Роман без героя

     Моё письмо домой тяготело к высокому штилю: «Ну вот, моя родная, ты можешь мной гордиться – я теперь настоящий гегемон! Стою за станком и самостоятельно точу детали, которые потом заставляют работать мощные радиостанции…»

     Однако пафос мой был несколько наигранным. Нет, мне действительно нравился процесс изготовления небольших, симпатичных и очень точных деталей. Нравилось участвовать в маленьком чуде, когда из бесформенной, покрытой ржавым налётом болванки проклёвывалась блестящая мордочка будущей нужной вещицы. Нравился уверенный рокот множества самых разных станков. Смесь запахов железа, масла и эмульсии давала густой и убедительный букет, который я предпочитала любой тошниловке из  парфюмерного магазина. А вот от рабочего класса, к коему я на законных основаниях могла себя теперь относить, радости было как-то маловато.

     Взаимоотношения, связанные с работой, хоть и не очень внятно, но регламентированы, поэтому здесь особенных проблем не наблюдается. Однако кроме работы есть ещё и обед, когда после столовой остаётся вагон свободного времени. Есть простои из-за отключения электричества или поломки станка. Есть, наконец, перерывы, предусмотренные техникой безопасности. Я бы в такие моменты с удовольствием в укромном месте детектив почитала, но в цехе с книжкой приткнуться негде. То есть в буквальном смысле некуда присесть: кругом железо и бетон, на них сидеть холодно.

     Да и не принято здесь с книжкой торчать. Принято кучковаться по половому признаку. Для этих целей в разных концах цеха между рядами станков расставлены плохо струганные, грубо сколоченные длинные столы со скамьями, очевидно в отчётах прошедшие по статье «культмассовых мероприятий». Их оккупируют мужики: режутся в домино, орут, хохочут, отвешивают, мимоидущим цеховым прелестницам, сомнительные комплименты.

     Женщины, умыкнув пару скамеек, толкутся в уголке возле батареи. Ведут себя потише, но тоже гомонят не умолкая. С первых же дней работы я стала предпринимать попытки, заделаться своей в этой «гинекее». Однако особыми успехами, честно говоря, похвастаться не могла. Собственно никакого интереса для меня эти тётки и девахи не представляли, но инстинкт самосохранения настойчиво толкал в их сторону: белым воронам трудно выжить.

     Новенькому всегда и везде бывает непросто, а уж такой нескладёхе как я и подавно. Сама себе я напоминаю комод - громоздкую кубическую тумбу, которая, безо всяких претензий на самомнение, просто в силу конструкции, выпирает из любого интерьера. Вот и теперь, мука мученическая, ей-богу,: я не знаю о чём и как с этим бабьём говорить. А сидеть молчком возле беседующих неловко: через несколько минут сам себе начинаешь казаться каким-то соглядатаем, да, наверное, – не  только себе.

     Уж пробовала делать «домашние заготовки» – вспоминала анекдоты и забавные истории, которые, на мой взгляд, должны быть интересны всем. И когда, стоя у станка,  мысленно их «обкатывала», то хохотала в голос, благо за шумом моторов меня не было слышно. А  когда на скамейке в редких паузах между чужой трескотнёй, пыталась эти «заготовки» обнародовать, получалось пресно, скомкано и некстати. И все пялились на меня с недоумением.

     Помог случай: цеховая бухгалтерша  Любка Хамова, жившая в общежитии этажом выше, поссорилась со своими соседками по комнате и перебралась на пустовавшее в нашей комнате место. После этого я на правах близкого человека (кровати стояли голова в голову) стала иногда просачиваться к ней в бухгалтерию, а со временем и вовсе там прижилась.

     В ту пору я ещё не знала о существовании библейского персонажа, от имени которого, видимо, происходила фамилия моей бухгалтерши, да, если бы и знала, мне всё равно не пришло бы в голову так глубоко копать, поскольку обыденное значение слова «хам» было почти исчерпывающей аттестацией Любкиного поведения. Но при этом вопиющую Любкину беспардонность я не ставила ей в вину - понимала, что она такая не по злобе или высокомерию, а по простоте душевной. И была уверена, что по большому счёту Любка – хороший человек, хоть общественное  мнение с моим мнением и не совпадает.
 
     А кого, спрашивается, «общество» называет «хорошим» человеком? Покладистого, кто неудобств, а тем более опасности, не представляет. Ну а за внешней-то кротостью очень часто прячутся беспринципность и хитрый расчёт. Любка непокладистая, неудобная, зато не подлая!

     Эта её – пусть несколько сомнительная – неординарность вызывала во мне искренний интерес, и Любка за него платила мне симпатией. Остальной народ за отвязный язык и полное бесстрашие Хамову попросту побаивался, в первую очередь, конечно, коллеги по бухгалтерии. Поэтому на мои частые визиты туда смотрели сквозь пальцы. Тем более что я обычно смирненько посиживала между шкафами на кипе макулатуры и, никому не мешая, читала другую макулатуру. Здесь моё молчаливое присутствие шпионством не выглядело и не воспринималось. Наоборот, бухгалтерским витиям, всё друг о друге знавшим наизусть, присутствие свежих непритязательных ушей, похоже, давало заряд вдохновения. И они щебетали наперебой, многозначительно взглядывая в мою сторону, как бы подчёркивали, что здесь идёт вовсе не обыденный трёп, а - передача подрастающему поколению некой жизненной мудрости. И я понемногу навострилась изображать чисто внешнюю реакцию на их разговоры: не отрываясь от книги, чревовещала какие-то междометия, мастерила подобие улыбки.

     Кстати, из этих  разговоров я кое-что для себя даже почерпнула. Например, к своему великому удивлению узнала, что когда у девицы много ухажёров –  хорошо, поскольку повышенный спрос бывает только на ценные товары. А ведь была уверена, что это – признак порочных наклонностей, которые всякая нормальная женщина подавляет в себе и тщательно скрывает. Теперь буду знать… Только вот что с  этим множеством делать, я никак не могла взять в толк. Тут у меня как-то завёлся один-единственный воздыхатель, так я и то не знала, как с ним управиться. Хороший, неиспорченный парнишка, и, видимо, правда, влюблён, но мне-то он совершенно не нужен. И потому очень его  жалко. И нет никакой радости оттого, что на меня вдруг появился спрос. Он, бедный, ходит,  мается и я маюсь вместе с ним.

     Заимев убежище, я несколько приободрилась. И по отношению к цеховому женскому сообществу изобрела новую тактику: останавливалась возле них как бы мимоходом, сидящей с краю негромко задавала какой-нибудь немудрёный производственный вопрос, потом бросала в толпу громкую реплику и удалялась, озабоченно вертя головой, как бы кого-то высматривая. Короче, ненавязчиво, но методично мозолила глаза, приучая к своему присутствию.

     Мастером участка, то есть непосредственным начальником, была у нас женщина лет  тридцати, которую по отчеству никто не величал: в глаза звали Валя, а за глаза – Валька Юсупова или Валька-мастачка. Татарская фамилия досталась ей от муженька, который больше пяти лет был в бегах, скрываясь от алиментов. Валька снимала комнату в частном доме без удобств, где и поднимала в гордом одиночестве малолетнего сынишку, в котором души не чаяла.

     При таком раскладе, имея в активе лишь итээровский оклад, она, конечно же, материально жила на пределе скромности, однако умела содержать себя в полном порядке: аккуратно причёсанная, с лёгким макияжем, в чистом, ладно пригнанном спецовочном халате. Назвать Вальку красивой, наверное, никому бы в голову не пришло, но и в лице и в фигуре у неё не было никакого изъяна: то, что называется «всё при ней». Плюс к тому, – так редко свойственная русским женщинам, мягкая текучая пластика движений.
 
     У начальства и у подчинённых была Валька-мастачка на хорошем счету, на здоровье не жаловалась, сынишка не огорчал; и благословила бы она свою судьбу, если бы не одно обстоятельство, постоянно отравлявшее жизнь. Для мужиков – и в начальственных креслах обретавшихся, и стоящих за станками – мастерицей была Валька лишь во вторую очередь, а в первую – бесхозной бабой, которую они озаботились осчастливить. Ни один не пылал к ней страстью, даже полноценной симпатии не испытывал, но все цеплялись. Потому как жалко, когда добро пропадает. Будучи неглупым человеком, Валька научилась ловко выкручиваться: кого-то укорит по хорошему, кого-то на смех поднимет, а кому и по морде даст. Выкручивалась, но на донышке глаз поселилась тень усталой раздражительности. Сколько можно, надоело, достали.

     Только всё это были пустяки по сравнению с проблемой, которая грозно замаячила на горизонте. Проблема эта – начальник цеха. Старый козёл и записной бабник, он беззастенчиво пользовался выгодами своего должностного положения и был, как бронёй прикрыт званием фронтовика. Тучный, глухой, одна нога с протезом до щиколотки; рабочие его терпеть не могли. Ярко-красный «жигуль», на котором начальник приезжал на работу, неизменно называли «пожарным ведром», а сам хозяин «ведра» носил кликуху «Шлёп-нога».

     На работе он бывал – как и положено – ежедневно, но его кабинет, расположенный в дальнем торце цехового здания, смотрел дверями на площадку, с которой был ещё один, запасный, выход на заводской двор и начальник для каждодневных нужд предпочитал пользоваться именно этим ходом, даже не заглядывая в цех. На территории же самого цеха он появлялся с парадным визитом не чаще двух раз в месяц. И при каждом его появлении рабочие разыгрывали одну и ту же злую шутку. Когда начальник, пыхтя и переваливаясь, размеренно вносил свою тяжкую плоть в длиннющий проход между станками, кто-нибудь из молодых мужиков выскакивал на этот проход с другого конца цеха и шёл навстречу, улыбаясь и неотрывно глядя начальнику  в лицо, чем естественно привлекал к себе внимание Шлёп-ноги. Эти двое сближались, а зрители со спины начальника потихоньку подтягивались к месту их неизбежной встречи. Молодой наглец, поравнявшись со старым болваном, старательным полупоклоном изображал приветствие, а сам при этом отчётливо и достаточно громко говорил: «Пошёл на …!» Глухой начальник, довольный  явленным подобострастием, вельможным тоном отвечал: «Здра-авствуйте-е». Толпа за его спиной складывалась пополам, давясь неудержимым хохотом.

     Недавно начальник «овдовел»: его давняя штатная любовница внезапно вышла замуж и укатила с супругом в солнечную Молдавию.

Соплюхой из пригородного посёлка она устроилась в цех ученицей фрезеровщика. Шлёп-нога, присмотревшись и «приняв участие», скоренько справил ей отдельную комнату в семейном отсеке общежития и справку об окончании вечерней школы. На момент моего трудоустройства она была уже важной, расфуфыренной тёткой; именовалась освобождённым секретарём цеховой комсомольской организации; официально числилась инженером-инструментальщиком  и появлялась в цехе раз в месяц, чтобы в день получки собрать с комсомольцев членские взносы.

     Он, полновластный хозяин этой женщины, создавший её из праха, был страшно оскорблён изменой. Кроме того, за многие годы привыкший к приятному сознанию, что неподалёку его всегда ждёт молодое аппетитное тело, теперь чувствовал себя некомфортно. И срочно искал замену.

     В круг его кобелиных интересов мастерица Валька, естественно, тоже вошла. Вообще он и раньше не упускал случая протянуть к ней свои веснушчатые лапы, но Валька брезгливо поводила плечом и веснушки несолоно хлебавши  возвращались в необъятные хозяйские карманы. Теперь проверенные средства не помогали, начальник наглел день ото дня. Валька ему подходила. А интересоваться мнением  женщины на этот счёт у него не было привычки.

     Короче, у Юсуповой начались по-настоящему чёрные дни. Что делать? Нормальных человеческих слов этот старый пакостник никогда не поймёт. Отпадает. Идти жаловаться в партком? Его там всё равно отмажут, а он устроит ей в отместку какую-нибудь жуткую гадость, по части гадостей у него рука набита. Уйти под благовидным предлогом в другой цех? Он всё поймёт и будет доставать ещё настырнее. Самый лучший  вариант – подыскать ему любовницу. Желающие найдутся. Но именно сейчас, как на грех, нет под рукой ни одной подходящей кандидатуры. Да и потом, вполне может быть, что эта хромая сволота, как большинство мужиков, предпочитает трофеи, а не подарки. Нет, видимо придётся увольняться с завода. А это значит - и жильё новое искать поближе к работе, и парнишку в другую школу переводить. Господи, только-только жизнь начала налаживаться, и опять всё прахом!

     Но про подкатывания Шлёп-ноги и другие заморочки Валькиной жизни я узнала много позднее,  став её доверенным лицом. А в тот день, когда Валька думала эту горькую думу, шагая из кабинета начальника, я вырулила из инструменталки с новым резцом в кармане и пошла к своему станку тем же курсом, чуть позади неё. Идём. И вдруг я замечаю, что мой взгляд упорно притягивают Валькины ноги. Что-то в них не так. Рабочий халат мастерицы доходит до середины колена. Из-под него видны упругие икры, туго обтянутые хабешными чулками в резиночку. А-а! Ну конечно, чулки-то разные: на одном резинка чуть-чуть шире, да и по цвету немного отличаются. Вот торопыга. Надо ей сказать, а то где-нибудь среди важной публики опозорится.

     Валька прошла в бабский закуток, я – туда же. Тронув её за плечо, я интригующе промурлыкала: «Валентина-а, а я про тебя что-то зна-аю-у-у». Моя физиономия цвела при этом самой безмятежной и просторной улыбкой.

     А Валька вдруг резко крутанулась ко мне со злобным лицом и почти пролаяла: «Что…ты…можешь…про меня…знать?!» Я оторопела. Но как-то мгновенно догадалась, что сейчас про чулки заводить речь никак нельзя. А чего сказать-то?!! Обрывки нескладных мыслей судорожно заметались в моей безвинной голове. Толпа работниц заинтригованно ворочала глазами с меня на неё, с неё на меня. Грозовая пауза затягивалась. И вдруг неожиданно для себя я выпалила:  «Я знаю, что тебя любит один хороший парень!» Все разом обмякли. Потом посыпались смешки, заковыристые реплики. Валька облегчённо хмыкнула: «Дурёха! Придумает же какую-нибудь ерунду». И в порядке извинения ткнула меня крепким кулаком под рёбра.

     Подрагивая коленями, я встала к станку, и остаток смены костерила себя «комодом» и другими очень нехорошими словами. Однако дома перед сном, ещё раз проанализировав ситуацию, я пришла к выводу, что интуиция дала мне исключительно верную подсказку. В тот момент, когда Валька так неожиданно вызверилась, я должна была выдать информацию лестную для неё, но не конкретную, без деталей, по которым обычно и выводят врунов на чистую воду. А что может быть более лестным и неконкретным, чем тайная любовь неизвестного, но хорошего парня! Тем более что объект этой любви – брошенная баба с ребёнком. «Не такой уж ты и комод» - удовлетворённо резюмировала я.
        -Ты чё-то сказала? – встрепенулась Любка Хамова, постоянно изнывающая от желания потрепаться, и тут же изготовилась, уложив голову на локти, чем вызвала бурю протеста у своей отчаянно скрипучей кровати.
-Да мне уже сон снится – отмахнулась я.

     Дней через пять, когда из меня благополучно выветрился неприятный осадок от этой истории и я в хорошем расположении духа после плотного обеда стояла возле доски объявлений, за плечом раздался Валькин нейтральный голос: «Ты тогда насчёт парня-то пошутила?» Предвкушая удовольствие от того, как я сейчас лихо обыграю чулочно-носочную комедию, а потом очень тонко и ненавязчиво обращу Валькино внимание на проявленные мной ум, такт и интуицию – в противовес её грубости, о которой я, естественно, умолчу – я повернулась к мастерице... И споткнулась о глаза. С её лица на меня глядели тоска, надежда и мольба. Да, именно мольба! И мой язык, отказавшись повиноваться, самостоятельно бормотнул: «Нет». Валька ожила: «А кто он? Как зовут? Где работает? Откуда ты его знаешь? Почему он сам не подойдёт?»

     Я пялилась в объявления и скорбно вопрошала судьбу, какие страшные прегрешения она числит за мной, если с таким безжалостным постоянством расставляет капканы на каженном моём шагу. Судьба безмолвствовала. И с безоглядностью обречённого я начала вдохновенно врать. Парня зовут Володей. Он армейский друг моего брата. У нас на заводе работает недавно, в каком цехе не скажу. Увидел её в столовой. Про сынишку знает. Знакомиться не спешит потому как, настроен серьёзно. Был женат, недолго, но сильно обжёгся. Детей нет. Всё время меня о ней расспрашивает.
- И что ты ему говоришь? – забеспокоилась Валька.
- Что есть, то и говорю.
- Да что есть-то?! – всплеснула она руками.
- Хвалю.
Валька порозовела и совсем по-девчоночьи  захлопала ресницами.
- Он знает, что ты мне про него рассказала?
     Увлечённая сочинительством, я с маху ответила: «Да». И вляпалась очередной раз. Теперь уже серьёзно. Не будучи извещён о моих своднических инициативах, Володя мог какое-то время молча помаячить на горизонте и кануть в небытие по одной из благопристойных причин. Как-то: переехал в другой город, решил остаться холостяком, вернулся к первой жене. Уж я бы расстаралась и сопроводила любую из причин трогательной историей с неизбежной слезой в конце. А после того, как я брякнула своё «да», герой должен был непременно каким-то образом проявить себя. Того требовала логика сюжета. В противном случае и он, и я вместе с ним оказались бы полными свиньями по отношению к Вальке. А она почувствовала бы себя незаслуженно оскорблённой.
     И сюжет начал диктовать мне свою жёсткую логику …

     Валька, на удивление всем резко похорошевшая, теперь стала часто останавливаться возле моего станка. Говорили мы в основном о пустяках, но я всегда имела наготове свежую байку об интересующем её предмете. Иногда я их просто придумывала, чаще – интерпретировала истории из жизни собственных братьев, благо их у меня трое. Вынужденная, как коза на верёвочке, постоянно крутиться мыслями вокруг этого «колышка», я однажды поняла, что веду свои повествования, представляя в воображении конкретного человека. Человека, которого я никогда не знала, но чья фотография лежит в моём альбомчике. Я как-то стащила её у брата. На снимке – застенчиво улыбающийся симпатичный солдат, на обороте надпись «другу от Володьки».

     Я присвоила эту карточку по нескольким причинам. Во-первых, солдатик мне очень понравился, в его глазах, как мне казалось, светились понимание и милосердие, которые давно  были выведены из обиходного употребления. Во-вторых, по общепринятым нормам девице моего возраста уже следовало иметь постоянного ухажёра, и я, за неимением оного, многозначительно демонстрировала любопытствующим эту фотографию. И с лицевой и с оборотной стороны. В-третьих, я была уверена, что мне фотография гораздо нужнее, чем брату, тем более что у него имелось ещё и коллективное фото, где этот Володька тоже присутствовал.

     И вот видимо где-то в закоулках моей вздорной башки, зацепившись за внешность этого солдатика, подспудно выткался образ чистого неординарного юноши – верного друга и рыцаря.   В форс-мажорных обстоятельствах этот готовый образ быстрее всех оказался под рукой. Отсюда и имя, и армейская дружба с братом. Да, наверное, – и та удивительная естественность, с которой я врала.

     Валька слушала меня как собака Качалова – знаменитый Джим. И, доложу без ложной скромности, послушать было чего.

     Самого же Володю, как ценного специалиста и холостяка, заводское начальство запрягло по полной программе, и он просто не вылезал из командировок. Только приветы  успевал передавать. Однако я уже в деталях продумала ход дальнейших событий.

     Когда в глазах моей слушательницы начало зреть печальное недоумение, пришло письмо. Не доверяя почте, автор послал его через меня. Взяв запечатанный конверт, Валька как бы ненароком скребнула ногтём по месту склейки. Потом обыскала глазами невинную физиономию курьера на предмет добросовестности. Порхнула за угол, и… исчезла почти на всю смену.

     Участок, приученный к постоянному присутствию мастера, слегка залихорадило. Но, когда в конце смены Валентина материализовалась на рабочем месте, никому и в голову не пришло докучать ей производственными вопросами. Потому как по цеху шла никакая не мастерица. Царица!  У такой – можно только смиренно просить об аудиенции…

     Я вместе со всеми глазела на эту незнакомую величавую женщину,  и комок самых разных чувств царапал мне горло. Прежде всего, стыд за моё подлое враньё. Потом – страх перед последствиями, если, не дай Бог, мой обман вскроется; ведь то, что в этом случае могло произойти, было равносильно убийству, убийству живой души. А ещё – досада на недотёп, именующих  себя сильным полом: среди всего их неисчислимого множества не нашлось ни одного способного разглядеть и сделать счастливой такую достойную женщину. И, кроме всего, была скромная гордость творца, ведь как ни крути, эта неожиданная метаморфоза была результатом моих трудов. Не зря я неделю корпела в библиотеке, подальше от любопытных глаз, придумывая текст и практикуя беглость изобретённого почерка.

     Царица подошла к моему станку, положила в тумбочку для инструментов аккуратный газетный свёрток, молвила, одарив улыбкой: «Не забудь забрать». И двинулась дальше, окутанная облаком тайны и аромата дефицитнейших духов под названием «Может быть».

     В свёртке был запечатанный конверт стерильной белизны. Вскрыла я его опять же в читальном зале библиотеки – единственном месте, где я в ту пору могла найти уютное и безопасное уединение. И долго сидела над письмом, бесслёзно плача и беззвучно смеясь. Четыре страницы, исписанные старательным, каллиграфическим почерком стоили целого романа. Здесь были и история Валькиной не очень складной жизни и наивные претензии на интеллигентность и тщательно скрываемое желание чисто по-женски нравиться. Полудетский почерк и даже попадающиеся орфографические ошибки, как это ни странно, здесь были вполне кстати и свидетельствовали в пользу неиспорченной души автора.

     После прочтения письма, кроме заботы о написании верного по тональности ответа, возникла забота – куда его девать. Положить в общую стопку в своём чемодане опасно. Правда, до этой поры никто из соседок в лазаньи по чужим чемоданам замечен не был. А вдруг! Нет, надо уничтожить, лучше сжечь. Но поразмыслив, я пришла к горькому выводу, что жительница большого города, обитающая в общаге, не имеет элементарной возможности сжечь письмо, не вызвав наездов по поводу противопожарной безопасности и скверных подозрений.

     Единственный выход – порвать и выбросить. Но ссыпать эти чистые клочки в мерзостное нутро урны или смыть в унитазе у меня не поднялась бы рука. Выйдя из библиотеки, я свернула на расположенный рядом мост через реку, дошла до середины, мелко-мелко изорвала письмо вместе с конвертом и пустила по ветру. Клочки легко взмывали с ладони, белой стайкой трепетали в просторе и гибли в волнах. А я смотрела и радовалась, что сумела придумать такой не кощунственный способ погребения чужой тайны. Так я поступила со всеми Валькиными письмами. Их было пять.

     Примерно через неделю после письма, где герой изъявлял горячее намерение явить себя даме сердца, состоялся неизбежный спектакль, обнаруживший во мне незаурядные актёрские способности. Утирая настоящие слёзы, я поведала Вальке об автомобильной катастрофе, в которой Володя сильно пострадал. Множественные переломы, ожоги, правда, угрозы жизни уже нет. Позволить ему погибнуть я не могла, это было бы для Вальки слишком жестоким ударом. И потом, гибель молодого человека и хорошего работника должна была вызвать на заводе неизбежный резонанс. Живые спокойно могут быть невидимками, а мёртвые – никак. Валька реванула вместе со мной и тут же засобиралась в больницу.
- Что ты, к нему никого не пускают – испугалась я – да он наверняка и не захочет тебе показываться в таком виде.
- Да какая разница, какой вид, ему же плохо! – возмутилась Валька.
-  Это тебе нет разницы, а ему есть – отрезала я.

     На следующий день она вручила мне увесистый пакет с пирожками собственной выпечки в сопровождении небольшого «утешного» письмеца. Пирожки были чудо! Лечился наш пациент два месяца и, не смотря на его активные протесты по поводу гостинцев, я регулярно лакомилась всякой вкуснятиной. «Это мне за труды и страдания»  –  утихомиривала я свою совесть. И усердно корпела над прощальным письмом: писала, браковала, сочиняла снова. Нужно было создать шедевр, варианты исключались.

     Здоровье Володя восстановил полностью, а вот лицо было сильно обезображено. Не желая в таком виде показываться Вальке, да и прочим знакомым, он быстро уволился и уехал в Магадан. А я уныло понесла адресату своё выстраданное творение.

     На этот раз Валька исчезла на три дня, взяв отгулы. Вернулась  осунувшаяся, но с каким-то глубинным светом в глазах. И с того времени мы начали как по уговору исподволь сторониться друг друга.

     Увольняться с завода из-за домогательств начальника ей не пришлось. Шлёп-нога, будучи скотиной, дураком вовсе не был: он сразу почуял, что эта женщина узнала свою цену. Он быстренько подыскал себе другой объект и утешился.

     Эта новость интенсивно обсуждалась в бухгалтерии. В разговорах она к Вальке ни с какого боку привязки не имела. Только Хамова, оказавшаяся глазастее других, однажды заявила:
- А ведь хромой-то чёрт сперва под Вальку Юсупову клинья бил, да у той видать как раз мужик появился.
- Какой мужик?! – встрепенулись бухгалтерши.
- Видать хороший, – заржала Любка – если Шлёп-нога себе сразу же хрен прищемил.
Все дружно засмеялись, а я – дружнее всех.

     Вскоре я по личным мотивам уволилась с завода и насовсем уехала из города, перед отъездом подарив Вальке Володину фотографию.
- Вот, стащила у брата. Для тебя. Надо?
- Конечно надо, – порозовела она – а ты знаешь, я его таким себе и представляла.
     Что ж, выходит правильными были Володины письма.

     Лет через десять я проездом задержалась на несколько дней в городе своей юности. И вот, зима, ранние сумерки. Я стою в очереди на остановке такси недалеко от той самой дорогой мне и памятной библиотеки. Разгулявшийся вдоль реки ветер, охально задирает полы, с разных сторон швыряет в лицо горсти снежной крупы грубого помола. Народ в очереди молчаливый нахохленный, что вполне соответствует такой погоде и такому интервалу подачи машин.

     Лишь одна пара, стоящая человека за четыре впереди меня, выделяется из общего сплиново-насморочного колорита. Он – высокий, плотный, в шинели и полковничьей папахе стоит прочно и прямо, как памятник  победителю. Она – в шубке серого каракуля, по цвету и калибру завитков точно совпадающего с каракулем папахи. Притуляется к его монументальной фигуре то с одной стороны, то с другой, прячась от ветра, и без перерыва что-то воркует. Он изредка подаёт короткие реплики да негромко всхохатывает. Эти смешки напоминают добродушные взбрёхи сытого и незлого волкодава. Им явно хорошо вместе, не скучно, не грустно, не холодно. На них хочется смотреть.

     От головы очереди продвигается молодая женщина в поисках попутчиков. У меня она тоже спрашивает:
- Вам не в третий микрорайон?
- Мне – с трудом двигаю я холодными губами – в другую сторону.
- Не поняла – извиняется она интонацией.
Я раздельно и чётко повторяю свои слова.
Дама в каракулевой шубке круто поворачивается на мой возглас и долго неотрывно смотрит в мою сторону. Потом подходит. «Извините, я не ошиблась? – говорит она давно забытым голосом Вальки Юсуповой – Не ошиблась! Это ты! Точно ты!» Мы обнимаемся и дружно бежим к стоящему поодаль фонарю, чтобы рассмотреть друг друга.

     Валька изменилась. И только в положительном смысле. В лице – устоявшееся выражение достоинства и безмятежности. Такие лица бывают только у любимых женщин, причём, любимых давно и прочно. Ай да полковник!

     Последовал обычный обмен информацией. Я обрисовала своё положение десятком слов. Валька была значительно пространнее. Восемь лет, как замужем. Да, тот, что стоит на остановке. Сын заканчивает институт, молодец: идёт на красный диплом. Сама работает на том же заводе, на инженерной должности, в спокойном отделе. Хорошая большая квартира в престижном районе.
- Да поехали ко мне, всё сама и увидишь, – Валька  с воодушевлением схватила меня за руки – поживёшь, отдохнёшь, я возьму отгулы, наговоримся всласть.
- Не-ет, не могу, я завтра улетаю – начала я как встарь поспешно сочинительствовать – ещё надо собраться, распрощаться…
- Ой, как жалко! Ну, давай мы тебя хоть до места отвезём, ведь наша очередь раньше.
- Нет, Валя, мне  по двум адресам заехать надо не отпуская машины. Не будете же вы меня весь вечер по городу катать.
- Ой, как жалко, – повторила Валька, и через паузу – а как Володя?
От остановки зычно, как на плацу раздалось: «Валенти-ина-а!!!»
- О, иерихонская труба, – хмыкнула Валька – ничего, подождёт. Ну?
- Володя в Магадане, работает главным инженером на большом заводе. Сделал пластическую операцию. Женился. Две дочери. Старшую назвал Валентиной.
- Я рада за него – казённым голосом сказала Валька. Потом вдруг вскипела
– Ну что за тупое племя эти мужики! Дочку назвал моим именем! А ведь это могла быть наша с ним дочка! Я ведь любила его как никого на свете…  Ладно, поеду.
Валька обняла меня, чмокнула в щёку, и в самое ухо сказала:
- Да и теперь люблю.
Уже на полдороге к машине она обернулась и крикнула звонко и вызывающе:
-  Можешь передать ему это, если увидишь!
- Передам… Если увижу… – вздохнула я.