Часть 4. Обиды

- Знаешь, что меня обижает чаще всего? -крикнул я в ухо Гуку.
- Что? - проорал он в ответ.
И вот пойми - он спросил, надеясь узнать мою мысль, или же просто переспросил, не расслышав. Интонации в атмосфере считывались сложно. Можно было общаться только односложно, типа: Выпьем?  Что? Ещё будем? Что? Пиво, блин! А! Да! 
Мы вдруг решили стряхнуть, как говориться, песок, и отправились в один из клубов, вспомнить молодость. Хотя она у нас проходила в разных городах, но было общее - провинциальность. То есть, хотя бы в деталях, но совпадающее.
Поэтому приходилось орать. И щуриться. Не потому, что воспоминания юности смешались с алкоголем, а из-за громкой музыки и стробоскопичности обстановки. Всё мелькало и казалось красивым. Наверное, потому, что в юности пределом пятизвёздности дискотеки был крутящийся зеркальный шар и самоспаянная установка цветомузыки. Потому что остальное было не важно - деревянные стены клуба, клубы табачного дыма, грязный пол - это были детали настоящего. Которые меркли перед желаниями юности - обнять девчонку в "медляке", прижать к себе нагло, чтобы проверить реакцию - будет отпор или же сладится что-то в этот вечер.
Медленный танец - он обычно четвертый после трех бодрых композиций, в которых ты "распускаешь перья", демонстрируя, как ты умеешь модно танцевать. И так вот руками, и вот так вот сначала левой, потом правой ногой, и задницей пошевелить особо, по-мужски, так, как нравится девчонкам. И вообще, ты весь отдаешься ритму, который вбивается в твою совсем нетрезвую голову, и ты - король образовавшегося вокруг тебя небольшого круга, ты в центре внимания, огнями софитов освещают твои движения пары таких же пьяных глаз. О, это твой звездный миг. А ты выделываешься и ищешь глазами её, приглянувшуюся - смотрит ли?
Юность, юность. Как ты далека во времени, и как ты близка в ощущениях. И вот я уже невольно приплясываю в такт совершенно другой музыки, ощущая рождение заново во мне тех эмоций, которые были тогда.
И главное из них - обида.
Вообще - обида. На то, что я тут чуть ли не брейк кручу, а она, оказывается, ушла с девчонками покурить, быстренько, потому что медляк уже через композицию. На то, что вон тот парень двигается в танце более органично, чем я, и на его фоне я просто клоун. На то, что тупо просто не успел принять душ и трусы на мне уже неделю как одни и те же - а когда их стирать-то? А другие я берегу для торжественных случаев, вроде званых вечеров или девяностопроцентных случаев случки. И вот на это - тоже обида: что мешало сменить их заодно с носками - знал же, что непременно настанет момент, когда именно этот нюанс заставит смущаться. Но пренебрёг. А ещё обидно, что обязательно будет момент, когда подойдёт к ней, облюбованной, твой недруг, и будет, небрежно облокотившись о деревянный подоконник, вести с ней беседы, постоянно цыкая губой и мерзко лыбясь. А ты не сможешь сделать то, что представляешь сам для себя - вальяжно-небрежно подойти к ней, опустить соперника уничтожающим взглядом и со словами "пойдём, потанцуем", (утвердительно), взять её, вяло сопротивляющуюся, за руку, и увести в толпу выбивающих ногами пыль бывшей грязи, высохшей от напряжения в миллион человеческих ватт, тел.
Нет, не сможешь. И не сделаешь. Потому, что трусишь. Он сильнее физически и запросто уронит тебя небрежно, одним движением руки. И сделает больно. А что ещё обиднее - он сильнее тебя морально. Потому что он вписан в понятия этого маленького провинциального города, а ты - всего-навсего лишь человек, который может писать стихи, и вздрагивает всякий раз, когда за хлипкой дверью общаги раздаются пьяные матерные слова. И это - очень обидно, быть трусом.
А она, несмотря на то, что её тонкое девичье тянется к твоей лирике, предпочтёт ей грубое мужское. Потому что в этом мире надо выбирать - или каменная стена замка строгого, живущего по понятиям, и потому богатого, воина, или извилистая тропа, по которой даже не ехать - идти пешком, тропа бездомного менестреля.
 Что стихи? Ими не будешь сыт. Ими не оденешь детей. А ещё есть такая беда - стихи могут сожрать создателя. Выпить его уверенность в себе. Зачем женщине неуверенный в завтрашнем мужчина? Пусть уж лучше грубый воин. Ничего. Перетерплю часы его воли и власти. Зато у меня будут минуты настоящего женского счастья. И каменная стена, охраняющая мою семью.
Вот так ты думаешь, глядя в будущее, будучи молодым, искренне веруя, что познал достаточно женщин, чтобы понимать их желания. (Кстати, сколько их было? Лизетта, Мюзетта, Жаннетта. Жоржетта не считается, не вышло - что, кстати, тоже обидно. Мариетта. Не так мало для юности, не правда ли?)
- Что? - снова безинтонационно спросил Гук.
- То! - злясь на воспоминания, ответил я грубо. - Курить хочу. Пошли покурим.
Он кивнул, и мы вышли, посетив по дороге туалет. Незначительная деталь, добавляющая жизненности в описание вечера. Кстати, это было уже третье посещение писсуаровой комнаты клуба. Пиво и кофе - известные мочегонные.
- Блондиночку с крыльями видел? - спросил Гук, журча напором. - Как она на меня смотрела - ела глазами.
- Неа, - ответил я, стараясь не коситься на звук его струи.
Вот, кстати, ещё одна обида, только не из юности, современная. Обида на то, что в обществе теперь принято некое ругательство-определение - "меряться" чем либо, в голове подразумевая именно мужской детоизвергающий орган. А что, если мне просто интересно - за что Гука любят бабы? Кроме той его составляющей, которая известна мне - словотворчество. О, каким он может петь соловьём перед женщинами - это надо присутствовать.
Ну вот, ещё две обиды. Страх и зависть. Страх быть не понятым - а чего это ты косишься на мой член, приятель, а? И зависть за то, что я обычно молчалив и не умею сладкоречиво склонять особей противоположного пола к совокуплению. Пусть даже не физическому - игра словами между заинтересованными мужчиной и женщиной сама по себе достойна называться сексом. По крайней мере, накал страстей не меньше, а то и глубже, чем при простом соитии.
Мы вышли в прохладу вечера. Из-за закрытых окон и дверей било по ушам приглушённым "бум-бум-бумц". Причём звук "ц" на конце только домысливался.
- И что? - спросил Гук, закуривая.
- Домой хочу,  - неожиданно для себя признался я. И вдруг ощутил эту тоску по дому. Такую щемяще-тянущую душу. Сплошные шипящие.
- Ну, воооот, - огорчённо протянул Лёва. - Только веселье началось.
- Ну, извини, - развёл я руками. - Что-то настроение упало.
- Чего так?
- Ну, так.
Я развёл руками снова. Этот жест сегодня был моим коронным. Весь вечер на арене - разведение рук под управлением обиды за несложившееся.
- Не хочу домой, - упрямо произнёс Гук.
- Оставайся, - равнодушно сказал я.
- А ты?
- А я - домой.
Он вздохнул.
- Денег одолжишь, пару штук?
- На блондинку с крыльями? - вяло усмехнулся я. Мои мысли были уже в пути, расчёте его - ловить такси или сэкономить в деньгах, но потерять во времени.
- Вообще, на всякий случай. У меня есть, но мало ли.
Он вопросительно посмотрел на меня. В его глазах меня уже не было - он уже кружил по танцполу девушку.
- Ага, - сказал я и выдал ему купюры.
- Спасибо. Эсэмэсни, как доедешь, ок?
- Хор, - ответил я.
И мы расстались. Я - в ночь домой, он - искать утешение своим обидам. Или мстить сегодняшним пониманием жизни той бессмысленности действий, которая присуща юности. Как бы то ни было, вечер удался. Тем более, окончание его - я ехал в метро и всю дорогу пожирал глазами девчонку, сидевшую напротив. Она дремала, а я думал о том, что вот она, а вот я. А если вдруг (тьфу-тьфу-тьфу, оберегите, боги), метрокатастрофа, я могу спасти её, и мы станем близки, и прочее, неизведанное. Но она дремала, а я думал, что обидно, что ничего не случится - чего-то лёгкого, вроде экстренного торможения на какое-то время, достаточное для того, чтобы взять её за руку.
Но тут голос свыше сказал мне, что я на своей станции. Я вышел, мысленно пожелав попутчице удачи, и побрёл домой.
А по дороге понял, что главную обиду, заставившую меня написать этот рассказ, я так не продумал, не разложил её на составное. Наверное, потому что диалога с Гуком не сложилось.
Впрочем, пусть. Позже. Домой, почистить зубы и спать.

20 сентября 2014 г.