Марк Лоуренс - Красная сестра перевод. Главы 1-3

Глава 1

Ни один ребёнок не верит, что его повесят. Даже на виселице, где верёвка впивается в запястья, а тень от петли падает на лицо, они знают, что кто-то выйдет вперёд на защиту: мать, отец, вернувшийся после долгого отсутствия, король, вершащий правосудие... кто-то. Немногие дети прожили достаточно долго, чтобы успеть понять мир, в котором они родились. Возможно, немногие взрослые тоже, но они, по крайней мере, усвоили хоть несколько горьких уроков.
Саида поднялась по ступеням эшафота, как много раз поднималась по деревянным перекладинам на чердак Калтеса. Они спали там все вместе, самые молодые рабочие, укладываясь отдыхать среди мешков, пыли и пауков. Сегодня ночью они все вскарабкаются по этим перекладинам и будут шептаться о ней в темноте. Завтра ночью шепот стихнет, и новый мальчик или девочка займут пустое место, которое она оставит под крышей.
— Я ничего не сделала. — Саида произнесла это без надежды, её слезы уже высохли. С запада дул холодный ветер, ветер Коридора, а солнце опаляло, заполняя половину неба и не давая тепла.
Мой последний день?
Стражник подтолкнул её дальше, скорее равнодушно, чем недоброжелательно. Она оглянулась на него: высокий, старый, плоть обтянула кости так, словно ветер высушил его донельзя. Ещё один шаг, петля болтается, темнея на солнце. Во дворе тюрьмы было почти пустынно, лишь несколько человек наблюдали за происходящим из чёрных теней, которые давала внешняя стена, — старухи с седыми волосами. Саида гадала, что их привлекает.
Возможно, будучи такими старыми, они беспокоятся о смерти и хотят посмотреть, как она приходит.
— Я этого не делала. Это была Нона. Даже она так сказала. — Саида произносила эти слова так много раз, что смысл давно пропал, оставив лишь бледный шум.
Но это правда. Всё. Даже Нона так сказала.
Палач одарил Саиду лёгкой улыбкой и наклонился, чтобы проверить верёвку, связывающую её запястья. Она натирала кожу и была слишком тугой. Рука болела в том месте, где Раймель её заломил, но Саида ничего не сказала, а только осмотрела двор: двери в камеры, внешние здания, даже большие ворота в мир снаружи. Кто-то должен был прийти.
В Стержне — приземистой башне, где, по слухам, начальник тюрьмы жил в роскоши, не уступающей роскоши любого лорда, — с грохотом распахнулась дверь. Вышел гвардеец, щурясь от солнца. Всего лишь гвардеец: надежда, так легко всколыхнувшаяся в груди Саиды, снова разбилась вдребезги.
Из-за спины гвардейца вышла фигура поменьше и пошире. Саида снова посмотрела, снова обрела надежду. Во двор вошла женщина в длинном одеянии монахини. Только посох в её руке, конец которого был загнутым и позолоченным, указывал на её должность.
Палач оглянулся, его кроткая улыбка сменилась хмурым взглядом.
— Настоятельница...
— Я не видела её здесь раньше.
Старый гвардеец крепко сжал пальцы на плече Саиды.
Саида открыла рот, но язык будто присох к гортани.
Настоятельница пришла за мной. Пришла, чтобы забрать меня в Монастырь Предка. Пришла, чтобы дать мне новое имя и новое место.
Саида даже не удивилась. Она никогда не думала, что её повесят.
;
Глава 2

Вонь тюрьмы — это честная вонь. Эвфемизмы охранников, наигранная улыбка начальника, даже фасад здания могут лгать и лгать, но вонь — это неприкрытая правда: канализация и гниль, инфекция и отчаяние. Несмотря на это, тюрьма Харритон пахла приятнее многих других. В такой подвесной тюрьме, как Харритон, заключенным не дают шанса сгнить. Недолгое пребывание, зато долгое падение на короткой верёвке, и можно в своё удовольствие кормить червей в канаве-могиле для каторжников на кладбище нищих в Уинсконе.
Этот запах беспокоил Аргуса, когда он только поступил на службу в стражу. Говорят, что через некоторое время разум справляется с любым запахом, позволяя не замечать его. Это правда, но это также верно и в отношении почти всех других плохих вещей в жизни. Спустя десять лет, разум Аргуса так же легко справился с задачей вытягивать людям шеи, как и привык к вони Харритона.
— Когда ты уходишь? — Одержимость Давы к чужим расписанием раньше раздражала Аргуса, но теперь он просто отвечал, не задумываясь и не вспоминая.
— В седьмой звон.
— В седьмой! — Маленькая женщина разразилась своим обычным возмущением по поводу несправедливости рабочего графика.
Они направились к главному блоку, за их спинами возвышался эшафот. Позади них Джейм Лендер скрылся из виду под люком, всё ещё подёргиваясь. Джейм теперь будет заботой могильщика. Старик Гербер скоро приедет с телегой и ослом, чтобы забрать дневной груз. Небольшое расстояние до Холма Уинскон может оказаться долгим для старика Гербера, пятерых его пассажиров и осла, который был почти таким же старым, как и его хозяин. Тот факт, что на Джейм не осталось ни капли мяса, мог бы облегчить путь. Это, а также тот факт, что два из остальных четырёх пассажиров были маленькими девочками.
Гербер пробирался через Срезанные улицы, побывав в Академии и распродав все части тела, которые имели нынче спрос. То, что он сбросит в могильную яму на холме, скорее всего, значительно полегчало бы — это будет груда влажных ошмётков плоти, если дела у него сегодня пойдут хорошо.
—... шестой звон вчера, пятый позавчера. — Дава сделала паузу в тираде, которую она запустила много лет назад, — вечное чувство несправедливости, которое давало ей силы справляться с осуждёнными мужчинами вдвое крупнее её.
— Кто там?
Высокая фигура с тяжёлой тростью стучала в дверь блока для новоприбывших.
— Парень из Кальтесса? Ну этот... — Дава пощелкала пальцами перед лицом, словно пытаясь выудить ответ из глубин памяти. — Держит бойцов.
— Партнис Рив! — Аргус назвал имя так, как он его запомнил, и здоровяк повернулся. — Давно не виделись.
Партнис достаточно часто посещал дневную тюрьму, вытаскивая своих бойцов из неприятностей. Невозможно содержать контору злых и жестоких людей без того, чтобы они время от времени не разбили несколько лиц, но, как правило, они не попадали в Харритон. Профессиональные бойцы обычно сохраняют достаточно холодную голову, чтобы не убить кого-нибудь во время драки в баре. Это любители теряют рассудок и продолжают терзать упавшего противника, пока от него не останется ничего, кроме кровавого месива.
— Мой друг! — Партнис повернулся, широко расставив руки, открыто улыбаясь и даже не пытаясь назвать имя Аргуса. — Я пришёл за своей девочкой.
— Твоей девочкой? — Аргус нахмурился. — Не знал, что ты познал тонкости семейной жизни.
— Работает по договору. — Партнис отмахнулся от этого вопроса. — Открой дверь, будь добр, дружище. Сегодня её должны вздёрнуть, а я и так опаздываю. — Он нахмурился, как будто вспоминая, через что ему пришлось пройти на пути сюда.
Аргус достал из кармана тяжёлый железный ключ.
— Наверное, ты уже опоздал, а, Партнис? Солнце садится. Старый Гербер со своей телегой уже скрипит по переулкам, готовый торговать своим добром.
— Они оба скрипят, да? Гербер и его телега, — вставила Дава. Она любила пошутить, но не умела делать это смешно.
— Я послал гонца, — сказал Партнис, — с указаниями, чтобы девочек из Кальтесса не трогали до...
— Указаниями? — Аргус остановился, вставив ключ в замок.
— То есть с предложением. Предложением, обернутым вокруг серебряной монеты.
— Ах. — Аргус повернул ключ и пригласил Партниса внутрь. Он провел посетителя самым быстрым путём: через пост охраны, по короткому коридору, где из узких окошек в дверях камер наблюдали за прибывшими; и дальше во двор, где под окном начальника тюрьмы расположился публичный эшафот.
Главные ворота уже открылись, готовые впустить повозку могильщика. Маленькая фигурка ждала у ступеней эшафота, а рядом с ней стоял один стражник, судя по всему, Джон Фаллон.
— Как раз вовремя! — заметил Аргус.
— Хорошо. — Партнис начал продвигаться вперёд, затем остановился. — Разве это не... — он замолчал, губы скривились в гримасе разочарования.
Проследив за взглядом высокого мужчины, Аргус заметил источник его беспокойства. Настоятельница Блаженного Милосердия пробиралась сквозь небольшую толпу зрителей к ступеням эшафота. С такого расстояния она могла бы сойти за чью угодно мать — невысокая, пухлая фигура, облачённая в чёрную ткань. Но посох выдавал её.
— Боже правый! Эта ужасная старая ведьма снова пришла, чтобы обокрасть меня. — Партнис одновременно увеличил и ускорил шаг, заставив Аргуса перейти на недостойную стражника трусцу, чтобы не отставать. Даве, сопровождающей их с другой стороны, пришлось бежать.
Несмотря на поспешность Партниса, он опередил настоятельницу всего лишь на миг.
— Где вторая? — Он оглянулся, как будто стражник мог прятать за спиной ещё одного пленника.
— Чего? — Взгляд Джона Фаллона метнулся мимо Партниса к приближающейся монахине. Её одеяние колыхалось, когда она шла.
— Девочка! Их было две. Я же отдал приказ... Я послал просьбу, чтобы их не трогали.
— С той уже всё. — Фаллон наклонил голову к кургану возле главных ворот, высотой в несколько футов. Камни прижали к земле испачканную серую простыню. Пока они смотрели, в поле зрения появилась повозка могильщика.
— Проклятие! — Это слово вырвалось у Партниса достаточно громко. Люди со всего двора поворачивались к нему. Он поднял обе руки, растопырив пальцы, затем, дрожа от усилия, опустил их по бокам. — Мне нужны были обе.
— Придётся теперь вам договариваться с могильщиком насчёт другой, — заметил Фаллон. — Вот. — Он потянулся к девушке, стоявшей сбоку от него. — Тебе придётся договориться со мной. Потом с этими двумя. — Он кивнул на Даву и Аргуса. — А ещё есть начальник тюрьмы.
— Не бывать этому. — Настоятельница встала между Фаллоном и Партнисом. Она казалась коротышкой рядом с ними. Её посох поднялся и прервал их зрительный контакт. — Я заберу это дитя.
— Ничего подобного! — Партнис посмотрел на неё сверху вниз, нахмурив брови. — При всём уважении к Предку и всё такое, но она моя. Я уже всё оплатил. — Он оглянулся на ворота, где Гербер уже остановил телегу возле накрытого кургана. — Кроме того... откуда вы знаете, что вам нужна именно она?
Настоятельница фыркнула и одарила Партниса материнской улыбкой.
— Конечно, она та самая. Вы можете сказать это, глядя на неё, Партнис Рив. У этого ребёнка огонь в глазах. — Она нахмурилась. — Но я видела и другую. А в этой лишь испуг. Смятение. Она не должна была быть здесь.
— Но ведь Саида вернулась в камеру... — пояснила девушка. — Они сказали мне, что я пойду первой.
Аргус взглянул на ребёнка. Маленькая девочка в бесформенном бельё — не уличные лохмотья, покрытые ржавыми пятнами, но всё же одежда крепостных. Возможно, ей было лет девять. Аргус давно потерял способность определять возраст. Двое старших уже выросли, а маленькой Сали всегда будет пять лет. А вот эта девочка была свирепым созданием. На её худом, грязном лице застыла угрюмая гримаса. Глаза чёрные под короткой копной чёрных, как смоль, волос.
— Возможно. Та была другой, — сказал Партнис. — Она была большой. — Ему не хватало убеждённости. Ведь наставник узнает огонь, когда увидит его.
— Где Саида? — спросила девушка.
Глаза настоятельницы слегка расширились. Её словно ранили ножом. Эта эмоция исчезла быстрее, чем тень птичьего крыла. Аргус решил, что ему показалось. Настоятельницу Блаженного Милосердия называли по-разному, правда, за глаза, и определение "мягкая" не входила в их число.
— Где моя подруга? — повторила вопрос девушка.
— Ты поэтому осталась? — спросила настоятельница. Она вытащила перемерзшее яблоко, такое темно-красное, что оно могло быть почти чёрным, горькое и древесное. Мул мог бы съесть такое, но мало из людей отважился бы на подобный риск.
— Осталась? — спросила Дава, хотя вопрос не был адресован ей. — Она осталась, потому что это клятая тюрьма, она закована и находится под охраной!
— Ты осталась, чтобы помочь подруге?
Девочка не ответила, только пристально смотрела на женщину, словно в любой момент могла наброситься на неё.
— Лови. — Настоятельница бросила яблоко в сторону девочки.
Маленькая рука мелькнула и перехватила фрукт. Яблоко покоилось в ладони. Позади девочки на землю упала верёвка.
— Лови. — Настоятельница взяла в руки ещё одно яблоко и бросила его куда сильнее.
Девушка поймала его в другую руку.
— Лови.
Где именно настоятельница спрятала запас фруктов, Аргус сказать не мог, но уже через мгновение его перестало это волновать, и он уставился на третье яблоко, зажатое между двумя руками, ладони продолжали сжимать два первых фрукта.
— Лови. — Настоятельница подбросила ещё одно яблоко, но девушка продолжала жонглировать тремя, увернувшись от четвёртого.
— Где Саида?
— Ты пойдешь со мной, Нона Грей, — сказала настоятельница, выражение её лица было доброжелательным. — Мы поговорим о Саиде в Монастыре.
— Она моя! — Партнис шагнул к девушке. — Дражайшая дочь! Кроме того, она чуть не убила Раймеля Таксиса. Семья никогда не отпустит её на свободу. Но если я смогу доказать, что она имеет ценность, они могут позволить мне использовать её в боях.
— Раймель мертв. Я убила его. Я...
— Дражайшая? Я удивлена, что вы отпустили её, мистер Рив, — отрезала настоятельница, пресекая протесты девушки.
— Я бы не сделал этого, если бы был там! — Партнис сжал кулаки, словно пытался удержать ускользающий шанс. — Я был на полпути через весь город, когда узнал. Вернулся и обнаружил там хаос... повсюду кровь... люди Таксиса ждут... Если бы городская стража не притащила её сюда, она бы уже была в личной темнице Турана. Он не тот человек, чтобы потерять сына и сидеть сложа руки.
— Именно поэтому вы отдадите её мне. — Улыбка настоятельницы напомнила Аргусу улыбку его матери. Такую улыбку она использовала, когда была права, и они оба это знали. — Ваши карманы недостаточно глубоки, чтобы вывезти отсюда юную Нону, если мальчик Таксисов умрёт. Даже если бы вы и добились её освобождения, ни вы, ни ваше заведение недостаточно сильны, чтобы выдержать требования Турана Таксиса о возмездии.
Девушка попыталась перебить её.
— Откуда вы знаете моё имя? Я не...
— Не забывайте, что я дружу с начальником Джеймсом дольше, чем вы живёте, мистер Рив. — Настоятельница снова перебила девушку. И ни один здравомыслящий человек не станет нападать на монастырь верующих.
— Не стоит принимать её за Красную сестру. — У Партниса был такой угрюмый тон, какой бывает у мужчин, когда они знают, что проиграли. — Это неправильно. В ней нет веры Предка... и она просто убийца. Поговаривают, что её действия были жуткими...
— Веру я могу ей дать. То, что у неё уже есть, нужно Красным сёстрам. — Настоятельница протянула пухлую руку в сторону девушки. — Пойдём, Нона.
Нона посмотрела на Джона Фаллона, на Партниса Рива, на палача и петлю, раскачивающуюся рядом с ним.
— Саида — моя подруга. Если вы причинили ей вред, я убью вас всех.
В молчании она прошла вперёд, ставя ноги так, чтобы не наступить на упавшие яблоки, и взяла настоятельницу за руку.
Аргус и остальные смотрели, как они уходят. У ворот они остановились, чёрные на фоне красного солнца. Ребёнок отпустил руку настоятельницы и сделал три шага в сторону прикрытого кургана. Старый Гербер и его мул стояли, наблюдая за происходящим, так же как и все остальные. Нона остановилась, глядя на курган. Она посмотрела в сторону мужчин на виселице — долгим, медленным взглядом — затем вернулась к настоятельнице. Через несколько мгновений пара исчезла за углом.
— Думаю, она увидела в нас покойников, — заметила Дава.
Стражница всё ещё шутит. По-прежнему не смешно.
;
Глава 3

Однажды в деревню Ноны, такую маленькую, что у неё не было ни названия, ни рыночной площади, приехал жонглер. Он явился одетый в грязные и выцветшие пёстрые одежды, тощий, как скелет. Он пришёл один — молодой человек, с тёмными глазами и быстрыми руками. В грубой сумке он нёс мячи из цветной кожи, палочки с белыми и чёрными лентами и грубо сделанные ножи.
— Приходите, смотрите, великий Амондо поразит вас мастерством. — Это прозвучало как восхваление товара, который никто не покупает. Он представил себя горстке жителей деревни, не занятых охотой или работой в поле, но достаточно смелых, чтобы противостоять ветру Коридора, несущему ледяной дождь. Положив между зрителями свою широкополую шляпу и зевнув, он достал четыре полосатые палочки и завертел ими в воздухе.
Амондо пробыл здесь три дня, хотя его аудитория иссякла после первого часа первого же вечера. Печальный факт заключается в том, что один жонглирующий человек, каким бы талантливым он ни был, владеет только одним видом развлечения.
Нона оставалась рядом с ним, следя за каждым его движением, за каждым ловким поворотом, скручиванием и манёвром. Она оставалась даже после того, как свет погас и последние дети ушли. Молча и пристально она смотрела, как жонглёр начал укладывать реквизит в сумку.
— А ты тихоня. — Амондо бросил ей засохшее яблоко, которое лежало в его шляпе вместе с кое-чем получше: две булочки, кусок твёрдого козьего сыра Кеннала и где-то среди них — медный полпенни, обрезанный до четвертака.
Нона поднесла яблоко к уху, прислушиваясь к шороху пальцев на его сморщенной кожуре.
— Дети меня не любят.
— Не любят?
— Нет.
Амондо ждал, жонглируя невидимыми шарами.
— Они говоря, что я — зло.
Амондо бросил невидимый шар на землю. Остальные тоже попадали. Жонглёр поднял бровь.
— По словам мамы, дети так говорят, потому что у меня чёрные волосы и слишком бледная кожа. Она говорит, что кожа у меня от неё, а волосы — от отца. — У других же детей была загорелая кожа и песочные волосы их родителей. Но мать Ноны была родом с ледяных окраин, а клан её отца охотился на ледниках. Оба родители были чужаками. — Мама говорит, что они просто не любят других.
— Это жуткие мысли для детей. — Жонглёр поднял сумку.
Нона стояла, глядя на яблоко в руке, но, не видя его. Воспоминание поглотило её внимание.
Её мать в полумраке их хижины впервые заметила кровь на руках дочери. Что это? Они тебя поранили? Нона опустила голову и покачала ею.
— Биллем Смитсон пытался причинить мне боль. Вот что было внутри него.
— Лучше отправляйся домой к маме и папе. — Амондо медленно повернулся, глядя на хижины, деревья, сараи.
— Мой отец умер. Его забрал лёд.
— Ну что ж. — Улыбка, только немного печальная. — Давай я отведу тебя домой. — Он откинул назад прядь волос и протянул руку. — Мы ведь друзья, да?
Мать Ноны позволила Амондо спать в их сарае, хотя на самом деле это был сарай для овец, в котором они пережидали снег. Она сказала, что пойдут разговоры, но ей все равно. Нона не понимала, почему кого-то должны волновать разговоры. Ведь это просто шум.
В ночь отъезда Амондо Нона пришла к нему в сарай. Он разложил содержимое сумки перед собой на земляном полу, куда через дверной проём проникал красный свет луны.
— Покажи мне, как жонглировать, — попросила она.
Он поднял глаза от ножей и усмехнулся, тёмные волосы рассыпались по его лицу, за ними блестели тёмные глаза.
— Это сложно. Сколько тебе лет?
Нона пожала плечами.
— Маленькая. — В деревне не считали годы. Ты был ребёнком, потом маленьким, потом большим, потом старым, потом мёртвым.
— Маленькая — это совсем маленькая.
Он поджал губы.
— Мне два года и двадцать. Наверное, я большой. — Он улыбнулся, но в его улыбке было больше беспокойства, чем радости. Как будто мир для больших имел не больше смысла и комфорта, чем для маленьких. Давай попробуем.
Амондо взял в руки три кожаных мяча. При свете луны трудно было разглядеть их цвета, но когда фокус  приблизился, то стало достаточно светло, чтобы бросать и ловить. Он зевнул и передёрнул плечами. Быстрое движение рук, и три мяча заплясали по пересекающимся дугам.
— Вот. — Он поймал их. — Пробуй.
Нона взяла мячи из рук жонглёра. Мало детей могло справиться даже с двумя. С тремя и подавно. Амондо наблюдал, как она вертит их в руках, взвешивает и старается к ним привыкнуть.
Она изучала жонглёра с момента его приезда. Теперь Нона представляла себе узор, который мячи создавали в воздухе в ритме его рук. Она подбросила первый шар вверх по нужной кривой и замедлила мир вокруг себя. Затем второй шар лениво покинул её ладонь. Мгновение спустя все три танцевали по её воле.
— Впечатляет! — Амондо поднялся на ноги. — Кто тебя научил?
Нона нахмурилась и чуть было не ошиблась.
— Ты.
— Не лги мне, девочка. — Он бросил ей четвёртый мяч, коричневый кожаный с синей полосой.
Нона поймала его, подбросила, пыталась скорректировать узор полёта, и через мгновение все четыре были в движении, проносясь над ней длинными траекториями.
Гнев на лице Амондо застал её врасплох. Она думала, он будет рад. Ведь он сказал, что они друзья, но у неё никогда не было друзей, а он сказал это так легкомысленно... Нона полагала, что, поделившись этим, заставит его снова произнести эти слова и запечатать это в мире. Друзья. Она нарочно уронила мяч на пол, затем следующий.
— Меня научил циркач, — солгала она. Шарики укатились в тёмные углы, где живут крысы. — Я тренируюсь. Каждый день! С... камнями... гладкими, нашла в ручье.
Амондо подавил гнев, легко улыбнувшись.
— Никому не нравится, когда из него делают дурака, Нона. Даже дуракам это не нравится.
— Сколькими ты можешь жонглировать? — поинтересовалась она. Мужчины любят говорить о себе и своих достижениях. Нона знала это, пусть даже сама была ещё маленькой.
— Доброй ночи, Нона.
И Нона, получив от ворот поворот, поспешила обратно в двухкомнатную хижину, которую она делила с матерью. Вокруг неё сиял лунный свет, более тёплый, чем полуденное солнце.
— Быстрее, девочка! — Настоятельница дернула Нону за руку, вырывая её из воспоминаний. Перемерзшие яблоки всколыхнули воспоминание об Амондо. Женщина оглянулась через плечо. Мгновение спустя она сделала это снова. — Быстрее!
— Зачем? — спросила Нона, ускоряя шаг.
— Потому что начальник Джеймс скоро вышлет за нами своих людей. Меня они только обругают, а тебя — вздёрнут. Так что шевели ногами!
— Вы же сказали, что дружите с начальником тюрьмы с тех пор, как Партнис Рив был ещё ребёнком!
— А ты внимательная. — Настоятельница повела их по узкому переулку, настолько крутому, что шаги сделались совсем короткими, а крыши высоких домов выступали одна над другой. Нону поразил запах кожи, напомнивший о цветных шариках, которые ей передал Амондо, — такой же сильный запах, как вонь коров: насыщенный, глубокий.
— Вы же сказали, что вы с начальником были друзьями, — повторила Нона.
— Я встречала его несколько раз, — ответила настоятельница. — Мерзкий человечек, лысый и косоглазый. А характер даже похуже внешности. — Она обошла товары сапожника, разложенные перед ступенями его жилища. Каждый второй дом казался сапожной мастерской, в окне которой сидел старик или молодая женщина, прибивая молотком каблуки сапог или обрезая кожу.
— Вы солгали!
— Называть кого-то лгуном, дитя, — это бесполезная попытка охарактеризовать человека. — Настоятельница глубоко вздохнула, с трудом поднимаясь по склону. — Слова — это шаги на пути: главное — попасть туда, куда ты направляешься. Ты можешь играть по любым правилам: наступать на трещины, ломать маме спину , но ты доберёшься быстрее, если выберешь самый верный путь.
— Но...
— Ложь — сложная штука. Лучше всего не утруждать себя размышлениями о правде или лжи. Но раз уж тебя припёрли к стене, то... изобретай!
— Вы не монахиня! — Нона вырвала руку. — И вы позволили им убить Саиду!
— Если бы я спасла её, то умерла бы ты.
Где-то внизу крутого переулка раздались крики.
— Живее!
Переулок выходил на широкую улицу с узкой лестницей, и настоятельница свернула на неё, не останавливаясь, чтобы оглянуться.
— Они знают, куда мы идём. — За свою короткую жизнь Нона много бегала и пряталась, и она знала достаточно, чтобы понимать: не имеет значения, как быстро ты бежишь, если враг знает, где тебя найти.
— Они знают, что когда мы доберёмся до места, то окажемся в безопасности.
Люди теснились на улице, настоятельница прокладывала путь через самую густую толпу. Нона шла следом, так близко, что полы монашеского одеяния развевались вокруг неё. Толпы пугали её. Ни в её деревне, ни во всем мире не было столько людей, сколько собралось на этой улице. Здесь царило разнообразие: одни взрослые ростом были едва ли выше Ноны, другие превосходили даже громадных гигантов, сражавшихся в Кальтессе. Одни смуглые, их кожа была чёрной, как чернила, другие белокурые и настолько бледные, что у них виднелись все вены и даже капилляры.
Через переулки, выходящие на улицу, Нона увидела море крыш, покрытых терракотовой черепицей, утыканных бесчисленными трубами, из которых валил дым. Она никогда не представляла себе такого большого места, такого количества людей, так тесно прижатых друг к другу. С той ночи, когда смотритель отвёз Нону и других купленных детей в Верити, она почти ничего не повидала в городе: только боевой зал, комплекс, где жили бойцы, и тренировочные дворы. Во время поездки в Харритон она тоже почти ничего не увидела, пока они с Саидой сидели, обнявшись.
— Сюда. — Настоятельница положила руку на плечо Ноны и направила её к ступеням чего-то похожего на храм с колоннами. Большие двери стояли открытыми, каждая была усеяна сотней бронзовых колец.
Ступени были достаточно высоки, так что у Ноны заболели ноги. Наверху её ждал похожий на пещеру зал, освещенный высокими окнами. Каждый квадратный фут помещения был заполнен лавками и людьми, жаждущими найти выгодные предложения. Шум торговли, отражаясь и умножаясь от мраморных сводов наверху, раздавался одним многоголосым гулом. В течение нескольких минут девочка видела только пёстрые цвета, ощущала толкотню и улавливала лишь разноголосицу споров и уговоров. Она сосредоточилась на том, чтобы заполнять пустоту, образующуюся каждый раз после того, как настоятельница пробивалась вперёд, прежде чем кто-то другой занял бы это место. Наконец они вышли в прохладный коридор и оказались на более тихой улице за торговым залом.
— Кто вы? — спросила Нона. Она следовала за женщиной в некотором отдалении. — И, — девочка сделала паузу, задумавшись, — где ваш посох?
Настоятельница повернулась, одной рукой поправляя нитку фиолетовых бус на шее.
— Меня зовут Стёклышко. Для тебя — настоятельница Стёклышко. Вскоре после того, как мы вышли с Обувной улицы, я вручила посох весьма удивлённому молодому человеку. Надеюсь, что стража начальника тюрьмы следила за ним, а не за нами.
— Стёклышко — это не имя собственное. Это вещь. Я видела такие штуки в кабинете Партниса Рива.
Нона вспомнила нечто твёрдое и почти невидимое, что отделяло ветры Коридора от жилища наставников.
Настоятельница Стёклышко отвернулась и продолжила путь.
— Каждая сестра получает новое имя, когда её считают подходящей для брака с Предком. Это всегда имя, обозначающее предмет или вещь, чтобы выделить нас от мирского.
— О.
Большинство в моей деревне молились безымянным богам дождя и солнца, как это делали во всём Грее, расставляя образки на кукурузных полях, чтобы способствовать хорошему урожаю. Но моя мать и несколько молодых женщин ходили в новую церковь на Белом озере, где неистовый молодой человек говорил о боге, который спасет нас, о Надежде, спешащей к нам даже сейчас. Крыша церкви Надежды была постоянно открыта, чтобы мы все могли видеть, как бог движется вперёд. Для меня он выглядел как все остальные звёзды, только белым, когда почти все другие были красными и более яркими. Я спросила, не являются ли все остальные звёзды тоже богами, но за это получила лишь пощечину. Проповедник Микель сказал, что эта звезда — Надежда, а также Единый Бог, и что прежде чем северный лёд и южный лёд соединятся, он явится и спасёт верующих.
Однако в городах в основном молились Предку.
— Вот. Видишь?
Нона проследила за указующим пальцем настоятельницы. На высоком плато, за городской стеной, косые солнечные лучи освещали куполообразное здание, расположенное примерно в пяти милях от города.
— Угу.
— Вот куда мы направляемся. — И настоятельница пошла прочь по улице, огибая слишком свежую кучу лошадиного навоза: до неё ещё не добрались садовники.
— Всё это время вы не слышали обо мне, да? — спросила Нона. Это казалось невозможным.
Настоятельница Стёклышко рассмеялась тёплым и заразительным смехом.
— Ха! Нет. У меня были другие дела в городе. Один из верующих рассказал мне твою историю, и на обратном пути в Монастырь я решила посмотреть на тебя.
— Тогда откуда вы знаете моё имя? Моё настоящее имя, а не то, которое дал мне Партнис.
— Могла бы ты поймать четвёртое яблоко? — Настоятельница ответила вопросом на вопрос.
— А сколько яблок вы бы смогли поймать, бабуля?
— Столько, сколько нужно. — Настоятельница Стёклышко оглянулась на неё. — Поторопись, сейчас же.
Нона понимала, что знает не так уж много, но она видела, когда кто-то пытается оценить её. И она очень не любила, когда у неё что-то отнимают. Настоятельница продолжала бы кидать яблоки, пока не узнала бы предел возможностей Ноны — и держала бы это знание в уме, как острый нож в ножнах. Нона поспешила следом и ничего не сказала. По мере приближения к городской стене улицы становились всё пустыннее, а тени начали вытягиваться.
Переулки зияли тьмой слева и справа, их мрачные пасти готовы были проглотить Нону целиком. Каким бы тёплым ни был смех настоятельницы, Нона не доверяла ей. Она видела, как умерла Саида. Всё ещё можно было сбежать. Жить с группой старых монахинь на продуваемом всеми ветрами холме за городом, может быть, и лучше, чем висельница, но не намного.
— Мастер Рив сказал, что Раймель жив. Это неправда.
Настоятельница плавным движением сняла плащ, обнажив короткие седые волосы и открыв шею ветру. Она быстро накинула на плечи шаль из блестящей шерсти.
— Откуда... Ты украла это! — Нона оглянулась, глядя, нет ли рядом горожан, которые могут услышать её возмущение и присоединиться к ней, но их было мало, все они склонили головы, поглощенные собственными заботами. — Воришка и лгунья!
— Я ценю свою честность. — Настоятельница улыбнулась. — И она имеет свою цену.
— Воришка и лгунья! — Нона решила, что ей пора бежать.
— А ты, дитя, похоже, жалуешься, потому что человек, из-за которого тебя должны были повесить за убийство, на самом деле не умер. — Настоятельница Стёклышко повязала шаль и поправила её. — Возможно, ты сможешь объяснить, что произошло в Кальтессе, а я смогу объяснить, что Партнис Рив имел в виду, когда говорил о Раймеле Таксисе.
— Я убила его. — Настоятельница ждала её рассказ, но Нона держала историю при себе. Она начала говорить настолько поздно, что мать считала её отсталой. Даже став старше, она предпочитала слушать.
— Как? Почему? Обрисуй мне картину. — Настоятельница Стёклышко резко повернула, протащив Нону через такой узкий проход, что будь та толще на несколько фунтов в талии, то монахиня застряла бы.
— Они привезли нас в Кальтесс в клетке.
Я помнила это путешествие. В повозке было трое детей, когда Гилджон, продавец детей, остановился в нашей деревне, и люди передали меня ему. Стивен Грей передал меня торговцу. Казалось, все, кого я знала, смотрели, как Гилджон сажал меня в деревянную клетку вместе с остальными. Деревенские дети, маленькие и большие, смотрели, не решаясь заговорить; старухи бормотали; Мари Стримс, подруга моей матери, рыдала; Марта Бейкер выкрикивала ругательства. Когда повозка тряслась по дороге, в неё полетели камни и комья грязи. Мне это не нравилось.
Повозка дребезжала несколько дней… несколько недель... За два месяца они преодолели почти тысячу миль, большую часть из которых по маленьким и извилистым дорожкам, влево и вправо по однообразной местности. Они мчались вверх и вниз по Коридору, пробираясь серпантинами на север и на юг, так близко ко льду, что иногда Нона видела, как синие стены возвышаются над деревьями. Ветер был единственным нашим неизменным спутником, он пересекал землю и трепал траву так же безжалостно, как пальцы незнакомца.
День за днём Гилджон переправлял повозку из города в город, из деревни в деревню, от лачуги к лачуге. Проданные дети были исхудавшими, от некоторых остались лишь кости да кожа, у их родителей не было ни желания, ни денег, чтобы прокормить их. Гилджон приносил еду дважды в день: утром ячменный суп с луком, горячий и солёный, с чёрным чёрствым хлебом, съедобным лишь после размачивания. Вечером — пюре из брюквы и свинины с маслом. Его "покупки" от такой пищи выглядели все лучше с каждым днём.
— На фартуке мясника я и то видел побольше мясца. — Так сказал Гилджон родителям Саиды, когда они вывели её из хижины под дождь.
Отец, маленький, похожий на крысу человечек, сутулый и поседевший, ущипнул Саиду за руку.
— Она крупная девочка для своего возраста. Сильная. В ней есть что-то от герантов.
Мать, с огрубевшим лицом, худая, плачущая, потянулась, чтобы коснуться длинных волос Саиды, но та увернулась.
— Даю четыре пенни, и чтобы моя лошадь паслась на вашем поле сегодня вечером. — Гилджон любил торговаться. Казалось, он делал это из любви к азарту. Его кошелёк был самым толстым из всех, что Нона когда-либо видела: набит грошами, кронами, даже сверкающим совереном, который привнес новые краски в жизнь Ноны. В деревне только у Стивена Грея водились монеты. А Джеймс Бейкер в тот раз продал весь свой хлеб купеческому отряду, потерявшему след на пути в Джентри. Но ни у кого из них никогда не было золота. Даже серебра не было.
— Десять, и ты уйдешь через час, — возразил отец.
Через час Саида присоединилась к другим детям в клетке, её светлые волосы скрывали осунувшееся лицо. Телега тронулась без задержки, став тяжелее на одну девочку и легче на пяток пенни. Нона смотрела сквозь решётку: отец девочки пересчитывал монеты снова и снова, словно они могли умножиться в его руке, а его жена обнимала себя руками. Причитания матери преследовали их до самого перекрёстка.
— Сколько тебе лет? — спросил Маркус, крепкий темноволосый мальчик, который, казалось, очень гордился тем, что ему десять лет. Он спросил Нону о том же, когда она оказалась в клетке. Она ответила, что ей девять, потому что он, похоже, ждал только цифру.
— Восемь. — Саида шмыгнула носом и вытерла его грязной рукой.
— Восемь? Кровь самой Надежды! Я думал, что тебе тринадцать! — Маркус, казалось, в равной мере был рад тому, что остался самым старшим и тому, насколько крепкой выглядела Саида.
— Герант, вероятно, — предположила Чара, смуглая девушка с такими короткими волосами, что сквозь них даже просвечивала кожа головы.
Нона не знала, что такое герант, кроме того, что если бы он у неё был, то она выглядела бы большой.
Саида придвинулась ближе к Ноне. Будучи девочкой с фермы, она знала, что нельзя сидеть над колесами, если не хочешь, чтобы тебе выбило зубы.
— Не садись рядом с ней, — сказал Маркус. — Она проклята.
— Она появилась вся в крови, — добавила Чара. Остальные кивнули.
Маркус вынес окончательный и самый ужасный вердикт.
— За неё даже не заплатили.
Нона не могла спорить с этим. Даже Хесса с её высохшей ногой стоила Гилджону пенни, пусть и обрезанный. Нона пожала плечами и подтянула колени к груди.
Саида откинула волосы, громко фыркнула и обхватила Нону массивной рукой, притягивая её к себе. Встревоженная Нона отпрянула назад, но сопротивляться силе более крупной девочки было невозможно. Они ехали так, и повозка тряслась под ними. Саида плакала, а когда девочка, наконец, отпустила Нону, та обнаружила, что её собственные глаза полны слёз. Хотя она не могла сказать, почему. Возможно, та её часть, которая должна была знать ответ, оказалась сломана.
Я знала, что должна была что-то сказать, но не смогла найти необходимых слов. Вероятно, я оставила их в деревне, на полу у матери. Решив не молчать, я собиралась сказать то, что говорила только однажды — то, из-за чего меня посадили в клетку.
— Мы теперь друзья.
Большая девочка хмыкнула, снова вытерла нос, подняла глаза. На её грязном лице расплылась белоснежная улыбка.
Гилджон хорошо кормил их и отвечал на вопросы, по крайней мере, в первый раз, когда они их задавали. То есть это были вопросы типа "мы уже приехали?" и "сколько ещё осталось?". То есть те, ответом на которые был только стук колес.
Клетка служила двум целям, о которых он однажды рассказал детям, повернув к ним для этого своё старое лицо и позволив мулу, Четырёхногу, самому выбрать направление.
— Дети — это как кошки, только менее полезные и не такие пушистые. Клетка удерживает вас в одном месте, иначе я бы вечно вас собирал. Кроме того... — он поднял палец к бледной линии шрама, идущей через левую бровь, глазницу и скулу, — я человек вспыльчивый и злопамятный. Огорчите меня, и я нанесу удар этим или вот этим. — Он показал сначала трость, которой он подгонял Четырёхнога, а затем пустую мозолистую ладонь. — Но тогда я пожалею и о грехах против Предка, и о своем тощем кошельке. — Гилджон усмехнулся, показав жёлтые зубы и тёмные щели между ними. — Клетка спасает вас от моей несдержанности. По крайней мере, пока вы не рассердите меня до такой степени, что моего гнева хватит, дабы дойти до дверцы.
Клетка вмещала двенадцать детей. Можно было вместить и больше, если бы они были совсем маленькими. Гилджон продолжил путь на запад по Коридору, насвистывая что-то в хорошую погоду, горбясь и ругаясь — в плохую.
— Я остановлюсь, когда мой кошелёк опустеет или моя повозка будет полна. — Он говорил это каждый раз, когда к ним присоединялся новый невольник.
Мне хотелось, чтобы Гилджон нашёл какого-нибудь ребёнка, родители которого любили бы своё чадо и продали бы за все монеты, которые были у торговца. Тогда мы наконец-то смогли бы добраться до города.
Иногда они видели вдалеке дым Верити, из которого над городом проступали слабые очертания башен. Однажды повозка оказалась так близко, что Нона смогла увидеть, как солнечный свет багровеет на крепостных стенах крепости, которую императоры построили вокруг Ковчега. В ней раскинулся целый город, обнесенный толстыми стенами и укрывшийся в подветренной части высокого плато. Но Гилджон повернул, и город снова померк, превратившись в далекое пятно дыма.
Нона прошептала Саиде свою идею в холодный день, когда солнце полыхало багрянцем над половиной неба, а ветер пробегал пальцами по деревянным прутьям, наигрывая странные ноты.
— Гилджону не нужны красивые, — фыркнула Саида. — Он ищет породистых.
Нона заморгала и уставилась на неё.
— Породистость. Ну, ты же знаешь. Любой, у кого видны признаки крови. — Она посмотрела вниз на Нону, которая по-прежнему сидела, широко раскрыв глаза от непонимания. — Четыре племени, ну?
Нона слышала о них, о четырёх племенах людей, которые пришли в этот мир из тьмы и смешали свои линии, чтобы родить детей, способных выдержать суровые условия этих земель, на которые они переселились.
— Мама водила меня в церковь Надежды. Там не приветствуют разговоры о Предке.
Саида подняла руки вверх.
— Ну, было четыре племени. — Она пересчитала их по пальцам. — Геранты. Если в тебе слишком много крови герантов, ты становишься большим, как они. — Она похлопала себя по широкой груди. — Хунска. Они встречаются реже. — Она коснулась волос Ноны. — Хунска — темно и хунска — быстро. — Как будто читая стишок. — Другие встречаются ещё реже. Марьюлы... и... и...
— Квантал, — подсказал Маркус из угла. Он фыркнул и раздулся от важности, словно был самым мудрым. — Марьялы, а не марьюлы.
Саида нахмурилась и, обернувшись, понизила голос до шепота.
— Они могут творить магию.
Нона коснулась своих волос в том месте, где лежала рука Саиды. Деревенские детишки считали, что чёрные волосы — признак злобы.
— Зачем Гилджону такие дети?
— Чтобы продать. — Саида пожала плечами. — Он знает, какие признаки нужно искать. Если он прав, то сможет продать нас дороже, чем купил. Мама сказала, что я найду работу, если вырасту ещё сильнее. Она сказала, что в городе кормят мясом и платят монетами. — Саида вздохнула. — Но я все ещё не хочу идти.
Гилджон ездил по дорогам, которые вели в никуда, по дорогам, настолько избитым и заросшим, что часто приходилось выводить детей и заставлять толкать телегу с Четырёхногом, чтобы продвинуться вперёд. Тогда Гилджон позволял Маркусу вести мула — Маркус умел обращаться с этим животным. Дети любили Четырёхнога: он пах хуже старого одеяла и любил кусать за ноги, но он тянул телегу без устали, и единственным его соперником в борьбе за любовь детей был Гилджон. Некоторые из них боролись за то, чтобы в конце дня принести мулу яблоки и сладкую траву. Но из всех людей Четырёхног любил только Гилджона, который хлестал его, и Маркуса, который чесал его между глаз и говорил при этом всякие глупости.
Дожди шли несколько дней подряд, отчего жизнь в клетке стала невыносимой, хотя Гилджон и накинул с подветренной стороны сверху на неё шкуру. Хуже всего была грязь — холодная и мрачная жижа, которая цеплялась за колёса так, что всем приходилось толкать телегу. Нона ненавидела грязь: не обладая ростом Саиды, она часто оказывалась по бедра в холодной и засасывающей трясине, а Гилджону приходилось спасать её, когда повозка выбиралась на более твердую землю. Каждый раз он накручивал её пеньковый плащ на кулак и вытаскивал девочку на поверхность.
Нона принималась отскребывать грязь, как только торговец усаживал её на задний борт.
— Разве немного грязи помешает девочке с фермы? — интересовался Гилджон.
Нона только хмурилась и продолжала скрести. Она ненавидела быть грязной всё время, сколько себя помнила. Мать говорила, что она ела как высокородная леди: аккуратно держа каждый кусочек еды, чтобы не испачкаться.
— Она не с фермы. — Саида заступилась за неё. — Мама Ноны плела корзины.

— Теперь она — никто, как и все вы, пока я вас не продам, — каждый раз повторял Гилджон, возвращаясь на место возницы. — Просто рты, которые нужно кормить.
Дороги, которые вели в никуда, приводили их к людям, у которых ничего не было. Гилджон никогда не упрашивал продать ему ребёнка. Он останавливался рядом с любой фермой, где росло больше сорняков и камней, чем урожая, который назвать "неудачным" было бы верхом деликатности, подразумевая, что фермер предпринял хоть какие-то усилия, чтобы добиться успеха. В таких местах фермер-арендатор мог с готовностью остановить работу с плугом или отложить косу, чтобы подойти к повозке у пограничной стены.
Человек, везущий повозку с детьми в клетке, не обязан объяснять, чем он занимается. Фермеру, чьи кости видны сквозь бледную плоть, а глаза цвета голода, не нужно объясняться, если он подходит к такому человеку. Голод лежит в основе всех наших самых страшных сделок.
Иногда фермер, с блестящими на затенённом лице глазами, совершал этот долгий, медленный переход через всё поле и стоял, одетый в комбинезон, жуя стебель кукурузы. В таких случаях проходило не более нескольких минут, прежде чем возле него выстраивалась вереница грязных детей.  Одни сужали глаза от подозрения с немым вопросом "зачем нас позвали", а другие, с глазами широкими и бесхитростными, всё ещё сжимали в одной руке палку, с которой играли, а в другой — тряпки.
Гилджон быстро выбирал детей с возможными чертами герантов. Если они знали свой возраст, то это упрощало дело, но даже, не имея ничего, кроме приблизительного предположения о возрасте ребёнка, он видел подсказки, которые помогали ему. Часто Гилджон смотрел на их затылки или брал запястья и сгибал их назад — до тех пор, пока дети не морщились от боли. Таких он отводил в сторону. При повторном осмотре он изучал глаза, оттягивая веки и вглядываясь в белки.
Я помнила эти руки и  чувствовала себя грушей, взятой с рыночного прилавка, которую сжимают и обнюхивают. Деревня ничего не просила за меня, но Гилджон все равно проводил свои проверки. Место в клетке и еду из его котелка нужно было заслужить.
С потенциальными хунсками торговец поступал иначе: растирал волосы ребёнка между пальцами, проверяя их на ощупь. Если Гилджон был доволен, то проверял их быстроту, бросая камень так, чтобы он упал на натянутую ткань. И устраивал игру, в которой нужно было поймать снаряд, когда он снова появлялся в поле зрения на пару футов ниже. Почти никто из детей, которые были похожи на хунска, не оказывались по-настоящему быстрыми. Гилджон говорил, что они вырастут, и их способности увеличатся. Либо же тренировки позволят им развить скорость.
Нона полагала, что они могут сделать десять остановок, прежде чем найдут кого-нибудь, готового обменять сыновей и дочерей на россыпь медяков. Она догадалась, что после того, как Гилджон прошёлся по цепочке детей, выстроившихся перед ним, он предлагал монеты не чаще, чем за одного из дюжины. А когда всё же предлагал, то, как правило, выбор падал на крупного ребёнка. И даже из этих немногих, по его словам, почти никто не вырастет полноценным герантом.
После того, как Гилджон отбирал крупных, а так же тёмных и слишком быстрых детей, он всегда возвращался к линии детей для третьей, самой дотошной проверки. Он всматривался в "товар" взглядом ястреба. При этом Гилджон держал руки при себе и задавал вопросы.
— Тебе снился сон прошлой ночью? — мог спросить он.
— Скажи мне... какие цвета ты видишь в фокусе луны?
И когда они говорили ему, что луна всегда красная, и что нельзя смотреть на луну в фокусе, ведь тогда она тебя ослепит, он отвечал:
— Но если бы ты мог, если бы это было не так больно, то какие цвета ты увидел бы?
— Что издает синий звук? — Он часто использовал эту фразу.
— Какой вкус у боли?
— Ты видишь, как растут деревья?
— Какие секреты хранят камни?
И так далее — иногда с нарастающим возбуждением, иногда со скукой, зевая в кулак. Все это игра. В неё редко удавалось выиграть. И в конце, неизменно, Гилджон приседал, чтобы оказаться на одном уровне с детьми.
— Следите за моим пальцем, — говорил он им. — И он проводил им по воздуху нисходящую линию, так близко, что его ноготь чуть не задевал нос ребёнка. Линия колебалась, дёргалась, пульсировала, билась, никогда не повторяя узор дважды, но всегда смутно знакомая. Что он искал в их глазах, Нона не знала. Впрочем, похоже, он редко находил это.
Два места в клетке достались детям, отобранным в этом последнем пункте назначения, и каждый из них стоил дороже, чем все остальные. Но никогда цена не было достаточно высокой. Если просили золото, торговец уходил восвояси.
— Друг, я занимаюсь этим столько же, сколько ты пашешь эти поля, и за все это время, сколько из тех, кого я продал, прошли под аркой Академии? — спрашивал он. — Четыре. Всего четыре полнокровных... и всё равно они называют меня магом-искателем.
В долгие часы между одной частью нигде и другой дети, покачиваясь в клетке, наблюдали за проплывающим мимо миром. В большинстве случаев это были унылые болота, пятнистые поля или мрачные леса, где скрут-сосна и морозный дуб боролись за солнце, почти не оставляя места для дороги. В основном они молчали, ибо детская болтовня быстро угасает, если её не кормить. Но Хесса оказалась чудачкой. Она ставила перед собой обеими руками свою иссохшую ногу, потом прислонялась спиной к деревянным прутьям и рассказывала историю за историей. Её глаза были закрыты, а широкие скулы делали из неё какую-то дикарку. На всем её исхудавшем лице, обрамлённом густыми локонами волос цвета соломы, двигался только рот. Истории, которые она рассказывала, скрадывали часы и увлекали детей в путешествия, гораздо более долгие, чем те, которые когда-либо удавалось совершить Четырёхногу. Она рассказывала о Ситроуле на востоке и их боевитой королеве Адоме, о её сделках с ужасом, обитающим под чёрным льдом. Она рассказывала о дарнийцах, которые плывут через Марново море к западному берегу империи на баржах из больного дерева. Об огромных волнах, поднимающихся, когда южные ледяные стены оседают, и о том, как они проносятся по ширине Коридора и разбиваются о замёрзшие скалы на севере, которые, в свою очередь, обрушиваются и посылают обратно свои волны. Хесса рассказывала об императоре и его сестрах, об их ссорах, которые свели на нет многие великие семьи, которым не повезло оказаться между ними. Она рассказывала о героях прошлого и настоящего: о генералах былых времён, удерживавших пограничные земли; об адмирале Шеере, потерявшем тысячу кораблей; о ной-гуине, взобравшемся на стены замка, чтобы вонзить нож; о Красных Сестрах в их боевых одеяниях; о Тихих Людях и их ядах...
Иногда во время этих долгих дорог Хесса разговаривала со мной, тесно прижавшись ко мне в углу клетки, её голос был тихим. Я не могла понять, рассказывала ли девочка сказки или странные истины.
— Ты тоже это видишь, правда, Нона? — Хесса наклонялась ближе, так близко, что её дыхание щекотало ухо Ноны. — Путь, линию? Она хочет, чтобы мы следовали ей.
— Я не...
— Я больше не могу ходить. Они забрали мой костыль, и мне приходится ползти или идти на руках... но там... я могу идти до тех пор, пока могу держать под собой Путь.
Нона улыбнулась. Хесса отодвинулась и рассмеялась, что было редкостью для неё, крайней редкостью. Затем она рассказала историю для всех, про Персуса и Скрытый Путь, историю из древних времён. Даже Гилджон откинулся назад, чтобы послушать.
И вот однажды, чудо из чудес, в клетку втиснулся двенадцатый ребёнок, и Гилджон объявил, что повозка полна, и дело завершено. Повернув на запад, он пустил Четырёхнога по дороге в Верити и вскоре выехал на широкую, усыпанную камнями дорогу, по которой тягловое животное могло идти в два раза быстрее.
Они прибыли на место в темноте, лил дождь. Нона не увидела в городе ничего, кроме множества огней. Сначала они казались созвездиями, парящими над чернотой огромных стен, а когда повозка миновала зёв ворот, то огни превратились в россыпь островков: дверной проём здесь, ряд колонн там. Фигуры людей, скрытые плащами, появлялись из ночи, их едва можно было различить, как они тут же пропадали.
Широкие улицы и узкие, как каньоны, прорезанные домами Верити, едва достигающими высотой до шеи, привели повозку к высокой деревянной двери. Надпись, выведенная железными буквами над дверью, гласила имя, но прочитать его Нона не смогла, ей не хватало образования.
— Кальтесс, мальчики и девочки. — Гилджон откинул капюшон. — Пора познакомиться с Партнисом Ривом.
Гилджон заехал во двор, обнесённый высокими стенами, и приказал им выйти. Саида и Нона спустились вниз, скованные и измученные. Перед ними возвышался зал с множеством окон. Строение оказалось в три раза выше любого дома, который Нона видела до этого. Во дворе почти никого не было. Его освещало пламя, полыхающее в жаровне, установленной в центре. В углах валялись брошенные предметы, в том числе куски дерева, обтянутые кожей, размером и формой напоминающие человечков, установленных на круглых подставках. Несколько молодых людей сидели на скамьях под фонарями, все они полировали изделия из кожи, кроме одного, который чинил сеть, словно рыбак.
Партнис Рив продержал детей в ожидании больше часа, прежде чем вышел из зала. Рассвет уже проник во двор и застал Нону врасплох. Тогда она поняла, что они провели в пути целую ночь.
Саида заёрзала и закуталась в шаль. Нона смотрела, как солнце окрашивает в багровый цвет гребень чёрной черепичной крыши зала. За стенами город просыпался, скрипел и стонал, как старик, покидающий постель, так толком и не поспав.
Партнис спускался по ступенькам, всегда делая следующий шаг одной и той же ногой. Грузный мужчина, высокий и упитанный, с серо-железными волосами, тёмными глазами, не обещающими ничего доброго. Он кутался от холода в толстый бархатный халат.
— Партнис! — Гилджон широко раскинул руки, и Партнис Рив скопировал этот жест, хотя ни один из мужчин не шагнул вперёд в обещанные объятия. — Селия в порядке? А малышка Мерра?
— Селия — это... Селия. — Партнис опустил руки с кривой ухмылкой. — А Мерра живёт в Дарринс Тауне, замужем за сыном торговца тканями.
— Когда мы стали такими старыми? — Гилджон вернул руки на бока. — Вчера мы были совсем молодыми.
— Вчера было очень давно. — Партнис обратил внимание на товар. — Слишком маленькая. — Он прошёл мимо Ноны без дальнейших комментариев. — Слишком робкая. — Он двинулся мимо Саиды. — Слишком толстая. Слишком молодая. Слишком больная. Слишком ленивый. Слишком неуклюжая. А с этим проблем не оберёшься. — Он повернулся в конце очереди и посмотрел на Гилджона. Они были одного роста, хотя Партнис выглядел мягким, а Гилджон — жёстким. — Я дам тебе две кроны за всех.
— Я потратил две кроны только на их жратву! — Гилджон сплюнул на гравийный пол.
Торг длился ещё час, и оба мужчины, казалось, получали от него удовольствие. Гилджон перечислял причины, по которым дети станут ценными бойцами в состязаниях Партниса, указывая на черты герантов и хунска.
— Этой девочке восемь лет! — Гилджон положил руку на плечо Саиды, та невольно вздрогнула. — Восемь лет! Высокая, как дерево. Она восходящая герантка. Наверняка даже полнокровная!
— Даже полнокровные будут стоить гроши, если в них нет воли к борьбе. — Партнис рявкнул в лицо Саиде. Она отшатнулась, вскрикнув от страха, поднеся обе руки к глазам. — Бесполезные.
— Но, Партнис, ей всего восемь!
— Так сказал её папаша. Мне кажется, ей все пятнадцать.
Гилджон схватил Саиду за руку и дёрнул на себя.
— Потрогай её запястья! — Он наклонил её голову вперёд и провел пальцем по позвонкам, выступающим чуть ниже затылка. — Смотри сюда! — Он потянул её за волосы. — Папаши лгут, а кости — нет. Эта, по крайней мере, восходящая. За всю поездку не видел ни одного геранта, который бы её одолел. Может быть, она полнокровная.
Партнис взял запястье Саиды и сжимал его до тех пор, пока она не захныкала.
— Её прикоснулись, я согласен.
— ПРИКОСНОВЕНИЕ? Ни хрена это не прикосновение!
— Полукровка. И то с натяжкой.
И так продолжалось, Партнис допускал, что некоторые из детей могут быть полукровками, а Гилджон настаивал на том, что все они восходящие или даже полнокровные.
Нона и мальчик по имени Турам, как он утверждал, демонстрировали явные признаки родословной хунска. Он дал пощёчину Тураму, затем попытался снова, но мальчик успел выставить руку, прежде чем удар попал в цель. Когда он попробовал это на Ноне, она позволила ему дать ей пощёчину, а затем ей прилетело по голове: в ухе появился гул, а на щеке — горячий отпечаток ладони. Он сделал это снова, нахмурившись, и она нахмурилась в ответ, даже не пытаясь избежать удара, который свалил её с ног и раскрасил серое небо яркими и мигающими огоньками.
—... идиотка.
Нона поднялась на ноги, её плечо стальной хваткой удерживал Гилджон, во рту девочки стояла кровь. Она вспомнила силу пощёчины и то, как зазвенели её зубы.
— Ты видел, как быстро она повернулась ко мне.
Это было правдой. Губы Ноны распухли чуть ли не вчетверо, нос пронзили копья яростной агонии. Последний удар она встретила, стоя лицом.
— Должно быть, я пропустил эту часть, — заявил Партнис.
Нона проглотила кровь и позволила боли пройти через себя — цена, которую она заплатила за то, что торговец её кормил, то есть фактически взяла деньги из кармана Гилджона. Некоторые из детей, проданные собственными отцами, почти видели в покупателе замену родителям. Конечно, торговец был суров, но он кормил и обеспечивал их безопасность. Нона придерживалась противоположной точки зрения. Её отец погиб на льду, и те воспоминания о нём, которые она сохранила, согревали её в морозные дни. Память отдавала сладким привкусом, когда мир становился кислым. Он бы знал, как обращаться с таким человеком, как Гилджон.
У герантов не было выбора, их рост не нуждался в дополнительных аргументах. Хотя на месте Саиды Нона согласилась бы с Партнисом, когда он назвал её пятнадцатилетней.
Партнис взял их, заплатив десять крон и ещё две.
— Будьте умницами. — Гилджон, отец для всех них на протяжении трех долгих месяцев, не нашёл для детей более теплых слов и без церемоний забрался на облучок позади Четырёхнога.
— До свидания. — Саида была единственной, кто ответил торговцу.
Гилджон посмотрел в её сторону, подняв палку для удара.
— До свидания, — сказал он.
— Она попрощалась с мулом. — Турам не повернул головы, но говорил достаточно громко, чтобы слова дошли до торговца.
По лицу Гилджона скользнула ухмылка, и, покачав головой, он потрепал Четырёхнога по шее, побуждая его пойти в ворота, которые открыл человек Партниса.
Нона смотрела, как повозка уезжает, и Хесса, Маркус, Виллум и Чара смотрят на неё сквозь решётку. Ей будет не хватать Хессы и её рассказов. Ноне было интересно, кому Гилджон продаст её, и как девушка, не умеющая ходить, будет прокладывать себе путь в этом мире. Возможно, Нона будет скучать и по Маркусу. Мили стерли острые углы этого мальчишки, колёса крутились и крутились... каким-то образом превратив его в человека, который ей понравился. В следующее мгновение повозка исчезла из виду
— Теперь вы мои, — сказал Партнис. Он подозвал молодого человека, чинившего сеть, худощавого, но крепко сложенного, одетого в шерстяной жилет, с тёмными волосами и бледной кожей. Однако его признаки хунска всё равно уступали Ноне. — Это Джеймс. Он отведёт вас к Майе, которая будет вашей мамочкой. Из тех, кто раздают пощечины. — Партнис одарил их тяжёлой улыбкой. — Не думаю, что замечу кого-то из вас, пока вы не подниметесь достаточно высоко. — Он прижал руку к груди. — А если и замечу, то это, скорее всего, будут плохие новости для вас. Делайте, что вам говорят, и все будет хорошо. Вы теперь принадлежите Кальтессу.
Майя была выше Партниса более чем на фут. Руки у неё были толстые, как бедра мужчины; лицо красное и покрытое пятнами, как будто гнев постоянно держал её в своих тисках. Чтобы компенсировать цвет лица, от Предка ей достались густые светлые волосы, которые она заплетала в тяжёлые косы. Новоприбывшие оказались на чердаке. Майя стояла на лестнице, во мраке виднелись только её голова и плечи.
— Здесь нет фонарей. Никогда. Никаких свечей. Никаких ламп. Нарушите это правило, и я вас отхерачу. — Она сделала движение сильно сжатыми руками. — Когда вы не работаете, вы находитесь здесь. Еда на кухне. Вы услышишь звонок, когда придёт время. Пропустите его — пропустите жратву.
Я и остальные присели поближе к люку, наблюдая за великаншей. Затхлый воздух напомнил мне о зернохранилище Джеймса Бейкера в деревне. Вокруг нас шуршали тени. Скорее всего, кошки, крысы и пауки, а также другие дети, наблюдающие за новоприбывшими.
Майя повысила голос.
— К свежему мясцу не придираться. На это ещё хватит времени внизу. — Она уставилась на сгусток темноты, который казался не темнее любого другого. — Если я увижу хоть один синяк или шишку на новых покупках Партниса, Денам и Регол, я так херакну вас головами, что вы поменяетесь мозгами. Всосали?! — Пауза. — Всосали?! — Майя говорила так громко, что задрожала крыша.
— Да. — Раздалось рычание.
— Услышали. — Донёсся смешок.
Остальные появились, как только Майя ушла. Два длинноногих мальчика спустились со стропил в самый центр группы новичков. Нона даже не заметила, что там кто-то прятался. Другие выскочили из тени. Одни прогуливались, другие крались — каждый в соответствии со своей природой. Никто из них не был таким низким и щуплым, как Нона, но большинство из детей оказались не на много её старше. Оттуда, куда смотрела Майя, появился хмурый огромный мальчик с густой копной рыжих волос и с накачанными мускулами, проступающими под бесформенной льняной одеждой. Мгновением позже к нему присоединился парень почти такого же роста, но худой как осина. Его чёрные волосы спускались на глаза, а кривая усмешка приподнимала уголки рта.
Собравшаяся толпа оказалась гораздо больше, чем Нона ожидала. Они ждали развлечений, окружив новичков и внимательно на них поглядывая.
Рыжеволосый гигант открыл рот, чтобы пригрозить им.
— Вы...
— Тише, Денам. — Тёмноволосый мальчик шагнул к нему. — Что ж, новенькие. Я — Регол. Это Денам, будущий ученик и самый жёсткий, самый свирепый воин, которого когда-либо видел чердак Кальтесса. Посмотрите на него не так, и он прожует вас, а потом выплюнет кусочки. — Регол оглянулся на Денама. — Вот такие дела. — Он вернул свой взгляд к новичкам. — Теперь, когда мы покончили выпендриваться и избавили Майю от необходимости бить Денама, вы можете найти себе место для ночлега. — Он махнул рукой в сторону мрака. — И смотрите под ноги.
Регол повернулся, словно собираясь уйти, но затем приостановился.
— Рано или поздно кто-нибудь попытается убедить вас, что причина того, что многие из нас такие же тихие, как и вы, заключается в том, что Партнис ест детей. Или же существует какое-то испытание, настолько суровое, что почти никто его не проходит. Ещё болтают, что иногда Майя забывает посмотреть, прежде чем сесть. Правда же состоит в том, что вас купили рано и дёшево. Большинство из вас не оправдает ожиданий. Вы не станете теми, кого Партнис сможет использовать. Он продаст вас дальше. — Регол поднял руку, когда Денам хотел заговорить. — Не в соляную шахту и не в качестве начинки для пирога — просто в любое другое место, где есть потребность, которую вы можете удовлетворить. — Он опустил руку. — Есть вопросы?
В мгновенно наступившей тишине раздался треск. Ноне потребовалось мгновение, чтобы понять, что пальцы Денама сжались в кулаки. Хмурый взгляд гиганта стал ещё тяжелее.
— Я действительно ненавижу тебя, Регол.
— Это не вопрос. Ну так что? — Наступила оглушающая тишина.
Регол вернулся в темноту, перепрыгивая со стропила на стропило с природной грацией кошки.
Жизнь в Кальтессе оказалась сносной по сравнению с клеткой, грохочущей по задворкам Империи. По правде говоря, она была лучше, чем жизнь в деревне Ноны. Здесь девочка могла быть самой маленькой, но не казалась странной. Изоляция деревни породила целые поколения, настолько похожие внешне, что можно было наугад взять несколько человек, поставить рядом и принять их за семью. Нона же была единственной, кто не подходил под этот стандарт. Коза в овечьем стаде. В новообразованной семье Партниса были люди всех размеров, сложений, цветов и оттенков. Это было заметно даже в полумраке чердака.
Помимо четырёх десятков детей, которых Партнис держал непосредственно под своей крышей, он разместил дюжину учеников и семь бойцов в отдельных комнатах вокруг большого зала. Подмастерья жили в казарме в задней части комплекса.
Нона нашла себе место, зажатое между мешками с зерном, которые оказались больше её самой. Саиде было труднее найти уголок, куда можно было бы втиснуться: старожилы то и дело посылали её прочь, даже те, кого она превосходила ростом. Но, в конце концов, она устроилась на досках рядом с кучей мешков Ноны, чуть дальше, где крыша почти касалась пола. Поэтому Саиде пришлось добираться до спального места ползком.
В их первую ночь на чердаке зал внизу распахнул свои двери, и весь мир хлынул туда, чтобы увидеть, как льется кровь мужчин. Денам и Регол наблюдали с самых верхних ступенек лестницы в самом дальнем углу большого зала, за прилавками, где подмастерья продавали толпе эль и вино. Старшие из оставшихся детей сгрудились у люка. Остальным пришлось искать какую-нибудь щель среди стропил, через которую можно было бы наблюдать за происходящим внизу.
С места Ноны открывался узкий просвет на второй ринг. Она удивлялась, что они называют это рингом, когда на самом деле канаты, натянутые между четырьмя столбами, окружали квадрат, каждая сторона которого была примерно восемь ярдов. Всё это находилось на приподнятой платформе так, что ноги бойцов были на одном уровне с лицами зрителей. Нона видела макушки многих голов, сотни людей стояли плотной массой. Гул их голосов заполнил чердак. По мере того как толпа росла, увеличивался и шум, каждому приходилось кричать, чтобы его услышал сосед.
Саида лежала рядом, прильнув глазом к щели. Сбоку от неё старший мальчик, Мартен, заглядывал в отверстие от сучка, к которому он прижимался.
— Сегодня пришли добровольцы, — пояснил Мартен, не поднимая глаз. — Рейтинговые поединки в седмицу, все добровольцы — во второй, выставочные — в четвёртый. Поединки на клинках проходят в последний день месяца.
— Мой отец рассказывал, что в городе мужчины дерутся в ямах... — робко сказала Саида, ожидая, что ей скажут, что она ошибается.
— В Марновом порту некоторые так делают, — сказал Мартен. — Партнис говорит, что это глупость. Если у тебя есть желающие сражаться и публика, ты выставляешь их на ринг, а не спускаешь в дыру, где их видит только первый ряд зрителей.
Нона лежала, наблюдая за толпой внизу, в то время как в дальнем конце зала происходили бои, которых они не видела. Ей были видны только макушки голов, но она судила о происходящем по реакции толпы, по волнам, что колыхали её. Временами рёв был похож на вой одного огромного зверя, настолько громкий, что отдавался в груди девочки, и резонировал с её собственным голосом, когда она поддерживала их своими криками.
Наконец, какая-то фигура взобралась на ринг под ними. Нона чувствовала, как вокруг неё другие дети пытаются найти место, чтобы тоже увидеть происходящее. Кто-то попытался сдвинуть её с места, но она поймала руки, хватавшие её, и впилась в них ногтями. Неизвестный с воем отпустил её, и девочка снова уставилась через щель.
— Раймель! — Голоса вокруг неё вторили крикам толпы.
На ринге он выглядел крепко сложенным мужчиной с густыми светлыми волосами. Боец был обнажённым, если не считать белой ткани, обвязанной вокруг паха. Его кожа блестела от масла, а мышцы живота чётко выделялись, являя каждый кубик пресса. Нона мельком видела его, бродящего по залу в начале дня, и знала, что он огромен, даже выше Майи, но двигается невероятно грациозно. Раймель прохаживался, и в каждом его движении чувствовалась уверенность убийцы. Этот человек был восходящим герантом. В полумраке чердака Нона узнала код, который использовали Партнис и Гилджон, когда продавали её. Диапазон варьировался от прикосновения до полукровки, от восходящего до полнокровного. Прикосновение можно было считать четвертью крови, а восходящего — тремя четвертями. Из полукровок получались лучшие бойцы. А вот полнокровные, хотя они встречались редко, были слишком медлительны. Хотя, возможно, этот слух пустили в Кальтессе, поскольку полнокровных тут не было.
— Сейчас ты обалдеешь! — Раздался взволнованный голос девушки слева от Ноны.
Мартен объяснил, что любой, кто желает выиграть бойцовский кошелёк или даже присоединиться к Кальтессу, может заявиться на вечер добровольцев и за крону выставить себя против конюших Партниса.
— Раймель ведь убьёт их, — потрясенно воскликнула Саида.
— Он не сделает этого. — Даже перекрикивая рёв, Мартен умудрялся добавлять презрение в голос. — Ему платят за победу. Он устроит шоу. Убийства не идут на пользу бизнесу.
— За исключением тех случаев, когда это всё же происходит, — прозвучал другой голос совсем рядом.
— Раймель делает то, что хочет, — заявила девушка слева от Ноны. — Он может убить кого-нибудь. — Казалось, она хочет увидеть именно это.
На ринг вышел соперник: лысый мужчина, толстый и мощный, а волосы на его спине были такими густыми и черными, что скрывали кожу. Руки у него бугрились мышцами — наверное, кузнец, который каждый день машет молотом. Нона не смогла разглядеть его лица.
— Разве Партнис не приказал Раймелю...
— Никто не приказывает Раймелю. — Девушка прервала Саиду. — Он единственный высокорожденный, вышедший на ринг за последние пятьдесят лет. Регол так сказал. Нельзя указывать высокорождённым, что им делать. Деньги для него — ничто.
Нона слышала такой же тон, полный благоговейного поклонения в церкви Надежды, где её мать и Мари Стримс призывали нового бога и пели гимны, которым их научил проповедник Микель.
Раздался звук колокола, и Раймель сблизился с кузнецом.
Нона видела участок ринга, от угла одного бойца до угла другого. Когда они отходили в сторону, она теряла их из виду. Раймель двигался с неторопливой точностью, останавливая атаки кузнеца ударами в голову, отходя назад, чтобы дать тому прийти в себя, и провоцируя его на новую атаку. Это не было похоже на соревнование, если только не считать, что кузнец соревновался в том, сколько раз он сможет остановить кулак великана своим лицом.
С каждым выпадом, с каждым всплеском крови и слюны толпа ревела. Наконец, Раймель перестал мутузить кузнеца. Тот упал, так и не нанеся противнику ни одного удара.
— Зачем кому-то это делать? — спросила Саида, отрываясь от глазка и вздрагивая. — Зачем им драться с ним?
— В бойцовом кошельке много денег, — пояснил Мартен. — Он становится толще каждый раз, когда кто-то пытается и терпит неудачу.
Нона наблюдала за тем, как Раймель расхаживает взад и вперёд по рингу. Она ничего не сказала, но знала, что это не просто из-за денег. Каждый штрих, дополняющий образ бойца, был вызовом. Рёв толпы раздувал огонь, но именно Раймель зажигал его. Приходи и попробуй одолеть меня.
Ещё двое попытались победить его до конца вечера, но у бойца на другом ринге, Гретчи, было больше поединков. Возможно, она позволяла им думать, что они ведут бой, давала им возможность наносить удары, укладывая их более изящно и менее жестоко. Раймель относился к своим соперникам с явным презрением, бросая их на доски окровавленными и униженными.
Работа, которую давала Майя, не была ни долгой, ни тяжелой, поскольку её распределяли между большим количеством детей, чем требовалось. В большом зале Нона полировала, подметала и протирала. На кухне она чистила, носила, мыла, нарезала и жарила. В уборных она выливала, спускала, вытирала и блевала. Уход за боевым снаряжением, тренировочными рингами, оружием и тому подобным был возложен на подмастерьев. Бойцы сами ухаживали за своим оружием, как и все, кто доверял свою жизнь острому лезвию или прочной кольчуге.
Иногда группы детей постарше нанимали для работы за пределами Кальтесса. Им доставался сбор фруктов, рытьё канав. Но в основном, как говорил Регол, главной задачей детей было расти и претворять в жизнь перспективы, ради которых их и купили. Майя призналась, что никого из них не продадут, по крайней мере, в течение года, а возможно, двух или трех.
— Иногда сила не проявляется должным образом, пока девушка не закровит. В тринадцать лет у меня не было и половины от нынешнего роста. Партнису нет смысла отдавать вас на обучение, пока он не знает, кем вы станете. Обучение стоит денег. И для большинства это пустая трата денег. Никто никогда не станет бойцом ринга, если в нём нет старой крови. И даже когда Партнис будет уверен, что у вас есть дар к этому, он предпочтёт подождать — говорит, что лучше всего тренироваться, когда вы уже выросли, обрели рост и скорость, так что вам не придётся постоянно подстраиваться.
Дважды в день Майя на час выводила всех с чердака во двор. Дети сначала убирали гири бойцов обратно в сундуки в кладовке, а затем пробегали бесконечные круги, невзирая на дождь и ветер. Нона с нетерпением ждала этих ежедневных занятий, они помогали забыть скуку чердака и рутину домашних дел. Вместе с Саидой и Турамом, который был последним из приобретений Гилджона, она поднимала небольшие гантели, оставленные во дворе, и возвращала их в комнату для инвентаря. По правде говоря, они с Турамом скорее мешали, чем помогали Саиде. Денам обгонял их, когда они поднимались по ступенькам, держа в каждой руке по одной тяжёлой гантели, и только пот, проступивший на лбу и под рыжей шевелюрой, давал понять, каких усилий ему это стоит.
Они остановились, чтобы пропустить его, затем Саида повела их дальше.
— Давайте!
Я не обращала внимания на то, что мало помогала, что у меня болят руки, спина и слезятся от пота глаза. Мне нравилось чувствовать себя частью чего-то. Саида была  моей подругой, и хотя ей не нужна была моя помощь с тяжестями, герантка ценила меня.
В нашей дружбе я  нашла нечто, отсутствующее в вере деревни или Надежде моей матери, отсутствующее в моральных наставлениях бабушки Эвен или в нарушенных семейных узах. Что-то, что я считала святым и достойным жертвы. Заводить друзей мне было трудно — я не понимала, как это работает, и вот у меня только что появился друг. У меня был только один друг, совсем недолго, и, потеряв его, я не хотела потерять другого.
— Расскажи мне, как ты оказалась в Харритоне, дитя. Как ты докатилась до петли? — Голос настоятельницы Стёклышко вырвал Нону из воспоминаний. Девочка обнаружила, что идет по каменистой дороге, которая теснилась между широкими, продуваемыми ветрами полями, отведёнными под лошадей и овец. Слева и справа мелькали редкие фермы, впереди виднелись низкие двускатные крыши вилл, а за ними — крутой склон, переходящий в плато.
— Что? — Нона покачала головой. Она почти не помнила, как они покинули город. Оглянувшись назад, девочка увидела, что он остался в миле или более позади них. Кроме того, теперь их сопровождали две монахини.
— Ты собиралась рассказать мне, что случилось с Раймелем Таксисом, — спросила настоятельница.
Нона снова посмотрела на монахинь, чьи рясы трепал ветер. Обе были выше настоятельницы Стёклышко: одна очень худая, другая чуть более округлая. Девочка полузабыла, как они присоединились к настоятельнице у каких-то маленьких ворот городской стены. Одной было, пожалуй, столько же лет, сколько и настоятельнице, её лицо было исхудавшим и обветренным, глаза холодные, а губы тонкими. Другая, более молодая, зеленоглазая ответила на рассеянный взгляд Ноны искренней улыбкой, заставившей девочку отвести взгляд.
Нона устремила взор на горизонт. Отсюда Монастырь, что стоял в стороне от края уступа, уже не был виден.
— Саиде велели вымыть полы в комнатах Раймеля. Я слышала, как она кричала.
Это не было похоже на крик человека. В деревне, когда Джарри Грей забивал свиней... это звучало именно так. И когда один из мальчиков, столпившихся у люка, сказал "комнаты Раймеля", будто чья-то холодная рука ухватилась за грудь Ноны и потянула её вперёд.
— Я спустилась по лестнице. Очень быстро.
Чуть медленнее, чем просто падение, но не намного. Она вбежала в фойе. Саида оставила ведро и швабру в проёме, чтобы держать открытой дверь — огромную дубовую доску с латунными петлями.
— По всему полу валялись осколки керамики. Он сделал ей больно.
Саида что-то сдвинула со своего места — она всегда была неуклюжей. Раймель сжал её руку в кулаке, разом накрыв предплечье девочки от запястья до локтя, и он поднял её с земли. Он так и стоял, проворачивая руку из стороны в сторону, пока Саида боролась и извивалась, пытаясь уменьшить ужасную нагрузку на локоть и плечо, и все время кричала.
— Я просила его оставить Саиду, но он меня не слышал.
Нона подбежала, пытаясь оттащить свою подругу, но Саида весила вдвое больше её. Раймель заметил Нону и, смеясь, встряхнул Саиду так, что Нона отлетела в сторону. В руке Саиды что-то треснуло — достаточно громко, чтобы заглушить её крики.
— В общем, я остановила его. Перерезала ему глотку.
Младшая монахиня фыркнула позади Ноны.
— Говорят, он девяти футов ростом.
— Я забралась на него.
Рост Раймеля составлял не девять футов, а чуть больше восьми. Он опустился на одно колено, всё ещё удерживая Саиду на земле за сломанную руку и дразня меня уродливой ухмылкой на красивом лице.
Я бросилась вперёд. Удивление успело отразиться в глазах Раймеля, но он не сдвинулся с места. Я вскочила на его колено, а затем полоснула рукой по горлу.
— Как ты его перерезала ему горло? — поинтересовалась старшая монахиня, идя сзади.
— Я...
Нона представила себе Раймеля — золотистые волосы, вьющиеся над нахмуренным лбом; улыбку, переходящую в нечто иное; кровь, багровеющую от пореза, который девочка оставила на его шее.
— Я сняла кинжал с его бедра, когда забиралась по нему.
— Это, — заметила младшая монахиня, — звучит неправдоподобно.
Настоятельница Стёклышко ответила прежде, чем Нона успела дать дерзкий ответ.
— Тем не менее, если вы посмотрите внимательнее, сестра Яблочко, то увидите, что туника девушки когда-то была белой, а не коричневой. Коричневый, если верить стражникам в Харритоне, представляет собой сочетание засохшей крови и тюремной грязи. Более того, Нону и её подругу должны были повесить за убийство Раймеля Таксиса.
— Почему он не умер? — спросила Нона. Она хотела, чтобы Раймель был мёртв.
— Потому что его отец очень богат, Нона. — Настоятельница вывела их с дороги на узкую тропинку, идущую к возвышающимся стенам откоса. — Не просто богат, а достаточно богат, чтобы купить ещё один особняк, в котором он будет спать каждую ночь, пока старость не заберёт его.
— Деньги не имеют значения, когда ты истекаешь кровью. — Нона нахмурилась. Богатые или бедные, в людях всё равно течёт кровь.
— Туран Таксис настолько богат, что у него есть люди Академии. — Настоятельница подхватила рясу, чтобы помочь девочке подняться по склону. — Я уже скучаю по своему посоху. Старуха без своей палки, на которую можно опереться, — печальное зрелище.
Нона ничего не сказала, не понимая слов настоятельницы.
— Люди Академии... Волшебники, Нона! Маги. Колдуны. Ведьмы и чародеи. Дети с кровью марьялов. Обученные и воспитанные за счет императора, привязанные к Ковчегу и его службе. Но они вольны зарабатывать на жизнь вне дворца до тех пор, пока ему не потребуются их умения.
— Они могут воскресить человека из мёртвых? — Внезапно Нона подумала об отце, не помня о нём ничего, кроме густых чёрных волос и сильных рук.
— Нет, но они могут остановить превращение живого в мёртвое. Есть граница, место, где мы замираем на пути к Предку. Некоторые из нас могут посетить эту границу и держать там человека, пока его тело заживает от ран, которые в противном случае привели бы к смерти.
— Значит, богачи никогда не умирают? — задалась вопросом Нона, удивлённая мыслью, что золотом можно откупиться от смерти.
Настоятельница покачала головой.
— Ни один колдун не может оставаться на границе так долго. — Её дыхание стало прерывистым, так как путь становился все круче. У Турана дюжина колдунов работает посменно, чтобы удержать его сына от перехода. И многое из того, что убивает наше тело нельзя восстановить самостоятельно, сколько бы времени нам ни дали. Однако порезанная плоть и пролитая кровь... здоровое тело может восстановить одно и заменить другое. Настоящий риск возникает, когда они возвращают человека в тело — есть... существа... которые попытаются последовать за ним и найти пристанище в его разуме. Чем дольше человек находится на границе, тем труднее отгонять таких "пассажиров".
Нона подумала о Раймеле Таксисе, лежащем в коридорах его отца в окружении людей из Академии, которые потели, пытаясь уберечь его от смерти. Саида была мертва — Нона видела её ноги под простыней во дворе тюрьмы, её ступни всё ещё были испачканы кровью Раймеля. Она не испытывала к нему жалости.
— Надеюсь, он вернется с разумом, полным демонов. И они сожрут его сердце.