Позволь подышать ещё музыкой любой...

* * *


Зима разлеглась широко и надолго.
Замри под дохой на печи
и, слушая вой полуночника-волка,
в ответ по-медвежьи молчи.

Не трожь, не тревожь ни шишиг, ни кикимор,
ведь даже мышастый лешак
замолк с декабря, будто намертво вымер,
зарывшись в репейный овраг.

Срываются жалобы волчьего горла,
морозное небо скрипит.
Пока тебя бунтом к стене не припёрло,
пока ты в овчину урыт,

смекай, как легла по-азийски жестоко,
в свирепом размахе, зима.
не зная, с какого ощерится бока
тюрьма ли, сума ли, чума...

Крысиные шорохи, душные ночи,
дурного генезиса сны.
Не каждому хватит удачи и мочи -
от ширева царь-ширины

спастись под овечьей ли, волчьей ли шубой...
Прощай же, певун и дружок!
Учитель мой строгий,

Механик мой грубый,
позволь подышать ещё музыкой любой,
прогрей на морозе движок...


У оврага



Замёрз, обнищал и в сугробе оглох
февральский потрёпанный чертополох.
Овражное семя, разбойный цветок,
колючей, кусачей материи клок.
Набил снеговей буерака мошну.
Чешуйчатый шарик в руке разомну –
заначка для бедных, кормилец-будяк
щепоткою зерни одарит за так.

Лиловую шапку за лето пропил,
но помнятся гулы малиновых жил,
но зимней морзянкою птичьих кивков
растроганы шишки усохших цветков.
И брат свиристеля, и сторож чижа,
за деревом чёрным замру, не дыша. –
Вернётся ли щеголеватая рать
морозное цепкое семя клевать?



*  *  *
 

На склоне лет узнал я зиму,
охоту, тулки угол-слом.
Щетинный вепрь пронёсся мимо,
круша лещину, напролом.
А нам пора уже вернуться
в свой дом, тулупы сбросить с плеч
и спичкой, свечкою на блюдце,
в камине истово разжечь
сосновые дрова. – Не надо
первосвященнее огня...

В крови – вечерняя отрада
на воле прожитого дня,
дня свежевыпавшего снега,
морозно-дымного ствола...
В окне темнеет. Льдисто Вега
над чёрным ельником взошла.
Тепло в дому. В усталом теле
есть лёгкость поздней правоты.
Мы лишь на четверть поседели.
А о душе и о метели
молчать умеем – я и ты...