Тихх и Каменные головы Севера. Глава 4

Голоса во мраке

Длительный дневной сон – плохой целитель. Телу только кажется, что оно отдохнуло, а разум даже не пытается притворяться. Вяло блуждая взглядом по шероховатым бревнам, Тихх, наконец, понял: уже вечер. Все дело в цвете – бежевая древесина стен потемнела, стала тускло-серой, будто на нее накинули дорожный плащ. Та же участь постигла все прочие предметы. Они сообщали о себе лишь смутными очертаниями, дразня воображение в бесприютном мраке заброшенного амбара.
Как шуточки Каишты.
Тихх протер глаза, оперся на локоть и пошарил вокруг себя. Заноза на большом пальце стала первым, что он нашел. Резкая боль окончательно разбудила тело и напомнила о некоторых его потребностях. Пришлось встать, пусть и не с первого раза. Немногим быстрее в углу амбара было найдено помятое жестяное ведро, которое зато было молниеносно использовано.
В голове стоял легкий гул. Что это – расплата за ночные приключения и дневной сон или отдаленные перешептывания громов? Тихх решил, что и то и другое.
Он распрямился и почувствовал, что голова не только гудит, но и кружится, а ноги гудят не меньше. Преодолевая слабость, мальчик оперся о стену – на этот раз гораздо осторожней – и поднял голову к приоткрытому окошку из косо сколоченных досок. Надежда на вечернюю свежесть не оправдалась – ветер упрямо не желал ею делиться. Он уже спал, вдоволь наигравшись за день с песком и багряной пылью с холмов.
Тихх же спать не собирался.
Сделав еще несколько глубоких, но не слишком освежающих вдохов, мальчик вернулся на «кровать», которой стала для него подстилка из свалявшейся овчины. Он сел на нее, скрестив ноги точь-в-точь как Ша-хэя, и задумался. В одиночестве и тишине, нарушаемой лишь приглушенным блеянием коз и овец да урчанием собственного живота, – голод все-таки до него добрался – Тихх начал перебирать вчерашние события.
Мир врахайи…  Он закружил его, как ветер пылинку, перевернул жизнь с ног на голову, напрочь сбил с толку. «Сколько же подходящих слов можно ухватить за хвост, когда никто не слышит!» – хмыкнул Тихх себе под нос. Но сколь подходящими бы они ни были, ни в одном не оказалось достаточной силы, чтобы отразить все потрясение мальчика. Само присутствие кочевников так близко от Кригги, их облик, запах, одежда и гортанный говор вызывали в животе маленькие горячие смерчи. Само их существование. Может, из-за них, из-за какой-то их пепельной магии и пришли громы? Что, если это они их призвали?
Нет, одернул себя Тихх, это невозможно! С чего бы тогда хозяйке табора с таким пристрастием о них расспрашивать? И еще отчим, господин Зуйн… Его взгляд изменился. Во время утренний встречи у ворот он смотрел на него, как на слиток золота, о который случайно споткнулся впотьмах и теперь не знает, радоваться ему или злиться. «Каишта мне все рассказал». Похоже, господин Зуйн имел в виду не его рану; во всяком случае, не только ее. Получается, как бы его сын ни вывернул ситуацию, отчим сумел разглядеть в ней истину.
Истину, которой он поспешит воспользоваться.
Голод только усилил дрожь от этой мысли: несмотря на духоту, пальцы на ногах закоченели, а мурашки пронзили тело ледяными иглами. Бр-р-р! Тихх повел плечами, пытаясь разогнать их, но без толку.
«Что ж, похоже, я все это заслужил, – вздохнул мальчик, набрасывая ноги шерстяную подстилку. С пола поднялся резкий запах животного мускуса, и Тихх сморщил нос.   – Каков ведь я в глазах родителей? Ежевику не собрал, – загнул он один палец на правой руке. – Если Каишта всерьез настроен мстить, то… – полусогнутый второй палец нерешительно застыл на пути к ладони,  –  …то, выходит, я нашел где-то вина и выпил его. – Палец все-таки коснулся ладони. – Подрался с братом и ранил его. – Третий палец. – Убежал с незнакомкой-кочевницей и не возвращался до утра. – Четвертый палец».
Свободным пальцем – большим – Тихх уткнулся себе в подбородок и стал задумчиво водить глазами по четырем выпирающим костяшкам. В левом ухе остерегающе рокотнуло. Мальчик кивнул, мол, знаю. Четыре – плохое число, и ничего странного, что это известно и каменным голосам. Число Медведицы – второго, самого свирепого зимнего созвездия – четыре. Число деревянных столбов, к которым привязывают тело перед сожжением на Пепелище, – четыре. Число тарелок, которое никогда не поставит на стол суеверная хозяйка-хархи, – четыре. И если ссора зашла слишком далеко, то закончится она непременно проклятием Четырёхпалого : противники выкинут руки с загнутым большим пальцем в стороны друг друга.
Четыре проступка – и вот он, Тихх, здесь. Хуже не придумаешь. Содрогнувшись, мальчик разомкнул пальцы и потряс кистью в воздухе, словно пытаясь стряхнуть с них «плохое число». Он тряс и тряс, мысленно перелистывая книгу своих провинностей: может еще что-то? Что угодно, только не четыре!
Сзади раздался сдавленный смешок. Можно даже не оборачиваться: это Каишта.
 – Похоже, мы не вовремя, отец! – прошептал тот еле слышно. – Молодой хархи желает выпустить пар.
«Только не ты, Каишта! Чтоб тебе провалиться!»
В ответ брату что-то сердито громыхнуло – что-то очень похожее на покатое звяканье глиняной посуды. Запахло тушеными корнеплодами и сушеными осенними травами.
 – Помолчи ты, во имя Огненного бога, – шикнул на родного сына господин Зуйн. И, обращаясь к приемному, воскликнул: – Тихх, к тебе тут посетители.
Поплыло кисло-горькое облако курительных трав. Громыхнули об пол металлические набойки сапогов. Но каменные голоса молчали, а внутри ничего не шевельнулось – страх перед отчимом куда-то улетучился.
И приветствием ему стали молчание и повернутая спина.
– Помолчать я попросил Каишту, а не тебя. – На плечо Тихха легла прохладная ладонь; длинный черный ноготь слегка уперся в ложбинку под ключицей. – Добрый вечер, сын, – с нажимом произнес отчим.
Тихх и бровью не повел.
– Добрый вечер, отец, – ответил он без всякого выражения.
Недовольно сверкнув глазами Зуйн, убрал руку и дал ею Каиште знак: сюда, дескать.
– А раз вечер, стало быть, самое время ужинать. Вот и посылка с кухни. Ну-ка, давай, ставь сюда.
Перед Тиххом возник старший брат: бледное лицо, синяки под глазами, в руках –  большая прямоугольная корзина с крышкой. Его лицо искривила гримаса боли, едва он наклонился к Тихховой подстилке. Схватившись правой рукой за живот, он пошатнулся и чуть не выронил «посылку».
– Ну-ну, – подбодрил сына господин аграрий, – зачем так торопиться? – Мы же договаривались, что ты пока что все делаешь… как?
– Мед-лен-но, – нараспев ответил Каишта, и Тихх понял, что даже рад был услышать привычную интонацию брата. Слишком уж странно оказалось увидеть его таким болезненным и слабым.
«Таким похожим на меня».
Поразительно, но Зуйн не спешил на помощь родному сыну. Более того, он даже не шелохнулся при виде его заминки. Просто стоял, размеренно перебирая цитриновые четки, и почти отстраненно наблюдал, как тот, кряхтя и стараясь на округлять спину, медленно опускал корзину к ногам Тихха.
«И почему последнее время все стремятся или навредить мне или накормить?»
Бух-х-х. Корзина тяжело плюхнулась на пол; ее содержимое угрожающе лязгнуло, булькнуло и, наконец, затихло. Из-под крышки пополз пар, намекая на горячее овощное рагу, но ничего не обещая насчет мяса. Тихх по-собачьи повел носом.
– Кушать подано, – почти злорадно изрек Каишта, демонстративно ощупывая рану на животе.
Господин Зуйн метнул в него испепеляющий взгляд.
– Итак, младший сын, – он чинно опустился на чурбан из пробкового дерева, – полагаю, ты голоден. – Тихх согласно кивнул. – Как видишь, брат принес тебе ужин. – Пристальный взгляд отца заставил кивнуть и Каша. – Думаю, будет справедливо, если ты тоже принесешь ему что-нибудь. Например, свои извинения.
Тихх тупо смотрел на крышку корзины. «Там точно нет мяса. Но если стану упрямиться, то лишусь и остального».
– Прости, Каишта, – механически выговорил он, глядя куда-то сквозь брата. – Это вышло случайно.
– Я знаю, – процедил он из темного угла, где кособоко пристроился на ящиках для с сушеной фасолью. – Специально у тебя бы и не вышло.
Господин Зуйн торжественно хлопнул ладонями.
– Примирение! Это всегда прекрасно, подобно рассвету после ночной бури. Жрец Гуюфра сравнивает его с очищающим пламенем, но, думаю, в семейном кругу мне позволено пользоваться собственными трактовками. – Тем временем Тихх осторожно сдвинул слегка размокшую от пара крышку и потянулся к глиняным плошкам. – Братская вражда – худшая, опаснейшая из бурь, дети мои. Легкий ветерок детских ссор и шуточных перебранок может в конечном счете привести к землетрясению, в котором сгинут все. Как по вашему, что сложнее, унять первые порывы ветра или бороться с землетрясением?
– Унять ветер, – ответили дети хором.
«Опять этот трюк. Насильно заставляет принять одну сторону, чтобы примирить, – с досадой заметил Тихх. – Во имя Матери звезд, лучше бы мяса дали».
– Отлично. – Зуйн поднял мизинец с длинным черным ногтем. – Но говорю я не только о братских распрях. Речь идет и о вражде народов. Ведь именно так – с одной драки, одного клочка неподелённой земли, одной искаженной легенды и начинаются войны. – Он взмахнул рукой, как будто хотел пронзить воздух ногтем-копьем. – И на месте дивных открытий, на месте редчайших драгоценностей лишь горят костры Пепелищ да пируют вороны!
«Не знаю, как там у воронов, но мой пир – это пир травоядного, – удрученно подумал Тихх, отправляя в рот первую ложку овощной мешанины. – Разве этим наешься?»
Каишта уныло перебирал темными кончиками пальцев кисть от пояса-шнура. Даже раненый, он позаботился о том, чтобы заново окунуть их в порошок хны.
– И хоть в нашем роду числится королевский палач, – еще один взмах ногтем-стилетом, – мы должны помнить, что рубить с плеча очень опасно. Да, мы гордимся известным на весь Харх предком, – мизинец указал на черные пальцы Каишты, – на руках которого осталось немало крови преступников. Гордимся, но сами будем мудры и осмотрительны.
«Даже хлеба не положили».
Зуйн поднялся, почти закрыв остроконечным капюшоном хламиды единственное окно амбара.
–  Вы оба должны быть достаточно мудры, чтобы усвоить: во время сбора ежевики Тихх перегрелся в лучах Матери звезд; он упал в обморок; когда Каишта пытался привести его в чувства, появилась девочка-врахайи. – От такого наглого, прямолинейного вранья Тихх чуть не подавился и закашлял. Зуйн не обратил на это ни малейшего внимания. – Как вы знаете, обычаи кочевников в корне отличаются от наших. Они видят мир совершенно иначе. Воздух для них – другой. Цвета, вкусы, смысл вещей – все другое. Другая магия.
В темноте раздался шорох – это Каишта встрепенулся в своем углу.
– Хочешь сказать, ты веришь в их пепельные сказки?
Тут Тихх даже оторвался от своей безрадостной трапезы и поднял голову: стерпит ли отчим такое неуважение?
Но господин Зуйн только усмехнулся – словно трещина прорезала тонкий рот, – порылся в карманах и извлек свечной огарок. Чиркнув кресалом, он подплавил снизу воск, закрепил остаток свечи на соседнем чурбане и зажег фитиль. Сам сел напротив – так, чтобы свет выхватывал из амбарного мрака одно его лицо.
– Я хочу сказать, – проговорил он очень тихо, – что их пепельные сказки посадят нас на королевский трон.
Кусок плохо разваренного картофеля застрял у Тихха в горле. Глаза заслезились. Он втянул голову в плечи, будто пытаясь скрыться от этого безумия. Безумия, в которое постепенно превращалась его жизнь.
Сводный брат, напротив, вытянул шею, округлил глаза и, совершенно позабыв о своем ранении, вскочил с ящика.
– Что?! – закричал он. – Что ты имеешь в виду?!
Отец схватил его за локоть и жестом приказал вернуться на место.
– Если ты будешь и дальше кричать, – он метнул в Каишту суровый взгляд, – а ты – строить из себя юродивого, –  взгляд переметнулся на Тихха, – то, клянусь гневом Огненного бога, вы узнаете обо всем последними.
– Кто-то уже знает… – еле слышно прошептал Каш, прикрывая рот ладонью.
– Не кто-то, – возразил Зуйн, – а большая часть Кригги. – Его сын зажал рот уже двумя ладонями. – Если конкретней, все, кто собирал вчера дрок. Думаю, Тихх видел эти желтые цветы  на стоянке врахайи. – Отчим таинственно ему подмигнул. В желудке жалобно булькнуло рагу. – А теперь, – Зуйн придвинулся к свечному пламени, – когда вы оба окончательно запутались, я готов поделиться с вами одной историей.
Как вам известно, в этом звездном цикле жрец Гуюфра удостоил меня саном поверенного, а вместе с ним и честью сопровождать его в паломничествах. Вы помните, как называется место, куда мы отправились на Ястреб и Дугорог?
– Хризолитова глотка, – выпалил Каишта.
Господин Зуйн раздраженно зажмурился, как будто вместо ореха в меду ему подсунули лимон.
– Хризолитова пасть, – благоговейно проговорил он с закрытыми глазами. – Запомните это название, ибо на этой земле начнется новая эра для Харх. Для всех нас. – Зуйн открыл глаза, извлек из кармана четки, и желтые минеральные бусины начали скользить сквозь его пальцы, вторя ритму рассказа. – На протяжении нашего долгого пути жрец Гуюфра много рассказывал мне об этом священном месте. Об этом поселении, укрытом от посторонних глаз в ущелье между северными горами Уббракк и срединным Черным панцирем. Мифы, легенды, искаженные временем предания… Мысли о чудесах и проклятиях этого места будоражили меня всю дорогу, но вера в них никак не приходила. – Господин Зуйн понизил голос. – До тех пор, пока я не увидел все сам.
Это была длинная узкая равнина, с обеих сторон упирающаяся в горные массивы, но не только они прятали ее, подобно грозным стражам, нет. Все это ущелье опоясано сросшимися слитками зеленого хризолита высотой с пять наших домов. Сверху они зазубрены и действительно напоминают разверзнутую пасть чудовища, с которым никто не пожелал бы повстречаться. В этой хризолитовой крепости нет никаких ворот и дверей – ни единой щелки, в которую можно пролезть. Представляете? Столпы из полупрозрачных, сверкающих в утренних лучах камней, вырастающих прямо из земли. За ними скрываются от мирской жизни врархи – те немногие, что не прельстились ни кочевой жизнью врахайи, ни оседлой жизнью хархи. Они выбрали что-то третье и идут собственным путем. Почти никто не знает, каким. Почти никто. – Господин Зуйн ухмыльнулся, а в его черных глазах вспыхнула затаенная страсть. – Врархи почти ни с кем не знаются. Они принимают только жрецов, да и то лишь тех, кто пройдет их испытание. Какое? Гуюфра об этом молчит, и, надо думать, унесет это знание с собой на Пепелище. Спасибо на том, что с поверенного спрос меньше, а отвечает за него лично жрец.
Итак, вместо приветствия нам завязали глаза. Я ничего не могу сказать о проходе в Хризолитову пасть, кроме того, что он темный, скользкий, многоступенчатый и, скорее всего, подземный. После скромной трапезы нас отвели к старейшинам. Был длинный разговор: нас проверяли, пытались искусить и запутать. Говорил в основном Гуюфра, а мои ответы лишь шли в одной колее с его. В конце концов, нас сочли достойными крупицы Знания, а наши будущие услуги – пригодными.
Вот все, что я могу рассказать вам: в горах Уббракк спит могущественное создание, и нам доверено помочь ему избавиться от каменных доспехов. Нам и врахайи, что стоят в нашем лесу. Да-да, избранные кочевые ведуны тоже по временам приходят на поклон к врархам. – Зуйн поднялся и взмахнул руками, заставив фитиль знобко задрожать. – На Горидукх, сразу после ночных возжиганий, жители Кригги отправятся в Хризолитову пасть вместе с табором ведуна Заффрона.
Каишта не выдержал:
–  И мы тоже?!
–  Ты – нет, – властно изрек отчим. Тихх почувствовал, как стали набухать виски. Бум-бум-бум – вторя дрожанию фитиля, следуя за бусинами четок. – Можешь успокоиться и отправляться спать. – Зуйн указал черным мизинцем на то место, в котором ночная темнота прятала дверь. – Мне нужно поговорить с младшим сыном наедине.
Каишта так резко вскочил со своего ящика, что тот чуть не перевернулся. Не зная, как себя вести, он на пару мгновений застыл между Тиххом и отцом. Губы подрагивали, как будто пытались что-то сдержать, – то ли слезы, то ли новые вопросы, то ли гнев, то ли возбуждение. Да, наверное, все сразу. Однако, рука господина Зуйна не дрогнула: длинный ноготь все также указывал на дверь.
Когда брат последний раз обернулся перед тем, как скрыться в черноте ночи, Тихх все-таки понял, что выражало его лицо. Один-единственный взгляд, очерченный грубыми мазками пляшущих теней, – словно безмолвное проклятие. Такой силы, на которую способна одна лишь ревность.
В приступе удушья руки Тихха потянулись к горлу, чтобы ослабить несуществующую веревку. Громко хлопнувшая дверь заставила его вздрогнуть, как от пощечины.
И снова – от неожиданно мягкого, вкрадчивого голоса отчима:
– Я сожалею, что раньше мы мало общались.
Тихх издал в ответ невнятное мычание: во-первых, он был потрясен рассказом не меньше Каишты, а во-вторых, ни о чем не сожалел. Кроме, пожалуй, брака господина Зуйна с матерью.
Тем не менее все в вытянувшемся лице отчима говорило о том, что он ждет ответной реплики. И он ее получил:
– Медальон, ваш свадебный подарок, он оттуда? – почти обвинительно спросил Тихх.
Вместо того, чтобы рассердиться, Зуйн лишь сдержанно улыбнулся:
– Мне нравится твоя любознательность и твоя догадливость. – Он щелкнул пальцами в воздухе – Позволь и мне догадаться: ты видел его на Ша-хэе?
– Вы не ответили.
Под пергаментной кожей едва заметно шевельнулись скулы. Зуйну определенно не нравилась эта игра.
 – Что ж, ты прав, – нехотя процедил отчим. – Да, тот медальон – подарок врархов, скрепляющий наш альянс. Тебе известно, что такое альянс? – В голос вернулся прежний покровительственный тон.
– Что-то вроде союза?
– Верно, – кивнул отчим. – А теперь представь, что союз – это меч. Мы и врархи – это две его стороны. Два лезвия. – Снова промелькнул этот темный алчный взгляд. – В сердечнике же этого меча – обязательства. То, что приводит лезвия в движение и то, что не позволит им распасться.
– И что вы добавили в этот сердечник со своей стороны?
– О, мой мальчик. – Господин Зуйн блаженно прикрыл глаза, а четки в его пальцах остановились. Казалось, он  с самого начала ждал этого вопроса. – Я вдохнул в него саму жизнь. Я, – господин аграрий перешел на жаркий шепот, – подобрал идеальный сплав – чистая энергия, способная раздробить камень, раскрошить горную плоть, чтобы ее чрево явило на свет чудовище небывалой силы и мощи.
– Зачем? – вырвалось у Тихха. Не вопрос, а осколок ужаса, облеченный в слово. 
– Видимо, я хвалил тебя понапрасну, – покачал головой Зуйн. – Это прежде всего освобождение. – Он воздел руки к потолку. – Только представь: в горах Уббракк замуровано заживо существо – древнее, сильное, прекрасное. Венец творения Матери звезд и Огненного бога, гордость Праотцев. Старейшины врархов слышат, как оно глухо стонет во сне и скребется о ледяной гранит. Мы освободим его, и это благодеяние обеспечит нам лучшие места в небесном чертоге Огненного бога. Закованный в камне родится заново. – Отчим облизнул пересохшие губы. – Но это не все, далеко не все, мой мальчик. – Подумай и скажи, как зовется тот, кто вернул кого-то к жизни?
Тихх повозил деревянной ложкой в давно остывшем рагу.
– Целитель?
– Мысли шире.
– Хм. – Откровенно говоря, на языке у него крутилось другое слово. Как раз из норы, к которой подталкивал его господин Зуйн. Тихх вздохнул: крутиться-то оно крутилось, да язык никак не поворачивался применить это слово. Оно казалось и подходящим, и неправильным одновременно. – Спаситель? – в конце концов выдавил из себя Тихх.
Ответ был встречен аплодисментами.
– Именно, – просиял отчим.
Тихх недоверчиво хмыкнул.
– Только мне кажется, что при виде нас у существа будет на уме несколько другое слово.
– И это…
– …еда, – чуть слышно произнес Тихх.
Мальчик не знал, чему ему больше удивляться: самой теме их беседы («Существо! Спящее в камне!») или тому, что отчим впервые поинтересовался его мнением.
– Еда… – Господин Зуйн выпятил нижнюю губу и пару раз медленно кивнул. – Да, пожалуй, это интересно. Еда… Хм-м. Спящий наверняка будет голоден. С такой стороны я на это не смотрел. Любопытно, что думает об этом ведун Заффрон. – В своих бессвязных рассуждениях отчим напоминал уже не властного безумца, а безумца с ярмарки. Из тех, что за пару медных пластин  сочиняют о тебе разные забавные нелепицы. Каишта частенько сравнивал с ними Тихха. – Погоди-ка. – Зуйн коснулся темени приемного сына. – Это твоя собственная мысль? Твоя или, может быть, – пальцы схватили его за мочку уха, – ты слышал ее здесь? Слышал, как те голоса…
– Собственная, господин Зуйн, – быстро ответил Тихх, осторожно отстраняясь от протянутой к нему руки.
 – Кстати, о еде! – Черный мизинец указал на пустую плошку. – В твоем ужине не было мяса.
«О, я заметил».
– Это часть наказания? – с холодной обреченностью спросил Тихх. 
Отчим кисло усмехнулся.
– Наказанием это было бы для Каишты. – Он пренебрежительно кивнул в сторону входной двери. – Вернее, не было бы, а стало. В этом можешь не сомневаться. – Взмах четками, точно хлыстом. – Для тебя же это должно стать ключом.
Мальчик уставился на дочиста вылизанное дно плошки. Если там и был какой-то ключ, то, наверно, он его проглотил.
– Я не понимаю.
– И я не понимаю, младший сын, – в тон ему проговорил отчим. – То, что с тобой происходит, то, как это происходит и, наконец, то, что это происходит именно сейчас… Но мы будем разбираться. – Господин аграрий соединил пальцы в замок. – Разбираться вместе.
– С помощью голода?
Отчим глубоко вздохнул, и Тихху показалось, что эта порция воздуха помогла ему сдержать резкие слова. Явление поистине уникальное. Тут волей-неволей согласишься: что-то происходит.
Тем временем металлические набойки отмерили пять шагов до входной двери; та, заунывно скрипнув, сообщила об отсутствии с обратной стороны чужих ушей, а лязг внутренней щеколды предупредил нежданные визиты.
Когда господин Зуйн снова заговорил, голос его стал едва различимым шепотом. Горечь курительных трав вплеталась в каждое произносимое им слово, и слова от этого тоже становились горькими. И каждое из них все сильнее отдаляло Тихха от привычного ему мира, рисуя, выцарапывая длинным черным когтем его ближайшее будущее.   

Будущее оказалось глухим.
  – Ты проведешь в амбаре все дни до священной ночи Горидукх. Окна будут заколочены, двери заперты, а сам амбар будет обнесен кольями, к которым нельзя будет приближаться. Никто не сможет зайти сюда. Каждое утро и каждый вечер я лично буду оставлять у твоей двери еду. Не бойся этой тишины, младший сын. Она станет твоим другом, с которым есть о чем помолчать. Другом, который закроет тебе уши, чтобы ты смог услышать себя. Они говорят с тобой, мой мальчик, значит, они – и есть ты. Оглохни для всего мира и слушай себя.
Сначала тишина была облегчением. Никаких поучений, нотаций, осуждений и насмешек. Иногда Тихх проваливался в необычайно яркие сны, и их звуков, было достаточно, чтобы, как по веревочной лестнице, ползти по ним над черным океаном безмолвия.
И громов вначале тоже не было. Казалось, что они вместе со всем остальным миром отвернулись от Тихха. Просто вернулись в свою каменную страну, не сочтя его достойным собеседником, или нашли себе другого.
Стало, как и обещал господин Зуйн, абсолютно тихо. Куда-то увели скот из ближайших стойл; никто не работал, не перебранивался и не играл около амбара; не пели даже птицы, и Тихху пришлось вспомнить о Каиште и его коллекции рогаток.
Потом звуки исчезли и из снов. Разговоры с самим собой, выстукивание различных ритмов по деревянным стенам и копирование языка животных нисколько не помогали. Весь этот набор звуков не только давил изнутри на черепную коробку, но и усиливал гнёт одиночества. Словно падаешь и падаешь в океанскую бездну, а толща воды сжимает тебя все крепче. Что толку кричать в нее?
Вот тогда-то громы и вернулись. Когда давление стало почти невыносимым, они медленно, вальяжно вползли в затылок Тихха. Их первый отдаленный рокот, словно предвестник освобождения от удушающей глухоты, вызвал благодатные слезы. Тихх был рад им, как старому знакомому. Нет, он совершенно не хотел понимать, о чем громы пытались сказать ему. Не нужны ему были их послания, ключ к которым жаждали получить Ша-хэя и господин Зуйн. Пускай  перекатываются себе в голове, как камушки за речным течением, – это успокаивает. Это напоминает, что он не один в этом океане, что он обязательно из него выберется, как только появятся силы.
Но будущее оказалось голодным.
– Еда, которую я стану приносить тебе, будет достаточной для поддержания твоей жизни. Именно жизни, а не сил. Ты от рождения слаб и нет нужды пытаться обыграть природу, которая ясно дала понять: твоя сила в ином. Знал ли ты, что переваривание тяжелой пищи отнимает силу духа?
«Тяжелой пищей» в понимании отчима оказалось все, кроме жидковатого овощного рагу, которое принес тогда Каишта. И, признаться, Тихх был бы счастлив обменять немного силы духа на хороший кусок жареного мяса.
А когда стало уже не до шуток и голод обвился холодной змеей вокруг пустого желудка, ужин у шатра Ша-хэи представлялся сказочным пиром. Как можно было тогда ни к чему не притронуться? Воспоминания о баранине и томленых грушах лишь усиливали хватку змеи, а желудку оставалось только утробно стонать.
Громы это почуяли. А когда почуяли, то перестали быть «речными камушками».
Слабость и голод Тихха заставила их раскаты беспрепятствннно пройти в его сознание. Подобно растаявшему леднику, они хлынули в него, сметая на своем пути любые возражения, барьеры и дамбы.
Они, наконец, нашли пустой сосуд – пустой во всех смыслах.
Когда звуки вгрызались оглушительным древним рокотом в самое нутро Тихха, заставляя его самого кричать и по-звериному хрипеть, капая на пол слюной, он всякий раз пытался облечь их в некий мысленный образ. Ненавидеть легче, когда знаешь – кого именно.
Но голова стала сердечником того самого меча, который господин Зуйн сравнивал с союзом; Тихх чувствовал, как мозги растекаются плавленым железом между двух лезвий, а горе-кузнец никак не решается закрыть печную заслонку. Воображение уже давно сгорело в этой печи, а думать стало попросту невозможно.
Будущее оказалось слепым.
– Как я уже сказал, окна в амбар будут заколочены. И не смотри так на эту свечу, я ее забираю.
Тьма отняла у Тихха последний шанс отвлечься от происходящего. Словно мрачный поводырь, вела она его за каменными голосами. Туда, где безумие становится благословением; где язык превращается в камень, а камень – в язык; где за пустым столом пируют голодные, а гром венчается с темнотой.
Там, куда привели его темнота, голод и глухота, различать слова в грохоте горного камнепада оказалось не так уж сложно. А семь огромных, вырастающих из земли каменных голов оказалась не самой плохой компанией.
Вопреки надеждам отчима, мальчик так и не выучил их язык. Каменные раскаты не стали волшебным образом превращаться в его сознании в слова и фразы. Они лишь подталкивали ум к нужным ассоциациям, а в теле рождали ощущения, которые могли бы вызвать эти слова. Зыбкий, призрачный шифр. Тончайшая паутина, едва заметная глазу в тусклых осенних лучах. Самое слабое соприкосновение с внешним миром способно стереть ее в пыль, и Тихх понимал, что именно так бы и случилось, имей он хоть малейшую зацепку – взблеск молнии, громкую птичью трель, сладкий вкус цуката на языке.
Однообразие темного океана, в который погрузил его господин Зуйн, укрепляло паутину связи с Каменными головами день ото дня. Да, Тихх видел их – насколько, разумеется, мог. Никаких деталей, только грубые наброски, сделанные рукой неопытного ученика.
Медленные, торжественные перекаты, объединяющие низкие и высокие тона – трепет, благоговение, преклонение.
Эхо этих перекатов, уходящее высоко вверх – невообразимый рост Каменных голов.
Дрожание воздуха между атональным возгласами – мудрость, застывшая в их высеченных в камне и поеденных мхом глазах.
 Сухое шуршание – пыль древности, окутывающая их, словно мантия.
Таким способом представились все головы. Тихх посчитал – их оказалось семь.
Почувствовав, что вправе задать вопрос, мальчик крепко зажмурился и изо всех сил попытался представить чудовище, о котором толковал господин Зуйн. Выжимая воображение до последней капли, он рисовал Каменным головам его пасть – кратер, полный острых зубов, лапы – что-то сродни гигантским граблям, хвост – лезвие гильотины.
Что это такое? Насколько оно опасно? Что будет, если его разбудить?
Тихх так старался, так отчаянно сосредотачивался на воображаемом чудовище, что окончательно выпал из своей темной, безысходной реальности. Он забыл о себе, своих чувствах и потребностях. Рисуя невидимым собеседникам свой главный вопрос, мальчик использовал все средства: он глухо рычал, бил ладонями по стенам, будто хотел пробить их огромными лапами, а ногой стучал по полу, изображая смертоносный хвост. Да, наличие у чудовища хвоста не вызывало у Тихха никаких сомнений.
Он неиствовал. Он бесновался. Он стал чудовищем. Увидь его таким мать, она бросилась бы к жрецам и знахарям (если бы прямо на месте не сошла с ума). И все же Тихх продолжал – использовал единственный известный ему шифр к языку Каменных голов.
Что он еще мог? Паутина между ними была пока слишком тонка.
В один из своих «набегов» на входную дверь Тихх вдруг обо что-то споткнулся. От злости, как и положено чудовищу, он пару раз ударил по двери ногой, но легче от этого не стало, а связь с Каменными головами – мальчик это почувствовал – разорвалась.
В поисках внезапного препятствия Тихх опустился на колени. Пошарив по темному пыльному полу, он нащупал знакомый предмет – прямоугольную плетеную корзину, в которой обычно отчим оставлял для него ненавистное рагу (как правило в те часы, когда Тихх проваливался в что-то похожее на сон).
Еды в корзине не оказалось. В ней было кое-что другое.
Палец укололся о нечто холодное и острое. Спустя пару мгновений болевого онемения стало неприятно горячо и влажно – из порезанного места засочилась кровь. Тихх отдернул раненую кисть и принялся ощупывать содержимое другой рукой, теперь уже куда осторожней. На дне корзины оказалась какая-то фигурка наподобие соломенной звездчатки, оберега для дома на Горидукх. Но почему она острая? Как будто чем-то проткнута. Ничего не понимая, Тихх аккуратно положил фигурку рядом с собой и снова опустил руку в корзину: кажется, в ней было что-то еще. Спичка и кусочек гриба-трутовика.
«Зачем? Господин аграрий решил отступить собственных же правил?»
Но, когда спичка чиркнула о боковину прессованного гриба, Тихх понял, что принес это не отчим.
Сквозь слезы от яркого пламени мальчик увидел маленькую соломенную куклу. Приклеенные белые волосы – короткие с одной стороны и длинные с другой – сообщили, что это не просто кукла. Фигурка была проткнула длинной ржавой иглой, а торчащие из ушка разноцветные нитки намекали на оперение стрелы. Место вокруг иголки было тщательно выкрашено красным.
Красными становились и волосы куклы. Испачканные в крови Тихха, они напоминали хвост раненой белки. Но даже такие они были слишком похожи на настоящие волосы Хаддиш.
Слишком похожи.