит к православному монастырю? Воистину, «…Зачем нужна дорога, если она не ведёт к храму?».
Свято-Боголюбский монастырь. Обитель женская, и, если мне удастся расположить к разговору хоть инокиню-привратницу, либо какую молодую послушницу на огороде, то будет малая возможность получить интересующую информацию.
Перекрестившись троекратно, я с опаской перешагнул порог обители. Остатки поруганной совести ещё могли тормошить во мне Страх Божий. Хотя стоит ещё удостовериться, живет ли во мне этот самый Страх. Мы, в большинстве своём, принимаем за него боязнь болезни, нищеты, разлуки с любимыми, потери близких и прочее. Боимся, что Бог накажет, если не молимся усердно, пропускаем службы, работаем в праздники, не исповедуем грехи и не причащаемся Святых Христовых Таин… И совсем не задумываемся над дарованной возможностью обрести истинный Страх Божий с тем, чтобы иметь решимость навсегда расстаться с греховным существованием.
Господь попустил мне переступить монастырскую черту, и становилось понятно – «Он не ищет, за что наказать, а ищет, за что оправдать». Вот тут бы и вытряхнуть всю мою заплечную суму с камнями грехов, да только готов ли к этому сам греховодник? Хотя не мешает осознавать и другое - долготерпение Божие велико, но не беспредельно!
Старая монахиня, которой я вознамерился помочь спуститься с крыльца храма, руки моей не приняла, показав забинтованное запястье, но спросила твёрдым голосом:
- Что привело тебя в нашу обитель, любопытный молодой человек?
- Скорее любознательный. Ведь, что ни храм, то новый местночтимый святой или неизвестная ранее икона. Интересно же и познавательно. Рядом с вашей обителью какой красавец - храм Покрова-на-Нерли. Мировой шедевр! Все это благодатно для души.
Внутренне я радовался завязывающемуся диалогу, но на лицо напустил со вздохом мину скорбную:
- Только этот мой визит, матушка, совсем не праздный, к сожалению.
- Как твоё святое имя? - Она, склонившись к первой попавшейся скамейке, близоруко осмотрела сиденье и, взвихрив черной полою мантии, величественно села, гордо держа спину.
- Грешный Андрей, если позволите. – Колом выходило из меня чужое имя.
Монахиня здоровой рукой долго перебирала глянцевые узелки на длинных чётках, что-то сказала пробегавшей мимо молодой послушнице и только потом пристально окинула меня взглядом:
- Так какая же истинная цель твоего визита, славный молодец? На вольного экскурсанта ты не похож. Поведай, коли не секрет.
- Вопрос, матушка, сугубо личный. Переживаю разрыв с супругою и хотел бы отвлечься, успокоиться. Пожить в монастырской молитвенной тишине, как в детстве.  Ведь я, уважаемая, после смерти мамы, целый год жил в мужской обители, в Сибири. Устав знаю и потрудиться готов. Хотелось бы с настоятельницей поговорить по поводу трудоустройства.
- Можешь, наверное, и поговорить, только хочу предупредить тебя, игуменья наша не есть последняя инстанция. Если я не скажу своего слова, никто тебя на жительство не определит.
- А-а. Вы, надо думать, из епархии?
- В наши дела, сокол ясный, тебе вникать совсем незачем. О себе думай. Дети в браке остались?
- Да, матушка, одним успели обзавестись.
- Ребенок остался с матерью?
- Там ещё бабушка и дед.
Покачивая свою увечную руку, продолжала с некоторой отрешённостью:
- В пожилом возрасте телесные раны заживают долго, а душевные не затягиваются вовсе. А теперь слушай меня, касатик. Наш монастырь древний, в православных традициях твёрдо установившийся. Усердием сестёр-монахинь, инокинь, послушниц и добровольных помощниц монастырское хозяйство содержится в полном порядке. На строительных и других тяжёлых работах заняты и мужчины. Так что, людей у нас хватает, и новых мы временно не принимаем. Монастырь не богадельня. Тебе можно было бы сделать исключение, но у меня есть другое пожелание.
Вижу, человек ты грамотный, физически сильный. Чувствуется, воцерковлённый. Но здесь, среди наших сестёр, проживать молодому человеку, считаю, не полезно. Ни тебе, ни сёстрам. Наипаче не полезно, если разумеешь значение слова «серпентарий». – Матушка таинственно завела глаза и улыбнулась чему-то своему. - Твоё место, любезный, надлежит искать определённо в мужской монашеской обители. Сам говоришь, что иноческое делание тебе знакомо.
- Рад бы всей душой, матушка, да только плохо знаю местные обители. Издалека ведь возвращаюсь. Аж из Душанбе. К жене, сами понимаете, пути заказаны. Намеревался к сестре. Сестра у меня в Подмосковье живёт. Но, пока она на сносях, не хотелось бы травмировать её своим присутствием и другими печальными новостями.
- Понимаю, - она, перекрестилась, не переставая тянуть свои длинные чётки. - Как зовут сестру-то?
- Маша… Раба Божия Мария.
- Помолюсь за неё. А тебе, касатик, определю вот какое послушание. Как раз в Подмосковье, куда ты и направляешься, в глухом сосновом бору под Можайском, восстанавливается старинный мужской монастырь, Свято-Васильевская пустынь. Один храм всего и выстоял в разрухе, главный храм Василия Великого. Там настоятелем подвизается мой младший брат, иеромонах Феофил. Ему рабочие руки, ох, как необходимы, он примет тебя с радостью. Паспорт есть?
- Да, конечно, - засуетился я, протягивая документ, и (что это со мной) покраснел. Но моя собеседница не успела ничего заметить, так как, взяв паспорт и резко поднявшись, пошла прочь, не останавливая разговора.
- Я напишу Феофилу письмо, передай с поклоном. А сейчас пойди вон в ту дверь, наши мужчины тебе всё объяснят. Благословляю отужинать с нами в трапезной в семь вечера.
- Спаси Господи, матушка, за вашу любезность. Тоже буду молиться за вас. Как ваше имя святое, скажите, пожалуйста…
- Это лишнее. Хотя… Давай, поусердствуй, это будет и тебе на пользу. Раба Божия Михаила.
Величаво ступая и взвихривая чёрной полою мантии, монахиня поднялась на крыльцо игуменского корпуса и скрылась за массивной дверью.

*  *  *
В тишине наступившей ночи я ворочался в узкой Ромкиной кровати и заставлял себя уснуть. Но, какое там! Босиком, чтобы не беспокоить Марию, метался от стеллажа к окну и обратно, словно тигр в тесной клети передвижного зверинца. Из головы не шли ни Лена, ни Иннокентий. Что, чёрт возьми, они себе думают?
Допускают подобное поведение в отношении меня и на голубом глазу рассчитывают уладить дело полюбовно? Кеша, закинув за воротник пару фужеров виски «Белая лошадь», уже похрапывает, небось, безмятежно. Не озаботившись раскаянием и не ведая угрызений. Елена, схватив такси, вот не рвётся же сюда, обезумев от горя и осознания тяжести своего поступка. Думать об этом излишне, но как, скажите, справиться с уязвлённым самолюбием? Стоп!
Во-от, оказывается, где собака зарыта! Все страдания мои не от боли по потерянной любви, а от раненого самолюбия и ущемлённого тщеславия! Эгоцентризм чистой воды, если  уж быть честным до конца.
Тоскливо ещё и от мысли, что не случилось, видимо, между нами ничего правдашнего. И отношения картонные и предательство обоюдное. Подозреваю, что про запас у каждого зрел свой сокровенный план отходного манёвра на случай разрыва. Именно поэтому не заходятся в истерике наши сердца, а принимают этот «подарок» судьбы почти индифферентно.
«Гундосый» также наверняка в курсе моего приезда и его белый «Крузак» наверняка будет дежурить с утра у фабричных ворот. В итоге получается, что лишь до известной поры на Олеге Некрасове сосредоточено внимание этих людей. Деньги – вот их главный интерес. Получи они их, и тут же, с «легкостью необыкновенной» переступят через мою голову. А то и наступят на неё впопыхах. Несколько в стороне лишь Елена. Ей-то, пожалуй, есть дело только до самой себя. Одни неудачи на любовном фронте, не позавидуешь.
В дверь несмело постучали. Сестра, кутаясь в пуховую шаль, смотрела на меня с мольбой:
- Олег, скажи, что случилось? Почему ты остался здесь, а не поехал домой к Елене? Вы поругались?
- Машенька, родная, прости негодяя. Совсем не хотел загружать тебя нашими проблемами, но как этого избежишь? Понимаешь, эта малая разлука внесла в наши с Леной отношения серьёзную трещину. Вопреки расхожему утверждению, мол, «нечистый кроется в деталях», дело оказалось совсем не в них.
- Но ведь что-то же послужило причиной?
- Ты знаешь, нет. - Я продолжал складно врать сестре прямо в глаза. - Просто при встрече вдруг стало понятно - мы не рады друг другу. И одномоментно пришло осознание того, что «…любовь, как сон, стороной прошла». Поговорили, конечно, разложили наши отношения по полкам. Мне досталась боковая возле туалета и без матраса.
- Шутки твои дурацкие!
- Прости, дружок, прости. Но расстались цивилизованно, без скандала и взаимных упрёков и обвинений. Решили пожить раздельно.  Провести этакий житейский эксперимент. Возможно, ненадолго. Прошу, отнесись к этому спокойно. Вас с Тамарой Петровной я своим присутствием не стесню, поживу какое-то время в общежитии при фабрике. Очень даже легко, благо имею богатый опыт.
- Я боюсь, Олежек…
- Ну, это уж совсем лишнее. Олежек ведь давно не подросток, милая Маша. Сейчас главное в другом - в твоём положении никак нельзя волноваться. А кто уже не раз становился причиной твоих треволнений? То и оно! Если Сергей с Ромкой разузнают, они меня в порошок сотрут!
Маша грустно улыбалась, склоняя голову мне на плечо. Проводив её до кровати, вышел подышать на балкон и нисколько не удивился очередному из фокусов, ставших уже привычными. Облокотившись на перила, теребил в пальцах незажжённую сигарету Лентул:
- Ты мой мундштук не потерял?
- Воспитанные люди при встрече обычно здороваются.
- То люди… Им свойственно. Ну-с, извольте хвастаться, сударь, первый тайм вы уже проиграли?
- В каком смысле?
- Во всех смыслах! За какой не ухватись. Ты добровольно и своеручно обрубил все «концы», что держали твой корабль у столичного причала. Остался всего один фал, за который ещё цепляется твоя совесть – деньги.
- Да, их надо непременно вернуть.
- Будь другом, поясни, на какие такие высокогуманные цели они предназначены?
- Моё дело сторона. И функция определена всего лишь курьерская. Поэтому дальнейшая судьба этого груза совершенно безразлична. Но возврат – дело чести.
- Ах, ну да! Как же я забыл? Конечно же, необходимо обелиться и представить полный финансовый отчёт. Собственными руками вручить всю наличность до последнего цента задушевному другу, наставившему тебе ветвистые «рога». В высшей степени благородно! Твоя гипертрофированная честность доведёт до цугундера, хоть и делаешь это во имя, как бы, большой любви. Видно, правду говорят умные люди, что любовь, равно как и ненависть, одинаково щедры на безрассудные поступки.
А, впрочем, ладно, поступай, как знаешь. Мне только интересно, какие слова ты скажешь Гулче, явившись к ней с голой задницей. Попросишь её постирать твои трусы с носками? Возьмёшь у неё взаймы на первое время?  Навяжешься Хадиче в разваленную халупу «приживалой»? Вот тут и встаёт главный вопрос - кому на данный момент эти деньги нужней, Иннокентию или тебе?
- Что за гнусности лезут тебе в башку? Как-нибудь на жизнь-то заработать сумею. Устроюсь на работу, у меня востребованная профессия в легкой промышленности - инженер-технолог.
- Это здесь. А там? «Русски, эй, русски! Лепёшка хочишь? Тавай быстра памагай машина разгружаит»!
Вот такое не желаешь услышать по отношению к себе, когда не сумеешь найти работу? И как в этих условиях ты сможешь помочь любимой выбраться из нужды? Вернув деньги этим аферистам, станешь скапливать наличность, откладывая десятую часть с каждой зарплаты? Лет через десять сделаешь первый взнос за квартиру.
- Я лично верю, что любовь, всё-таки, выше любых меркантильных потуг. Брошу я, допустим, эти деньги к ногам Гулчи, а дальше? Истина старая, как мир - за деньги близость можно купить, но не любовь!
- Глупый, смешной наивняк! Ты сам-то уверен, что там тебя ждёт именно любовь? Что Гулча все глаза проглядела, ожидая приезда Вашей светлости? Вот мне так не кажется. Сумев дотронуться до груди женщины, совсем не означает, что ты забрал её сердце!
- А вот это уже запретная тема и лучше бы тебе её не касаться!
- Ты просто не въехал, сударь. Не лезу я к вам под одеяло, нет. Это было сказано в общеупотребительном смысле. Хотя и к тебе имеет прямое касательство. Наивность есть ваше, городских жителей, благоприобретённое качество, которое и подводит из раза в раз.
Вообще, странный вы народ, если честно. Даже став взрослыми, не устаёте пребывать в очарованной младобеспечности. Надеетесь на каждый день, отпущенный вам, как на аэродром подскока. Ладно, сегодня пусть не повезло, зато уж завтра… Соберусь и докажу! И пусть все увидят, как высоко я могу взлететь, если только захочу!
Ну, если не завтра, то уж с понедельника совершенно точно! А со стороны невооруженным глазом видно, как от совсем невеликого куска человеческой жизни подсолнечной шелухой отлетают в небытие бесплодные дни, пустые хлопоты, зряшные надежды и несбыточные мечты. Проходят недели и месяцы в пустопорожней болтовне вместо практической работы. Безжизненными оковалками отваливаются безрадостные годы, прожитые не там. Не так. И не с тем.
О прошлом – было и прошло… О будущем – чему быть, того не миновать…
Уныние, печаль, а то и отчаяние – вот попутчики, с которыми люди до того свыклись, что стали считать эти состояния души нормой! Возраст с неизбежными болезнями безжалостно снедает деятельный некогда, но не используемый на «полную» рассудок. А в самом конце жизни человек спохватывается и идёт в храм на покаяние, как за соломинку, цепляясь за последнюю надежду - застраховать своей бессмертной душе новую безгрешную жизнь. Что уже, как ты понимаешь, за красной линией и за семью печатями!
- Баракелов, дискутировать с тобой желания никакого у меня нет, но вот ты, умничая подобным образом, на что намекаешь, вражий сын?
- Тут и намекать нечего, ты внутренне уже сам наполовину со мной согласен. И в никчёмности жизни твоей, и в жгучем желании изменить её в лучшую сторону. Также прекрасно понимаешь и другое – помочь в этом предприятии может только то, чем сейчас незаконно владеешь.
То есть презренный металл, за которым люди готовы гнаться, очертя голову. Золотые дублоны, гульдены, тугрики, динары с дырками.  Рыжьё, бабки, хрусты, лавэ. Империалистическая «капуста», которой ты упакован до подмышек и которую можно обратить во что угодно - в популярную у вас благотворительность, в недвижимость, в «счастье» гибельного запоя или в «предложение, от которого невозможно отказаться». А что до остального…
Не желания у тебя нет, сударь, а контраргументов. В мыслях и действиях твоих не заметно и доли конструктива. Я мог бы сказать, что в нашей игре у меня более выгодная позиция, но ты ведь гордый и поражения своего открыто не признаешь.  Но, как говорится, ещё не вечер! Сколько помню, мало кто добровольно соглашался мириться с проигрышем. Принимают позу и становятся обидчивы, как молодые пуделя. Фанаберия, не более того. Видел подобное не одну тысячу раз.
Но всё равно ещё рано выпускать тебя из виду. А у меня как раз образовалось немного больше свободного времени, в Новосибирск мотаться больше не нужно, пригляжу за тобой попристальней. Чтоб не затягивать подписание договора.
- Что за бред? Какого ещё договора?
- Чудак-человек! Мы же договорились о правилах игры ещё при первом знакомстве. Как только ты, вознамерившись совершить какой-либо смертный грех, призовёшь в помощь меня, всё! Договор подписан! Нет, никаких бумаг мы составлять не будем, это пятнадцатый век. Бюрократизму – бой! Всё согласовано и скреплено нашим первым рукопожатием, словно горячей сургучной печатью.
Как говорится, not on paper. Не на бумаге.
- Вообще говоря, ни о чём я тебя не просил.
- Это, друг мой, вообще. А конкретно – ты хотел из ситуации с возвращением к Елене и Иннокентию выкрутиться? Хотел. Я тебе в этом помог? Помог. Ты эту помощь принял? Принял. Вопросы есть? Вопросов нет! И потом, ты не мог не заметить, что в завязавшихся отношениях нет никакой идеологии, чистая игра, в которой ты, любезный, начинаешь терять очки.
- Ты глаза, смотри, не поломай, выглядывая на горизонте свою победу! Надежды юношей питают, как известно, а тебе-то уж… А, кстати, что там в Новосибирске, можно полюбопытствовать?
- Там контракт успешно завершён. Немного денег алтарнику. Тот, на выносе святых даров, «нечаянно» наступает священнику на край фелони. Ну, ризы, ты понимаешь. Батюшка спотыкается на ступенях солеи и падает, роняя чашу со Святыми Дарами. Неслыханное святотатство и грехопадение буквальное! На внеочередном заседании епархиальная дисциплинарная комиссия батюшку отлучает от служения и совершения треб. Тот, в свою очередь, ударяется в недельный запой. А при наличии запущенной ишемической болезни сердца, усугублённой вином и моральным потрясением, сгорает, аки восковая поминальная свеча. Партия за мной!
- Ужас какой! Неужели подбить человека на такую подлость за деньги так вот просто? А у тебя самого, устраивающего эти подлые козни, неужели не дрогнет нигде и никого не жалко?
- Жалко у пчёлки, как известно. А потом, это мой улов. Оба у меня в активе. Это работа и я стараюсь делать её (нет, не хорошо), а результативно. Хорошо – слово людского обихода.  Хотя результативно не значит - быстро и за скорость бонусов нет. Хочешь случай из корпоративной практики? Случай давний, но показательный.
- Ну, давай, раз уж начал, убивец.
- На какой-то рутинной оперативке наше высшее чиноначалие заслушивало доклады исполнителей. Один из бойцов, в моём ранге или, может, чуть младше, говорил, что подвигнул вождя языческой общины идти войной на соседние земли. С целью захвата территорий и грабежа. Битва шла всего три дня, а погибло народу неисчислимое множество. Докладчика приговорили бить плетьми.
Другой живописал, как возмутил морскую пучину в девятибалльный шторм и погубил команды пяти кораблей всего за один час. И этого постигло такое же наказание. А третий рассказывал, как тридцать лет искушал одного монаха-пустынника женским нагим естеством и ввёл его, таки, в грех прелюбодеяния!  Вот!
Вот такие итоги работы имеют наивысшую ценность. Это, повторюсь, горячие участки фронта, и победа на них дорогого стоит. Однако, пора и честь знать. Иди, поспи немного, Олег, утро вечера мудренее. А когда отправишься утром в дорогу, останови машину где-нибудь на безлюдном просёлке и пораскинь умишком-то. Иногда бывает полезно спросить самого себя: «Камо грядеши?».
Лентул раздавил в пальцах сигарету, кинул прах её вниз и долго смотрел вослед:
- Бросаю курить, знаешь ли. Показуха всё это, да и желудок побаливает. Ведь персонаж, в которого мне предписано обращаться при работе с клиентурой, жизнь вёл богемную и не отказывал себе в излишествах и пресыщениях, вот здоровьишко-то и подорвал, болезный. Ему теперь, конечно, всё равно, а я расхлёбывай. Мундштук не теряй. Понадоблюсь, свистнешь в него.  Но без нужды не отвлекай, работы и без тебя невпроворот, договорились?
Тут мне следовало бы выгнуть пафосно грудь, типа:
«Да шёл бы ты куда подальше… На кой ляд сдался… Была нужда вызывать тебя, «помощника» такого…». Но свернулся в трубочку язык мой, готовый заткнуть известное место, и лишь в кармане крепче стискивала янтарную свистульку потная ладонь. Ответствовать было буквально нечем.
Собственно, никакого ответа от меня никто и не ждал.
Выдержав победную паузу, Лентул, опершись о балконные перила, легко перебросил ноги в чёрную бездну двора и растворился в ночи.

Заснуть так и не удалось. С рассветом фабричная «шестёрка» несла меня по направлению к Москве.
- Идиот! - Я орал на себя прицельно. -  Интеллектуальная развалина! Безвольный интроверт! Позволил этому поганцу взять верх! Почему не нашёл веских доводов в пику ему, а лишь отбрёхивался, как блохастая дворняга? Почему базальтовой твёрдости православные принципы уплывают из-под ног, как болотные кочки?  Почему?..
Если уж быть перед собою абсолютно честным, дальнейший мой маршрут Лентулом прорисован чётко и ничего не остаётся, как только следовать этим путём неукоснительно. Нет, а всё же почему, скажите вы мне? Отчего это я должен идти у него на поводу? Он мне кто, отец родной? Ленин, державной рукой указующий верную дорогу? Приговор суда присяжных? Стоп!  А может, и в самом деле, следует остановиться и подумать?
Припарковал машину недалеко от технических ворот фабрики и заглушил двигатель. Добыв из «бардачка» старую накладную, написал на обороте «Последнее прости» Иннокентию, и положил на приборную панель, прижав ключами зажигания. Чтобы сразу заметили те, кто машину обнаружит, но суть изложенного смог бы понять только он.
«Уважаемый Иннокентий Александрович!
 Семейные обстоятельства и тревожная телеграмма, полученная сегодня ночью, вынуждают меня срочно лететь в Сибирь к умирающему родственнику.
Не имея в запасе времени на оформления отъезда, прошу Вас разрешить мне десять дней отпуска без сохранения содержания.
В качестве путевых расходов прошу разрешения на использование денежных средств, взятых в подотчет ранее. Обязуюсь вернуть по возвращении.               
              Начальник пошивочного цеха Некрасов О.Н.».      
Пусть эта «цидуля» послужит охранной грамотой Кеше, «изменщику коварному», моему старинному другу, норовистому рысаку, волею судеб оказавшемуся на сложнейшей полосе препятствий, расставленных сумасбродными временами. А что до меня… Ну кому же взбредёт в голову, что этот «неуловимый Джо» уже нарезает вёрсты обратно в Душанбе?
Я погладил рулевое колесо, словно поблагодарил машину за те минуты и часы добросовестного служения, и вышел. Водительская дверца захлопнулась и тут же сухим деловитым щелчком сработала автоматическая блокировка дверей.  Этот щелчок прозвучал отчётливее гонга, извещающего о том, что закончился ещё один раунд моей жизни, и нет возврата ни в один из четырёх углов жизненного ринга.
Ну, а раз так! Пальцы пробежались по потайным карманам, и чёрная мысль огненным разрядом прожгла мне темя - решено!
Отныне! Это всё - моё!!! И пошли вы все к чертям собачьим!
Ваш ворованный и нигде не учтённый капитал поможет скрасить судьбу несчастного семейства. Не о себе пекусь, хочу подарить толику счастья Гулче и её ребёнку, вытащить их из нужды и зависимости.
Всё существо горело энергией новой перспективы. Этаким волнующим драйвом дальней дороги и бесшабашным восторгом от сжигания всех мостов!
- Эй, такси! Срочно в Домодедово! Два счётчика, как с куста, командир!

*  *  *
Стас, этот доморощенный консьерж владимирской ночлежки встретил меня взглядом исподлобья:
- Я ведь спрашивал, братан, не тянешь ли хвоста за собой, ты чё сказал?
- Сказал, что за мной чисто.
- Но ведь тут шухер был нешуточный. Участковый журнал проживающих чуть не съел! Не тебя, случаем, шукают?
- А у вас что, первый раз такое? Всегда есть кто-то в розыске. Участковым даётся ориентировка, они и шустрят по присутственным местам. Чего тут необычного?
- Может быть и так, но только тебе надо валить отсюда, брат лихой. В любом случае. От греха подальше.
- На ночь глядя? Дай хоть утра дождаться. «Цветной» ведь никакой крамолы не нашёл, поэтому сто процентов не вернётся. И потом, Стас, ты две ночи обещал – я проплатил. Вроде всё по чесноку!
- Ладно, – в его стриженой башке шевельнулось малознакомое чувство сострадания, - только соберись заранее, подниму в пять. К шести шеф может нагрянуть с проверкой, бывало не раз. Без обиды, Андрей.
Как странно, всё-таки, звучит имя Андрей по отношению ко мне.
- Какие обиды, всё пучком. Спасибо тебе. Держи вот сувенирчик на память, -  я протянул ему лентуловский янтарный мундштук.
Он ещё долго будет помнить меня, этот напарник по раскуриванию букваря. Эвон как загорелись глаза! И кому, как не этому быку скинуть опасную игрушку и освободиться от неё самому!
-  Чистый балтийский янтарь, не сомневайся.

По привычке, ставшей уже традиционной, я, уходя, оставил несколько условных заметок, не бросающихся постороннему человеку в глаза. С тем условием, чтобы самому понять, не проявлял ли кто-либо чрезмерного любопытства в моё отсутствие?
Враз стало понятно, что этот слон стриженый уже успел наследить в моей «посудной лавке» и всё здесь перещупать. Но найти ему что-либо интересное не пофартило. Я опрокинулся на топчан прямо в ботинках. Надо подождать, когда «отель» угомонится и забрать пистолет. Закинув руки за голову, прислушался. Из допотопного динамика, подвешенного над лежаком, транслировали концерт по заявкам.
На этой жвачке из заезженных и до изжоги популярных песен впору бы и задремать, но тут я узнал бархатный голос Георга Отса. Певец проникновенно исполнял свою знаменитую арию Мистера Икс из оперетты «Принцесса цирка». Я невольно стал к нему прислушиваться, шёпотом повторяя знакомые слова: «…Как они от меня далеки…».
Да, так случилось с моими ещё недавно такими близкими людьми и этот пространственный и временной разрыв становится всё ощутимей.
«…Сквозь ночь и ветер мне идти суждено…».
Именно так и не иначе. Не буду ждать утра, выдвинусь навстречу новой судьбе немедленно. Попутками или «одиннадцатым» маршрутом.
«…Всегда быть в маске, судьба моя…».
Ну, а кто я, как не Мистер Икс с чужим-то паспортом? С изменённой физиономией, которая и есть та самая «маска»?
«…Нигде не светит мне родное окно…».
Да ведь эта ария прямо-таки лейтмотив всего, что со мной происходит последнее время! Да, я шут и фигляр, и даже циркач в некотором смысле! «…Так что же?..». Забиться в уголок, тихонько заплакать и умереть? 
Ну, уж нет! В кармане паспорт и протекция от матушки Михаилы. К отцу Феофилу явлюсь не уличным бродягой, пинающим погоду, а «протеже»! Тогда - вперёд, и будем помнить: надежда умирает последней!

За окном таксомотора проносились уже крайние новостройки Москвы и начиналась загородная зона. Таксист размеренно мотал головой в такт музыке, сбивающей строй моих размышлений.
- Останови-ка, командир. – Машина привернула к обочине. – Мне надо подумать.
- Прямо здесь, что ли? Люди же кругом.
- Ты не понял, брат. Мыслительный процесс активизируется не только там, где ты догадался. Покури пока. Немного пройдусь.
- А ты не слиняешь? За ожидание доплата…
- Согласен. Трогай за мной потихоньку.
Заложив руки за спину, тупо наблюдаю, как вырываются вперёд мои ботинки на легкомысленной белой подошве, словно они лучше меня знают, куда идти.
«Ну, хорошо. – Говорю с собой почти вслух. - Улететь не вопрос. Прибыл. Что дальше? Чтобы так вот сразу уговорить Гулчу собраться и уехать в Россию, нечего и мечтать. А куда прибиваться?
Ведь придётся какое-то время там жить. Где?
Надо будет устраиваться на работу. Зачем, если всё равно уезжать?
В паспорте временная прописка в Москве. Что делать с ней?
Обратиться к Хадиче и всё до краю ей рассказать. Себе во вред?
Поставить в известность Нуруло. Ради чего?
Идти со своей бедой во властные структуры. С какой стати?
Просить содействия у отца Александра. Снова-здорово?
Украсть её, наконец, вместе с Бачой! Каким образом?
Может ли совокупность этих вопросов вылиться в неразрешимую проблему? Ещё как, и ещё в какую! Со всей неизбежной путаницей подходов к принятию решений».
Я остановился, машина тут же подкатила неслышно.
- Слушай, хватит мечтать, давай поедем уже, у меня ещё заказ горит, - канючил в открытое окно таксист. - Думай не думай, сто рублей не деньги, брат! Садись в машину.
Плюхнувшись на сиденье, глянул на часы. Одиннадцать пополудни.
- Разворачивайся, шеф! Вылет отменяется по причине ураганного бокового ветра в голове пассажира. Двойная оплата, как и обещал. Конечная точка – Казанский вокзал! Там расстанемся.

*  *  *
Приходилось ли вам слышать от мудрых людей, что «Домашняя думка в дорогу не годится»? Поэтому, как не выстраивай по ранжиру свои планы, они, в итоге, могут одномоментно смешаться, а то и разрушиться окончательно. Разрушение моих воздушных замков началось как раз с решения ехать в Душанбе поездом. Опять лезут в голову эти «почему?». Вероятно, оттого, что мне просто необходимо на некоторое время остаться одному и всё хорошенько обдумать. И не на лесной опушке, в охотку похлестать на шее комаров, как советовал Лентул, а детально, вдумчиво и конструктивно выстроить дальнейшие действия. Думается, что четырёх суток на поезде будет вполне достаточно, как бы ни хотелось нетерпеливой душе поскорее увидеть на восточном небосклоне мою желанную грустноглазую звёздочку.
В купе нас образовалось трое. Пожилая таджичка в национальной одежде, которую провожал респектабельного вида мужчина, по всей видимости, сын. Потом, уже знакомясь, она назвалась Анзурат и добавила, что значение этого имени – драгоценность. Мне тут же невтерпёж приспичило спросить:
- Скажите, уважаемая Анзурат, а что означает имя Гулча?
- Да, есть такое имя, но вот свою дочку я бы так не назвала. Гулча – значит несчастливая. Или - горький цветок судьбы. А почему вас интересует?
- Среди знакомых есть женщина с таким именем, - отвечал я, погрустнев. – И, неожиданно для себя добавил, - такое имя носит моя будущая жена.
Попутчиком под вторым номером имелся в наличии высокий статный таджик, коренной душанбинец, от природы наделённый жгучей мужской красотой. Просто холёный молодой араб королевских кровей! Чистое белое лицо, обрамлённое мягкой смоляной бородкой, медленный, обволакивающий взгляд из-под стрельчатых бровей. И божественных пропорций фигура. Представился как Борон, но просил называть себя русским именем Борис.
Анзурат тут же нам пояснила, что Борон по-таджикски означает дождь.
Все свои внешние достоинства Борон, конечно же, знал, но выехать на них при поступлении в ГИТИС в прошлом году ему не удалось. Одной яркой наружности оказалось недостаточно. Работая минувший год в Москве на стройке, преследовал странную цель. Не стремился заработать денег, не мечтал удачно жениться на москвичке, хотя с такой внешностью именно это ему удалось бы без особого труда. И не прельстился богемной суетой московской околотеатральной тусовки.
Он, как выяснилось, с жадностью постигал глубину и широту современного русского языка и стажировался в произношении, которое коварно подвело его на экзаменах.
- На стройке? Обучаться литературному языку? Да ты смеёшься!
- Отнюдь. Теперь я знаю весь лексикон, который необходимо из разговорной речи исключить. А за самым главным ходил на подготовительные курсы в пединститут, на кафедру литературы и русского языка.
Через проход от Анзурат, под номером три, расположилась моя недосыпом потрёпанная незначительность. Четвёртая же полка оставалась пустой, и это обстоятельство дарило нам дополнительные удобства. Я, например, взял себе вторую подушку, чтобы удобнее было читать лёжа, а Борис закинул туда свою одежду и рюкзак. В общем и целом, тронулись.
Сказать откровенно, довольно занятная штука, эти поезда дальнего следования. Торжественные и длинномерные, с многозначительными цифровыми обозначениями по борту, которые делят их на почтовые, скорые, фирменные и просто пассажирские. С неизменным вагоном-рестораном посередине.
Тепловоз, напрягаясь и оглашая вокзальные окрестности сиплыми с присвистом гудками, величественно подаёт состав к столичному перрону. Дебелая проводница нужного тебе вагона властным взглядом окидывает кучку подбежавших пассажиров, гружёных баулами и чемоданами на колёсиках. Люди преданно заглядывают ей в каменное лицо, держа билеты кто на весу, кто в зубах, но хозяйка медлит.
На вопросы: «А чего?..», «Почему не пускают?..», «Посадку же дали…», «Вот-вот дождь пойдёт…», «Зовите бригадира, в самом-то деле…» в ответ гробовое молчание.
С ледяной полуулыбкой и ледяным же взглядом проводница выхватывает крикунов, как бы фиксируя их в технике распознавания лиц и занося в реестрик памяти для дальнейшего, может быть, более пристрастного общения. Наконец, в железном створе вагона появляется моложавая помощница-стажёрка. Лениво проведя грязной тряпкой по поручням, даёт тем самым негласную отмашку к посадке.
- Готовим проездные документы в развёрнутом виде! - Зычно объявляет начальница и толпа оживляется. – И без толкотни, слышь ты, вьюнош! Успеешь! Смелешь и уедешь!
Эти поезда в корне отличаются от пригородных электричек, где народ, замордованный ранними побудками, нервотрёпкой на работе и толкотнёй в переполненных вагонах, с усилием подавляет в себе желание сорваться на кого-либо из-за малейшего пустяка. Скандальные схватки не редкость, да и за мордобоем далеко не ходят. Всё тут же – в проходе или в тамбуре. Да ещё эти, назойливые, как навозные мухи, коробейники с неизменными пятновыводителями, носками, газетами и фломастерами.
А наиболее всего скорые и фирменные составы отличны от рабочих, «Пятьсотвесёлых».
Вот уж где… вольняцкая атмосфера изначальна и неизбывна от момента изобретения этих поездов! Резня в карты, мат, развесёлый хохот над бородатыми анекдотами, режущий глаза запах мочи в переходах, табачный дым под самый потолок и неизменная разбитная бабулька с четвертной бутылью самогона в заплечной суме и мерным стаканчиком в руке.
Другое дело, повторюсь, поезда дальнего следования.
Коренным образом меняется иной человек, расположившись в купейном вагоне скорого поезда. Всю жизнь с упавшим сердцем и холодеющей спиной он сторонился людей в форменной одежде и вздрагивал при слове «гражданин». Норовил незаметно перейти на другую сторону улицы, встречая ненароком всяких там ОМОНовцев, ГАИшников, а наипаче того, милиционеров. Если в мундирах, понятно.
Здесь же всё это поездное подразделение, облачённое в пилотки и фуражки с кокардами, эмблемами на рукавах и золотыми шевронами по кителю, оказывается, всего лишь обслуживающий персонал!  А главный-то здесь, получается, я!
- Да, выпил! И что? Имею полное право! А потому что пассажир всегда прав!
Если вы спросите любого из повелителей мельхиоровых подстаканников и властелинов треугольных ключей, именуемых в служебном обиходе «гранками» или «вездеходами», то они вам порасскажут. Они поведают вам, до каких высот самомнения может подняться обыватель, дома пинаемый любым и каждым. О-о-о! Подобных хамов снимают на ближайшем полустанке.
А в основе своей жизнь в купейном вагоне поезда дальнего следования образовывается практически по-семейному. Пассажиры быстро знакомятся, легко входя в общение. Всем хочется выглядеть и моложе и энергичнее.
- Ах, оставьте мужчина, какое ещё отчество, - говорит дама, «приятная во всех отношениях», кокетливо приглаживая бровь послюнявленным пальчиком, - просто Надя!
Вежливо выходят в коридор, позволяя соседям переодеться. А уж от назойливых выпадов с желанием чем-либо помочь, некуда деваться! Обычная повседневная речь претерпевает некоторую трансформацию в сторону высокой образованности: «Отношусь предвзято…», «Я, право, не понимаю…», «Это достаточно дорого…», «То, что творит руководство, контрпродуктивно, знаете ли …», «Вот, бывая в Париже…» и т.д. и т.п.
Но вот подали чай, и значит пора ужинать. Какие разносолы радушно выкладываются на куцый столик, не мне вам рассказывать. А главное – «У нас с собой было»! И это обстоятельство начисто растворяет остатки нерешительности, убирает из речи ненужную витиеватость и раскрепощает манеры.
Утром все насельники вагона уже запросто здороваются друг с другом, улыбаясь. Настойчиво уступают женщинам с детишками очередь в туалет. Спрашивают что-нибудь почитать, соли, ножа… Засовывая головы в купе, ищут напарников в картишки. Пытаются заводить знакомства, не рассчитывая на их долгосрочность, а тем паче на постоянство.
И потом.
Дамам необходимо же ещё сделать массу дел: не на один раз перевернуть всё в чемодане и двух баулах в поисках массажной расчёски. Всё сложить обратно и снова перевернуть, теперь уже в поисках запропастившейся пилки для ногтей. Далее изучить расписание движения на предмет расхождений в графике. Пронести по коридору, не расплескав, кружку с кипятком. Унести обратно и вылить, когда остынет. Покрутить все ручки и щёлкнуть всеми тумблерами для ознакомления с функциями каждого. Выяснить цены на товар у ресторанной разносчицы. На остановке выскочить на перрон и купить что-нибудь ненужное. Вернувшись, незаметно для окружающих прощупать постель, на месте ли заветный ридикюль с документами. Люди все приличные, но мало ли… Ну, а уж деньги в абсолютной недоступности, хотя место их хранения ни для кого не секрет.
Может, вы думаете, что у мужчин во время поездки меньше дел? Ничуть не бывало! Но о них говорить не стану, а то ещё намнут окаянную шею мою. Скажу лучше о нас с Борисом.
Да он меня просто достал, этот Борон, не сказать бы иначе! Вот упорный нацмен! Натаскал от проводницы старых журналов и, присев ко мне на постель, вполголоса читал всю эту прошлогоднюю ересь, пока Анзурат похрапывала рядышком. В мою задачу входило останавливать его в том месте, где он коверкал русские слова. Я учил его хватать фразу целиком, и глазами, и разумом, чтобы не рвать её при чтении вслух. Ставил правильные ударения. Говорил о мелодике, необходимой для выразительной подачи текста. Внушал, что пауза, казалась бы безделица, а в устах хорошего декламатора может вызвать и слёзы.
Он не понимал – я повышал голос. Просыпалась Анзурат - приходилось уходить в тамбур. Отобрав у него журнал, я распрямлялся и выбрасывал вперёд руку. С упоением провинциального актёра и почти на слезе выдавал абзац о заготовке силоса в сёлах Костромской области.
- Давай теперь ты! – Борис, подрагивая шкурой, как арабский скакун, брал журнал и выбрасывал вперёд руку.
- Ну а руку-то на кой хрен, бар… Борис! Ух, ё-моё! Сил моих… Всё, хватит! Пойдём, чаю попьём!
Как же я теперь понимаю Панфилову Анну Николаевну, мою учительницу по русскому языку и литературе! Я тут с одним учеником чуть умом не тронулся, а у неё нас было тридцать непокорных «панфиловцев»! И ещё немного корил себя - вот других учу грамоте, а сам за перо не брался уже сколько времени! Начатый роман о море уже вылежался до пролежней. Когда будет исполняться закон «Ни дня без строчки»? Так что в течение всей поездки было чем заняться, и до выстраивания личных планов руки так и не дошли. Стоп!
Но ведь к слову «дошли» правильнее применить слово «ноги», а не «руки», не так ли? Во, ребята, как вжился я в назидательное буквоедство, сам себя не узнаю! Зато моему подопечному так понравились наши репетиторские занятия, что он, ещё задолго до прибытия в Душанбе, взял с меня слово, что по приезде мы останавливаемся у него. Большой частный дом в оживлённом районе пригорода. Живут в особняке лишь мама и её вдовая старшая сестра, тётя Бориса.
¬¬-У каждого из нас,- пылко уверял меня подопечный,- будет по отдельной комнате и главное, (ну что тут скажешь!) вагон времени для продолжения занятий.
 Отказаться от горячего восточного гостеприимства не виделось причины. Сразу наведаться в избушку к Хадиче будет крайне неловко. Явиться снова в отель Нуруло - верх самоуверенности. В столичной гостинице лишние глаза, расспросы постояльцев, регистрация, опять же… 
Застолбив с Борисом обоюдное согласие рукопожатием, мы вместе сели в такси.

*  *  *
Не стану описывать свои путевые мытарства, что претерпел, отправившись пешим порядком от славного города Владимира до не менее славного города Можайска. А здесь, кого ни спросишь, никто и слыхом не слыхивал, где имеет место быть такая вот Свято-Васильевская пустынь. И становилось очевидным, что надо идти в городской храм. Уж там-то наверняка дадут разъяснение, куда мне направить свои стопы.
Передвигался, где попутками, где «одиннадцатым маршрутом», вдоль берега Можайского водохранилища. Асфальтом, просёлками, «лесной нехоженой тропою», минуя городишки, деревни и дачные участки. Чуть уже не отчаявшись в своём предприятии, я предстал, наконец, пред светлы очи наместника обители иеромонаха Феофила. Меня подвёл к нему молоденький послушник:
- Батюшка, это вот до вас человек пришедши.
Отец настоятель, чернобородый, довольно молодой мужчина, заправив полы подрясника за поясной ремень, лопатой замешивал в огромном, ржавом корыте песок с цементом. Изредка подливал водички. Замешав, набрасывал подсобнику в вёдра по паре совковых лопат готового раствора и тот, сутулясь, взбегал по трапу на перекрытие к каменщику. Было понятно, что выводится один из углов второго этажа какого-то строения.
- Принеси-ка водицы, братец, - протянул мне батюшка пустое ведро. – Во-о-н из той бочки, под водостоком.
Я принёс полное ведро и сказал:
- Бог в помощь!
В ответ батюшка протянул мне лопату:
- Бог спасёт. Прозывают как?
- Андрей.
- Подмени меня, брат Андрей, надо сделать срочный звонок. А поговорим потом. Время у нас с тобой впереди полно, согласен?
- Как скажете, отче, с тем и буду согласен.
- Ну и хорошо. - Он выдернул полы подрясника из-под ремня, отряхнулся и пошагал к ветхому зелёному вагончику, служившему ему, по всему видать, и канцелярией, и переговорной, и жильём.
Монастырское поселение представляло собой подобие большого, разорённого лихими людьми хутора. Всё, что в период безвременья можно было разбить, расхитить и испохабить, было беспощадно разбито, расхищено и испохаблено. Остался смотревшийся каменной монолитной глыбой четверик основного храма во имя Василия Великого. У надстройки, восьмерика, кое-где полностью выдернуты рамы, а в остальных выбиты стёкла.
Венчал разорённый храм раздетый до металлических рёбер купол с покосившимся крестом.  На месте осталась и древняя монастырская ограда фортификационного пошиба, увенчанная невысокими зубцами с бойницами, напоминающими величественные мерлоны стен Московского Кремля. На кирпичах ясно различимы клейма «СВп», (Свято-Васильевская пустынь), что прямо говорило о некогда существовавшем при монастыре собственном кирпичном заводике.
По всей видимости, к стене не раз подступались с ломами и кирками на предмет разжиться халявным качественным кирпичом, ан, не тут-то было. Кощунственно устремлённые на грабёж ломы разбивали лишь штукатурку, со звоном отскакивая от кладки, словно от базальтовой глыбы.
Тут, ребята, или-или. Либо динамитом, либо покурите в сторонке. Плетью обуха не перешибёшь! В полной мере я бы отнёс эту пословицу и к насельникам пустыни. Невозмутимое отношение к неохватному, казалось бы, объёму работ по восстановлению былого величия обители, достойно уважения.  Смиренное их терпение и кропотливый труд, которые, как известно, «всё перетрут», не только поражают, но и заражают. Меня этот нескончаемый поток различных послушаний подхватил с самого первого дня и несёт неостановимо. Святые отцы учат - делай, что должно и будь, что будет!
В рабочих руках монастырское хозяйство и в самом деле испытывало нужду. Скромное население монастыря составляли: семь трудников – мужчин и парней различного возраста, три послушника, благословлённых на подрясник и ношение скуфейки, три рясофорных и один мантийный монах, он же настоятель этой православной пустыни, иеромонах Феофил.
А как выяснилось потом, до наступления богоборческих времён в обители насчитывалось до двухсот монахов, а то и более. На добровольных началах здесь трудятся и женщины, пенсионерки из близлежащих деревень. В их руки отданы кухня с трапезной залой, церковная лавка, сад с огородом. На коровнике, птичнике и в прачечной управляются мужчины. Но главное, ни у кого нет и тени сомнения, что обитель будет всенепременно восстановлена!
Вокруг хороший девственный лес, в полукилометре озерцо под названием Бездонное и от монастырских ворот торная грунтовка в полтора километра длиной до проезжего тракта. Такая вот немудрёная диспозиция нашего (уже нашего?) поселения в этом глухом «медвежьем» углу.
Вот так сказал и оказался неправ.
Даже к вечерней службе, не говоря уж о воскресных днях, у ворот загодя скапливался разномастный транспорт: легковушки, мотоциклы, велосипеды. В храм вереницей стекался народ, превращаясь в довольно плотное сообщество единоверцев, что зовётся в православии паствой.
К службе звонили в незнамо где добытую корабельную рынду. Этот судовой колокол, юбкой чуть не в бескозырку, верно служил укладу общежительного бытия. Звал насельников на молитвенное правило, в десять вечера всех отправлял на покой и настойчиво бодрил в пять утра. Жёсткий распорядок монастырской жизни мне знаком не понаслышке, с соседями я сошёлся довольно быстро, но успокоения и полной защищённости так и не обрёл. Начал новую жизнь с неистребимым ожиданием грядущих скорых неудач, эфемерно грозивших извне. Не придавал уверенности и разговор с настоятелем.
- Существуют определённые правила приёма на проживание в монастырях, и ты, конечно, их прекрасно знаешь, - негромко говорил отец Феофил, постукивая пальцем по моему паспорту. Все наши насельники - люди, скажем осторожно, с нестандартной судьбой. Но они проверены-перепроверены. А ты у нас залётный. «Тёмная лошадка» из эвон каких неведомых пределов.
Есть ещё ряд причин, препятствующих дать согласие на общее житие у нас. Ты не разведён с супругой. Имеется в наличии несовершеннолетний ребёнок. Не выписан с места постоянной прописки. Отсутствует трудовая книжка. Легенду твою я выслушал, но она не убеждает. В связи с этим нет уверенности, что соответствующие органы не направят сюда свой запрос. И я буду обязан обозначить твоё пребывание.
- Да у меня, батюшка, вовсе нет намерений скрывать своё присутствие на белом свете. Историю мою я вам поведал от чистого сердца и хочу лишь в уединении собрать вместе растрёпанные мысли мои и чувства. Привести самого себя «к присяге», как говорится. Обрести жизненную цель и выстроить перспективу её достижения. Вот и всё.
- Ты не обижайся, Андрей, я совсем не хочу очернить тебя подозрениями, но и меня ты должен понять. Если бы над нами не осуществлялся, пусть и поверхностный, но неизменный контроль, представь, каким прекрасным убежищем стали бы монастыри для маргинального элемента!
Матушка Михаила женщина прозорливая и я с благодарностью принял её рекомендательное предписание в отношении тебя. Однако, давай говорить приземлённо, оставив до поры чувственные мотивы. Кто ты есть и что ты можешь в предлагаемых обстоятельствах?
Руками, головой, «пером и шпагой»? Представься более развёрнуто.
- Шмаков Андрей. Двадцать шесть лет. Инженер-технолог. Легкая промышленность. Последняя должность начальник пошивочного цеха фабрики верхней одежды. Не курю и, практически, не пью. Физически здоров. Мог бы заниматься проектной документацией по восстановлению монастыря, вести переговоры о финансовых дотациях со спонсорами. На принципах шефской помощи привлекать к работе строительную технику и стройматериалы, а также людские ресурсы из числа студентов, отпускников, дачников и солдат из близлежащих воинских частей.
Ещё могу мыть полы, убирать навоз, переливать из пустого в порожнее и заносить быкам хвосты! Могу копать, могу не копать! Много чего могу, но, похоже, мои способности не находят у вас применения!?
- Ты погоди кипятиться, Андрей! Я ведь ещё не сказал последнего слова, а поделился с тобой сомнениями. Это сделал бы любой, будучи на моём месте, не так ли?
Меня несло изнутри, но приходилось молчать. Не дискуссионный же клуб, честное слово!
- Ну и ещё несколько вопросов, на которые почти никто не даёт твёрдого ответа. – Феофил спрятал паспорт в ящик стола и повернул ключик. - Есть ли у тебя тайное желание посвятить свою жизнь Богу? Что ты ищешь в монастыре? Только лишь уединения и отстранения от внешнего мира с его заботами, суетой и пороками? Пугает ли тебя перспектива полного отказа от прежней жизни, от родных, от знакомых? От своего имени и от самого себя прежнего?  Боишься ли остаться лицом к лицу со Всевышним, знающим твою подноготную до последней нитки?
И этот вопросник не полон отнюдь. Так что лучше повремени с ответом. Благословляю тебя на временное проживание без установления каких-либо сроков. До моего особого распоряжения. Это время необходимо нам обоим: тебе – освоиться, мне – присмотреться. Постарайся обдумать заданные вопросы в спокойной обстановке. 
Иному прихожанину достаточно и пары недель пребывания в наших условиях, чтобы осознать свою поспешность в принятии решения уйти в монастырь.
Бывает, однако же, и другое. Некоторые уходят, но через какое-то время возвращаются снова. И это говорит о совсем непростом выборе послушнического пути, о метаниях и сомнениях. Как найти правильную дорогу?
Даже купить новые ботинки решишься не враз, а подумаешь, не починить ли старые? Подбить каблуки, надраить их сапожной ваксой, и они будут ещё хоть куда! Понимаешь, о чём я?
- Отчётливо.
Ну и славно. Найди нашего эконома, отца Василия, он поможет тебе устроиться.

*  *  *
Какой же, право, гостеприимный и приветливый народ живёт в Таджикистане! Думается, что от обилия ясных дней в году люди здесь активно подзаряжаются самым важным для организма солнечным витамином D.
Радушная улыбка даруется даже незнакомому, случайному прохожему.
- Доброе утро, земляк!
- Салом, дружище!
В доме Бориса нас встретили с такой неподдельной радостью, что в разум заронилось сомнение – может быть я, в какой-то степени, тоже их родственник, но просто подзабыл об этом?  Всё складывалось довольно удачно, о большем неприлично даже и мечтать. Осмотревшись и расположившись в небольшой и уютной комнате с окном, выходящим в тенистый переулочек, я откидываюсь на кровати. Голова, ещё не расставшаяся с поездной качкой, фантомными волнами утягивает меня в блаженную дремоту. Не сопротивляясь наваждению, проваливаюсь в короткую «отключку» и тут же явственно встраиваюсь в сон. В цветной и поразительно чёткий.
Всё тот же поезд и мерный перестук колёсных пар. Периодически сменяющиеся пассажиры. Полустанки, поля, перелески, блистающие гладью озёра. Но вот поезд замедляет ход и плавно причаливает к незнакомой станции. К вагонам тут же подбегают женщины со всякой снедью наперевес. Здесь и копчёная рыба, и варёные куры, картошка, малосольные огурцы, пиво, мороженое, фрукты…
Я стою, бесцельно упёршись лбом в вагонное стекло и с тоской наблюдаю эту привычную картину. Но вдруг! Тусклое равнодушие с меня словно ветром сдувает! Среди торговок я вижу Гулчу. Она стоит неподвижно среди снующих людей.  На широкой лямке, перекинутой через хрупкое плечо, корзина с фруктами. В протянутой руке она держит спелую жёлто-розовую грушу и грустным взглядом обводит высыпавший на перрон праздный люд.
Мне бы сорваться и бежать, но я лишь отчаянно машу рукой через стекло, пытаясь привлечь её взгляд. В потустороннем оцепенении вижу, как к моей любимой подходит высокий мужчина.  Пусть наблюдаю его только со спины, чувствую, что он молод, красив и решителен. Это Сархат.
Я никогда не видел её бывшего мужа, но отчетливо понимаю, это он!
Сархат берёт тонкую руку Гулчи, держащую грушу, и, взмахнув неведомо откуда взявшимся кинжалом, распарывает сочный плод пополам, резанув и по её ладони. Глаза девушки полны смертельного ужаса. Кровь из горсти алою ниткой тянется вниз. Не давая ей отдёрнуть руку, он нанизывает на остриё клинка одну половинку груши с обагрённым кровью краешком, и отправляет себе в рот. Стоит и жуёт, ухмыляясь.
Знаю всем моим существом - жуёт, именно ухмыляясь!
Кричу во все лёгкие, а звук из гортани не идёт! Со всего размаху бью кулаком в стекло и…
…просыпаюсь от дикой боли в руке. Тут же в дверях появляется испуганный Борис и мы, округлив глаза, смотрим на вмятину в хлипкой межкомнатной перегородке.

Утром следующего дня я вышел из гостеприимного дома и осмотрелся. Природная осторожность понуждала без спешки определить местоположение в малознакомом городе. Адрес дома запомнился легко. Каким автобусом добраться до района, где проживает Хадича с дочерью и внуком, Борис подробно объяснил. А номерами телефонов мы обменялись ещё в поезде.
При мне лишь рюкзак с небольшими подарками женщинам и сладостями для Бачи. «Сбрую» с наличностью я оставил в нижнем ящике углового шкафа в комнате, которую родственники Бориса любезно предоставили мне для проживания. Документы – паспорт, трудовая книжка, диплом, права тоже там, но в отдельном кармане. Взял лишь немного русских денег на обмен, а всё остальное оставил безбоязненно. Хватило времени убедиться в том, что хозяева замечательные люди, в чьей благонадёжности нет причин сомневаться. Ну, вот и автобус!
В груди поднималась радость от предстоящей встречи. Да, именно радость, но с оттенком, пусть не вполне осознанной, но важной миссии. Несколько остужало душевный подъём понимание того, что все слова мои должны быть проникнуты чувством ответственности перед людьми, на встречу с которыми я стремлюсь. Это же не сумасбродное сватовство, а предложение на коренное изменение линии жизни. Судьбы, если хотите! Надо постараться выстроить разговор таким образом, чтобы у Гулчи отпали, наконец, все сомнения в отношении меня. Чтобы Хадича, пусть и скрепя сердце, но приняла появление потенциального зятя мирно. Чтобы Бача потянулся ко мне так, как радуются дети встрече с хорошим и давно знакомым человеком. Понятно, что сделать, как мечтается, будет очень трудно. Если вообще возможно.
Минуло почти две недели с момента расставания и, должно быть, все уже перестали и думать о странном постояльце из Москвы по имени Олег. Скорее всего, моё вторжение в их размеренную жизнь явится прыжком со спасательной вышки в водоём, уже покрытый надёжным январским льдом. И неизвестно, удастся ли моей легкомысленной голове пробить этот лёд недоверия и скепсиса. И вот тут…
Но сначала, давайте я вас спрошу, можно ли напугать взрослого человека обрывком простой бумаги? Вы скажете «нет», и будете неправы. Меня эта узенькая ленточка повергла в шок!
 Подобный ступор уже приходилось испытывать в студенческие годы. Шёл к однокурснику Димке на день рождения и был просто ошарашен! На лестничной площадке рядом с дверью его квартиры символом неотвратимости судьбы дыбилась, обитая голубым, крышка гроба! Величиной под двухметровый Димкин рост. Тогда молодёжь ещё только начинала баловаться наркотиками, не подозревая о возможных последствиях.
Похожему оглушению подверглась моя голова и теперь!
На двери лачуги, где проживали дорогие моему сердцу люди, висел амбарный замок. Щель между дверным полотном и косяком перемыкала полоска бумаги с печатями и надписью на таджикском языке. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, о чём говорила эта инсталляция. Настало время всерьёз насторожиться и выяснить обстоятельства. Но не в милицию же идти, в самом деле, узнавать о том, что произошло! Надо искать обходные пути.
Что, что, что могло случиться!?
Отшагав пару кварталов в сторону, я присел на скамейку возле незнакомого дома. Пробовал анализировать ситуацию методом от противного. В голову лезли лишь домыслы. Одни невероятнее других. Отчего на душе становилось именно противнее. Бумажная полоска с печатями неотвратимо маячила перед глазами. Становилось боязно даже предположить, что скрывает за собой этот устрашающий жупел. Отчаянно не хотелось верить в то, что рисовало мне больное воображение. А эта казённая ленточка не только пугала меня до мурашек по спине, но и понуждала к действию. Что конкретно надо делать и от чего отталкиваться?
Я терялся в догадках и не знал с чего начать. Помнил, конечно, что советуют всегда начинать с главного. Но как его вычленить, это главное? Давай, Некрасов, сначала поймаем такси, хотя бы. А там, как карта ляжет.
Расположение улиц и переулков, сходившихся к особняку Нуруло, я помнил и поэтому попросил таксиста остановиться на пару кварталов раньше. Хотелось пройти оставшийся отрезок пути неспешно и осмотрительно. Улицы практически опустели, - и это было понятно. Время приближалось к полудню, жара делала воздух тяжёлым и вязким. Если не убыстрять шага, дышалось довольно свободно, только чувствовалась при вдохе какая-то непонятная горчинка. Словно кто-то из жителей соседних дворов, распаляя мангал, вместе с дровами бросил из баловства в огонь кусок резины или старую калошу.
Увидев с достаточного расстояния нужный мне дом, я его не узнал. Тряхнул головой и подтянулся поближе, всматриваясь напряжённо. И тут меня оглоушил очередной шок! Второй за минувший час!
Особняк являл собой архитектурный шедевр, прицельно и нарочито изувеченный вандалами с применением взрывного устройства. Но, что вероятнее всего, здание подверглось поджогу. Причём, очаг возгорания возник изнутри, так как стены особого изъяна не претерпели. Полностью отель сгореть не успел. Больше половины, видимо, успели отстоять пожарные. Прекрасно помня расположение помещений в отеле, я предположил, что пожар начался в его хозяйственной части. Там, где кухня, варочная плита, посудомойка, хранилище для продуктов. Теперь мне стало понятно, откуда в окружающем воздухе я ощутил горелый привкус. Печальный ландшафт окружён по периметру сигнальной лентой красно-белой расцветки. Взгляду моему предстала удручающая картина.
 Во дворе валялись траченные огнём вещи. Кресла с осклабившимися пружинами, мокрые ковры со сквозными подпалинами, ломаные стулья и столы, останки выбитой входной двери. Из одного окна первого этажа «с мясом» вырвана кованая решётка и прислонена к ограде. По всей видимости, когда начался пожар, в здании никого не оказалось, а пожарным расчётам было необходимо обеспечить себе доступ внутрь. На чёрных уцелевших стропилах копошились трое рабочих и разбирали сгоревшую часть кровли.
В состоянии потрясения и недоумения я машинально прошёл мимо места катастрофы, внезапно всем существом своим понимая, что последствия этой беды всецело касаются и меня. Не выпуская из поля зрения изуродованный остов здания, перешёл на противоположную сторону улицы. Присел у чужого дома на лысое бревно, служащее хозяевам скамейкой. Собрать мысли воедино не представлялось возможным. В голове ощущение подобия «Большого взрыва».
Что могло случиться? Хадича, не приведи Господи, оставила какой-нибудь электроприбор включённым и ушла за внуком? Короткое замыкание старой проводки? Взрыв газового баллона? Пожар в отеле и опечатанное жилище Хадичи. В этом есть какая-то связь? Где искать ответы на эти вопросы? И что будет с домом?
Конечно, если рассуждать здраво, здание восстановить можно и нужно. Ущерб, причинённый огнём, на вскидку потянет процентов на тридцать, не больше. Но если учитывать пострадавшее роскошное внутреннее убранство, то восстановление может влететь в сумму, не знаю, в какую и подумать!  Ужас, если этот ущерб навесят на бедных женщин! Думая об этом, ловлю себя на мысли, что сие не так уж далеко от истины. Если выстроить все факты в логический ряд.
Рядом скрипнула калитка, и со двора выкатил велосипед молодой паренёк лет шестнадцати. Он с удивлением посмотрел на меня и спросил:
- Вы не к нам, уважаемый?
Я похлопал ладонью по бревну сбоку от себя. Парень прислонил велосипед к заборчику и подсел. Пожали друг другу руки.
- Сергей, - вырвалось спонтанно.
- Рустам.
- Слушай, Рустам. Ты не очень торопишься? Может, побеседуем немного? Я из «Народной газеты». Корреспондент. Мне, понимаешь ли, поручили сделать небольшой репортаж об этом несчастном случае, - я повёл подбородком в сторону изуродованного дома, - а из хозяев никого не застал на месте. Ты вот по соседству живёшь, случайно не знаешь, что здесь стряслось?
- Ну был хлопок какой-то. Мама говорила. Баллон, что ли взорвался у соседей. А больше я и не знаю ничего.
- Ну как же, полдома выгорело у тебя под носом, а ты ничего не знаешь?
- Не-а. Я в техникуме был, на практике. Без понятия, что там у них.
- Рустам, давай мы с тобой сделаем немного по-другому, - я отщипнул во внутреннем кармане несколько купюр, - вот возьми немного на тетрадки там, на мороженое… Сам подумай, мне в редакцию явиться без заметки ну никак нельзя. Ведь нагоняй получу, понимаешь меня?
- Понимаю, - вздохнул парнишка и, оглянувшись на калитку, спешно спрятал деньги. – Только чего, я-то? – Об этом весь город знает. Без вашей заметки.
- Правда? А я вот только из командировки и совсем не в курсе дела. Поясни, что хоть произошло-то?
          - Да тут всё просто. Хозяин этого дома крутой какой-то. Ну, мент, короче. Нурлан, по-моему.
          - Мне сказали Нуруло.
          - Во, точно, Нуруло. У него в прислугах старуха работала. Вместе с дочерью. Девица очень красивая, я видел не раз. - Парень отрешённо помолчал. – Правда, с ребёнком и в разводе. А ребёнок-то этот, сын родного брата хозяина. Младшего. Личность та ещё, Сархат зовут. Его в городе знают, как облупленного. В определённых, понятно, кругах. Хоть и живёт в Афгане.
          - Бандит, что ли?
          - Да не… В общем, кто он, не моего ума дело. Короче, Сархат прищучил эту красавицу в измене с приезжим постояльцем. У них ведь не дом, а наподобие гостиницы. Узнал про это и приехал разбираться. Донёс кто-то, видать.  Хлестал, говорят, сперва арапником, а потом… Взял, да и зарезал её. У матери на глазах.
Пацана отобрал у них и отправил за кордон, в Афган. У него там другая семья.
Мгновенно перехватило дыхание и глазные яблоки мои закатились под лоб!
- А дом старуха подожгла, продолжал Рустам В отместку. Облила всё бензином или чем-то ещё и подпалила. Закрыла дверь на ключ и ушла.
Баллон у них рванул так, что и у нас стёкла дребезжали. Ну, тут пожарные, то, сё… Хозяин приезжал с дознавателями. Вроде арестовали бабку. Только, Сергей, не надо писать, что это я говорил, хорошо?
Не в состоянии вымолвить ни слова, кивнул отрешённо.
- Тогда ладно, мне ехать надо. – Он поднялся, но тут же склонился к моему лицу. – Ты чего, мужик? Смотри, ты белый весь! Воды принести?
- Нет, нет, Рустам, - просто сердце немного... От жары, наверное. Не надо ничего. Ты езжай, а я немного посижу тут у вас. Езжай. Спасибо тебе.
Рустам уехал, не раз с опаской оглянувшись. Я отвалился спиной к забору и перестал сдерживать себя. Рыдания клокотали в грудной клетке, как не пытался их укротить, стиснув зубы и вцепившись руками в колени. Меня трясло и взбулындывало всем телом. Если б кто увидел со стороны, сказал бы – «у парня падучая».
Наконец, волевым усилием заглушив душевное потрясение, опамятовался. Отерев рукавом мокрое лицо, трижды глубоко вдохнул и трижды жёстко выдохнул. Сознание постепенно приходило в равновесие.
Третий, самый коварный удар за сегодняшний день уничтожил то, что именовалось мной прежним. Аннигилировался, выпал из прошлого жизненного процесса Олег Некрасов ровно с той фразы, прозвучавшей обыденно и коротко, как удар кинжала, - «Взял, да и зарезал её».
Вместо меня на безмозглом бревне восседал такой же бесчувственный чурбан. Невосприимчивый более ни к каким нравственным порывам и морализаторским соплям о справедливости в этом мире. Всю внутренность мою до гулкой пустоты выжег огненный смерч ярости и мести. Каждой жилкой, словно тигр, изготовившийся к прыжку, я чувствовал эту готовность к отмщению. И преград для этой моей единственной цели не существовало! Тело сконцентрировалось в камень, а зрение и слух обострились необычайно. Глаза ломило от напряжения.
Я наблюдал, как с крыши по приставной лестнице спустились рабочие и, прихватив свои «тормозки», потянулись на задний двор в тень, в беседку. Таджикская сиеста. 
В оцепенении, какое в старину именовали снохождением, я вошёл во двор. Удручающий разор недавней трагедии венчался зияющим проломом выбитой входной двери. Хозяйственная часть дома выгорела почти полностью, являя взору лишь покорёженные останки металлических шкафов, разделочных столов и другой кухонной утвари. В каминный зал дневной свет проникал совершенно свободно по причине рухнувшей части межэтажного перекрытия и снятой рабочими кровли. Седое от жары небо, перечёркнутое обгорелыми стропилами, с полуденной силой освещало место катастрофы. Уцелел камин с остановившимися от жары часами в когтях неведомой хищной птицы, целы решётки на окнах, кроме одной, выдранной и погнутой местными брандмейстерами.
Ступени великолепной лестницы хоть и обгорели, но прочность свою не потеряли. Они словно приглашали меня не бояться и смело подниматься на второй этаж. Горгулье тоже не слабо досталось. Она стояла скособочившись, чёрная от копоти и несчастная от свалившейся на дом беды.
Где произошло убийство Гулчи, я не знал, но неведомая сила тянула меня в тот наш памятный апартамент в конце коридора. Дверь оказалась незапертой и, как показал беглый обзор, пожар этого номера совершенно не коснулся. Только запах пожарища проникал повсюду, несмотря на распахнутое витражное окно.
Но подспудно внимание моё насторожила какая-то ещё неосознаваемая целиком деталь. Что-то свербело воспалённый мозг. И напоминало мне одну дорожную ситуацию.
Я ехал на своей «шестёрке» по отличному дорожному покрытию. Ровно работал мотор, радио не было включено. И в этой практически полной тишине вдруг прозвучал едва уловимый щелчок. Камешек в днище? Сыграла пружина на выбоине?
 Нет, пощёлкивания при нажатии на педаль газа повторялись всё чаще, и только потом стало ясно, что клапана в движке требуют регулировки.
Так и здесь. Поначалу не мог понять, что меня смущает в этом почти нетронутом интерьере номера? И тут, как пишут в плохих детективах, молнией сверкнула догадка.
В алькове, по ту сторону роскошной кровати, была вырвана из гнезда электрическая розетка. Она сиротливо болталась на своих проводах, оставленная, видимо, до известной поры. При всём том, что окружающая обстановка оставалась нетронутой, можно легко догадаться – это варварское действие совершено сознательно и с определённой практической целью!
Ах, ты ж, горе-связист, рядовой Некрасов!
С каким усердием искал скрытую видеокамеру, а о «прослушке» и не подумал!?  Это же самое предсказуемое место для установки «жучка» и записи всех разговоров на принимающую аппаратуру. И не исключено, что она находится буквально за стеной.
Я ринулся к двери соседнего номера. Также не заперто. Но это снова обычный гостевой апартамент. Видимо все номера проверялись на случай каких-либо повреждений. Ну, может, от попадания воды из брандспойтов, или от последствий невинного мародёрства пожарных… Известно же, что они балуют этим, чего скрывать. Щёлкнув выключателем, понял, дом обесточен. Дрожащими руками и срывая ногти, выдрал с корнем и проводами розетку… Ну, вот и пожалуйста!
На моей ладони лежит сетевое подслушивающее устройство, что крепится прямо на линию электропитания сети в 220 вт. Причём, не дешёвое, а с системой голосовой активации. То есть, запись начинает производиться в случае, если в комнате начинают говорить. Становилось понятно, что этой сетью прослушивающих устройств был оплетён весь особняк. Несложно и догадаться, что за выгоду имел с этого сам хозяин отеля.
Зажав в потном кулаке хитроумную безделицу, что раскрутила этот трагический клубок событий и привела к непоправимой утрате, я медленно спускался по испорченным ступеням роскошной некогда лестницы в холл. 
Взглянув через перила, без удивления увидел то, что неуёмно желал увидеть. Посреди разорённого пространства стоял, уперев руки в бока, Нуруло. Казалось, он давно и терпеливо ожидал моего появления, не сходя с места. По одежде - при исполнении, в милицейской форме. Китель расстёгнут, без фуражки. Круглое потное лицо его кривилось в презрительной улыбке.
Я подошёл к нему почти вплотную и молча, глядя прямо в его чёрные глаза, поднёс к его носу ладонь с «жучком».
Он сверкнул золотом зубов:
- А ты как хотел, любезный? Это наша земля и, как говорится, чужие здесь не ходят!  Особенно те, кто совращает наших женщин и вербует их отказаться от мусульманской веры! Свататься приехал, наглец?
- Ты, сукин сын, прямой соучастник убийства! – Хрипло выдавил я. - И пойдёшь под суд! Понял?
- Нет, это ты не понял, где находишься. Суд в этом городе – я! А обвиняемый в поджоге – это ты! -  Он выдернул из-за пояса наручники. - Руки вперёд, сопляк!
Я кинулся в омут с головой! Швырнув в круглое потное лицо треклятый «жучок» и ухватившись за полы синего кителя, лбом врезал этому командиру прямо в плоскую переносицу. В подобных случаях противники падали, как подкошенные, но тут всё оказалось не так. Нуруло сумел увернуться от прямого удара и неожиданно противопоставил моему напору жёсткое сопротивление.
Стало понятно, что отказывать ему в навыках рукопашного боя, себе дороже. Он никак не давал мне утвердиться в боксёрской стойке, где бы я сумел проявить превосходство. Словно огромный и скользкий осьминог он обвивал мою фигуру сильными щупальцами и пытался заломить руку назад.
Пришлось прилагать чрезвычайные усилия, чтобы не поддаться пленению. Молчаливая и напряжённая возня мотала сцепившиеся фигуры по захламлённому полу, бросая связку наших тел в грязь и снова поднимая в борцовское противостояние. 
В конце концов этот бык прижал меня своей тушей к камину и изловчился крепко сунуть чем-то твёрдым под «ложечку». Дыхание мгновенно перехватило и на пороге потери сознания я, нашарив рукой на каминной доске бронзовую птицу, со всего размаха впечатал ею противнику в височную кость.
Нуруло медленно завалился набок, в руке его блеснул воронением пистолет. Я инстинктивно выхватил пушку из ослабевшей его ладони, опасаясь выстрела, и торопливо снял с предохранителя. Стоял, тяжело дыша, над неподвижным телом, держа его на мушке, и туго соображал, что делать дальше.
Не знаю, какое время сие продолжалось. Во дворе отдалённо послышались мужские голоса. Словно очнувшись от этих живительных звуков, зашевелился мой противник и вдруг неожиданно громко для умирающего закричал:
- Сарха-а-т!
Моментально в проёме выломанной двери появился он. Трудно не узнать, это был именно тот красавец-джигит из моего сна. Взглянув на распростёртое тело брата и оценив обстановку, он быстро нагнулся, поддёрнул штанину и выхватил из притороченных к голени ножен кинжал:
- Ах, ты с-сука! – Он мгновение соображал, как результативнее прыгнуть и достать меня.
Я дал ему выпрямиться и на первом же движении в мою сторону выстрелил. На нервной трясучке выстрелил зачем-то ещё раз. Сархат, удивлённо глядя на меня, прижал ладонью область груди, припал сначала на колени, а затем, медленно прикрыв веки, рухнул лицом в небытие. Кинжал, тренькнув об кафель, отлетел в сторону и затерялся в хламе обгорелой кухонной утвари.
Перешагнув через поверженные тела и с пистолетом в вытянутой трясущейся руке, я вышел во двор. Там стояли, оцепенев от звуков выстрелов, рабочие. Прикрывая себе лицо ладонью, крикнул им изменившимся голосом:
- Всем лечь мордой в землю! Десять минут не двигаться, на втором этаже снайпер!
 Милицейская «Волга», на которой приехали братья, стояла за сигнальным ограждением с поднятым, от жары, капотом. Захлопнув его, пошарил возле руля. Есть, ключи в замке!  Рванув с места, подумал вдруг: может, стоило забрать на память о Гулче тот кинжал? Но тут же оборвал себя. Посудить здраво, это была бы не память о ней, а лишь горестные думы о её мучениях и ранней, такой абсурдной и несправедливой смерти.
Машина подо мной излишне ускорялась. Сказывалось сильное волнение на грани нервного срыва. Я немного сбросил скорость и вслух проговорил, укрощая у машины прыть:
 - Так лететь по городу, наверное, нельзя.
- Да можно, - прозвучал с заднего сиденья знакомый баритон. – Для этих ребят в городе не существует никаких запретов. Как и во многом другом.
- Лентул, собака, ты меня в гроб вгонишь, так пугая!
- Стараюсь. Ну, ты, слушай-ка, прямо орёл! Ох, и наворотил дел! Лично я на такую твою крутизну и не рассчитывал. Надо рвать из города немедленно!
- Мне бы за вещами заехать, - казалось, почти выпрашивал я.
- Какие вещи! Шкуру свою спасай, пока Нуруло не объявил план «Перехват»! У тебя минуты лишней нет, убивец! С таким козырем ты больше мне нужен, чем местным ментам. И я тебя от них уведу. Просто так, за «спасибо». Позвонишь своему красавчику из России, он привезёт твою «заботу». На ближайшем светофоре не поворачивай, прямо езжай. Поворот тебя в Узбекистан утянет. Вырывайся из города этим проспектом. На вот, фуражку надень.
Я взял протянутый мне милицейский «фургон» и отвернул лицо. Из фуражки несло смешанным запахом дешёвого одеколона и густопсового пота.
- Надень, говорю! Да поглубже, на глаза. Щиток от солнца опусти. Эту машину знают все местные менты, любой и каждый. Тормознуть никто не посмеет.
Город внезапно закончился, и внутренняя дрожь несколько утихомирилась. Молча проехали километров …не знаю сколько.
- Я тут пораскинул, - заговорил Лентул, - они и «Перехват» не станут объявлять. Им себе дороже гнаться за тобой. Гибель Сархата замнут как разборку и нападение местных бойцов из наркомафии. У них давние претензии к поставщикам из Афгана. дилером от которых и является Сархат Пропажу служебной машины и табельного оружия будет выгоднее списать тоже на них, чем связываться с русскими правоохранителями.
Нуруло тот ещё жучара, эта легенда уже созрела в его разбитой, но трезво мыслящей голове. Кровавая рана в его башке ещё послужит весомым доказательством нападения конкурентов. Ему же и себя нужно выгородить и отмежеваться от любых подозрений в причастности к убийству Гулчи. А причастность-то проглядывается явно. Вот тут Сархат и сыграет свою посмертную роль. Старший брат свалит на него всё скопом, «как на мёртвого» и, договорившись со «следаками», в кратчайшие сроки дело закроет. Уж у себя-то в республике они разберутся. Ворон ворону глаз не выклюнет.
А тебе несказанно повезло, сударь, бак заправлен утром под завязку и полканистры ещё мотается в багажнике. До Казахстана, правда, вряд ли дотянешь, но там уже соображай сам. Мог бы и поблагодарить за оказанную помощь. Молчишь? Правильно. Значит, понимаешь, что, следуя своим сумасбродным идеям, ты раз от разу ослабляешь позицию в нашем противостоянии. Ладно, закончим на этом. До побачення, хлопче! Забавный у хохлов язык, не находишь? Учу вот сейчас украинский и помираю со смеху! Направляюсь, знаешь ли, в Киев, заключать новый контракт.
Ну и, как говорят в Малороссии, скатертиною тобi шлях!
Мне не было нужды оборачиваться, спиной ощутил, что остался в салоне один.
Впереди лежали палимые солнцем тысячи километров, и на первых сотнях из них мне действительно крепко повезло – беспрепятственно проскочить несколько милицейских постов на захваченной «Волге». Ей, конечно же, а не мне, постовые даже отдавали честь.
Зато потом, с момента, когда пришлось эту тачку бросить в безлюдном месте, и до самой памятной встречи с дальнобойщиком Андреем, на мою долю выпали такие мытарства, о которых и сам не хочу вспоминать, а не то, что вам рассказывать.

*  *  *
Довольно легко удалось встроиться в жёсткий режим монастырской жизни, благо устав, нормы и порядки не были для меня внове. Маленькую теплую келью выпало делить с одним из вольнонаемных рабочих по имени Константин. Высокий и от этого чуть сутулый мужчина, неопределяемых с точностью средних лет. С тяжёлыми, натруженными кистями рук и печальным выражением лица, траченного годами увлечения небезызвестной русской забавой. Которая неизбежно и тесно была связана с другой его страстью, рыбалкой.
Возле кровати соседа топорщился целый ворох удилищ. Костя нравом тих и, что больше всего импонировало, замечательно немногословен.
Хотя, меня, втайне привязанного к писательскому ремеслу, крайне занимало его удивительное парадоксальное умение – связывать воедино половинки различных по смыслу пословиц. И, что характерно, почти всегда удачно!
Послушание за мной закрепилось изначальное – подсобник каменщика. Пару дней я до мокрой спины вымешивал в корыте раствор, пока не пустился убеждать отца Феофила в том, о чём он и сам прекрасно догадывался. В низкой результативности работ на возводимой постройке. Вот, если рискнуть потратиться на переносную бетономешалку, дело пошло бы в разы быстрей.  Вдобавок высвободится человек, который мечется с вёдрами между мной и каменщиком.  Сделав на этой центрифуге очередной замес, мне нет нужды отдыхать и можно взять на себя его суетливую функцию.
- Пожалуй, - ответствовал настоятель. – В скудной казне нашей, правда, останется совсем немного, но ничего. Скоро Успенский пост, на продукты не так будем тратиться, а дальше… Будем молиться, и Господь не оставит! Согласен, инженер?
Костя и случившиеся рядом мужики всколыхнулись смехом. Таких высоко учёных насельников в обитель ещё не забрасывало. Ну и как это часто бывает, прозвище «Инженер» припаялось ко мне намертво. Другое дело, с какой интонацией его произнести: с уважением, как к человеку образованному, равнодушно, как к примелькавшемуся имени, уничижительно, типа: «И чему вас только учили в ваших академиях?». Но, ведь как себя поставишь, опять же…
В итоге, созвонившись с магазином стройматериалов и вызнав цену, мы с Костей поутру тронулись в город. Денег батюшка дал ровно в обрез. Чтобы поместить приобретённое оранжевое чудо в пассажирскую «буханку», пришлось заранее снять несколько сидений. Я периодически оглядывался на нашу покупку и поглаживал её по лоснящемуся округлому боку. Костя же уверенно вёл машину, не переставая чему-то улыбаться. Процесс вождения, видимо, доставлял ему наслаждение.
- Костя, я гляжу, нравится тебе баранку крутить?
- Но.
- Ты раньше шофёром, что ли, работал?
- Но.
- Смотрю, профессионально рулишь. Давно водителем?
- Давно.
- А в монастырь как попал?
- Пришла беда – полезай в кузов! - И лицо его стало обыденно печальным.
Я запоздало осёкся на своём любопытстве. Как можно было забыть? Ведь есть такой негласный закон – у монастырских не спрашивают, какая причина привела их в обитель. Это же не тюрьма, где ты обязан обнародовать сидельцам свою статью. Здесь такой вопрос бередит незажившие душевные раны.
Отнюдь не ухоженная садовая тропинка, обрамлённая благоухающими розовыми кустами, приводит человека к монастырским воротам, нет.  Каменистая, с острыми уступами и труднопреодолимая тропа. Обрывистая, коварная почти до физических увечий и приводящая иной раз в тупик под названием суицид!
Какие небылицы? Самая обыкновенная жизнь. Но если есть возражения, возражайте, чего уж там…
Дни тянулись издавна установленным порядком: в пять утра подъём, утреннее правило, Божественная литургия, послушания, трапеза под чтение святоотеческой литературы, снова послушания, вечерняя служба.  Ужин, как и обед, постный три раза в неделю, вечернее правило и короткий сон. Условия, что называется «спартанские», но иначе никак. «Царство Небесное силою берётся…», учат нас святые отцы.
Мне приходили на память месяцы, проведённые в нашем монастыре под водительством отца Никодима в последний год обучения в школе. Правила те же самые, но чувства, испытываемые мной о ту благостную пору, в корне отличались от дум, владеющих сознанием ныне. Тогда голова полнилась радужными надеждами на приближающуюся взрослость, всё существо жаждало свободы и самостоятельности в принятии решений. Грезились будущие встречи, поездки, знакомства, а звёздными ночами пленяло неведомое предчувствие ещё не встреченной любви.
Теперь же я сутулился под грузом уже совершённых и не отпущенных тяжёлых грехов, прекрасно осознавая, что к покаянию абсолютно не готов. Что останавливало меня и заставляло уклоняться от честной и открытой исповеди, я догадывался. Но, как нерадивый школьник, полагал – сегодня последний раз прогуляю эту «контрольную», а с понедельника всерьёз возьмусь исправлять свои «двойки».
Навязанные правила «Игры» нешуточно скрутили меня по рукам и ногам. Сокрушался, отлично понимая, что одно прегрешение неминуемо тащит за собой следующее. Ан, в конце концов, успокаивался на присказке «Семь бед – один ответ»!
И всё равно, мне очень хотелось освободиться от этой заплечной сумы с камнями провинностей и грехов, покаяться перед Богом и перед людьми, пострадавшими из-за меня. Ведь надо, кроме всего прочего, если не возобновить, то хотя бы выровнять отношения с Иннокентием, вернув эти злокозненные деньги.
Только как их вызволить из такой дали? Борису уже дважды не мог дозвониться.
Необходимо нормально поговорить с Леной, пусть и не давая ей какого-либо шанса на возобновление отношений. С глубокими извинениями отослать паспорт и украденную сумму Андрею. Но чтобы дожить до этого времени и осуществить задуманное, необходимо прямо сейчас начинать действовать!
И я примерно знаю, как!
Среди мужиков, с утра занятых на различных работах, не всегда случалось видеть того молодого привратника, что первым встретил меня в монастыре. Звался малец несерьёзным именем Вадик. Физическими работами его не нагружали, видимо потому, что фигурою он слегка кособочился, а левой ногою чуть колченожил. С основной массой братии в общение входил редко, хотя постоянно крутился возле рабочих на перекурах и слушал их перебранки, по-детски лыбясь и обнажая редкие зубы.
Но безобидным ротозеем его, по всей видимости, не числили, так как при появлении Вадика крамольные высказывания притихали и разговор начинал походить на производственное совещание. Ну а если его чуждались, значит и причина была. Дыма без огня, не вам рассказывать…
Он иногда дежурил у ворот, в подмену звонил в одинокий колокол к службам, где-то подметал, а больше ковырялся в своём мобильнике. Ну, что, надо будет попробовать. «Попытка не пытка, правильно, Лаврентий Павлович?».
- Здравствуй, Вадим! – Тот вздрогнул и быстро спрятал телефон в карман, уводя в сторону глаза.
- Здрасте…
- Слушай, Вадик. Есть срочнейшее дело, не терпящее отлагательств. Нужно отправить важный звонок приятелю. Разреши воспользоваться твоим аппаратом. Буквально на пару минут.
- А далеко будете звонить, Инженер? А то у меня там денег - кот наплакал.
- Да не так уж… Но если по правде, то за пределы области.
- Дать, конечно, можно, только потом вы бросите какую-то денежку на мой номер?
- Безусловно, что-нибудь сумею сделать.
- Тогда вот, возьмите. Разберётесь?
- Думаю, да.
Отойдя подальше, я угнездился в крашеной, увитой диким виноградом беседке и набрал выуженный из глубин памяти телефон Бориса. На удивление тот ответил мгновенно.
- Алло, Борис, здравствуй! Это Олег, не забыл ещё?
- Слушай, ну кто так делает? Почему пропал? Оставил тут всё, мама обнаружила в шкафу. – И шёпотом, - деньги, Олег, документы… Откуда ты звонишь?
- Не звонишь, а звонишь. Занятия наши придётся продолжить. Когда ты появишься в Москве?
- Ну к вступительным, к первому августа. Билет уже купил.
- Боря, прошу, сможешь привезти всё хозяйство, оставленное мной? Деньги мне не принадлежат и через их потерю мне грозят большие неприятности, понимаешь?
- Да сделаю, конечно, какие вопросы. Скажи только, где тебя искать?
- Спасибо огромное, брат! Я сам тебя вызвоню, как появишься. Только номер не меняй, ладно? Давай, до встречи.
Я выдохнул и перекрестился. С удивлением в душе осознал, что такое, казалось бы, непростое дело удалось разрешить так просто. Раззадорившись, набрал номер сестры Маши. Через всхлипы, через частокол вопросов и упрёков в мою сторону я сумел немного её успокоить. Мол, жив, здоров. Просто производственные дела загнали в длительную командировку.  Как освобожусь, непременно заеду. А взаправду говоря, просто скомкал разговор, не расставляя никаких точек над чем положено. И отключился спешно, оставив Машу, надо полагать, в полной озадаченности.
Огляделся и тут… Самому пришлось тревожно озадачиться. Сквозь виноградные плети, увивающие беседку, увидел, что невдалеке сидит на корточках Вадик и делает вид, будто пропалывает какие-то насаждения. Уловив окончание моих переговоров, бодро поднялся и, почти не хромая, стремительно поспешил укрыться на колокольне.
Моя оплошность являлась сознанию во всей своей неотвратимости. Я ощутил, что бледнею. «Та-ак, - думаю, - вот это ты влетел, Олег-Андрей-Шмаков-Некрасов!
О том, что удалось подслушать этому «кособоке», сегодня же станет известно отцу Феофилу – это раз. Сестра начнёт отзванивать по отражённому номеру – это два.
Неизвестно, где была и почему вовремя не пришла мне на ум поговорка, что прежде, чем отрезать, надо семь раз отмерить? Здесь номера можно удалить, а как закроешь их у сестры и Бориса? Что предпринять? Думай голова».
А существу моему, так глубоко погрязшему во грехе, оказалось довольно просто сотворить очередную пакость. Несмотря на то, что «Зарекалась свинья говно жрать», каверзный план созрел моментально! Случись мне наблюдать свои действия со стороны, то этому Инженеру я бы даже посочувствовал.

Вот он вышел из беседки с телефоном в руке и осмотрелся. Не увидев хозяина аппарата, двинулся в сторону удалённого места, предназначенного для тех, кто ещё не расстался с табаком. Для курящих на отшибе оборудована лавочка, а перед ней в землю вкопан заполненный водой бочонок для окурков. Два разгильдяя прохлаждаются там, запаливая не по первой.
Размашисто шагая, Андрей подходит почти вплотную и… вдруг запинается обо что-то, а вероятнее всего, о свою собственную ногу и падает во весь рост пластом, вытянув вперёд руки. Телефон вылетает из пальцев и булькает прямо в емкость с водой. Андрей притворно катается по земле, зажав руками ушибленное, якобы, колено. Как это делать убедительно, он знает!
Мужики, испугавшись, подбегают и помогают ему добраться до скамейки. Морща лоб, Инженер медлит, давая время телефону как следует пропитаться водой. Затем, подобрав какую-то палку, долго мешает это сусло из воды, окурков, опавших листьев и мусора, пытаясь таким образом или достать аппарат, или смешать его с этими помоями вконец. Претерпев неудачу за неудачей, закатывает рукав рубахи и, скривившись от брезгливости, шарит рукой по дну. Есть!
Весь в тенётах и слизи, телефон заслуживает лишь того, чтобы быть с размаху брошенным на землю, аки мерзкая бородавчатая жаба. Из рассыпавшихся деталей не нашлась только Simкарта. Возможно, затерялась в траве, или прилипла ненароком у виновника в кулаке, как знать?
 Вадик плакал над останками, не принимая уверений в том, что это чистая случайность и не стоит так убиваться, тем более, что Инженер обязуется со временем возместить ущерб и купить ему новый, более совершенный телефон.
Последний довод несколько успокоил его, но затаённой озлобленности, похоже, не умерил.

Спокойная и размеренная жизнь в монастыре могла бы, наверное, даровать успокоение душе, если бы не воспалённая, неотвязная память о недавних событиях. Дни текли своим, издревле заведённым насыщенным порядком, а ночи вновь и вновь погружали меня в тягостные раздумья.
В первую очередь не шла из головы Гулча. Ради неё ведь были оборваны все нити, что связывали меня с прежней жизнью. Будто спрыгнул я с обрыва страсти и любви в горную стремительную бадахшанскую реку, и водоворот неведомой силы втянул меня в губительный омут. Где, скажите, был тот охранный оберег - «Не зная броду, не суйся в воду»? Если говорить по правде, главный виновник смерти моей любимой - это, конечно же, я. Нежданная и негаданная причина, занесённая случайным ветром из далёкой российской стороны. Печальный итог грубого вмешательства в незнакомый уклад жизни, национальных обычаев и чужой веры. А всё от недооценки тамошней ментальности. Это у себя на родине можно упиваться свободой высказываний и безнаказанностью поступков на любовном фронте. Но в мусульманской республике…
Стоило бы помнить, что, например, в Саудовской Аравии с местной женщиной не позволительно не то, что заговорить, но даже пристально посмотреть на неё. Не говоря уже о том, чтобы приблизиться тесно или, не приведи Аллах, взять за руку!
Откуда растут эти ревностные запреты, упавшие в основном на женскую половину мусульманского населения? Постулаты веры? Да, несомненно. Но если перечень наказаний за малейшую провинность у женщин намного больше, чем такой же список у представителей противоположного пола, то это говорит, пожалуй, только о неуёмном мужском эгоизме.
А как раз в этом-то плане искать различий у иных народностей и не стоит. Неужели мужики во всём мире одинаковы? И русские не исключение?
Взять, хотя бы, историю первой супруги Петра Первого, Евдокии. В девичестве Параски Лопухиной. Ну, изменил государь жене с Аннушкой Монс. Ну, развёлся и упёк несчастную супружницу в монастырь. И успокойся! Так нет же.
Прознав, что у той появился ухажёр, а впоследствии любовник, майор Степан Глебов, обоих призвал к себе и наказал страшно. Свою бывшую велел прилюдно пороть плетьми и сослать в дальний монастырь на суровой Ладоге. Глебов же, невзирая на своё уже генеральское звание, был подвергнут немыслимым истязаниям, как последний разбойник. Пётр, оскорблённый бывший супруг, отчаявшись пытками добиться от заключённого покаяния, приказал посадить соперника на кол. Степана укрывали овчинным тулупом, чтоб не умер от переохлаждения прежде назначенной смерти от кола. Сутки тот сносил мученическую боль поблизости от храма Покрова на Рву, но клеветы на любимую женщину так не выложил. Да ещё и сказал перед кончиной подошедшему к месту казни императору:
- Уйди! Не дал спокойно жить, так хоть дай спокойно умереть!
Сравнение, может быть, и не ахти какое корректное, но сходство поступков проглядывает явственно.  Какое, казалось бы, дело Сархату до брошенной семьи, если уже заведена новая? Что, как не уязвлённое самолюбие, пригнало его по первой же весточке, полученной от брата? Видимо Нуруло понимал, что Сархат не доволен проявленной братом милостью в отношении женщин. Тем, что бывшая жена и тёща работают в особняке. Ну и как тут не порадеть родному человечку? И жертва без колебаний была определена на заклание. Только сам-то хозяин думал ли, что эти его действия обернутся гибелью Гулчи?
А думать был обязан, зная характер своего бешеного сородича. С психикой, осложнённой тяжёлыми наркотиками. В этой связи несложно предположить, что произошло бы со мной, поддайся я пленению и окажись в руках этих братьев-братков? На кол не на кол, но тюрьма-то мне светила уж как пить дать. И то, лишь в том случае, если бы оставили в живых. Полномочий у них на любую экзекуцию сверх всякой меры. Не стоит и сомневаться.
После инцидента с телефоном Вадика, я всё ждал, когда отец Феофил призовёт меня на беседу. Но, видимо, пропажа любимой игрушки так травмировала владельца, что он забыл, небось, всё, что сумел подслушать из моих переговоров. Хотя, скажем прямо, его переживания мало меня занимали. А то и не занимали вовсе.
Терзали душу другие гнетущие мысли. Вот здесь буду честен, как на исповеди. Последнее время я ловил себя на ощущении преходящей, истаивающей боли. Чувствовал, как день ото дня ослабевает горечь от потери любимого человека. Мозг всё чаще щадит себя длительными паузами забвения о происшедшем в далёкой стране.
Общеизвестно, что время лечит, но почему так скоро и податливо смиряется сердце с тяжёлой утратой? Как ярко полыхнувшее пламя любви за столь короткое время смогло превратиться в скудный фитилёк сожаления о несостоявшемся? Почему проникает в сознание гнусная крамола, что так, как случилось, даже и лучше!? В трезвом, рассудочном раскладе ситуации.
И наконец.
Почему печаль о целостности собственной шкуры становится мне ближе, чем думы и заботы о судьбе несчастного семейства? И за кого мне теперь себя считать? За последнего негодяя?

*  *  *
- Инженер! – Прокричал издалека возвращающийся с рыбалки Костя. Такое у него послушание от трапезной. Надёргать свежей рыбки к ужину. – Инженер, наверное, к тебе там приехали. Новенького спрашивают. - И махнул удочками в сторону ворот.
Сердце моё упало. Как? Откуда? Кто? Каким образом? Ошибка? Не ко мне? Но шагал степенно, не выказывая и тени сумятицы. На противоположной стороне дороги стоял пассажирский микроавтобус с работающим двигателем и зашторенными окнами. Водитель (незнакомый молодой парень лет около двадцати с небольшим), опустив стекло, смотрел на меня, улыбаясь.
- Вы к кому, любезный? – Спросил я его уже совсем спокойно.
Он не ответил, но кто-то внутри салона резко отдёрнул шторку на одном из окон. Я окаменел. За стеклом была моя сестра Маша! Рот её был заклеен куском серебристого скотча. Увидев меня, она закачала горестно головой из стороны в сторону и заплакала. Шторка тут же задёрнулась, мотор рявкнул и автобус тронулся с места.
Словно в захудалом провинциальном театре, машина, будто занавес, плавно ушла в левую кулису и сквозь пронизанную солнцем оседающую пыль проявилась мужская фигура. Это был Гундосый. Я узнал его сразу. Руки за спиной, в гунявых губах сигарета. Жёсткие усики топорщатся, словно у ощерившегося пса. Неудержимое желание вцепиться ему в горло было мгновенно подавлено. Со спины меня крепко уцепили за локти, взявшиеся ниоткуда, двое из его охраны.
- Ну, вот и свиделись, Олег Николаевич, - пыхнул дымом мой визави. – Дёргаться не надо, благоразумие продуктивнее. Сестре мы никакого зла не причиним, если, конечно, выработаем с тобой план дальнейших действий. Её сейчас доставят прямо домой, не волнуйся. Пройдёмся немного? – И он махнул своим отпустить меня.
Мы шли обочиной по направлению к озеру, а знакомый мне с первой встречи белый «Крузак» медленно следовал по дороге чуть сзади. После непродолжительной паузы состоялся следующий диалог:
- Я надеюсь, Олег, или как там тебя сейчас, понимаешь, что по пустякам мы людей не беспокоим, - начал было Гундосый, но я его оборвал.
- Не надо лишних разговоров. Всё предельно понятно – вам нужны деньги, мне нужна отсрочка на неделю. До первого августа. Может чуть раньше. Наличность доставят в целости и сохранности, и я с радостью её вам верну, будь она трижды проклята!
Нашли меня – успокойтесь, не напрягайте больше мою беременную сестру. «Прослушку» уберите с её телефона. Тронете ещё хоть раз, я жизни лишусь, но шороху вам наведу нешуточного! Давай номер, позвоню, как появится на горизонте мой человек с кэшем.
- Нет, не так, уважаемый. В твоём положении я бы не рискнул ставить условия. Пусть это останется в нашей компетенции. А по-простому говоря – заткнись и слушай, что я скажу. Отсрочку, конечно, придётся дать, деваться некуда, но не долее означенного тобой времени. То есть, неделя, не больше. Встречаемся первого августа в полдень. На берегу вашего озера. Это твой час «ИКС».
И так история приняла затяжной характер, согласись. Нам совсем неинтересно, растряс ты эту сумму, или к ногтю прижал до поры, важно другое – ты сел в чужие сани! Причём, без спроса. А поэтому, «Извини - подвинься»! Товар отдашь лично мне в руки.  Если акт передачи не состоится, то, смею уверить, потерю эту мы переживём. Только ты, как человек взрослый, должен понимать, что сие лишает твоих близких какой-либо безопасности. А уж тебя-то - в первую очередь. За всё в этой жизни приходится держать ответ. Насчёт того, чтобы сбежать там, или ещё чего, и разговора не веду, сам понимаешь бесперспективность такого сценария.
Пришло время мне озлобиться:
- Ты, мил человек, прекращай-ка меня стращать детской «козой» из двух пальцев. Пуганые мы и не такими стервятниками. А то ведь, не ровен час, твоим партнёрам придёт в голову поинтересоваться у меня: какого чёрта ты делал на Казанском вокзале в день моего отъезда в Душанбе? В компании двух безмозглых подельников? Тоже мне орлы! Не те, которые летают, а которые говно клюют! В одно своё гундосое рыло хотел общие компаньонские бабки срубить по-тихому? А всё свалить на растяпу-курьера Некрасова? Ещё не раскусили тебя твои «братки»? Мне на ваши дела, конечно, глубоко насрать, но если от сестры не отвяжетесь, я сам начну вашу воду мутить! С песком и с илом! Понял ты меня, сучье вымя?
Гундосый виду не подал. Чувствовалось умение держать удар на допросах. Лишь вздохнул горестно, словно с сожалением вспомнил о давно забытом пустяке:
- На этом, думаю, нам пора заканчивать. До первого числа, любезный, не забудь! Рад, что мы, практически, поладили, - он даже протянул ладонь, но я завёл руки за спину.
Усмехнувшись, Гундосый махнул нерукопожатной дланью своим секьюрити, и внедорожник лихо подкатил с услужливо распахнутой дверью.
 Глядя вослед удаляющейся машине, я чувствовал такое к себе отвращение, такую необоримую слабость, тошноту, страх и отчаяние, что, почти теряя сознание, еле удержался от падения, ухватившись за тонкоствольную берёзку. Но рвотных позывов остановить уже не мог. Меня выворачивало наизнанку и трясло в неведомом болезненном пароксизме так, что хотелось лишь одного – умереть! Плачущее лицо сестры медленно проплывало перед мутнеющим взором.
Жизненные силы в теле моём, казалось, были истощены до крайности. На ватных ногах, продрогший от холодного липкого пота и с дикой головной болью я, минуя любопытствующие взгляды, прошёл к себе и упал в кровать, словно в гроб. Костя, спасибо ему, вопросов не задавал, а просто накрыл меня своим бушлатом.
Будучи словно опоён неведомым зельем, я проспал, а вернее, провалялся в бесчувствии остаток дня, вечер и ночь. Только лишь утром, оторвав голову от подушки, с трудом силился уравновесить хаотичное вращение окружающей действительности перед расфокусированным взором. Сидел на кровати и, зажав ладонями виски, пытался сосредоточиться.
Сквозь фантомные отголоски головной боли испорченной кинолентой проносилась перед глазами какая-то хроника бессвязных событий. Оказывается, не совсем беспамятной была моя провальная ночь.
В голове всплывали отдельные картины тяжёлого сна. Обрывки разговоров, тени, звуки и запахи постепенно складывались во внятное сновидение. И я его вспомнил!
У монастырских ворот стоит Гулча и что-то говорит Вадику. Рядом с ней, держась за подол, хлопает чёрными ресницами её сынишка, Бача. Прислушавшись, я разбираю, что отвечает ей вратарник:
- Женщина, ну какого Олега вы спрашиваете? Который раз вам повторяю – ни одного насельника с таким именем в монастыре нет! Вы ошибаетесь. Может вам в Благочиние обратиться, там всё объяснят.
- Нет, нет! Это вы путаете. Я точно знаю, что он здесь. Прошу вас, позовите его, мне очень нужно. Да вот же он идёт!
Я выхожу из ворот, отодвинув Вадика в сторону, и распахиваю руки, желая обнять мою драгоценную Гули. Она, улыбаясь, ответно протягивает навстречу мне свои ладони, и я с тревогой замечаю, что кисть правой руки у неё небрежно замотана какой-то красной тряпкой.
Но вглядевшись, понимаю, что это никакая не тряпка, а марлевая повязка, и она (о, Боже!) насквозь пропитана кровью. Да так обильно, что не может удержать падающие на землю ярко-алые капли. И рука именно та, которую ей полоснул кинжалом Сархат. В том сне.  Я деревенею…
- Олежек, милый, помоги мне, – приветливо говорит Гулча. - Я никак не могу справиться и остановить кровотечение. И обнять тебя не могу, боюсь, испачкаю.
  Она, виновато улыбаясь, начинает пятиться от меня, не касаясь земли и утягивая за собой сынишку:
 – Ну что ты стоишь, иди за аптечкой, а мы подождём тебя у озера. Спеши, любимый мой, у нас так мало времени!
В мареве дня растворяются, исчезая, до боли дорогие мне силуэты, а я криком пытаюсь их остановить. Задыхаясь и беззвучно открывая рот…
Меня кто-то трогает за плечо. Просыпаюсь, вздрагивая, и узнаю Костю. Он, склонившись ко мне, шепчет:
- Ты кричишь, Андрюш. Успокойся. – Поправил на мне бушлат и, отвалившись на свою кровать, скоро захрапел. Не слышал, как я дал волю слезам.
И хорошо… И не надо…

*  *  *
Истаивал последними днями жаркий июль. Я добросовестно исполнял своё послушание на стройке, не манкировал службами, посещал правило. И утреннее, и вечернее. Краем глаза держался за порывистую фигуру отца Феофила, где бы он ни находился. Ждал, что вот-вот он призовёт меня на откровенный разговор. Но тот, в свою очередь, словно тоже ждал, когда я сам, исполненный покаяния, за шиворот притащу себя к нему на исповедь.
Первое августа падает на воскресенье, а перед этим ещё и суббота. Дни, в мирском понимании, праздные и пустые. Поэтому пятница последний день, когда мне стоит прояснить ситуацию с приездом Бориса.
- Костя, - взял я соседа за рукав, - дай мне сколько-нибудь денег.
- Конечно. Возьми, сколько есть. Только тут немного. Уходишь насовсем?
- Нет. Но надо выправить кое-какие дела. Спасибо тебе.
Больше таких оплошностей, как с телефоном Вадика, допускать было нельзя. А ближайший переговорный в четырёх верстах. И я тронулся в путь, не испросив благословения на отлучку. На свой страх и риск. Незаметно скользнув из ворот, бодро зашагал просёлком по направлению к тракту.
Шёл, и снова пытал себя: «Куда тебя снова заносит, Некрасов? Или Шмаков ли? Кто ты есть, откуда идёшь и куда стремишься? Стоит ли продолжать раскручивать порядком надоевшую «историю с географией»? Или уж закончить её одним махом?
 Вместе с этой изломанной по собственной воле жизнью. Надо лишь откопать спрятанный в лесу семизарядный отпущенник всех моих грехов».
- А что? – Спросил я себя вслух. – Это ли не выход?
- Для меня лично это был бы идеальный вариант, - подстраиваясь в ногу со мной, сказал возникший из воздуха Лентул. – Но, не для тебя. А как же обида, нанесённая невиновной сестре Маше? Останется неотмщённой? Хотя, правду сказать, ей сейчас ничего не угрожает. За ней прилетал муж и теперь они уже во Владивостоке, по новому месту службы.
- Как во Владивостоке? Ей же перелёты противопоказаны. Врачи запретили категорически.
- Судьба распорядилась иначе. Он забрал её из больницы под личную ответственность. На свой страх и риск, игнорируя предупреждение врачей. Подожди, сейчас вспомню точную формулировку. Так. Выданная ему справка гласит следующее:
«Самопроизвольное патологическое прерывание беременности на сроке в 21 неделю. Аборт спровоцирован перенесённым психическим потрясением». Если по-простому – выкидыш! С твоей лёгкой руки.
Меня качнуло и потемнело в глазах.
- Ну-ну-ну! – Подхватил меня за локоть Лентул, - Она практически уже оправилась и чувствует себя хорошо. Давай-ка присядем где-нибудь.
- О чём ты? Какой тут присядем! Мне надо спешить, я в самоволке.
- Не надо тебе никуда спешить. Не дозвонишься ты ни до кого. Спёкся твой душанбинский красавчик. Не приедет и не надейся. Больно уж велик оказался соблазн, не устоял артист. Поскользнулся на твоих деньгах. Так что можешь возвращаться обратно. Хотя будет нелишним предупредить тебя ещё об одной неприятности.
Своим невоздержанным языком ты здорово напугал Гундосого. Пусть он виду и не показал, но судьбу твою уже предопределил. В их бандитском сообществе наказание за «крысятничество» предельно жёсткое. А своя шкура ему, конечно же, дороже, чем любая другая. Твоя не исключение. До известной поры тебе стоило бы придержать этот «козырь» в рукаве, но слово не воробей! Отсюда следует, что такой свидетель ему совсем ни к чему. В живых, по крайней мере. Хороший свидетель – мёртвый свидетель! Поэтому соображай головой и будь осторожен.
Вероятно, спросишь, с каких это кислых щей я тебя снова предупреждаю об опасности? Отвечу. Из чувства запредельного эгоизма – не хочу отдавать свою добычу какому-то Гундосому.
- А не рано ли вы меня уже определили? Каждый по-своему? Что за поветрие такое, какая мне необходимость падать до выстрела? Может быть, ещё не вечер?
- Согласен. Не вечер. Но, стремительно и неуклонно вечереет. Однако, пора, пожалуй, расставаться. Или навсегда прощаться? Как, Некрасов?
Не колыхнулся даже воздух от его мгновенного исчезновения.

*  *  *
Я стоял на воскресной литургии, пребывая в состоянии необычном. Не то чтобы одухотворённом, но приподнятом. Если не сказать возбуждённом. И неотрывно смотрел на икону преподобного Серафима Саровского.  Первого августа – день обретения мощей Святого Чудотворца и на это событие стекалось много прихожан. В народе он необыкновенно почитаем. На ростовой иконе канонического письма фигура святого казалась величественной и неприступной, но благостно прижатая к груди десница будто указывала – вы все в моём сердце, и мои молитвы о каждом из вас!
Уходя из храма, я остановился и ещё раз с мольбой оглянулся на праздничную икону, словно спрашивая у преподобного защиты, помощи и благословения. Взгляд его казался доброжелательным, но нейтральным.
Перекрестившись, я вышел из монастырских ворот и пошагал к озеру. Пистолет, напоминая о себе, царапал мне за ремнём поясницу. Что мне предстоит, я не знал, но был полон ощущением высокой цели и самоотрешённости. Словно шёл на боевое задание. Но в то же время, это чувство очень просто было спутать с пошлым геройством.
На берегу, поодаль от воды, стоял, опершись плечом о старую ветлу, Гундосый. Без предисловий спросил:
- Как я понимаю, денег нет?
- Нет, и не будет. А лично тебе они больше не понадобятся!
Я выдернул из-за спины свой «Макаров», Гундосый дёрнулся было за дерево, и тут прозвучал выстрел. Но не из моего ствола. Словно раскалённый шампур вонзился мне в спину и прошил тело насквозь. Пытаясь оглянуться, с трудом повернулся, но только и увидел, как мелькнул по-за деревьями белый внедорожник.
Веки мои сомкнулись и, перестав ощущать страшную боль, я рухнул на спину.

Высоко над деревьями, прямо на воздухе, как на диване, сидел, вальяжно развалившись и закинув ногу на ногу, Лентул. Я присел рядом.
- Прекрасный выстрел, не находишь? – улыбнулся Баракелов, хищно сверкнув драгоценным конкрементом. – По подлому, в спину. Как я люблю. Пусть немного и не по моему сценарию, но тоже складно. Я ведь хотел, чтобы ты сам свёл счёты с жизнью. Поставил финальную точку в своей судьбе страшным и не прощаемым суицидальным грехом. Ты стойко придерживался своего кредо «раньше выстрела не падать», и вот выстрел прозвучал.
Завышенная самоуверенность не позволила твоей персоне удержаться перпендикулярно земле, и вот печальный итог – лежишь теперь параллельно ей. Воистину, как любит выражаться твой лучший друг Костя: сколь верёвочке не виться – а табачок врозь!
Вот и всё, любезный Олег Николаевич! Как говорится, the game is over!
Тебе ещё известное время отпущено пребывать по-над землёй, поэтому разреши откланяться. В свой час за твоей персоной явятся мои помощники и доставят по назначению. Прощай!
Я остался сидеть на пустоте, испытывая неземное, буквально, блаженство и с любопытством разглядывал чёрную аппликацию моей обездвиженной фигуры, распластанную на зелёном травяном ковре. Через какое-то время, вероятно на звук выстрела, подбежал незнакомый мужчина и склонился над безжизненным телом, отбросив в сторону рыболовные снасти. Только по ним я понял, что это Костя.
Первое, что он сделал, увидев в моей руке пистолет, раскрутил и с силой забросил его чуть ли не на середину озерка. Тот булькнул негромко, пустив по поверхности затухающие прощальные круги. Затем Костя рванул на моей груди рубаху и протяжно матюгнулся: - !!! Своя рубаха – не вырубишь топором!
Разводя в стороны и сводя обратно мои руки, он пытался возродить дыхание. Не добившись проку и бросив эти безжизненные плети, дул в рот и в нос, опасаясь давить на пробитую грудь. Поняв бесполезность своих попыток, в отчаянии и со всего размаху вдруг саданул мой труп по щеке! Да и по второй! В то же мгновение я ощутил дикую боль в груди и, кашляя с натугой и присвистом, судорожно вздохнул.
Вскочив с колен, Костя обрадованно крикнул:
- Держись, брат Андрюха! Где наша не пропадала! Дыши ровней – трава соломы зеленей… Я сейчас, только ты держись, не вырубайся, ладно? Я скоро… - Подсунув мне под голову рыбацкую котомку, убежал за помощью.
Очнулся я от жгучего укола. С трудом обведя глазами пространство, понимаю, что лежу на носилках в прихожей монастырской трапезной. Обнажённый торс перебинтован до подмышек, на лице кислородная маска. Сверху на меня смотрят врач «Скорой помощи», отец Феофил, Костя и кто-то ещё в милицейской форме.
- Он пришёл в себя, - говорит доктор. – Можно транспортировать.
Какие-то люди поднимают носилки и несут к машине «03». Отец Феофил берёт мою ледяную ладонь и идёт рядом. Успокаивает:
- Всё образуется, всё будет хорошо. Сегодня преподобному Серафиму память. А помнишь, что он говорил? «На любую болезнь есть врачевание, а на любой грех есть покаяние»! Держись, Андрей, и выздоравливай. Мы будем тебя ждать.
Безвольной рукой я стягиваю с лица маску и, напрягаясь, сипло шепчу:
- Батюшка, - Феофил склоняет ухо к моим губам, - никакой я… не Андрей. Не успел исповедаться… простите ради Христа…
- Бог простит, не надо бы тебе разговаривать, молчи.
- Нет… Отче, в келье у меня… под матрасом сохраните… тетрадь. История моя… исповедальная. Там вся правда…

Часть третья.

                «Ищите и обрящете.               
                Толците и отверзется вам».               
                Мф. 7:7-8.

Нерешаемых проблем, как известно, нет. Проблема в поиске путей их решения. И за этим занятием я провёл всю тягостную осеннюю пору под наблюдением врачей. На раздвижном металлическом одре в угловом закутке палаты №4 рядовой районной больницы. Всю эту дождливую и ветреную вечность я не видел белого света. И как только Игорь Сергеевич Круглов, зав. отделением и лечащий врач, разрешил мне, киснувшему в тоске, сродни подгнивающему бревну, подниматься и расхаживаться, сердце моё возликовало.
Куда-то сразу подевались гнусные мыслишки – «выживу - не выживу», «группа инвалидности», «костыли-таблетки» и т.п. Эти пессимистические «нюни» были одномоментно перекрыты жаждой новой, вырастающей из глубин раненой груди, непримиримой энергии жизни. Жизни, в которой нет места боли, отчаянию, страху и унынию. А есть позитив, креатив и мобильность. А сильнее всего хотелось увидеть небо!
Сидеть на кровати - метод уже апробированный хорошо раскачивает оба круга кровообращения, а вот решиться на ходьбу… Но, опять же, где наша не пропадала! Держась за спинку своего ложа, с опаской облачаюсь в больничный халат, словно в лёгкий гидрокостюм перед погружением в бездну. В костюм, который категорически непригоден для работ на большой глубине. Отпускаю из ладони дужку кровати, словно палубный леер, и… в омут с головой!
Шаркая шлёпанцами, с первой попытки преодолеваю дорожку промеж соседских кроватей и, как за спасательный круг, судорожно цепляюсь за подоконник. Вибрируют поджилки исхудавших ног, кружится голова, сердчишко учащённо выстукивает победную барабанную дробь.
- Наконец-то, вот она, воля, - шепчу сам себе и горло перехватывает от обычного, казалось бы, заоконного пейзажа.
Там, за стеклом, робко разворачивает свои рукава молодая зима. Ещё не до конца взяв в оборот позднюю осень, она уже учится покрывать влажным снегом крыши домов, скамейки и дорожки больничного сада. Тепло, покуда таящееся в земле, обманывает растительность, и последние листья с грустной обречённостью ещё цепляются за чёрные ветви. «Как теряют деревья остатки одежд, / Словно нет у деревьев на лето надежд».
         - Шмаков! Ты, герой, своевольничаешь у меня? Или есть разрешение? – подбегает ко мне Наталья, дежурная медсестра и фактическая мать-командирша в мужских и женских палатах. Особа довольно молодая, но создаётся впечатление, что на молодость свою она просто плюнула. Неопрятная одежда, сипловатый голос базарной торговки и бесцеремонная форма общения не только с больными, но даже и с персоналом.
– Да есть, есть у него разрешение! Игорь Сергеевич сам ему сказал начинать ходить, - вступаются за меня соседи. – Шагай смелей, Андрюха!
Я в перепалку с Натальей не вступаю. Не брезгую, а просто знаю, что выйдет «себе дороже». Отпустив спасительный подоконник, уже более уверенно одолеваю обратную дистанцию до постылой кровати. Лиха беда начало! Зачин состоялся, значит, дело пойдёт!
В течение следующей пары недель мне удалось довольно бодро облазить внутреннее устройство отделения травматологии: холл с телевизором, палаты, коридоры, лестничные марши, душевую комнату и даже курилку, хотя она мне и без надобности. В столовой впервые поел за столом, а не на кровати с колен. С активностью движения быстрей восстанавливалось прежнее ощущение тренированного тела и уходило чувство ущербности лежачего больного. Я весело лавировал промеж мрачных фигур пациентов, гремящих при ходьбе казёнными дюралевыми костылями и загипсованными конечностями. Головокружение и одышка ушли, как и не были. Осталась лишь отдалённая тянущая боль за грудиной. Даже не боль, а неотступное о ней напоминание.

Как-то ночью мне не спалось.
Нет, ничего не болело, а просто неведомое тягостное беспокойство не позволяло уснуть. Таясь, выглянул в коридор, дежурной медсестры за столом не было. Лишь гнетущая тишина скорбного дома, тусклое коридорное освещение да всепроникающий запах хлорки от свежевымытых полов. Запахнувшись в полосатый халат и пытаясь развеять хандру, потихоньку пускаюсь в променад по казённой территории. Дальнее торцевое окно в коридоре подспудно обращает память мою к тому незабвенному окну. Которое стоило только лишь открыть…
А за этим больничным стеклом тихая, таинственная лунная ночь и почти «белое безмолвие». Резкие чёрные тени от деревьев неподвижно лежат на искристом снегу.
 Я откинул голову и на мгновение смежил веки. А когда раскрыл их, взглядом упёрся прямо в глаза Лентула Баракелова!
Он… (висел? сидел? стоял?) на воздухе снаружи на уровне окон второго этажа. Одет по-зимнему, но, по обыкновению своему, нарочито щегольски. Из-под собачьей дохи, наброшенной на плечи, виднелась крахмальная сорочка с коричневым, в белый горох, галстуком-бабочкой. Чёрная шевелюра бликовала под лунным освещением. Пару минут мы молчали. Лентул прожигал меня вытянутыми горизонтально зрачками, я же пребывал в прострации. Не больше, и не меньше.
Первым заговорил он.
- Я зол на тебя, Олег, невозможно как! Ты обвёл меня, - он поднял указательный палец, - меня! вокруг пальца. Вместо ожидаемого поощрения за этот проект я получаю, по твоей милости, публичную взбучку за пустышку! Невозможно поверить в этакое вероломство! Мой клиент, на сто процентов низведённый в «минуса», вдруг, вопреки всякой логике, выживает и срывается с линии нашего горизонта. Неслыханное своеволие!
Мы были разделены двойной оконной рамой, но слышимость была такая, словно он шептал мне на ухо, сидя рядом на диване.
- Я уже тащил тебя, как бычка на верёвочке, с чего вдруг ты стал рожки показывать? Выход из сложившейся тогда ситуации был единственно приемлемым и, помнится, ты сам был не прочь завершить дело одним махом, так почему же вдруг заартачился, скажи на милость?
- А ты и не догадался, почему? Неужели не почувствовал, что некая сила лишь одним мановением властной руки выдернула меня из этих гибельных пут и дала возможность восстановиться в прежней ипостаси? Не ощутил разве незыблемость той стены, о которую вы тщетно бьётесь всей вашей ратью? И всерьёз собираетесь победить?!
Даже несмотря на то, что я с твоей помощью запутался в грехах и отступничестве не хуже той бесхозной дворняги, погрязшей от морды до хвоста в репьях, парше, клещах и коросте, всё равно не устану из раза в раз повторять: с нами Бог, а не с вами!
 А если по делу, то не кажется ли тебе, что в наших беседах мы топчемся на одном месте? Гавкаем друг на друга, а продуктивности – ноль. Играем в Йо-Йо, туда-сюда гоняя округлые формулировки, ничего, по сути, не дающие ни уму, ни сердцу. На колу мочало, начинай сначала. Может быть мы, как существа здравомыслящие, на паритетных началах мирно разойдёмся, как в море корабли? Не оставив за собой кильватерного следа. И скрепим рукопожатием боевую ничью?
- Ишь, чего захотел! Откреститься от всех проблем и остаться одному – задумка манящая и привлекательная, но, скажем прямо, в исполнении не из лёгких. Серьёзный человек сказал: «Одиночество надо заслужить», и он, похоже, знал, о чём говорил. Тебе, конечно, всё равно, а мне, однако, надо исправлять допущенные ошибки. - Он вдел руки в рукава дохи и наглухо застегнулся, подняв воротник. - Хотя и у тебя, смотрю, обстановка не больно-то хороша.
Остался один на один с печальными последствиями своих необдуманных поступков и, тем не менее, позволяешь себе с этой тропы не сворачивать. Невооружённым глазом видно, как в ветреной голове носятся сквозняки новых намерений и провокаций. Поступай, конечно, как хочешь, но не безрассудно. Знай край, да не падай! В этой связи могут возникнуть непредвиденные ситуации, из которых захочется выкрутиться, а помощи взять будет неоткуда. Тогда уж не побрезгуй, Олег Николаевич, возьми вот, на всякий пожарный.
 И вообще, смело обращайся, если надо чего. Я научу, как без этого обойтись!
Он пошарил в карманах дохи и, просунув руку сквозь двойное остекление, что-то положил на подоконник. Стекло после этой манипуляции осталось целёхоньким. Наклонив голову, я различил в полумраке знакомую вещицу. Это был янтарный аксессуар с золотым ободком!
- На кой ляд, Олег, ты подарил мундштук тому пентюху в гостинице? Хотел избавиться от моего соседства? Ну, это же неразумно априори, - укорял Лентул. -Стриженого консьержа только и хватило на то, чтобы однажды зверски дунуть в мундштук, чем бесцеремонно оторвать меня от срочного дела. И тут же напустить в штаны, стоило лишь меня увидеть. Ну, правду сказать, ему я явился в несколько ином обличье, прошу покорнейше извинить… Хотел немного пугнуть, а он видишь ли…
- Ш-шмаков, - шипела из-за спины проснувшаяся медсестра, - ты чего мне тут нарушаешь? А ну, давай живо в постель! Игорь Сергеичу будет доложено, понял?
Я знал, что она видит только меня, а посему не обеспокоился. Уходя, бросил последний взгляд в ночь. За стеклом всё то же «белое безмолвие» и резкие чёрные тени от деревьев неподвижно лежат на искристом снегу.

Двумя днями позже приезжал Костя, мой спаситель. Так как меня увезли из обители ещё по теплу, он притаранил приличный куль одежды из вещей, пожертвованных монастырю прихожанами. Джинсы, свитер, куртку и сапоги, объёмом куда как больше, чем надо.
- Размера твоего не знаю, мерял по себе. Типа: если мне впору, то тебе по любому подойдут.
Одежду сдавать не стали, сунули узел под кровать. Настоятель, отец Феофил прислал видавший виды молитвослов и баночку мёда.
- Костя-а…
До невозможности сглотнуть горячий ком признательности я был растроган вниманием этих людей к моей «персоне», нежданно-негаданно принёсшей в их тихую православную заводь ненужное бурление и смуту. Костян, видя в моих глазах предательский блеск и щенячье выражение лица, отмахнулся поспешно:
- Да ладно тебе, старик. Давай мы тут ещё… того-этого…
Перед уходом он вывалил на тумбочку горсть мелочи, несколько купюр незнатного достоинства и свой мобильник.
- Позвонишь, как выписываться надумаешь, там телефон батюшки забит. Спросишься у него, я приеду. Давай, брат, пока.
- Спасибо тебе, Костян, - мы обнялись. Напоследок шепчу, щекоча ему ухо отросшей в больнице бородкой, - ты, разбойник, зачем ствол утопил?
Тот встрепенулся и замер в растерянности. Понимал, видимо, что я этого его действия видеть не мог. Поскольку, что мог видеть и слышать бездыханный труп? Но Костя тут же взял себя в руки:
- Баба с возу, - обернулся он в дверях, улыбаясь, - вылетит, не поймаешь!
Проводив друга, я лёг и призадумался - сегодня дежурит другая сестра, а завтра с утра явится мать-командирша. Узел с одеждой вызовет у неё… ну, вы понимаете! А в мужской душевой стоит неприкаянно шкаф с пустующей антресолью, надо будет забросить баул туда. При выписке может пригодиться, кто знает, в каком состоянии одежда, в которой меня привезли? В крови, небось, вся. Решено. Но попоздней, когда дежурная удалится в сестринскую покемарить.
И тут, взгляд мой наткнулся на оставленный мобильник и замер, остекленев: «Как? Как, хотелось бы знать, удалось Лентулу с первого же захода убедить меня в том, что Борис повёлся на оставленную у них наличность? Неужели не хватило времени убедиться, что все баракеловские, с виду логичные доводы, оборачиваются изнаночной стороной? Скорее это я повёлся на его россказни. А как же острастка – «Доверяй, но проверяй»?
И в груди, чуть выше и левее мечевидного отростка, (да я уже просто спец в области грудной хирургии!), затеплилась слабенькая надежда. Дождавшись той поры, когда со стороны обеденного зала потянет запахом пищи и прозвучит призывный клич поварихи: «А-бе-ед!», двигаюсь туда вместе со всеми болезными. Пройдя между столов зал насквозь, взлетаю, чуть ли не через ступеньку, на пятый этаж и оказываюсь на площадке почти под люком, ведущим на чердак. Вскарабкался по отвесной лестнице и надавил на крышку головой. Люк был не заперт.
Довольно быстро пошёл длинный вызов и знакомый голос ответил:
- Гуш бисер, слушаю.
Присев на корточки и, натянув халат на голову, говорю хрипло:
- Здравствуй, Борис!               
- Кто это? Кто? А-а, Олег?! Мой дорогой русский друг? Я, дружище, имею сильное желание давать тебе по морде!
- Правильно говорить: «дать» по морде.
- «Дать» - это один раз, а у меня желание тебя… как это, подожди вспомню… «отвал-ту-зить»! Вот! – Борис раскатисто смеётся, уже почти примирительно. – Ты где пропал, откуда звонишь, почему так поступил?..
- Борис, набирал тебя пару раз, - вру напропалую, - ты не ответил, ну и я подумал…
- Что ты там себе подумал? За такие думки при встрече ещё раз получишь по морде. У таджиков есть свои недостатки, но пачкать себя воровством?!
- Прости, дорогой, тогда вышла серьёзная неувязка. Не было и минуты, чтобы тебя предупредить. Но это не по телефону. Извини ещё раз.
- Извиняться будешь перед мамой и тётей. Эта ситуация испугала их чрезвычайно. Думали, что всё это подстроено специально. Налёта боялись. Ладно, теперь главное – я в ГИТИС поступил, живу в общежитии. Найдёшь меня и получишь всё своё имущество и бумаги в сохранности. За подозрения пусть тебе будет немного стыдно. У меня звонок на лекцию, давай, пока. Звони.
Как вам описать моё состояние?
Вот если бы вы, например, вместо подготовки к очень ответственному экзамену всю ночь играли с такими же оболтусами в подкидного дурака, а подойдя к экзаменаторскому столу и трясясь от ужаса, вытянули единственный билет, по которому знали хоть что-нибудь, то вы, вероятно… Но ведь не станешь же прыгать козлом перед профессором! И я скромно прошествовал со всеми отобедавшими к себе в палату.

В один из дней после обхода ко мне на кровать присел Игорь Сергеевич, заведующий отделением травматологии, оперировавший моё страдальчество при поступлении. «Он мне сказал – держись, браток, и я держался».
Доктор высок, опрятен внешним видом и симпатичен лицом. Ранние залысины не делают его старше, мы где-то одного возраста с ним. Он пристально следит за моим выздоровлением и радуется положительной динамике, как мальчишка, у которого удачно сложился робот из беспорядочной кучи пупырчатых кубиков лего.
- Ну, как дела, спортсмен? Наталья говорит, носишься по этажам, словно молодой лось. Буду ругаться. В твоём случае важнее постепенность.
- Даю нагрузку, это правда. Хочется же побыстрее прийти в норму.
- Смотри не переусердствуй, чтобы не допустить осложнений.
- Контролирую. Есть опыт тренировок, отдых даю, не переутомляюсь, за пульсом слежу.
- Ну и хорошо, только не заигрывайся.  Теперь о главном.
 Последнее рентгенографическое исследование даёт нам с тобой прочную надежду на положительный результат проведённой операции. Сказать честно, ты, как пациент, мне понравился. Таким, чисто мужским отношением к своему, безусловно, бедственному положению. Дело-то обстояло ведь самым серьёзным образом. Но сейчас всё позади. Швы сняты, но раневая область всё равно требует внимания. Смазывай разрез бриллиантовой зеленью и опасайся резких движений.
У меня тут образовались некоторые семейные обстоятельства, послезавтра уезжаю. Твои документы: история болезни, выписной эпикриз, снимки, 27-я справка, всё это у Натальи. Предназначено для врача, где будешь наблюдаться. Никто, кроме него не будет посвящен в детали. Информация шифруется, не волнуйся. Выписываешься завтра после обеда. За тобой приедут.
- Кто? Монастырские?
- Не моё дело, брат. Моё дело к тебе состоит в другом.
Я вот пишу кандидатскую диссертацию. Тема, по-простому сказать, механические повреждения грудной клетки. Твой случай один из значимых в моей практике. Снимки и описания я скопировал, но требуется дальнейшее наблюдение за пациентом. Сделаем дополнительный снимок, пересмотрим назначения. В общем, прошу показаться мне где-нибудь через пару недель, обещаешь?
- Всенепременно, док. Большое вам спасибо за ваши труды в отношении меня. Буду обязательно, долг платежом красен.
- Тогда что же, давай до встречи, - он подал мне руку, я поднялся.
- До свидания, Игорь Сергеевич! Хотя врачам и прокурорам есть резон говорить «прощайте»?
- Не во всех случаях, дорогой, - проговорил он от дверей, посерьёзнев лицом, - не во всех, к сожалению.
Придать значение и осмыслить последнюю фразу доктора пришлось на следующее утро, стоило лишь приоткрыть дверь палаты. Возле стола дежурной медсестры сидел, закинув ногу на ногу, молоденький сержант милиции и листал какой-то журнал. Фуражка на подоконнике, отблёскивая козырьком, лежала рядом с горшком, в котором сидел старый покосившийся кактус, смахивающий на небритый баклажан.
За окном шёл крупный снег, плотно закрывая обзор сразу за деревьями, растущими под самым окном. Я зачарованно смотрел на снегопад и медлил, вспоминая: «…Как летом роем мошкара летит на пламя, / Слетались хлопья со двора к оконной раме».
Подняв на меня глаза, оперативник прищурился и привстал. Видимо, судорожно сверял увиденное с имеющимся оперативным снимком. Фотографию, по всей видимости, сделали с меня бессознательного ещё в монастыре. Сверив по памяти фото с моим лицом, он утвердительно кашлянул и сел обратно.
Сие означало, что я и есть тот самый фигурант, которого следовало контролировать до поры, а затем, реквизировав все его документы, доставить до места. Легко догадаться до какого. Сотрудник ядрён физически, младенчески румян и стрижен почти что наголо, но с оставленной полоской смешной чёлочки надо лбом, об который, без сомнения, можно бить молочных поросят.
Я же, не придумав ничего умнее, сказал, шествуя мимо с заложенными за спину руками:
- Здравия желаю, гражданин начальник!
Сержант удивлённо хмыкнул в ответ и завертел головой, ища пригласить кого-нибудь подивиться такой издевательской наглости.
Минуя повороты и привычно озираясь (благоприобретённые уловки быстро находят применение), поднимаюсь на площадку под чердаком. Судорожно начинаю размышлять.
Так. Первое. Присутствие розовощёкого сержанта есть явный сигнал к скорому и неминуемому путешествию в страну, романтизируемую любителями шансона, карточной игры и татуированной нательной живописи.
Второе – там дипломатические церемонии не в ходу. Я, прямо-таки, вижу перед собой этого старлея в расстёгнутом кителе и жёваной спичкой в углу рта. Этакого «брутелло» при исполнении:
«Ну чё, любезный, давай облегчай свою участь. Вот бумага, перо. Пиши чистосердечное. Колись, какие там у вас произошли «тёрки»? С кем конкретно? Имя, фамилия, погоняло… Ну, кличка. На какой криминальной почве произошла перестрелка? Откуда оружие? Куда подевал свой ствол»? И т. д. и т.п. до бесконечности.
Третье. О какой реабилитации там можно мечтать? Ответ на этот вопрос я тоже знаю наверняка:
«Наблюдаться? Конечно, обеспечим. Выводные охранники будут наблюдать за тобой в дверной волчок неотрывно. Дённо и нощно. Не беспокойся».
А четвёртое…
Да к чертям собачьим все размышления! На первый план выходит порядок сиюминутных действий! В «чайнике» бешено забурлили мысли о побеге, да так, что нос вознамерился «чайнику» подсвистывать. Делать всё стоит оперативно, буквально на «раз, два, три».
В коридоре меня ловит за рукав халата Наталья:
- Шмаков, давай-ка в процедурную. Бегом! Последний укол. Выписываешься. Одежда твоя, ботинки, вон всё на лавке. Документы: выписка, снимки, паспорт - у сотрудника, - она кивнула на сержанта.
Зайдя в палату, я окинул взглядом свой обжитой закуток. Ничего там не было моего. Ни одной, абсолютно, вещи, принадлежащей лично мне. Это какая же степень падения, ситный друг? Край наготы и обнищания! И физическая нагота здесь совсем ни при чём. Нераскаянных грехов напластовано на мне, как на кочне капустных листьев. И вот снова вершу очередной виток противоправной спирали.
Бросив больничный халат на постылую кровать, остаюсь лишь в полосатых пижамных портках, в носках и растоптанных шлёпанцах. Костин мобильник ныряет мне в плавки, молитвослов батюшки Феофила кладу в задний карман. С голым торсом, располосованным операционными шрамами и густо измазанным зелёнкой спереди и сзади, этаким зловещим зелёным Шреком, выхожу я в коридор пред светлы очи гражданина начальника. Очи у того становятся шире банного окошка.
- Прикрылся бы, бессовестный, - пеняет мне Наталья. – Иди быстрей, укол ждёт!
Девочка-практикантка из местного медучилища, тушуясь от вида израненного тела, вгоняет мне в известное место шприц, словно заряжает топливом для форсированного спурта. Прикрыв дверь процедурного кабинета, озираюсь опасливо. Тишина. Стремглав покрывая коридорные дали, врываюсь в душевую.
В одной из кабинок мерно и успокаивающе шелестит вода. Под её умиротворяющую диктовку уговариваю себя не бежать впереди паровоза. Спешка актуальна лишь в классовой борьбе с блохами.
Выдёргиваю из антресолей припрятанный узел с одеждой и начинаю облачаться. Джинсы, футболка, свитер. Куртка с капюшоном ровно по фигуре, но вот сапоги… Вижу на вешалке рядом с чьим-то больничным халатом вафельное полотенце не метровой ли длины. Зубами надрываю его пополам и накручиваю вместо портянок. На мою возню приоткрывается дверь кабинки и высовывается любопытная мокрая голова парнишки из соседней палаты:
- Вы выписываетесь, да? – Спрашивает он с нотками зависти в голосе.
- Так точно! – притопываю сапогами. – Счастливо оставаться!
По карманам телефон и молитвослов. Шлёпанцы и пижамные штаны всё в ту же антресоль. Волю и решимость в кулак и… Господи, благослови!
Мухой на лестницу. Третий этаж, четвёртый. И тут вижу, с пятого этажа мне навстречу спускается… Наталья!  Разминувшись со странным посетителем в верней одежде и без халата! она просто остолбенела, разинув рот и прижав к груди какие-то коробки.
Но тут же опомнилась и заверещала мне в спину со всем своим служебным рвением:
- Шмаков! А ну, вернись немедленно!
Это было равносильно тому, как если бы по всему корпусу включилась на полную мощь противопожарная сирена. Открыв головою чердачный люк и вспугивая из-под ног сизарей, мчусь к люку второго подъезда и, оп-па! Крышка открыванию всерьёз сопротивляется. Чуть подаётся, но изнутри не пускает засов. С холодеющей спиной и колотящимся сердцем бросаюсь, вздымая чердачную шлаковую пыль, к последнему подъезду. Ну почему было не проверить эти лазы загодя? Времени для этого было - вагон. А если и тот не откроется, тогда?..
А ну-ка? Есть! Крышка на сторону, «солдатиком» бросаю ноги в бездну и, скользя ладонями по округлым ступеням вертикальной лестницы, словно по стиральной доске, скатываюсь на площадку. Утерев рукавом испарину, бросаю благодарный взгляд на эту деревянную ставню свободы и… о, мама моя! Крышка-то надёжно заперта на засов и в его сомкнутые петли добавочно вдет, не килограммовый ли, висячий замок.
Но мне ли тут удивляться!
- Да понял я, Лентул, понял! – Бурчу себе под нос, - куда же деться от твоей «неотвязной привязанности», заклятый ты мой напарник! Просто сплошной «мистификасьён» какой-то кругом, чтоб мы были все здоровы!
В пару прыжков проскакиваю каждый лестничный марш, и вот я под светящейся табличкой «выход». Приоткрываю ненамного входную дверь, смотрю в щёлку. На дворе безлюдный и солнечный зимний день. Для посетителей рано, больные же не имеют зимней экипировки для прогулок. Тогда что же? Ноги в руки и ходу?
Но какая оказия держит меня за заднее место? Что не позволяет сделать последний рывок и порвать к чертям эту финишную ленточку? Что заставляет сучить ногами от нетерпения, но не даёт двинуться с места? И в узком проёме приоткрытой двери картинка начинает проявляться и оживать. Примечаю, что за решёткой больничной ограды, на той стороне улицы притулился к фонарному столбу милицейский «козлик» с сонно-расслабленным персонажем на водительском сиденье. Видимо, это та карета, в которой меня намеревались сопроводить в храм правосудия.
А остроты в это пресное блюдо добавляют суматошно скатившиеся с крыльца две фигуры. Наталья в расстёгнутом халате и сержант. Блюститель без фуражки, он смешно вертит стриженой головой и растопыривает руки, словно хочет заграбастать ими всё видимое пространство, а с ним и самого беглеца.
Посуетившись в беспорядочности по двору и за воротами, разбудив мирно дремавшего водителя, преследователи утягиваются, обречённо озираясь, обратно в корпус. Дав немного временной форы, я набросил на голову капюшон и, завернув за угол здания, неспешно пересёк задний двор. За гаражами для машин «03» препятствие было совсем незначительным. Опершись о него руками, перекинул свои сапоги за внешний периметр и направил их в нежилую сторону. Туда, где отдавала синевой далёкая полоска хвойного леса. «Как же хорошо, что сапоги, - думал я, по ходу разбивая каблуками целинный заветренный наст. - В ботинках бы все щиколотки порвал».
Возле кромки леса обнаружилась довольно торная снеговая колея, а там, где она сходилась с горизонтом, были видны какие-то строения и дымы. Жизни на пустынной дороге почти никакой, кроме редкой барабанной дроби, выстукиваемой красноголовым дятлом по дуплистой сосне. Где-то через час маршевого хода мне всё же повстречалась неспешно трусящая лошадь, запряжённая в розвальни, полные колотых дров. Я встал на обочину, сторонясь. Пожилой мужчина коротко сказал лошади «Тр-р» и ткнул в мою сторону кнутом:
- Ты, парень, куришь, не? Есть чё-нибудь?
- Нет, батя, не помогу ничем. Некурящий я.
- Ну, выронил, сука, где-то курево, хоть застрелись теперь! – Сокрушался возница. - Курить хочу, аж уши опухли, ты понимаешь?
- Понимаю. А Москва в какой стороне, не подскажешь?
- Москва?! Ха! Так ты не туда и шагаешь-то! - Обрадовался он. – Таким «макаром» и в Смоленск упрёшься, не заметишь! А на Москву заворачивай оглобли, милай! Падай на дрова, подвезу маленько до деревни, а дальше на попутных доберёшься. По-шла-а, родимая, а то ожгу!
Я примостился с краешка, как сумел, запрыгнув уже на ходу. Надвинув капюшон почти на глаза и ёжась от ветра, глубоко сунул озябшие руки в карманы. Пальцами левой руки наткнулся на какой-то предмет и тут же, словно обжёгшись, выдернул его на белый свет. Провалиться сквозь эту снеговую равнину вместе с лошадью, возницей и дровами, это был янтарный мундштук с неизменным золотым ободком!
- А говорил не куришь, - оживился было ямщик, узрев боковым взглядом знакомую вещицу.
- Да это так, сувенирчик. Ну, подарок на память. Я не вру, на самом деле не курю, бать. Давай мы с тобой хоть познакомимся, что ли? Меня зовут… И тут в голову вступило нечто вроде озарения.
Вдруг стало отчётливо понятно, что вместе с казённым халатом и полосатыми штанами в больнице остался, собственно, и сам Андрей Шмаков. Это чужое имя сползло с меня вместе с оставленными документами, шлёпанцами и проштампованным тряпьём, словно тесная и изношенная змеиная кожа при линьке. И вот сейчас, может по мнительности, эту мысль хотелось поставить в разряд судьбоносных:
- Меня зовут… - покашливанием пытаюсь скрыть неловкую паузу, - Олег. И как бы убеждая самого себя в справедливости сказанного, уже уверенно рекомендуюсь, - Олег Николаевич. Некрасов.
- А меня зови просто – Лукич. А то Евстафий не всякий и выговорит с первого разу, - смеётся попутчик, подавая жёсткую ладонь.
Какое-то время ехали молча, отворотясь от встречного ветра и колючего снега. Дохлый свитерок, сквозняк, гуляющий в голенищах безразмерных сапог, и осенняя куртка спасали плохо. Тело коченело, руки, как вероятно, и лицо отсвечивали синим.
«Какое странное имя у дядьки, в наше-то время – Евстафий Лукич. Может из старообрядцев? Опять же курящий. У них это не принято».
Скоро вдали, по правую руку, показались заснеженные крыши приземистых деревенских домов, и возница прерывисто вздохнул. Показалось даже, с сожалением:
- Вот здесь нам надо поворачивать, а ты держи прямо и выйдешь на Минскую трассу. Машин там уйма, подбросят.
Покидая насиженное место, я и распрямиться–то как следует не смог. Негнущиеся в коленях застывшие ноги с трудом удерживали тело, изображающее есенинский клён заледенелый. Внутри зрело ощущение обиженной собаки, выброшенной хозяином на мороз за какую-то провинность.
Но Лукич, понукнув было лошадь, вдруг натянул вожжи и оглянулся:
- А то, может, заедем ко мне ненадолго? Хоть согреешься. Неровен час, уткнёшься где-нибудь в сугроб, да и замёрзнешь. Корить ведь буду себя, что отпустил. А? Поехали?
Преданно виляя воображаемым хвостом, падаю на прежнее место в санях. Про каких староверов надумывал себе? Те не только на порог чужака не пустят, а если и дадут воды напиться путнику, то и кружку опосля выбросят.

Наутро, когда с усилием удалось открыть глаза и свесить голову с полатей, действительность дважды плавно крутанулась вокруг своей оси и, пронзив дикой болью мои виски, долго стабилизировалась, пока обрела неверную остойчивость. Не совсем твёрдый взгляд выделил кухонный стол и сидящего за ним Лукича в подштанниках и майке-алкоголичке. Он таскал щепотью мёрзлую капусту из миски и медленно жевал, подпершись рукою и мечтательно глядя в тусклое окно.
На столе красовались ополовиненная нами с вечера четвертная бутыль самогона, трёхлитровая банка с солёными огурцами, стаканы и холодные шары картошки-нелупёшки вперемешку с рассыпанными сигаретами и опрокинутой солонкой. Почему-то именно рассыпанная соль встревожила меня даже больше, чем разрывающая голову боль в висках.
- Спускайся, полечу тебя, - отозвался хозяин на мою возню.
«Ну, уж нет, дорогой ты мой, даже не напоминай», - хотел было ответить ему, но не мог разлепить спёкшиеся губы. Вышел во двор, зачерпнул в пригоршни чистого снега и с наслаждением утопил в нём лицо. В голове медленно проступала ясность и… тут я вспомнил всё!
Рассчитывал, конечно же, на часок, немного отмякнуть от сковавшего окоченения. Думал, согреюсь, да и в дорогу. Лукич же, напротив, утверждал, что пара стопок самогона, хоть и согревает, но не так эффективно, как баня, которую будем сейчас топить привезёнными и сваленными с саней, берёзовыми дровами. И пока он с флягами съездит на родник за водой, мне предстоит баню топить и не сидеть у печки, как болван, а начинать складывать дрова в поленницу.
Старуха уехала к сыну в гости, поэтому помогать ему некому. Воду он привёз, но тут же уехал сдавать совхозную лошадь на конюшню. Пока продолжалась вся эта суета, я не только сложил все колотые дрова, но и заслужил от хозяина похвалу. Поленницу упаковал аккуратно, с клетями по краям и словно по нитке, ровную. Каждое поленце уложено плотно и, что важно, берёстой вверх. Так кладут поленницы у нас в Сибири.
Баня поспела на славу, и мы пошли в первый пар.
- А ты, видать, стреляный воробей, Олег, - разглядывал Лукич мою многострадальную грудь. – Люди говорят, кто умер, а потом выжил, дольше положенного живут! Не спрашиваю, и так понятно, что бежишь от кого-то. От долгов или от бабы? Или от бандитов?
- Ото всех сразу. Ну их, отец, в баню, правильно?
- И то правда! Давай-ка мы с тобой добавим мал-маля…
Пока я, распаренный, сбривал тупым станком, мне совершенно не свойственную, бородку, обретая в осколке зеркала своё полузабытое лицо, Лукич нагишом, лишь накинув полушубок, сбегал в избу и тут же вернулся с двумя полными стопками «косорыловки» и солёным огурцом в зубах.
Хрупнул свою половину, вторую протянул мне. Ну, куда деваться, чокнулись снова. А когда вышли из бани, ночь уже плотно накрыла деревню непроглядной тьмой.
Зачем-то ещё сидели за столом, непрерывно желая здоровья друг другу и макая картошку в рассыпанную соль. Усталость, нервы и алкоголь скрутили волю мою, и осталось одно единственное желание – придать обмякшей массе тела горизонтальное положение. Последнее, что помню, как Лукич, подсаживая меня плечом, протискивает в какое-то узкое пространство между потолком и дощатым подобием тюремных нар.
Перед уходом и прощаться-то было не с кем. Лукич, раскидав локти по столу, безмятежно спал. Приведя стол в относительный порядок, я спрятал недопитую четвертную бутыль в дальний запечный угол. Проснётся, а покуда ищет, может хоть протрезвеет. Перекрестился на мутную икону и плотно прикрыл за собой дверь. Мир дому твоему, Евстафий Лукич!
На тракте меня подхватил молоденький парнишка на грузовой «Газели». Спросил коротко:
- Куда? В Москву?
- До любого метро, где тебе удобно!
- Садись, - и снова закачал головой из стороны в сторону в такт какой-то громкой речитативной дребедени, звучавшей из магнитолы.
Под капот машины мерно утекает добротно очищенное дорожное полотно, приближая вероятность встречи с Москвой. Вот ведь родной, казалось бы, город, а подъезжая всё ближе, ловлю себя на опасливой настороженности, словно возвращаюсь в ту действительность, где пришлось претерпеть одни лишь разочарования. И вдобавок к слабеющей головной боли тягостно сжимается сердце, когда по правой обочине на глаза попадается знакомый указатель – «Краснознаменск». В памяти мгновенно встаёт заплаканное лицо сестры Маши с заклеенным серебряным скотчем ртом. Ненависть к собственному раздолбайству распинает меня до морозных судорог по коже.
- У «Кунцевской» тормозну, пойдёт? – Убрал громкость водитель.
- Конечно. Спасибо, тебе, брат. Извини, отблагодарить нечем, - привираю я на ходу, приберегая скудные Костины гроши на оплату метро.
- Да ладно, не напрягайся. Бывай.
- И ты будь здоров! – Дверца захлопнулась и грузовичок с непонятной музыкой, газанув выхлопным чадом, оставил меня одного посреди огромного города, перенасыщенного людьми, автомобилями и высокими домами. «Небоскрёбы, небоскрёбы, а я маленький такой».
С Борисом созвонились и договорились встретиться в районе пяти часов вечера у общежития на Трифоновской, а до той поры он занят в институте. Ну чем прикажете заняться, время-то ещё даже не обеденное?
Летом можно было бы побродить по раскинувшемуся неподалёку Кунцевскому погосту среди крестов и изваяний на могилах известных людей. Здесь обрели последний приют многие знаменитости: актёры, режиссёры, певцы, писатели. Недаром это кладбище неофициально считается филиалом Новодевичьего. Скоротать здесь время летом – да. Но зимой… Я в раздумье медленно шёл к станции метро и почти понимал, куда направиться в первую очередь. Лишённый каких-либо сведений о моём бывшем окружении, чувствовал себя неуклюжим кукушонком, выпавшим из тесного гнезда и недоумённо взирающим на незнакомый мир.
Мне сейчас была нужна диспозиция, касающаяся главных персонажей. Чёткая расстановка декораций, прорисовка маршрутов и понимание своего места в данном сценическом этюде. А вернее сказать в интермедии, если иметь в виду мой комический образ в одежде с чужого плеча и в огромных, не по ноге, сапогах. Без первоочередного минимума информации невозможно определиться, каким образом действовать дальше. В вагоне метро на мой внешний вид никто внимания не обращал, и чего тогда было надумывать? В таком мегаполисе любому и каждому есть дело только до себя.
Включая милицию и торгашей, не взирая на их социальную замкнутость на тесное общение с жителями столицы. Это всеохватное безразличие, царящее промеж индивидуумов, несколько успокаивало мою, ставшую почти нормой, настороженность. Я решил ехать на фабрику.
Даже внешний вид здания говорил о произошедших на предприятии изменениях. Административный корпус словно бы ослеп – все окна задрапированы плотными пластиковыми шторами, а по линии первого этажа забраны чёрными решётками тюремного пошиба. Ликвидирована небольшая и удобная стоянка для служебных авто и велосипедный причал. На крыльце стояли, докуривая сигареты почти до зубов, два молодых «сломка» под метр девяносто росточком и с клеймами МОП «Витязь» на спинах. Наш старый добрый вахтёр дядя Вася никак не мог быть их сменщиком. Категорически.
Притулившись к дереву на противоположной стороне улицы, я стал выжидать, сам не зная, чего. Время от времени из здания выходили незнакомые женщины, внутрь же не пытался войти почти никто. Но вот вращающаяся дверь, словно пинком под зад, вытолкнула наружу Михеича, нашего наладчика швейного оборудования. Сердце радостно встрепенулось. Я догнал своего бывшего сотрудника и положил руку ему на плечо:
- Здравствуй, Михеич!
- Олег Николаевич! Бог ты мой, как же это… - Он пребывал в полной растерянности и голос, предательски дрожа, понизился до шёпота. – Вы хоть знаете, что тут случилось-то без вас, или не в курсе? Откуда вы в таком виде, не смею спросить?
- Не это главное, дорогой мой. Давай зайдём в какой-либо подъезд, побеседуем, если не особо торопишься.
- Ну, конечно, давайте. Не май месяц на дворе.
Мы расположились на лестничной площадке первого попавшегося облезлого дома. Я присел на широкий подоконник, Михеич остался стоять, теребя шапку в руках. Из его путанного рассказа удалось вычленить следующее.
Когда прошёл слух, что вы с фабрики уволились, к Иннокентию Александровичу зачастили какие-то незнакомые люди. Главным у них считался чернявый мужик с усиками и резаной верней губой. Передвигался с охраной, как министр какой. Через секретаршу мы имели скудные сведения о происходящем в директорском кабинете, и это сильно напрягало коллектив. Там велись форменные криминальные разборки, переходящие в допрос с пристрастием. А буквально через неделю всех нас ошеломило известие о банкротстве фабрики. Якобы по причине невозможности погасить огромный долг кредиторам, вложившим свои активы в предприятие.
 Дальше – больше. Женщины под угрозой увольнения подали коллективную жалобу в прокуратуру. Пристально работала следственная бригада и довела-таки дело до суда. Я присутствовал каждое заседание. Ваше имя в процессе фигурировало и числилось в череде свидетелей.
Не знаю также, подлежит ли сейчас Олег Некрасов розыску, как уволившийся до известных событий?
По окончательному приговору банкротство было признано умышленным, то бишь преступным. По этому определению Иннокентию Александровичу высветили два года принудительных работ и штраф по высшей границе, что предусматривает эта статья УК. Отбывает где-то в Мордовии, на поселении. Но и это ещё не всё!
Фабрика оказалась лакомым куском ещё для одной бригады! Внаглую, потрясая липовыми документами, добры молодцы под косую сажень в плечах осуществили рейдерский захват. Ходил слух, что «министр», который владел фабрикой всего два дня, в этой переделке был застрелен.
 Что сейчас? Новое руководство переориентировало производство на ширпотреб. Куртки, джинсы, мелочёвка. Сбыт через рынки.
Из наших - оставили некоторых мотористок, кто не подписывался под исковым заявлением в прокуратуру, а так набрали азиаток. Вьетнам в основном. Живут прямо на территории. Вход и выход строго по разрешению. К нам попасть теперь, всё равно, что в Кремль.
Меня тоже оставили – за оборудованием следить кому-то надо. А куда я пойду, мне до пенсии ещё полтора года лямку тянуть. Вот такие невесёлые дела, Олег Николаевич.
Мы молчали, размышляя всяк по-своему, но вдруг, не сговариваясь, поднялись и подались к выходу.
- Адрес, где сейчас Иннокентий обретается, знаешь?
- Нет, но могу узнать. Нашим девушкам всё известно доподлинно.
- Продиктуй свой телефон, я завтра позвоню.
- Послезавтра. Завтра у меня выходной. Пишите…

*  *  *
Прохаживаясь постепенно вдоль фасада общежития ГИТИСа, я с интересом вглядываюсь в лица студентов, снующих туда-сюда на входе. Любопытно было бы знать, какая судьба ждёт молодых симпатичных парней и девушек, решивших посвятить свою жизнь служению Мельпомене. Они ещё молоды, и никто не вкусил чёрствого актёрского хлеба, сдобренного профессиональными неудачами, а то и профнепригодностью. Не испытал запоздалого чувства разочарования в выборе дела всей жизни, споткнувшись о камень невостребованности в столичных театрах. До поры никто не узнал, как это больно и унизительно при очередной аттестации по выстраданной профессии «актёр драмы», получить самую низшую категорию.
А роясь в списке вакансий с намерением найти себя в каком-либо другом регионе страны, отказываешься верить глазам - предлагаемая денежная ставка в провинциальных театрах сопоставима с колхозной пенсией твоей бабушки! А какую результативность дают эти метания в поисках себя? Ваш большой театральный авторитет Бернард Шоу советовал «… не искать себя, а себя создавать». Что, конечно же, чрезвычайно трудно.
Но отчего же такая мрачность? Ведь есть примеры и счастливого взлёта, когда ты нарасхват и на сцене, и в кинематографе, и на телевидении. На спектакль с твоим участием билетов не достать! «Театр уж полон, ложи блещут, / Партер и кресла – всё кипит»! Зрители ломятся уже даже не на сам спектакль, а исключительно на тебя, чтобы насладиться игрой незаурядного мастера.
А ты, устав от бесчисленных выходов на поклон, под несмолкаемые овации и выкрики «Браво», падаешь в гримёрке в мягкое кресло и, прижав к груди охапку подаренных поклонниками букетов, шепчешь в просветлённом умилении: «Остановись, мгновение, ты прекрасно»!
Господи, даруй им всем, надеющимся, подобную счастливую судьбу! Но только ведь следует помнить, что число счастливчиков во всех сферах жизни и творчества всегда малое. Евангельское число – один из двенадцати!
- Олег! – громкий оклик прерывает мои «размышлизмы» на чуждую мне, сказать по правде, тему. – Привет, мой дорогой русский друг! Ну как, ты готов принимать от меня оплеухи? - Борис широко улыбается и по блеску в его глазах понятно, что он рад нашей встрече.
- Ты не учитываешь самой малости – у меня кандидатский минимум по боксу за плечами, а твоё лицо есть рабочий инструмент. Можно за один раунд лишиться будущего заработка. Мы обнялись.
- Так. – Борис сосредоточился. - Через вахту проходим уверенно, как к себе домой. Я заговариваю с дежурной, ты за моей спиной поднимаешься на третий этаж. Стартуем!
Десантирование проходит удачно, никто на нас и внимания не обратил. Отперев дверь, оказываемся в довольно уютной комнате, насколько уютной можно сделать комнату в студенческом общежитии. Две кровати, стол у окна, цветные шторки, шкаф для одежды, книжные полки. По-над кроватями фотографии кумиров по личному выбору каждого из жильцов. Чистенько, постели заправлены, запах какого-то парфюма витает ненавязчиво. Даже плюшевая игрушка в виде упитанного детёныша обезьяны, восседает на платяном шкафу. Как вроде и не парни здесь проживают, а воспитанницы Смольного института благородных девиц. Но, не надо забывать, какой у учебного заведения профиль!
Сбросив у порога ненавистные сапоги и раздевшись, я замялся. В гостях, всё-таки.
- Проходи к столу, сейчас пойду на кухню, кофе сварю. Посиди немного одиночно.
- Правильно будет сказать - в одиночестве.
- Да, конечно. Спасибо. А я вспоминал наши уроки, Олег, - он улыбнулся грустно.
За окном раскинулся общий для нескольких жилых домов внутренний двор с разноцветной детской площадкой посередине. Появилось давно забытое ощущение моей студенческой поры. Такой же двор по ту сторону окна общежития, а по эту - наша комната, но только обликом не чета здешнему интерьеру: четыре кровати, заваленный книгами стол, валяющиеся на кроватях в одежде мои соседи-бездельники. Иной раз уткнувшиеся в конспекты, иной раз играющие в карты, иной – обмывающие сдачу экзамена. Я, Лёня, Санёк и, конечно же, Иннокентий, который жить у родителей на время учёбы отказался категорически.
«…Где вы, здравых идей саботажники? / Вряд ли я вас теперь соберу. / Одногодки мои. Однокашники. / Золотые мои… Точка. Ru».
Позвякивая чайной ложечкой, Борон напряжённо молчал. Было понятно – он ждал объяснений, и держал сценическую паузу. Я начал говорить.

*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  * 

За этой звёздчатой строчкой скрыт наш с Борей разговор.
Не хочется приводить его в тексте, поскольку по ходу повествования мне приходилось и врать, и изворачиваться, и кое-какие детали пребывания в Душанбе утаивать. Хотя именно то, что произошло в сгоревшем доме, утаить от себя и забыть не получалось уже никогда. Угнетало и запавшее в душу телеоткровение одного пожизненно заключённого сидельца самой страшной колонии «Чёрный дельфин»:
«Убил раз, убьёшь ещё».
Грех совершённого убийства, тем более грех не исповеданный, висит над моей головой, как Дамоклов меч. И те угрызения, что постоянно испытываю я, свойственны, наверное, любому, волею случая взвалившему на себя эту невыносимую тяжесть. Если, конечно, он не полный дегенерат с психическим вырождением в последнюю скотину. Один Бог нам Судия! Но это пока моё и только моё!
Рассказал вкратце и о нынешнем своём положении, лишь именно его представив в истинном свете. В конце разговора клятвенно обещал написать Бориной маме и тёте письмо с извинениями по поводу невольного причинения им беспокойства и прочих треволнений. Про свой «груз», оставленный на квартире его матери, не спрашивал. Понимал, когда будет надо, он скажет об этом сам.
Собеседник мой молча выслушал эту повесть и, как показалось, слегка усомнился в её правдивости, хотя и виду не подал. Ну, актёр, чего вы хотите!
- Нам повезло, Олег, что наступают выходные дни. Мой сосед Игорь родом из Подмосковья, иной раз уезжает к себе домой в Каширу. Нынче такой случай. Можешь рассчитывать на ночлег, но только до полудня воскресенья. Из общаги лучше не выходить. Туалет в конце коридора. Можешь спуститься в душ, вот полотенце, шампунь.
Мне теперь необходимо вернуться в институт, факультатив по сценическому мастерству. Буду часа через три-четыре. Отдыхай, полистай вон книги.
- Спасибо, Борис, но, если моё присутствие тебя стесняет, скажи прямо, я сумею устроиться в другом месте.
- Прекрати, - он накинул на плечо ремень портфеля и кивнул на шкаф. – Всё, что тебя интересует, на сохранении вот у этого плюшевого орангутанга. Его зовут Арчибальд. Моя старинная детская игрушка. Аккуратно распорешь у него шов на спине, возьмёшь своё, а обратно зашей вот этот старый свитер, чтобы Арчик не сдулся. Все швейные принадлежности найдёшь в нижнем ящике моей тумбочки. Ну, ладно. Давайте, хозяйничайте тут. Я ушёл.
Боря скрылся за дверью, унося, казалось, какую-то недосказанность, а меня охватила уже довольно привычная опасливая настороженность к замкнутому пространству. Хотя давно пора бы уже привыкнуть к бесконечному ряду ситуаций, ввергающих меня в тоскливую атмосферу безысходного одиночества. В трепетном волнении я подтянулся к платяному шкафу, запрыгнул на стул и с повышенным интересом стал разглядывать обезьяну, не смея сразу протянуть к ней руки.
Антропоид вальяжно восседал на коврике грубой домашней вязки, бесстыдно раскинув ноги с оттопыренными большими пальцами и привалившись спиною к стене. Порыжевшее от времени коричневое плюшевое покрытие вблизи выглядело обтёрханным, но изначальную форму держало по-прежнему, почему и фигура Арчибальда выглядела вполне упитанной. И навскидку напоминал увесистого малыша старшей ясельной группы.
Вздёрнутый кожаный нос, крохотные ушки по бокам от скошенного лба и искусно приданное портнихой наивное и улыбающееся выражение мордуленции. Сразу становилось понятно, что это не взрослый бандерлог, а милый и неуклюжий детёныш. Лишь стеклянные пуговицы глаз, таили в глубине своей какое-то отрешённое безразличие, отчего взгляд, устремлённый прямо на меня, немного пугал своим несоответствием с обаятельным и приветливым обликом Арчика.
Стянув игрушку со шкафа и порывшись в тумбочке, я достал расписную шкатулочку, где обнаружились катушки разноцветных ниток, упаковки иголок, непонятного назначения крючки, английские булавки, ножницы, раскройный мелок и россыпь разновеликих пуговиц. Да ладно, парни ли здесь живут?
Я подтянул рукава до локтей и, положив Арчибальда на стол лицом вниз, изготовился. На весу пощёлкивая ножницами, застыл на мгновение с поднятыми руками на манер доктора Игоря Сергеевича, некогда занёсшего скальпель над моей раненой грудью. Операция началась. Скоро в руках оказался довольно весомый свёрток, обёрнутый куском тонкого поролона и крест-накрест перевитый скотчем. Особо не повредив оболочки, обретаю свои подзабытые «шорты-кошелёк».
Радость, охватившая меня в эту минуту, была, наверное, сродни ликованию царского конюха Ванюшки, сграбаставшего в охапку вожделенную Жар-птицу! Словно на смену ещё недавней безнадёге из-за горизонта поднималось солнце надежды.
Меня била мелкая дрожь. Скинув брюки, тут же облачаюсь в сработанные сестрой Машей обтягивающие шорты, заново ощутив воинскую подтянутость и выправку. Даже при лёгком прощупывании всех кармашков понимаю, что из них не улетучилось ни листочка. Перепроверять каждую закладку мне становится стыдно до румянца на лице, как словно бы я умышленно роняю тень подозрения на добрых и отзывчивых женщин без каких-либо на то оснований.
Арчибальд косил на меня пустым глазом, распластав выпотрошенные чресла по столешнице. Собрав всё своё портновское умение в кучку, я не на один раз свернул и развернул старый свитер Бориса, пытаясь придать ему форму туловища. Не найдя скотча, прихватил края по периметру намертво двойной ниткой и наложил примату на спину аккуратный внешний шов, по ходу действия расправляя ворсинки, чтобы стежки не были заметны.
Говоря откровенно, я даже вспотел от напряжения и, думается, что не только от кропотливого рукоделия. В голове вихревым сквозняком метались обрывки мыслей, всплывали картины прошлого и вставали во весь рост новые, связанные с обретением вопросы, не имеющие точного ответа. Обладание «Жар-птицей» приводило все мои чувства в смятение. От этой путаницы, вдруг остро защемило под левой лопаткой.
Я осторожно, словно больного, уложил Арчика на Борину кровать, оправив ему руки и ноги вдоль туловища. Сам же прилёг на соседскую койку и прикрыл веки.
«Ну что, Некрасов, вновь «на коне»? Рад, не рад тому, что «состояние» снова при тебе? Это обстоятельство взбадривает, воодушевляет? Или напротив, угнетает и обременяет? Что снова видится не так? Всё ли нормально? Может быть, это самое подходящее время, чтобы начинать выстраивать диспозицию с учётом вновь открывшихся благоприятных обстоятельств. А ведь горизонты при таких условиях видятся радужными и практически бескрайними!».
Сердце понемногу успокоилось, а разум завис где-то на границе между явью и сном. Но тут… мне почудилось какое-то постороннее прикосновение. И даже не к телу, а вроде бы к ауре. Этакое легчайшее туше. Касание подкорки на еле осязаемом подсознательном уровне. Такое бывает, когда человек оборачивается на чей-то пристальный взгляд. Понимаю, что этого не может быть ни при каких раскладах, в комнате никого нет, кроме меня! Глаз не открываю, лишь напряжённо прислушиваюсь. Стоит звенящая тишина, но ощущение того, что в комнате я не один, заставляет оглядеться.
Взгляд мой, скользнув по потолку, обозрел трёхламповый светильник, окно со шторками, пробежал по книжным полкам, репродукциям. Медленно опустился на Борину кровать и… ошарашенно споткнулся о фигуру Арчибальда, сидящего в своей любимой бесстыдной позе – широко раскинув ноги с оттопыренными большими пальцами и прислонившись спиной к стене.
Меня будто подбросило тугой пружиной учебной катапульты на ноги и тут же швырнуло на постель обратно. Колючими мурашками холода мгновенно подёрнулись спина и плечи, будто я, как обнажённый Мальмгрен, лёг умирать на смертоносный арктический лёд. Разбей меня гром, я ведь прекрасно помнил, что укладывал этого молодого Ханумана на кровати горизонтально! Всего лишь минут пять назад! Мало того – отлично знал, что сложил ему руки вдоль тела и выпрямил нижние конечности! Но теперь он сидел и пристально меня рассматривал. Встретившись с ним взглядом, я чётко различил ёкнувший звук. Это упало в живот моё надтреснутое сердце.
От пустых стеклянных глаз и глупого детского выражения лица у обезьяньего детёныша не осталось и следа. На меня неподвижно смотрели реальные человеческие глаза, натуралистично выделяясь живостью на мёртвой плюшевой морде. И только внимательно присмотревшись к этим глазам, я заметил в них знакомые горизонтальные, как у мангуста, зрачки.
- Лентул! Чтоб тебя приподняло да шлёпнуло!
Озноб немного отпустил, но расслабиться окончательно мешал новый образ внезапно явившегося гостя. Арчибальд уцепил ногой с оттопыренным пальцем подушку Бориса и ловко закинул её себе за спину. Умостившись комфортно и сложив руки на рыжей груди, чревовещал, оставляя мимику плюшевой морды неподвижной:
- Я видел твою реакцию, Олег. В минуту, когда ты снова обрёл своё сокровище. Такое движение души, такой эмоциональный порыв сыграть невозможно. Это был выплеск той нутряной, таящейся в людях низменной энергии, порождаемой жаждой владения деньгами, золотом, драгоценными камнями, недвижимостью, машиной, женщиной, властью… Мне однажды уже приходилось наблюдать подобное неприкрытое счастье в глазах Анфима Некрасова, золотоискателя-одиночки, который был у меня в разработке. Ровно, как и его взрослый сын, Фрол. У нас есть какое-то время, послушай. Это поучительно, в некотором смысле.
Работали тятька с сыном на разных приисках, каждый на свой карман и отношения между ними сложились натянутые, если не сказать враждебные. Спросишь почему? И вот тут, как говорится, «Сherchez la femme»! Ищите женщину! Ту, в которую оба были безумно влюблены.
А чем ещё можно простому мужику завоевать сию надменную даму полусвета, как не богатством, в поисках которого они и горбатились на золотоносных песках? Старший Некрасов - старообрядец, аскет, протопопа Аввакума Петрова последователь и «двуперстник». По образу жизни железной воли мужик. Кремень! Но ему не везло. Старательский сезон подходил к концу, примитивным лотком промыты тонны речного песка, а тот вожделенный песок, который так притягателен и необходим, умещался всего лишь на донышке ружейной гильзы, заткнутой войлочным пыжом.
- Ты для чего мне эти древние сказания вещаешь? Хочешь уличить меня в сребролюбии? В греховном стяжательстве? Так этого не получится, потому что намерений моих ты знать наперёд не можешь, ибо они претерпели коренные изменения. Денег из таджикского транша я не потратил ни копейки. Выстрел твой, хоть и громкий, но в «молоко»!
Предвидеть будущее, равно как и пребывать в нём, вашей братии заказано от века. Так или не так? Твоя стихия – прошлое и настоящее! Там – да, ты как рыба в воде. А дальше нерушимая стена! Тебе по силам лишь, сопоставляя факты, прослеживая поступки и анализируя их последствия, доступно только догадываться о том, что может произойти с человеком в будущем. Иногда, нечаянным случаем, попадаешь в точку, выдаваемую за предвидение, а чаще – пальцем в небо. Дальше догадок и логических умозаключений дело у тебя двигаться не может. Так и в случае со мной.
В настоящем времени я, может быть, и могу быть невольно подвержен внешнему пагубному влиянию, но те действия, что запланированы мной на перспективу, выламываются из твоей логики. И я рад тому обстоятельству, что в моём рукаве припрятан до поры крупный козырь, достоинства которого узнать тебе не по зубам.
- Что ты там надумал, Олег, дело твоё личное, только ведь известно, что «Идя кривой дорогой – вперёд не видать». Я недаром начал рассказывать давнюю историю про отца и сына Некрасовых, потому как узрел живущие в твоём сердце алчность и симптомы, присущие старателям времен «золотой лихорадки». Эти тайные злокозненные желания приводят, в конце концов, к очень печальным последствиям. Ты, может, думаешь, что я хочу тебя от них предостеречь? Отнюдь. Мне наоборот нравится ход событий. Это, возможно, несколько приблизит развязку ситуации в мою пользу, как считаешь?
- Да никак не считаю. Мне надо крепко кое-что обмозговать. И то, что ты грозишь мне какими-то последствиями, тоже требует осмысления.
- Ничем таким грозить я тебе не собираюсь, просто возьми в разум окончание этой простой истории с твоими однофамильцами.
Фрол по молодости и неопытности, а может, чуя приближающуюся победу в любовном соперничестве, сболтнул лишнего в горячке очередной перепалки с отцом:
- Таперя, тятя, ты меня не достанешь! Я в своей промоине «чушку» добыл, пожалуй, фунта на полтора потянет! А боле мне и не надо. Прощай!
И что ты думаешь? Анфим этим же вечером пришёл к нему на заимку, якобы заключить мировую. Приволок с собой четвертную бутыль настойки на лесных травах и ягодах. Напившись, снова сцепились, причём Фрол отца пожучил хорошенько. Тот, встав ночью, придушил несчастного, а тело изуродовал крюком для подвешивания туш. Если вдруг дело дойдёт до исправника, то пытать начнут. Ан, тут отмазка есть. Мол, медведь порвал. Готовые мысли крутились в голове:
«Нашёл сыночка, Вашбродь, уже неживого, погрыз его «хозяин». Попричитал я над ним, да и прикопал на краю заимки. Место укажу, не извольте сумлеваться».
Спохватившись, задним числом отчаянно корил себя за поспешность. Поддавшись яростному гневу, он лишил жизни сына допрежь того, как увидел самородок. Где теперь его искать? Вверх дном перевернул избушку в поисках желанной «чушки» и, наконец, наткнулся на тяжёлую самодельную шкатулку.
Я, Олег, видел его состояние на тот момент. Вот когда стало понятно, что этот человек болен неизлечимо и отравлен жаждой наживы смертельно. Руки его тряслись, не в силах совладать с крышкой и пот заливал покрасневшие глаза. Он даже забыл на время, что буквально только вот совершил смертный грех детоубийства!
А в шкатулке хранился всего лишь запас свинцовой, вручную катаной дроби на уток, да оловянный крест-мощевик. К слову сказать, самородок натурально имелся, но припрятан был вовне пределов заимки. И обретается там до сей поры. Мне незачем было наводить Анфима на золото, это только излишне продлило бы ему оставшиеся дни.
Что уже становилось ненужным. Ни ему, ни мне. Поэтому короткий финал с самострелом и… «Гасите свечи, господа»!
- Байка складная, но как сюжет, избитая. Годная лишь для праздного, непритязательного чтения. И уж совсем не пригодна, как нравоучительный постулат. Пора, пожалуй, оставить, Лентул, эти умствования. С воспитательным уклоном. Очевидно же, влияния они оказывают всё меньше.
Замыслы твои в отношении меня давно известны, а тогда зачем устраивать эти эффектные «выезды из-за поворота на Житомир»? Эти костюмированные трюки с Арчибальдом? Скоро здесь должен появиться хозяин и, как следствие, нашу встречу пора завершать. Однако, справедливости ради, следует поблагодарить тебя за вовремя оказанную помощь в моих критических ситуациях. Хотя и с определённой долей скепсиса. Потому как хорошо знаем, куда приводят ваши «благие намерения».
- Ты всё ещё держишь меня за недруга, Олег. А я за это время проникся пристрастием к твоей судьбе и к тебе самому. Почти до противоправной границы. Отчётливо чувствую, как помимо моей воли затеянная игра теряет конфронтационную составляющую.
- А как же ваши принципы, Лентул? Цели, которых рекомендовано добиваться любыми, порой иезуитскими, способами? Что случилось, тактика со стратегией пошли в разнос? Или это твой новый выход вприсядку из-за угла? С усовершенствованной методикой наступления?
- Не строй из себя победителя раньше времени. Я как-то проговорился, что в некоторых случаях мы проигрываем и партию, бывает, сдаём. Но такое случается чрезвычайно редко, да и то по оплошности или неразумению исполнителя. В тебе, конечно, есть стержень, и он, отмечу, трудно поддаётся и на излом, и на сжатие. Но ты же инженер и должен знать, что у любого, даже самого крепкого металла есть критическая точка. Моральный стержень человека мало чем отличается от стержня стального. Механика разрушения неумолимо воздействует на самые мелкие, буквально невидимые трещины в металле и, в конце концов, приводит объект к деформации. А возрази-ка мне, будто в моральном облике любого, пусть самого лучезарного и святого человека совершенно нет таких микротрещин? Этих малюсеньких окон, в которые легко могут проникнуть небезызвестные тебе сущности с обширным набором разнообразных пороков. И механика разрушения медленно, но неуклонно приступает к своей работе.
Это я предостерегаю тебя от поспешных выводов на свой счёт. Ну не странно ли, согласись? Я, вопреки поставленным свыше задачам, готов пособничать своему объекту разработки! И даже, (нонсенс!) получаю от него благодарность за оказанные услуги!
Ты хоть понимаешь, какую ответственность мне придётся понести в означенное время? Ни хрена ты не понимаешь, человече неблагодарный! Ну да и ладно, оставим это на потом! Перед расставанием хочу спросить, ты любишь советскую эстраду? – И он пропел тихонько, укладываясь навзничь:
 - …Не говорите мне, «прощай», я не хочу расстаться с вами… -Помнишь? – Он плавно дирижировал себе ногой с оттопыренным пальцем, - но, будем справедливы, вопреки популярности, построенной на незатейливости, эстрада классике не конкурент! Нет, не конкурент!
- Так им совершенно незачем конкурировать. Они прекрасно могут существовать независимо друг от друга. А коли на то пошло, поклонников у эстрадной песни куда как больше!
- А догадываешься, почему? Там намного больше того, что возжигает пагубную страсть к потреблению, алчности и стяжательству. Которая и тебя изводит, хоть ты с этим и не хочешь никак смириться!
Однако, это всё отвлечённости и тема отдельного разговора. Пора и честь знать! Аu revoir, любезный Олег Николаевич! «До свидания» более применимо к предмету наших отношений. Хотя, следует помнить, что и слово «Прощай» у любого человека пусть и не рядом, но и не за такими уж и дальними горами. Помни об этом, сударь. Пока!

Я поднял взгляд и, помедлив, осторожно подошёл к Бориной кровати. Арчибальд лежал на спине в той самой позе, в какую я определил его изначально. С безвольно вытянутыми по швам руками и сомкнутыми ногами. Лишь большие пальцы на ногах недвижно торчали в разные стороны да тусклые стеклянные глаза бессмысленно пялились в потолок. Вот с этого момента появилось явственное ощущение пустой комнаты. Или, проще сказать, я враз остался один.
Обезьяний детёныш представлял из себя не меньше и не больше, как лишь потрёпанную тряпичную куклу.
Задумавшись на мгновение, я решительно взялся снова за ножницы. Распоров только что старательно наложенный шов на спине Арчибальда и вытянув из него старый свитер, я снова вложил туда скрученные шорты-кошелёк, изъяв только свои документы и не до конца растраченный пакет с командировочной наличностью. Денег оставалось прилично, около двух моих обычных месячных зарплат. Лишь документы и эти трудовые дензнаки принадлежали мне по праву собственности. Остатнее сокровище всё равно таило в себе налёт чужеродности, пусть я уже не один раз примеривался к нему, как полузаконный владелец.
Только-только были наложены последние стежки и Арчибальд водружён на шкаф, как через пару минут вошёл Борис. Стоило трудов уговорить его побыть ещё немного кладовщиком импровизированной камеры хранения, а дорогого ему Арчибальда – сейфом. До того счастливого дня, когда мне удастся устроиться на работу и оформиться в общежитие. Борис молча хмурил стрельчатые брови на красивом лице, не отвечая ни да, ни нет.
 Такое настроение легко понять – ну какая родня ему случайный попутчик в поезде Москва – Душанбе? Обычно такой контакт разыгрывается на раз - два. На «Здравствуй и прощай». Но, к сожалению, не в тот раз.
А нынешнее моё появление уже походило на внезапно и некстати прорезавшийся зуб мудрости, болезненно рвущий десну вкривь и вкось. Причём, зуб совершенно ненужный, от которого когда-никогда всё равно придётся избавляться. Было предельно ясно, как Борису не по сердцу и дальше оставаться привязанным к чужому багажу, от которого за версту несёт дискомфортом, если не сказать, криминалом.
Воистину – «Горе скоро наживёшь, да не скоро выживешь».
Я стал собираться, и возня с громоздкими сапогами тронула впечатлительную актёрскую душу хозяина. Он вытянул из-под кровати ящик с обувью и сердце моё возликовало. Мне подошли ношеные, но добротные ботинки с высокой шнуровкой, а набившие мозоли сапоги ждала короткая дорога до мусорного бака.
Поболтали ещё немного на темы отвлечённые, с тем лишь, чтобы затушить начинающий тлеть фитиль негатива в наших отношениях. По крайней мере, обоюдно согласились считать мою ситуацию недолговременной и расстались по-приятельски. У Бориса приближалось время вечерней молитвы.
Я соврал, что поеду к своей бывшей забрать одежду, и ночевать у него не остался.

*  *  *
Вот уже неделю я служу помощником мастера на складе готовой продукции известной фабрики «Большевичка». Главный кадровик, отследив мой послужной список, ничего более серьёзного предложить пока не смог. Понятное дело, надо к человеку присмотреться. А поначалу вообще не хотели разговаривать. Кому охота разгребать конфликты, нередко возникающие на предприятии из-за приёма людей «с улицы».
- Вы знаете, вакансий пока нет, - теребила мою трудовую летопись инспекторша. - Разве что только в секторе обслуживания. У нас люди работают по многу лет и местом своим дорожат. Отслеживайте нашу рекламу вакансий, возможно, что-то и подберёте для себя, - дама явно скучала, озвучивая казённые фразы.
Такие речи мне близко знакомы, благо сам их не раз произносил, отказывая работницам, нанимающимся в мой пошивочный цех. И тогда я с упорством, достойным лучшего применения, сел «каменной бабой» в приёмной кабинета начальника отдела кадров и битых три часа ждал его возвращения с совещания у руководства. Секретарша просто извелась вся из себя, порываясь выпроводить нежеланного гостя с глаз долой. А встреча с главным кадровиком, едва начавшись, чуть не закончилась вызовом охраны. Причиной тому мой визит, откровенно бесцеремонный и незарегистрированный. Ко всему прочему, моя колхозно-пролетарская форма одежды. Слушайте, и это где?! На старейшем предприятии Москвы, которое издавна славится элегантными моделями мужских костюмов, не уступающими новейшим трендам мировой моды!
В моём напористом (а чего терять?), но обстоятельном изложении сути дела кадровик уловил главное. Он чётко понял – размахивающий дипломом человек по фамилии Некрасов, как выясняется, в теме по самую макушку. Не один год упорно работал на стабильное паблисити своей фабрики. Хорошо знает методы и способы рекламного воздействия на потребителя. Плотно знаком с использованием средств, стимулирующих спрос выпускаемой продукции, и сточил все имеющиеся зубы на отстаивании интересов фирмы за пределами Москвы. Последняя должность -  не «хухры-мухры», а начальник швейной поточной линии! Чего ещё надо, спрошу я вас?
По истечении моей получасовой саморекламной речи, выдержанной в митинговой тональности, вопрос был решён. Ну, кто же в наше нелёгкое время бросается профильными специалистами? На вытянутой руке, словно олимпийский факел, нёс я листок моего заявления с положительной резолюцией в углу. Оформление документов и расселение в общежитие не заняли много времени.
За прошедшую неделю я со своими трудовыми обязанностями практически освоился. А в понедельник, как обычно к назначенному часу, явился на рабочее место. Моя мастер (а как ещё назвать начальника, если он женщина?) звалась Лида Ивановна. Именно так она рекомендовалась при знакомстве, а на вопрос: «Почему не Лидия?», ответила коротко: «По кочану». Сегодня она остановила меня ещё на входе и, освободив крашеные губы от сигареты, мрачно сообщила, бросив заговорщицкий взгляд за спину:
- А к тебе гости, Некрасов. Вон, в кабинете сидят. Что-то серьёзное?
Ответить ей было нечего. Не всегда просматривается граница между серьёзным и смешным.

*  *  *
А вот между пятницей и понедельником были ещё и выходные дни. И они были насыщены известными событиями, о которых стоит упомянуть.
«Во субботу, в день ненастный…» издревле работать не рекомендовано. Поэтому день был посвящён бытовым вопросам, а именно: неспешному променаду по Даниловскому рынку в надежде закупиться кое-какими продуктами и прочей мелочёвкой, что создавало бы мало - мальский уют безлошадному холостяку. Вечером же я был у Бориса.
Но вначале, перед визитом, мне нужно было ответить самому себе на один вопрос. Наши отношения с ним: они ждут обновления и продолжения, или сворачивания и завершения? Какие перспективы сулят такие немаловажные обстоятельства, как разница в возрасте, полярные сферы интересов, вероисповедание, наконец? Прийти, выдернуть из Арчибальда ставший уже притчей, свёрток и, сказав «спасибо», распрощаться? Кого в этом случае называть свиньёй неблагодарной?
Пересчитав оставшиеся от приобретения продуктов деньги, отложил немного себе, чтобы дожить до аванса и зажал в кулаке оставшуюся сумму. Её объём утвердил меня в мысли, что надо ехать на Митинский радиорынок. Подарок, в мечтах уготованный Борису, яркой голограммой витал перед глазами. Это был элегантный многофункциональный планшет. Прицельно мотаясь между рядами палаток, я, наконец, сторговался с одной миловидной продавщицей разномастных гаджетов и решился. Мы с трудом подогнали стоимость приличного планшета под имеющуюся в наличии сумму, и прилив детского восторга обуял сердце, словно я получил новогодний подарок от Деда Мороза. Открывая на ходу футляр и разглядывая высокотехнологичную игрушку, улавливал давно подзабытый, далёкий, но такой знакомый запах.
Так пахли настоящей кожей новые сандалики, купленные мамой на мой седьмой день рождения. Флюиды счастливых воспоминаний детства растрогали почти до слёз.
Почти до слёз был растроган и Борис.
Он, перестав тискать меня в объятьях, даже прочёл прочувствованное четверостишие на таджикском языке, в восхищении своём забыв, что я этого наречия не разумею. Потом долго рассказывал, в каких случаях найдёт применение планшет. Это и запись лекций, фиксация актёрских мизансцен, оттачивание мимики, постановки голоса и сценических движений. Да и просто фотографирование близких людей для памяти.
Тени, набежавшие на наши отношения в последнюю встречу, улетучились невозвратно, мы оба были счастливы в этот момент. Пешком шли до станции метро и болтали обо всём и ни о чём, находя в этой беспечной болтовне высокий смысл.
Уже покачиваясь в полупустом вагоне, я ощутил, что блаженная улыбка так и не сошла с моего лица. Если кто-то посмотрел бы со стороны, то с удивлением отметил, как поразительно схожи эмоции широко улыбающегося мужчины и торчащей из пластикового пакета головы плюшевого обезьяньего детёныша. Вместе с содержимым Борис отдал мне и Арчибадьда. Даже, показалось, с радостью. Не захотел, вероятно, оставлять даже воспоминаний о минувших переживаниях.
А спросить, они ему, собственно, зачем?
В остаток дня я ещё успел оформить банковскую ячейку, а распотрошённые останки старой плюшевой обезьяны постигла та же участь, что и сапоги. Может быть, мнительность и стала моей второй натурой, но то, с какой ненавистью сверкнул стеклянным глазом из мусорного бака Арчибальд, заставило меня съёжиться!
Да. Но впереди высвечивалось ещё и воскресенье!
И утром лыжи мои навострились в незабвенную Капотню. По дороге созвонился с нашим наладчиком оборудования Михеичем. Он продиктовал адрес колонии-поселения в каком-то неведомом Зубово – Полянском районе в незнакомой Мордовии, почти Тмутаракани, где нёс свою повинность Иннокентий.
Не представлялось точно, как мне в дальнейшем следует поступить по отношению к бывшему шефу, но то, что по этому адресу когда-никогда придётся тронуться в дорогу, сомнений не вызывало.
Под торжественный перезвон колоколов, ровно к началу службы, я подошёл к воротам такой знакомой церкви Рождества Богородицы. Тугое медное звучание, льющееся с колокольни, казалось, накрывает окрестности невидимым покровом, который своей невесомой вибрацией стряхивает игольчатый иней с ветвей и плавно оседает вместе с ним на заснеженную землю.
На дворе довольно холодно и снующие туда-сюда прохожие, плотно укутанные шарфами и тёплыми платками, отбрасывают дыханием аккуратные дымки, словно экзотические самобеглые коляски на дровяной тяге. Морозный сквознячок, не стесняясь, свободно гуляет по телу, забираясь через ворот и под полы моей осенней куртки. Да и ботиночки, подаренные Борисом, конкуренции с сапогами и портянками нет, не выдерживают.
В храме царит восхитительная атмосфера: потрескивают свечи, пономарский речитатив успокаивает и умиротворяет, запах ладана проникает во все мыслимые уголки, лики святых приветливо и в то же время отстранённо смотрят с икон. По-домашнему уютно и тепло. Веет тем безмятежным врачующим теплом, отогревающим озябшую покаянную душу. Самую стылую и очерствевшую в камень сердцевину души, что неведома даже самым близким людям. И открыта может быть только Небу.
А что до тела… зайди в любой подъезд, да и согрейся, болезный.
По окончании службы люди выходят из храма улыбающиеся и просветлённые. Чувствуется в их поведении, жестах и репликах некое новое, добытое церковным предстоянием, целительное освобождение от всего ненужного и наносного.
Проще сказать - народ возвращается в мирскую обыденность психологически налегке! Что ждёт каждого из них в предстоящие будничные дни, кто ответит? Но вряд ли сплошное и безоблачное счастье. И только эта, воскресная моральная поддержка, укоренившаяся в сознании прихожан, поможет, пожалуй, пережить грядущие неприятности, коими плотно насыщено наше существование.
Малым краешком обогрелась в храме и моя душа. Шагая в отрешённости по направлению к своему бывшему дому, я даже не чувствовал холода. Или к Воскресному дню сама природа отмякает зимним своим суровым нравом?
Но, к делам насущным. Проходя мимо открытой воскресной ярмарки, прикупил большущую клетчатую сумку, такую, с какими мелкие торгаши «челночат» в Китай за барахлом. За меня ведь никто не подумает. Не имея в кармане ключей и не предупредив Лену о визите, пёрся наобум Лазаря. Вдруг хозяйка окажется дома? Нет, не надо меня подозревать, категорически не имею целью выяснять отношения или, что хуже, резонёрствовать. Возможно, наоборот, хотелось бы выстроить встречу в ключе доброжелательном, что в будущем дало бы возможность общаться непосредственно и легко. Без укоров и дешёвого морализаторства. Мне просто необходимо забрать свою одежду и кое-какие памятные вещи. Лишь это объясняет моё появление у Лены на её теперешнем жизненном горизонте.
Однако, кроме всего прочего, одна паскудная мыслишка иезуитски и назойливо сверлит мне висок. И я вам её озвучу.
Вдруг ненароком застану её с новым избранником? Да ещё и в неглиже? Как вы считаете, это поднимет меня, такого белого и пушистого, на дополнительную ступеньку нравственного превосходства? Вот!
Вот какое есть гнусное создание «натура человечия»! Из Божьего храма не успел выйти, а уже пустился, греховодник, во все тяжкие! Подлежит ли такое лицемерие какому-то извинению, я уверен не был.
Знакомая лестница на четвёртый этаж и латунные лебеди «22» на двери. А что это так нервически подрагивает рука, тянущаяся к звонку? И сам я холодею в трепетном ожидании? «Так ждёт любовник молодой минуты первого свиданья».
- Кто там? - послышался по-детски тоненький голос бабушки Клавы.
- Клавдия Петровна, это я, Олег! Сосед ваш бывший.
- Какой сосед? Из двадцатой?
- Да нет, Олег Некрасов, муж Лены, вы же помните?
- Олег? Да? Боже праведный! – Изнутри шуршала и звякала цепочка.
Дверь приоткрылась ровно на ограничитель, и я поспешно сунул в эту щель свою физиономию. Вглядевшись с прищуром в гостя, баба Клава вздохнула облегчённо и впустила меня в коридор. Долго справлялась с запорами и задвижками на двери, которых в бытность мою не было, а покончив с этим, зашаркала впереди меня на кухню.
- Теперь вот боюсь, Олег, каждого шороха, как пуганая ворона. Одна ведь я осталась в квартире. Фёдор Иванович мой, царствие небесное, тридцать пятый денёк как скончавши от раковой напасти. Так трудно дались похороны, я чуть сама не слегла. Соседи помогали всем домом, считай. Сперва хоть Лена со мной была, а теперь и она уж неделю как уехала. Вот и боязно одной–то незнамо как. Покормить тебя? Я вон шпроты делала из мойвы. Фёдор Иванович страсть, как любил. Вкусные, сил нет. Покушаешь?
- Да нет, Клавдия Петровна, разве что чаю. Чаю выпью с удовольствием. Соболезную вам, дорогая, от всего сердца. Фёдор Иванович –то был ещё хоть куда и вот надо же… А, что же Лена? Не говорила куда, зачем?
- Сказала, что командировка длительная. По торговым делам. Просила цветы у неё поливать и почту забирать. Охти-мнешеньки, Олег! Совсем из ума выпало. Заговорили про почту, я и вспомнила. Есть и на твоё имя письмо. Третьего дня принесли. Откуда-то издалека.
- Владивосток! – Прыгнуло моё сердце, и я чуть было не сграбастал в охапку бедную старушку. – От сестры, баба Клава, от Маши. Вот уж спасибо, так спасибо!
 Ровный Машенькин почерк расплывался под увлажнившимся взором. Спрятав письмо подальше, спросил Клавдию Петровну так, словно только что увидел:
- Так что же Лена, вы говорите? Ах, командировка? Ну да, ну да…
- А вы как теперь с ней, осмелюсь спросить, Олег, - прищурилась баба Клава. - Развелись окончательно? Она-то молчит на эту тему, гордая.
- Пожалуй, что так оно и есть, любезная Клавдия Петровна. Я, собственно, приехал одежду свою забрать. На улице зима, а все тёплые вещи остались здесь. Поможете мне собраться?
- А чем я помогу? Ключ-то есть у тебя?
- Вот ключа-то как раз и нет. Выбросил сгоряча ещё тогда, вернувшись из Душанбе. Помните эту историю?
- Помню, помню. Только как же можно без ключа. Разрешения не было от Лены.
Старушка явно перестраховывалась. Надо бы поделикатнее с ней.
- А можно ещё чайку, баба Клава? Спасибо. Давайте мы поступим так: мы зайдём в нашу с Леной комнату вместе с вами. Для хозяйки составим на бумаге подробную опись вещей, которые принадлежат непосредственно мне. Ну, там дублёнка, зимние сапоги, костюм, рубашки.
Согласитесь, зачем женщине мужские рубашки, не правда ли? Всё под вашим наблюдением. Уверяю, до того, что принадлежит Лене, я даже не дотронусь.
Меня можно просто по-житейски пожалеть. Посмотрите, во что я одет в такой собачий холод. Вы сами характеризовали Лену, как гордую особу, поэтому я даже склонен думать, что там одежды моей в наличии и нету совсем. Ну, посудите, зачем ей хранить ношеное барахло бывшего мужа? Всё давным-давно выброшено, как ненужное напоминание о неприятном событии.
Стоп! Это предположение бабульку явно заинтриговало и она, помедлив, сняла с пояса шнурок с ключом.
Войдя в комнату, я ощутил невольную оторопь, полную разрозненных, но таких близких душе обрывков чувств и воспоминаний. Меня поймёт лишь тот, у кого был случай через длительное время оказаться в квартире, где он жил раньше, и где теперь проживают другие незнакомые люди. Испытание, скажу я вам.
«И сердце бьётся учащённо, / Невольно увлажняя взор».
Операция по изъятию вещей прошла под строгим надзором и под протокол, на коем я оставил подпись и извинение за несанкционированное вторжение. Баба Клава спрятала бумагу в карман передника и тщательно закрыла комнату на два оборота ключа. Я же с охапкой одежды прошёл в ванную комнату и переоделся. Оставшиеся вещи утрамбовал в купленную клетчатую сумку и поклонился бабе Клаве в пояс. Понимая задним умом, что вижу её в последний раз. Мир дому сему!
Клавдия Петровна, прикладывая конец платка к глазам, даже обняла меня на прощанье и, звякая изнутри коридора задвижками и цепочками, затворила дверь. Оглянувшись последний раз на латунных лебедей, я вздохнул прерывисто и забросил сумку на плечо.
Не в силах дальше сдерживать нетерпение, присел на скамейку у подъезда и выдернул из-за пазухи письмо.
Сестра писала: «Мой дорогой и любимый брат Олежек!
Сердце моё изболелось от неизвестности. Пишу наугад на адрес Лены, может она передаст это письмо тебе, если, конечно, ты жив и здоров. Ни о чём другом я и думать не хочу. Как случилось, что ты угодил в такую страшную переделку? Эти бандиты, которые брали меня в плен, грозились тебя убить. Я плакала ночи напролёт и молила Бога о твоём спасении. Если ты читаешь эти строки, значит Господь услышал мои молитвы.
Не могу ни в чём тебя осуждать, прошу лишь об одном – дай о себе знать. Нету и дня, чтобы я не думала о тебе.
 Об инциденте со мной знает только свекровь, Тамара Петровна, но она хранит эту тайну. Сергей в неведении, не хочу, чтобы он отверг тебя от нашей семьи.
У нас всё хорошо, Серёжа служит, Ромка учится, я домохозяйничаю. Пиши мне так: Приморский край, г. Находка, Главпочтамт, до востребования. Мы живём на территории в/ч, но в городе я бываю часто. Обнимаю крепко, мой дорогой. Храни тебя Всемилостивый Господь.  Твоя сестра Маша».
Я уронил лицо в ладони и плакал, не стесняясь слёз. От жалости к страданиям сестры, потерявшей долгожданного ребёнка, но ни словом не упрекнувшая в этом меня. От презрения к самому себе. От бессильной невозможности вернуть всё «на круги своя». От ненависти ко всей истории, начавшейся в доме, что зловеще вглядывается витражными окнами в чернильную азиатскую полночь.
Одна женщина спросила даже:
- Мужчина, могу я помочь чем-нибудь?
Я встал, молча вскинул сумку на плечо и, не отвечая, удалился. Ну не скотина ли?

*  *  *
Своим чередом и уверенной рабочей поступью пришёл понедельник. Лида Ивановна, начальница, отведя сигарету в сторону, взбодрила меня неожиданной фразой:
- А к тебе гости, Некрасов! Вон в кабинете сидят. Что-то серьёзное?
Оказалось, серьёзнее некуда! В кабинете наличествовали два визитёра. По их манерам и внешнему виду становилось понятно - люди облечены властными полномочиями. За моим столом сидела женщина средних лет в гражданском строгом костюме и ромбиком на лацкане, а на стуле у стены, закинув ногу на ногу, вальяжно расположился огромный милицейский сержант.
Лиде Ивановне предложили покурить на свежем воздухе. Моё появление наткнулось на изучающее молчание. «Бей первым, Фреди», сказал я себе:
- Разрешите представиться: Некрасов Олег Николаевич собственной персоной. Чем могу быть полезен, господа?
- Да ладно уже фиглярствовать, Некрасов. Давай присаживайся, - устало сказала визитёрша. – Я старший лейтенант юстиции Субботина Анна Николаевна, это -  сержант Кузнецов из райотдела. Догадываешься, почему мы здесь?
- Судя по обращению на «ты», мы, должно быть, родственники! В гости приехали? Москву поглядеть? Но из нашего окна не увидишь ни хрена!
- Всё веселишься, Некрасов? До поры, любезный, до поры!
В образовавшейся паузе включилась в голове счётная машинка и с бешеной скоростью принялась перебирать события дней минувших. По какому поводу они здесь? Фабрика? Душанбе? Стрельба в монастыре? Побег из больницы? Ладно, тянем резину, пока сами не откроются. Тянем, но не перетягиваем. Главное, не прогибаемся.
- Вы со мной обращаетесь уже как с заключённым. У вас есть на это право? Извольте конкретизировать ваши намёки, уважаемая… не запомнил, как звать.
- Вспомнишь, а то и наизусть выучишь. – Она раскрыла папку. - А право, конечно же, имеется. Органы дознания в моём лице вправе осуществить задержание гражданина Некрасова О.Н., подозреваемого в совершении преступления, за которое в дальнейшем может быть назначено наказание в виде лишения свободы. Вот виза прокурора, Постановление об избрании меры пресечения в виде заключения под стражу сроком на два месяца. Всё необходимое в наличии. Сейчас составим протокол задержания и сопроводим твою персону в следственный изолятор. Всё понятно?
Казённый язык, берущий исток ещё от жёстких времён 3-го жандармского отделения под началом графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, заставил меня внутренне сжаться. Но, ребята, не испугаться. Потому как понимал и другое: кадровики крупных предприятий тесно связаны с правоохранителями. В установленном порядке освещая для них свою кадровую текучесть на предмет выявления лиц, к которым у органов есть бубновый интерес. Всем вместе хватило и недели, чтобы вычислить моё местонахождение. Суть в другом - по какому-то делу я у них, видимо, прохожу. По какому?! Будем настырно выяснять. Не стоит сдерживать наступательную прыть:
- Слушайте, уважаемая, вы и сами понимаете, по закону так дела не делаются. Взять и подвергнуть аресту человека без объявления причин его задержания. У любого гражданина есть права. Извольте объясниться. А если по-простому – чего вы от меня хотите и что можете предъявить в качестве доказательства?
- Основания для обвинения есть. И ты о них прекрасно осведомлён. Почему и скрывался от правосудия неизвестно где. Дело об умышленном банкротстве вашей фабрики отправлено на доследование, а важный фигурант этой противоправной сделки по фамилии Некрасов, объявлен в розыск. По обвинению в содействии преступному деянию и хищении государственных денежных средств в крупном размере. Достаточно? Здесь ровно на «пятёру» лет лесоповальной повинности наплывает. Хватит тебе, законник, как думаешь?
- Думаю, это не в вашей компетенции - кому, за что и сколько. – Я почувствовал, как одномоментно обвисли натянутые нервы и напряжённые мышцы спины. Словно по расслабляющей команде «Вольно»! Значит, всё-таки фабрика. Это в корне меняет дело! Стало быть, любые другие персонажи, имевшие несчастье соприкасаться с моей кривой линией судьбы, из круга зрения следствия выпадают.
Что само по себе неплохо.
Индифферентно наблюдал за составлением протокола задержания, а сержанту, доставшему из кармана шинели наручники, сказал:
- Да не позорьте вы, господа, старейшее предприятие Москвы! Что люди подумают, в самом-то деле? При таком охраннике, - глянул на воина снизу-вверх, - никуда я не денусь. Самому интересно выяснить всё до точки. В кандалы закуёте в машине.
С тем и отправились. В «дальнюю дорогу и казённый дом».
Лида Ивановна провожала нашу троицу округлившимися глазами. Будучи буквально в растрёпанных чувствах, сунула сигарету табаком в крашеные губы, норовя подпалить зажигалкой фильтр.

*  *  *
И без того, впрочем, нелицеприятный тон беседы с правоохранителями в кабинете, моментально трансформировался в пошлую бесцеремонность, стоило лишь милицейскому авто въехать в ворота СИЗО. Чуть ли не за шиворот я был вышвырнут из машины и тычками в спину доставлен в дежурную часть. Пришлось стоять столбом минут двадцать, пока начальствующий «опер» неторопливо рисовал каракули на служебном бланке. Затем передал его местному конвойному, чтобы тот отнёс незнамо кому и незнамо куда. Не поднимая глаз ни на меня, ни на сопровождающего воина, принялся говорить по внутреннему телефону.
Крутнулся на офисном кресле лицом к окну и болтал с кем-то долго, отпуская скабрезности и царапая в паху. Расхохотавшись, похоже, анекдоту с того конца провода, положил трубку и развернулся, наконец, к нам. Не стану описывать происходящее дальше, ибо память любого и каждого из нас хранит в тайниках души хотя бы одну неизбывную встречу с мурлом, облечённым пусть самой ничтожной, но властишкой. И пользуясь ею, это мурло не выплеснуло бы на вас, словно шайку с помоями, всю свою чванливость, мерзость и высокомерие.
Скажу одно: после получаса измывательств я оказался в одиночном боксе так называемого сборного отделения. В руки сунули листок с типовой письменной информацией, указывающей на мои права и обязанности в теперешнем подневольном состоянии. Кроме прочего, в бумаге разъяснялся режим содержания под стражей, дисциплинарные требования, распорядок дня и правила подачи жалоб. Все установления, перечисленные в директиве, предписывалось неукоснительно исполнять.
Огляделся. Тусклая лампочка в защитном решётчатом плафоне, специально изуродованные острым и травмоопасным покрытием стены «под шубу» и вмурованная в цементный пол скамейка. Взаперти привелось отшагать туда-сюда от стены и до двери несколько километров за, приблизительно, часа четыре с лишним.
Привыкнув к полумраку, разглядел на бетонном блоке перекрытия дверей еле заметную процарапанную надпись: «Лёхе Полундре – вышак». Кому предназначена эта мрачная весточка, тот, вероятно, примет к сведению. И стало понятно, зачем такие стены – на них нельзя ничего нацарапать, не говоря уже написать. Нетрудно заметить, что и остальные предметы интерьера этого скорбного заведения также антивандальны в самой высокой степени! Зарешёчены, вмурованы, перекрыты, усилены, огорожены, забетонированы, изолированы и заперты на засов! Стальные полосы, уголок, «колючка», швеллер и арматура в палец толщиной! Всё это выкрашено в серо-зелёный цвет пристанционных общественных туалетов. В интерьерной казуистике «дизайнерам» от пенитенциарного ведомства не откажешь!
Мочевой пузырь грозил вот-вот взорваться, но на стук никто не реагировал. Ну, понятно, продолжение измывательства и укрощение строптивых. Наконец, шуруя в скважине ключом, местный конвоир отворил-таки железную дверь и сопроводил текущего кингстонами сидельца в гальюн. Вот когда стало понятно, что даже в таком мрачном учреждении, как тюрьма, узникам изредка выпадают минуты счастья!
А дальше по заведённому в казённых домах распорядку: обыск с полным раздеванием и прощупыванием одежды по подкладке и швам. Обувь брошена мне обратно, но уже без шнурков и супинаторов.
Бесцеремонный медосмотр с проверкой всех, жизненно важных отверстий. Дактилоскопия, в народе прозываемая «пальчики» и, конечно, фото.  В профиль и анфас на фоне ростовой линейки, как водится. Сопровождающий дежурный помощник или помощник дежурного, не знаю, как там у них, здоровается с каптёром, и они начинают обсуждать местные новости, словно не виделись целую вечность.
Наконец, и меня удостаивают вниманием. Расписываюсь в типовом бланке и получаю объёмный комплект спальных принадлежностей. Плоская ватная подушка, потёртое поколениями невольников п/ш одеяло, две, сжелта, простыни с наволочкой и вафельное полотенце, точно такое же, как я не так давно пользовал вместо портянок.
Всё это хозяйство закручиваю в комковатый ватный матрас и, заключив рулон в объятия, по команде «Вперёд» двигаюсь по коридору, которому не видно конца. По обеим сторонам его металлические двери с глазками и нумерацией камер. Гулким эхом отдаются наши с конвойным шаги. Перед одной из камер останавливаюсь по окрику:
- Стоять! Лицом к стене!
Конвоир сунул ключ в скважину и сделал пару оборотов. Взглянув поверх матраса, я оторопел. Номер первой в моей жизни «каталажки» был 22. Отказываюсь верить своим глазам! Эти мистические цифры явно следуют по пятам и настойчиво липнут к моему бренному существованию. А ведь означает это число только лишь одно - перебор и проигрыш! «… Двадцать два – это вам за глаза. / И на воле, и в нашем бараке».
Именно так: помещение под номером 22, как и Ленкина квартира, снова становится для меня жильём. Временным ли, на два месяца, как гласит протокол, или постоянным, с проживанием уже на зоне? Как знать правду? Да и кто станет делиться ею с подневольным человеком?
Недаром говорят: правда - Бог свободных людей!

День первый.
Расхожие тюремные байки про то, как надо заходить в камеру, мне известны. Не раз или слышал, или читал. Про расстеленное у порога чистое полотенце, «прописку», унижения, различные провокации, избиение вновь прибывших, а то ещё и… вы не поверите!  Басни для недорослей и псевдокаторжанский фольклор!
Единственное, что требуется в любых экстремальных ситуациях, а в данном случае всенепременно, это оставаться самим собой. Встречают-то по одёжке! Правила взаимного общения в социуме практически одинаковы. И на воле, и в заточении. «Будь человеком, Баранкин, и люди к тебе потянутся»! Нельзя отрицать, однако, что оставаться самим собой не всякому под силу. Тюремные нравы жёсткие, если не сказать жестокие, и человека, давшего слабину, могут свои же натурально «запинать под нары».
Другое дело, неволя несколько корректирует нормы поведения. Здесь, поссорившись с кем-либо, не встанешь и не уйдёшь, хлопнув дверью, от внезапно вспыхнувшей перепалки. Здравомыслящий человек в таких условиях просто обязан понимать, о чём надо говорить и о чём лучше молчать. Как позволительно себя вести и чего в своих действиях следует остерегаться. Не надо ничего о себе выдумывать и врать. Забудешься и проколешься. А единожды совравши, кто тебе поверит? О тюремной заповеди - «Не верь, не бойся, не проси» - тоже следует помнить!
Армейские условия, должно быть, наиболее близки нынешним по типу взаимоотношений. Через них когда-то легко удалось пройти без всяких эксцессов. Но в предлагаемые обстоятельства меня определили впервые, а значит:
«Делай, что должно и будь, что будет!».
- Добрый вечер, - просто сказал я после того, как за спиной лязгнув засовом, закрылась дверь. – Новых принимаете?
- Всяких принимаем. И новых, и старых, – голос раздавался от стола, где сгрудились пятеро разного возраста мужчин, в безделье перебирающих кирпичики домино. - А особенно радостно тех, кто с куревом.
Говорил, почти распластавшись по столу и уронив голову на руки, мужчина лет, этак, сорока с небольшим. Лысоватый, медлительный, на крепкие плечи накинута хорошая меховая безрукавка. Как раз она, эта безрукавка, наводила на мысль, что именно этому человеку камера дозволяет говорить первому. В таком его ответе на приветствие явно слышался вопрос, и все смотрели на вновь прибывшего с нескрываемым ожиданием.
- Рад бы помочь, но не смогу. Некурящий. – Под потолок взмыл дружный выдох разочарования. – Кто-нибудь подскажет, где можно расположиться?
Пауза. Стою столбом, обнявши матрас. Народ переводит взгляд от Лысого на меня и обратно. Тот медленно и поочерёдно перекидывает ноги через лавку и направляется к своей кровати в переднем углу. Достает из-под подушки пачку сигарет и в молчании идёт назад к столу. Приказываю себе не торопить события. Понимаю же, что это показательное выступление. Желание привести меня к «присяге» и с самого начала дать понять, кто есть кто. Он прикуривает сигарету себе и бросает на стол четыре штуки остальным. На их лицах благодарные улыбки. Затем прищуривается на меня:
- Ну чего стоишь, - поводит он крепким подбородком в сторону верхнего яруса, - бросай «рулет» на «шконку» и присаживайся. Познакомимся поближе.
Зашвырнув матрас на верхний уровень, пробую оглядеться. Четыре двухъярусные кровати с железными полосами вместо пружин. Нижние места заняты. Фигуранты, различные по возрасту и внешнему облику, насыщают табачным дымом, и без того спёртый воздух «цугундера». Тюремный воздух – это… я вам передать не могу!
Посередине камеры двухметровый стол (по-местному «общак») с двумя, вмурованными в цементный пол, лавками по сторонам. В углу раковина и отхожее место («дальняк»), отгороженное с одной стороны крашеной кирпичной стенкой. За спиной массивная дверь с «волчком», «кормушкой» и грохочущими из коридора засовами. Впереди чуть выше человеческого роста зарешёченное изнутри помещения окно. С улицы оно добавочно законопачено «баяном», стальные реснички-меха которого приварены так, что увидеть через них можно только небо.
Нервы натянуты, как перед прыжком со скалы в незнакомую заводь, таящую под невинной гладью острые скальные выступы. Стрессовая обострённость психики непонятным образом поднимает на поверхность сознания невостребованный ранее, а так необходимый именно сейчас обсценный, ненормативный словарный запас. Все осевшие в памяти скудные сведения о подневольном существовании, почерпнутые из непопулярных источников. Предстоит вписываться в условия незнакомого быта и, по возможности, принимать местные правила и, главное, язык.
Гражданские речевые кульбиты и изящная словесность не только не в ходу, а напротив, вызывает явную неприязнь. Здесь в применении слова и обороты исключительно из тюремного глоссария. То есть, «Феня» вперемежку с общеупотребительным. И надо, практически, вместе со всеми «… по волчьи выть». Отбросив, эти самые, «фраерские» замашки. Вот когда пригодились редкие откровения моего спасителя Кости, эмпирическим путём постигавшего тюремные понятия без малого пять лет в местах, сами догоняете, каких. Но так ведь и не удалось добиться от него, за что «тянул» и кем считается по «масти»? Бывалый хитрован всё прибаутничал, мол:
«Ни вор, ни картёжник, а ночной придорожник». А про свой промысел напевал: «Ах, тюрьма, моя тюрьма, ступенечка затёртая, / Ах, статья, моя статья, сто сорок четвёртая». Ну, по старому УК. Кража.
- Придорожник, это таксист, что ли? - Придуривался я.
- Ага! Водитель аппарата на самогонной тяге, - и мы, обнявшись, хохотали до слёз. Спасибо ему за этот ликбез.
- Это твой первый заезд на хату? – Почти сочувственно обращается ко мне Лысый. – Какая беда привела тебя на тюрьму? Или ты коренной сиделец? Представься людям.
- Зовут Олег Николаевич. Отчество называю не для форса, а чтоб знали, что русский. Бывают там различные отчества… не всем по сердцу. Фамилия Некрасов. Задержан по подозрению в преступлении, означенном статьёй 196 УК РФ: «Соучастие в преднамеренном банкротстве предприятия». Привод первый. Арестован как объявленный в розыск.
- А по жизни кто будешь? Образование, работа, спорт, семья?
- Инженер-технолог, работал начальником швейного цеха. Остальное к разговору не имеет отношения, и знать тебе совсем не обязательно.
- Здесь, любезный, любая мелочь имеет значение. Ты не договоришь чего-то сейчас, а не будет ли поздно, когда мы узнаем правду со стороны?
Меня немного встряхнуло:
- Кто это мы? А вы сами то, здесь сидящие, всё ли до конца знаете о себе? Ваши проблемы уже решены и только и осталось, что поковыряться в чужой судьбе? Тоже мне, Римский сенат! Я поприветствовал вас, представился, честно рассказал кто, откуда и за что… Какого ещё надо?
- Ты давай не ершись, первоход, а принимай, как должное. Люди покруче нас с тобой завели такой порядок. Будь добр, выкладывай всё до последней нитки. Статья у тебя благородная. Это катит. Как говорится – не воруй у людей, воруй у государства. А лучше у тех, кто считает государственный карман своим собственным. Бабок срубил прилично?
- А тебе известно значение слова банкротство? Если нет, давай объясню. Банкротство - это когда с голой задницей рвёшь без оглядки от кредиторов, забыв надеть штаны и сверкая пятками!  Срубил… Да, срубил! Сук, на котором сидел.
- С братвой завязки были?
- У меня – нет.
- Не может быть, чтоб не платили какой-либо «крыше».
- Не знаю. Эти дела в компетенции руководства. А потом, ты не много ли вопросов задаёшь?
- В самый раз. Надо будет, и не то расскажешь, неразговорчивый ты наш. Кликуха есть?
- А, сказать по правде, есть! - Я улыбнулся, оглянувшись на соседей. -Какое-то время помогал одному монастырю в плане восстановления. Настоятель однажды назвал меня полушутя - «Инженер». Так и прижилось. Сколько там работал, все меня так и звали. Короче, Инженер. «Лужу, паяю, ЭВМ починяю».
Сидельцы хохотнули, и мне почудилось это малой толикой общей доверительной приязни. Лишь Лысый мрачно держал паузу. Становилось понятно: допрос окончен.
- Ну, ладно, Инженер, давай устраивайся. На сегодня будя, а дальше поглядим, как карта ляжет. Меня Старый кличут, потому как «фамилие такое» - Стариков. Рук не тяни, не положено. С остальными сам познакомишься. Чего непонятно, спрашивай. За спрос денег не берут и в лоб не засветят.
Он не спеша перекинул ноги через скамью, прошёл в свой угол и лёг, накрыв безрукавкой плечи и голову, словно отгородился от постылой и презираемой им действительности.
Как можно аккуратнее и не задавая вопросов, считающихся лишними, познакомился с сокамерниками. Нормальные, на первый взгляд, мужики, хотя, «…Большое видится на расстоянии». Невезучий фермер Вася Большой, растратчик кредитов и, как выяснилось позже, не менее большой обжора. Димон, самый молодой из всех, залетевший по становящейся популярной статье 228.4. Весёлый, пока не ведает, какие чугунные срока отваливают за наркоту.
Пожилой работяга Михалыч и его постоянный партнёр в домино молчун по фамилии Назин. Эти фигуры закрыты до времени. Кроме Васи, Димона и меня, у остальных имеются за плечами прежние судимости. У Старого вне всяких сомнений.
Мне доподлинно известно, что первоходов с бывалыми вроде бы не положено селить, да кто их шибко соблюдает, эти правила сортировки – все тут арестанты, как один! И чего тогда?
В коридоре послышалось нарастающее оживление, лязг задвижек и голоса. Парень, представившийся Димоном, приложил ухо к двери:
- Баландёры разводягами гремят! - И радостно добавил расхожую присказку из «Джентльменов удачи». - «А в тюрьме щас ужин. Макароны!»
С грохотом откинулась и наша «кормушка». Каждый получал свою миску и кружку, уступая место другому. Вася Большой, прогоревший деревенский «бизнесмен», взял порцию и для Старого, хотя тот даже не соизволил подняться. В момент проглотив свою пайку, Вася спросил тихо:
- Старый, можно?
- Валяй, - буркнул тот из-под душегрейки.
Вася мигом закинул в большую свою утробу второй ужин и улыбался, отрыгивая.  Я недоумённо кивнул в сторону кровати Старого:
- М?
- Язва у него, - шёпотом поведал Вася. – Изжога дербанит до рвоты.
Мы, все остальные, быстренько умяли перловую кашу с куском минтая и неспешно доедали хлеб, потягивали «чай». А потому и в кавычках, что никакой это не чай. Но, как говорится, «Тут вам не санаторий, претензии предъявлять»!

День второй.
Привычка, выработанная годами, подстёгивала организм к какому-либо действию, но с самого подъёма в шесть утра ничего существенного не происходило. Надо было тупо сидеть и чего-то ждать. Никакой тебе информации, ни ожидаемых вызовов к следователю и ноль контактов с внешним миром. В этом есть своя логика и тюремный практицизм. Подследственный, словно картофельный клубень, долго и безответно варится в этой атмосфере безнадёги, тоски, безделья и гиподинамии, постепенно теряет упорство и твёрдость психики и становится легко подверженным на разлом. А до полной готовности клиента доводят охранники методами, о которых на воле говорят: «Да перестаньте выдумывать. Такого просто не может быть»!
Наивные люди, право слово.
Но даже в этом тёмном царстве есть свой луч света – прогулка. По рассказам бывалых сидельцев в разных «командировках» она и проходит по- разному. И вприсядку гоняют по кругу, как оленей, и боксёрские поединки устраивают, что тебе гладиаторские бои на арене. Исключительно на потеху выводным охранникам. Прогулочный дворик представляет собой бетонный мешок размером, приблизительно, шагов пять на десять. Сверху коробка закрыта стальной решёткой. Вдоль неё дефилирует часовой с автоматом. Но главное здесь то, что наличествует выше – небо и свежий воздух. Кто нюхнул тюремного амбре, тот будет втрое ценить воздух свободы. Поэтому, свидания с этими невещественными сферами сидельцы ждут с нетерпением. Вскоре и за нашей дверью послышалось оживление, затем удар связкой ключей по железу и дежурный окрик с вопросительно-утвердительной интонацией:
- Гулять?!
- Нет! – громко раздалось из угла, где, скрючившись, лежал Старый.
Было слышно, как конвой удалился по коридору дальше. Сокамерники молчали, понурив головы, я пребывал в недоумении. Позже, прикрываясь лаем овчарок, рвущим тишину тюремного двора за «решкой», Димон мне шепнул доверительно:
 - Руль уже который день гулять не даёт. За кишки свои держится.
Скажем прямо, такой порядок, если это можно назвать порядком, мне не нравится. Почему кто-то решает за меня?
У невольников прав и так с гулькин нос, а тут ещё кто-то последнее отнимает! Надо срочно что-то предпринимать. Стоит только раз проглотить такой пирожок с дерьмом, не заметишь, как сам на дерьмо изойдёшь.
Остаток дня ушёл на размышления, на прокрутку вариантов последующих действий, сравнивание физических данных и весовых категорий. Моих, соседей и нынешнего держателя ситуации. На анализ возможных ответных поведенческих реакций всех присутствующих. То есть, случись у меня со Старым драка, никто, похоже, не ввяжется за него. Без бинокля видно, как неслабо он подмял под себя «квартирантов» и это им совсем, что называется, не по шерсти. Выходило, все преимущества, включая боксёрские навыки, на моей стороне. Но! Тут есть одно существенное «но».
Тюремный авторитет братвой нарабатывается годами, а то и десятилетиями отсидки. И ценится арестантами по высшей пробе. Сходиться в «непонятках» с авторитетом, пусть он и слабее физически, смельчаку может вылезти боком. Или, натурально, в бок! Но наш Руль «розами ветров» по плечам не отмечен, стало быть, не «в законе» и на безграничную власть над сидельцами он, сдаётся, более крупными авторитетами, не уполномочен. Тогда, почему у него есть право закидывать «ноги на стол»? Я задумался.
 
День третий.
Всё та же тягомотина беспредметного шатания по камере из угла в угол и нудное перестукивание костяшками домино. Но ближе ко времени прогулки, меня словно магнитом подтянуло к зарешёченному окну. Натурально, вплотную к лежанке Старого. Сквозь металлические жалюзи «баяна» пристально любуюсь голубизной полуденного неба, изображая праздную невозмутимость. Однако же весь натянут, как кручёная арбалетная тетива. Слышу, конвоиры шуршат уже совсем рядом. Мигом сдёргиваю с верхних нар подушку, и ...  Вот он, окрик:
- Гулять?!
…плотно прижимаю ею голову Руля, горланя выводным:
- Да! Гуляем! – И дождавшись отзыва: «Строиться», - снимаю подушку с его лица и готовлюсь к отражению агрессии. На удивление её не последовало. Не вставая, он отёр ладонью лицо, свесив голову, сплюнул рядом с кроватью и поднял на меня глаза:
- Должок за тобой, Инженер. Крепко думай, чем отдавать будешь.
- В долги не влезаю и другим не советую. - Мне, если честно, не хотелось нагнетать обстановку враждебности.
Старый накинул на плечи душегрейку и ничего не ответил. Все столпились у двери. Оставаться кому-либо в камере во время прогулки не дозволяется. В это время другие гренадёры проводят там доскональный «шмон».
- На выход! Руки за спину! – Дверь распахнулась, и всех нас гуськом повлекли по бетонному коридору. Ещё одна железная дверь, ещё один засов и вот он, долгожданный прогулочный дворик. Да, коробка из бетона. Да, небо в клетку. Да, «человек с ружьём».
Но лёгкий бодрящий морозец, уже отдающий февральскими оттепелями. Но почти подзабытый свежий воздух, восхищающий контрастом с камерным. И звуки кипучей городской жизни, бесцеремонно проникающие сюда из-за стен каземата. Надежда, что эти звуки, воздух и этот вольный солнечный день станет когда-нибудь безраздельно твоим, немного сдвигает с души давящую пелену неизвестности и угнетённости.
После прогулки – обед. «Чем не санаторий», скажет иной горе - романтик, ценитель и знаток тюремной тату-живописи и блатного шансона! А ведь тюремный харч - это жизненно важный элемент бытия, и о нём следует упомянуть особо.
Потчуют нашего брата арестанта регулярно, трижды в день, хлеба достаточно, порции полновесные, но вот качество… Никогда ты не выловишь в баланде и не укусишь в котлете положенные по разблюдовке свои персональные сто грамм мяса.
Ужиная сухим куском минтая, предельно ясно понимаешь, что «рыбу завезли второй свежести». А на третье… «Пей компот, он жирный. В нём повар ноги мыл».
Пардон за каторжанский юмор.

Вот тут невольно мне вспоминаются строки из записок Александра Ивановича Герцена, заключённого в Крутицкие казармы по обвинению, как гласит протокол ареста, «… в опасном для общества вольнодумстве». Не совсем ручаюсь за точность цитирования, но за общий смысл отвечаю. «Сегодня на ужин подали, всего лишь, кусок холодной телятины да половину бутылки кислого вина».
Выслушав эти воспоминания, камера долго смеялась над сидельцем-аристократом: «Всего лишь! Мяса ему дали с вином! Ну, даёт, буржуй»!
Воистину, у каждого своя беда: у кого щи постные, а у кого жемчуг мелкий! И это различие становится год от года всё явственнее: кто-то безудержно богатеет, а значительная часть населения редко перебирает для себя сверх спущенной властями потребительской корзины и получает денег сверх МРОТ!
 Будет нелишним напомнить о том, какое исключительное, считай, сакральное значение имеет для сидельцев тюремная пайка. Это есть первостатейный, сугубо личный, неоценимо важный и неприкосновенный ресурс, от которого зависит не только здоровье, но, порой, и сама жизнь. И здесь, за решёткой, без всякого пафоса, на самом простом житейском уровне воспринимается сентенция: «Есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть». Именно поэтому за кражу пайки, за «крысятничество» могут просто-напросто убить.
Таков тюремный закон. Он суров. Но это закон!
Вот бывалый сиделец Михалыч утверждает по поводу, что не во всех «командировках» с питанием плохо. Но до той поры, пока еду будут готовить сами зэки, качества в ней не ищите. Ни навыков же, ни специального образования, и кто там контролирует санитарные нормы при жаре, бедламе и суете в варочном цехе, где парят, булькают, кипят и чадят сковороды и баки с харчем на, приблизительно, полторы тысячи человек. Сколько арестантами съедено «просрочки» никто вам не скажет. Как не скажет и куда ушла та часть продуктов, на которую «располовинен», предназначенный для раздачи по камерам, общий котёл.
Нет, от истощения и авитаминоза никто не умер, но, если есть передачи от родственников, да ещё и регулярные, вот как у Старого, местную еду никто принимать не станет. А что делать остальным? Надо мириться и привыкать. По рассказам того же Михалыча, даже мусульмане, бывало, ломались, склонившись над миской с плавающим там куском свиного уха. Ухо выбросят, а щи, пусть через силу, но съедят. Голод не тётка, это раз. И второе, Аллах прощает, если это в неволе и по принуждению.
Вот здесь начинаешь отчётливо понимать, что питание в казённых домах это ещё один элемент наказания.

Все отобедали с грехом пополам. Старый же, достав что-то из своей сумки, лениво пожевал, перекурил и снова отвернулся к стене. Вот тут молчаливый фигурант по фамилии Назин поманил меня пальцем. Мы склонились над раковиной умывальника и, под журчание включённой воды, он тихо сказал:
- Тебе с Рулём надо объясниться. Он по хвори добивается от корпусного больнички или, хотя бы, лечебной диеты. Результата – ноль. Вот почему по прогулкам идёт в отказ. Бастует. А наши не врубаются. И ты туда же, наобум Лазаря. Думай, короче.
Я завис. Понял, что пытался наладить свою игру на фоне чужих раскладов, а здесь это считается «западло»! Надо идти виниться. Помешкав, склонился над неподвижно лежащим телом:
- Старый, слышь? Извини меня, если можешь. Гадом быть, я даже не догадывался. Тебе бы взять, да и объяснить народу, что к чему. Уверен, все бы поддержали твои требования, а не косились, как на вредителя.
Он резко вскочил с кровати и сграбастал меня за грудки. Ожидая удара лбом в переносицу, я резко отвернул лицо и с силой пережал ему запястья. Руки у того ослабли, злобный оскал с лица сошёл и Старый медленно осел на свою лежанку, держась за живот. Было понятно, что человек серьёзно болен.
- Ты, салага, все фигуры смешал в моей партии, - он обхватил голову ладонями. – Заява лежит там месяц без движения. С чего мне теперь начинать? Вены резать? Или дуба дать на этом железном топчане?  А в прочем, идите вы все… Адрес знаете. – И накинув душегрейку на голову, снова отвернулся к стене.
Он не знал с чего начинать, зато я неуверенно улавливал верхним чутьём, что где-то есть верный ход. И если этот ход себя оправдает, то высветится возможность помочь больному человеку. Втихаря поделился с каждым. Вроде все были не против. Только Вася Большой скривил губы и нехотя кивнул. Осталось одно – ждать. Но, твёрдой уверенности, что из моей затеи может выйти что-то путное, не было. Ждать нужно было ужина.
Когда с грохотом откинулась «кормушка», я прокричал:
- Выводной, камера от ужина отказывается. Срочно требуем корпусного и врача! Человек при смерти!
Над конвойными в коридоре повисла минута недоумения. Типа: «Эт-то ещё что за новости? Никогда не было и вот опять»!
- У нас кто там такой борзый? – В амбразуре появилась физиономия конвоира и мы встретились глазами. – А-а, Некрасов! Расхититель государственной собственности? Под «дубинал» напрашиваешься?
- Нет, серьёзно, командир, человека уже кровью рвёт, а на больничку не переводят. Прошение он писал месяц назад. Реакции – ноль, а недуг не щадит. Предвесеннее обострение язвенной болезни.
- Как фамилия?
- Некрасов.
- Да не твоя, профессор, тоже мне!
- А, Стариков, Стариков! Вон, извольте видеть, лежит - загибается.
Амбразура захлопнулась, тачанка с харчем покатила по коридору дальше. Где-то, через час ожидания раздался окрик:
- Стариков, на выход! С вещами.
Руль в хмуром молчании собрался, закинул лямки рюкзака на плечо и в ожидании встал лицом к двери. В камере повисла тишина, только глухо переговаривались на «продоле» конвоиры. Вдруг Старый развернулся и, пошарив в своём рюкзаке, выложил на стол почти целый блок хороших сигарет. Обвёл всех взглядом и, уже уходя, буркнул через плечо:
- Благодарю, пацаны.
Через некоторое время каптёр заслал «шныря», (уборщика), и тот забрал с кровати Старого постель. Когда я зашвырнул на освободившуюся койку свой матрас, молчание сокамерников на мои действия счёл за отсутствие каких-либо возражений. Не скажу, что вот так просто титул камерного «старшого» свалился на мою персону, но, завершившаяся успехом идея помочь хворому человеку добиться «больнички», была засчитана мне в актив. Не стану, также, утомлять вас «красноречием» караульных, выдернувших меня буквально следом за Старым в культурно-воспитательную комнату.
А кто не в курсе, поясню: «дубинал» - это успокоительное средство от строптивости и сования носа не в свои дела. Добавлю в этой связи лишь одно – следующую пару ночей я спал на самой лучшей койке в камере, но исключительно на животе.
Вася Большой до самого отбоя ждал, что вдруг… по забывчивости… или, может быть… по несчастному случаю… ненароком… по проснувшейся совести или нежданной оказии, а ужин, всё-таки, принесут?! «Ах, Василий, не смешите мои подштанники, а довольствуйтесь кукишем с веретённым маслом»!
А для более прочного «усвоения материала» сокамерниками, тачанка с «балапдой» прокатила сквозняком мимо нашей «кормушки» ещё и на следующий день!

День восьмой.
Снова понедельник. День, традиционно, не из лёгких. Дрожь пробегает по сидельцам, когда с грохотом отлетает дверца «кормушки» и выводной орёт, словно упав с печи:
- На «Н»?
- Назин, - кричит ему ответно Молчун.
- Нет!
- Некрасов.
- Дальше!
- Олег Николаевич, статья 196.
- На выход, без вещей!
Наконец! Хоть какая-то проявится определённость.
В полупустой тесной комнатушке письменный стол и пара стульев. За столом восседает следователь Субботина и шелестит бумагами из нашего дела, возвращённого на доследование.
- Здравствуйте, любезная Анна Николаевна! - Приветствую, улыбаясь.
- Я же говорила, Некрасов, что выучишь наизусть мои ФИО, а ты ершился. Присаживайся. Конвой свободен. Ну что, побеседуем?
Наш, почти двухчасовой, разговор смысла нет пересказывать. На одном лишь диалоге следует заострить внимание:
- Но ведь деньги у тебя на руках были? И немалые!
- Не отрицаю, были.
- И у тебя их украли?
- Третий раз заявляю и отметьте это в протоколе:
«Деньги, полученные в подотчёт на фабрике, были украдены из моего купе поезда Москва-Душанбе неизвестными лицами путём вооружённого нападения. Есть этому и свидетели из Московской бригады проводников, обслуживающих состав: бригадир, фамилии не помню и проводница вагона по имени Зина. А также попутчики, таджикская семья, мать звали Дилором, а сына и дочь Максум и Лайло, соответственно».
Если попытаетесь сложить дату моей поездки с графиком работы поездных бригад и показаниями кассового компьютера с фамилиями пассажиров седьмого купе из вагона №8, обнаружите, что никакого криминала за мной нет и арестован я совершенно бездоказательно.
- Разберёмся, Некрасов, и без советчиков. Не надо было бегать от правосудия, а сразу же заявить об ограблении, - нахмурилась Субботина и нажала кнопку вызова охраны.
В камеру я вернулся несколько умиротворённым. Карты, что вскрывала передо мной Субботина, оказались достоинства дешёвого и я знал ответы на них. А по сути, ничего серьёзного у следствия на меня не было. Оставалось коротать время в ожидании очной ставки с поездной командой. В Душанбе «следаки» вряд ли поедут, созвонятся с тамошними правоохранителями, а вот мать командиршу Зину найдут всенепременно.
Сокамерники наперебой сообщили мне, что пока я отсутствовал, камеру посетили с проверкой официальные лица. Местное начальство, люди из прокуратуры и общественники. Меж ними крутился корреспондент газеты с фотокамерой и всё допытывался, как нам тут живётся. А что ему можно рассказать, когда всех сверлят «отеческим» взглядом начальник смены и зам. по оперативной работе?
- А что, - спрашиваю их, - если бы корреспондент был один, рискнули бы пожаловаться на что-либо?
- Конечно! – Вскинулся Димон. – Вон Старого чуть до точки не довели. Постели тут вообще не меняют, похоже…      
- Ты, салажонок, молчи громче, пока на карцер не уехал. – Михалыч смешал доминошные кости и медленно раскурил половинку сигареты. – Чтобы эту жизнь понять, надо не с фотоаппаратом по тюрьме пробежаться, а сесть самому. Вот тогда и прочувствуешь эту долю каждой клеточкой.
- Нет, Михалыч, - возражал я, – чтобы всерьёз прочувствовать этот «подарок» судьбы, сесть, конечно, необходимо. Но загреметь надо по самой тяжёлой и «неуважаемой» статье. Принять на себя все существующие тяготы неволи: голод, унижение, физическую боль, презрение сидельцев, беспредел «урядников», разрыв с родственниками и многое-многое другое. Вот, если хотите, могу рассказать вам одну историю на эту тему.
- Конечно, давай. – Вася сел поближе, я люблю, когда складно врут. Ты умеешь, инженер?
- Не могу сказать, газетная ли это статья или рассказ какого-то зарубежного писателя… Не помню. Если, за давностью я и привру немного, автор, не должен на меня обидеться, ведь он при написании цель преследовал назидательную и поучительную. И для широкого читательского круга.
И если нет возражений, тогда, «погнали наши городских»!
В одном из городов Америки или Канады, а может даже Аргентины, жил-был начинающий писатель. Молодой и амбициозный. Работал журналистом в городской газете в отделе криминальной хроники и происшествий. Публиковал в каждом номере газеты краткие заметки о кражах, пожарах, автоавариях, пьяных драках да о махинациях со спиртным и наркотиками.
Как и положено, скоро эта газетная подёнщина ему наскучила, и он задумал крупный проект. А именно: посчитав, что, работая в криминальной тематике, опыта он приобрёл уже достаточно и есть все основания для того, чтобы браться за написание большого детективного романа.
И как это часто бывает у молодых и начинающих, после первого абзаца про зловещую тьму, опустившуюся на несчастный город, терроризируемый бандитами, дело застопорилось. Писатель, горя вдохновением, до половины изгрыз дорогую авторучку фирмы Parker Pen Company, пока понял, что взялся за дело, в котором не смыслит, буквально, ни хрена!  И речь совсем не об умении писать.
А о том, что, не вращаясь в самой гуще криминальной среды, не зная языка, на котором общаются преступники, и не до конца понимая суть условностей и «понятий», которых они свято придерживаются, ничего правдашнего и стоящего из-под твоего пера не выйдет. И он рискнул пойти на невиданный эксперимент – на своей шкуре испытать тюремной доли. То есть, изыскать возможность натурально сесть за решётку собственной персоной. Юношеская бесшабашность и безоглядный наивняк!
За городом, в промышленной зоне, располагалась суровая тюрьма, где обретались заключённые по самым тяжёлым статьям. Когда-то журналист писал хвалебную статью о начальнике этого централа и, соответственно, был с ним в приятельских отношениях. К нему он и обратился с просьбой посадить его на время в камеру, пусть даже к насильникам и убийцам, чтобы по-настоящему прочувствовать атмосферу тюрьмы.  Попытаться понять, что чувствуют люди, приговорённые к смертной казни. Дабы впечатления от заключения под стражу, криминальные истории сидельцев и перенесённые ими тяготы неволи выглядели истинно и правдиво, когда будут изложены на бумаге.
Начальник поначалу ни в какую не соглашался на эту авантюру. Но он тоже был молод и амбициозен. А писатель своей настойчивостью, если не сказать, настырностью, «хозяина» тюрьмы буквально достал. И тот решился:
- O, кей! Но есть условие – ни одна живая душа, ни на воле, ни в тюрьме, не должна знать о нашем уговоре. Даже в исключительном случае «инкогнито» не может быть открыто, согласен?
 Ты или принимаешь такие правила игры, или отказываешься. Третьего не дано! Если сомневаешься – лучше откажись. Сорвёшься и запросишься на свободу – с тебя ящик шотландского виски. Выдержишь – с меня!
- Согласен и принимаю, - клялся журналист, - чистота эксперимента должна быть кристальной. Слово джентльмена!
- Две недели тебе хватит, чтобы почувствовать все прелести подневольной жизни?
- Думаю, да.
- А я за это время супругу свожу-таки на лечебные воды. Мается, бедная, желудком. Выезжаем завтра утром. Времени в обрез, надо ещё собраться, машину подготовить.
Обвинительное заключение я составлю и передам по команде. Смертный приговор за убийство с особой жестокостью трёх человек.
 Одна из жертв несовершеннолетний ребёнок, девочка. Всё, как ты просил! Если бы это не было игрой, то по такому обвинению электрический стул обеспечен. Иди домой, бери отпуск за свой счёт и ожидай ареста.
И приятели ударили по рукам. Как словом, так и делом! Рано утром полицейская группа захвата жёстко выдернула «журналюгу» из его тёплой постели и, заковав в наручники, бросили в отстойник тюрьмы. Через решётчатое ограждение пленник не видел, но краем уха различал, как в «привратке» зам. начальника тюрьмы и офицер-оперативник обсуждали его участь:
- Куда его? К пожизненно осуждённым?
- Ты в своём уме? Они порвут его ночью за изнасилованную девочку, а зачем нам этот случай вонючий?
- Да. Шеф приедет, по головке не погладит.
- Давай так: волоките его в конец коридора, где смертники, но селите в одиночную камеру. С этим персонажем много непонятного. Хозяин вернётся – сам распорядится, как с ним быть, куда его девать, и, главное, когда ему… намазать лоб зелёнкой.
Дни тянулись нудной чередой и кроме смены дня и ночи ничего существенного не происходило. Молчаливые охранники приносили бросовую еду и так же молча выводили на часовую прогулку в бетонную коробку с решёткой над головой. С арестантами разговаривать строго запрещено. Только лающий приказной тюремный сленг. И потом, зная, какой над ним висит приговор, бедного писателя препровождали не больно-то церемонясь, исключительно пинками и зуботычинами.
Единственно, на обратном пути в камеру, разрешалось взять с тумбочки охранника свежую городскую газету. На этом все преференции заканчивались. Ни о каком сборе информации для будущего романа не приходилось и мечтать. К концу второй недели отсидки узник отощал, оброс чёрной, в четверть дюйма, щетиной и с ужасом обнаружил на себе вошь!
С очередной прогулки машинально взяв газету, задумал сделать из неё стельки в свои лёгкие штиблеты, которые не спасали от леденящего дыхания каменного пола. На этом выводе он, против обыкновения, почувствовал, что в заведении как-то неспокойно. Прогулку прервали раньше положенного. В действиях охранников и повышенном тоне команд, чувствовалась тревожность. Нарушен обычный распорядок дня. Веет откровенной суматохой, если не паникой! Но стальная дверь за писателем захлопнулась и выяснить причину переполоха не представлялось возможным.
Принявшись разбирать на полосы газетные листы, он вдруг похолодел. С последней страницы сковывающим, леденящим взглядом на него смотрел… начальник тюрьмы!
В парадном форменном мундире, фуражке с кокардой, но, в чёрной траурной рамке! Ещё не до конца понимая весь ужас случившегося, бедный узник принялся читать текст некролога.
«Департамент исправительных учреждений и реабилитации с глубоким прискорбием извещают о чудовищной автокатастрофе, в которой погиб наш друг и товарищ, действующий офицер пенитенциарной системы штата, начальник колонии особого режима города…
Дикая боль с ослепляющей резью в глазах сдавила бедную голову арестанта.  Белая молния пронзила его мозг, потушив сознание, и тело, утратив координацию, безвольно рухнуло на пол. Очнувшись, он медленно поднялся с каменных плит и, обхватив ладонями голову, заплакал. Совершенно раздавленный свалившейся вестью, вдруг бросился в другую крайность.
Выл, стучал ногами в стальную дверь и кричал, что он здесь по договорённости с погибшим начальником, что буквально ни в чём не виноват, что это эксперимент в угоду журналистской практике, что, по уговору, через день его должны выпустить… Язвительные усмешки охранников были ему ответом.
Поздно вечером выводной открыл нараспашку дверь камеры, и внутрь прошла целая делегация. Заместитель начальника зачитал приговор и спросил:
- С обвинением согласны?
- Не-ет, - чуть слышно прошептал арестант, едва держась на слабеющих ногах.
- Приступайте!
- И этого? – спросил оперативник.
- Всех! Всех смертников ликвидировать утром. В расход! Тюрьма должна перейти под моё управление без этого балласта! – И, развернувшись по-военному, вышел в сопровождении свиты.
Охранники уронили узника на колени. Двое держали ему руки, а один привычным движением выхватил ножницами огромный клок волос прямо надо лбом и, зловеще клацая ножницами, отрезал воротник рубашки, оголив выступающие ключицы. Такой имидж коренным образом отличал смертника от остальных заключённых и служил традиционной отметиной для приговорённого к вечности. Ужин, против обыкновения, довольно приличный, так и остался нетронутым до утра. Бедный писатель, уже смирившийся с выпавшей ему «чёрной меткой» безвольно ожидал вывода на казнь. Всю ночь простоял на коленях перед зарешёченным окном, молясь Всевышнему.  Он не поднялся с колен и в момент, когда утром в коридорном отсеке зазвучали голоса и загремели засовы камер. Со зловещим скрипом отворилась его дверь и повисла томительная минута отчаяния.
 Узник медленно повернул голову, и…
На пороге стоял живой и невредимый начальник тюрьмы! Он улыбался и покачивался с каблука на носок, весьма довольный произведённым эффектом. Вид арестанта был воистину «эффектен». Лицо его кривила гримаса предсмертной обречённости, грудь никак не могла ухватить воздуха, глаза были готовы выпасть из орбит. Такого оглушительного удара бедный юноша вынести уже не мог. Пытаясь удержать ладонями взорвавшееся сердце, что-то прошептал посиневшими губами и опрокинулся навзничь. Повисла тягостная минута.
- Вот ведь, незадача, – печально произнёс, придумавший и виртуозно исполнивший этот развесёлый «дивертисмент», молодой и амбициозный приятель покойного, - кто же теперь поставит мне проспоренный ящик «вискаря»?  И обернувшись к охране, добавил:
 - Приберите тут всё. Доктор пусть составит актирование. Сердечная недостаточность там, или...  Да, впрочем, он и сам знает.
Сокамерники мои комментировать повествование не стали. Молча соболезнуя немилосердно наказанному узнику, тихонько и без лишних вопросов разобрались по своим постелям уже до утра.
Только Вася Большой, заворачиваясь в хлипкое одеяло, пробурчал, адресуя своё негодование коварному начальнику тюрьмы:
- Это надо же, сука какая!

День сорок шестой.
Смысл арестантской клятвы «Век свободы не видать!» в полной мере сможет оценить лишь человек, хотя бы однажды и по-настоящему лишённый этой желанной свободы. И как неуёмно счастлив бывает сиделец, честно оттрубивший свой срок и отпущенный на волю! Сегодня я тот самый человек и есть! За воротами тюрьмы весна встречала меня ярким солнечным днём. Остались позади тоскливые праздные дни вынужденного безделья, допросы, протоколы, бесчинства охраны. В прошлое ушла и очная ставка с поездной бригадой. Бедная простодушная проводница Зина, до полусмерти напуганная судебной повесткой, увидев меня, чуть не кинулась в объятья, как к родному. Все мои показания были ею неуклонно подтверждены. Долго ли коротко, состоялся выездной пересуд, и ещё какое-то время ушло на оформление документов.
С каптёром мы обменялись тем, что имели: я ему матрас с бельём, он мне мои вещички и даже, (не позарился), янтарный мундштук! Правда, денег, что оставались в кармане при задержании, было куда как больше, чем обнаружилось сейчас, но кому ты чего докажешь?
Постепенно все точки в нашем деле встали над чем надо, и вот он я, Некрасов О.Н., с оправдательным вердиктом суда стою, словно потрёпанный дальними морскими переходами сухогруз, и не знаю, к какому причалу мне доковаться на предмет мелкого, но крайне необходимого ремонта. Ближайшая насущная проблема – принять в общаге душ, побриться и переодеться. Перекинув лишнюю по такой погоде дублёнку через руку, медленным шагом и робко сторонясь пролетающих машин, намереваюсь встроиться в суету большого города.
Рядом с проходной толкутся два парня азиатской наружности. Один из них спрашивает:
- Слышь, братан, там ещё кого-то готовят на волю? Наш земеля, казах, коренастый такой, лет пятидесяти… Не видел?
- Нет, не заметил. Там строго по одному. Спросите в «привратке».
- А дублёнку не продаёшь, случаем? - Подключается другой, сверкнув золотым зубом.
- Ещё самому пригодится, - бурчу в ответ и прибавляю шагу. «Как бы не отобрали шинельку-то, Акакий Акакиевич».

Когда наутро отутюженный и чисто выбритый я рванул дверь кабинета и предстал пред светлы очи моей начальницы, у той от удивления упала с отвисшей крашеной губы сигарета:
- Некрасов, твою мать! Так и выкидыш может случиться! Ты откуда?
- Из мест, от которых не зарекаются, несравненная Лида Ивановна.
- Но, слушай-ка! Тебе, как появишься на рабочем месте, велено прежде зайти к кадровику. Чего хоть было-то с тобой? Нахулиганил где-нито?
Что ей ответить? Я лишь приложил палец к губам и прошипел: «Тс-с».
Кадровик, принимавший меня давеча на работу, долго подъезжал к основному вопросу, который хотел разрулить и в то же время не причинить мне морального вреда.
Я упредил его потуги:
- Не напрягайтесь, уважаемый. Мне понятно ваше беспокойство. Человек с «биографией» - это лишние хлопоты в вашем хозяйстве. И потом я сам намеревался подать заявление по собственному желанию.
Чиновник оживился и быстро подвинул мне ручку и лист бумаги:
- Прошу не держать на меня обиды, я похлопочу в бухгалтерии, чтобы выплатили всё до копейки. И зарплату, и компенсацию за вынужденное оставление работы не по своей вине. Давайте постановление суда, я сделаю ксерокопию. У вас, Некрасов, с вашей профессией, считаю, проблем с трудоустройством на любой фабрике не возникнет, а здешнее руководство, возможно, чересчур трепетно относится к реноме предприятия. К тому же, недавно вами интересовались посторонние люди, скандалили в отделе кадров. Сразу же появились вопросы к нашей работе по подбору персонала. Ну вы понимаете… Уж не обессудьте, Олег Николаевич. - Забрав заявление, он с удовлетворением отметился рукопожатием и тут же потерял ко мне всякий интерес.
Деньги и документы я получил лишь на следующий день и с наработанной осторожностью, и перестраховываясь, отправился проведать банковскую ячейку.
Я кружил, озираясь, возле банка вблизи и в отдалении, пока решился незаметно скользнуть в дверь. Весь мой багаж лежал нетронутым, как и положено быть. Проплатил аренду ещё на месяц вперёд, положил, от греха и до времени, документы, часть полученных денег и запер хранилище на кодовый замок. Немного прихватил деньжат на первое время и паспорт. Прикрывшись широченной спиной выходящего из банка мужчины, рыбкой юркнул в людскую толчею.
С комендантом общежития, отставным майором, бывшим начальником склада списанного войскового имущества, состоялся доверительный разговор. Я сделал ему предложение, от которого, независимо от времени суток, никто, практически, не отказывается. И после второй стопки он почти всплакнул над моей несчастной судьбой. Как итог, мне великодушно было разрешено пожить на старом месте, покуда приведу в порядок свои житейские дела. Выписка там, вещи отправить, да мало ли…

*  *  *
Вот первый будничный и рабочий, но для меня насквозь пропитанный бездельем и неприкаянностью, день. Так что же? «Гуляй, рванина, от рубля и выше»?
Нет, первое, чего я постоянно хочу, так это жрать! Истосковавшись по нормальной еде, я с удовольствием ел даже то, от чего ранее отказывался напрочь. Например, кашу. Внутреннее опасение остаться голодным подстёгивало меня к принятию пищи на каждом удобном шагу. Кажется, что торговки пирожками и хот-догами в районе метро Щёлковская и номерных Парковых улиц уже стали меня узнавать и призывно улыбаться.
И вот снова кафешка с мангалом и тандыром на моём пути. И нет сил миновать уютную чайхану, соблазняющую слюноточивым запахом шашлыка. На ум сразу приходят маринованный чеснок и кинза, а жгучая аджика вышибает слезу на расстоянии. Всё это купируется в невообразимый зазывный аромат!
Хотя, какой-то гоголевский персонаж утверждал, что «…пахнуть – гуси большие мастера». Надо как-нибудь проверить!
- Асс алому алейкам, хозяин! – Открываю я стеклянную дверь.
- Здравствуйте, добро пожаловать! – Колыхнул животом «чайханщик с круглыми плечами», владелец заведения. - Вот меню, выбирайте, пожалуйста, - и указал на столик, покрытый белоснежной скатертью. За приоткрытым окном привычно и ровно гудела перекрикиваемая редкими звуками клаксонов Москва. И этот несмолкаемый шум для моего слуха куда отраднее, чем напряжённая тюремная тишина. Официант принёс огромное блюдо зелени, горячую лепёшку, графинчик сока и приличное количество духмяного мяса на шампуре.
«…И беспечно я лил на баранину соус ткемали…» до поры, пока в помещение не вошли два плотных молодых человека азиатской наружности. Я узнал их мгновенно: это были ребята, что пасли меня у проходной следственного изолятора. Понял также, что это именно те люди, что навели скандального «шороху» и в отделе кадров. Предвосхищая ход событий и упреждая суматоху захвата, показываю им открытые ладони. Этот жест снимает охотничий азарт с их лиц.
Видя, что я не предпринимаю попыток дёргаться, визитёры усаживаются за мой столик уже без особого напряжения.
- Привет, Некрасов, - начинает разговор тот, что постарше. – Давай знакомиться. Про тебя мы знаем почти всё, а про нас тебе знать совершенно незачем. Меня зовут Первый. Его – он кивнул в сторону крупногабаритного напарника с золотым зубом, - Второй. Этого достаточно. По твоей нахальной морде мы понимаем, что краешком сознания ты, всё-таки, нас ждал. И в своих ожиданиях не ошибся. Наивно посчитал, что огромное расстояние сыграет тебе на руку и расслабился. Стал другие мерзости творить, в тюрьму попал… Нехороший ты человек, Некрасов. И в нашем родном городе поступил некрасиво. Понимаешь, о чём я?
- Я сделал ровно то, что должен был сделать ваш республиканский суд. То есть приговорить наркомана, контрабандиста и убийцу к смертной казни.
«Глушить первым надо, как раз, Второго. Этого здоровяка, с золотым зубом, который пьёт из моего графина гранатовый сок. Причём, вырубать наверняка, иначе с двумя не справиться».
- Вы только поглядите на этого праведника! – Повернулся он ко Второму. – Прямо санитар леса ни дать, ни взять! Из-под следствия тебе удалось выскользнуть и правосудие наше тебя не тронуло и простило. Но не простил Нуруло. Он намерен встретиться с тобой face to face, и провести воспитательную процедуру. А именно: нарезать ремней с твоей поганой спины, сдобрить раны солью, а ремнями выпороть. Как тебе перспектива?
 - И где же теперь ваш учитель нравственности, а по совместительству соучастник убийства и пособник во всех преступных деяниях младшего братца Сархата?
«Анализируй обстановку, Олег. Присматривай, чем бить. Стул, цветочный горшок, ваза? Нет-нет! У него самого башка, как ведёрный самовар, думай дальше. А Первый, однако, не дурак!».
- Не тебе его оценивать, гяур.* 
                *Гяур – В исламе «неверный».               
Мы больше месяца потратили на поиски. За наши мучения сначала Второй номер на тебе «выспится» по-хорошему, а потом уж мы позвоним Нуруло. Он вылетит незамедлительно. Давай, сучёнок, поднимайся.
- Дайте хоть мясо доесть, да и расплатиться же надо. Подождите…
«Всё, пора! В живых они меня точно не оставят. Вон, Второй достаёт наручники… Именно сейчас хоть в омут головой! Пан или пропал!  А ну, давай, братан! Наугад, по-вятски!».
Я стянул зубами последний кусок мяса и точным, фехтовальным выпадом, словно рапиру, всадил острие стального шампура Второму точно в ямочку под кадыком. Тот в ужасе и панике выдернул клинок из горла, и кровь цвета гранатового сока хлынула на белую скатерть. 
Поддев ладонями снизу стол с расставленными тарелками, графином, разновеликими фужерами, резко опрокинул его на своих визитёров, уронив их на пол.  Перепрыгнув через голову Первого, ломанулся по осколкам к выходу, но стеклянная дверь была мгновенно заблокирована барменом. Оставалось, сжавшись в комок, выбить рифлёное стекло плечом, но тут…  Над моей головой раздался глухой хлопок выстрела, (видимо, глушитель), и стекло ассыпалось. Сиганув через оскалившуюся остатками стекла раму, я вырвался наружу и задал дёру.  Оглядываясь, видел, что Первый не отстаёт.
«Хорошо, что кругом люди. В толпе он стрелять не осмелится. На проспект! Тут рядом, а за ним путаница дворов, всяко оторвусь. Что-то мешает дышать. Тьфу, про кусок мяса во рту совсем забыл. Кровь на руке, видать, всё же цапнулся о стекло».
Влетев в один из дворов, заметил медленно отъезжающий самогрузный мусоровоз. Он своей махиной перекрыл меня от преследователя, и на раздумье было лишь мгновение. Рванув пассажирскую дверцу, впрыгнул в кабину и ужом сполз на резиновый коврик, туда, под «бардачок», к педалям и ящику с ключами. Водила обалдело округлил глаза и открыл уже рот, как услышал идущий от меня нутряной зловещий шёпот:
- Жить, сука, хочешь? – Я сунул одну руку за пазуху, блефуя, вроде, пистолетом, а другой уцепил его за штанину. – Тогда морду кирпичом и езжай, куда ехал. Понял?!
Грузовик взревел и тронулся со двора. Ехали долго. До какой-то свалки бытовых отходов за городом. С водителем по дороге примирились и познакомились. Парня звали Сергей. Год назад, демобилизовавшись, устроился в коммунальную службу, благо в армии водил тентовый «ЗИЛок» с лавками для личного состава.
 В Лесном Городке, что на Можайской дороге, живёт его сердечная «заноза», там ему бы и хотелось остановиться сегодня на ночлег. Только как вот, с пассажиром-то…
- Время к вечеру, погонишь машину в гараж?
- Да зачем, завтра в пять утра снова на выезд. Припаркуюсь у Наташки во дворе. С диспетчером доболтался.
- Слушай, Серёга, - начал я, упреждая ненужные вопросы, - По всему видать, ты парень свой. Надо войти в ситуацию. Мне на районе светиться сейчас ну, никак нельзя. Дело жизни и смерти. Тебе, как на духу: за мной охота. Ребята серьёзные.
Дай перекантоваться эту ночь в кабине, а завтра… Этот двор?
- Ну да, - ответил Серёга, пятя машину к мусорному павильончику.
- С утра я поезжу с тобой, помогу, чем могу, а потом подкинешь меня до банка на проспекте. Я сниму денежку, рассчитаюсь с тобой и меня из города, «поминай, как звали».
- Не угонишь ночью мой «Кадиллак»?
- Брата-а-н, - я протянул ему свой паспорт. – Вот гарантия, достаточно?
- Вполне. – Сергей, полистав документ, спрятал его в карман, выдернул ключи и заклинил руль.
– Ну, давай, до утра! – Махнул рукой и скрылся в подъезде.

Свернув под голову Серёжкину рабочую телогрейку, довольно сносно угнездился на дерматиновых сиденьях. Лихорадка давешней «гонки за лидером» отпускала помаленьку. Но вместо неё в сознание проникали другие невесёлые мысли. И первая из них: «Я убил его? Мне очень не хотелось, чтобы совсем. Но как ещё было возможно выходить из положения? Меня бы они пожалели? Какой экзекуции с их стороны мог быть повергнут я? То и оно».
Опасения наперебой теснили друг друга: «какой же ты, всё-таки, балбес, Некрасов! От этой суматохи голову совсем потерял. Огонь и воду прошёл, а ничему не научился. Кому ты паспорт отдал? Ну? А если в данный момент Серёга, прикрыв ладонью телефонную трубку, тараторит, куда следует:
«…он сам сказал, товарищ капитан, что за ним погоня. По всему видно, что вооружён. Кто гнался? Не могу сказать, не заметил. Спит в машине. Нет, ранее не знаком. Паспорт его у меня. Диктую».
Одного этого хватило, чтобы в тревожном возбуждении крутиться веретеном до поздних сумерек, оставив одну дверцу чуть приоткрытой. Чтобы стартануть, когда запахнет жареным. Но именно они, поздние сумерки принесли некоторое облегчение – если б случилось воображаемое, давно бы окружили и повязали. Когда сгустилась полноценная ночь, нервотрёпка немного улеглась, и веки мои смежились. Я до того вымотался и физически, и морально, что провал в сон явился моему состоянию во спасение.
Но посреди ночи я внезапно очнулся в непонятной глубокой тревоге. Половинчатая луна тускло освещала безлюдный двор. Натянутые нервы звенели ожиданием какой-то жуткой минуты, грозящей гнетущим страхом. Я затаился, боясь шелохнуться. Тишина… И, ах-х!
В дверцу мусоровоза ударили так гулко, как словно бы таранным бревном. Панической судорогой меня швырнуло чуть не об крышу кабины, и на затылке зашевелился волосяной покров. За окном никого не было, только жидкий лунный свет стелился по двору. Неведение тянулось нескончаемо и в полнейшей тишине. Я боялся, что глаза мои выпадут из орбит от напряжения. О том, чтобы открыть дверь и оглядеться, не могло быть и речи! И вдруг!
Воистину, как чёрт из табакерки, за стеклом внезапно возникла безобразная обезьянья морда!
- А-Арчиба-а-альд!!! - заикаясь заорал я, в нервном ступоре съёживаясь в комок. Пальцы мои, в страхе обхватившие вздрагивающие плечи, впились в кожу аж по первую фалангу. Нестерпимо хотелось в туалет.
- А вот и не угадал! – Ночной гость отбросил картонную маску в сторону. - Лентул Баракелов, господа! Собственной персоной! Вижу, что-то не так? Испугался, дурашка? Прошу покорнейше, Олег Николаевич, не взыщите строго. Да открой, наконец, холодно же!
Ужас видения немного отпустил меня, бросив в липкий озноб:
- Урод! Исчадье адово! – Открывал я дверь трясущимися руками. - Ко всем бедам не хватало ещё, чтоб меня «Кондратий» разбил! Этот замогильный юмор разве самого тебя веселит?
- Ещё как! – Улыбался тот, поправляя «бабочку» на голой шее. Рубашка отсутствовала, пиджак был надет прямо на обнажённый торс. - У нашего брата мало поводов для веселья, а так хочется иной раз поднять настроение себе и клиенту.
- Тебе это замечательно удалось, - вытер я рукавом мокрый лоб. – И даже более чем.
- Ладно. Шутки шутками, но пришла пора обговорить состояние дел серьёзно. Я не хотел беспокоить тебя, Олег, до известной поры. Но после этого инцидента в шашлычной, диспозиция в корне меняется.
- Слушай, скажи, я его…
- Да нет, будет жить, но речь сейчас исключительно о тебе. Чудак-человек, право слово, всё ищешь перемен в своей судьбе и на что-то надеешься, а я жду, когда ты, наконец, смиришься с положением. Вот сейчас в нашей шахматной партии наступил переломный момент. Если станем считать, что я, как тёмная сила, играю чёрными, то у белых положение аховое! Классический цугцванг! Любой очередной ход только лишь ухудшает позицию.
Следующий шаг, сделанный тобою, неизбежно приведёт к негативным последствиям. И нет малейшего резона что-либо предпринимать. Бесполезно всё, ибо результат отрицателен заведомо. Этот водоворот гоняет твою лодку по кругу, затягивая всё глубже. Хотелось бы вырваться, сделать последнее усилие, а смысл? Держишь на перспективу «благие намерения», хотя прекрасно знаешь, куда ими вымощена дорога. Так не пора ли признать поражение и ударить по рукам, объединив наши усилия?
- Какие, к чертям собачьим, наши…
- Подожди возражать, сначала выслушай. Сам ведь понимаешь, что возражения твои носят митинговый, декларативный характер и на меня они не производят ни малейшего впечатления. Сам-то в их истинности до конца ли убеждён? Поэтому внимай тому, что я скажу.
И настоятельно советую принять мои слова, как руководство к действию, согласен?
- Нет, не согласен! Человек свыше наделён свободой выбора. И волен сам, без подсказок со стороны, определять свою судьбу.
- Ну, вот видишь. Словно старый попугай, твердишь заученные по молодости «агитки», уже привычно и механически, не вникая в суть сказанного. Жалкий мизерабль! Твой свободный выбор не поскупился на «ценные» качества, которыми щедро одарил. Греховность, неустроенность, оставленность и обречённость – вот верстовые столбы твоей дороги, ведущей в никуда. Ты, мил человек, в экзистенциальном кризисе!
По-житейски, это кризис среднего возраста, отягощённый, в твоём случае, преступными деяниями и морально-психологическим нездоровьем. Посуди сам. Вот-вот и тридцать лет, молодость - «ку-ку», под ногами пропасть, наполовину заваленная буреломом нажитых проблем, позади выжженное поле мнимого благополучия, а на горизонте белым золотом горит извечный вопрос: «Для чего живёт человек»?
Рискнёшь ответить? Молчишь?  Ну, это хоть, по крайней мере, честно. Так, а теперь, к нашим делам. Пользуясь явным перевесом в состязании, предлагаю следующее. Ты заметил, предлагаю, а не настаиваю. Как говорилось и в начале нашего знакомства, мы, в некотором смысле, существа благородные и силой никого никуда не тащим. Если итог наших предыдущих встреч условно принять за «ничью», (чувствуешь, какую фору я тебе дарю), то сейчас мы играем овертайм. Но обязан предостеречь, дружески общаюсь с тобой последний раз и, если ты мои условия не принимаешь, в наших отношениях наступит период жёсткого противостояния.
- Ах, Лентул, не пугай ты меня хотя бы будущим. Я от настоящего-то ещё не отошёл, Нервы, да, измотаны окончательно и, что называется, «Пуганая ворона куста боится», но потрёпанный дух мой цепко держится за православный стержень. И тебе с этим обстоятельством справиться не под силу. Хотя напакостить у тебя возможностей море. Боже правый, как же я хочу на море! Нет, не на пляже поваляться, а выйти в море на полном серьёзе. Матросом, рыбаком, плотником. Пусть и конопатчиком, не важно. Только – в море! Похоже, только там, и именно там, настоящий простор и воля. Где возьмусь, наконец, за роман.
- Мечтать не вредно, беда лишь в том, что контрпродуктивно. Воздушные замки на песчаном грунте! Музыкальная фантазия Сен Санса. И браться за написание книги нет никакого резона ещё минимум, как года два. До той поры, когда сменится негативный строй твоего существования. Иначе и на романе будет лежать печать безысходности, что поставит его в разряд непроходных фигур. Чувствуешь, как почти всё в мирской жизни подчинено законам этой древнейшей игры? Выслушай лучше, что предлагаю я, и не перебивай. И так! Справедливо замечено: когда не знаешь, с чего начать, (а ты действительно не знаешь), начни с главного. Отрекись!
Меня подбросило от негодования и перехватило дыхание.
- Сядь на место, Олег!!! Иначе парализую! – Он угрожающе сузил глаза. -  Успокойся! До поры это только слова. Лучше вспомни, кто выручал тебя в критических ситуациях? Даже сейчас, не я ли соблазнил твоего Серёгу бутылкой вина, чтоб ему не пришло в голову вмешиваться в твою судьбу? А вот помощь с Неба тебе как-то всегда запаздывала. И тем её было меньше, чем «продуктивней» ты выкидывал фортели и совершал преступления против веры православной. А на данный момент надежды на поддержку свыше не остаётся совсем.
Но, если мы ударяем по рукам, наступает совсем новый период в твоей, загнанной в угол, жизни. Открываются широкие перспективы.
Лично я берусь за обустройство твоих, мягко говоря, неувязок. Будешь недосягаем для преследователей, кем бы они ни являлись, ментами, бандитами, судебными исполнителями и проч. Житейская сторона будет выстроена как надо: будет, где жить, что есть и пить, и не нуждаться в финансах.
- Закономерен вопрос, что хотелось бы тебе получить взамен?
- Не пугайся, многого не потребуется. Человек ты эрудированный, мыслящий, вполне владеешь даром убеждения. Станешь нам хорошим идеологическим помощником. Работа будет состоять в следующем: аккуратно и ненавязчиво сеять сомнение и разубеждать верующих в непоколебимости православной веры. На собственном примере выстраивать линейку доказательств достижения благополучия без помощи молитвы, а лишь собственным трудом и упорством.
Постараться развенчать постулат, что «Без Меня не можете ничесоже».
Сам ты, конечно, авторитет малозначимый, но в помощь тебе философские школы, идеологические практики, изыскания, монографии и книги по антирелигиозному кругу вопросов от знаменитых атеистов и материалистов. Начиная от Демокрита, натурфилософов и вольнодумцев Франции, до Ницше, Герцена и Сеченова.
В помощь тебе атеистические концепции Нобелевских лауреатов: Камю, Эйнштейна, Шоу, Вернадского… Вплоть до ныне здравствующих величин. При плотном знакомстве с их работами и вооружившись богоборческими идеями, быстро заметишь, как у твоих собеседников начнёт постепенно таять, а затем, скрутившись в лёгкий дымок, улетучится хвалёная убеждённость в истинности веры. Особенно у молодёжи. Их психика наиболее податлива на излом и переубеждение.
Самого тебя убеждать бессмысленно – если есть мы, значит, существует и противоборствующая сторона. Но эти познания никак не помешают работе. Тебе не возбраняется делать хорошую мину при конфронтационной игре. Условно говоря, на договорных началах выполнять аккордный подряд, вращаясь в околоцерковной сфере. Нам необходим приток молодых свежих сил и здесь твоя помощь будет, воистину, бесценна. Если захочешь, то в самом буквальном смысле этого слова. То есть, в натуральном исчислении. Зверок сребролюбия, свернувшийся клубком в твоей груди, жаждет положительного решения. Ты легко подгонишь под себя эту роль и войдёшь во вкус, благодаря тому, что не знаешь себя. Вернее, знаешь, но не до конца. И вот та часть души, о которой не ведаешь, быстро укажет правильную дорожку, которую ты раньше считал кривой.
На этом заканчиваю. Срок на обдумывание предложения невелик - месяц. Но и не мал. Имея в виду судьбоносность принимаемого тобой решения. Можешь продолжать иронично улыбаться, награждая меня презрением. Я привык людским эмоциям не придавать внимания и не обращать значения. Не логично звучит? Так нарочно же!
Тебе не мешает знать, что словесная инверсия и софистика, т. е. подмена понятий, есть самое мощное оружие в идеологической борьбе любой направленности. Пристально изучай историю своей страны и многое, в чём ты ранее ни минуты не сомневался, предстанет в несколько ином свете! Всё, исчезаю. Серёга уже прощается со своей зазнобой. До встречи, мой друг!
Пусть я наблюдал исчезновение Лентула не впервые, всё равно до костей пробирала жуть от инфернальности момента. Только что сидел рядом, ощутимый и живой, и тут, словно кто-то неведомой рукой воткнул рубильник в контакты адской машины аннигиляции.  Всепоглощающая «Чёрная дыра»! Ни больше, ни меньше! Это, правда, страшно. Я троекратно перекрестился. 

Часть четвёртая.

                «Просите и дастся вам…»
                Мф. 7:7-8.

Идущие одной дорогой не всегда попутчики. И эта сентенция - мой случай.
Вот уже пару недель, как я свободен от прямого контакта с Лентулом и одиночество меня лишь вдохновляет. Никто не сушит мозги морализаторством и не делает паскудных предложений, перевязанных розовой лентой дармового благополучия.
В голове сложился простой и, думается, верный план действий на перспективу. Нельзя исчезнуть по-английски, не попрощавшись. Все те, кто имел соприкосновение с моей нескладной судьбой, исключая прямых врагов, совсем не желали мне зла, и я не могу не сказать им последнего «прости». Ибо целью своей держу окончательное отрешение от всего моего прошлого. И зову себе в подмогу дальнюю дорогу, как надёжное средство, исключающее малодушные попытки возвращения.
Пусть и не могу с пионерским задором возгласить, что человек хозяин своей судьбы, но то, что мне удалось натянуть вожжи и взять под контроль летящую под откос бричку моей жизни, есть факт неопровержимый. Это, безусловно, стоило определённых усилий. Я видел перед собой эту пропасть, о которой говорил Лентул, понимал её огромность и невозможность преодоления, но, тем не менее, совершил свой отчаянный и рискованный прыжок. На голом безрассудстве, которому не нахожу объяснения. Сказать точнее – на последнем жертвенном надрыве.
В последний день расставания с Москвой я с рвением подкатывал к мусоровозу обшарпанные контейнеры. Гидравлика вываливала отбросы в кузов, обдавая меня смрадным духом. Вжавшись в пассажирское сиденье, с прищуром обозревал окрестности, опасаясь увидеть кого-то из моих преследователей. Немного сожалел о невозможности заскочить в общагу за личными вещами. Придётся всё бросить. Но, как говорится: «Были бы кости, а мясо нарастёт».
С соблюдением всех мыслимых мер предосторожности забрал из банка деньги и документы. С такими бумагами надо очень постараться, чтобы пропасть.
Мусоровоз, взобравшись на гору бытовых отходов в ближнем Подмосковье, опрокинул под откос из оранжевого кузова отбросы и налегке скатился с этой зловонной Джомолунгмы в придорожные кусты. Мы вышли попрощаться. Серёга закурил дешёвую сигарету и спросил:
- Ну, ты теперь куда?
- На море, - я махнул рукой в лесные заросли и протянул ему приготовленные деньги. – Туда, где «… гордо реет буревестник / Чёрной молнии подобный».
- Заливай! Никакого в том краю моря нету. Одна Белоруссия, - засмеялся Серёга и погрозил пальцем. Опять влетишь в какую-нибудь передрягу!
Вскочил в кабину, газанул и был таков.
А что я? Глубоко вдохнув помоечный воздух свободы, поддёрнул штаны и зашагал в сторону Можайска. Именно в ту сторону, откуда меня не так давно принесло в Москву пронизывающим северо-западным ветром.
«Прощай, Москва! А заодно, прости».

*  *  *
Больница моя в окружении зелени и при солнечной июльской погоде смотрелась опрятно и даже приветливо. Хотя, какую приветливость может излучать скорбный корпус, набитый недужными страдальцами, но вот, поди ж ты, я улыбаюсь при виде здания, из которого драпал памятной зимою.
Вспомните, так срабатывает наша память – как бы там ни было, а встреча с заповедным местом дарует только лишь хорошие воспоминания. Как встреча с давним знакомым. Даже, если между вами были неувязки, пусть и не здоровались последнее время, при встрече улыбка примирит вас непременно. А там… лиха беда, начало!
В знакомом до последнего закутка отделении травматологии всё тот же перестук дюралевых костылей, та же обстановка и тот же неизбывный запах хлорки от свежевымытых полов. Лишь пациенты, бережно переносящие туда-сюда свои загипсованные конечности, уже совсем другие и незнакомые.
- Здравствуй, мать-командирша! – Тихонько подкравшись сзади, обнимаю за плечи вздрогнувшую Наталью. Та вырывается, округлив глаза:
- Шмаков, твою мать! Ведь напугал до смерти! Тебя уже выпустили, что ли, лишенец? - Она по сию пору уверена, что меня наверняка должны были поймать и посадить. Те, кому по штату положено ловить и сажать.
Не предпринимаю попыток разочаровывать Наталью в том, что перед ней совсем не тот Андрюха Шмаков, а… Но это ей зачем? Совершенно незачем!
- Игорь Сергеевич у себя?
- Рассказал бы хоть, чего это было-то с тобой? Устроил тут переполох на неделю почти. Милиция всю больницу перевернула от чердака до подвала.
 - Да расскажу как-нибудь, а сейчас мне к доктору надо. Где его найти?
 - В кабинете, где же ещё. Только он уже домой собирается.
Постучавшись деликатно и услышав в ответ «Да», натурально показываюсь, замешкавшись в дверях. Игорь Сергеевич, оторвав голову от рук, распластанных по столу, прищуривается. Он явно не узнаёт вошедшего. Да и понятно, на моём лице нет бороды, не осталось и той округлости щёк, которую съели каталажка и события последних дней. На беглый взгляд, доктор чем-то озабочен. Но вот, внезапное озарение высвечивает на его грустном лице удивлённую улыбку и он, выйдя из-за стола, раскидывает приветливо руки. Мы обнимаемся. Такое приветствие, по крайней мере для меня, полная неожиданность. Он снимает белый халат и, усевшись напротив, дружески хлопает меня по колену тяжёлой ладонью:
- Ну, давай, Андрей, рассказывай, «что, где, когда». Обещал, обманщик, показаться через пару недель, а уж времени-то прошло… Как себя чувствуешь?
Не пытай ты меня, любезный читатель, я и себе-то толком не могу объяснить, с какого перепугу вырвалось из груди тягостное откровение, на дежурный, казалось бы, вопрос лечащего врача:
- Плохо, Игорь Сергеевич.
- Вот тебе на! Что такое? Швы? А ну, снимай рубашку быстро.
- Да не-ет, док, – говорю ему, расстёгивая пуговицы. - Там всё в полном порядке.
- Ну да, - он пальпирует мне твёрдыми пальцами спину и грудь. – Сам вижу, что всё хорошо. А что тогда плохо, Андрей?
И в тональности заданного вопроса было столько теплоты, участия и неподдельной искренней заинтересованности, что под сердцем возникло неодолимое желание рассказать этому человеку всё-всё. До самого края!
По такой вот, детской наивности, что дядя доктор всё знает и умеет лечить не только ушибы, порезы и переломы, но и раны душевные. Нанесённые обиды, сердечные терзания, муки неприкаянности и проч. Я не заметил, как легко перешагнул общепринятую дистанцию в общении и перешёл на тон, почти дружеский:
- Не зови меня больше Андреем, Игорь. Потому как имя моё настоящее – Олег. Некрасов Олег Николаевич. Я приехал лишь затем, чтобы поклониться в ноги человеку, спасшему мне жизнь. Пусть он даже и не догадывался, что делал это вопреки желанию пациента. Лишь моя усопшая мама была бы тебе безмерно благодарна. А что до меня… Прости, док, если что не так.
Игорь на простецкое обращение к себе не вскинулся, а довольно легко согласился с предложенным. Долго молчал, глядя с прищуром, словно только по выражению лица пытался составить анамнез моего душевного недомогания. Он прекрасно понимал, что такое состояние психики граничит с опрометчивым безрассудством, которое надо гасить, если не медикаментозно, то хотя бы, участливым вниманием. Человек перенасыщен каким-то горем, и оно настоятельно требует выхода.
- Ты где остановился, Ан… Олег?
- Да где мне тут останавливаться, разве в своей старой палате, у Натальи под надзором.
- Слушай, давай поедем ко мне. Я тут, волею судеб, пока живу в печальном одиночестве. Вечер уже, куда ты тронешься? Посидим, поговорим. Поднимайся и без возражений!
Подчинившись, закидываю свой рюкзак на плечо. Наталья провожает наши удаляющиеся фигуры удивлённым взглядом. Я читаю в её недоумённых глазах: «И что за выжига, этот Шмаков? Теперь вот доктора куда-то потащил. Нанесло его. Оборотень, ни дать, ни взять».

Когда прозрачная июльская ночь, отступая, уже высветила за окном розоватую рассветную полоску, мы вдруг одномоментно умолкли, осознав, что долгий и откровенный разговор длиною в ночь, окончен.  Наступило успокоительное освобождение от сброшенного груза переживаний. Нет, не опустошённость, а обретение нового чувства взаимного приятия и понимания наших с ним судеб. Таких разных и таких, на удивление, похожих.
Игорь накрыл квадратной салфеткой остатки нашего «пиршества»: две чашки, кофейник, блюдце с остатками лимона, осколки шоколада и недопитая пузатая баклажка марочного коньяка. Общеизвестно ведь, что у любого хорошего доктора этого добра, коньяка и коробок с шоколадом, полный буфет. Ну, наверное. Простите, если сболтнул лишнего.
Хозяин вознамерился немного вздремнуть, а я даже подумать не мог о сне, глубоко потрясённый рассказом о его личной трагедии. Внезапно захотелось встать и уйти. Совсем. Расстаться на этом исповедальном, потаённом и очень личном, для каждого из нас, моменте. Не начинать новый день с решения каких бы то ни было бытовых вопросов, а проще говоря, не мешать грешное с праведным. Для чего мозолить глаза доктору? У него и без меня хлопот полот рот.
«Долгие проводы – лишние слёзы». Я снял с банкетного столика салфетку с вышитым на ней петухом, играющим «зарю», налил себе «посошок» и, подхватив рюкзак, направился к выходу. Помнилось, что замок с язычком, захлопну дверь и делу конец. На двери висел блокнотик с напоминаниями о том, что купить или кому позвонить. Обычное дело.
Взяв на зеркальной полке тонкий фломастер, оторвал исписанный листок, а на свежем написал:
«Ты очень хороший человек, док! Я буду помнить тебя и, вероятно, когда-нибудь напишу. Прощай».
Лёгкий звон наполнял голову от бессонной ночи, пока выбирался в утреннюю прохладу двора. Несколько резких вдохов и выдохов привели организм в относительную норму. Вышагивая к трассе и рассчитывая на попутку, мне, с какой-то щемящей жалостью, вспоминались наши ночные разговоры.
 Два одиноких и по-своему несчастных мужика нашли, наконец, возможность поделиться друг с другом житейскими коллизиями, которые, в какой-то мере исковеркали их жизнь. Нет, не плакались в жилетку, не жаловались там, в партком, в милицию, психологам или, тем паче, во «Всемирную лигу сексуальных реформ». Доверительность, вот что двигало нами. И мы выложились без остатка.
О моих злоключениях более-менее понятно, а вот о той горечи, что снедает душу Игоря, хочу вам поведать. От его лица. Да не обидится на это человек, ставший мне почти по-родственному близким. Не знаю, что подвигло его на откровенность. Я всего лишь спросил у него тогда:
- По всему видно, Игорь, что твоя берлога давненько не знала женской руки. Я прав?
- Есть такое дело. – Вопрос ввёл его в некоторое замешательство, но, как человек открытый, не стал уклоняться от честного ответа. - С некоторых пор, вместо супруги со мной проживает некто «депрессняк». Знаком тебе такой брандахлыст? Судя по твоему рассказу, знаком. И довольно плотно. Это именно он заправляет в моей квартире хаосом и тоской, выжигает мне нервы, не давая спать ночами и почти завалил работу над кандидатской, сволочь такая. И так трудно его выселить, что, веришь ли, Олег, иногда я почти готов смириться с таким сожительством. Помолчал в раздумье, и решился:
- Я начну издалека, но это важно.
В деревне под Саратовом у меня живёт тётка, тётя Нюра. Моей покойной мамы родная сестра. Со школы повелось, что каждое лето я проводил там. Не изменял этой традиции, когда учился в Сеченовском 1-м Медицинском в столице, и даже когда стал практикующим врачом.
 К сверстникам приезжал, как свой. Ну, с детства вместе, что ты хочешь? Купание, велосипед, рыбалка, футбол, грибы, совхозные яблоки – весь набор деревенских мальчишеских забав. Были среди нас и девчонки. Тянулись вверх тополя на главной улице, росли и мы. Незаметно подошло такое время, когда юноши и девушки стали приглядываться друг к другу более пристально. И вот тут я заметил одно несоответствие. Росла с нами вместе девочка Валя, но в наших «игрищах и забавах» участия никогда почти не принимала. Жила с нами по соседству.
Редко поприсутствует на посиделках или придёт в кино. На танцы никогда не оставалась. Когда я любопытствовал, отвечала, мол, много работы по хозяйству. Однажды выдалась такая минутка, что она даже пооткровенничала со мной. Шли вместе из клуба после киносеанса.
Оказалось, что у неё на самом деле была серьёзная домашняя нагрузка. Больная парализованная мать и не в меру строгий и требовательный отец. Валя вставала в четыре-пять утра и успевала переделать массу дел: подоить и отогнать в стадо корову, сварить «хлёбово» поросёнку, насыпать курам. Разжечь подтопок, сварить что-либо немудрёное себе и маме. А картофельная необозримая делянка, а теплица, огурцы-помидоры-ягоды, а поливка-прополка?
Отец никакой ни помощник, он шабашил по плотницкому делу и почти всегда находился в отлучке. Зато, когда возвращался, Валю в деревне не видели по неделе. Деспотичный нрав требовал выхода и мишенями становились близкие. Отъезд отца на шабашку был отдушиной. И для самой Вали, и для её матери.
Может, глава семьи и ярился оттого, что не вышла, как у людей, супружеская жизнь, а может характер такой, кто объяснит? В общем, жила девушка практически затворницей. Но есть главное, о чём хочу сказать особо.
Она не была красавицей. Да и от кого в сельской местности генетически наследовать утончённость черт лица, статность осанки и изысканность манер? Простая деревенская девушка. Но в ней жила удивительная внутренняя красота, заставляющая светиться необыкновенным притягательным светом её юное, девичье лицо. Местные парни фокус своего внимания сводили к подружкам ближнего круга. И то правда, зачем тратить усилия и время на заведомо пустой результат? Ну а я, Олег, по неведомой причине, как бы это правильнее сказать, - запал, повёлся, заинтересовался, увлёкся…
Сказать себе, что влюбился, ещё не мог, но в село стал приезжать чаще, чем в том была надобность. Наши краткие встречи с ней не давали возможности определить, как она относится к моим, уже явным, притязаниям, да и ко мне самому. Но всё решил случай. Его нельзя назвать счастливым, но судьбоносным - вполне.
Я уже работал в «травме» после окончания института. И вот однажды, после нескольких выполненных моей бригадой тяжёлых, но удачных операций, главный врач неожиданно премировал нашу команду. Ну а я, пользуясь его расположением, выпросил недельку отпуска. «В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов, / Там будешь горе горевать». Отдохнуть, порыбачить, ну и там… Кто знает наперёд, что может случиться буквально через мгновенье? Живу. И как-то ночью в дверь раздаётся настойчивый стук. Тётя Нюра всполошилась, я бросился в сени, на крыльце стояла испуганная Валя.
- Игорь! – Кричала она, подняв заплаканные глаза к небу, - мама умирает! Ради Бога, скорей. Помоги-и…
Я подхватил сумку с медикаментами, шприцами, ингалятором, ну, в общем, со всем необходимым. Сундучок этот вожу с собой в деревню, не расставаясь, и он надёжно выручает при случае. Прибежали. Смотрю – человек практически мёртв. Лицо синюшное, пульса нет. Похоже, анафилактический шок! Молнией в памяти весь перечень неотложных действий: непрямой массаж сердца, возвращение дыхания. Тонометр на руку – вывел давление, пусть немного, но всё лучше, чем ничего. Но без укола адреналина, всё же, не обошлось. Слава Богу, прерывисто, но дышит. Еле вытащил, слушай.
Связались с районной больницей, приехала «Скорая». Дали больной кислородную подушку и увезли. Валя хотела ехать с ними, я отсоветовал:
- Валюша, успокойся. Всё позади и теперь уже не опасно. Там профессиональные врачи, любые медикаменты. А завтра поедем к ней вместе. Не плачь, пожалуйста.
Она подняла заплаканные глаза:
- Ты поедешь со мной, Игорь? – Она так это спросила, что сердце моё зашлось ноющей болью. Я слышал совсем другое. - Ты больше никогда не оставишь меня, Игорь?
- Я буду с тобой, милая Валечка! Если захочешь, то и навсегда. Ответь же и мне, а ты согласна быть со мной?
- Да, - отвечала она сквозь слёзы и склонялась мокрой щекой мне на грудь.
Вечность проносилась над нашими головами, унося ночные звёзды и давая волю рассветному зареву. Я обнимал её вздрагивающие плечики и целовал, целовал заплаканное лицо без удержу.
Ах, Олег! Вот вспоминаю и сам чуть ли не готов заплакать. И нисколько мне от этого не стыдно. Прости, что затянул с началом рассказа. Хотел, знаешь, заново пережить этот непередаваемый душевный трепет. Ну, а дальше – точечно.
Валину маму спасти не удалось. Я, безусловно, был рядом с моей любимой, помогал, чем мог. Надо ли говорить, что после похорон я увёз Валю к себе и через полгода мы поженились. Проходит год, за ним следует второй. Я постоянно пропадаю на работе, Валя дома. А у неё же никакого образования, кроме школы. В медицинское училище поступать отказалась. Дома сидеть надоело. Определил её на работу в автоколонну к моему старому товарищу. Должность пустяшная - что-то там принять, записать, отнести…
Время идёт, и я замечаю, что Валентина моя киснет уже не периодически, а прямо день ото дня. Стала молчаливой, чаще жалуется на быструю утомляемость, головокружение. Спровадил на анализы, проверил кровь – низкий гемоглобин и ещё там куча нарушений. Анемия. Отправляю её на юг, в специализированный санаторий, к фруктовому изобилию, как в детском стишке:
 «Море, солнце, абрикосы, / Чернослив, хурма, инжир». Чтоб по максимуму всё железосодержащее. Перед посадкой на поезд она вдруг тихо говорит, теребя пуговицу на моей рубашке:
- Игорь, прости, что я спрашиваю, но вот ты исследовал мои анализы… там нет никаких намёков… ну ты понимаешь…
- Валюша, милая! Мы ведь уже обсуждали эту тему. Я только-только вплотную сел за диссертацию, да и на работе постоянный завал. Ребёнок просто выбьет нас из колеи. Надо ещё какое-то время подождать. Ты же умница и сама всё прекрасно понимаешь.
Поезд медленно отходит, она машет мне через вагонное стекло и не отирает слёз. Знаешь, когда люди расстаются ненадолго и женщине всплакнётся вдруг, то она постарается спрятать, скрыть горечь разлуки за улыбкой. Ничего, мол, это так, минутная женская слабость. Не навек расстаёмся, скоро ведь увидимся… Не то здесь. Валюша моя плакала всерьёз, и не пыталась завуалировать свою неясную, горькую печаль. Я потом долго тщился отыскать причину столь явной тоски в её глазах и, наконец, понял – она прощалась со мной навсегда!
Отгонял эту мысль, противился, но засыпал и вставал с нею же, мучительной и неотступной. Затаился в ожидании, вычёркивая в календаре день за днём. Через некоторое время даже успокоился немного, но…
В своём письме Валя ни в чём меня не упрекала, не приводила никаких доводов в оправдание своего поступка, а просто просила понять, что мы люди далеко различных социальных групп и сблизила нас лишь трагическая ситуация.  А любовь её родилась из огромной благодарности по отношению ко мне, но, как оказалось, и только.
Письмо большое и открытое, никаких интриг и недомолвок. Она познакомилась там с мужчиной. Сорок лет, вдовец, фермер, владелец большого, молочно-товарного комплекса под Рязанью. Фамилия говорящая – Быков. После смерти супруги у него остались дети: сын восьми лет и пятилетняя дочурка. Позвал с собой, и она рискнула. Надеется на моё понимание и прощение.
Всё! Поначалу, я воображал себя брошенным и оскорблённым, а её коварной изменщицей. Но фанаберия эта быстро с меня слетела, словно соломенная шляпа на ветру. И мне удалось убедить себя в какой-то заведомой закономерности её поступка, а вдогон к этому понять, - то, что я со своей стороны принимал за любовь, на поверку оказалось жалостью и покровительственной снисходительностью взрослого над более младшим. «Мы в ответе за тех, кого приручили», помнишь? И я сдался. Нет, не отрешился, а погрузился в безвольное упование на случай.
Миновал август, наступил дождливый сентябрь. Разыскать через сеть под городом Рязанью тот животноводческий комплекс труда не составило, благо Валя в письме назвала моего соперника по фамилии.
Собрал все её вещи: туфли, сапожки, костюмы, платья, плащ, зонты – непогода подстёгивала. Поразмыслив, отнёс в машину и зимние вещи: дублёнку там, шапки… Для чего это делал? Чтобы выразить им своё оскорблённое «Фе»? Бросить её барахло к ногам, мол, чтоб даже духу твоего не осталось? Нет, дружище. Нет и нет! Мне ещё хотелось надеяться на что-то. На зыбкую, эфемерную возможность повернуть ситуацию вспять. А вещи… «Если надо причину, то это причина».
Я, будто заботливый отец, собирал свою драгоценную дочурку в пионерский  лагерь. Бережно упаковывал пахнущие родным флёром вещи, мучительно вспоминая, что ещё может ей понадобиться в той, отдельной от меня, жизни?
Чуть не выехав со двора, вернулся и собрал все флакончики парфюма. Однако, до самой Рязани меня не оставляло чувство, что точка невозврата уже пройдена, а значит всё зря.  «Возвращаться плохая примета, / Я тебя никогда не увижу».
Вот и конец истории, дорогой мой Олег. Пересказывать обстоятельства встречи дело неблагодарное. Одно скажу, за время совместной жизни я довольно хорошо научился читать состояние жены по глазам.
И, конечно же, увидел то, чего увидеть опасался.
В телогрейке, поверх белого халата, в резиновых сапогах, в платке, повязанном почти на глаза, с ворохом шлангов от доильного аппарата в руках стоял передо мной совершенно счастливый человек! Она вернулась в родную атмосферу, без которой тосковала и мучилась вплоть до физической немочи. С четырёх утра, весь день и всю ночь до рассветной зорьки, она считает за своё предназначение быть полезной и необходимой этому Быкову, коренастому, застенчивому мужчине и делу всей его жизни, ставшему отныне и её судьбой. Без расспросов было очевидно, что это так, и уже никогда не может быть иначе. Это стало для меня озарением.  Она счастлива!
И в этом было невозможно усомниться!
Я развернул машину и гнал, не чувствуя скорости. Слёзы туманили взор  и плакал я не от жалости к себе, не от потери близкого человека, а от мучительного прощания с таким глупым, себялюбивым и бесчувственным карьеристом, Игорем Сергеевичем Кругловым. Жаль только, что этапы возрастных изменений часто знаменуются горькими утратами. Справедливо это, как думаешь?
Игорь бросил на диван подушку и лёгкое одеяло для гостя, сам же отправился к себе в спальню. Но, перед тем как уйти, положил жёсткие ладони мне на плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:
- Как бы ни сложились обстоятельства в дальнейшем, Олег, помни – мы с тобой мужчины и намерены соответствовать этому званию. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла»! Согласен? Или нет ответа? – Он улыбался натужно.
Мы снова обнялись, как при встрече, но уже было понятно, что на росстанях.
 И на новую встречу под сердцем не таилось малейшего желания, а сказать откровенно – я знал, что не увижусь с доктором уже никогда! Посудите сами, в радость ли вам будет дальнейшее общение с человеком, узнавшем о вас по мимолётной открытости чересчур много личного? Вот и дело-то.

*  *  *
Тёплым августовским вечером фирменный поезд Москва – Саранск, неспешно отчаливал от Казанского вокзала. Его медлительное отправление позволяло мне провожать долгим и беспечальным взглядом огни города, ставшего почти родным. Я сидел в купе на своей законной нижней полке и, накинув оконную шторку на голову, лицезрел уплывающие в сумерки заоконные пейзажи. Мне было что оставлять в Москве. Убедиться в этом легко, достаточно вернуться к началу повествования.
И, в то же время, сожалений как не бывало. Смешанные чувства роились в моей кумекалке. Здесь и боязнь преследования, и тайная радость от теперешнего свободного состояния. Мерзкое ощущение потерянности и тревожное предчувствие будущей неопределённости. За поездом, истаивающим шлейфом уплывали в прошлое альфа и омега столичной жизни, обретения и потери, горечь и отрада, любовь и ненависть, веселье и уныние, чёт и нечет, смех и грех, наконец!
А ещё, пусть немного завышенное, но греющее душу, чувство гордости. Словно кто-то влиятельный и авторитетный одобрительно похлопывал меня по плечу, говоря: «Ну, наконец-то, ты перестал малодушничать и выстроил свою, независимую линию поведения».
А, собственно, ничего такого кардинально нового я не предпринимал. Просто решил, что с каждым человеком, проявившим участие к моей судьбе, нельзя расстаться, не обозначив в его сторону ответной благодарности.
Серёгу-мусорщика я не обидел. Комендант общежития остался в полной уверенности, что я человек замечательный во всех смыслах. Лида Ивановна пунцовела от смущения, принимая от меня букет и блок сигарет «Мальборо».
С доктором была целая ночь прощальных откровений.
Шмакову Андрею, моему второму «Я», послал почтовый денежный перевод с припиской: «Прости меня, брат Андрей! Так нелепо сложились обстоятельства. Будь счастлив. Олег». Адрес считывал ещё тогда, в поездке, с регистрационного талона на его драндулет. Ну, вот и проехать мимо монастыря возможности не было никакой.
Я вертелся, как уж на сковородке, придумывая различные отговорки, но неведомая сила тащила меня в обитель за шиворот, словно нашкодившего кота. И утром к началу литургии я несмело вошёл в храм. Именно сейчас пришло время вывернуть всю чёрную сторону души наизнанку, исповедуясь отцу Феофилу. Нести это бремя дальше уже не было никаких сил. Наместник выслушал меня внимательно, но ко Святому Причастию не допустил. И я понимал почему. Единственно, не углядев на моей шее нитки или цепочки от нательного креста, вынес из алтаря простенький кипарисовый и, вложив его мне в ладонь, шепнул:
- Стыдись, раб Божий!
Встретился со своими. Костя, Вадик, ребята… Они, по старой памяти, так и звали меня – Инженер, или Андрей, а я их и не переубеждал, выложив всю свою историю до донышка лишь настоятелю. Ещё в Москве я заранее купил на радиорынке хороший мобильник и вручил его Вадику взамен когда-то намеренно испорченного мной. Тот от радости аж подпрыгнул. И мне за него отрадно.
К обеду вывалил на трапезный стол целую сумку мандаринов, купленных по дороге у старого абхазца. Было приятно смотреть, как насельники с улыбками шелушат эту южную экзотику. Расставаясь, отец Феофил спросил:
- Куда теперь?
- Еду, батюшка, в Мордовию, выручать товарища из беды, в которую некогда мы с ним вместе и впутались. Если не выручать, то, хотя бы чем-то помочь. А не помочь, так хоть посочувствовать.
- Вернуться сюда не думаешь? – Отвёл меня в сторонку. - Ведь открывшись на исповеди, ты ни от чего не освободился. Чтобы такой груз сбросить с плеч, надо не один год духовно трудиться. И обитель может стать тем местом, где сделать это намного сподручнее. Просто подумай над этим прицельно. Вот возьми. Возвращаю твою повесть и надеюсь, что у этой истории будет, если уж не счастливый, то наверняка благополучный конец.
- Хорошо, батюшка. Ещё раз примите мою благодарность за ваше участие. Благословите на дальнюю дорожку.
- Бог благословит. Ангела-хранителя тебе в дорогу. Будь осмотрителен. – Он перекрестил меня и, развернувшись по-военному, направился к своему жилому вагончику. У братского корпуса ещё только наводили стропила.
Проводить меня до развилки вызвался Костя. Мы долго шли молча, словно выжидая, кто рискнёт затронуть вопросы, повисшие в воздухе. Первым сдался Костя:
- У меня такая чуйка, что ты, мил дружок, многого не договариваешь. Или не доверяешь мне, или время ещё не пришло. Ну да ладно. Возможно, когда вернёшься, тогда и поговорим. Ты ведь вернёшься? Да?
Не зная, что ответить, я только по-собачьи преданно смотрел ему в глаза и был благодарен за то, что он не шибко настаивал на откровенности.
- Молчишь? Хранишь свои секреты? – Обижался тот притворно. – Ладно, ладно…
- Костя, ты же сам говорил: «Нашёл – молчи, и потерял – не разыскивай», так или не так?
Я вернул другу телефон, что он оставил для меня в больнице, подарил набор финских блёсен и фирменную спиннинговую катушку под любое удилище.
Обрадованный рыбак почти и про меня забыл, увлечённо разглядывая подарки. От предложенных небольших денег отказался напрочь в своей обычной манере, мол, «Без денег сон крепче». Мы обнимаемся, нарочито подкашливая и уводя взгляды в сторону от нахлынувшей на обоих сентиментальности.
- Ладно, давай, короче. А то ещё…
- Давай.
Оборачиваясь, я вижу, Костя долго ещё стоит, провожая меня взглядом, и изредка взмахивает рукой, а когда моя дорога делает поворот, его согбенная фигура безвозвратно исчезает за стеной зелени, уже начинающей по-осеннему желтеть.
И снова одиночество, это неотступное наказание. Душа томится такой невысказанной тоской, что приходится прерывисто и часто дышать, чтобы не заплакать.

*  *  *
Рано утром я спрыгнул с вагонной подножки на перрон станции Саранск-главный. Оказавшись впервые на незнакомой мордовской земле, решил двигаться в центр города самостоятельно. Никого ни о чём не спрашивая и не наводя справок раньше времени.
Город, нет, не распахнул мне никаких радушных объятий. Честно сказать, я даже чуть насторожился от холодности такого приёма. Очень чистый, если не сказать, холёный внешний вид улиц, домов, памятников, фонтанов и скверов. Деловая и невозмутимая река горожан, спешащих по неотложным делам, спокойный, без рывков, визга тормозов и нытья клаксонов поток автомобилей. Неуклонно поддерживаемая жителями опрятность городской среды, словно тактично рекомендовала приезжему: «Да, конечно, добро пожаловать, но только, будьте так добры, относитесь с уважением к традициям и обычаям нашего народа. Ибо отношения другого порядка… ну вы понимаете».
Справедливо замечено: мы ленивы и не любопытны.
Ну что я знал о Саранске и его людях? О самой республике? Да, по сути, ничего. В голове крутились лишь две-три фамилии местных уроженцев: безусловно, Михаил Девятаев, совершивший беспримерный побег из фашистского плена на захваченном самолёте, красавица актриса Ия Арепина, моя мальчишеская любовь да из печальной хроники маршал Ахромеев. Вот и всё.
Однако, ещё в поезде словоохотливая учительница средней школы из Рузаевки, тихо гневаясь на такую неприкрытую неосведомлённость, разубеждала меня в обратном. Оказывается, славный край Мордовия, как та песенная «коробочка, располным-полна» знаменитостями.  Есть Герои труда и войны, видные военачальники, учёные, спортсмены, писатели, поэты и вишенкой на торте, нет, не Депардье, а свой, саранский, гордость всей Мордовии - космонавт Владимир Дежуров! Скажите, пожалуйста! Однако, к делу.
Случайный прохожий, житель Саранска, может не знать, где ведёт приём его депутат, может никогда не видеть своего участкового милиционера, но где расположено Управление Федеральной Службы Исполнения Наказаний по Мордовии с плотной агломерацией исправительных учреждений, вам скажет любой семиклассник, раскуривающий в кулаке сигарету за углом школы.
Вооружённый этими познаниями, я решил времени не терять. Застолбив в привокзальной гостинице койко-место, договорился с частным «бомбилой» на зелёных жигулях и вознамерился в путь. Хозяин машины, перевозивший туда-сюда не один косой десяток родственников на свидание к заключённым, лишних вопросов не задавал. На произнесённое мной странное для непосвящённого название посёлка Явас равнодушно ответил: «Понятно». – И включил зажигание.
Ехали довольно долго. Наконец, миновав чистенький районный центр Зубова Поляна, въехали в это необычное поселение – Явас. Какая-то щемящая недосказанность есть в этом слове. Либо отвергнутый любовник начал декламировать Пушкина, да зашёлся в рыданиях на втором слове, а может освободившийся заключённый Дубровлага хотел послать своих осточертевших надзирателей «по матери», да поостерёгся.
- Нет, - разубеждал меня шофёр. По древнему эрзя наречию, «явас» переводится как «плести». А село, стало быть, Плетнёво. Но я не уверен. Может по речке. Так же зовётся Явас, и тоже игриво петляет по району. А в общем, Явас и Явас, чего тебе не нравится? Вот и Управление. Иди сразу в Отдел по режиму и надзору, там всё объяснят.
Дебелая женщина лет под сорок, с погонами прапорщика на округлых плечах, долго искала какой-то раздел в амбарной книге:
- Большаков, Большако-ов… - тянула она, переворачивая лист за листом, и проводила красным ногтем по фамилиям сверху вниз. А-а, колония-поселение? Так бы сразу и сказал. Это другой журнал. КП №8. Вот он – Большаков Иннокентий Александрович, бывший директор швейной фабрики из Москвы, правильно? Знаю прекрасно, очень порядочный человек, работает на «швейке» мастером. Швейное производство у нас основное и такой человек пришёлся, как нельзя, кстати. Отличный производственник. Вы кто ему будете, родственник?
- Косвенно. Очень рад и за него, и за ваше швейное производство. А только как бы увидеться с ним, офицер, не подскажете?
- Ну, почему же, - игриво повела погонами на слово «офицер». – Только нет его в Исправительном центре. Живёт на свободном поселении в посёлке, на съёмной квартире.
- Что вы говорите? Так можно?
- Полдома, вроде бы, снимают с женой.
- С женой? И такое дозволяется?
- Гуманный закон разрешает. В качестве поощрения за хорошую работу и поведение. После отбытия трети срока. Сейчас напишу адрес, здесь совсем недалеко, не заблудитесь.
С бумажкой в руке, словно на состязаниях по спортивному ориентированию, выдвигаюсь на поиски Кешиного жилья. «Вот эта улица, вот этот дом». Пожилая женщина, с трудом разогнувшись от грядок и держась за поясницу, указала направление выдернутой морковкой:
 - К Большаковым вон та калитка. Только их дома нет. Сама на работе, а он, вроде бы, в магазин пошёл.
 - Спасибо, я подожду у них во дворе, можно?
Женщина равнодушно пожала плечами и отвернулась.
Отбросив внутреннюю защёлку, прошёл по тропинке и присел на крыльцо. Как же, оказывается, я устал от дальней дороги и необычно жаркого, для конца августа, дня. Откуда-то появилась трёхцветная кошка и умостилась, мурча, рядом.
В меру ухоженный дворик, бочка под водостоком, пара выгороженных досками грядок, заборчик из штакетника, вдоль него кустики красной смородины. Вспомнилась рыночная байка:
«- Бабуля, это что у тебя за ягода, крыжовник?
- Смородина, сынок.
- Чёрная?
- Нет, красная.
- А почему она белая?
- А потому что зелёная».
О, великий и могучий…
Зной, звенящая тишина и ленивая кошка, растянувшаяся на горячих досках крыльца, символ деревенской идиллии. Неотвратимо клонило в дрёму, и я не заметил, как уснул, притулившись к перильцам. Очнулся же, почувствовав на плече чью-то руку. Инстинктивно прижав к груди рюкзак с документами и деньгами, поднял глаза.
Надо мной стоял Иннокентий и улыбался широко:
- Вот кому не пропасть! Здорово, Некрасов! – Мы не обнялись, лишь пожали руки друг другу. Оба понимали, что в этом есть какой-то резон. -Проходи в дом, Олег, не стесняйся. Гостям мы всегда рады.
Добротная половина бревенчатого дома: сени, кухня с газовой плитой и подтопком на всякий пожарный, стол, табуретки, за створчатыми дверями комната с большой металлической кроватью и пирамидой подушек на ней. Мне вспомнилась их с Ириной московская квартира на Остоженке, и я тряхнул головой. Иннокентий натянуто улыбался:
- Ну, рассказывай, где побывал, чего повидал? Чайник поставлю, не против? Всё, что крепче чая, запрещено нормами содержания. Варенье вот…
- Квентин, ты сердишься на меня?
- А что ещё мне делать прикажешь? В жопу тебя целовать? – Тень гостеприимства слетела с него, как и не было. - Взялись за дело вместе, а отдуваться, пожалуйте, Большаков! Чтоб ты провалился с теми деньгами, бухгалтер хренов! Чего ты припёрся сюда чуть ли не через год? Посочувствовать? Или позлорадствовать? Не имеем, Некрасов, в подобном никакой нужды. Можешь валить по холодку туда, откуда пришёл! Вместе со своим христианским доброхотством.
- Подожди, Квентин, пороть горячку по своему обыкновению. Попридержи коней до поры. Ведь не знаешь ни хрена вообще! Кроме того, что я куда-то пропал вместе с деньгами. Ты хоть знал о том, что твой, якобы деловой «партнёр», Гундосый, не только организовал разбойное нападение в поезде с целью завладеть деньгами, но и натурально грохнул меня позднее одним выстрелом? Наповал, до клинической смерти! Сестру мою в заложники брали из-за этого бабла вонючего!
А про то, как меня полумёртвого объявили в розыск, а потом мурыжили в тюрьме, пока разобрались кто ист ху? Ты знал об этом, страдалец? Смотри сюда, терпила!
Я задрал на себе рубаху до горла.
- Это просто чудо, что я стою перед тобою живой! А когда Гундосого самого ликвидировали, ты уже был по самые помидоры в их криминальных хитросплетениях. Вспомни, когда я тебя тормозил, ты что мне ответил? «Цель оправдывает средства»!
Наш паровоз вперёд лети, в капитализме остановка? Устремились, да только машиниста наняли не по профилю! И меня до кучи зацепило шатуном вашего локомотива и давай молотить о шпалы! Неужели ты думаешь, что верни я деньги, это облегчило бы твою участь? Считаю, наоборот. Уголовной статье твоей это только бы добавило тяжести.
Я не строю из себя святую наивность. Хотел, не скрою, хотел прижать всю сумму для очень важного для меня, личного дела. Но ведь уже после того, как понял, что тебе возврат денег может лишь навредить. Господь не дозволил деньгам усугубить степень наказания ни в моей, ни в твоей судьбе. Хотя, опять же, с какой стороны посмотреть.
С большим опозданием, но я их приволок. На тебе ведь большой начёт, долг надо погашать, как видится. Здесь, - я вытряхнул на кухонный стол перевязанные пачки долларов, - почти вся сумма, какую ты некогда мне вручил. За небольшим минусом на путевые расходы. Покроешь свой штраф, скостят срок. Известное дело.
Изумлённо глядя на это богатство, Иннокентий взял денежные оковалки в пригоршни, поднёс к лицу, зачем-то понюхал их и разжал пальцы. Пачки с глухим стуком упали обратно. Чуть отмякнув от гневливости, спокойно, но категорично сказал:
- Нет, Олег. Не нужно мне из этих денег ни цента. Слишком много я принял через этот бандитский кэш. Больше не хочу. Пойдут разговоры, откуда взял на погашение долга, припрятал, видать, ещё загодя, обвёл следствие вокруг пальца… Надо мне это теперь? Я здесь на хорошем счету, нормально зарабатываю, часть вычитают, да и ладно.
Как ты говоришь, «Бог не выдаст – свинья не съест». Забирай свои деньги обратно.
- Мои?
- Ну не знаю. Только мне они на дух не нужны. Связка с ними вылезла мне таким боком, что не пожелаешь врагу. Не хочу! Точка.
 В сенях хлопнула входная дверь.
- Ирина? - Спросил я, улыбаясь, и, предвосхищая встречу, обернулся. Дверь в избу отворилась и внутрь порывисто вошла… Елена!!!
Казалось, моё присутствие её совсем не удивило, сказывалась торгашеская закалка держать эмоции в кулаке в любых, самых неожиданных конфликтах с покупателями. Она не светилась, как прежде, тем столичным лоском в одежде, не благоухала дорогим парфюмом, лишь во взгляде читалась знакомая непримиримость и гордыня.
Густые волосы схвачены лёгким платком, простые туфли на широком, плоском каблуке и распахнутый синий конторский халат, застегнуться которому не позволяет… округлый живот, сроком беременности, на вскидку, месяцев около шести. Секундная оторопь от неожиданной встречи не задела ни одного мускула на её лице.
А вот на себя мне хотелось бы посмотреть со стороны!
От потрясения я попятился и, наткнувшись на лавку, плюхнулся на неё, открыв безвольно рот и округлив глаза. Пустым рюкзаком даже прикрылся вроде, инстинктивно защищаясь от ударившего шока.
- Здравствуй, Олег. – Спокойно, но с толикой надменности произнесла она, скользнув равнодушным взглядом по рассыпанной по столу, валюте. – Прошу тебя, пожалуйста, не надо задавать никаких вопросов. Ни мне, ни Иннокентию. И так всё предельно ясно. Хорошо? - И уже к нему:
- Кеш, я буквально на минутку, забыла отчётные ведомости, а приехал майор Тарасов и затребовал. Всё, побежала, - она чмокнула Квентина в щёку и обернулась в дверях:
- Прощайте, любезный Олег Николаевич! Не поминайте лихом, - знакомым движением взмахнула рукой, словно бы отбросила невесомый локон со лба и, натянуто улыбнувшись, скрылась за дверью. Лишь какое-то время спустя я спохватился захлопнуть рот. Иннокентий хмуро молчал. А о чём было, действительно! Лена права, всё и так предельно ясно.
- Проводишь меня, Иннокентий Александрович? – Спросил без особой надежды, собирая деньги в рюкзак. Подскажешь, как отсюда уехать.
Он откликнулся. Наша давнишняя и, по-видимому, вправду настоящая дружба не давала повода удариться в явную конфронтацию. Даже невзирая на те чудовищные метаморфозы, что коренным образом изменили наши судьбы. По дороге мы скупо, но поделились теми событиями, что произошли с каждым из нас. Моя невольная «бондиана» поразила его, словно детектив.
В свою очередь и Кеша не скрывал от меня событий, выпавших на его долю. Ирина, супруга его, с первых дней разбирательств стала хлопотать о разводе. С подачи любимого папеньки. Судимость мужа осложняла ей выезды за границу.
- Зато, послушай, с какой жертвенностью и новой силой вспыхнула забытая, казалось, любовь у Лены! Помнишь, рассказывал? Я был её первой настоящей любовью и первым мужчиной. А её метания с замужествами имели целью лишь досадить мне. Но на то она и первая любовь, чтобы навсегда остаться первой. И, по сути, последней.
Когда пришла беда, она не могла остаться в стороне. Приехала сюда делить со мной эту участь. По гроб жизни буду ей благодарен. Ты знаешь, она выставила на продажу свою, ну вашу бывшую, комнату в Москве? Чтобы заплатить мои долги и, может быть, купить домик здесь. В столицу возвращаться желания почти не осталось. Тем более, что к зиме мы ждём ребёнка. - Он улыбался блаженно при упоминании о будущем потомстве. В такую минуту казался безмятежно счастливым.
Приземистый мужичок с сигареткой в зубах и картузом на затылке весело уломал меня на то, чтобы подбросить на своём потрёпанном УАЗике до Потьмы, ближайшей железнодорожной станции:
- Падай, земляк, в мой «мерседес», домчу, как на самолёте. Ещё успеешь на вечерний поезд до Саранска.
- Куда ты намерен теперь? – Спросил Иннокентий с неподдельной озабоченностью. – И что думаешь делать с «тугриками»?
- Стремлюсь к морю, на Дальний Восток, сестра с семьёй туда переехали. Единственная родня, что осталась. Не могу отрезать их от себя. С «грузом» тоже решил – отдам в монастырь на восстановление. Может, Господь отпустит нам с тобой хотя бы по одному греху.
Ну, давай, что ли, обнимемся, дружище, не увидимся ведь больше. От всей души желаю вам с Леной стать счастливой семьёй. Божие благословение да пребудет с вами и вашим будущим чадом. Прощай!
Мы крепко обнялись и я, не растягивая эту гармонь расставания, спешно запрыгнул в кабину весёлого владельца картуза.
Тронулись. Смутные чувства роились в голове. Удручён я таким раскладом или чувствую облегчение в том, что и друг, и бывшая гражданская жена уже не имеют во мне никакой нужды? Да и мне не надо думать ни о каком примирении и налаживании каких-либо точек соприкосновения. Всё утряслось и, в той или иной мере, устраивает каждого. Но тогда почему так бесприютно и тоскливо на душе? Вот вопрос: живо ли в моём сердце то чувство, которое я испытывал к Лене? Было ведь немало хорошего в наших отношениях.  То, что случилось, это утрата? спрошу я своё сердце… и не отвечу. Ни да, ни нет. Чувствовать себя обманутым – одно дело, а отвергнутым… Совсем, ребята, другой коленкор.
Мимо промелькнул перечёркнутый указатель «Явас». Он делает мне намёк - «Я вас…». Как там у Бродского, подскажи, картуз шоферской?
«Я вас любил. Любовь ещё (возможно,
 что просто боль) сверлит мои мозги.
Всё разлетелось к чёрту на куски».
Воистину, если хуже уже некуда, то дальше просто обязано быть лучше!

В Саранске, на следующий день, я сделал несколько важных дел. Сначала оформил авиационные проездные документы в Приморский край. Вышло недёшево – широка страна моя родная! Второе. Прикинул, по самому минимуму, сколько, на первое время, мне потребуется средств на обустройство и прожитьё, и отделил «подъёмные» от основной суммы. Третье. Купил на почте авиаконверт и небольшую посылочную коробку. Тут же, на телеграфном бланке, написал Маше письмо. Короткое, чтобы как-то обозначиться. Она ведь, бедная, ходит к почтовому окошку с паспортом. А там её уже наверняка знают и, даже не заглядывая в алфавитный ящик, качают головой отрицательно.
Надписал - «Приморский край, г.Находка, Главпочтамт. До востребования, Семёновой Марии Николаевне». Скосившись по сторонам, поцеловал конверт и бросил в ящик. Четвёртое. Возвратившись в гостиничный номер, прощальным взглядом окинул «казну», поплотнее спрессовал её в аккуратный кирпич и зашил в казённое вафельное полотенце. Свёрток идеально вошёл в оставленную кем-то из жильцов коробку из-под обуви, а та, в свою очередь, в посылочный ящик.
Подобным образом поступил с деньгами Остап Ибрагим Берта-Мария Бендер. Только я, в отличие от него, надписал на посылке не «Москва. Народному комиссару финансов», а «Московский патриархат, Можайское благочиние, наместнику Свято-Васильевского мужского монастыря, иеромонаху Феофилу (Беглову)». Внутрь вложил аккуратную полоску бумаги с надписью:
«Вспомоществование на восстановление святой обители. Помощи Божией!». Ценность указал самую мизерную, чтобы не было соблазна посылку вскрыть. Всё!!!
Какие чувства одолевали меня, вольно шагающего человека, освободившегося, наконец-то, от тяжёлой ноши, навязанной чьей-то чужой волей? Радость от надежды, что деньги пойдут на благое дело? Разочарование в том, что не помогли они Гулче и её семейству? Может, озлобленность на череду событий, стремительным водоворотом закрутившую меня едва ли не в смертельный штопор? Обида, что жизненные обстоятельства складываются не на пользу моей судьбе, а крутятся вокруг презренного мешка с отдающими криминальным душком дензнаками? Нет, всё-таки, облегчение! Пусть и смахивающее на опустошение.
Ну, стало быть, далее.
Вздремнул часок, собрался. Согласно поверью, посидел немного перед дорогой, и, перекрестившись, отправился в аэропорт. И последнее.
Что называется, P.S.
Добираться, на поверку, оказалось совсем непросто – рейс непрямой, пересадки, ожидания, смена часовых поясов, документы, очереди, недосып… Из аэропорта близ города Артём ещё добираться до места чёрт те сколько! Сам утомился предельно, и вам читать про мои мытарства не с руки.
Оставим это за полями повествования.

*  *  *
Японское море! Город-порт Находка! Восточные морские ворота Российской державы! Я просто склоняю голову перед величием края!
 Этот, незнакомый доселе, город на краешке материка, там, где рождается солнце, принял меня куда как более тепло, чем даже Таджикистан. Я, возможно, преувеличиваю, но кругом добродушные рабочие люди, мягкая разноцветная палитра дальневосточного лета, едва перетекающего в осень, сопки, синее небо и, конечно же, море! Я так мечтал о нём! И оно здесь совсем другое, отличное от тех мест, на которые ездят отдыхать. Баржи, разновеликие суда на рейде, контейнеры, мостовые краны и ни на час непрерываемая рабочая поступь портового города. Мне было отрадно смотреть в эту зеленовато-синюю даль, душой предвосхищая место будущей работы, а, может быть, и территорию моей новой судьбы.
И ещё грело душу эфемерное ощущение родственной приближённости к моей сестре. Маша где-то рядом, ещё не знаю точно где, но вот я приехал и встреча, наверняка же, неминуема. Мария сохранила в тайне причину трагедии и тем самым сберегла наши отношения в прежних пределах. Хотя, до известной поры публично объявить себя ей мне бы не хотелось. Для начала нужно определиться. Из надоевшего подвешенного состояния попытаться обрести под ногами твёрдую почву.
В отделе кадров Управления морского рыбного порта со мной обошлись простецки, как и принято у людей, предельно занятых нелёгким промыслом. Не без удивления полистав диплом, переспросили с недоверием:
- Матросом?! - и, получив утвердительный ответ, отфутболили. – В седьмой кабинет, к Федорчуку!
Не сразу и нашёл эту дверь с семёркой, нарисованной от руки. В кабинете туго накурено. Над столом возвышался широкоплечий мужик лет за пятьдесят в робе-ветровке надетой прямо на тельняшку. На затылке оплывшим грибом сидела, потерявшая от старости форму, «мичманка» с потемневшим «крабом» над козырьком. За спиной хозяина кабинета на стене висели часы в виде корабельного штурвала.
Федорчук смотрел на вошедшего поверх круглых очков, но взор его не брал моё появление во внимание. Держа в огромном кулаке кажущуюся игрушечной телефонную трубку, ласково увещевал кого-то на том конце провода:
- Нет, салага, ты заупокойных песен мне не пой, а чтоб лебёдка была отремонтирована к понедельнику. В другом случае я сам приеду на ДОК и откручу тебе башку. Понятно выражаюсь? Вот и хорошо.
Положив телефон, протянул ладонь:
- Давай заявление. – И подписал, похоже, даже не дочитав.
- Мне, салага, жутко некогда. Давай в темпе фокстрота. На «кошельке» работать согласен?
- Это как? – смутился я, - «серая» зарплата?
- Нет, салага. Это рыбалка кошельковым неводом. Определю тебя на сейнер М-76. Но он сейчас на плановом ремонте. И до нереста минтая ещё полгода с лишним, а значит… - он, попутно с инструктажем, собирал со стола трубку, кисет, какие-то бумаги. - А значит, тебе это время надо потрудиться на Находкинском судоремонтном заводе. Временно. Хорошее общежитие, спецодежда, столовая. С рабочими кадрами на заводе напряг. Руки нужны позарез. Шагай туда в кадры, скажешь от меня. Они знают, всё оформят в темпе фокстрота. А ближе к весне подойдёшь ко мне – оформим на сейнер. Согласен?
Он приблизился вплотную, и мы пожали друг другу руки. Вернее, он скомкал мою ладонь в своей лапище, шириной в сковородку:
- Давай, давай, салага. Не робей! – Треснул меня дланью по спине и куда-то умчался первым, не закрыв кабинет. Я сделал это за него и подумал:
«Вот когда люди заняты одним серьёзным, нелёгким делом, постепенно сбивается команда, что называется – все за одного. На лихого человека здесь и думки не держат. Все свои, проверенные, надёжные люди и полное взаимное доверие, без которого не стоит и огород городить. Так в российских деревнях не признавали никаких запоров и замков. Если дверь припёрта хворостинкой – приходи, сосед, в другой час».
Позже мы тесней познакомились с Иваном Николаевичем. Федорчук, при всей своей внушительной фактуре, оказался человеком доступным и отзывчивым. Оставив работу в море и перейдя на конторскую должность, крепко удивил всех, кто его знал. Он на спор завязал с употреблением забористого флотского мата, без которого не мог сказать уже ни одной, практически, фразы. Ну как вы хотите, всю жизнь на рыбном промысле. И главное, слово держит! Только теперь, освободившуюся в его лексиконе нишу заняло слово «салага». Салаги у него все без исключения: от матросов и капитанов судов до… ну, кто там, в Кремле главный по рыбе?
Стареющий одинокий морской волк. Море заменило ему и жену, и семью, и дом. Но, расставшись с возлюбленной стихией, вот не озлобился же, не одичал, не запил. Мне он здорово помог в самые первые дни и не оставлял своим вниманием и дальше. Спасибо, Иван Николаевич, радушный человек. В незнакомой сторонушке есть одно надёжное плечо!
С его ядрёного, благословляющего шлепка по спине стартовала моя рабочая жизнь на судоремонтном заводе. Определили в смену гидроструйной очистки от ржавчины трюмов, корпусов судов и металлоконструкций. Работка та ещё! Под конец смены мы с ребятами из бригады мало чем отличались от обитателей преисподней. Федорчук проверял меня на «вшивость». Не стану описывать сам трудовой процесс, но тот, кто когда-либо держал в руках гидроружьё и пескоструйный пистолет, бормашину, разновеликие кордщётки (щётки с металлической щетиной) и знает это дело не понаслышке, вступится за меня: «Автор не врёт». Многие сходили с дистанции, но моя решимость оставалась неколебимой – отмантулю этот испытательный срок и всё равно добьюсь вожделенного свидания с морем!
Поначалу я будто помаленьку примерялся к стихии, а море ко мне. Закатав штаны до колен, гулял береговой линией. Вглядывался в зеленовато-серую даль и вслушивался. Морская бескрайность шёпотом набегающей волны вещала что-то неразборчиво на незнаемом языке.
Однажды искупался там, где никто бы не рискнул, на камнях. Сказать правду, постеснялся своих семейных трусов, ушёл подальше. В результате скользкий валун наддал мне по копчику, а довеском приспичило наступить на морского ежа. Да, это вам не в бассейн спуститься по лесенке с поручнем!
Слушал россказни подвыпивших «бичей», мореманов, списанных по разным причинам на берег, о невероятных случаях в их мореходной практике. Конечно же, девяносто процентов безусловного вранья, но изложенного с энтузиазмом и на поблёкшем, но голубом глазу.
          Федорчук прочил меня на зимне-весеннюю путину и вдохновенно рассказывал, как море буквально кипит минтаем, когда миллионные косяки подходят к приморскому побережью. В это время едва ли не всё мужское население города Находки или в море на надувных лодках, или, плечом к плечу, на пирсе со спиннингами. Только успевай, что называется, снимать с крючка!
Со знанием дела утверждал, что при желании из этой рыбы можно приготовить просто царское кушанье. Это прекрасно умеют делать корейцы, у них минтай первостатейное национальное блюдо. Не в обиду корейской нации будь сказано, у нас эту рыбу считают за кошачий корм. Но тут уж, видимо, по присловью: «Не любите кошек? Да вы просто не умеете их готовить».
Ну, и раз уж коснулся кулинарной темы, признаюсь – очень хочу, но ещё не удалось полакомиться деликатесами Японского моря. А их в одну строчку уместить вряд ли получится. Дальневосточный краб, королевские креветки, устрицы, морские ежи (с их ценнейшей икрой), гребешки, мидии, трепанги (морские огурцы), лангустины… И это, не считая огромного разнообразия рыб, среди которых есть одна, говорят, очень редкая – сима, или вишнёвый лосось, номер один из вкуснейших особей тихоокеанских лососей.
В общем и целом, жаловаться грех. Бытовая сторона моей новой жизни довольно складно устроилась, и я вознамерился тихо и спокойно жить перспективой. Дни обыкновенно следовали за днями, а мне хотелось их поторопить. Необычная, по рассказам, в этот сезон жара сменялась дождями. И нешуточными. Однажды грозовой ливень хлестал город по асфальтовым щекам всю ночь. Улицы превратились в горные реки, впадающие с высокого берега, прямиком в море.
Этот очистительный ливень прохладою своей, придавил к земле последний жар уходящего лета, смыл изо всех городских закоулков наносной мусор, листья, поверхностный газонный слой почвы, на сотни метров превратив прибрежные воды в жёлто-бурую суспензию. Однако, уже ближе к полудню, море лёгким волнением освободилось от грязевого окраса и снова заискрилось зеленоватой бескрайней далью, под ставшим во весь рост солнцем. Было очевидно, что такая непокорная водная мощь случайными загрязнениями поругаема не бывает!
Послегрозовой морской воздух был удивительно лёгок и освежающе солоноват. Я стоял, уперев глаза в слепящий горизонт, и не хотел уходить с сопки, откуда открывался восхитительный вид на город, почти сросшийся со своим морем.
День разворачивался воскресный, свободный от трудового процесса, отвлекающего от всякого рода неполезных раздумий и подспудных страхов. За что, собственно, я выходные дни и невзлюбил. Во-первых, они удлиняют дорогу к заветному выходу в море, и что досаднее, будоражат мою раненую совесть перед сестрой. Жить в одном городе и отчаянно противиться долгожданной встрече? Это наперекор всякой логике!
Вот и сейчас обнаруживаю, что стою на ставшем уже дежурным месте, укрывшись за кустарником, возле главпочтамта и не рискую войти. Вдруг Маша вознамерится проверить ящик с письмами «До востребования», приедет из расположения воинской части именно в этот раз и я увижу её хотя бы издалека? Удерживало твёрдое намерение держаться той установки, что дал себе ранее. До того момента, пока не встану на ноги, хотя бы номинально, не имеет смысла предъявлять себя Маше и её семье.
Очень жаль сестру, живущую в тревоге и неведении на предмет моего местонахождения, а то и просто натурального пребывания в этом мире. А какой резон от нашей встречи именно сейчас? Ловить на себе сочувственные взгляды, видеть плохо скрываемую жалость и слёзы, оказаться в роли приживалы и нахлебника? Прошу покорнейше!
Знаю прекрасно, какая неудобица не позволяет мне выступить в подобном качестве – гордыня! Родоначальница и матерь остальной бесконечности человеческих грехов. И ведь нет никакой возможности отречься от этой придуманной «Лжи во спасение», и тянется она за мной, словно ядро на цепи, прикованное к ноге, отвращая от правильного шага. Да я, собственно, и попыток к этому не предпринимал.
Ведь, как словом, так и делом!
И, знаете ли, меня, в этом смысле, таджикский мудрец Хайям поддерживает: «Ты господин несказанного слова, /Но, сказанного слова ты слуга».
Безрезультатно прождав какое-то время, я вошёл в здание почты, озираясь. Купил большой конверт и обычный «Авиа». Быстро составил сестре дежурную отписку, что-то вроде: «Жив, здоров, на воле, работаю, сыт, одет, обут. Очень скучаю и намерен, когда-никогда, приехать». С трудом вспомнив номер войсковой части, запечатал конверт и вложил в тот, что побольше. На нём вывел мордовский адрес Иннокентия. Обращался к нему с отчаянной просьбой:
«Кеша, не сочти за труд, ради всего хорошего, что было между нами, опусти это письмо в ваш почтовый ящик. Оно для моей дорогой сестры Маши. Сам я встретиться с ней пока не могу в силу некоторых обстоятельств. По обратному адресу и почтовому штемпелю она поймёт, что аз есьм.
Надеюсь, что такой ход её несколько успокоит и она, может быть, вздохнёт облегчённо.  Заранее благодарю, всего тебе доброго, Олег».
Шагая обратно в общагу, не переставал удивляться тому, с какой лёгкостью, если не сказать изяществом, наловчился я постигать эту гнусную науку изворотливости, вранья и обмана. И ведь сколько себя не убеждай, что делается это во какое-то благо, и не по-настоящему, а понарошку. А вот скоро придёт время, когда всё устроится правильно и отпадёт нужда во вранье. И вот уж тогда… А что, милый ты мой, тогда?
Мозг уже настолько отравлен постоянным и откровенным хамелеонством, что оно стало почти нормой поведения. Если не жизни ли твоей, Некрасов, вообще.

*  *  *
Я, видимо, уже так притерпелся к внезапным появлениям моего теневого «партнёра», что ничуть не удивился, раздавшемуся из-за левого плеча, знакомому баритону:
- Любезнейший Олег Николаевич, что же ты никак не угомонишься? Доколе не перестанешь рыть яму в своей голове и заниматься самоедством? Я даже стал остерегаться докучать визитами, видя твоё моральное самоистязание. Пусть, думаю успокоится мятежная душа, ан гляжу, упадничество лишь набирает обороты, и пора вмешиваться.
Я же, скосившись, не мог сдержать ухмылки – Лентул на этот раз   выглядел экзотически. На нём красовались прежние бежевые с искрой брюки, туфли с острыми лакированными носами, а вместо пиджака блистала под солнцем оранжевая рыбацкая прорезиненная куртка с откидным капюшоном с завязками, из-под которой выглядывала… тельняшка!
- Это что за костюмированная шутиха? Колядки? Дефиле рабочей одежды? Или меня подначиваешь?
- Ничуть не бывало. Думал, город рыбаков, не надо выделяться. Не был никогда, вот и приоделся соответственно. Но сие к делу не относится.
Тут его спецовка в мгновение ока сменилась клетчатой ковбойкой.
- В фокусе беседы не моя, а твоя персона, поэтому продолжим. Ведь всё, похоже, складывается, как нельзя, удачно, Олег. В той системе координат, что была самим тобою заявлена на перспективу. Посуди: есть работа, какое-то жильё, заработная плата. Совсем неплохая, заметим косвенно. Опять же, покровитель твой, Федорчук, проникся к тебе, как к сыну. Что совсем немаловажно. Родные живы-здоровы, живут и благоденствуют совсем неподалёку. В «Клубе рыбаков» есть даже пара молоденьких девушек, что постреливают томными взглядами вослед твоей одинокой фигуре. Чего же тогда кукситься на жизнь, мне непонятно?
- Тебе не непонятно, а недоступно пониманию! По причине уже оговоренной ранее, и не стоит к этому разговору возвращаться.
- Не огрызайся, а снисходи до осознания того, что я, с некоторых пор, давно уже тебе не враг. Ну, в смысле прямого противодействия. Уже больше в роли стороннего наблюдателя. Идиллическая картина, что я озвучил, в некотором роде и моя заслуга, не находишь? Просто ещё жива надежда, а вдруг мы придём к верному решению, которое предлагаю я, или пустим твою судьбу под откос, как это замечательно получится у тебя. Опираясь на печальный опыт последних, почти что двух, лет. Но как-либо мешать или выстраивать ситуации с выгодой в мою сторону я больше не намерен. Действуй на своё усмотрение. А я «умываю руки». Были, скажу я тебе, были случаи в моей практике, когда бездействие оказывалось продуктивнее любых телодвижений.
Это ровно как заблудившийся в метельной беспутице возница в беспомощном отчаянье бросает вожжи, а лошадь, ведомая непостижимой системой врождённой навигации, сама привозит его целёхонького домой. – Лентул хитро улыбается, посверкивая бриллиантовым сколком в зубе.
Я молча проглатываю намёк, криво усмехнувшись в ответ. Пусть догадывается, что мне понятен скрытый смысл присловья.
- И главное, Олег, приближается час твоей заветной мечты – первого выхода в море! И, по сказочной логике, появляется вероятность поймать, наконец, свою «золотую рыбку», то бишь, выправить линию судьбы и устремить её в светлое будущее. Что было, то было. Важнее то, что будет и чем сердце успокоится. А что до «рыбки…».
Есть такая рыбка для тебя. Прозывается «сельдяной король». Водится здесь, в Японском море, но странно то, что её редко удаётся поймать. И не всякому по зубам. Её находят или выбросившейся мёртвой на берег, или, что чрезвычайно редко, она попадается именно в кошельковый невод, с которым тебе предстоит работать на сейнере. Эта удивительная рыба-ремень достигает аж десятиметровой длины и грозно ходит за рыбными косяками, повиснув в морской пучине вертикально.
Если вдруг тебе повезёт, и «король» попадёт в ваш невод, напишется увлекательная глава для твоего многострадального романа.
Ну, что? Успокоились немного твои расшатанные нервы? Замечаешь, что я абсолютно противоправно был уже готов оказывать тебе любые формы психологической поддержки, вместо отстаивания своих прямых намерений. Нонсенс! Но с той поры, когда ты исповедался Феофилу и он надел на тебя освящённый крест вместо утерянного, промеж нами возникла явная стена отчуждения. И поэтому у моего клиента всё складывается не как хотел бы я, но как он!
Это выбивает меня из колеи и сулит неминуемое наказание. И, главное, нет от этого самонадеянного партнёра и капли сочувствия в мою сторону!
- Хватит причитать, Лентул! Я, конечно, так растроган такой заботой, что вот-вот всхлипну и брошусь обниматься! Прекрасно знаю, куда вымощена дорога твоими «благими» намерениями. Поэтому я склонен своим возвращением в лоно церкви Христовой отрезать все нити, какие связывали нас некогда. Но раз случился теперешний, и надеюсь, последний разговор, не могу и представить, чтоб в твоей заначке не было бы для меня какой-нибудь новой пакости или подвоха. Я не прав?
- Да какой, собственно, подвох? Просто в монастыре у Феофила случилось ЧП. От «коротыша» сгорел его жилой зелёный вагончик, что служил ему и канцелярией, и кельей. Помнишь? Сам настоятель отсутствовал, был в это время на выезде с визитом у священноначалия. Всё случилось глубокой ночью, насельники ничего не сумели предпринять. Сгорела бытовка дотла.
- Никто хоть не пострадал? Другие постройки?
- Нет, все живы-здоровы, последствия быстро ликвидировали.
- Ну, тогда и чего переживать, там почти готов кирпичный корпус, а вагончик и так на ладан дышал. Так что можно считать этот пожар за Благодатный огонь.
- Недалёко от истины. В смысле причастности к происшествию высших сил. Правда, утрату монастырской документации, паспортов и облачения можно со временем восстановить. А вот что для тебя досаднее всего - сгорели и деньги.
- Какие деньги? – Я задохнулся от дурного предчувствия.
- Ну, тот многострадальный «кэш», что ты посылал на восстановление обители. Уничтожен в прах и пепел синим пламенем.
- Ты!.. Твоих, собака, рук дело? – Потянулся я к его горлу.
- Сто-оп, стоп, стоп! Прыбярыце ваши руци, как скажут «бульбаши»! Если бы я хотел препятствовать твоей благотворительности, справился бы намного раньше. Нет, любезный Олег Николаевич, копай глубже. Это твой Бог не принял такой жертвы!
Деньги и раньше были насквозь пропитаны кровью, то есть ещё до того, как ты навесил на них и свои преступления. Задумайся на досуге, куда подталкивают твою лодку обстоятельства. Я на этот раз остаюсь верен данному слову и вмешиваться не стану.
Но помни и другое – ты из моей картотеки не вычеркнут! Как говорится, ходи и оглядывайся! Тебе, как никому, не будет лишним затвердить подобный навык. Не извлечёшь уроков – возобновим игру! А пока объявляется тайм-аут. То есть я приостанавливаю по отношению к тебе любые модели поведения. Заметь: приостанавливаю, но не прекращаю. Мне остаётся, как говорят, «Сидеть и ждать, когда мимо пронесут тело моего врага». А то, что ты им стал с этой минуты, сомнению не подлежит.  Засим прощай, Некрасов!
А когда приспеет пора впервые ступить на корабельный трап – крепче держись за леера, чтоб не споткнуться на пороге своей «новой» судьбы, придуманной твоим воспалённым воображением.
Вмиг звенящая пустота куполом накрыла меня с головой.

*  *  *
 Зимы в Приморье сменяются вёснами зачастую ранними и мягкими. Вот и нынче солнышко съело практически весь снеговой покров, оставив его рыхлые подтаявшие залежи по лесным урочищам. В один из дней меня вызвал к себе нарочным Федорчук.
Несмотря на воскресное утро, он был на трудовом посту. По-военному отрывисто инструктировал перед вступлением в новую профессию, открывая новичку неписанные правила и нормы негласного рыболовецкого кодекса чести. Велел явиться в порт назавтра, в понедельник, к шести утра. Сам он будет там и познакомит меня с капитаном и командой сейнера.
- Давай, салага, в добрый час! – Лупанул он меня по плечу и, запалив знаменитую трубку, уткнулся в бумаги, разбросанные по столу.

Я вышел из Управления воодушевлённым. Яркое солнце и апрельское тепло придавало моему настроению налёт праздничности. А негаснущая надежда хотя бы украдкой, пусть бы одним глазком увидеть сестру в бессчётный раз тянула меня к центральной почте.
Ещё не успев укрыться в знакомых нагих кустах, я увидел возле входа в здание детскую прогулочную коляску. Её аккуратно раскатывал туда-сюда мальчик лет около девяти. В коляске же восседало голубоглазое чудо в розовом чепце и соской-пустышкой на пластмассовой цепочке.
«Да это же Ромка! Племяшка мой дорогой! Подождите, подождите… а в коляске, стало быть… Боже ты мой! Только бы сердце не ухнуло».
И тут на крыльце показалась Маша. Легко сбежала по бетонным ступеням, размахивая белым конвертом и улыбаясь своим дорогим. Милая моя сестрёнка, она почти не изменилась, лишь по несколько осунувшемуся лицу было заметно, что похудела. Я спешно углубился в переплетенье густых голых веток.
- Смотри, мам! – Воскликнул Ромка, завидя Машу, и сунул болтающуюся пустышку сестрёнке в ротик. Та, нахмурив белёсые бровки, смешно надула щёчки и стрельнула соской, словно бы вишнёвой косточкой! И они, запрокинув головы, заливисто засмеялись все втроём над этим фокусом.
У меня мгновенно перехватило горло и набрякшие слёзы застили взор.
«Гулча, милая! Прекрасный и горький цветок моей нескладной любви! Ты ли научила меня улыбаться сквозь слёзы и плакать, смеясь»?
Глухие рыдания сотрясали плечи, а улыбка нахлынувшего счастья не сходила с лица. Сквозь слепящие солнечные лучи я с грустью провожал тоскующим взглядом удаляющееся семейство. Они живо что-то обсуждали и смеялись. Они смеялись, а я плакал. Но какие это были слёзы?
Я умывался ими, словно благодатною росою, светясь от радости быть причастным, пусть и инкогнито, к этой семейной идиллии. Невинное дитя, ангелочек с голубыми глазами, не умела ещё и знать, какую огромную тяжесть она сняла с меня фактом своего появления на белый свет! Именно этим знаком Божественный Промысл даёт мне шанс в корне менять свою жизнь. С кровью и слезами сдирать с огрубевшей души коросту напластованных грехов и преступлений против веры.
 А это значит, что всё придуманное мною ранее: выход в море, написание романа, желание обелиться перед семьёй сестры, отвязаться от контактов с нечистью, не до конца откровенная исповедь настоятелю - всё это есть не более, чем потуга убежать от самого себя. А не для возвращения ли к себе самому призывал меня отец Феофил? Частичка оставленного в монастыре сердца не о моём ли взывает истинном предназначении? Кто, кроме меня, даст ответ на эти вопросы?
Ночь пролетела не заметил, как. Глаз не сомкнул ни на минуту.
Сто раз измерил из угла в угол комнату общежития, накрутил под дальневосточными звёздами несчётные круги вокруг здания, восходил на вершину сопки к берегу безмятежно спокойного ночного моря…
Я словно испрашивал подмоги у окружающей действительности, умом, однако, понимая, что верного ответа и помощи можно ждать лишь от небес, куда было обращено с мольбою моё мокрое от слёз лицо. Под утро я знал, что надо делать.

*  *  *
К шести часам, как и договаривались, я прибыл в порт.
Федорчук положил мне тяжёлую руку на плечо и потянул куда-то в сторону. Заговорил непривычно тихо и как-то виновато, что ли:
 - Понимаешь, какая штука, салага… Твой сейнер вышел в море ещё по темну. Капитан мне звонил с вечера, извинялся, мол, «зачем мне лишний человек, команда давно укомплектована. С этими новичками одна морока. На путине работать надо, а не салаг рыбалке обучать». Я, конечно, накажу его за непослушание, он у меня… Не понял, салага! Ты чего лыбишься? Доволен, что остался за бортом?
Я достал из кармана листок и протянул ему.
- Что это?
- Заявление на расчёт. Уезжаю я, Иван Николаевич.
- С ума сошёл? И куда?
Вместо ответа я протянул руку в сторону горизонта.
Там прямо из неохватной толщи моря в волнующемся мареве утреннего тумана торжественно поднималось величественное солнце.



                *  *  *