Сигизмунд Кржижановский и Артур Шопенгауэр

Философия жизни Сигизмунда Кржижановского и Артура Шопенгауэра

1. Мотивы сопоставления

Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887-1950) - пи¬сатель европейского уровня, сравнимый по масштабу дарования с такими мастерами интеллектуальной прозы, как Ф. Кафка, А. Ка¬мю, X. Л. Борхес, Г. Гессе (во многом предвосхитивший последних двух). Его стихотворения, повести и рассказы, пьесы, переводы, критические статьи о театре, философские эссе, практически не публиковавшиеся при жизни, только теперь находят свой путь к широкому читателю.
На мировоззрение Кржижановского во многом повлияло учение немецкого философа Артура Шопенгауэра (1786-1861). Сопоставим судьбы этих талантливых людей. Оба были интеллектуалами-меланхоликами, отчуждёнными от современной им истории, вели затворническую жизнь. Их критика нравов каза¬лась современникам «неуместной» (характеристика Горького, данная творчеству Кржижановского [1]).
Но время пришло, и оба получили признание как пророки, предостерегавшие общество от слепой веры в догму, чьи мысли о природе человека, о познании действительности, об одиноком интеллектуальном существовании в бездуховном мире особенно актуальны сегодня.
Тем не менее, нужно сказать о главном биографическом раз-личии между Кржижановским и Шопенгауэром. Немецкий фило¬соф только предчувствовал грядущее, в то время как русский пи¬сатель вступил в эпоху «кризиса гуманизма» и был вынужден ре¬шать вопросы жизни и смерти не в теории, а на практике.
Две мировые войны, голодная жизнь в «минус-Москве» 20-30-х, гибель друзей и абсолютное писательское «небытие» - вот тот горь¬кий опыт, который отличает Кржижановского от Шопенгауэра (по¬следний жил в довольстве и спокойствии на богатую ренту, свободно публиковался и ещё при жизни получил известность).
Если говорить о влиянии Шопенгауэра на русскую культуру, то нужно отметить, что оно началось ещё в трёх последних деся¬тилетиях XIX века, а в годы после поражения революции 1905- 1907-го обрело особую силу. Один из героев Кржижановского, от¬части автобиографический, именно в это время переживает увле¬чение шопенгауэризмом [2, II, с. 350-351]. Однако нельзя сказать, что в дальнейшем, «переболев», писатель отрекается от учения франкфуртского мыслителя. Кржижановский использует цитаты из Шопенгауэра, чтобы подкрепить свои мысли как в ранней эссеистике [«Идея и слово», 1912), так и в поздней («Драматургия шахматной доски», 1946).
Более того, он использует не только цитаты, но и шопенгау-эровские концепты. «Мир как представление» становится централь¬ным понятием в программной статье Кржижановского «Философема о театре» (1923) [3, IV, а 723], в которой он рассматривает ряд шо-пенгауэровских положений применительно к «миру-театру».
Общность мировоззрения Кржижановского и Шопенгауэра следует проанализировать подробнее.

2. Общность мировоззрения А. Шопенгауэра и С. Кржижановского

В онтологическом аспекте концепции Шопенгауэра и Кржижановского объединяет признание Мировой Воли как бы¬тийной константы, мысли о бренности и мнимости вещного мира, О необходимости духовного преображения в условиях бесконеч¬ного противоборства субъектов и явлений.
В гносеологическом аспекте Кржижановский, как и Шопен¬гауэр, опровергая разделение душевных способностей на рассу¬док и чувство, ставит в центр познания интуитивный метод [4, С. 9; 5]. Особенно это заметно в раннем творчестве (20-е годы), где один из самых частых образов - глаз, зрачок. Познание запре¬дельного происходит путём «чувствования» и «вглядывания» («Грайи», «Чётки», «В зрачке»). Этот образ, без сомнения, навеян шопенгауэровским «единым мировым оком», которое «смотрит изо всех познающих существ» [6, с. 207-208]. Превращение в такое «око», по Шопенгауэру, есть состояние высшего просветления и познания.
В эстетическим аспекте Кржижановский разделяет шопен-гауэровское понимание искусства как «камеры-обскура» [6, с. 263], пространства «бы», отражения отражений [3, IV, с. 724]. Так, Кржижановский реализует в одной из вставных новелл в п Клубе убийц букв» метафору немецкого философа «пьеса в пьесе, сцена на сцене» в «Гамлете».
Больше всего принятых и переосмысленных Кржижановским шопенгауэровских идей обнаруживается на уровне онтологии. Здесь наиболее значимой категорией представляется воля к жиз¬ни и её интерпретация в контексте истории.

3. Понятие Мировой Воли и его художественное осмысление

Художественный мир Кржижановского несёт на себе отпе¬чаток шопенгауэровского учения о Мировой Воле как о силе, ко¬торая движет всем сущим, объективируясь в представлениях [6, с. 154-156]. Генезис этой мысли, с одной стороны, восходит к пла¬тоновскому Эйдосу, «трансцендентному миру идей» [7, с. 1298], откуда эти идеи эманируют, то есть воплощаются в материаль¬ный мир в форме конкретных объектов, сохраняя в себе общие черты с субстанцией, их породившей, но никогда не объективиру¬ясь в полной мере. С другой стороны, очевидна связь учения Шо¬пенгауэра с древнеиндийской философией, в частности с «Упани- шадами», согласно которым высшее сущностное начало, Брахма¬на, или Атмана, противопоставлено порождённой им сфере видимости - майя [4, с. 9].
Типичный сюжет Кржижановского - объективация идеи, по-добная «объективации воли» у Шопенгауэра. Трёхчастная система сюжетов Кржижановского [1, с. 54] есть, по сути, описание того, как идея нисходит в мир, существует в нём и, наконец, исчерпав себя, умирает или возвращается в пространство Мировой Воли. В новелле «Жизнеописание одной мысли» идея, прошедшая долгий путь через человеческие сознания и окончательно омертвевшая, возвращается в виде надгробной надписи к‘своему создателю- Канту.
Согласно Шопенгауэру, воле присуще «внутренне противо-борство», и потому «каждая форма хочет раскрыть свою идею» [6, с. 167-169], что приводит к бесконечной борьбе за полноту объ-ективации. Мы можем увидеть ту же систему в художественном мире Кржижановского: идеи оспаривают друг у друга материю, пространство и время. Цельность противостоит дискретности, материя - пустоте (образ «щелей», разрывающих мир, и «швов», соединяющих его), бытие - мнимости (рассказы «Фу Ги», «Боко¬вая ветка», «Якобы и Якоби») и т. д.
Человеческие жизни - тоже объективированные идеи, и, как уже было сказано, полнота реализации здесь невозможна, люди лишь «дроби, выдающие себя за единицу» [2, II, с.234]. Человек «одиночится» во враждебном мире, чтобы преждевременно по¬гибнуть, так и не реализовав себя.
Выворачивая идею последователя и критика Шопенгауэра- Фридриха Ницше- об очистительной силе войны, Кржижанов¬ский, с опорой на трагический опыт начала XX века, изображает результат такого «очищения» в рассказе «Мост через Стикс». Цар¬ство мёртвых «перенаселено» из-за «насильно брошенных в Стикс жизней» (самоубийцы, павшие в боях, репрессированные) [2, II, с. 502]. Молодые всплывают на поверхность, потому что их памя¬ти почти не заполнены - их жизни не реализовались.
Бесконечное противоборство идей-волений, «вечное ста¬новление» жизни [6, с. 182-183], по Кржижановскому, не приво¬дит к созданию гармоничного мира, что совпадает с позицией Шопенгауэра. Согласно учению немецкого философа, жизнь - это «многообразное страдание» [6, с. 308]. Боль, с точки зрения Кржижановского, также оказывается неизбежной составляющей материального мира. И зверь и человек «осуществляют единую волю», стремятся преодолеть болезненные ощущения и в резуль¬тате «заболевают внешним миром» [2, I, с. 423], обыватель «про¬никается фетишизмом ощупей и зримостей» [2, IV, с. 54].
Одним из способов преодоления майя Кржижановский при¬знаёт со-страдание: способность «позвать все вещи - от звёзд до ныли: пусть болит во мне» [2,1, с. 424]. Шопенгауэр также считает необходимым преодоление иллюзорности мира через сострада¬ние в самом широком смысле, как отдельным людям, так и всему живому, что позволяет совершить «переворот воли» и открывает дверь «в свободу» [6, с. 363].
Однако если для Шопенгауэра важно избавление от онтоло-гической боли, то для Кржижановского, напротив, боль является условием подлинного существования, и потому сама душа чело¬века - «неампутированный остаток боли». Здесь мысль Кржижа¬новского совпадает с мыслью Андрея Платонова: «живой - это тот, на ком заживает боль. Другие - не живые (которые не имеют боли)» [9, с. 229]. Так человек, испытывающий боль, свою и чу¬жую, находится в непосредственном контакте с миром и, значит, сопричастен ему.

4. История как влечение к смерти

Шопенгауэровская идея о «возвратном движении» жизни [8, с. 97], казалось бы, должна быть близка Кржижановскому, скло-нявшемуся к феноменализму, однако писателю была ближе ли¬нейная, нежели циклическая модель времени. Так учёный- «однолюб» Макс Штерер («Воспоминания о будущем», 1929) стре¬мится опровергнуть линейную концепцию времени, но, оказав¬шись в будущем, обнаруживает там качественное изменение в виде «опошленности предвосхищённого времени» [2, II, с. 416]
Линейная модель утверждается в прозе Кржижановского в конце 20-х - начале 30-х («Возвращение Мюнхгаузена», цикл «Чем люди мертвы») и предстаёт в образе гусеницы, которая ползёт сквозь дни [2, II, с. 558], в образе «кровавого поезда», летящего в никуда [2, II, с. 175]. В поздних новеллах эту модель подкрепляют библейские апокалипсические символы: в новелле «Дымчатый бокал» Дунай, куда была брошена бездонная чаша, становится «кровянисто-красноватым» от вина [Откр. 16:3], аналогичный эпизод - в новелле «Когда рак свистнет». История предстаёт, как и у Шопенгауэра, «случайным явлением идей» и «несказанным горем» [8, с. 308], абсурдом, апофеоз которого - война.
Кржижановский даёт танатологический образ современ¬ной ему истории, в которой смерть настолько сливается с жиз¬нью, что сложно проследить границу их разделяющую. Мерт¬вецы бродят среди живых («Тринадцатая категория рассудка»), живые, заблудившись, попадают в царство мёртвых («Боковая ветка»), а царство мёртвых порой неотличимо от действитель¬ности («Мост через Стикс»).
Таким образом, несмотря на то, что Кржижановский отверга¬ет идею «возвратного движения», его прочтение истории как аб¬сурда и энтропии обнаруживает родство с идеями Шопенгауэра (предвосхитившего танатологическое понимание истории, сфор-мировавшееся в XX веке). Но если Шопенгауэр готов признать за историей-смертью онтологический статус, поскольку «смерть <...> не может представлять собою никакого зла» [8, с. 88], то Кржижановский в своей прозе изображает естественный протест витального сознания, вступающего в борьбу с силами Танатоса.


5. Полемика с А. Шопенгауэром

Полемика с идеями Шопенгауэра в той или иной степени ве¬лась писателем на протяжении всего творчества. Особенно обост¬ряется этот конфликт на рубеже 20-30-х годов (цикл «Чем люди мертвы») и получает подкрепление в поздних рассказах и очер¬ках, относящихся к середине и концу 30-х и к началу 40-х.
Так, нельзя сказать, что Кржижановский полностью разде¬ляет пессимизм Шопенгауэра. Если у Шопенгауэра воля к жизни - «голодная агрессивность» [10, с. 12], зло, от которой нужно осво-бодится путём мироотрицания, то у Кржижановского существует ряд других коннотаций, связанных с пониманием воли к жизни, а именно: положительно оцениваемая воля к жизни как воля к ин-теллектуальному существованию (что подразумевает познание и творческую деятельность) и воля к жизни как воля к биологиче¬скому существованию (противостояние смерти).
Потенциал обоих типов витальности активизируется в связи сходом истории, который Кржижановский понял как движение от «восхода» культуры к «закату» цивилизации (по терминологии О. Шпенглера), обусловленное влечением к смерти.;

6. Воля к жизни как воля к интеллектуальному существованию

По Шопенгауэру, интеллектуальное существование - «обо¬рот поли», с его помощью сознание «свергает своё ярмо» воли к жизни [8, с. 62]. Однако для Кржижановского это и есть разно¬видность воли к жизни, которая позволяет «раздвигать стены мира» путём мыслестроительства [2, IV, с. 129].
Подлинное существование, по Кржижановскому, заключено не в уничтожении собственного сознания через приобщение к «нирване», как у Шопенгауэра, а в совершенствовании менталь¬ной, личностной сферы, предполагающей неразрывную связь ин¬теллектуального, духовного и творческого начал. В этом позиция Кржижановского перекликается с мыслью австрийского биолога Конрада Лоренца о том, что «духовная жизнь человека есть новый вид жизни» [Цит. по: 11, с. 7].
Мысль в прозе Кржижановского «рождается», «живёт», «уми¬рает», что подчёркивает её уникальное и обособленное существо¬вание в сознании, которое подобно городу с миллионами жителей («Серый фетр»]. Мысль движима волей к жизни и, зачастую не находя должной объективации («Мухослон»), стремится к ней: попытки героев «Клуба убийц букв» обособить мысль от выраже¬ния не увенчались успехом.
Таким образом, мысль витальна. Соответственно, те, кто чужд интеллектуальной сферы, - духовно мертвы. Таков забыв¬ший о высоком призвании поэта Иван Иванович из новеллы «Квадрат Пегаса», такова «Sancta Sancta Sancta Russia», куда путе¬шествует Мюнхгаузен, таковы «интеллектуалы» этой страны, чьи мысли - отражение мыслей партии («Безработное эхо»). И наобо¬рот, мудрец в этом мире мнимостей живёт в пограничном про¬странстве- на кладбище («Тринадцатая категория рассудка») и кажется жителям вещного мира «мертвецом» («Фу Ги», «Чудак», «Автобиография трупа»). «Истина слишком жива», и «трупы», то есть духовно омертвевшие, не в состоянии познать её [2,1, с. 196].
Высшее проявление интеллектуального начала - творчест¬во. Сфера творчества - это всегда сфера игры, в которой обретает¬ся «радость, тождественная свободе» [2, IV, с. 63]. С творчеством связано представление о центральной для Кржижановского кате¬гории - фантазии, главным инструментом которой служит «фан- тазм», продукт «бытийно-небытийной игры» [12, с. 515].
Что касается персонажей Кржижановского, то игровой сфере наиболее близки чудаки. Они, подобно их создателю, выстраива¬ют альтернативные реальности, отказываясь от «обыденного участия в жизни» и предпочитая «мыслительное участие в бы¬
тии» [13]. Более того, чудаки пытаются вести борьбу против мира «трупов» своими «фантазмами», как то: коллекционирование одиночеств («Швы»), страхов («Чудак»), щелей («Собиратель ще¬лей»), миросозерцаний («Чётки»), борьба с буквами («Клуб убийц букв»), игра на немой клавиатуре («Немая клавиатура») и т. д.
Их действия не столько уход от действительности, сколько попытка найти альтернативу «ужаснейшему из миров», в котором правит смерть, и тем самым противостоять ему. Однако это про-тивостояние почти всегда заканчивает гибелью чудака, пораже¬нием его миросозерцания. В этом плане стоит поговорить под¬робнее о повести «Возвращение Мюнхгаузена» (1928).
Сюжет повести - путешествие литературного героя, вышед¬шего из книги, в «страну, где невозможно соврать» (СССР конца 20-х годов). Мюнхгаузен Кржижановского, чудак и парадоксалист, с легкостью решающий исторические проблемы (эпизод соревно¬вания с Дидро), в СССР становится лишь пассивным наблюдате¬лем «паука Кремля», голода, всеобщей идеологизации, «страха доносов и чрезвычайностей», где человек в любое мгновение мо¬жет оказаться в «положении условного трупа» [2, II, с. 204].
Мюнхгаузен пытается бороться против этого мира «фактов»: ищет «вчерашний день», спорит с доводами математика- утилитариста (похожего на математика из,ранней новеллы «Нек¬то»). Однако «только в детских комнатах верят старому дураку Мюнхгаузену, но ведь и Христа поняли только дети» [2, II, с. 247]. Возвращение Мюнхгаузена, уподобленное Второму пришествию Христа, не приводит к воскрешению мертвецов на Страшном суде, «игра фантазиями против фактов» [2, II, с. 252] тщетна, и «чистые вымыслы», которые «приходят в мир за изумлениями и улыбка¬ми», не способны бороться с «грязью и кровью». Мюнхгаузен вы¬нужден попрощаться с алфавитом и уйти обратно в книгу.
Таким образом, в эпоху, когда каждый живой - «мишень», уг-лублённый в себя человек шопенгауэровского типа уже не может отчуждённо созерцать, ему приходится безуспешно бороться против мира мнимостей, оставаясь в конечном итоге с «метафизикой без бутерброда» («Швы»). В связи с этим необходимо затронуть другой обозначенный нами в прозе Кржижановского тип витальности.

7. Воля к жизни как противостояние биологической смерти

Этот тип витальности основан на инстинктивных началах и потому не предполагает участия интеллектуальной сферы. Он появ-ляется в цикле рассказов Кржижановского «Чем люди мертвы», в котором наиболее ярко отразилась полемика с идеями Шопенгауэра.
Основная тема цикла - танатогическая рефлексия и мучи¬тельный поиск смысла существования в условиях Первой миро¬вой войны, когда пессимизм и отчуждение не могут быть опорой. В рассказе «Чудак» в экспрессионистских тонах, почти как у Лео¬нида Андреева в «Красном смехе», изображается жестокость и аб¬сурд войны. Бои ведутся рядом с кладбищем, что подчёркивает равенство между войной и смертью. Герой-чудак проговаривает эту мысль: «Когда вы все идёте в бой <...> мне кажется, что тогда и убивать вас уже не нужно» [2, II, с. 437].
На войне человек прыгает «из страха в страх», что в конеч¬ном итоге порождает страх самого существования. Однако пугает не жизнь: «живое - не может пугать. Жизнь, во всех её модифика¬циях, влечёт - не отталкивает» [2, II, с. 436]. Пугает смерть, кото¬рая готова в любой момент вытеснить человека, ведь смерть- тоже идея, «программная» и «правительственно-рекомендуемая» [2, II, с. 526], «биологический минус», который теснит жизнь. И помогает ему в этом «воля к власти», стремление к абсолютному господству, которое делает волю к жизни волей к разрушению. «Желающие жить и не желающие убивать» беспомощны на войне.
Таков чудак, мыслитель шопенгауэровского типа, философ-ствующий и коллекционирующий страхи. Созерцательное суще-ствование не спасает его. Чудак одержим страхом, «материобояз- нью», которая не даёт объективировать замыслы, и потому он не может творчески преобразить мир. Он не видит спасения ни в любви, ни в красоте (полемика с мыслью Достоевского), как, ве¬роятно, не видит в этом спасения сам автор.
Единственное, что на мгновение позволяет преодолеть аб¬сурд существования - карнавальное веселье. Когда вестовой Дём- ка, «рожа весёлая, озорная», испражняется в воронку от снаряда (символ изуродованной жизни), он тем самым по-раблезиански выражает свой протест этому уродству и войне, его породившей.
Вместе с этим онтологическим бунтом в пространство смер¬ти входит жизнеутверждающий карнавальный хронотоп: «и вдруг так празднично-празднично стало: а что, если обесстрашится жизнь?» Поступок Дёмки возвышается до уровня бытийной мета¬форы: «отцедить бы проклятую муть и выплеснуть вон» [2, II, с. 443], то есть «отцедить» бы страх существования.
Смеховой народный гротеск, основанный на инстинктивных началах (чувство рода) и способный «выразить противоречивую и двуликую полноту жизни» [14, с. 74], восстанавливает, пускай и на мгновение, нарушенный баланс между жизнью и смертью, допол¬няет мир до состояния целостности (как дополняют друг друга карнавальные близнецы-инвалиды из новеллы «Ганс и Фриц» или монах-гаер Франсуаз и «невинная грешница» Франсуаза во вставной новелле «Клуба убийц букв»).
Воля к жизни как противостояние биологической смерти по-лучает подробное осмысление в рассказе «Автобиография трупа», где герой интеллектуального типа витальности чувствует свою чуждость родовому в условиях «разорванной соединительной ткани» общества: «меж "я" и "мы" - ямы» [2, II, с. 522].
Интересна в этом плане авторская интерпретация револю¬ции 1917-го года, как февральской, так и октябрьской: только «очутившись впервые вместе» в «ограде боен» люди «овладели жизнью», но, «когда революция начала одолевать», «в неё полезли и трупы» [2, II, с. 536], то есть началась гражданская война.
Таким образом, сама революция в понимании Кржижанов¬ского - стихийное единение с целью противостоять смерти, а по¬следствие этого биологического порыва- «трупное окостенение психики», что подразумевает духовную смерть отдельных инди¬видуумов и общества в целом. Следовательно, Революция, по Кржижановскому, есть выражение воли к противостоянию биоло¬гической смерти, попытка остановить «кровавый поезд истории», движущийся к Танатосу, но сама чревата смертью.
Упомянутый тип витальности там же, в «Автобиографии трупа», олицетворен Кржижановским в образе солдата с «крепки¬ми бугроватыми скулами» и шрамом «поперёк лба». Этот солдат не рефлексивен и потому весел, чем сходен с ницшеанским сверх-человеком. Однако ему чужда «воля к власти». Аоя у витрины, он смеётся над «жадностью» людей до вещного мира. Из всей мате¬рии мира солдату нужны лишь «одиннадцать с половиной фун¬тов» (вес винтовки) [2, II, с. 538], то есть только то, что позволит ему выжить. Солдат не воспринимает полутонов и живёт по принципу бинарных оппозиций: «мимо» - «сквозь», «жизнь» - «смерть». Он не задаётся поиском смыслов - жизнь «любопытна» ему сама по себе: «одиннадцать дыр во мне, а я вот умирать не хочу» [2, II, с. 539].
Герой-рассказчик чувствует, насколько он не похож на этого солдата, ведь его, рассказчика, сознание - это сознание рефлек¬сивное, а его витальный вектор - это воля к интеллектуальному существованию. И если солдат пьёт пиво залпом, то герой- рассказчик только чуть притрагивается к пене. Тем не менее, жизнь манит его за собой - она является к нему в образе девочки «трёх-четырёх лет» с «золотистыми прядями волос», с «алой лен¬той», заплетённой в них. Девочка идёт навстречу герою, а он зовёт её «Жизнь». Важно обозначить, что это происходит на кладбище: «став среди крестов, распластавших белые мёртвые руки над нею <...>, она <...> улыбнулась» [2, II, с. 534].
Герой неслучайно встречает девочку в пространстве смерти, потому что эпохой правит именно Танатос, однако девочка уве¬
ренно шагает и улыбается герою посреди смерти. Жизнь может быть прекрасной, и у жизни есть будущее, ведь девочка вырастет прекрасной женщиной и даст новую, лучшую жизнь. Герой чувст¬вует желание противостоять смерти. Он осознает, что гибели не избежать, но утешается мыслью, что и ему дано «увидеть солнце в час погребения» [2, II, с. 535], умереть с чувством гармонии.
Исходя из ряда косвенных утверждений, можно предполо¬жить, что в финале рассказа герой покончил с собой. Правда это или нет, понять не удается, поскольку повествование о событиях представлено в форме послания, в котором сложно отделить правду от вымысла. Кроме того, логично предположить, что ге¬рой-рассказчик и солдат - двойники-антиподы. Новый жилец ос¬тавленной героем-рассказчиком квартиры, прочитав послание, вопрошает: «интересно- придёт ли ещё раз тот: живой1» [2, II, с. 542] Непонятно, о ком именно идёт речь. Вероятно, автор по¬слания и солдат - это одно лицо, в сознании которого сталкива¬ются две противоположные интенции: интеллектуальная и ин¬стинктивная, их цель - сохранение жизни.
Тема двойничества переходит в рассказ «Фантом» (1926), написанный годом позже. Доктор Двулюд-Склифский (тип учёно- го-экспериментатора), как доктор Франкенштейн, встречается со своим творением и в то же время двойником - манекеном Фиф- кой. Фифка - неоднозначный образ: с одной стороны, он стремит¬ся к Танатосу (мечтает вернуться «в склянку», в материнскую ут¬робу), с другой стороны, так и не решается покончить с собой и продолжает жизнь-страдание.
Фифкой движет бессознательное, как Эрос, так и Танатос, в основе своей - «кипящий котёл» инстинктов. Фифка представляет именно биологическое начало доктора Склифского, редуцирован¬ное до неразвитого уродца. Столкновение интеллектуального сознания с бессознательным инстинктом приводят доктора к су¬масшествию. Кржижановский подчёркивает, насколько разобще¬но в человеке инстинктивное и интеллектуальное. При общности целей (сохранить жизнь) они вступают в неразрешимые противо¬речия. Тем не менее, Кржижановский ищет пути их соединения.
В его поздних очерках «Москва в первый год войны» (1941- 1949) вновь актуализируется тема витальности как противостояния биологической смерти. Возникает ряд «импрессий»: старики, воля которых '«оттиснута внутри глазниц», с желанием «дополучить жизнь полностью» [2, III, с 579], как один из последних - неунываю¬щий Повоюй Повоюевич, девушка-хлебодар, отмеряющая порции «жизни», «юные пожарники», сбивающие с крыш горящие снаряды.
Все эти образы - отраженный через призму авторского соз¬нания факт действительности: подъём витальных сил русского народа в период Великой Отечественной Войны. В связи с этим в очерке «Человек, винтовка и фонарь» наблюдается даже попытка окончательно уравновесить интеллектуальное и естественное: «в каждом из нас: человечность, воля со взведённым курком и негас¬нущий фонарь мысли» [2, III, с. 510]
Примечателен образ Ильи Ильича из очерка «Завхоз». Илья Ильич обнаруживает в себе черты чудака-философа, но особого - «бытового». Завхоз с увлечением подсчитывает, «насколько поху¬дела Европа», но в то же время он не оторван от действительно¬сти, потому что параллельно успевает считать, как обеспечить едой «своих», и на философские споры писателей о «розовых оч¬ках идеализма» и «синих очках реализма» отвечает иронически: «А не попробовать ли простым глазом?» [2, III, с. 547]
То есть мотив «метафизического зрения», связанный с идеей Шопенгауэра о познающей себя Мировой Воле, получает критиче¬ское осмысление. И если в «Сказках для вундеркиндов» преоблада¬ла шопенгауэровская гносеология, то теперь Кржижановский ищет иных путей познания, цель которого уже не личностное просветле¬ние, а служение людям во имя сохранения жизни всего народа.

8. Философия жизни С. Кржижановского

Подводя итоги, нужно сказать, что, находясь в диалоге с уче-нием Шопенгауэра, Кржижановский актуализирует его идею об истории как о влечении к смерти в бесконечном противоборстве Мировой Воли.
Однако Кржижановский приемлет шопенгауэровский песси¬мизм лишь отчасти. Жизнь для русского писателя не только стра¬дание и зло: в его прозе обнаруживается положительно оцени¬ваемая воля к жизни как воля к интеллектуальному существова¬нию и воля к жизни как воля к биологическому существованию.
Первый тип витальности противостоит духовной смерти в форме «романтического гротеска», «карнавала в одиночку» [14, с. 45] - игрой и состраданием всему живому. Второй тип виталь¬ности противостоит биологической смерти, с одной стороны, ин¬стинктом и, с другой стороны, единением людей во всеобщем ощущении бессмертия рода.
Этот витальный потенциал необходим в эпоху кровопро¬литных войн и «кризиса гуманизма», чтобы сохранить естествен¬ную и духовную жизнь как отдельного человека, так и всего наро¬да. Мыслитель шопенгауэровского типа, отрицающий жизнь, не способен выжить в новых условиях, да и когда каждый - «ми¬шень», само отрешённое миросозерцание уже невозможно.
Проза Кржижановского конца 20-х- начала 30-х не даёт го¬товых решений и однозначных ответов, а скорее отражает жиз¬ненные противоречия в самом авторском сознании - борьбу меж¬ду танатологической рефлексией шопенгауэровского типа, философией жизни и собственно авторскими субъективно¬идеалистическими представлениями о внутренней, интеллекту¬альной жизни как наиболее полной, экзистенциальной.
Авторское сознание будто раскалывается: с одной стороны, Кржижановский чувствует нежизнеспособность пессимизма в но¬вых условиях, с другой стороны, осознаёт недостаточный виталь¬ный потенциал интеллектуального существования и продуктив¬ность естественной, биологической витальности. При этом ин¬теллектуальный герой Кржижановского, во многом близкий авторскому типу сознания, с болью осознает, насколько ему не хватает этого последнего типа витальности.
Важно отметить, что некоторые попытки объединения двух типов витальности всё же наметились у Кржижановского в очер¬ках времён Великой Отечественной Войны.


Литература

1. Перельмутер В. После катастрофы // Кржижановский С. Собр. соч.: в 5 т. - СПб.: Симпозиум, 2001. - Т. 1. - С. 5-70.
2. Кржижановский С. Собр. соч.: в 5 т. / С. Кржижановский. - СПб.: Симпози¬ум, 2001-2006.
3. Перельмутер В. Комментарии // Кржижановский С. Собр. соч.: в 5 т. - СПб : Симпозиум, 2001-2006. - Т. 1-4.
4. Нарский И. С. Артур Шопенгауэр теоретик вселенского пессимизма // Шо¬пенгауэр А. Избр. произведения. - М : Просвещение, 1993. - С. 3-40.
5. Воробьёва Е. Неизвестный Кржижановский [Электронный ресурс] // Вопр. лит. - 2002. - № 6. - URL : http ://magazines.russ.ru/voplit/2002/6/vor.html
6. Шопенгауэр А. Собр. соч.: в 5 т. / А. Шопенгауэр. - М : Моск. клуб, 1992. - Т. 1.-395 с.
7. Можейко М. А. Эйдос // История философии : энциклопедия. - Минск: Мир энциклопедий, 2000. - 1280 с.
8. Шопенгауэр А. Избр. произведения / А. Шопенгауэр. - М.: Просвещение. 1993.-479 с.
9. Платонов А. Записные книжки. Материалы к биографии / А. Платонов. - М.: Наследие, 2000. - 424 с.
10. Чанышев А. А. Человек и мир в философии Артура Шопенгауэра// Шо¬пенгауэр А. Собр. соч.: в 5 т. - М.: Моек клуб, 1992. - Т. 1. - С. 5-36.
И.Фатющенко В. Идея жизни в русской литературе / В. Фатющенко. - М: Центручебфильм, 2012. - 400 с.
12. Топоров В. Н. «Минус-пространство» Сигизмунда Кржижановского // То¬поров В. Н. Мйф. Ритуал Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтическо¬го. - М.: Издат. группа «Прогресс», 1995. - С. 476-574.
13. Калмыкова В. В. «Страны, которых есть», или Художественный мир Си¬гизмунда Кржижановского [Электронный ресурс]// Нева, - 2009,- №4,- URL: http ://magazines.russ.ru/neva/2009/4/ka 13.html
14. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневе¬ковья и Ренессанса / М. М. Бахтин. - М.: Худож. лит., 1990. - 543 с.