Тонечка и Гриша окончательный вариант

ТОНЕЧКА И ГРИША


Алчность, кровавая и беспощадная, рвёт вселенную на части. Под вой труб бесконечного Апокалипсиса и грохот взрывов по Земле шествует вой-на, обжигая души и обращая в прах поколения и поколения.  Что же, нет на свете ничего более могущественного, чем страх, более обжигающего, чем ненависть, более неумолимого, чем злой рок?
Злоба правит судьбами?
И всё же… И всё же!
Вопреки всему над миром склонилась любовь.
Плеск лебединых крыл – и во вселенной зажигаются новые звёзды и рас-черчивают небо звездопады, обещая исполнение твоих самых заветных желаний.
В вихрях времён вечным экстазом проносятся перевивающиеся и мерца-ющие образы тех, в ком воплотилась для людей сама суть бессмертной Любви.
Кому шлёт вселенская волшебница животворящие лучи свои? Кто её из-бранник?
О ком слагают люди легенды, пишут стихи, творят песнь в мраморе?
Как много их: эпические Елена Троянская и Парис, горькие Тристан и Изольда, юные и трогательные Ромео и Джульетта, блистательный Гэндзи и нежная Мура-саки, верная Ярославна и мужественный воин князь Игорь...
Во всех пределах, в каждом уголке земли живут свои предания. Ими сияет и полнится жизнь.
А иначе и быть не может! Люди действительно способны сотворить немыс-лимое чудо, повернуть ход судьбы! Но при одном условии: если их помыслы чи-сты и святы, а чувства высоки и бескорыстны.
Только таким дано невредимыми пройти сквозь огонь и смерть. Устоять и победить волю рока одной только силой духа своего. 
Любовь и жизнь сильнее зла, сильнее смерти.
Вот об этом – мой правдивый рассказ.
Каким бы невероятным теперь это ни казалось, но так было на свете.

          Слушайте, я поведаю вам историю Тонечки и Гриши.




1. Введение в… такой Дальний Восток.  «Что было?»

…Катится в русской сказке волшебный клубочек. Куда приведёт он добра молодца? Где найдёт тот свою суженую, свою ладу?
…А нас нить истории уводит на самый Дальний Восток. Разматывается клубок непостижимых событий.
Тревожатся, гадают на кормильца старые казачки. Раскладывают карты на три стороны, пришёптывают вполголоса.
          Что было?
Что есть?
Чем сердце успокоится?

Так что же было?
А было так.

Стеной стал Дальний-предальний Восток. Не впускает никого чужого. Не-проходимые дебри, непролазные чащи, кудрявые сопки, грозящие наводнениями бурливые реки, болота, горные хребты Сихотэ-Алиня, тайга, океан. Берегись!
Но вот же, гляди – большой город Владивосток!
В 1860 году был заложен он. 
«Владей Востоком», – якобы так напутствовал новое поселение на полу-острове своего имени сам генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьёв -Амурский.
На том месте основали это поселение, где раньше по сопкам редкими пле-менами разбросаны были дальние родственники китайских маньчжур: удэгейцы, нанайцы и тазы, столь похожие на североамериканских индейцев. А ещё там куч-но проживали корейцы. Ах ты, дикая дальневосточная глушь – воистину: сколько ни скачи, никуда не доскачешь. Далеко то место, дальше некуда! А и правда, куда дальше идти-ехать?  Только плыть. С трёх сторон полуострова  блестит под солн-цем  Великий Тихий океан!
А через пятьдесят лет – гляди и дивись!
Серые гранитные набережные.
Подъёмы и спуски, лестницы: широкие каменные, простые деревянные.
На мощённых брусчаткой улицах – военные: пограничники, моряки, казаки.
Мужской город.
Стоят вдоль улиц дома красиво-каменные, дворянские.
Пониже – купеческие.
А ещё ниже раскинулись казацкие слободы.
Крепкие подворья, высокие заборы, тёсаные ворота.
Грозные собаки.
Крутые нравы.
И всё связано-завязано потрясающими воображение, удивительными же-лезными путями-дорогами: Великим Сибирским путём (Транссибирской маги-стралью), Маньчжурской железной дорогой (КВЖД – Китайской Восточной Желез-ной Дорогой).
Нет и не может быть жизни Приморью без океанских и железнодорожных путей, связующих его с матушкой Россией, ведущих к центрам её. Страшно дале-ко Приморье, да и Амурский край, от бурлящего сердца страны. Слишком много тут китайцев, корейцев да теперь ещё и японцев, слишком мало русских. Почитай что и нет их.
Вот и стали приказами да обещаниями раздать землицы приманивать сюда донских, оренбургских и забайкальских казаков.
Нести государеву службу.
Охранять строящийся Транссиб да и поселения вдоль дороги.
Посылали приказом проштрафившихся нижних чинов. Записывали, не чи-нясь, в казацкое сословие крестьян, изъявивших желание и польстившихся на немалый земельный надел.
Большими семьями переселялись.
Нелегко было.
Сплавлялись при полном бездорожье только по рекам: на плотах и лодках. Где можно было – гнали скот по берегу. Гнать-то гнали, да сколько его дошло? А когда добрались-доплыли, тут ещё новая беда! Места для казацких поселений выбирали чиновники в высоких кабинетах. Выбирали-то по картам. А карты тогда особой точностью не отличались. Вот и оказывались поселения на неудобьях: в болотах или на каменистых крутых сопках.
А колючие кусты и лианы?
Ни пробраться, ни проехать.
Тайга дикая, нехоженая тайга.
Как в ней расчистить делянку под поле?
Что же, голь на выдумки хитра: придумали казаки срубать деревья и пропи-тывать селитрой комли пней.  Для этого коловоротом сверлили отверстие на глу-бину жала, шириной пальца в три. Засыпали туда селитру и затыкали деревянной пробкой. Через пару недель – когда селитра проникала по всем корням – поджи-гали. Выгорали корни в почве! И корчевать не нужно! 
Но поднимать таёжную целину –  не каждому по плечу. Вспашут накануне, а утром, с первым лучиком солнца, гляди, всем поселением сидят на пашне и обу-хом топора комья поднятой земли разбивают.
А комья те более похожие на куски железной руды, все пронизанные кор-нями трав.
Немыслимый труд …
А папоротники? Их непросто выполоть, такое  упорное растение.
А и пахать-то приходилось казакам с винтовкой за плечами. Полна тайга хунхузов. Бандитов узкоглазых.

– Мать, подай винтовку.
– Не пойму, чи на войну ты, кормилец, чи на пахоту?
– Вчерась на той сопке ребята конных видели. Косы, кофты синие. Китайцы, значить. Но за плечми блестить. Винтовки.
– Так это…
– Хунхузы это. Мужикам-то китайским оружие не положено. За ружжо им, слыш ты, смертушка неминучая.  А хунхузам-разбойникам, ядрить твою, значить, можно, винтовочки-то!  Запрись в доме, мать. И ребят никуды не пущай!

Волей-неволей набирались переселенцы боевого опыта. Суровел народ.
А неурожаи? А болотные лихорадки, тиф и кишечные заболевания от плохой во-ды? А страшные, похожие на библейский потоп, разливы рек? А лесные пожары?
Но волнами всё шло и шло переселение. Прервала переезд казаков только русско-японская война, за которой, в 1905 году, пошли непонятные служилым лю-дям политические волнения там, в далёкой материковой России.
Однако всё по порядку.
26 июня 1889 года объявили учреждение Уссурийского казачьего войска. Стали возникать казачьи посёлки повдоль реки Уссури, потом по Великому Си-бирскому пути, а после 1907 года и по русско-китайской границе. В том же, 1889 году казаки начали служить на судах Амурско-Уссурийской казачьей флотилии. Создана эта флотилия была для наблюдения за пограничной линией, для сооб-щения между новыми, окружёнными бревенчатыми заборами или частоколами прибрежными станциями и посёлками на реках Амур и Уссури, «для перевозки воинских чинов, команд и грузов в мирное и военное время».
Да когда оно тут было? Мирное время. И посмеялись бы казаки над этими словами, да не сильно-то хотелось.
Но вот с 1893 по 1898 год пришло и для казаков послабление.
Управлял тогда делами приамурский генерал-губернатор, войсковой наказ-ной атаман Приамурских казачьих войск генерал-лейтенант Сергей Михайлович Духовской. Много полезного от него было Российской империи, да то ж и казакам-переселенцам. Взошёл он в должность, разобрал на месте жалобы и беды, лично всё проверил и далеко не в восторге оказался от того, что увидел. 
В 1894 году своей личной властью во исправление ошибок и для блага ка-заков передал он в пользование семей переселенцев целых девять миллионов десятин земли. Вот столь много отписал он служилым людям! Земли эти сразу прозвали в народе «отвод Духовского». Столь же рачительно Духовской исправил и указания «кабинетного» начальства – перенёс особо неудачно расположенные поселения на более удобные и здоровые места, поближе к выделенным казакам наделам.
Но, как оказалось, для жизни мало землю себе получить.
Её ещё обработать надо.
А коней нет. 
Слишком долгим и тяжёлым оказался для переселенцев путь на такой дальний-предальний Восток. Как ещё и скотину с собой вести по бездорожью, пробираясь через буреломы и отбиваясь от хунхузов?
Вот и приходилось казакам заводить хозяйство почти на пустом месте.  И лошадей не хватало. В том, тревожном событиями 1905 году до того дошло, что казаки и воинскую службу, и хозяйственные дела свои справляли на одной и той же лошадёнке. И то за счастье почитали.
Дохли кони от непосильных трудов, от болезней.
На двух нижних чинов Уссурийского казачества приходилась тогда в сред-нем одна лошадь.
Немыслимо для казаков!
Однако же жили, справлялись.
И службу свою несли исправно! Геройски.
И то сказать, берегли покой и пределы земли русской.

В  1900 году царь-батюшка послал Уссурийское войско в сопредельный Ки-тай:  усмирять восстание «боксёров», Ихэтуа;ньское восстание.
Оно случилось так.
От нестерпимой жизни поднялся народ Поднебесной против европейского «белого» ига и обращения в новую и непонятную для китайцев религию – хри-стианство.
Ох же и тёмный он был, народ в Китае!
Боясь легенд о воскрешении верующих во Христа, толпы китайцев массово расчленяли трупы убитых ими христиан, чтобы помешать мёртвым – ожить! Что-бы не смогли воссоединиться обрубленные руки и ноги, не приросла на место го-лова. Громили возведённые храмы, монастыри, забивали камнями священников и монахов.
Поступали по древнему завету Конфуция: «За добро плати добром, а за зло – по справедливости».
Вот по китайской справедливости и расплачивались собственными жизня-ми европейцы, вторгшиеся в чужой дом насильно, без приглашения.
Рекой лилась кровь.
Были, однако, и курьёзные случаи. Раз толпа, одержимая жаждой убийства, окружила шестерых католических монахинь-француженок, направляющихся в со-бор. В преддверии неминучей гибели, в отчаянии, монахини подняли к небу сло-женные вместе ладони рук, вручая души Господу. Длинные рукава их ряс заколы-хались. Тут кто-то крикнул:
– «Отяжелённые рукава»! Берегись!
Толпа мигом замерла, расступилась перед француженками. Монахини в том узрели благодать Господню.
Пали они на колени и стали молиться.
Люди в толпе опасливо перешёптывались. Смотрели.
Монахини невредимыми вошли в собор.
А дело было вот в чём.
Простым китайцам запрещено было, под страхом смертной казни, иметь оружие. И народ изобретал особые способы сражения без оного. В средства бое-вых искусств были включены и небольшие камни, вложенные в длинные рукава женской одежды – «отяжелённые рукава». 
Ужасный приём. Им владели только женщины (мужчины оказались слиш-ком тяжелы и неповоротливы). Раскрутившись на месте, как бы паря в воздухе меж двух разящих пращей, женщина могла посылать град молниеносных ударов в двух разных направлениях одновременно, сражая целую толпу нападающих.
Требники, которые монахини француженки по традиции носили в глубине длинных рукавов ряс, китайцы и приняли за такие камни. И убоялись напасть.
Под предлогом защиты христианства в Китае Япония (как без неё), шесть христианских европейских держав и… Россия заключили тогда «Альянс восьми».  Сама-то китайская императрица Цыси сначала поддержала то народно-освободительное движение своих людей, да затем примкнула к Альянсу… 
Вот и отправлены были уссурийские казаки на чужую войну. Усмирять ки-тайских мужиков.
В 1904–1905 годах  поколебала-потрясла устои российского государства русско-японская война.  Позорной для высоких царских генералов России оказа-лась она.
Но только не для казаков Уссурийского войска.
Они-то уж чести своей не уронили! Георгиевскими кавалерами стали 180 уссурийцев!
Так-то. Даже сам генерал Мищенко сильно их хвалил.
Да и как можно иначе?
Дальневосточные казаки хорошо читали местность, были выносливы, изоб-ретательны, знали местные восточные уловки. Ох и пригодился уссурийцам опыт стычек с китайскими хунхузами!

В 1910 году – опять беда.
Полвека Англия и Франция по-шакальи рвали богатый Китай. Отравляли население опиумом и хватали-рушили всё, до чего дотягивались жадные белые руки. В результате, отравив наркоманией почти 90 процентов китайцев, поделив и разграбив бывшую великую «Поднебесную» империю, разукрасив личные бан-ковские счета очередными «нулями», а «мэнор-хаузы» китайскими вазами, лаки-рованной старинной мебелью и драгоценными изделиями из нефрита, европей-ские «сагибы» почили на лаврах.
Что им до того, как там живут под их господской рукой презренные, растоп-танные солдатским сапогом «местные».
Да хоть бы и совсем пропали!
Жизнь в Китае пошла невыносимая.
Покатились эпидемия за эпидемией. Холера последовательно выкашивала целые провинции Поднебесной.
А в 1910 году крысы разнесли грозную бубонную чуму.
Но не англичане, не французы пошли на бой со смертельной заразой.
Россия.
Решив поддержать соседей, самозабвенно-героические русские медики добровольно отправились в Китай оказывать помощь. Врачи использовали за-щитную одежду – длинные белые халаты, бахилы и перчатки, закрывали повяз-ками лицо, чтобы не заразиться.
Однако при этом глаза оставались открыты.
Обозлённые на весь «белый свет» белыми захватчиками из Англии и Франции, китайцы не верили, что «белые луси», врачи, спасают их. Старались китайцы, больные чумой, плевком попасть медикам прямо в очи.
И ведь попадали!
И убивали заразной слюной спасителей своих.
А в глазах «луси», русских, сами китайцы представляли собой жалкое, пу-гающее и ужасающее зрелище. Несмотря на увещевания врачей не трогать крыс, китайцы охотились на этих вёртких разносчиков чумы прямо посреди свалки, гря-зи и мусора своих улиц. Тут же жарили этих отвратительных грызунов на палоч-ках и ели. 
А через полчаса начинали корчиться в страшных предсмертных муках…
А как их винить? Голод распростёр костлявые длани свои над Поднебес-ной, затянул небо саваном. Если не от чумы, то от голода погибало население.
Но, несмотря ни на что, русским медикам удалось обуздать заразу в то-гдашнем убогом и мало приспособленном для нормальной жизни Китае. Мало-помалу  эпидемия прекратилась.
А на российские земли чума не прошла.
Уберегли Приморье уссурийские казаки!
           Выставили вдоль всей границы свои посты. Ежедневно по 450 человек несли тяжёлую службу. Не щадя себя, стали живым щитом на путях чумы. Не до-пустили распространения эпидемии на дальневосточные земли России, ставшие казакам родными.
А уж какими путями уберегали, о том только Бог ведает.
Стреляли в каждого, пытавшегося самовольно перейти границу.
Не до разбирательств тогда было.
Чума!

Ох как бедно начинали свою новую жизнь на краю света переселённые ка-заки... Как же бедно! 
В какой крови и поту!
Да в каких трудах!
Однако население росло. В 1907 году на территории войска существовало 71 казачье поселение, где проживало 20753 человека. На 1 января 1913 года насчитывалось 76 станиц и посёлков, где проживало 34520 человек.  А к 1917 году численность населения Уссурийского казачьего войска достигла 44434 человек: 24469 мужчин и 19865 женщин. Это около восьми процентов от тогдашнего обще-го числа жителей Приморской области!
Тяжкий труд и упорство принесли свои плоды.
И казачество стало богатеть.
Больше половины семей уже считались «середняками». Были и те, кто вы-служил себе чины, даже личное дворянство, а некоторые – даже и наследствен-ное – вона как!
Высоко стали подниматься некоторые семьи. Обучать детей, родниться с купцами и промышленниками, которых развелось во множестве. Лес, уголь, рыб-ный промысел, золотодобыча, пушной зверь. Да и меценатство начало пышно расцветать.
Своя полнокровная жизнь ладилась в Приморье. 

Вот с этого самого места и начнём мы повествование о любви.


2. Тонечка.  Детство на лезвии времён

Страшно далеко отсюда, в столицах, кипит политическое варево.
Грозовою тучей ходят по казацкой слободе слухи о неминучей войне с кай-зером, царём немецким.
Но в семье Екатерины и Степана Терченко – своё событие, много для них важнее. Родилась дочь –  Антонина. Появилась на свет 14 июня 1914 года, чуть опередив начало Первой мировой.
Отец новорождённой Степан Петрович человеком слыл примечательным.
Был он родом из семьи первых казаков-переселенцев.
Пётр, отец его, обладал весьма даже немалым состоянием. Но и страшным гордецом был к тому же. Крутенёк нравом. Имел Пётр большой дом во Владиво-стоке и затейливую, из белого камня сложенную, дачу у далёкого тёплого Чёрного моря. Выслужил личное дворянство и приобрёл себе двойную фамилию – Тер-ченко-Рябов.
Вся семья была покорна его воле, но однажды сын его старший Степан стукнул кулаком по столу и в сердцах покинул отчий кров. 
Ушёл. Навсегда.
Супротив воли отца женился Степан по великой своей любви на огневой красавице, казачке из простых Катерине Беловой.
Пётр же в гневе лишил непокорного сына наследства да и знаться с ним перестал. Теперь, заприметив на улице Степана с семьёй, отец переходил на дру-гую сторону. Даже не смотрел на сына.
Пришлось Степану дальше самому жить, своим умом.  К счастью, был он человеком образованным, очень даже знающим и рассудительным к тому же. Так что его с радостью взяли проводником на КВЖД. Восточную железную дорогу начали строить ещё в 1898 году и ведут всё дальше и дальше в китайские края. Не останавливаются.
Часто, очень часто бывает теперь Степан в отлучке. Ездит с составами в Китай.
И каждый раз поражается чудесам. Сказочным природным ландшафтам – богатству выдумок незримого, вездесущего Творца, вознёсшего к облакам эти кручи, расстелившего, как скатерти-самобранки, эти луга и поляны, щедрой рукой рассыпавшего вековые вечнозелёные леса и живописные долы… Красота-то ка-кая!
А ещё восхищается Степан искусностью человека – дорожного строителя. Прорубил человек тело гор, вечной мерзлоты, пробурил тоннели, возвёл высо-ченные насыпи, чтобы спрямить рельефы местности.
Свистит-ревёт паровоз… Как червь, ползёт-извивается состав.
           Еле вписывается в узкие теснины меж прорубленных сопок.
Ныряет в темень под сводами каменных утёсов, меряет вёрсты болотистой равнины…
Всё дальше и дальше идут-бегут рельсы, мелькают шпалы стучат колёса…
Вперёд-вперёд!
Где окончится дорога?
Может, и нет у дороги конца?

Катерина же живёт в посёлке возле пригородной станции Угольная. Живёт в своём большом доме среди целой слободы Беловых – родных братьев, сестёр, двоюродных и троюродных, дядьёв и тётушек.
Вот уж и свои детишки пошли... Трое старших (Никита, Марья, Георгий), а затем и Тонечка, за нею – Таня и Люба.
Достойная должность Степана даёт возможность жить хоть и не роскошно, но безбедно. Семью уважают.

Первая мировая не затронула работников КВЖД – слишком важным был объект для всех. И Степан призван на войну не был.
А казаки-уссурийцы выставили на поля далёкой от них и чуждой русским войны конный полк шестисотенного состава, конный дивизион из трёх сотен и ещё шесть отдельных сотен. 
Вот сколько собрали людей.
Храбро бились уссурийцы. Многие сложили буйны головы на европейских полях той войны, в грязи окопов, задыхаясь от немецких газов… Так далеко от родных дальневосточных мест.
Казак умирает, друзей умоляет: «Насыпьте курганчик земли в головах…»
Так сложили песню … В боях с немецкой кавалерией героями показали се-бя казаки! Немногие вернулись домой. А те, кто вернулся, пришли с Белой арми-ей.
И дальше события на ранее неторопливое Приморье посыпались как из ро-га изобилия.
Завертелось, закрутилось колесо Истории.
В город прибывали войска, много войск. С ними вместе – немыслимые ра-нее порядки и страшные, потрясающие воображение слухи о сломе мирового трёхсотлетнего государственного устоя, о надвигающемся конце света...

И вот тем временем в сонном посёлке, на пригородной станции Угольная росла себе героиня нашей повести – Тонечка. Раньше, до начала угольной добы-чи, место это называлось «Разъезд 30-я верста». Но нашли уголь, открыли шахту, и стала теперь станция – Угольная.
Посёлок этот был заселён казаками довольно поздно. Раньше здесь жили только корейцы. Долина полуострова Муравьёва-Амурского, конечно, место весь-ма примечательное, но для первопоселенцев – не мёд и не сахар. Зажатая сопка-ми, выходит долина к Амурскому заливу.
Бежит там речка Песчанка.
С востока над станцией Угольная и посёлком вздымается Синяя сопка. Вы-сокая и непролазная. Летом стоит вся она в зелени кустарников, дальневосточных лиан и пихт. Растут там и приветливый лимонник, и колючий чёртов куст.
Вот уж воистину – чёртов куст. Высотой в два человеческих роста, всё во-круг оплёл плетями в острых колючках. Мимо так просто не пропустит.
Тонечка всем на свете интересовалась, выспрашивала мать.
– А отчего это – «чёртов куст», а иные говорят – «дикий перец»?
– «Чёртов куст» потому, что лезет, хватает тебя! Пока продерёшься мимо него, чёрта дикого, перечертыхаешься, всё платье порвёшь. А «дикий перец» –   потому, что корни его выкапывают и лечатся ими. Бають-то, ничем они женьшеню не уступают, – поясняла Катерина дочурке.
Мальчишки, старшие братья Тонечки, хвастали дома, что добирались до вершины Синей сопки. Говорили – поросла она колючими страшного вида то ли деревьями, то ли высоченными кустами.
– С вот такими колючками! Не хочешь, а заорёшь!  Насквозь прошивают!
И в доказательство своих слов пугали Тонечку страшными, крепкими и ост-рыми древесными иглами. Тонечка визжала, а мать отвешивала мальчишкам по увесистому подзатыльнику, а сама посмеивалась над Тонечкой.
– Вот то-то же, орёшь! Так и зовут это дерево-то!  Отец баить, это «оралия», да ещё и «маньчжурская» в придачу. Она на гарях хорошо растёт.
Мать любила петь и рассказывать сказки. Тонечка особенно просила одну, про багульник. И коротка была та сказка, а чем-то задевала детское воображение.
– Сказывают тутошние корейцы, в незапамятные времена жили в этих ме-стах две семьи. И крепко не любили они друг друга. А и какая меж ними обида, никто уже и не упомнит. Да вот родились в этих семьях день в день, час в час де-вочка и мальчик. Росли, по одним местам ходили и встретились раз весной. А как встретились, так и полюбились. Пришла пора жениться да замуж идти. Хотят они сказаться родителям, да родители им уже других подыскали. Решили молодые убежать и начать жизнь свою в чужом месте. Вот опять весна пришла, то и убежа-ли они. А родные – следом вдогонку! Бегут молодые, споткнулась девушка, ногу поранила о камни, идти не может. А родные всё ближе, кричат, грозят! Поняли парень с девушкой, что им не убежать. Подхватил парень любимую на руки да и шагнул с ней прямо с обрыва сопки.
– Нашей, Синей сопки? – с замиранием сердца спрашивала Тонечка.
– С нашей Синей сопки, – твёрдо отвечала мать Катерина.
– И упали они, разбились? – допытывалась Тонечка.
– И упали они на камни и разбились насмерть. А где их кровь пала на кам-ни, где их тела упокоились, там вдруг поднялись кусты в розовых цветах. Увидели то родные, ужаснулись делам своим страшным и помирились навечно. А те кусты багульником прозвали. Девушку, слышь-ко, Ба Гул звали. Потому и цветы на соп-ках, те-то, наши, весенние, зовутся – багульник.
Так заканчивала мать сказку.
Задумывалась Тонечка.

Каждую дальневосточную весну, с нежного апреля по солнечный май все сопки вокруг Угольной становились розовыми и сиреневыми. Багульник, как пол-новодная река, сливался по всем крутым склонам сопок, волнами плескался меж-ду стволами деревьев. Одуряющий эфирный запах бушующего багульника витал весной над посёлком. Братья балагурили, смеясь, рассказывали Тонечке:
– Мы огнивом возле куста – щёлк! А куст синим пламенем – как пыхнет! А цветов-то и не опалило! И тут… – В этом месте братья делали «страшные глаза», понижали голос. – …как всё вокруг затрещит! Как оползень потечёт! Это Целитель-Змий к нам пополз. Прямо из тайги на нас полз, на пламя багульника! Еле мы от него удрали!
– Врёте вы всё! – обижалась Тонечка.
Но братья обещали принести домой цветы и показать ей. Однако сорван-ные и принесённые с сопок ветви багульника дома огнём не пыхали, и Змий-Целитель во двор не лез.
Очень хотелось Тонечке самой взлететь ввысь, туда, в сопки, где высокое весеннее небо, где пенное царство розово-сиреневых кустов. Где весёлыми обла-ками вьются-порхают бабочки. Но Тонечку в сопки мать не пускала – мала ещё. 
А вот теперь и вовсе со двора ходить не велела. Чтобы чего не вышло с дитя-тей…
Слободы забурлили...
А Владивосток стал центром Дальневосточной (буферной) республики.
И даже тут, на самом краешке обитаемого мира – Ойкумены – люди, еди-ные ранее в своей общности, стали расползаться на две разные стороны.
За белых и за красных.
Тонечка слышала эти слова, но особо не вникала, о чём это. Только замеча-ла, что все стали суровее и уже не шутили с ней, не баловали её как раньше. А потом и вообще дома остались только женщины... и те частенько слезу точили украдкой. Уж не до песен.
Вот и братья Беловы  стали красными партизанами. Ушли в тайгу, спрята-лись за топи.
Но как уйдёшь ты от жилья? Где еду взять?
Вот и выходило, что между посёлком и красными партизанами постоянно была крепкая связь.
Внешне жизнь Степана, Тонечкиного отца, теперь старшего проводника КВЖД, текла размеренно и без изменений. Он всё также постоянно уезжал в рей-сы.
Но втайне от всех Катерина дома пекла хлеба для братьев – партизан, а младший её брат – пятнадцатилетний парнишка – ночами приходил из тайги за-брать. На лесной опушке между двух небольших сопок смастерили полый внутри стог. Тонечка знала, что туда, в тот стог, Катерина носит еду и оставляет для брата.  Мать строго-настрого запретила Тонечке даже и словечко о том выронить – такая беда будет!
Но не обошлось без доноса. Новое слободское начальство заметило, что из трубы дома Катерины всё время идёт дым.
«Почто она день и ночь печь топит? Не зима, чай!»
Белоказаки нагрянули к ней с обыском. С криками и угрозами выволокли Катерину из дома, выгнали Тонечку, сестёр её и братьев – во двор. И перед ними, детьми, стали избивать их мать, требуя её признания в том, что она кормит парти-зан.
Не помня себя, Тонечка вырвалась из рук держащего её казака, дико завиз-жав, кинулась на обидчиков матери. Её сильно ударили, она упала без сознания...
Тут сбежались многочисленные родственники и соседи и принялись горячо доказывать, что хлеб Катерина печёт на всю слободу, пока муж в отъездах,
– Жить-то надо! Вот и печёт всем!
Белоказаки угомонились, но не поверили.

Однажды ранним росистым утром они выследили паренька, залезшего в стог за хлебом, и закололи, затыкали его саблями. И несколько дней не разреша-ли родным труп забрать. Тонечка видела, как мать безмолвно рыдала, уткнувшись в подушку. Стояла Тоня рядом, молчала, не знала, что сказать, как унять такое го-ре.
А потом она услышала, как мать с подругами зашепталась о странном и страшном: таинственным образом пропал «зверь» хорунжий. И вскоре по слободе пошёл слух…
– Нашли его, хорунжего-то! Труп в бочке, что Песчанка вынесла!
– Уж такой страшенный, весь в кровище!
«Всё как в сказке про царя Салтана», – думалось Тонечке. Эту сказку она чи-тала сама, её учил отец, когда был дома. В бочку посадили, «засмолили, покатили и пустили в окиян». С одной добавкой – в настоящей жизни вся бочка была про-бита-утыкана трёхдюймовыми гвоздями остриями вовнутрь. Но нет, Тонечке жал-ко хорунжего не было – не могла забыть, как он бил её мать.

Вот на какое дикое время выпало детство Тонечки.
Но в волшебной книжке, где на обложке стояло «Сказки г-на Пушкина…» она читала:

«Втихомолку расцветая,
Между тем росла, росла, поднялась – 
И расцвела! Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого…»

И мечталось девочке, что это за ней скачет верный жених на добром коне и ищет её, Тонечку.
– Я тут, на самом краюшке земли, – шептала она, – у самого Великого Океа-на…
Тем временем исполнилось ей восемь лет.

Ещё раньше, бывая в городе, Катерина не раз показывала детям на улице их деда, но подходить ни-ни, не дай Бог. Тонечке с ранних лет запомнился высо-кий, очень прямо державшийся суровый старик в тёмной одежде. И с очень кра-сивой палкой.  Мать объясняла: это – трость. Ещё Тонечку поражало стёклышко в одном его глазу. Стеклышко было на шнурке. Катерина опять объясняла: это – мо-нокль.
Зачем монокль, Тонечка, совсем малышка, не поняла и дома, играя, всё пы-талась приладить круглый плоский камушек себе в глазницу, только он не дер-жался, падал. Но когда, сморщив в напряжении личико, ей удалось-таки однажды удержать камушек, то ничего не стало видно.
«Наверное, поэтому дед нас и не замечает, – поняла она. – Из-за этого са-мого монокля».
Но теперь поездки в город почти прекратились.
Шёл 1922 год... «По долинам и по взгорьям» продвигалась уже красная ди-визия вперёд, «чтобы с боем взять Приморье – Белой Армии оплот»!  Оживились и осмелели красные партизаны в окрестных лесах.
Стояла осень. На удивление красив был медно-золотой октябрь на сопках. Но страшно бурлив – океан.
Шумело и людское море. Некому было любоваться осенними красотами. Люди воевали, насмерть бились друг с другом.
Катерина заперла двери на все засовы, дети притаились в страхе и ожида-нии.
Мать говорила им, что Красная Армия вышла к городу, что выгонит, нако-нец, япошек, которые – многие тысячи – стояли в городе и окрестностях. Малень-кие росточком японцы были раскосые и злые. И смотрели так нехорошо. Тонечка их боялась.
24 октября по слободе пошли разговоры о выводе японских войск с Южного Приморья.
Наступило 25 октября. Катерина уже давно не выходила из дома – берегла девочек. Держала дверь на засовах. А тут прибежала соседка, стала кричать:
– Уходят, все уходят! Япошки уходят и офицеры тоже! И казаки наши! Боже-божечки, все уходят! Все! Там давка такая, лезут на корабли! Говорят, последние корабли-то! Больше не будет! Ой, что деется-то! Как жить-то без мужиков?
Как низкое чёрное небо над океаном, висят и крутятся страхи и беды над головами жителей слободки.
И над Тонечкиным домом тоже.
Тогда на Дальнем Востоке женщин было немного. Но те немногие были удивительно красивы.
И маленькая Тонечка тоже была прелестна, чем накликала на себя пре-странные события.

Семья белого генерала, одного из временных хозяев города, холила и ле-леяла обожаемого младшего сына – молодого офицера. И угораздило же его, ге-неральского сына, увидеть на улице и очароваться, заболеть просто…
Ну, кем бы вы думали?
Маленькой девочкой, Тонечкой.
Вот ужас-то!
Уж как генеральша через сваху уговаривала Катерину отдать им в семью на воспитание восьмилетнюю Тонечку, божась, что дорастёт та в генеральской семье до брачного возраста и только тогда они позволят сыну жениться на ней...
Катерина стояла непоколебимо.
Богопротивное, мол, дело, оставьте нас.
Да тут и Степан вернулся из поездки. Защитил. Но скоро вновь уехал с по-ездом.
И вот этот октябрьский день, 25 число!
Время поджимало, Белая Гвардия срочно эвакуировалась в Шанхай... Пря-мо перед погрузкой на корабль, да не по пути к причалу, молодой влюблённый уговорил отца завернуть на бричке к запертому и неприступному дому Терченок. Странно, но отец согласился на это безумное, безнадёжно-отчаянное предприя-тие. Срывающимся голосом юноша у ворот кричал, умолял маленькую девочку Тонечку бежать с ним! Златые горы сулил!
Бревенчатый дом слепо глядел на юношу бельмами затворённых ставен.
Тонечка дрожала в тёмной горнице, спрятавшись за юбку матери.
Катерина сурово молчала, выжидала.
Генерал велел не задерживаться.
Бричка улетела.
Катерина с усилием перевела дух. И уронила на пол ухват, что стискивала в руке, на всякий случай.
Позже Тонечка учила на курсах, что «в четыре часа дня 25 октября 1922 го-да части Народно-революционной армии Дальневосточной республики вступили во Владивосток». И по всей большой России закончилась Гражданская война. А ещё через три недели Дальний Восток стал составной частью Советской респуб-лики.
Да только тут и окончилась славная история заселения Приморья казаче-ством: большинство казаков воевали на стороне белых и были вынуждены эми-грировать в Китай, Австралию, США, куда глаза глядят и корабли везут.
История перевернула жёсткую, несгибаемую страницу свою…


3. Тонечка встречает Гришу.  «Что есть?»

Вот и наступил 1930 год на советском Дальнем Востоке.
Старое прошло.
Кануло.
Жизнь потекла совсем по-новому.
Но для Терченковской слободы во многом пока ещё по-старому. Трудно ло-маются людские обычаи и представления. Память предков живуча. Декретами не переломишь.
С последних событий минуло ещё восемь лет, в свои шестнадцать Тонечка расцвела обаянием. Всё, ну всё было при ней: кротость, нежная, лукавая улыбка, тёмная коса в руку толщиной – материнское наследство, беловская порода. Во-обще, все сёстры Тонечки отличались… нет, вовсе не классической правильно-стью черт! Очаровывали они игривой живостью и миловидностью. Незлобиво-стью и надёжностью веяло от них.
Вот и старшая, Марья, уже невеста. Переживал Степан, что не могут они старшей дочери дать достойное приданое.
Не с чего давать.
А скоро свадьба! Жених служит на железной дороге в большом городе Ни-кольске-Уссурийском. Скоро уедет Марья к своему Ивану за тридевять земель, аж за 150 километров от Владивостока, от родных! И будут они там вить своё гнездо, Иван да Марья. Катерина успокаивала мужа, подтрунивала над его «муками сове-сти»:
– Да у неё такое богатое приданое, любой позавидует! Сам считай! Город-ская дума, газовый завод, две молочных фермы, свой водопровод!
Степан прекращал хмуриться, улыбался солёной шутке жены. А та, подбо-ченясь, приплясывает перед ним:
 – Ох-ох, не дай Бог с казаками знаться! По колено борода – лезет целовать-ся!
Смеётся, чертовка, ну как тут и не полезть… целоваться?

А улыбчиво-лукавая Тонечка? Уже заглядываются и на неё. Круглолицая и кареглазая, с крохотными ручками и ножками, с врождённым изяществом движе-ний и тактичностью речей. Но при всей кажущейся мягкости, мечтательности и покладистости своей натуры оставалась она казачкой, а значит, проглядывал в ней огонь сильного характера и упрямства. Да и замуж-то Тоня пока не стреми-лась.
Грамотная и довольно развитая девушка, она хотела учиться. Но, увы, Катерина отпустила Тонечку только на курсы подготовки воспитательниц детских садов.
Да, с новой властью стали организовываться детские сады, увеличивалось количество амбулаторий, школ.
Катерина, казачка твёрдых правил и старых понятий о жизни, не представ-ляла себе дочерей служащими! Дочери должны быть жёнами, матерями, хозяй-ками в своём дому, а не бегать с портфельчиками на «службу». Служить должны мужчины! Не просто так называют их, мужчин: муж и чин! Оба старших сына Кате-рины радовали мать, поднимались при новой власти. В люди выходили.
Но, как бы то ни было, под влиянием мужа Степана Катерина согласилась на эти курсы для Тонечки. Всё равно судьба дочери была уже матерью расписана и устроена. Катерина сговорилась со своей подругой и ровней. У той был сын, старше Тонечки лет на семь. По казацким меркам – очень правильно. А Прохор – жених богатый.
Он давно вздыхал по Тонечке. А кто не залюбовался бы юной чаровницей с таким ясным, добрым личиком? От Тонечки просто веяло уютом и весельем, ря-дом с ней расцветали цветы, солнце выходило из-за тучек. Да и не болтлива она была. От Катерины достались ей степенность и умение твёрдо и весомо сказать как отрезать. Но пылал во всех женщинах Беловых такой мощный женский огонь, что мужчины против воли оборачивались вослед, затаив дыханье.
Ох, хороша была Тонечка!

Катерина уговорилась с Симой, своей двоюродной сестрой, имевшей ма-ленький домик во Владивостоке. В будние дни Тонечка, когда ходила на курсы, гостевала и столовалась у тётки, а на выходные уезжала домой, на Угольную.
Чай, не ближний свет-то!
Тётка любила племянницу за уживчивый характер, за стремление всё ула-дить, всем помочь, да и любая работа горела в Тонечкиных руках. Сдружилась То-ня и с Галей, старшей дочерью тётки Серафимы.
Теперь Тонечка ходила на курсы. Она уже взрослая! И впервые в жизни по-лучила относительную свободу. Гуляли они с Галей и ухажёром Прохором по Владивостоку, даже раз в музей сходили. Чудно там показалось девушке, но инте-ресно. Тётка отпускала их с Прошей в кино, только чтобы к ужину были дома! С этим у тётки строго. Но ничего, Тонечка привыкла быть под рукой суровой матери и не причиняла тётке хлопот.
А Проша, сговорённый жених, пока что учился – оканчивал школу молодых командиров, готовящую кадры для пограничных застав.
Называлось это учебное заведение – Владивостокская высшая пехотная школа. Была она передислоцирована в марте 1922 года из города Омска во Вла-дивосток, когда 24-ю пехотную Омскую школу командного состава реорганизовали в командные курсы. К тридцатым годам школа уже носила имя Калинина. Готови-ли во Владивостоке не только строевых военных, обучали там и военных развед-чиков, имелось при школе и секретное отделение для иностранных курсантов: ко-рейцев, китайцев, японцев. Забегая вперёд, надо заметить: много пользы принес-ло это советской России.
Однако главное – в высшей пехотной школе из детей казаков, рабочих и крестьян ковали квалифицированные армейские кадры, офицеров РККА, специа-листов широкого профиля. В том числе и пограничников. И учились в этой школе молодых командиров талантливые юноши, придирчиво отобранные по всей стране. По комсомольским путёвкам, партийным распоряжением присылали их отовсюду, со всех концов огромной советской страны.
К концу своего обучения Прохор сдружился с Григорием, сыном брянского крестьянина, из семьи бывших крепостных.
Григорий Мусенков оказался заметной фигурой на курсе. Мало того, что иг-рает на гармони (сам выучился на слух), он и молодец хоть куда: высокий, голубо-глазый и русоволосый богатырь с широченными плечами. А ещё в Григории ощущается сила несгибаемая, авторитарность и разумность, заставляющие дру-гих признавать в нём «старшего». Теперь сказали бы, что чувствовалась в нём яр-кая «харизма». Но тогда такое словечко не в ходу было.
В 1930 году приняли его в ряды ВКП(б). Было тогда Григорию 23 года. А по-явился он на белый свет в знаменательный день –  22 апреля – день рождения вождя всего мирового пролетариата Владимира Ленина. Так-то. Но Григорий считал нескромным упоминать в такой день о себе. Вот и не справлял свой день рождения.
Учился Григорий легко и блестяще, чем заслужил уважение даже самого начальника этих курсов Петра Михайловича – бывшего офицера царской армии,   подпоручика, в 1918 году принявшего сторону красных. До назначения во Влади-восток Пётр Михайлович был командиром 50-й стрелковой бригады. В числе очень и очень немногих он дважды награждался орденом Красного Знамени за подвиги на фронтах Гражданской войны. Удивительно было Петру Михайловичу наблюдать в парне из глухой брянской деревушки выдающиеся аналитические способности военного, умение трезво и разумно оценить учебную боевую обста-новку.
Страсть же к чтению в Григории его просто поражала. Читал курсант мему-ары, читал ту специальную техническую и военную литературу, которую началь-ник курсов рекомендовал или из собственной библиотеки приносил талантливо-му юноше. С упоением проглатывал Гриша и исторические книги. Или про путе-шествия, природу. Не жаловал он только приключения или, не дай Бог, «про сы-щиков».
– Чепуховина это и ерунда! Только время терять.
– Да брось, Гришка, интересно же! – пытался спорить Прохор, не на шутку увлекавшийся чтивом «про сыщиков».
– Ты математику пересдай! – одёргивал друга Григорий.
Желая впечатлить и хоть в чём-то взять над другом верх, Прохор стал хва-стать – ни более ни менее – своей невестой!
Тонечкой!
Да и переусердствовал.
Решил познакомить Гришу с Тонечкой. Козырнуть ею, так сказать, чтобы окончательно сразить друга своим будущим счастьем.
Да.
Ну что тут скажешь? Глупо, конечно. Молодо-зелено...
Вот и познакомил на свою беду.
Дело-то было в том, что матери объявили сговор по казацким обычаям – не выясняя желания невесты. Главным было – желание жениха. А Тонечка, при всей её беззлобности и бесконфликтности, тоже была казачка с горячей кровью. Увы, Прохора она не любила. Ни в кого она пока не была влюблена. Пташкой небесной парила Тонечка, радовалась жизни, как одна только ранняя юность и умеет.
И вдруг грянул гром небесный!
Сошлись звёзды в зените – Тонечка увидела Григория.
А Григорий... в таком случае говорят – разума лишился.
Матери предполагают, но любовь, когда имеет задумки, командует и самой судьбой. Вот так, по её велению брянский паренёк каким-то чудом оказался вдруг на краю света, во Владивостоке. И встретил юную казачку. 
Тонечка и Гриша бегали тайком в кино, разговаривали обо всём на свете и скоро поняли, что это – судьба. Одна на двоих. У Гриши не было ни кола ни двора. Не был он завидным и богатым женихом. Не то что Прохор.
И когда Григорий отправился к Катерине просить руки Тонечки, его попро-сту выгнали взашей.
Даже и слушать не стали.
Степан был в рейсе. Обратиться было не к кому.
Тут судьба в лице Петра Михайловича предложила смелый «кавалерий-ский наскок».
Раз власть – советская, то и законы –   советские.
По его плану, Гриша и Тонечка идут расписываться, а потом молодожёны падут в ноги родителям. Тогда уж мать будет просто обязана принять случившее-ся и не перечить. На манер Александра Македонского предложил начальник кур-сов просто разрубить этот «гордиев узел» проблем!
Решено.
Сделано.
Лётом летела Тонечка к условленному месту, чтобы потом степенным шагом под руку с Гришей войти в помещение загса и поставить свои подписи под сви-детельством о браке.
Расписались.
И под испытующим взглядом старой, седой регистраторши робко поцело-вались. В первый раз в их жизни.
Зарделась Тонечка, бархатными звёздами вспыхнули карие глаза. Издрев-ле от предков передавшимся ей женственным и лукавым взглядом из-под ресниц оглушила она Гришу, камнем застывшего перед ней.
Под руку вышли на улицу.
– Куда теперь, Гришенька?
– Нас в гости позвали, Тосенька. Пойдёшь?
– С тобой? Босая на край света побегу! 
– Люблю тебя… До смерти люблю!
– И я, Гришенька… Желанный  мой…


4. Злой Рок и Любовь 
Осторожнее, Тонечка! Берегись, чтобы не услыхал твои слова ревнивый и злой Рок.
Рок, ревнивый к чужому счастью, к чужой радости.
Рок, злой к чужой жизни.
Остерегайся, чтобы не вспыхнули гневом глазища его – безжалостные и бездонные глубины, в которых мечутся отблески пламени от взрывов и зарева пожарищ, в которых плачут, бьются вдовицы, в которых царит смерть…
Берегись, Тонечка, чтобы не наслал он на вас беды неисчислимые, чтобы не погубил и любовь вашу, да и самоё жизнь!
Кто же может противостоять злому Року?
Мечта и убеждённость – вот то, что так часто создаёт иную реальность, пре-образует её.
Надо опереться на твёрдость духа и цельность натуры, чтобы противосто-ять Року, чтобы вытребовать от судьбы своё счастье.
Тем более если сама Любовь сулит тебе это счастье. Она зрит в будущее и часто небольшими бедами отводит от своих любимцев настоящие трагедии... от-купает их, хранимых ею, у Рока – грозного и неумолимого, но склонного к азарту.
Высмотрев новую жертву, хищно навис Рок над молодыми…
Но тут же рядом с ним возникло сияние, запела свирель…

– А!  Это ты? Твои избранники? Что предложишь мне за их жизнь?
 Любовь на секунду задумалась…
– Я ставлю верность их друг другу во всех испытаниях, а ты – жизнь для них, пусть бедную, пусть тяжёлую, но долгую жизнь! Идёт?
– Идёт! Крути орбиту Земли!
Тёмные энергии теснят со всех сторон границы маленькой Солнечной си-стемы. Свиваются и распрямляются невидимые глазу энергетические спирали, пытаясь пробиться внутрь светлой крепости.
Захватить её. Превратить в пустыню.
Но солнечный ветер стойко удерживает их натиск. В волнах света летят-кружатся планеты.
И каждая поёт на свой лад.
Виолончелью среди инструментального ансамбля Солнечной системы вы-деляется голос Земли. Глубок он и женственен. По-девичьи красив и по-матерински ласков.
Могучая призрачная рука выхватила прядь чёрных вихрей и, смешав с лу-чами солнца, скатала всё в туго сжатый сгусток. И, скатав, запустила его прямо к голубому сиянию планеты. Шарик пробежал несколько раз по орбите, как по же-лобку рулетки… И упал в свою лузу! Взорвался, выпустив на волю случайности и события, беды и испытания, тяжкий труд и лишения, искушения и чёрный туман отчаяния…
– Что же, смотри. Я сделал ход.
– Так много зла? Ты воистину неумолим…
И вот, на подмостках земной жизни начинается следующий акт.


5. Как Тонечка и Гриша пали родителям в ноги. Отъезд на Са-халин
А пока Тонечка и Гриша степенно идут в гости. На скромный свадебный пир. Два преподавателя Гришиного училища, пожилые супруги, пригласили мо-лодых отобедать с ними, отметить такое важное событие – рождение новой со-ветской семьи.
Восторг и страх шли рука об руку с Тонечкой.
Вот она, Тонечка – замужняя!
Но как сказать, как открыться матери, ведь Катерина о Грише и слышать не хочет! Мамочки мои, что теперь будет…
Решено было подождать немного, совсем чуть-чуть. Гриша уже заканчивал учёбу и ждал распределения. Поэтому после «свадебного» обеда Тонечка… про-сто пошла домой. Одна, без Гриши.
И ничего дома не сказала.
И жизнь покатилась дальше по привычной колее.

Через несколько недель подошло к завершению обучение Гриши. Скоро предстояло ему с молодой женой отбыть к месту службы.
На Сахалин!
Командиром пулемётного взвода!

Откладывать новость долее Тонечка не могла, не смела.
И вот одним нервным днём молодые супруги отправились к Катерине со-общать всё разом: и о том, что Гриша – теперь её, Катерины, зять, и что завтра молодые отбывают на Сахалин, на заставу. И что пути назад теперь нет!
– Гриша, вот и Угольная…
– Пойдём, Тосенька. Да не дрожи ты!
– Ой, Гриша, что будет…
Трепеща душой, на подгибающихся ногах, подошли они к Тонечкиному до-му, некоторое время маялись у ворот. Но делать нечего. Зашли, как в прорубь с головой нырнули.
– Мама! Мы с Гришей…
– Тося, дай я объясню. Катерина Павловна, тёща дорогая! Вы поймите, мы с Тоней… поженились мы с Тоней! И всё тут!  Вы, Катерина Павловна… У меня предписание ехать завтра на Сахалин. Вот. И мы с Тоней едем завтра. Всё… вот, всё сказал.
И это-то Тонечка! Тихая Тонечка! Упёрла Катерина руки в бока, гневом сузи-лись глаза её, закричала, чуть не завизжала она:
– Антонина! Ты это что удумала! Верно люди говорят: в тихом омуте черти водятся. Ну да я тебя поучу! А ты, зятёк незваный-непрошеный, ступай вон!

Да, дорогие читатели, мало кто может явственно, воочию, представить себе тот возмущённый, просто вулканический гнев, который обжигающей лавой обру-шился на головы бедных молодых.
Восемнадцатилетней Тонечке и двадцатипятилетнему Грише!
Катерина, в первые секунды оглушённая новостью, мигом оправилась и фурией накинулись на молодожёнов. Кликнула старших сыновей, те вытолкали из дома Гришу, не смевшего сопротивляться разъярённой тёще и шуринам.
Тонечке же досталось ещё страшнее. Мать побила её, велела братьям свя-зать её ремнями и засунуть, рыдающую, под кровать, чтобы одумалась.
Убитый таким немыслимым, непредугаданным поворотом событий, с небес счастья рухнувший прямиком в пучину мрака, Григорий пошёл куда глаза глядят, куда ноги поведут. Что было ему делать, а? Ведь во Владивостоке он чужак! А Бе-ловых тут – целая слобода!
И привели его ноги, оказавшиеся много умнее головы, прямо на вокзал Владивостока. Там он сел на лавку и стал ожидать возвращения поезда своего тестя, Степана. Поезд прибыл утром.
Измученный Гриша кинулся к Степану и срывающимся голосом, в котором грозили слёзы, поведал, что теперь он, Гриша, ему зять законный: вот, мол, гляди-те, и бумага есть! И описал всё случившееся и непоправимое!
Степан нахмурился, посуровел. Однако помолчал, подумал. Видно, вспом-нил и своё давнее молодое решение. Сухо велел Степан зятю своему новоиспе-чённому отправляться на причал, к парому на Сахалин. Там ждать, куда кривая выведет.
Сам же поехал домой, на Угольную. Взошёл в дом. Прямо с порога сразу услышал: из-под кровати тихонько скулит Тонечка. Попробуй проплакать столько часов – любой голос сорвётся. Катерина вскинулась рассказывать мужу, жало-ваться на непокорную дочь! Махала кулачками, требовала отцовской расправы.
Степан выслушал и её. А после своей родительской властью велел Кате-рине достать дочь-бунтарку из-под кровати, развязать, дать ей попить и умыться.
Пока его повеления исполняли, он сдёрнул с кровати перину, завернул в неё две подушки, увязал всё ремнями. Не говоря более ни слова жене, не обра-щая внимания на её вопли, взял Степан свою замужнюю дочь за руку, другой ру-кой взвалил узел с периной себе на плечо, и вышли они вдвоём из дома. Под слё-зы, угрозы и причитания Катерины...
По дороге во Владивосток рассказала Тонечка отцу всё как было. Про силь-ную-пресильную любовь их с Гришей, про то, что расписались они и ждали долго-долго, целых три недели, когда Гриша окончит школу и получит назначение, что жить без Гриши она, Тонечка, не будет!
И не просите!
Пойдёт на Синюю сопку и головой вниз кинется!
Срывалась Тонечка и на слёзы, конечно. Отец молчал, но уже не так хмуро глядел, даже улыбнулся себе в усы, на отчаянную дочь свою глядя.
Вот и добрались они до причала. На причале тесть, опять-таки молча, суро-во глянул Григорию в его обалделые от нежданного счастья глаза, вручил моло-дому мужу зарёванную Тонечку, жену законную, и узел с приданым. Потом в ответ на немую мольбу в очах Тонечки, махнув рукой на женин гнев, дал им своё роди-тельское благословение!
Но затем строго приказал: с причала не уходить, ибо за родню жены и быв-шего жениха Прохора он, Степан, поручиться не может. Месть и лупцевание до смерти у казаков – дело обычное.
И сказать даже нельзя, как всю свою жизнь Гриша был благодарен Степану за такое решение, за то, что благословил он их!
Вот ведь как вышло: уезжает Гриша пограничником на остров Сахалин с любимой своей женой. И жизнь кажется ему райским садом! 
Тонечка и Гриша были бесконечно счастливы.
Их не мучили никакие вопросы. Что там ждёт в тумане Тихого океана?
Какие приключения могут их встретить на разделённом границей с Японией огромном острове?
Кто же то может знать.  А раз так, к чему тревожиться?
Главное – они вместе! На всю жизнь!
Шёл 1932 год.

6. Остров Сахалин. Первая застава. История «чёрной реки» жизни

На Сахалин было послано довольно много только что обученных выпускни-ков Владивостокской высшей пехотной школы. И тех, кто с молодыми жёнами ехал, и холостых. Требовалось усилить пограничную структуру острова. Коменда-туры, заставы и маневренные группы – везде и всюду ощущалась нехватка лю-дей. С весёлым галдежом, с шутками и надеждами плыла молодёжь на большом пароме с материка на остров, в город Александровск-Сахалинский.
Пели под Гришину гармошку!
И «Паровоз, вперёд лети!», и «Как родная меня мать провожала…».
А потом, когда немного угомонились и посерьёзнели от вида океанского ве-ликолепия вокруг, Тонечка попросила Гришу сыграть «Амурские волны». Напела ему.
И ведь вышло! Хорошо у них вышло, душевно.
Заслушались молодые пограничники. Безыскусное, искреннее любование звучало в голосе Тонечки: вот он каков, её милый Приморский край!

Прибыл паром на место.
Пришвартовался.
Пора сходить на неизведанный и новый берег их теперешней жизни.
Тонечка в длинном пальто и пуховом платке, Гриша, как всегда, в шинели до пят, высоких сапогах и буденовке – молодой командир с юной женой. Раскрас-нелась Тонечка на снежном ветру – залюбовался Григорий.
Но неласково встретил их северный Сахалин, всего лишь семь лет тому назад опять отбитый у Японии. Тяжёлое зрелище являл собой и сам город Алек-сандровск-Сахалинский.
Ещё во Владивостоке начальник школы, ощутимо выделявший Гришу сре-ди других курсантов, советовал своему «протеже» прочесть книги по истории освоения Сахалина офицерами российского императорского флота. Иногда и бе-седовал с Григорием о прочитанном, проверял, усвоил ли тот.
– Ты теперь видишь, Григорий, что остров этот, столь желанный многим государствам, стал предметом раздоров между Россией и Японией.
– Так точно, товарищ начальник школы.
– Не стоит так официально, мы же с тобой беседуем. Обрати внимание, ведь ранее и Франция имела здесь свой интерес. Ты можешь мне это обосновать и доказать?
– Так точно, Франция посылала свою экспедицию под командованием Ива-на Лаперуза, и теперь один пролив носит его имя…
Начальник улыбался шутке Гриши.
– Верно, граф Жан-Франсуа; де Гало; де Лаперу;з, Иван, как ты сказал, отме-тился и в истории нашего острова и на карте. Хорошо. А что ты можешь сказать о местном населении?
– Изначально Сахалин был заселён нивхами и айнами.
Ещё раньше, читая книги, рекомендованные ему начальником школы, Гри-ша думал о судьбе местного населения. Тихо жили себе, ловили рыбу, охотились, женились, рожали детей, умирали в срок… Считали эту землю своей… называли её «земля бога устья», да вдруг выяснили, что это уже никак не их земля. Налете-ли японцы! Перевернули жизнь острова по-своему, не так, как привычно было ис-конным жителям. 
Да кто их о чём спрашивал?
Нивхов и айнов! Исконных-то жителей?
Японцы методично лишали их земли «бога устья» да и самой жизни.
Так что когда пришёл русский транспорт «Байкал», местных на острове уже оста-валось мало… Постарались японцы-то.

А тем временем беседа-экзамен шла своим чередом.
– Как этот остров называют в Японии? Почему?
– Японцы дали острову имя – Карафуто. Так и теперь зовут. Это от айнского очень длинного названия…
– Верно, айны называли свой дом «земля бога устья» –   «камуй-кара-путо-я-мосир». Японцы сократили его до «Карафуто».
Вопросы и ответы сыпались градом.
– В котором году остров был объявлен российским владением?
– В 1850 году. Русский транспорт «Байкал» под командой адмирала Невельского Геннадия Ивановича поднял российский флаг на Нижнем Амуре и объявил  Сахалин российским островом!
– Что ты можешь сказать о принадлежности острова в период с 1850 по 1875 год?
– Пять лет остров находился в русско-японском совместном владении, но в 1875 году Россия «выменяла» его у Японии целиком. То есть обменяла на Север-ные Курилы.

Григорий помнил, что, прочитав отчёт писателя Чехова о поездке того на Сахалин, был возмущён прочитанным до глубины своей молодой и горячей души.
Как же! Царское правительство выменяло остров и тут же нашло Сахалину такое «интересное» применение.
Вот истинно – «интересное»!
Каторга!
И Пётр Михайлович, начальник школы,  думал о том же.
О каторге.
Необъятные просторы, богатые леса, рыба, крабы, уголь, нефть, газ, места-ми и золото.
И – полное безлюдье. Остров замкнут в цепь гор-сопок, дальше – холодные и гибельные просторы океана.
Вот и решили тогда сделать Сахалин «русской Австралией».
Местом ссылки каторжных.
С одной стороны – «эксперимент по перевоспитанию» закоренелых душе-губов и мошенников наивысшего разряда, таких, о которых и доселе легенды в народе ходят.
Одна история про Соньку Золотую ручку чего стоит!
С другой стороны – промышленникам местным и купцам народишко-то ну-жен был… ох как нужен! А где было брать? Каким калачом сюда рабочий люд за-манивать? Нет такого калача на свете.
Холодный и невыносимо тяжёлый климат вкупе с каторжной работой быст-ро «угомонил» пересыльных каторжан. А про то, как жили они, в каких бараках, продуваемых мокрыми ледяными ветрами, какой тухлятиной кормили «перевос-питуемых» – об этом лучше промолчать. Вот и бежали «подопытные» в сопки, бо-лота и леса Сахалина. А иные – за великое благо посчитали подрядиться на по-стройку Великого Северного железнодорожного пути. Там им всяко лучше было, чем здесь – на острове.
Горько усмехнулся про себя Пётр Михайлович.
 – Задумаешься тут, уж не сам ли адмирал Невельской невольно наложил «чёрное» заклятие на самые восточные пределы российского государства, когда ошибочно называл остров Сахалином? Перепутал, видишь ты, с маньчжурским
 названием великой реки Амура –  «Сахалян-улла» («Чёрная река»). Вот и стал
остров каторжан «чёрной рекой», потоком людских смертей и мучений!
И то. Как было тогда?
Два с половиной месяца пешего пути до переправы, первые пять лет – руч-ные и ножные кандалы и тачка, к которой осуждённый был прикован. Смертная казнь за ослушание, лесозаготовки, строительные работы и тирания «старших». 
По окончании каторжного срока «воспитуемые» выходили на поселение тут же на острове.
Перед первой революцией 1905 года эта «Чёрная река» жизни несла в своих водах около 46 тысяч человек заключённых, ссыльнопоселенцев, вольных жителей и около двух тысяч коренного народа айнов – если судить по документам того времени.
В ту проклятую русско-японскую войну Россия, проигравшая сторона, много потеряла.
– Курсант Мусенков, что явилось одним из результатов поражения царской России в русско-японской войне?
– После поражения Российской империи в войне 1904–1905 годов по Портсмутскому мирному договору царская Россия потеряла южную часть Сахали-на и все Курилы.
Да, кипел ярой мыслью Григорий, опять пришли японцы!
И пришли-то  по-хозяйски!
Выселили всех русских, очистили юг острова от разбойников из числа бе-жавших каторжных. Стали твёрдой ногой промышленности и железных дорог на «земли бога устья», Карафуто. Каменные здания храмов, администраций и музе-ев, шахты и заводы выросли там, где стояли бараки каторги. Потекли ручейки японских переселенцев, слились в реки, и через 15 лет на юге острова проживало более 100 тысяч человек. Но айнов уже не было.
Вернее, осталось около восьмисот человек.
Зато было много корейцев, насильно перевезённых сюда, чтобы было кому работать в шахтах и на заводах, чтобы было кому умирать во славу этой… как её? Древней Ямато! Собака её бери!
А вот северная часть острова…
После поражения в русско-японской войне население разом упало и духом, и численностью. Что это за население – семь тысяч человек? Это даже не те 46 тысяч каторжных, проживавших тут до войны!  По рассказам беженцев с Сахали-на: куда ни глянь – везде заросшие дороги, засыпанные камнями узкоколейки, пу-стые дома бывших поселений, заброшенные угольные шахты. Главный город Александровск-Сахалинский захирел. Старые, царской постройки, городские зда-ния обветшали. Вот люди всё бросали и уезжали на материк.
Северная часть «Чёрной реки», Сахалина, понеслась по порогам и стрем-нинам жизни. Закружилась в политическом водовороте противоречивых устрем-лений: амбиций, злобы, ярости, преданности царю и верности присяге, алчности. Во всей той пене, что противостояние идей выносит на гребень волны бытия людского.
Вопрос – ответ, вопрос – ответ.

Крутится событийный калейдоскоп, что ни день – новая картинка: новая администрация от временного правительства, декреты советской власти, снова переворот. И новые указы, теперь от Колчака. Затем новые постановления – уже от советской власти…
И всё в городе Александровске-Сахалинском. А где ещё? Не в тайге же у медведей? Не слишком ли много перемен властного блюда для семи тысяч жите-лей? Однако раз подали к общему столу, видели глазки, что ручки брали? Теперь ешьте, хоть повылезьте.
Вот и съели.
В 1920 году японцы, пользуясь слабостью нашей Страны Советов, опять за-владели всем островом.  Высадили двухтысячный десант в многострадальном Александровске.
Отчего японцам было теряться?
Их вон сколько, а тут – несколько тысяч жителей, да ещё измотанных посто-янной сменой правителей.
Пять лет длилась японская оккупация. Но новые хозяева обустраивать се-верную часть острова тоже не спешили. Удовлетворились только тем, что выло-вили по лесам и сопкам всех сбежавших каторжан, сделавшихся по ту пору нату-ральными разбойниками.
«Внимательнее, –   выругал себя Гриша, –   отвечай на новый вопрос начальника школы!»
– Курсант, каковы были действия японской стороны, захватившей север-ную часть острова в 1920 году?
– Японцы поставили свою администрацию, ввели свои законы и праздно-вание дня рождения их императора. Переименовали всё, что имело русские названия.  Населённые пункты и даже улицы. Чтобы и память о русском стереть…
– Но потом, в 1925 году, –   добавил Гриша, –   вернули-таки японцы непра-ведно захваченную северную часть. По договору вернули.  Пекинская конвенция от 1925 г. «Об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией».
– Всё верно. Отлично, курсант.
– Спасибо, товарищ начальник школы!
– Теперь ты видишь, как наша советская страна нуждается в пограничниках, в тебе лично?  Как сейчас, в 1932 году, нашему молодому советскому государству катастрофически не хватает сил восстановить на Сахалине нормальную жизнь?
 – Так точно, вижу. И не пожалею ни крови, ни жизни своей.
Пётр Михайлович с удовольствием оглядел ладную фигуру вытянувшегося перед ним курсанта в форменной гимнастёрке и шароварах, высоких сапогах. На тёмно-синей форме красиво выделялись зелёные нагрудные и нарукавные кла-паны, алела суконная звезда.
Ясное, открытое лицо сияет искренностью.
Хороший командир-пограничник перед ним.
Достойная смена.

7. Остров Сахалин. Как оно было?

Вот на этот берег и ступила новая смена молодых пограничников с юными жёнами. Красноармейцы и молодые командиры. Восстанавливать хотя бы грани-цу. Заново обживать север Сахалина.
Что сказать?
Удручающее впечатление произвёл Александровск на прибывших из ухо-женного «столичного» Владивостока. Внутренне подобралась и Тонечка.
Как тут люди живут?
В этих развалюхах?
Да где же они, люди?
И холодно как!
Город Александровск увешан криво начертанными лозунгами. Везде на од-ноэтажных административных фасадах – призывы к рабочим, комсомольцам, коммунистам, красноармейцам и… женщинам. Советским женщинам! 
Восстановим!
А город – сплошь тёмные бревенчатые избы, сараюшки, на горизонте поло-гие холмы… И всё устлано снегом, закручено мутной пеленой пороши. Только дым из труб говорит, что и в этом безрадостном месте живут люди.

До новой заставы на границе добирались на подводах по угрюмой засне-женной равнине. Вещей почти ни у кого не было. Как и где семья расположится –  неизвестно.
Встречаются заброшенные бараки, деревянные «развалюхи», засыпанные снегом железнодорожные колеи, узкоколейки.
По пути Тонечка замечает привычные глазу силуэты красноармейцев в длинных шинелях и тёплых шлемах. За плечами у всех –  винтовки. То они руко-водят расчисткой путей одноколеек, то маршируют по дороге…
Снег завалил остров. Вот не скажешь, что весна!
Но Тонечка не грустит, ей всё ново и весело!
Ведь они с Гришей вместе! Вопреки всему, вместе!

На границе пейзаж изменился. Стали видны горы. Там встретил новую смену пограничников всё тот же непрекращающийся ветер. Казалось, дул этот ве-тер сразу со всех сторон. Закручивал и хотел скинуть с гористого края острова.
Прямиком в океан.
Холмы и сопки укутаны снегом, корявые голые кусты, невысокие деревья, вдали зеленеют ели и пихты.
Но витает в воздухе намёк.
Намёк на перемены к лучшему!
Весна идёт!
За суровой Зимой с многими снегами и ветрами на Сахалин приходит за-поздалая Весна. Робко стучит она в двери ледяного терема Зимы:
– Моё время подоспело, уступи место! Люди заждались меня!
Но не торопится седая старуха. Захлопывает она дверь перед носом моло-дой красавицы. И злится. Боже, как она злится!
–  Успеется, –  бормочет она, –  моё ещё время. И я долго Осень выгоняла, пока выгнала…
Так и царят они на острове бок о бок. То Весна, то Зима.
Срывающиеся снегопады, шторма и туман. Старожилы говорят: снег тут не сходит почти до начала мая.
Но Тонечка видела – на редких проталинах стойко пламенеют синие и бе-лые подснежники, а в небе кричат первые весенние стаи. Из далёкого далека сю-да, на остров, на бесчисленные хрустальные воды озёр и рек летят лебеди!  Каж-дый год возвращаются они гнездиться, выводить лебедят своих. И ничто им не помеха! Ни затяжная весна, ни дождливое лето.
«Да, –   думает Тонечка, –  так и мы с Гришей, вот как эти лебеди, летим сю-да, в этот дикий и суровый край. Летим, не зная, что готовит нам судьба, но с крепкой и твёрдой надеждой на счастье!»
Будоражит Тонечку острый, клейкий запах вербы. Ясная весенняя голубиз-на неба иногда светит ей в прорехах снеговых туч!
Апрель! 
Капель!
Сосульки!
Весна! 
Первоцветы!
Цветёт всё и в душе Тонечки!

Пограничники ехали служить на новой заставе. К ночи добрались до места. И тут обомлели все. Даже Тонечка. Для жилья семейным определили большой и старый бревенчатый барак без перегородок и без каких-либо намёков на мебель!
Но для Тонечки это был её первый личный дом, семейное гнездо!  Вот тут она в первый раз и на всю дальнейшую жизнь поставила себя прирождённым председателем женсовета. Не дала женщинам впасть в отчаяние! Быстро органи-зовала она мужчин носить воду, размечать столбами семейные отсеки, затягивать окна тканями, какие у кого были. Сама Тонечка с таким энтузиазмом ринулась чи-стить, мыть и подметать, что заразила своим оптимизмом всех остальных.
Скоро барак уже был похож на жильё. Крыша не текла, переборки разделя-ли здание на комнатки, пахло мытыми досками и свежими опилками, которые для гигиены насыпали на полы.
Потом, когда обживутся, всё это будет убрано и переделано, а пока – и так хорошо.
Прошло некоторое время.
Вот уже и наладилась своя сахалинская рутина жизни.
Гриша достал где-то тумбочку.
Всем семьям поставили топчаны. А благодаря приданому – перине и по-душкам – у Тони и Гриши кровать вышла даже роскошная!
Служба на заставе, новые обязанности держали пограничников большую часть времени вдали от семьи. И во всю свою силу проявилась Катеринина хо-зяйственная выучка. Тонечку, теперь уже формально, избрали председателем женсовета отряда. Она день-деньской моталась на подводе, выискивая всё необ-ходимое для жизни их маленькой коммуны-общежития. Посуда, ткани для
портьер, для пошива одежды, какая-никакая мебель.
Надо наладить печки! Это был основной вопрос.
Печки – тепло!
Ведь хоть и весна, а холодно, как холодно! А у многих есть дети.
И быстро нашли печника!
И сразу стало хорошо, уютно и надёжно! Каждая из жён пограничников бы-ла занята тем, что умела делать лучше – шить или готовить, клеить старые газеты на дощатые переборки или ещё что-нибудь, полезное маленькой коммуне.
Удалось выбить и наряд на остекление окон. В общем, барак стал настоящим до-мом.
Только вот дрова... Немало сил было потрачено на добычу дров. Хотя посё-лок рядом отапливался угольной котельной, общежитие заставы того тепла не получало. Женщины пилили дрова, рубили поленья и топили печи.
И пошла жизнь на заставе.
Недалеко от общежития поставили баню.
Соорудили общую столовую-кухню. Нашлась и повариха.

Весна заставила себя ждать. Долго ждать. Границу приходилось патрули-ровать на лыжах. Возвращались со службы насквозь мокрые, иззябшие, голодные. В сенях тоже поставили печь с длинной лежанкой. На неё наваливали кипы ши-нелей, ставили сапоги и валенки на просушку. У стены – ряд очень широких ко-ротких лыж с ремёнными креплениями. «Снегоступы со сбруей», – смеялись жё-ны.
Острые носы у лыж были высоко задраны, чтобы не уткнуться при ходьбе в камень или не застрять в обледенелом сугробе.
Аккуратно в ряд раскладывали на лежанке тёмно-синие шлемы с погранич-ной зелёной звездой. От мокрой одежды валил пар. За день жёны натапливали в бараке до «африканской жары», но за ветреную и холодную ночь бревенчатый барак выстуживался чуть не до уличной температуры. Эти перепады плохо отра-жались на детях. Болели очень. В первые два года некоторым семьям выпало го-ре даже хоронить детишек. Но те детки, которые родились уже здесь, на границе, болели меньше. Вот чудо-то!
– А самое-самое, –  после рассказывала сёстрам Тонечка, – это портянки! Хоть и сушили одёжу в сенях, а по коридору дух такой шёл! Вот скажу ещё про га-зеты. Когда на заставу привозили газеты, это был праздник! Газеты – они не толь-ко для новостей! Их наши оборачивали на ногу между двух портянок. И ноги тогда долго-долго оставались тёплыми. А наши-то весь день в снегу по пояс! Или под дождём! Вот газеты и спасали! А крысы! Ой, мамочки! И откуда только брались? Жилья вокруг вроде нет, а крысы – вот они! Сначала до того дошло, что колыбели стали на блоках к потолку подвешивать. Но потом наши-то съездили в Алексан-дровск и привезли пару кошек. Первое время у мурок с крысами шла война: кто кого. А потом кошки дали жару! Утром просыпаешься, выходишь на крыльцо… А там крысы выложены в ряд! Это наши мурки постарались, докладывают об успе-хах! Так и успокоилось со временем.
Продукты на заставу завозили.
Коренные сахалинцы особо предупреждали о цинге – недуге от нехватки витаминов. Поэтому жёны и дети пограничников всё лето провели в «собира-тельстве»: ягоды, грибы. Делали запасы в свежевыкопанном погребе. Цинга, с ней не шутят, она уносит жизни незаметно, но лихо. Как ни береглись, но в первую зиму было две смерти от цинги. Потом научились с ней бороться. Делали хвой-ные настои, местные показали лечебные травы и корешки. Сделали и «ледник» для хранения продуктов. Осенью пошла охота. На границе можно было подстре-лить кабаргу (косулю), уток, гусей… лебедей.
– Гриш, ты лебедей не трогай! – просила Тонечка.
– Да посмотри, какой пух у них! Вон Пестуновы такие подушки набили!
– Гриш, не надо нам подушек, свои есть.
Жалела Тонечка чудесных птиц. Часто смотрела, как нежно обнимаются ле-бедь с лебёдушкой шеями, как плывут они рядом, беззвучно рассекая прозрачную гладь вод.
– Гриша, ведь если лебедя убить, то и лебёдушку тоже нужно… Чтобы она, бедная, не мучилась.
– Это ты, Тось, о чём?
– А они парой век живут. И верны друг другу до самой смерти. Сам поду-май, какая ей жизнь, если ты ладо её убьёшь.
– Всё-всё, Тось, вот уже и глаза на мокром месте… Не трону я лебедей тво-их.
А Тонечка всё думала и думала. И не столько о белых птицах, сколько о том, что каждый день умирает она от страха, когда Гриша уходит на службу. И каждый день как заново рождается она, когда Гриша, весёлый или усталый, вымокший и холодный или замученный неожиданно жарким для Сахалина солнышком, воз-вращается к ней. Как обмирает её сердечко при виде его в дверях их комнатки. Как в тысячный раз не верит она глазам своим – вот же он, её сказочный короле-вич Елисей, в синей форме со звёздами, смотрит на неё таким жарким взглядом, от которого вся она тает, тает…

Но далеко не безоблачным было молодое счастье.
Вовсе не легко-гладкой – служба пограничника.
Опасно было. Ой, опасно!
Жили на военном положении.  Японцы часто, особенно ночами, совершали вылазки через границу, их приходилось отбивать огнём. А семьи пограничников в это время жались с детишками в окопах с бойцами рядом – садистская жесто-кость японцев всем была известна.
Но хуже всего были подкопы. Японцы прорывали подземные ходы и могли выскочить из-под земли в любое время и в любом месте. На соседней заставе напали ночью на семейный барак. Убили многих. Диверсантов сумели отбить, но мёртвых к жизни не возвратить… Судьба командира той заставы, «проглядевше-го» этот подкоп, оказалась страшной. После многочисленных допросов его рас-стреляли. Как предателя и пособника японского империализма. К месту расстрела конвоировать его, еле передвигающего ноги, приказали двум пограничникам его же заставы. Страшно легло им это на душу, они-то знали, что не углядишь за под-копами, что никто не виноват в случившейся трагедии, что на месте их командира мог быть любой. А их командир не оговорил никого, чтобы облегчить свою участь, всё принял на себя. И вот теперь ведут они его, неузнаваемого, тихо шепчущего одно: «Я не враг, скажите всем, я не враг…» А сделать-то ничего они не могут… Довели и сдали расстрельной группе… Одно только и смогли, что напились потом до бессознательности.
 
Ходили разговоры, что японцы, умеющие говорить по-русски, пытаются пробираться по подкопам и вербовать на нашей стороне границы осведомителей, суля щедрые дары. Говорили, что кое-кого из местных даже поймали за руку, об-наружив при обыске японские консервы. В этих случаях долго не разговаривали.
Странно и страшно было на границе.

Потом, после, Тонечка рассказывала матери и сёстрам, округляя глаза:
– Сахалин-то и наш, и японский. Застава же – на границе.
– Так представляете, – говорила Тонечка, понизив голос. – Эти японцы сты-да не имеют. Станут к нам спиной вдоль их границы, штаны спустят, наклонятся вперёд, так и стоят с голыми...
– Да что ты, – ужасались сёстры, – вот так прямо и стоят? Бесстыдники…  А если бы наши им солью влепили?
– Нельзя, – важно, со значением в голосе отвечала Тонечка. – Граница. Конфликт государственный бы вышел. – Потом тихонько смеялась. –  А пару раз, втихаря, наши залепили им из рогаток, прямо в…! Помогло. Правда, на время.

8. Остров Сахалин. Верочка и Лизочка. Новое назначение

В июле 1932 года пришло лето. И принесло с собой поветрие. Дифтерит.
Заболели детки в общежитии.
Заболела и Тонечка.
Да ещё в тяжёлой форме. Чуть плёнками не задохнулась. Долго её в старой больнице города Александровска выхаживали.
Несколько месяцев.
Гриша изводился страхом за неё.
Однако обошлось. Выздоровела Тонечка, только сердце начало иногда под-водить. Врач сказал, пройдёт. Но с детьми обождать надо. Тонечка переживала.
В семьях молодых только прибывших пограничников пошли детки.
А пелёнки-распашонки?
А одеяльца?
А где взять? Город Александровск – не ближний свет. Да и нет там ничего…

Прошёл год после достопамятного побега Тонечки в замужество.
Теперь ещё и девять месяцев. 
Скоро и Тонечка станет молодой мамой.
Она хоть и счастлива до беспамятства, но носит тяжело и имеет странное пристрастие. Нравится ей запах антрацитного дыма из поселковой котельной. Истопник её уважает, прикатил валун и постелил на него телогрейку, чтобы То-нечка не подстыла. Она там часами может сидеть и смотреть на чёрный дым...
– Черноволосого родишь, – утверждал истопник.
Да как в воду глядел.
Вот и родилась здоровенькая девочка с чёрными волосиками и чёрненьки-ми глазками, складненькая и крикливая, вся в Катерину – теперь уже бабку. То-нечка хотела назвать её Катериной, но Григорий, не спросив жены, привёз в Александровский роддом свидетельство на имя Вероника.
Тонечка даже рассердилась и расстроилась!
Что это за имя?
Как жить доченьке с ним?
Это была их первая ссора. Так или иначе, но доченька стала – Верочкой. Хорошенькая и пухленькая, но своенравна – до ужаса, только глаз да глаз за ней!
Тонечка часто писала матери о своей жизни, о Грише, их любви и семей-ном счастье. Просила простить и принять.
Катерина сначала молчала, но когда родилась первая внучка, не выдержала и оттаяла. Теперь мать и дочь обменивались новостями.  Катерина в каждом письме передавала зятю поклон.
Маленькая Верочка бегала за бабочками, которых тут, на Сахалине, води-лось видимо-невидимо. Ярко-оранжевые с чёрными полосками, лимонно-чёрные с острыми крыльями, а однажды перед Верой села огромная синяя бабочка с зе-леноватым металлическим отливом, двумя хвостами и удивительными крыльями, концы у которых были чуть загнуты книзу. Чудесная гостья сидела, медленно сво-дя и разводя блестящие на солнце опахала.
Дразнила.
Верочка такого чуда в своей маленькой жизни ещё не видела. Непослуш-ными пухлыми пальчиками попыталась она схватить живую игрушку, оказавшую-ся просто гигантской в сравнении с Верочкиной ручкой, но волшебная бабочка неожиданно легко вспорхнула и унеслась.
Верочка безутешно и горячо заревела.
Прибежала Тонечка и никак не могла понять, что так расстроило её всегда весёлую малышку.

Прямо под Новый, 1935 год Гриша принёс домой под мышкой огромный свёрток. Тонечка разложила на топчане новую пограничную форму Гриши.
–   Ой как красиво-то! И пошито хорошо. Гриша, примерь, а?
Грише и самому не терпелось. Старое обмундирование истрепалось и из-носилось в бесконечных просушках, просолилось в трудах боевой пограничной «страды».
А тут – всё совершенно новое!
Ворча в притворном недовольстве, Григорий надел синюю гимнастёрку и примерил фуражку. Она была с тёмно-синим околышем, светло-зелёным верхом, чёрным широким козырьком и чёрным клеёнчатым ремешком –  можно закреплять под подбородком. Из фуражки выпала новая пилотка и светло-зелёная звезда.
– Тось, нашей мне звезду на пилотку. Это на лето будет.
– Гриша, смотри, новый шлем!
Действительно, выдали и новый серый шлем, пахнущий шерстью и скла-дом.
– Вот красота!
– Я его ещё поберегу. В старом похожу пока…
А Тоня, забыв всё, разглядывала и разглаживала пальцами материю, вы-данную на портянки. Фланель, до чего же хорошая…
– Да не страдай ты, Тося, тебе же рожать скоро, забирай всё на пелёнки. У меня и старые ещё хороши. И вот этот отрез на шинель забирай. Всё равно тут шить некому. А детям одеяльца нужны!

Прямо под Гришин день рождения, 21 апреля 1936 года родилась Лизочка. Родилась легко, просто незаметно. Тонечка сама, своими ногами, вернулась в па-лату. Молодая мамочка просто лучилась счастьем – беленькая доченька, вся в Гришу и волосиками и глазками.
Радость какая!
Но без «истории» не обошлось и в этот раз. Когда на следующий день То-нечка лежала на кровати в палате, её вызвала в коридор нянечка.
– Иди, там тебя зовут.
– Неужели Гриша! Так скоро!
Тонечка побежала было вниз, но нянечка твёрдой рукой перехватила её.
– Нет, иди за мной. Поговорить с тобой  хотят.
Сгорая от любопытства, Тонечка пошла следом.
И пришли они к двери.
А за дверью была маленькая палата, просто кладовка, но с окном. И была одна кровать. Величественно-красивая светловолосая женщина подняла голову с подушки.
– Проходите.
Нянечка тихо вышла.
Женщина глянула на Тонечку оценивающе.
– Простите, что потревожила. Вас, кажется, Антониной зовут?
Тонечка подобралась: кто его знает, что от неё хочет эта женщина со стран-ными глазами, в которых видна тоска и страстное желание… чего?
– Да.
– Я вам называть себя не буду. Поверьте, мой муж занимает очень высокое положение здесь на острове. Мы живём в достатке. У меня трое сыновей и… вот… опять сын.
– Поздравляю, – машинально прошептала Тонечка, холодея от непонятного предчувствия.
– У вас уже ведь есть одна дочь? Да? И теперь вторая? Я её видела. Она на вас не похожа. Совсем. Глазки голубенькие, и волосики светлые… А ваш муж, ве-роятно, сына хотел… Вряд ли он будет доволен второй дочерью. Все мужчины хо-тят сына.
Женщина продолжала говорить, а Тонечка пугалась всё больше. Зачем этой женщине показали её, Тонечкину, девочку?
– В общем, нечего ходить вокруг, – резко сказала женщина. Рывком сброси-ла ноги на пол и села на кровати, поморщившись от боли. – Мой муж давно меч-тал о дочке. А у меня – опять сын. И… –   тут она замялась. –   Больше мне не ро-дить.
Почти гипнотизируя Тонечку, ввинчиваясь в неё взглядом, женщина гово-рила:
– Пока никто ничего не знает, ни ваш муж, ни мой, давайте обменяемся детьми! Вы возьмёте моего мальчика, он тёмненький, как вы, а я возьму и воспи-таю вашу девочку. Она светловолосая и голубоглазая, как мы с мужем.
Тонечка взвилась было, но женщина начальственным жестом остановила её.
– Подумайте, какую жизнь я, мы с мужем, сможем дать нашей… вашей де-вочке. Наш дом – полная чаша, няни, наряды, будущее… подумайте, Антонина. А у вас что узнает ребёнок? Только грязный барак, вечную нищету и жизнь на заста-ве, на краю смерти! 
Лицо женщины стало злым и уродливым – куда подевалась её красота?
– Я, я дам вам денег за обмен. У меня они есть. Много денег! Подумайте, вашей семье деньги лишними не будут.
Женщина уже просто выплёвывала слова Тонечке в лицо.
– Если вы любите дочь, вы не лишите её такого шанса на счастливую жизнь!
Внезапно гнев в душе у Тонечки улёгся, уступив место спокойному презре-нию.
– Вы, вероятно, боитесь показать мужу тёмненького мальчика. Это ваши де-ла и ваш ответ. Прощайте. Желаю вам счастья.
Тонечка круто повернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. В кори-доре она прислонилась спиной к стене, ноги подкашивались, и вдруг её затрясло от нервного безмолвного хохота. Она смеялась и смеялась, зажав себе рот рука-ми.
А потом по стеночке побрела к себе в палату.
Вечером приехал Гриша. И Тоня в записке попросила его договориться за-брать их с Лизочкой домой пораньше.
Пояснять ничего не стала. К чему?
Теперь у Тонечки и Гриши были две девочки.

Права была та незнакомая женщина – никакого достатка в молодой семье не было. Но зато были любовь и полный семейный лад. Была радость, бодрая, журчащая, выбивающаяся из-под камней бытовых невзгод, как весёлый и бурли-вый ручеёк.
А дети есть дети.
Что им достаток или недостаток? Они умеют чудесно играть и с чурочками и с бумажками, с травинками и камушками, им всё нипочём, были бы рядом любя-щие их и друг друга мама и папа.

Опять июнь. Остров вспыхнул цветами! Нигде не видела Тонечка такой пронзительной красоты природы, как на Сахалине, нигде не вдыхала такого зве-нящего, опьяняющего воздуха, как здесь.
Северный Сахалин понемногу оправлялся, восстанавливался. Но как мед-ленно! Хотя в самом Александровске стройка идёт вовсю! И людей прибавилось. Уже совсем город на город стал похож!
Шли разговоры о перебазировании сюда, на Сахалин, авиационного полка для охраны границ.
По рельсам пыхтят дрезины, резко свистят «кукушки», торопясь довезти до порта свой груз брёвен или угля.
Только жизнь на заставе оставалась всё той же. Тяжёлой и опасной. После «вылазок» японцев иногда приходилось хоронить бойцов… Друзей.
Тонечка старалась не плакать, закусывала губу, чтобы сдержаться.
Жёны… вдовы теперь… стояли с окаменевшими серыми лицами.
Прощальный залп.
Спи спокойно, дорогой товарищ, ты честно выполнил свой долг перед Ро-диной.

И снова шли будни заставы.

А потом была осень, долгая и щедрая. Пришла она в том, 1937 году с гри-бами, ягодами, с летящими паутинками, с буйством красок и косяками перелёт-ных птиц, готовящихся в обратный путь. В сентябре солнце было всё ещё по-летнему тёплое и сильное.
Но над Тонечкой и Гришей понемногу начали сгущаться тучи.
Тонечка опять оказалась на виду.
Засияла новой женственной красотой.
И вышло нехорошо.
Холостой начальник тыла сахалинских погранвойск её заприметил. Не раз и не два приезжал он на заставу якобы «по делам», а сам приходил к общежи-тию... поговорить... Один раз получил «автограф» через всю щёку, другой раз, ко-гда Тонечка рубила дрова в сарае, огрёб за дерзость свою от неё поленом по хребтине и позорно бежал. Скрыть этот «афронт» ему было невозможно, и он, вроде как со смехом, выговаривал Григорию:
– Ну, строга твоя жена, шуток не понимает!
Григорий перемолчал, зло глянул на начальника. Какие тут шутки?
И дело на том не кончилось. На Григория нежданно пришла анонимка, что у него в сундуке якобы спрятан халат с драконами.
И опять судьба вмешалась. Григорий узнал о готовящейся против него злой интриге, в конце которой весьма вероятно, даже непременно был бы арест, и сам пошёл ва-банк. Он явился к партийному начальству с таким напором и такими словами:
– Если я – потомственный крепостной крестьянин – враг народа, то кто то-гда друг народа? Анонимщик?
Надо было знать эмоциональную силу молодого Григория. Она, как цунами, сметала города и океаны! И почти пошитое дело было «пока» убрано под сукно.
Не будучи наивным, Григорий понял, что начальство, желая заполучить То-нечку, его, Григория, уберёт рано или поздно. Он написал прошение о переводе в любое другое место, мотивируя свою просьбу тем, что Тонечка переболела диф-теритом и получила осложнение на сердце, поэтому холодный и тяжёлый климат Сахалина был ей труднопереносим.
И его просьбу удовлетворили!
Рука судьбы проявилась и в том, что очень скоро пришёл приказ о переводе Григория, а того начальника надолго вызвали на материк.

Мусенковы ехали на пароме во Владивосток. Тонечка дрожала всю пере-праву, ведь паром был ещё в ведении Сахалина.
Вдруг пришлют телеграмму! Вдруг их вернут!
Но обошлось. И молодая семья спокойно сошла на берег материка.

В Приморье начиналась золотая осень! Тонечка, сидя у окна вагона, верте-лась в нетерпении, рассказывала Грише, что казаки-первопоселенцы особым во-ображением не отличались и станции называли просто по порядку, считая речки, текущие из центра Владивостока: Первая речка, Вторая речка.
А вот и Угольная! Гриша, подхватив чемоданы и Лизочку, уже выскочил на перрон.
– Верочка, дай маме ручку. Сходим.

Сердце бежало впереди Тонечки.
Знакомая и родная улица!
Синяя сопка, зелёная, но уже кое-где желтея и краснея в осенней листве, плывёт в сентябрьском мареве на горизонте…
– Мама! Это мы! –  захлебнулась Тонечка слезами.
– Катерина Павловна, принимайте гостей!
Для торжественной встречи Григорий надел новую летнюю форму, хоть не так-то и тепло было. Стоял у калитки в белой гимнастёрке, белом френче с белы-ми же брюками навыпуск, в щегольских полуботинках. На фуражке красовался белый чехол. Тоня с гордостью поглядывала на стройного красавца мужа.
Вот он каков, её Гриша!
Орёл!
Всплеснула руками Катерина, забывши все обиды, кинулась целовать дочь. Радостно накручивал ус Степан, пожимал руку Григорию. Ожидал своей очереди поздороваться с дочерью, давая женщинам нацеловаться и наплакаться вволю.
Старшие Тонины братья, их  жёны, младшие Тонечкины сёстры – все суетились вокруг по дому и двору. Накрывали стол, готовили комнату дорогим гостям.
Тонечка приехала! И семью привезла!
Бабушка Катерина нарадоваться не могла на своих внучек. Особенно по-нравилась ей беленькая годовалая Лизочка, тихая и миленькая.
Верочка щебетала и ветерком носилась по бабушкиному дому, Лизочка с трудом топотала по комнатам. Родственники малышек ловили и… кто целовал в щёчки, кто подбрасывал в воздух, кто нежно прижимал к груди. Никогда на них не выливался такой ливень любви и внимания взрослых. Скоро девочек сморило. Тонечка и Катерина тихонько отнесли их в комнату и уложили.
А старшие чинно уселись за стол, и началась серьёзная и обстоятельная беседа.
– И куда вы теперь?
– Далеко. На другой конец страны. В Бессарабию.
Ахнули.
Так далеко!
Никто из сидящих за столом из Приморья не выезжал.
Тонечка первой всю страну увидит! Всю огромную советскую страну!
Завистливо глянула сестра Таня на Тонечку: той предстоит проехать по всему Транссибу, столько посмотреть, а она, Татьяна, видно, весь век свой сиднем просидит тут, на одном месте.
А Тонечка была и рада, и не рада такому большому путешествию с малень-кими дочками на скудные подъёмные, выданные Грише. Но о том молчала. Не хо-тела портить встречу с родными.
Вся многочисленная родня Катерины – Беловы – пришла посмотреть и приветить непокорных Мусенковых, настоявших в своё время на своём.
Вставших за свою любовь.
Крепость духа всегда уважается русскими людьми. А тут ещё сами такие юные, красивые, и девочки их прелестны. Сколько рук пожал Гриша, сколько рю-мок выпил за знакомство, об этом наша история умалчивает.
В общем, произошло всеобщее семейное примирение.
Катериной Павловной был, наконец, Григорий официально признан зятем. По этому поводу Гриша с тестем Степаном даже на пару напились от счастья, хо-тя оба к спиртному были всю жизнь весьма и весьма равнодушны. Тонечка всласть наговорилась с матерью и сёстрами, родными всех мастей и колен.
Но всё хорошее имеет обыкновение быстро заканчиваться.
Через несколько дней пора было ехать на новое место службы.
Вся родня пришла провожать Мусенковых на вокзал Владивостока. Катерина пла-кала. В последний раз обняв дочь, она сунула той в руку крохотную коробочку.
– Это тебе. От нас с отцом.
Опять слёзы, объятия.
Поезд сердито фыркнул, дал гудок и пошёл, набирая ход, перестукивая ко-лёсами. Тонечка открыла коробочку. Там лежали небольшие золотые серёжки…
Ласковый привет от отца-матери.
Благословение в дальний путь.
Шёл сентябрь 1937 года.


9. Бессарабия.  Письма Тонечки

И отправилась Тонечка в своё первое большое путешествие с востока на запад через весь-весь Советский Союз.
Измерили они с Гришей свою страну телеграфными столбами за окном ва-гона, бегущими рядом с насыпью, как верный пёс рядом с хозяином, крохотными домишками станционных смотрителей, бревенчатыми заборами поселений вдоль Великого Сибирского пути, медной осенью тайги, звёздными ночами и дождли-выми рассветами, стаканами безвкусного, но обжигающего чёрного чая в желез-ных подстаканниках… и длинными разговорами попутчиков. Болотами и горными кряжами, тоннелями и бесконечными мостами. Забайкальская, Кругобайкальская дороги. Боже мой, по каким местам шёл паровоз! Скалы справа, Великое озеро –   славный Байкал – слева! Ребятишки на полустанках стоят, смотрят, дивятся. По-езд идёт!
– Ты-ты, ты-ты? Ку-да? Ку-да? – бьют по рельсам колёса, спрашивают То-нечку.
А та и сама не знает, куда.
Чем дальше мчал паровоз Тоню на запад, тем всё более удивительной ка-залась ей жизнь. А когда переехали за Урал, то и вовсе поразилась она городам и посёлкам, полям и равнинам. Всё более огромные города вставали на пути. Всё выше дома, всё богаче одеты люди. Тонечке казалось, что они с Гришей въезжают в вечный праздник. Вокзалы как дворцы. Женщины в красивых плащах и шляпах.
– Гриша, мы и правда с тобой как из тайги! – шутила Тоня.
Но Гриша замечал нотку печали в её голосе и давал себе слово в лучшие наряды разодеть её, свою красавицу!  Вот только получит денежное содержание, когда прибудет на место службы, и накупит Тосе всего-всего! Хватит, настрада-лась она, теперь они заживут получше.
Долго ехали. Многое на пути увидели, а речей попутчиков выслушали ещё больше.
– Гриша, и книг читать не надо, всё люди расскажут, – смеялась Тонечка.
– Всё расскажут, да и не по одному разу.
Старалась Тося учиться у попутчиков говорить правильно, без дальнево-сточных прибауток и словечек. Хотелось ей ничем Гришу не смутить, достоинства жены его, командира Красной Армии, не уронить.
Корила себя она, а не замечала, какими завистливыми глазами глядели на её мужа попутчики-мужчины, как и не замечала в своей прелестной наивности и простодушии направленных на неё жарких взглядов, полных восхищения.
Грациозна и изящна была Тонечка, выдержанна и немногословна.
Но как пылали её глаза, как лукаво умела она усмехнуться, приопустив рес-ницы, какая роскошная корона из кос украшала её головку, как притягивала взоры плавная линия покатых плеч, округлые руки, высокая грудь, тонкие лодыжки.
Во всём её теле чувствовалась порода.
Когда Тонечка, изящно выгнувшись назад, маленькими ручками поправля-ла, перекалывала шпильками свои косы, мужчинам-попутчикам кровь бросалась в лицо, и они под разными предлогами спешили выйти из купе Мусенковых.
Наконец длинное-предлинное путешествие окончилось. Приехали!
Новым местом службы Григория была юго-западная граница СССР. Грани-ца между Молдавией и Румынией. Теперь им служить и жить под Тирасполем на заставе. Бессарабия – так звали то место тогда. Бессарабы – так звала местных и Тонечка.
Она писала матери: «Тут всё по-другому. Земля совсем плоская. Сколько ни смотри, всё ровное как стол! И поля, поля, виноградники! Тайги нет. Лесов совсем мало, не то что у нас. И сопок нет. Ой, тепло же тут! И не ветра дуют тут –  ветерки, мягкие, ласковые! После Сахалина мне кажется всё это тут – рай земной! И де-вочки не болеют.  Представляешь? Совсем не болеют! И зимы почти нет. Не то что на Сахалине!»
«Люди мне  непривычные, невысокие, черноглазые и темноволосые, но все очень резкие. Смотрят так колко и говорят по-своему. Празднуют часто. Поют на своих праздниках много. Песни же у них – не как у нас, протяжные, а как-то быстро и дико они поют, но ноги сами в пляс летят от их песен. На месте не усидеть! Вот правда истинная! И ещё там играют не на гармони, а на маленьких скрипочках, так быстро-быстро пиликают, прямо рвут струны».
 «Много винограда. Из него все местные давят вино и пьют вместо воды. Вино это не пьяное совсем. У каждого на базу есть дедами ещё вкопанный кувши-нище для вина. Мне говорили, что кувшин этот – больше человеческого роста. Так одна семья всё вино из этого кувшина выпивает за год! И по осени давят туда но-вый сок. Мы как приехали, так все местные виноград как раз давили. Ногами! Чудно!»
«А если мужики тутошние по-настоящему крепко напиться хотят, они пьют местную самогонку из слив. Сливянка – так называют её по-нашему. Говорят, она шальная, люди от неё звереют прямо!»
По прибытии Григория Сергеевича назначили командиром пулемётного дивизиона погранзаставы, одной из четырёх на этом участке, что находилась в ведении пограничной комендатуры Тираспольского укрепрайона. Теперь у него много подчинённых! И большая ответственность. Теорию и практику пограничной службы Григорий изучил серьёзно, да и продолжает самообучение.
Тонечка писала: «Читает, когда может урвать время. Стал такой серьёзный, озабоченный!»
Ещё Тонечка с гордостью сообщала, что Гришу уважают, он на хорошем счету, и у него везде порядок. Вот он какой, муж её дорогой!
Застава эта была – не чета сахалинской. Всё обустроено. И большой город недалеко. Можно иногда туда съездить. Семьи пограничников снимали жильё у местных жителей. Тонечка познакомилась и подружилась с женщиной. У неё и остановились. Сняли полдома с отдельным входом.
Так и жили.
Григорий дни и ночи проводил на службе.
Тонечка же день-деньской была с детьми.
Лизочка и правда была полной противоположностью бедовой Веры. Была она беленькой, угловатой, тихой. Росла привязчивой и нежной, но страшно обид-чивой и ревнивой.
За мамино внимание дочери воевали на равных, истово и постоянно. Когда ночами Гриша был на службе, Тонечке приходилось всё время спать на спине, чтобы дочери, лежавшие по обе стороны от неё, не ревели от соперничества и не дрались.
Верочка же была большая выдумщица и шкодница. Чтобы маленькая Ли-зочка не увязывалась за ней и не мешала играть с «большими» подружками, Вера накладывала брезгливой малышке в сандалики гусиного помёта. Та рыдала, Вера удирала. А однажды пятилетняя Верочка сделала парашют из газет, затащила трёхлетнюю сестричку на шкаф (благо – невысокий) и спустила вниз в затяжном прыжке с парашютом… Лиза на всю жизнь осталась с горбинкой на носу. Ох и до-ставалось же Вере от отца! Но Тонечка всегда говорила мужу:
– Смотри, Гриша, она вся в тебя характером!  Вспыльчивая и шумная, но правдивая, отходчивая и добрая!

Закончился 1937 год. В РККА среди командиров разных уровней шли аре-сты.
Офицеров.
Членов семей.
Затронуло и пограничников. В погранвойсках велась кампания за усиление дисциплины и исполнительности.
Органами НКВД проводились активные мероприятия по «беспощадному выкорчёвыванию из армейской среды троцкистско-бухаринских и буржуазно-националистических элементов». Как-то получилось, что в одночасье освободи-лось много командных должностей.
Григорий Сергеевич, приходя со службы, предупреждал Тонечку:
– Ты теперь вот этого фамилию нигде не упоминай. Он оказался врагом.
Тонечка, бледнея, кивала. Она вовсе не болтлива была, а теперь и совсем примолкла.
В январе 1938 года и саму Тонечку вдруг обвинили в дворянском проис-хождении! Да так вышло серьёзно, что ей пришлось доказывать всю беспочвен-ность этих обвинений.
Ох и натерпелись они с Гришей страху!
Потом вдруг откуда-то всплыл другой навет – о том, что она дочь священни-ка. И опять Тонечке удалось отбиться.
Чудом каким-то!
Посылали запрос во Владивосток, выяснили, что вся семья матери была в красных партизанах, а отец, Степан, хоть и из казаков, против советской власти не воевал, ни в чём предосудительном не участвовал. Да и родился он до того, как дед Тони получил личное дворянство, в метриках его это не отразилось никак. А вот смертельно опасный факт этого дворянства деда Антонины по счастливому случаю не всплыл совсем. А оба Тониных брата были на хорошем счету в Примо-рье и имели отличную партийную характеристику. Григорий несколько месяцев, пока шло разбирательство, спал на полу у порога. Спал, положив рядом собран-ный узелок. Так он сам решил… на всякий случай, чтобы, если «придут», не буди-ли семью, девочек.
           Но как-то обошлось.
С конца 1938 года в личном деле офицера Красной Армии Григория Серге-евича Мусенкова появилась запись «начальник маневренной группы». Он пояс-нял дома:
– Понимаешь, Тося, маневренная группа – это резерв пограничного отряда для наших четырёх застав. Понимаешь? Это важно, особенно в настоящее время. Я ещё буду обучать младший начсостав. У нас теперь школу учредили.
Григорий умалчивал, что под его командованием теперь было 42 погранич-ника, вооружение. Два станковых пулемёта, четыре ручных, винтовки и 2 грузови-ка.

Два следующих года прошли относительно безоблачно. Относительно. Насколько это возможно на границе в такое время.
Теперь и Тонечка была одета не хуже других.
И живут они в доме, не в бараке.
Своя кухня даже есть. Тонечка каждый день готовит обед и радуется.
Смотрите, у них всё как у людей!
Праздники встречают все вместе, всей заставой. Музыка, флаги, девочки веселятся, прыгают вокруг Тони.
Она и тут стала председателем женсовета, и хлопот у неё теперь довольно. Всё организовать, разрешить хозяйственные и бытовые вопросы, которые перед ней ставят её подруги, жёны пограничников.
– Идите, доченьки, поиграйте, с детьми. Мама с тётями поговорит.

Девочки подрастали. Радовали родителей. Скоро Верочке уже идти в шко-лу.


10. Бессарабия.  Комдив Котовский

Летом 1939 года Григорий Сергеевич согласовал выезд от места службы в Тирасполь. Поехали всей семьёй. Тоня всегда с радостью бывала в городе. Прав-да, очень редко удавалось. Сам город Тонечке нравился. По пути туда она разгля-дывала бесконечные поля и каналы оросительной системы. Молдавская авто-номная советская республика была чистенькой, уютной. Утопала в зелени садов, в бескрайности полей. Солнце золотым яичком каталось по лазурному блюдцу небосвода. Тонечка – такой счастливый характер – веселилась чуть не больше своих девочек.
          – Гриша, ой, как много каналов!
– Тут же дождей не столько, как в Приморье, поливать нужно.
– А полей-то, полей сколько! Куда ни глянь!
– Так, Тося, тут же республика «заготовок на зиму», – смеялся Григорий Сергеевич. – Представь нашу страну – как семью, вот здесь «хозяйка» выращива-ет ягоды и овощи и «закатывает их на зиму».
– Ты шутишь?
– Ну да… А если серьёзнее, то сюда в 1925–1930-х годах из скудного бюд-жета нашего советского государства было направлено такое огромное количество денег, ты не поверишь! Как раз восстанавливать сельское хозяйство и местную промышленность. И что? Восстановили, и так скоро.
– Местную? Это как?
– Ну, сахарные заводы, спиртоочистительные, консервные. Здесь выращи-вают, здесь и перерабатывают. Сама видишь, сады, сады, поля с сахарной свёк-лой, виноградники кругом. Нам лектор сказал, что в этом, 1940 году тут рекордный урожай овощей – 91 центнер с гектара. Это выше, чем в сопредельной Бессара-бии в три раза! Кстати, зря ты местных «бессарабами» зовёшь, давно хотел тебе сказать. Зови их молдаванами.
– А кто же они, как не бессарабы, – заупрямилась Тонечка. – Гриш, а они все тут по колхозам! Мне хозяйка рассказывала. Поголовно все в колхозах!
– Так уж и все! Тут и заводы тоже есть: чугунолитейный, известковые…  да мало ли. Так что и рабочих тут хватает. Не только колхозники.
– Знаешь, Гриш, а я вот удивляюсь, тут все грамотные. Прямо все! Не то что у нас на Сахалине…
– У нас в школе младшего начсостава один преподаватель истории гово-рит, что в 1937 году, ну когда мы сюда приехали, только три процента людей оста-валось неграмотными. Он говорит, тут открыто более 500 школ, есть и пединсти-тут в Тирасполе. Если у нас всё пойдёт хорошо…
– Да, Гриш, я бы поучилась. На учителя… младших классов… Очень хочу…
– Тось, если всё будет хорошо… конечно!

Девочки устали сидеть и вертелись. Им хотелось побегать. Они уже при-выкли к молдавской вольнице.
А вот и приехали.
Город весело шумел скверами и садами. Кругом в центре высились краси-вые, даже величественные здания постройки последних десяти лет. Особенно хорош был театр. Наскоро пробежав по магазинам, сколько позволяли их неболь-шие средства, Мусенковы решили просто погулять.
Старый город был похож на село. Маленькие мазанки с тростниковыми крышами и сады, сады. Улицы земляные, без тротуаров, иногда есть деревянные мостки через рытвины или древние лужи. Тоня решила, что под лужами бьют родники, не дают тем высохнуть.
А вот – белёные старинные торговые ряды с крытыми многочисленными арками, а вот – древние винные погреба. Возле них штабелями лежат бочки.
По современным улицам беззастенчиво передвигаются крепкие крытые телеги-фургоны селян. Такие, какие ездили тут и сто лет назад.
– Гриша, смотри, цыгане… «Цыгане шумною толпою по Бессарабии кочу-ют…», –   смеялась Тонечка. –   Пушкин же говорил «бессарабы», а ты ругаешься.
Цыганки побоялись подойти к семье командира в синей форме. Зато хва-тали других прохожих за руку, звенели монистами, браслетами на загорелых ру-ках, от их ярких юбок рябило в глазах. Тут же шныряли страшно грязные и обо-рванные цыганята. Они с весёлой наглостью блестели чёрными глазками, вы-прашивали что-то.
Пообедали всей семьёй в столовой с открытыми настежь окнами.
За соседним столом оживлённо беседовали. До Мусенковых доносились слова «Котовский», «конники», «Париж».
Григорий Сергеевич обернулся и вежливо поинтересовался:
– Простите, товарищи, тут правда комдив Котовский жил?
– Всё верно, товарищ командир, тут рядом старое здание бывшей гостини-цы «Париж» – да его все знают! Вот там и был штаб его кавалерийской дивизии, и сам он там же жил. Даже, говорят, свадьбу там играл. Ох же и огневой человек был! Герой настоящий! Тут его все уважают и гордятся им.
– Это когда было?
– Да году в 20-21-м.
– Спасибо, товарищи.
Вышли, посмотрели, стоит углом кирпичное здание.
Интересно. Да, Котовский – легендарный красный командир – фигура неза-бываемая. То ли великий герой, то ли… преступник, что ли…
У здания толпились дети. Молодой человек с бледным и одухотворённым лицом читал им какие-то стихи.
– Гриша, подойдём?
Не дожидаясь ответа мужа, Тоня подошла поближе, прислушалась, странно заныло сердечко её…
А учитель нараспев произносил удивительно влекущие строчки. Звенел в них и вольный бег коней, и колыхание жнивья, и пыль дорог, и кровь, и сеча. Сти-хи хватали за душу, как давешняя цыганка за руку, не отпускали от себя.

«…Где широкая дорога,
Вольный плёс днестровский,
Кличет у Попова лога
Командир Котовский,
Он долину озирает
Командирским взглядом,
Жеребец под ним сверкает
Белым рафинадом.
Жеребец подымет ногу,
Опустит другую,
Будто пробует дорогу,
Дорогу степную.
А по каменному склону
Из Попова лога
Вылетают эскадроны
Прямо на дорогу…
От приварка рожи гладки,
Поступь удалая,
Амуниция в порядке,
Как при Николае.
Головами крутят кони,
Хвост по ветру стелют:
За Махной идет погоня
Аккурат неделю.
………………………..
Не шумит над берегами
Молодое жито –
За чумацкими возами
Прячутся бандиты.
Там, за жбаном самогона,
В палатке дерюжной,
С атаманом забубённым
Толкует бунчужный:
– Надобно с большевиками
Нам принять сраженье  –
Покрутись перед полками,
Дай распоряженье!..
Как батько с размаху двинул
По столу рукою,
Как батько с размаху грянул
По земле ногою:
– Ну-ка, выдай перед боем
Пожирнее пищу,
Ну-ка, выбей перед боем
Ты из бочек днища!
Чтобы руки к пулемётам
Сами прикипели,
Чтобы хлопцы из-под шапок
Коршуньём глядели!
Чтобы порох задымился
Над водой днестровской,
Чтобы с горя удавился
Командир Котовский!..
…………………………..
Прыщут стрелами зарницы,
Мгла ползёт в ухабы,
Брешут рыжие лисицы
На чумацкий табор.
За широким рёвом бычьим  –
Смутно изголовье;
Див сулит полночным кличем
Гибель Приднестровью.
А за тёмными возами,
За чумацкой сонью,
За ковыльными чубами,
За крылом вороньим,
Омываясь горькой тенью,
Встало над землею
Солнце нового сраженья  –
Солнце боевое…
…………………………
Ходит ветер над возами
Широкий, бойцовский,
Казакует пред бойцами
Григорий Котовский…
Над конём играет шашка
Проливною силой,
Сбита красная фуражка
На бритый затылок.
В лад подрагивают плечи
От конского пляса…
Вырывается навстречу
Гривун Опанаса.
– Налетай, конёк мой дикий,
Копытами двигай,
Саблей, пулей или пикой
Добудем комбрига!..
Налетели и столкнулись,
Сдвинулись конями,
Сабли враз перехлестнулись
Кривыми ручьями…
У комбрига боевая
Душа занялася,
Он с налёта разрубает
Саблю Опанаса.
Рубанув, откинул шашку,
Грозится глазами:
– Покажи свою замашку
Теперь кулаками! –
У комбрига мах ядрёный,
Тяжелей свинчатки,
Развернулся – и с разгону
Хлобысть по сопатке!..
……………………
Плещет крыжень сизокрылый
Над водой днестровской;
Ходит слава над могилой,
Где лежит Котовский…
За бандитскими степями
Не гремят копыта:
Над горючими костями
Зацветает жито.
Над костями голубеет
Непроглядный омут
Да идет красноармеец
На побывку к дому…»

Тонечка слушала, и её казацкая душа играла и неслась, как вороной конь под седлом её прадеда. Разве же это стихи? Стихи – это про розы, любовь, не про сечу же! А тут, в этих наскакивающих на тебя рваных ритмах строк – сама горячая кровь пульсирует, ударяет в уши, аж дыхание перехватывает.
Учитель не раз и не два уже поглядывал в её сторону. Ему льстило такое напряжённое внимание этой красивой женщины, жены командира РККА.
Но вот стих окончил свой широкий бег по вольным степям. Выдохшийся, учитель как-то сник и стал меньше ростом.
– Простите, это что вы теперь читали?
– Это Эдуард Багрицкий.  «Дума про Опанаса». Багрицкий написал эту по-эму в 1926 году. Я читаю здесь детям, чтобы помнили о герое гражданской войны Григории Ивановиче, предательски убитом в 1925 году.
– О Котовском?
– Да. Я говорю детям, что он грабил богатеев и раздавал всё бедным, такой необыкновенный и добрый был человек…
– Пойдём, Тоня, – неожиданно резко сказал Григорий Сергеевич и чуть ли не силой потащил её за руку прочь от группы.
Учитель проводил её грустным и обречённым взглядом.
– Ты что? Что с тобой, Гриша? –  спросила Тоня, чуть не плача, поражённая странно-грубым поведением мужа.
– Тоня, мне это всё не нравится. И стихи какие-то… как провокация. Чужие стихи. Как оплакивают махновца Опанаса. Ишь ты, плакальщик нашёлся! О бан-дите стихи. Не стоит нам тут быть. Пойдём.
– Гриша, да он же о Котовском…
– Ты, Тося, мало настрадалась? Ещё хочешь? За чужие стихи? Пойдём.
На обратном пути Григорий поучал Тонечку:
– Вот что ты о Котовском знаешь?
– Ну, то, что и все… Красный комдив, банды бандита Махно гонял. Смелый был, отважный, решительный, за народ бился и был очень счастлив во всех своих делах, всё ему удавалось, только вот его бандит убил…Ты что скривился? Я что,  не то говорю?
– Тось, да ты пойми, у Котовского всё в жизни перепуталось. Сегодня он сам бандит, завтра за бандитами гоняется. Сегодня он банки грабит, завтра от повест-ки на фронт уклоняется, а послезавтра – он член Реввоенсовета СССР. Вот холе-ра! В смысле Котовский – холера! Ты знаешь, он же был сиротой, но ему повезло, многие люди по доброте своей о нём заботились, в училище определили. На аг-ронома учиться. Так он там с эсерами связался вместо учёбы! Их взгляды ему приглянулись, вишь ты. А после, как отучился, так он просто как с цепи сорвался. То грабил, то… В общем, много чего говорят. Вот и ты слышала, что он якобы украденные деньги батракам отдавал… Может, случалось, что и отдавал когда… А когда и сам тратил. На разгул. Я вот тут слышал, что в 1904-то году его короновали местные уголовники, в «паханы», знать, выбился.
Тоня тихонько ахала, не забывая придерживать девочек. Они уснули и по-стоянно во сне сползали с жёсткой скамейки. А Григория «понесло».
– Вот ты мне про деда говорила, того, что от вас отказался, что ему дворян-ство дали за русско-японскую войну, за героизм. А Котовский, не будь дурак, с этой войны-то и дезертировал! Конечно, что он там забыл? Вернулся сюда, стал тут помещикам имения жечь да и загремел на каторгу. В Забайкалье, в Нерчинск. И что же? Тут же стал вроде как сотрудничать с царскими властями.
– Гриш, отец говорил, каторжане нам всю забайкальскую часть дороги и по-строили. Это что же, и Котовский нашу дорогу строил? Мы же по ней ехали сю-да… а ты говоришь…
– Что ж, видать, и он руку приложил. Да только не рассчитал маленько, ко-гда к властям там примазывался-прилаживался. Его-то под амнистию не подвели! Уголовник же был.
–  Ка… какую амнистию?
– На трёхсотлетие царского дома. Тогда большая вышла амнистия. Но не для «блатных».
– Вот ты, Гриш, так плохо о нём говоришь, а тот учитель такие стихи про не-го… До сих пор голова кружится, и на душе так… Прямо летит душа. Вот как!
– Ты стихи слушала, а я суть услышал. Вредная суть. И коммунистов очер-няет потихоньку, и бандитов жалеет. Не тот это поэт. Вот почему он про Котовско-го? Потому, что эдакая романтическая фигура! Эдакий Стенька Разин. А на по-верку? Хитроумный разбойник и умел вывернуться из любой истории.
– Да уж, так и из любой. Сам вот давеча сказал – не попал под амнистию
– А что ему амнистия? Он взял да и сбежал! Утёк, убёг! И опять сюда! Гра-бить! Налётчик! – Голос Григория уже гремел командирскими раскатами, но, взглянув на завозившихся во сне девочек, он сбавил тон. – Но, признаю, умный и обаятельный. А мошенник же только таков и бывает. Обаятельный…
Григорий сложил лицо в гримасу «обаятельного мошенника». Тоня прысну-ла, очень уж забавно это у Гриши вышло.
– А знаешь, Котовский любил эдаким лордом прикидываться, кстати, он и образованный же был. Мог говорить по-немецки, по-еврейски, по-русски очень грамотно, да… По-румынски, даже и по-французски! – Гриша не удержался, сам фыркнул.– Ах, форсист был! Пыль умел пустить в глаза. А сам банки грабил.
Тонечка попробовала вступиться за героического комдива.
– Гриш, мне рассказывали, что его тут все очень любят. Про него такие сказ-ки ходят: «Ноги на стол! Я – Котовский!»
– Это почему ноги? Я не слыхал.
– А местные говорят, под столом у одного директора банка была кнопка. Охрану вызывать. А ты не знал?
Тонечка «подловила» мужа с таким трогательным триумфом! Гриша засме-ялся.
– Вот же шельмец! Как ты там: «Ноги на стол! Я – Котовский»? Я же говорил – обаятельный, раз его вообще до директора допустили!
– А что потом было? – спросила Тонечка, уже очарованная притягательной личностью комдива-налётчика.
– А потом, в 1916 году в Одессе его ранили. Повесить хотели даже. Но он, холера такая, письмо жене генерала Брусилова написал… знал женскую душу, стервец! Она мужа упросила казнь отсрочить. Ты только подумай! И отсрочили. А тут уже и февральская революция. За Котовского даже адмирал Колчак ходатай-ствовал… Будущий «Верховный правитель России», как он сам себя потом вели-чал, сука! За землячка, что ли, заступился? Вспомнил, что предки владели имени-ями, здесь, в Балте? Вот и понимай, что за фрукт такой. Котовский-то. В 1917 его Керенский на волю отпустил, так этот… (Гриша хотел сказать «шут гороховый», но сдержался).  Явился твой Котовский в оперный театр в Одессе и устроил там вместо оперы митинг, да ещё с аукционом!
– Гриша, – давясь смехом, простонала Тонечка, не в силах выносить забав-ные гримасы мужа, разрываемого между восхищением и возмущением, – что он там устроил? Ну, в театре?
– Да кандалы свои продал тому, кто больше денег заплатил. За три тысячи рублей! Тось, а когда его ловили, награду обещали всего две тысячи, вот же чёрт! Кандалы дороже продал, чем за него самого давали!
Теперь хохотали оба. Да уж, необыкновенная личность, этот Котовский. Не-случайно его тут боготворят. Если рассказы о нём так забирают, каков же он сам был, живьём, так сказать?
– А потом тут такая чехарда пошла. Тонь, да ты по Приморью знаешь. У вас ничуть не лучше было. В общем, с 1918 года стал Котовский красным командиром, но связи с бандитами-налётчиками сохранял. Друг у него был, «пахан» Мишка Японец. Нет, не так… Япончик! Так Котовский то ловил его, то дружил с ним… мутная история. В 1919 он стал комбригом здесь, в Приднестровье, да тут Дени-кин Украину захватил. Котовский со своей конной бригадой ринулся к Петрограду, защищать от Юденича. А дошёл к шапочному разбору. Без них к тому времени от-бились. А как котовцы до Питера дошли, то все больными оказались. Зимнего об-мундирования у бригады Котовского же не было. Тут видишь – всегда тепло, зим-него не нужно. А в Питере – ну как в Приморье. Сыро и холодно. Вот конники и… того. Да и сам Котовский, говорят, воспаление лёгких прихватил. Ну а дальше он воевал против Петлюры, выгнал Украинскую Галицкую армию из Одессы, ну, в общем, стал красным комдивом. Воевал против банд Махно и Антонова. Да… Ко-нечно, применял свои особые приёмы усыпить бдительность врага и выманить, вроде как на переговоры… А потом… –   Григорий показал – ладонью по горлу – что было потом. –   Однажды его сильно ранили. Чуть не умер.
– Вот видишь, Гриш, – Тонечка вступилась за удивительного комдива, – он кровь проливал! За нашу советскую страну! Значит, изживал свои старые привыч-ки. Герой он, Гриша!
– Что же, – раздумчиво произнёс Григорий. – Сам товарищ Фрунзе его хо-тел взять себе в заместители, да не успел. Убили Котовского. 6 августа 1925 года. Под Одессой и убили. На даче. Дотянулись до него руки старых дружков-уголовников.
Тонечка примолкла. Всегда тяжело слушать о смерти. И вдвойне – о смерти такого брызжущего жизнью, могучего и просто поразительного человека.
– Да, Тось, если бы мы в Одессу смогли съездить, там мавзолей ему по-строили. Там он и теперь лежит, Котовский…
–  Как так, мавзолей? – взвилась Тонечка. –  Мавзолей только у Ленина!
–  Нет, Тось, сама видишь, местные на Котовского чуть не молятся. Сразу после убийства вызвали, представляешь, врачей из Москвы, которые его забаль-замировали, сохранили его тело. А тут и мавзолей достроили.
– Вот бы съездить, Гриш, а? – загорелась Тонечка.
– Это как выйдет. Что я могу, Тонь? Я на службе. Мне – как Родина велит. А пока я – на границе.
Григорий Сергеевич помедлил и добавил:
– Ты, Тось подумай, это было-то всего каких-то четырнадцать лет назад, а как теперь всё изменилось! Теперь совсем не то! Вот рассказываю тебе, а сам да-же думаю, что о давней старине говорю… Нет же, почти вчера это всё было. Бан-ды Махно, Антонова, Марусь всяких разных, кровь, битвы, разруха, смерти, смер-ти, смерти… Не дай-то Бог… чтобы повторилось…
Тем и окончился разговор про легендарного красного комдива.
Дальше ехали молча, смотрели в темноту.
Гриша придремал, а Тонечке всё виделся в южной тихой ночи призрак статного мускулистого красавца с чеканными чертами лица, с чёрными бровями вразлёт над дерзкими, но добрыми глазами, красиво и ловко сидящего на танцу-ющем под ним белом скакуне… Романтический комдив Котовский.

11. Бессарабия.  Война!  Чудесное спасение

Однако неладно было в мире.
Тревожно.
Пахло войной, как приближающейся грозой. Вот уже и сполохи бьют на чернеющем небосклоне, и маслянистый воздух полон электрических разрядов…
Но все люди всегда надеются, что обойдётся, что война, как гроза, пройдёт стороной, не заденет их. Многие тогда так и думали.
Но только не пограничники. Тем – через границу в бинокль всё видно.
Следует верить пограничникам, им всегда виднее.
1 сентября 1939 года немецкие войска напали на дружественную им Поль-шу, а 9 сентября уже вышли к Висле. 16 сентября польская оборона оказалась окончательно дезорганизована. Вермахт молниеносно продвигался к границам СССР, создавая страшную угрозу безопасности советского государства. В свете этих событий Красная Армия перешла границу Польши и взяла под свою защиту население Западной Белоруссии и Западной Украины.
Дома Григорий Сергеевич говорил как бы сам себе, в волнении говорил, старался предугадать ход событий:
– Мы восстановили контроль над нашими территориями, которые были си-лой захвачены Польшей после Первой мировой! Даже Англия это признаёт! Что мы вернули своё! И только своё! Дело теперь в том, как будет оборудована новая граница и чем укреплена… Ведь система укрепрайонов под Киевом только-только выстроена. Теперь же наново строить придётся! Да и у нас тут… Во время интер-венции и Антанты в 1918-м Румыния, будь она неладна, как и Польша, бессовест-но отхватила же себе часть наших исконных земель… Бессарабию. Вот и в газе-тах тоже читаю…  Правительство Румынии по доброй воле возвращать нам наши земли не собирается. А сами румыны всё глядят в сторону Гитлера. Сближения ищут. Должен быть наш ответ. Должен!
– Ты о чём, Гриша?
– Ни о чём. Подождём, увидим.

28 июня 1940 года РККА заняла Кишинёв, Черновцы, Бендеры, Аккерман, а к 30 июня стремительным марш-броском вышла к реке Прут. За армией двига-лись, устанавливая новую границу, пограничники, наскоро оборудуя новые заста-вы.
Зиму 1940 года семья Григория Сергеевича встретила на новом месте. Ря-дом был небольшой городок, и Тонечка сняла часть домика на окраине. Хозяйка, она держала двух коров и продавала молоко семьям пограничников, душевно
привязалась к незлобивой и ласковой Тонечке и её девочкам. Предупреждала, что местные русских любят мало. Сказывается румынская пропаганда. Говорила, чтобы Тонечка ушки держала востро. Тонечке это было неприятно слышать, но наивной она никогда не была.
В конце 1940 года Григория откомандировали в советскую Прибалтику, только в августе вошедшую в состав СССР, делиться пограничным опытом с тамошними служащими новых застав. Вернулся он удивлённый богатой жизнью прибалтий-цев. И с обновами для жены и дочек.
– Ой, Гриш, какая кофточка пушистая… красивая, Лизочке как раз… А это что? Платье Верочке? Ты, Гриш, бедный мой, ничего там и не ел, верно, всё на вещи потратил, да?
– На вот, тебе купил, – сказал, конфузясь, Гриша, – там к рублю ещё не при-ценились, всё так дёшево, все вещи. Я и купил на все, что было. Подумал, тебе к лицу будет. Примерь, а?
Тонечка, покрасневшая от удовольствия, вертелась перед большим хозяй-ским трюмо, а Григорий вдруг вспомнил их ужасающе скудное житьё-бытьё на хо-лодном Сахалине. Вспомнил и клятву свою в поезде, что приоденет он красавицу свою, как королевну. Вот и приодел!
Ни с того ни с сего предчувствие кинжалом ударило ему в сердце – такой радостный момент, чем заплатят они с Тоней за этот миг безоблачного довольства и счастья? «Ты что, баба старая, –  мысленно прикрикнул он на себя, – уймись!»
«Уймись» – любимое Тонечкино словечко – расстроило его ещё больше. Да что это с ним? Всё же так хорошо!
Да полно, хорошо ли?

С начала 1941 года Григорий Сергеевич, участвуя в обнаружении и задер-жании диверсионно-разведывательных групп, наблюдая за своим участком гра-ницы, принялся отсылать донесения по команде о странных передвижениях и концентрации тяжёлого вооружения на той стороне границы. В июне 1941 в ответ на постоянные тревожные рапорты Григория Сергеевича на заставу приехали проверяющие. Тонечка испугалась комиссии больше, чем домашних предсказа-ний мужа о неотвратимой войне с фашистами. Членов комиссии нарядили в ря-довых, как и было положено на границе, отвели на пункты наблюдения за «той» стороной. Комиссия ничего опасного якобы не заметила, Григорию Сергеевичу грозно пообещали трибунал за паникёрство. С тем и уехали. Неизвестно, чем бы это закончилось для молодой семьи, но комиссия отбыла восвояси 21 июня 1941 года.
И настало раннее утро 22 июня 1941 года.
В исторических книгах можно прочитать, что оборонительная операция в Молдавской ССР – это оборонительная операция в Бессарабии и Северной Бу-ковине, фронтовая операция Южного фронта Вооружённых сил СССР против ру-мынско-немецких войск. В немецкой историографии известна она под наимено-ванием операция «Мюнхен», начало которой приходится на 22 июня 1941 года.
Вот так всё просто в книге, даже и читать не страшно.
Да то – в книге.
А в жизни Тонечки и Григория Сергеевича настало, нагрянуло, нечеловече-ски страшное время.
И война грянула!
Комиссия отбыла. Но непоколебимый и полностью уверенный в своей правоте командир сделал полный смотр личного состава. Была проведена вся возможная подготовка. Дата наступления противника не была известна, но все пограничники знали, что скоро. Решено было наутро вывозить семьи в тыл. На место сбора семей в лесок в ночь с 21 на 22 июня был послан грузовик маневрен-ной группы. Семьи предупредили о времени и месте сбора. Велели жёнам много вещей с собой не брать.
Почти угадали.
Почти сделали.
Почти.
Но произошло великое преступление.
Подлость.
Этой же ночью, ещё до начала войны, до перехода немецко-фашистских войск через границу СССР, по сигналу фашистов тайные убийцы пошли резать спящие семьи пограничников. Зверски и безжалостно проливали нелюди кровь спящих русских женщин и детей!
Многие пограничники застав потеряли свои семьи в ту ночь!
Многие, но только не Григорий Сергеевич.
Судьба сохранила ему жену и детей!
Судьба или приветливость и доброжелательность Тонечки? Что спасло её и деток? Посеешь поступок – пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судь-бу…
Молочница прибежала раньше убийц!
В полночь разбудил Тонечку стук в дверь. Перепуганная, она подхватилась с кровати и, накинув халат, метнулась к двери.
– Кто? Гриша, ты?
Спросила и сама поразилась своей глупости. У Гриши-то был ключ. Не стал бы он её пугать и барабанить в дверь ночью.
– Тося, Тося, открой, –  шипели из-за двери женским голосом. – Да скорее же!
Тонечка узнала свою хозяйку. Отворила, полупроснувшаяся, вся в тёплых сновидениях, ещё не отлетевших прочь.
С перекошенным лицом и жутью в глазах бессарабка влетела в комнату.
– Скорее, хватай девок, побежали!  Румыны вас резать идут! И тихо! Ни зву-ка! А то будет нам всем! 
Ухнуло-рухнуло вниз сердечко Тонечки! Но не вскрикнула она, не молвила ничего. Один взгляд на лицо хозяйки сказал ей всё.
К чести Тонечки прибавим, что ночные тревоги были ей знакомы ещё по Сахалину, когда стремглав прибегал боец с границы и в мгновение ока весь се-мейный барак, молча, в полной темноте бежал к окопам, прятаться-спасаться от самурайских вылазок.  И тут Тонечка не стала тратить драгоценные мгновения на расспросы и сборы. Тихо и быстро подняли женщины девочек. Тапочки, халатики, документы – и бегом!
Приученные подчиняться матери девочки даже и не плакали. Бессарабка затолкнула Тонечку и девочек к себе в сарай, закидала сеном и страшным шёпо-том велела сидеть тихо, как мышки, без единого звука. Наказала – и опрометью кинулась прочь из сарая.
Тонечка обхватила дочек, и все настороженно замерли. Девочкам очень хо-телось есть, но больше – пить. Они тихонько пытались поскуливать, но Тонечка шёпотом уговаривала их потерпеть. А сама умирала от страха. Мутилось в голове, кружилось в глазах, но Тонечка запрещала себе думать о худшем. Проходили ноч-ные часы, далеко-далеко изредка слышались странные тонкие и захлёбывающие-ся вскрики, грубые мужские голоса, затем вдруг грохнуло!
Ударили орудия!  Тонечка чётко осознала, что случилось непоправимое. Началась война!
И её Гриша первым встречает натиск врага! От страха не было даже слёз.
Что им делать теперь?
Они беззащитны и отданы на милость людей.
Хорошо, если добрых людей!
Тут Тонечка оборвала себя. Конечно добрых. Хозяйка спасла, заново пода-рила жизнь и ей, Тонечке, и дочуркам её!
Хозяйка не бросит! Не предаст!
– Не предаст, – как заклинание шептала Тонечка пересохшими губами.
В щелях сарая зарозовело небо.  Скоро рассветёт…
Вдруг перехватило дыханье…
Дверь тихо открылась!
Кто там?
Кто пришёл?
Жизнь или смерть?
А на пороге стоит хорошо знакомый Тонечке мальчик, сын хозяйки.
 
– Тётя Тося, выходи, – прерывисто прошептал мальчик. – Свезу вас к ва-шим. Ты только скажи, куда везти.
На крытой телеге с сеном вывез он Тонечку с девочками из городка, по окраине которого уже трещали немецкие мотоциклы и ходили румынские конники и пехота.
А вот и лесок!  Вот наш грузовик стоит! 
– Антонина Степановна! – обрадовался знакомый шофёр грузовика.
– Вася, а что Григорий Сергеевич? – прошептала еле живая Тонечка.
– Не знаю, Антонина Степановна, ничего не знаю. Отправлен сюда с ночи. Велели все семьи утром эвакуировать. На станции эшелон ждёт. А вот народу со-бирается мало…  Да вы залезайте, давайте подсажу?
Водитель помог окоченевшей Тонечке и деткам залезть в кузов, там были всхлипывающие женщины с детками. Но мало, страшно мало! 
Ждали ещё какое-то время…
И наступил тот суровый момент, когда медлить уже опасно. Да, видать, и ждать уже некого...
Грузовик зарычал и тронулся с места.
Вовремя.
И вот Тонечка с дочками уже на железнодорожной станции, где ждёт их то-варняк. К нему со всех сторон стекаются потрясённые событиями беженцы… 
К ночи приговорённый приграничный город уже был весь занят румынами и немцами.

12. Бессарабия.  Тонечка и Гриша разлучены войной

А что же Григорий?
Пограничники бились.
Бились насмерть. Самозабвенно и решительно.
Бились, потеряв счёт времени.

Румыны организовали переправы через приграничные реки, пытались за-хватить плацдармы. Но были встречены хорошо организованным огнём погра-ничников, поддержанных нашей артиллерией.
В бой вступили все: и маневренные группы, и батальоны войск прикрытия РККА, все резервы.
Нашим пограничникам удалось нанести наступающим передовым частям
немецких, румынских и венгерских войск тяжёлые потери в живой силе. На мно-гих
участках фашисты были отброшены на исходные позиции. Основные бои шли возле железнодорожных и шоссейных мостов через впадающую в Дунай реку Прут.
– Товарищ капитан, приказ… начальника погранотряда. Отходить!
– Как отходить? Тут румыны лезут!
– Отходить! На соединение с частями Красной армии!
– Что с мостом?
– Приказ – взорвать.

И взрывы сотрясли мир.

– Товарищ капитан, товарищ капитан, вы меня слышите? Что с вами? То-варищ капитан!
– Отходим! Отходим! Приказ начальника погранотряда! Все в лес!

Григорий вёл остатки отряда по лесу. Вдруг послышался тихий свист.
– Приходько, проверь свистунов.
Но уже из подлеска выбирались и бежали к ним молодые бойцы.
– Товарищи, да это же Григорий Сергеевич!
Он узнал своего бывшего ученика из школы младшего комсостава.
– Зацепа, ты?  Сколько вас?
– Нас пятеро.
– Идите с нами.
– Спасибо, товарищ капитан! Мы тут маленько заплутали.
– Быстрее, не копайтесь!

Наступал вечер. К группе молодого командира присоединялись совсем ему незнакомые бойцы РККА, отбившиеся в пылу схватки, потерявшие «своих» в кро-вавой кутерьме. Григорий Сергеевич с пограничниками организовывал эту аморфную массу разнородных бойцов сначала в отделения, потом и взводы.
Назначал старших из «своих» бойцов. Каждого присоединившегося лично предупреждал: если идёшь с нами – тут дисциплина железная. 
Предупреждал только однажды.
Второго раза не требовалось.

Сборный отряд всё шёл и шёл.
Григорий Сергеевич хорошо знал эту местность по картам. Он преподавал тактику младшим офицерам и часто повторял им слова генералиссимуса Суво-рова: «Умей пользоваться местностью, управляй счастьем». К тому же за годы службы он сам прекрасно изучил окрестности. Теперь он вёл бойцов по памяти.
Временами Григорий касался своего кармана, в котором у него был ключ от дома. Ключ от его мирного и счастливого дома, где ждала его Тонечка, где скакали ра-достно вокруг него, отца, его девочки…
Так было и так будет! Будет! А пока он, Гриша, сохранит этот ключ. Этот та-лисман. Он приведёт его к Тосе! Они встретятся, иначе быть не может.
Но сейчас перевес оказывается пока на стороне захватчика.

***
На станции Тонечка поражалась, что вот вовсю грохочет война, режут рус-ских людей, а железная дорога – как будто вне времени и событий. Вот – паровоз, вот – вагоны, станция, кипяток. А вокруг кричат и стонут, рыдают и молятся обе-зумевшие люди.   
Всё вокруг Тонечке казалось диким и нереальным. Она обмерла внутри и как будто смотрела на себя со стороны. Чувства прекратились. Это был шок.
Но она сделала, что была обязана.
Собирала других, бьющихся в сухой истерике женщин, их детей, помогала забираться в товарняк, позаботилась о воде. Велела всем мамам написать имя и фамилию их детей на лоскутке или тряпочке и нашить на платья или штанишки. Когда все занялись делом, то немного пришли в себя. Между женщинами пошли разговоры о том, что непременно через день-два врага выдворят с нашей терри-тории и все вернутся домой. Ведь никто из беженцев ничего и захватить-то с со-бой не успел.
– Вот увидите, завтра-послезавтра мы отобьём гадов, война кончится, вер-нее, перейдёт на землю агрессора! Наши войска разобьют врага на его террито-рии! И мы вернёмся, – так толковали жёны пограничников и красноармейцев, уезжающие от границы в товарняке всё дальше и дальше от границы.
Под мерный стук колёс в полуоткрытых дверях вагона мелькали леса, сте-пи, перелески, виноградники. Нарядный летний день придавал событиям про-шлых суток ещё больше нереальности.

«Это дурной сон, кошмар, –   думала Тонечка, –   вот сейчас я проснусь. Вот сейчас…»
Но поезд шёл зелёными полями, шёл под синим небом, колёса стучали на стыках, дети не плакали, притихли и удивлённо смотрели на мать, шептавшую что-то сухими губами. Кажется, молитву…
Настала ночь. Поезд шёл всё быстрее. Быстрее, подальше от границы... Тут только Тонечка позволила себе подумать о муже... Его судьбе…
– Его уже нет, – сказал в ней жёсткий сухой голос, – он первым принял удар. Он храбро бился, он исполнил свой долг. Он погиб. Тебе придётся дальше жить без него.
Но Тонечка спокойно и твёрдо не согласилась.
– Это неправда. Он жив. Я знаю. Знаю точно. А ты, – сказала она голосу, –   ты – уходи.
И он ушёл, а Тонечка обняла измученных девочек и задремала.
Под полом вагона в отчаянии бились колёса: «Вой-на, вой-на, вой-на, вой-на…»
Но Тоня не слышала их приговор. Ей снилось, что уютно пылает на столе лампа, что нет никакой войны, что скоро с дежурства вернётся Гриша, и они будут пить чай… А в кроватках дремлют доченьки, и надо припевать над ними, как пе-вала над нею, маленькой, её мама… И во сне пришли из мирной жизни к Тонечке слова колыбельной:

Баю-бай, трещит сверчок,
Баю-бай, шумит лесок,
Баю-бай, стучат часы,
Баю-бай, усни и ты.

«У-сни, у-сни», –  соглашались колёса эшелона, спеша увезти прочь от вой-ны обездоленных, потрясённых и насмерть испуганных советских женщин, детей, стариков. 
Бесприютных беженцев теперь.


13. Фашистский налёт

Едут они мучительно долго. Бесконечно много дней, так кажется Тонечке. Что-то едят, больше – голодают, бегают на станции за кипятком. Одежду Тоне и девочкам кое-как собрали с миру по нитке. Но обуви не было. Только их старые и рваные уже тапочки.
Однажды вечером, возле Орла, их нагнали фашистские самолёты.
Вера – девочка любопытная и живая. Услышав в небе гул моторов, она за-кричала: «Наши!» – и высунулась до пояса в верхнюю щель двери вагона, зама-хала ручонками. Тонечка еле успела сдёрнуть её вниз, на пол, и навалиться –
прикрыть Веру и Лизу собой, своим телом.
Фашист заложил петлю и, снизившись почти до уровня вагона, дал пуле-мётную очередь. Туда, откуда ему приветливо махала такая забавная малышка... Немец оказался смешливым, он хохотал, нажимая на гашетку, посылая смерть в вагон.
Это было только начало.
Вдруг раздались взрывы и страшный скрежет. «Юнкерсы?» – подумалось Тонечке. В один миг мир встал на дыбы, страшная сила подняла Тонечку, каза-лось, к самому к небу и отшвырнула прочь. Тоня потеряла сознание.
Когда  она пришла в себя, то поняла, что умерла.
Вся вселенная была огненной, красной, в чёрных обломках.
Взрывы, полосы огня и вой.
Боже мой, что это за вой? Как он давит на уши!
          
И почему детские голоса?  Тонечка опять начала проваливаться в мило-сердную тьму. Вдруг в её обморочную истому вторгся знакомый плач и крик:
– Мама!
И пришла мысль: «Нет, я не могу так уйти, они погибнут без меня».
– Кто они? – спросила себя Тонечка.
Осознание ужасом обрушилось на неё, как небо на голову.
– Мои дочери! Мои малышки!
Усилием воли Тонечка распахнула глаза. Живая жизнь ворвалась ей в ду-шу, руша смертное оцепенение и безразличие. Вот же рядом её Верочка, испу-ганная, но целая и живая, теребит за руку, тянет: мол, мама, вставай!
– Верочка, где Лизочка?
– Мама, мамочка, ничего не знаю! Мамочка, вставай!
Тонечка поднялась на колени. Голова гудела, в глазах всё плыло.
«Сильно ударило, – подумалось ей, – контузия, наверное».
Непроизвольно она поглядела вверх – небо было голубое и чистое. Высоко-высоко улыбается солнце, красиво, как на картинке, плывут белые барашки… И Тоня, опять оставив землю, полетела в эту зовущую и радостную высь…

***
– Женщина, вы слышите?
Кто добивается от неё ответа? Неужели они не видят, что она ничего не может им сказать...
– Несите её в лес. Сама она не дойдёт.
Снова страшные взрывы! Это взорвались цистерны с горючим.
Сознание опять померкло.

***
Резкий запах нашатыря, и снова – плач. Тонечка с трудом сфокусировалась – это Вера. Только почему в красных сапожках? Откуда у неё красные сапожки?
Да не сапожки это – кровавые бинты!
Верочка, рыдая, бежала босыми ножками прямо по разорванным телам, бежала по колено в крови вослед за теми, кто нёс её мать… Но тут рядом, на путях взорвались цистерны. Взметнулось-закружило огненное колесо, дикий грохот разметал вселенную на части.

И Верочка потерялась!
Потерялась во времени и пространстве …
           Кто она?
Где она теперь?
Где верх, где низ?
          Сознание выключилось.


Оглушённая, Верочка застыла посреди смерти, огня, крови и хаоса, не в си-лах вообще ничего понять, идти куда-то…

          – Женщина, не плачьте. Ваша девочка – вот она. Её бойцы нашли и приве-ли. Смотрите, ноги ей уже перебинтовали…
Боже мой, Боже! Как Ты это допускаешь?
И вдруг новая мысль! Чудовищная!
«Лизочка! Где Лизочка?!»

– Все, кто может, выходите на разборки эшелона, там под обломками могут быть ещё живые!
– Конечно! Я иду!  Верочка, сиди здесь вот с другими детьми, мама пойдёт и найдёт сестричку. Поняла? Никуда не ходи. Тётя за вами посмотрит. Посмотрите же? Я – на раскопки!

…Тонечка разбирает завалы. Ею оплакана кровавыми слезами каждая ото-рванная детская ручка, каждая отрезанная ножка... Вдруг это она, Лизочка? Неко-торые раненые живы, им оказывают помощь, оттаскивают в лес. Некоторые уми-рают от потери крови и ран прямо на глазах ошеломлённой Тонечки.
Удивительно, что есть ещё живые после такого жуткого налёта.
После взрывов цистерн с горючим.
В иступлённом отчаянии Тонечка разбрасывает обгорелые доски.
           Лизы нет нигде.
– Мамаша, это не ваш ребёнок? Вы кричите «Лизочка», а тут нашито на платье  «Лиза Мусенкова»!  Девочка  хоть молчит, но живая, сами посмотрите.
Оказывается, всё это время Тонечка кричала, звала, а сама и не замечала... Да вот же она – доченька! Целенькая, только глазки странные, внутрь себя смот-рят, перепугалась, маленькая. Ничего не слышит…
– Лизочка, это я, мама! Посмотри же, это я!  Милая моя! Всё теперь будет хорошо! Мамочка тебя нашла!

          К ночи подогнали другой эшелон. А впереди километры и километры пути. Как одолеть их?

14. Долгий путь домой

Но не только фашисты были фашистами.
На одной из станций шла эвакуация жителей города. Вдруг к вагону, наби-тому женщинами и детьми, к тому, в котором ютились и Тонечка с девочками, подбежал офицер с пистолетом в руке.
– Всем немедленно выходить! Это товарный вагон. Ищите себе теплушку. Этот вагон – для вещей.
Испуганные пистолетом женщины нехотя стали выбираться из товарного вагона.  Тонечка и ещё другие побежали к командиру поезда за ответом – что это делается.
Пока-то они нашли командира эшелона, пока растолковали ему суть вопро-са, прошло время. Вдруг прозвучал сигнал к отправлению. Обезумевшие женщи-ны кинулись назад, к своему вагону, попробовали было забраться в него, но офи-цер точным ударом сапога в грудь опрокинул первую из них на руки остальных.
Да что же это? Да как же это?
Но командир с несколькими красноармейцами уже бегут по перрону. И что за картина открывается их глазам? Штабной офицер отправляет с полным ком-фортом в тыл свою семью – жену и двух чернявеньких дочерей, подростков. Жена закричала:
– Софа,  Адочка, сядьте, не суетитесь, папа всё устроит...
А в вагон – Тонечка поразилась – уже были загружены диван, кровати, сто-лики, какие-то коробки. Когда только успели?  А вот вещи их, беженок, валялись на перроне. Выброшены.
«Этого – арестовать, вагон – разгрузить! Немедленно!» Красноармейцы ки-нулись исполнять приказ командира. Управились в десять минут.
Тонечка и другие женщины с детьми погрузились в свой «отвоёванный» ва-гон. Жена того штабного, обхватив своих девочек, притихла в углу. Другие жен-щины её не трогали, словно не замечали. На первой же остановке жена штабного с дочерьми перешла в другой вагон.

И снова леса, поля, деревни, опять леса. И города. Станции, вокзалы, кипя-ток, голод.  Голод и бесконечное ожидание следующего состава. Денег не было ни у кого из беженцев. Где-то на станциях местные власти организовывали кормёжку для несчастных, обездоленных войной, а где-то приходилось и побираться.
Война порушила мирное, налаженное течение жизни, разворошила быт, как вселенский муравейник.
Люди…  люди… люди, бегущие прочь от войны! Старики, женщины, поте-рянные и горестные.
Детей Тонечке жальче всего. Дети всегда остаются детьми.
Их весёлое щебетание только и утешает, отвлекает от ужаса.
Того ужаса, что всё теснее сжимает душу кольцом сводок СовИнформБюро.  Ужасные известия рвут Тонечкино сердце.
– В результате кровопролитных боёв… под напором превосходящих сил противника… отступили… был сдан…
И снова вагоны – теплушки, плацкартные, товарные, любые, какие только двигались в нужном направлении. На Дальний Восток.
– До-мой, до-мой, до-мой, – стучит на стыках. 
«Мама, мамочка! Мне так плохо! Так страшно! Господи, помоги моему Гри-ше! Спаси и сохрани! И пусть всё вернётся как прежде…»
«Нет, не будет как прежде. Очнись. Чужая злая воля рвёт и корёжит жизни и счастье миллионов наших людей! Гибнут безвинные под железной пятой фа-шистской алчности! Завидуют фашисты нашей земле, нашей воде, нашему без-облачному небу, нашим песням о радости, о любви, нашему с Гришей счастью!»
«Да будь они все прокляты на веки вечные! Убийцы, убийцы!»


А поезд везёт их всё дальше вглубь страны. Прочь от войны и взрывов. Вот уже бесчисленные километры пропастью пролегли между Тонечкой и её Гришей.
Божьей волею целым и невредимым Гришей! Воюет он с фашистскими зверями, стрелявшими в его детей!  Мстит за всех и за всё!
Ни разу в то страшное время Тонечке не пало в душу сомнение. Она просы-палась и засыпала с одной мыслью: её Гриша жив.
Жив!
И защищает их. Всеми силами своими, всей кровью и горячей своей любо-вью! Он так любит её, Тонечку, он жить не может без девочек! Он бьётся там, а она в горячке молитвы каждую ночь видит его во снах. И он говорит ей:
– Ты обязана сохранить детей. Это твой святой долг!
– Это мой долг. Я делаю всё, что могу. И то, что не могу, тоже делаю. Слы-шишь, Гриша? Вот она – я, перед тобой как на духу. Я стараюсь, Гриша! Мы живы.
И она старается. Выменяла несколько буханок хлеба за те маленькие золо-тые серёжки, подарок родителей. Сама голодает, отдавая девочкам последний кусок. Выпрашивает у станционных властей продукты, горячо доказывает что-то, убеждает и с радостью приносит в вагон дочкам еду. А те, хоть и сами голодные, но стараются угостить маму, ну хоть кусочком. Верочка кашляет, кричит ночами. Лизочка молчит и бледной тряпочкой повисает у Тонечки на руках.
Ах, как больно сердцу, как больно, даже дышать невозможно.
Скорее бы добраться до родного дома, к маме. На родной Дальний Восток. Там тёплая печка, чистая горница, добрые сёстры, накрыт стол. Они все ждут её, Тонечку, и девочек её, таких исхудавших и грязненьких…Тонечка плачет украдкой, чтобы дочки не видели. Она должна быть твёрдой. Но чем ближе к Владивостоку, тем невыносимее становится их бесконечное бегство от войны.

Наконец, прибыли в Куйбышев. Тонечка совсем заболела, всё время теряла сознание, никого не узнавала. Кто-то из беженцев побеспокоился, отвёл её в гос-питаль. Там её поместили в палату, но детей в госпиталь не взяли. Не положено. Кое-как разместили Верочку и Лизочку в приюте для беженцев. Чужие люди при-сматривали, как могли…
Ой, плохо! Совсем плохо Тонечке! Из больницы сообщили матери Катерине во Владивосток о бедственном положении её дочери. Катерина собрала денег и выслала в Куйбышев. Чтобы смогли бедняжки домой добраться. Вместе с денеж-ным переводом прислали и пропуск во Владивосток. Пограничный город. Иначе нельзя! 
Собравшись с силами, Тонечка вышла из больницы, забрала еле живых до-черей, и опять поехали они на восток. На восток, на восход солнца!
А поезда и товарняки всё шли и шли навстречу. На запад. На войну. Везли вооружение, бойцов, продукты. Страна напрягала все свои силы, чтобы отбить нападение. На запад. Запад…
И везде военным поездам дают «зелёный» свет, пускают по путям в первую очередь. На запад!
А пассажирские поезда с беженцами от войны – на восток – сутками, неде-лями простаивают на запасных путях, в железнодорожных тупиках. Потому что в первую очередь везут-перевозят на восток заводы и рабочих, чтобы убрать по-дальше от войны и фашистских бомб оборонные производства. Чтобы быстрее начать сборку самолётов, танков, снарядов – всего, что нужно для будущей побе-ды.
Тонечка не ропщет.
Они подождут.
Пусть едут заводы, пусть крепнет наша оборона. Пусть новые серебряные крылья и могучие танки дадут Грише свою поддержку, чтобы бил он ненавистного врага.
А она, Тоня, всей душой так мечтает о том, чтобы кончилась война. Чтобы вернулись все домой… и Гриша.
Прощайте, постылые теплушки и товарняки. Теперь, купив билеты на при-сланные мамой деньги, можно ехать «с комфортом» в плацкарте по бесконечно длинным рельсам и шпалам Транссиба. 
По всем его дорогам. По рельсам, бегущим прямиком к Владивостоку.
Здравствуйте, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Чита, Благовещенск! 
Кланяюсь вам!
Да вот только заторы и долгие ожидания в тупиках и на запасных путях всё те же.
Хабаровск!
– Ско-рей, ско-рей, – в нетерпении громыхают колёса, торопясь довезти до Владивостока исстрадавшуюся Тонечку с детками.
Родная Уссурийская дорога!
Уже осень. Дожди, холодно. Грязное, запотевшее стекло вагона с капель-ными дорожками. Дети кашляют.
Тонечка уже на исходе последних сил.
Мама, как нам трудно… Но мы держимся!
Мы уже проехали через всю нашу огромную страну. И мы обязательно до-едем! Жди…

15.  У самого Тихого океана. Приехали!

И наконец, в конце ноября 1941 года, после пяти нечеловечески трудных месяцев дороги – добрались!
Да тут уже первый снег! Как холодно.
Но вот уже родные сопки! Знакомые места! Пригород мелькает… Станция –   Первая Речка!
– Верочка, Лизочка, смотрите! Приехали! Посмотрите, бабушка! Вон ваша бабушка на перроне! Да вон же тётушки ваши! Ждут вас, доченьки! Теперь всё бу-дет хорошо!
Она уже и не говорит слова эти, рыдает, да только сил нет, голос пропал. Подхватив Лизу на руки, еле слышно зовёт:
– Верочка, выходим! Мы приехали.
Спустилась с подножки и… упала в объятия Катерины, оторопевшей, не узнавшей в этих оборванных и исхудавших бедняжках свою красавицу дочь и хо-рошеньких внучек.
Зарыдала Катерина в голос, запричитала было. Но тут же оборвала себя. Не место и не время.
– Пойдём, Тоня. Домой, домой!
Подхватила Лизу, взяла за руку Веру, с детским любопытством глядевшую на сказочную бабушку из маминых рассказов. Молодые и красивые тётушки разом скинули с себя пушистые белые шали, закутали продрогших племянниц.
Дорогу домой Тонечка видела как во сне, долгожданном сне.
Сошли с трамвая…
Вот оно, главное – добралась она с детьми до родной сторонки. К маме, к братьям, сёстрам, ко всем своим! Смогла она! Сделала! Слышишь, Гриша, довез-ла, сохранила наших девочек! Всё теперь будет хорошо. Только ты, родной, подай весточку…
Тонечка и верила, и не верила своим глазам. Вот же он, большой двухэтаж-ный кирпичный дом на Первой Речке! Всё как мама писала ей. Крытое крылечко, большая веранда…
С робостью Тонечка вошла в незнакомый ей дом. Первый раз переступала она его порог. Новый дом на Первой Речке, какой ценой он достался её родите-лям…
Тонечка и Гриша уже знали из писем родных о жестокой смерти Степана, отца Тони. Страшный это был удар для всех.
Случилось это незадолго до начала войны.
Степан с Катериной из пригорода Владивостока, со станции Угольная, ре-шили переехать поближе к городу, на Первую Речку. Продали свой дом и уже пе-ревезли в новый дом все вещи. Устроились. Но пока покупку не оплатили. Пере-езды-то произошли, а вот все расчёты за дома запоздали. Покупатель их старого дома, приятель Степана, долго собирал деньги, но, наконец, собрал. Теперь смо-гут Степан с Катериной оплатить и новый дом! На радостях пригласил друг Сте-пана отметить – завершить продажу. Посидели они, выпили, как водится. Стем-нело, стало уже совсем поздно.
– Стёп, мы с тобой того-этого, не донесёшь ты деньги-то, вытрясешь … Щас ты иди к себе, а эта, деньги я тебе все завтра сам принесу, на трезвую голову. Агась?
– Какой разговор. Ладно. Так я пойду? Ну, бывай.
И пошёл пьяненький Степан к трамвайной остановке.
Да не дошёл.
Видно, «пасли» его бандиты. Думали, он деньги за дом с собой несёт. Вот и зарезали его зазря, а тело на рельсы положили, тем самым скрыть убийство по-пытались.
Долго кричала-плакала Катерина, да не дозовёшься, из мёртвых не подни-мешь. Так и похоронила она мужа своего, кормильца и надёжу.
В день похорон тот-то друг, покупатель их старого дома, растерянно топтал-ся у порога. Сказать что – слова из горла нейдут. Он только молча деньги Кате-рине всё совал.
За дом. До копеечки принёс.
Оплатила Катерина свой дом на Первой Речке, и пошла там жизнь иная.
Нежданная, негаданная.
Без Степана.
Всё теперь – на её плечи. А руководить большой семьёй – дело ой трудное!
Вот в этот-то дом и приехала теперь Тонечка с детьми. Дом новый, а внутри, гляди, всё по-старому.
Вот на просторной чистой кухне большой, знакомый с детства резной бу-фет, а в комнатах стоят старинные сундуки с медными накладками, невысокие ко-ренастые шкафы, чёрные комоды с тяжёлыми, еле выдвигающимися ящиками и коваными ручками, висят такие привычные коричневые портьеры с кисточками, мутное зеркало в старой почерневшей раме – такое знакомое и… незнакомое!
Тонечке с девочками отвели одну из трёх больших комнат второго этажа.
Внизу Катерина держала квартирантов. Всё же доход в семью. Теперь-то, когда Катерина осталась одна, каждая копеечка на счету.
Родня…
Ах, как немного их осталось, тех, кто ещё не ушёл на фронт. Даже Таня, младшая сестра, та, что детской завистью завидовала Тоне-путешественнице в той прошлой мирной жизни, скоро идёт воевать добровольцем. Оканчивает курсы санитарок.
После нескольких месяцев страшного пути девочки запаршивели, завшив-ели. Бабушка на трамвае свезла их в городскую баню и долго-долго отмывала, причитая над исхудавшими внучками. А вши, что же, керосин всегда под рукой. Раз, два – и голова свободна от «оккупантов».
– Вот бы так можно было справиться с фашистами! – мечтала Верочка. –   Раз! Полили их керосином – и нет ничего! И папа домой пришёл бы…
В довершение всех бед Тонечку мучила бессонница. Так Тоня была больна, что даже есть ей не хотелось. Верочка тоже страдала нервами, кричала ночами, часто пряталась под стол – так отзывалась в ребёнке та безумная бомбёжка под Орлом. Катерина не знала, что и делать. Но, как это обычно бывает, в самое нуж-ное время судьба вынула из рукава козырный туз: соседка привела старушку ве-дунью.
В самом деле, эта пожилая женщина обладала природным даром гипноза. Она несколько раз погружала Тонечку и Веру в сон и что-то шептала над ними. Взяла за труды мешок картошки. Немало по тем временам. Да разве сравнить с тем, что обе – и Тоня, и Вера – наконец вернулись в себя! Плохое в памяти как-то стёрлось, задвинулось вглубь, побледнело. К Тонечке вернулись сон и аппетит, Верочка перестала дичиться и кричать по ночам. Всё понемногу налаживалось. Мама, она всегда поможет.
Но старинный уют, надёжность родных стен, где вы? Пропали без следа. Война дотянулась рукой голода и до Катерининого дома.
Уныло и скудно стало во Владивостоке.
Бесконечные шторма. Холод, ветер.
И нет писем.
Тонечка в пути уверила себя, что муж, без сомнения, писал ей на адрес ма-тери. Как же иначе? Ждёт её дома во Владивостоке целый ворох писем от Гриши!
«Да, – думала в поездах и теплушках Тонечка, – куда Грише ещё писать, ко-гда сама я столько уже времени в дороге?»
Но нет.
Совсем нет.
Ни одного письма.
Вот уже пять месяцев Тоня ничего не знает о Грише. И щемит, болит её ду-ша.
– Гришенька, родной, отзовись, откликнись мне…
Немало страшного пережили они с Григорием, да только всегда они были рядом, все беды встречали плечом к плечу. А вот теперь Тоня поняла-почувствовала, что страшнее неизвестности ничего нет!
 Как трудно теперь жить в родном городе. Тонечка ходила в Управление. Там тоже нет сведений о Григории Мусенкове. Встретила в Управлении несколь-ких жён офицеров Красной Армии. Те рассказали, что семьи военнослужащих, у которых в городе нет родных, будут отправлены под Новосибирск, в совхоз. На селе с продуктами лучше, не то что здесь, во Владивостоке. Так они, женщины, пришли в Управление узнавать о дате их отправки. Стояли женщины грустные, потерянные, видно было, что страшно им уезжать в глушь. Да в городе… прокор-мят ли они детей? Так всё переменилось… так переменилось.
Тонечка мысленно порадовалась, что живёт в своей семье. Родня помогает, жалеет и любит.
Зима 1941 года стоит ужасная. Женщины все теперь ходят на работу. Там дают продуктовые карточки. Тонечка – тоже подрабатывает. Продавцом.
– Великое спасибо! Кланяюсь в пояс!
Когда она ходила по инстанциям, пытаясь справиться о судьбе Гриши, то в Управлении пожалели молодую мать с малыми детьми, дали там работу. Теперь служит Тонечка киоскёром на территории Управления.
Ночами же сострачивает она на швейной машинке бельё для госпиталей.
Это её вклад в битву с фашистом. Пусть и невелик, но она делает что мо-жет.
Тяжело, но справляется.
Тёплой одежды мало, почти нет. А на дворе дуют сырые, пронизывающие ветра с Тихого океана, серое небо всегда грозит туманом или снегом. Как тут де-тям погулять, если надеть нечего?
Сёстры Тонечки – Таня (пока ожидающая отправки на фронт) и младшая Люба – обе носили модные ещё до войны плюшевые жакеты.
Вот потому-то, когда тётушки-хохотушки Таня и Люба приходили домой со службы, то маленькие племянницы Вера и Лиза хватали их жакеты, туго подпоя-сывались, тут же становясь похожими на маленьких цыганок, и выбегали на двор. Так хоть можно было погулять, побегать, поиграть на ветру, на вечном ветру с оке-ана. Что режет тебя как ножом. И такая слабость, голодно. Но Тонечка работает, зарабатывает на жизнь и себе, и детям. Вот ещё денёк, ещё другой…

– Мама, девочки говорят, они идут в кино, всего 20 копеек, можно я с ними?
– Верочка, нет, прости, доченька. У мамы нет копеечек. У нас денег совсем мало. Вот когда папа найдётся… Вот тогда…
– Что тогда, мама?
– Тогда и нам дадут аттестат, и мы по нему будем от папы деньги получать.
           – Это как? Папа нам денежки пришлёт?
– Понимаешь, доченька, теперь папа… никто не знает, где папа, жив ли. Мы-то с тобой знаем, он жив! – быстро добавила Тонечка, увидев, как мелькнул ужас в глазах дочери.
Сама она точно знала: живой её Гриша! «Сердце вещует», – так приговари-вала всегда Катерина. Сердце Тоне говорило, нет, кричало: жив Гриша! Но вера – не бумага, в Управлении не покажешь, не докажешь, что Мусенков, офицер Крас-ной Армии, живой и воюет сейчас с фашистом. В Управлении свои порядки, и бумаги решают-вершат судьбы семей военнослужащих. 
А Гриша не пишет… уже столько месяцев… Вот и не получает его семья переводы по этому, столь жизненно им необходимому аттестату.
Ждёт писем Тонечка.
Каждый день выходит к почтальону.
Пока нет ничего…
Но она подождёт. 
Она –  казачка. И выстоит.


16.  У самого Тихого океана. Новый, 1942 год

Статная женщина – Тонечка.
Гордо идёт по жизни. Даже и теперь, когда голодно и тоскливо, выдержав почти пять месяцев страшного пути домой, после тяжёлой контузии – всё равно она высоко несёт свою голову, увенчанную короной из кос.
Заглядываются на неё.
Пусть одета плоховато, но какой павой плывёт!
Вокруг неё – будто радужный ореол переливается. Тепло людям с нею ря-дом, спокойнее на душе, легче верится в доброе, светлое.
У брата её Никиты есть знакомый, военный моряк-подводник. Капитан под-водной лодки, он охраняет фарватер Владивостока.  Рассказывали Тонечке, что у моряка до войны была жена и две маленькие дочки в Ленинграде, да все погибли там при первой фашистской бомбёжке. Пропали под развалинами дома. Сильно жалеет их Тонечка. Такое несчастье!
Теперь же этот капитан к дому Терченок и прибился.
Тяжело ему.
Душа капитана тепла семейного просит. Детского гомона, мягкого тембра женского голоса. Если прикрыть глаза,  на мгновение может он обмануться слад-ким мороком, что это его девочки щебечут, его жена ласково им что-то говорит.
Вот и приходит он иногда – в лото поиграть, приносит девочкам то конфетку, то яблоко. Помогает, чем может. Тонечка – вся в своих мыслях, не замечает ничего.
А мать Катерина хмурится: что-то зачастил к ним капитан… Хотя ведёт себя скромно… всё больше с детьми беседует… Может, просто кажется ей, Катерине?
Тут и Новый год на пороге.
Все люди ждут его, этого праздника! Это – то самое волшебное время, когда даже взрослые позволяют себе немного вернуться в детство, поверить, ну самую чуточку, в волшебство, в то, что в новом году всё наладится, исправится самым чудесным образом. А пока можно просто порадоваться, пошалить вместе с деть-ми!
С ёлкой в дом Терченок вошло и восхитительное чувство надежды на луч-шее: пробьют часы полночь, и… проклятая война окончится! Все вернутся домой! И пойдёт самая замечательная жизнь!
Только в самый канун праздника у Тонечки прихватило сердце. Плохо ей. Все домашние разошлись: кто – на работу, кто – на курсы. Катерина тоже ушла по неотложным делам. Дома остались девочки да Тоня.
И подумать только! 
Перед уходом Катерина с боем притащила на кухню петуха-пашу, ноги ему опутала и наказала дочери: зарезать, ощипать и приготовить к праздничному сто-лу. Последнего из «могикан» – больше уж нет никого в их курятнике.
Вера и Лиза уже давно стоят на кухне – любуются ёлкой. Старые, ещё из царского времени, стеклянные игрушки волшебно переливаются золотом и се-ребром, картонные и ватные зверушки такие хорошенькие – хочется всё перетро-гать, в руках подержать, но нельзя, так мама сказала.
– Смотрите глазами, а руками не берите.
– А вот это можно потрогать?
– Разобьёте. Бабушка будет недовольна. Детки, что-то плохо мне, пойду наверх. Прилягу. Ведите себя хорошо.
Лежит Тонечка, шевельнуться не может, дышать трудно. Запаниковала да-же. Но сдерживает себя: ничего, пройдёт.
Тут в кухне произошло нечто непредвиденное.
Проклятущий петух как почуял, что у него есть шанс! Начал биться … развя-зался! Заорав, ринулся очертя голову куда его петушьи глаза глядят, да и налетел на ёлку. Петух был большой, а ёлка – не очень.
Рухнуло деревце!
Разбились игрушки!
Брызнули во все стороны серебряные и золотые осколки!
Остолбенели девочки от ужаса и неожиданности.
– Лизка, ой, что теперь будет!
А Лиза уже сморщила личико, рыдать приготовилась.
Тонечка же этой трагедии даже и не услышала. Лежала у себя в комнате, задавленная каменной болью в сердце.
Вот тут, как по волшебству, в дверях дома и показался заснеженный муж-ской силуэт.
Девочки обомлели…
Неужели Дед Мороз?
Нет, то был командир-подводник. Забежал он занести гостинчик  девочкам, а тут такое!
Обе ревут, ёлка на полу вдребезги, петух носится по кухне и орёт!
В общем, настоящий Новый год. И смех и грех.
Но командир на то и командир, чтобы выводить свой экипаж из самой смертельной опасности. Скинул шинель капитан, повязал фартук и приступил…
Вскорости ужасный петух был пойман и обезглавлен «за злостное наруше-ние общественного порядка на новогодней кухне»!
А новоявленный повар стал его ощипывать. Только пух летит! Не знал ге-роический подводник, что тушку прежде надо кипятком обварить, тогда перья са-ми слезут. Щипал добросовестно, так, что через некоторое время вся праздничная кухня оказалась не только в осколках, но ещё повсюду теперь летал пух, валялись рыжие перья.
Намусорил капитан ещё хуже, чем было. 
Растерялся храбрый моряк.
Да тут, к счастью, Катерина вернулась. Глянула с порога, оценила нанесён-ный ущерб, боевую обстановку и приняла командование на себя.
– Вера, бери веник и совок. Вы, уважаемый, бросайте петуха, лучше ёлку поднимите и поставьте. Лизок, где мама?
– В комнате нашей, ой, ей плохо…
Поднялась Катерина наверх, накапала Тоне лекарство, проверила, лучше ли ей стало, и пошла вниз.
А там смущённый командир уже устанавливал на положенное место ёлку, павшую в неравной схватке с петухом. Не так красиво, как было, конечно, но всё же не все игрушки разбились. Девочки помогают, подметают осколки и переве-шивают оставшиеся игрушки на «лысые» места. Вроде всё, порядок в Катерини-ном «хозяйстве».
Вздохнула она и взялась за петуха. Ошпарила, мигом ощипала и распотро-шила, поставила в чугунке в печку. С благодарностью, но твёрдо проводила не-званого «спасителя» до порога. А тут уже стали и остальные домой возвращаться. Поохали, конечно, но и посмеялись. Новый год всё же, праздник!
Вот так встречали новый, 1942 год в большой семье Терченок.

А Тонечке с тех пор часто неможется. Задавили её несчастья. Гриша не пи-шет уже восемь месяцев. Никаких нет известий.
Верочке надо учиться, а она не в состоянии. Страшное малокровие. И об-мороки случаются с ней после той бомбёжки.
Старший брат Тонечки Георгий – большой начальник теперь. Он не на фронте. У него есть бронь. И его отправляют из Владивостока на новое место ра-боты, в порт Находку. Они с женой зовут племяшку Верочку пожить у них – попы-таются её откормить, а она поможет тётушке Лидусе, жене Георгия, недавно ро-дившей сыночка. Катерина советует принять предложение. Всё сытнее с ними будет Верочке.
Хоть и не хочется Тонечке расставаться с дочкой, но её спасать надо. Тут самой уж Тоне не справиться.
Вот в феврале 1942 года рыдающая Тонечка собрала скудные вещички до-ченьки. И отправилась малышка Верочка пестуньей в Находку.



17.  У самого Тихого океана. Начальник управления

Однажды… Опять это «однажды»!
Только в сказках «однажды» может принести что-либо хорошее.  А когда война, когда вся страна вздыблена, то многое – страшное и грязное, что в мирное время боится выходить наружу, теперь искушающее просится проявить себя в слабом или порочном человеке. И лукавым оправданием всему поганому –  змея-ми выползают на свет слова «может, умрём завтра, так давай сегодня…».
Уже месяц работает Тонечка в киоске на территории Управления. Еже-дневно сдаёт товар сменщице и кассу бухгалтеру Управления. Дрожит она за своё место.
Но однажды…
Вот оно.
После того, как старик бухгалтер принял в очередной раз выручку от Тонеч-ки, он не сказал свою обычную фразу: «Всё правильно, дочка, беги домой». Он вдруг как-то замялся и произнёс нерешительно, глядя мимо Тонечки: «Вас, Анто-нина Степановна, начальство вызывает…» Голос старика просто «угас» к концу фразы, а Тонечкино сердце болезненно сжалось.
«Всё, уволят».
На подгибающихся ногах, не помня себя от страха, поднялась Тонечка в ка-бинет начальника. Перед кабинетом была приёмная. Секретарь искоса глянул, проводил её в кабинет и вышел. Странное, нехорошее предчувствие охватило Тонечку. Нет, речь тут не об увольнении.
Начальник стоял у окна спиной к ней.
Тонечка же переминалась у двери, не рискуя шагнуть далее порога. Держа-ла за спиной руку на ручке двери.  Как будто эта ручка странным образом прида-вала ей уверенности в себе.
Начальник обернулся и как-то неестественно оживлённо заговорил:
– А вот и наш киоскёр! Да вы проходите, не стесняйтесь! Как работается? Нет ли жалоб? Не хотите ли сменить время работы? Может, вам более подходит вторая смена? А что муж ваш – не пишет? Пропал?
Произнося всё это быстро-быстро, просто выстреливая вопросами, но не давая времени на ответы, он как бы плыл, прямо надвигался на Тонечку, сжавшу-юся в комочек у двери.
И вдруг оказался прямо перед ней! Глаза в глаза!
Как змея на кролика, глядел он на Тонечку, гипнотизируя  странным, выма-тывающим душу взглядом, в котором сквозило жадное нетерпение и… Торже-ство? Неожиданно и резко схватил Тоню в охапку, стал мять и ломать её тело, пы-таясь жадными, злыми губами отыскать уворачивающиеся уста её…
Кролик? Как бы не так!
Ошеломлённая, но не растерявшаяся, разъярённой амурской тигрицей То-нечка успела выдернуть у него свою руку, и… раз!
Оглушительная пощёчина выстрелом разрезала вечернюю тишину Управ-ления.
Обескураженный и оглушённый неожиданной силой отпора начальник вы-пустил добычу из рук.
Тонечка повернула спасительную ручку двери и молнией вылетела назад в приёмную, где обалделыми глазами глянул на неё секретарь.
Да как он посмел так подумать!
Как он посмел дотронуться до неё?
Хам!
Подонок!
Вниз по лестнице!
К вестибюлю!
На улицу!
Домой! Домой!

Тем и окончилась работа Тонечки киоскёром в Управлении.
Теперь она день и ночь шила в помощь госпиталям. Работу забирали у неё прямо из дома.


18.  У самого Тихого океана. Зима!

Зима стояла снежная, морозная. Заказы на шитьё госпиталям к тому вре-мени получали уже все молодые женщины из соседних домов. Стучат швейные машинки, работают швеи. Но молодость берёт своё. Случалось, устав от однооб-разной и выматывающей работы, молодые швеи, сговорившись, выбегали на ночную улицу прокатиться на санках с горки.
Владивосток – это сплошные спуски и подъёмы, ведь стоит город на сопках.
Горку долго искать не надо! Просто лети вниз по улице! Вот и радуются мо-лодые швеи зимней забаве.
Повалятся гурьбой на большие сани и – с горы, только дух захватывает!
Снежная пыль блестит под луной, завивается, вихрем несётся за санями –   хорошо!
Далеко разносится заливистый женский смех по ночным улицам, разгоняет угрюмые ночные тени и тёмные мысли!
Всем вместе – не страшно, любому отпор дадим!
Э-э-эх! Не подходи-и-и-и!
Раз попытался было один подвыпивший военный полюбезничать, да пере-усердствовал – полез целоваться. Со смехом повалили его юные швеи в сугроб да от души своей казачьей, широкой, снегом накормили – вдосталь! Больше не попросит!
Напихали снежков ему и за шиворот, и в штаны…
Обиженно ругаясь на все лады, позорно бежал от них неудачливый кава-лер!
Ан и поделом!
Глядеть – гляди, а рукам воли не давай.
Больше теперь никто не пристаёт.

Несутся с горы сани –  уносят юные души прочь от бед и печалей страшного военного времени!  Хоть на краткий миг, а дают радостную передышку, так необ-ходимую человеку, чтобы выстоять, справиться со всеми подсечками и подлостя-ми, неудачами и горем-горечью – со всем тем злом, что поджидает человека на путях-дорогах войны, вселенского кровавого и бесчеловечного разбоя.


19. У самого Тихого океана. Гриша написал!

«Я уходил тогда в поход
В суровые края.
Рукой взмахнула у ворот
Моя любимая.

Чтоб все мечты мои сбылись
В походах и боях,
Издалека мне улыбнись,
Моя любимая.

В кармане маленьком моём
Есть карточка твоя,
Так значит, мы всегда вдвоём,
Моя любимая» 
             Евгений Долматовский

В начале марта случилось, наконец, то, что и должно было. О чём исстрада-лось сердце, о чём молила Тоня день и ночь.
Может быть, для кого это и показалось немыслимым чудом, после восьми–  то месяцев молчания! Но только не для ждавшей и любящей Тонечки.
Как загадано, так и вышло. И иначе быть просто не могло!
Одним белым от тумана весенним днём 1942 года пришло письмо!
С фронта! 
От Гриши!
Так запросто и пришло! 
Принёс его почтальон как обычную газету. Вручил Тонечке и даже не понял, что даёт он ей в руки не просто обычный «треугольник» с войны, а дарит спасе-ние, возможность дышать, увидеть-ощутить, наконец, жизнь вокруг себя!  Услы-шать и птичий звон, и шум весенних ручьёв, и солнечный свет…
Как долго была Тонечка ни жива ни мертва в кошмарах бесконечных мук, впору сказать ей, как царевне из той её детской книжки: «Ах, как долго я спала!».
Разбудил прекрасную спящую царевну в сказке королевич Елисей.
Пробудил Тонечку к жизни маленький треугольник – долгожданная весточка от Гриши!
А ведь он, Гриша, и писать-то ей боялся. Как Тонечка не знала о судьбе му-жа своего, так и он доподлинно не знал о судьбе своей семьи. Но ему было много хуже, страшнее. Ведь стало известно о зверствах той жуткой и кровавой ночи. Ко-го-то местные успели спасти, как Тонечку с детьми, кого-то – нет. Светлая им па-мять, русским женщинам и малым детям, невинным жертвам дикой, безжалост-ной резни.
Еле разбирает сквозь слёзы Тонечка, что Григорий Сергеевич дал тогда от-чаянный бой фашисту!
А потом, что сборный отряд бойцов различных частей, объединившихся во-круг молодого капитана и группы пограничников, с боями шёл лесными тропами и просёлочными дорогами на соединение с Красной Армией.
Скупо, всего в нескольких словах, сообщал жене Григорий о себе.
А на деле выходило, что военный талант Григория и его хладнокровие в бою сберегли жизни многих и многих. И в дальнейшем эти бойцы просились слу-жить под его, Григория Сергеевича, началом. Узнали они на деле его разумность и справедливость, его решительность и отвагу. Не ту отвагу, что кидает жизни людские без счёта в кровавую мясорубку. Нет. Постоянно повторял себе Григорий фразу Суворова, врезавшуюся в память: «Вся земля не стоит даже одной капли бесполезно пролитой крови».
Крестьянский сын, Григорий Сергеевич знал и уважал своих бойцов, берёг их, но и спуску не давал. За малейший просчёт – суровая кара. Но мало было просчётов у его подчинённых. У умного командира и подчинённые – народ умный.
Трудно выходил сводный отряд из окружения. 
Пробивались с боями.
Но до своих добрались!
Молодой капитан смог, вывел бойцов, почти тысячу человек, на соединение с основными силами Красной Армии. Вернул советской Родине почти два бата-льона бойцов! Не попали они в позорный плен, не погибли в боях.
Оно, конечно… потом была и проверка после выхода к своим.
Тогда-то Григорий Сергеевич и встретил Васькина и Сергеенко, двух измо-танных, измождённых бойцов. Намётанный глаз Григория определил – погранич-ники.
– Вы откуда, товарищи?
– Товарищ капитан, мы рядовые, пограничники Измаилского отряда. Я – Васькин, он – Сергеенко.
– Как вы здесь очутились? Вы же были под Измаилом?
– Так, товарищ капитан, мы десантировались на румынскую территорию.
– На румынскую! Когда? Как так?
– 23 июня. Мы были вместе с подразделениями 51-й стрелковой дивизии. Ещё нас поддерживал отряд пограничных кораблей.
Григорий Сергеевич ощутил великую гордость за своих. За пограничников.
Вот же они, герои!
Ему было понятно, что целью этого отчаянного десанта на румынскую тер-риторию было захватить плацдарм и создать условия для вывода из-под враже-ского огня наши военные, транспортные и пассажирские суда, запертые на Дунае. Не отдать их на растерзание фашисту!
– А 26 июня мы румын прямо с ходу атаковали! Сволочи, сопротивлялись, но к утру 27-го задачу мы выполнили, плацдарм взяли!
– Был приказ полосу держать четыре км и глубиной до трёх км! Мы и дер-жали! – Это перехватил разговор второй боец,
– Да, так и сделали. В момент разбили румынский пехотный батальон, по-граничную заставу и артиллерийский дивизион! Он нас там не ждал, румын…
– Плацдарм долго удерживали? – с любопытством спросил Григорий Сер-геевич.
– Нет, товарищ капитан. Корабли наши по Дунаю тогда быстро вывели, а нам отдали приказ – назад. Вот смотрите, 27 июня мы там плацдарм держим-держим,  а 28 июня – уже назад! Наши то на корабли грузятся обратно на нашу сторону плыть.  А тут – опять контратака. Румыны…  холера!  Вот мы с Петром и прикрывали нашим отход. От своих, конечно, отстали. Долго добирались… по то-му берегу шли…  кушерями. А потом на подручных средствах переплыли, как смогли. И вот, добрались…
– А кто же у вас организовал этот десант?
– Да говорили, что командовал десантом моряк-пограничник, сам капитан лейтенант Кубышкин!
Григорий Сергеевич слышал это имя. И всегда говорили об этом команди-ре только в превосходных тонах. Григорий думал: «Вот же, не растерялись, про-вели своевременную и удачную контратаку, вывели флотилию с Дуная… Отчего же не везде так?»
Бури бушевали в груди капитана…

***
А Тонечка всё читает такие долгожданные, столь дорогие строчки: «Но вот, теперь всё хорошо!» 
Не мог написать ей Григорий, что продолжает он службу начальником ма-невренной группы. И что, наконец-то, после проверки дано ему разрешение напи-сать семье. Поэтому пишет он Тонечке во Владивосток только одно: «Жив-здоров. Выслал тебе мой аттестат. Жди, скоро придёт».
А он и пришёл.
Аттестат!
Выправили бумаги.
Получила Тонечка на семью Гришину зарплату. Сразу стало много легче. И как прибавилось сил у Тонечки!
Да и Верочку пора домой забирать от брата Георгия!
Долго обнимала и целовала Тонечка Верочку, кровиночку ненаглядную!
Поздоровела та и выглядит лучше! Спасибо братцу и невестушке за до-ченьку!

Теперь Тонечка признана в статусе своём.
Жена пограничника, принявшего на себя первый удар фашиста.
Жена боевого офицера Красной армии! Ей и девочкам выдают вспоможе-ние уже и по линии ленд-лиза тоже. Девочки хоть немного приоделись, стало им теперь в чём выйти погулять на пронизывающем ветру тихоокеанского города.
Как радовалась Тоня, глядя Верочке вослед, когда та бежала с подружками в кино. А крутили в кинотеатре новый фильм «Котовский», только выпущенный в прокат. На цветной афише гарцевал на лихом коне сам Котовский, роли играли знаменитые артисты: Марецкая, Крючков, Ванин.
Когда впервые Тонечка прошла мимо кинотеатра и увидела эту афишу, у неё стукнуло в сердце и ослабли ноги.
Вот, кажется, только вчера гуляли они с Гришей и девочками по милому и уютному Тирасполю, разговаривали о Котовском, учитель так прекрасно и само-забвенно читал стихи у бывшего штаба комдива, а вокруг неслась полноводная мирная жизнь, всё росло и цвело, строилось, рождалось и смеялось от счастья!
Всё пошло прахом…
Всё погибло, сгорело в злом пламени войны.

Полная впечатлений вернулась Вера и рассказывала, рассказывала каж-дому, кто изъявлял согласие послушать,
– А он! А они! А наш советский комдив Котовский…
И долго ещё Верочка припевала из фильма задорные мелодии Оскара Строка:
«Одесситка – вот она какая,
Одесситка – пылкая, живая!»

 «Ах, мама, мама, что мы будем делать, 
Когда настанут зимни холода? 
У тебя нет тёплого платочка,
У меня нет зимнего пальта!»

Тонечка улыбалась забавной песенке Веры, но и хмурилась истинной правде этих слов. Действительно, что им делать? Ничего у них нет, еле пережили прошлую зиму. Всё больше дома сидели.

А утром, смотри-ка, их позвали получить помощь по ленд-лизу. Тоне дали пальто, Лизе – тёплый плюшевый капор, а Верочке досталась серенькая меховая шубка, поношенная, конечно, но шубка же!
Радость-то какая!
Пусть теперь «настанут зимни холода»! Ничуть не страшно!

Не раз сидела Тонечка над Гришиным письмом, перечитывала его в мил-лионный раз, целовала строчки, плакала слезами радости. Пусть весь свет опол-чается против них – они любят друг друга. И эта любовь, как незримая броня, оку-тывает их семью! Хранит и бережёт!
Всё обязательно будет хорошо!
Не может быть иначе!
Ведь на чём стоит белый свет?
На обычных людях! В том числе на них – Тонечке и Грише. Именно они ба-лансируют, держат жизнь на своих плечах. И обязательно удержат!
Так мнилось Тонечке. И свято верила она в это.
А потом по репродуктору услышала песню. Как будто о них – Тонечке и её Грише – написанную поэтом Долматовским. Как смог тот поэт узнать и всем со-ветским людям рассказать об их крепкой и нерушимой любви?

«Я уходил тогда в поход
В суровые края.
Рукой взмахнула у ворот
Моя любимая».

Слушала Тонечка песню и верила, свято верила: всё переживут они с Гри-шей, и отойдёт от них зло. И придёт к ним, наконец, покой и радость. Так обяза-тельно будет. А пока ей надо быть сильной и жить дальше.
Вот тогда и пришло Тонечке на ум сделать карточку и отослать её Грише на фронт. Вот он, этот фотопортретик: как лучатся глаза молоденькой Тонечки свет-лой радостью непременной будущей встречи с желанным её!

Получил Гриша эту карточку и написал большое и нежное письмо о том, что теперь в нагрудный карман гимнастёрки положил он этот портретик. И не расста-ётся с ним ни днём, ни ночью. Так через всю войну и пронёс. Крепким оберегом стала фотокарточка для Гриши. Спасла и сохранила. И во всех испытаниях на всех путях-дорогах войны сияла и ободряла его милая улыбка Тонечки.



20.   У самого Тихого океана.  Китайцы

А тыловая жизнь катит свои волны. Наступал и отходил высокий прилив Тихого океана. Бесконечные туманы, серая дальняя даль – как привычны они То-нечкиному глазу.
Но как не похожи эти пейзажи на бессарабские степи и перелески, на сол-нечные поля и виноградники, которые нет-нет да и встанут перед внутренним взором. Какая светлая то была полоса в Тониной жизни. Солнечное счастье… Да вот грозные тучи наглухо закрыли солнце. Ураган войны подхватил Тонечку, ото-рвал её от Гриши, закрутил-завертел и оставил её тут, у самой кромки великого океана слёз.
Сколь суров климат у Тихого океана, столь суровы и люди здесь.
Кроме русских, в посёлке жили и инородцы.
Китайцы.
В маленьком домишке, недалеко от Терченок, проживала семья Фан.
Мужа самого, Фан, никто почти и не видел. Он или тихо сидел в комнатах, писал, или пропадал на какой-то работе.
А жена его частенько стояла во дворе. Была она непривычной русскому глазу. Низенькая и полная. С похожим на тыквенное семечко плоским лицом.
С высокой затейливой причёской.
Ходила с трудом, просто ковыляла, держась за стену или забор. Во дворе они какое-то диво развели: махонькие, прямо игрушечные… сопочки, что ли? Нет там огородика, как у людей. Только эти камни, дикие растения из тайги. Муж при-нёс. И ещё цвели пионы.
Катерина рассказала, что китайцы бежали от японских зверств. Что они –   из знатной семьи. Оттого так китаянка и ходит плохо – её ноги с детства были «вбиты» в деревянные колодки, чтобы ступни не росли большими, как у незнат-ных женщин. А обувается она в крохотные, просто детские туфельки – «утюжки». Как там они называются? Лотосовые крючки, как-то так. А ноги, соседки сплетни-чают, она бинтует широкими полосами материи, пересыпая материю душистым порошком.
Странно всё это было казачкам.
Но ведь соседи же.
В каждой избушке – свои игрушки.
Взрослые соседки с китаянкой жили мирно.
Только мальчишки были безжалостны, как все подростки во все времена. Швыряли из-за угла галькой и горланили:
– Худя! Худя! Собаку съела!
Дразнили.
Им весело было смотреть, как она, разъярившись и громко крича, пыталась бежать за ними, переваливаясь уточкой, перехватываясь руками за забор.
Но скоро эту жестокую забаву соседи пресекли.
У китайцев случилось горе. У них была дочка – маленькая китаяночка, хо-рошенькая и крохотная, как игрушечка. Она и раньше редко выходила во двор, и Тонечкины девочки её совсем не знали. А с недавнего времени на улицу она и носа не казала.
Китаяночка была ещё совсем младенцем, когда родители надели ей её первые деревянные «колодки» на ножки. С тех пор прошло несколько лет, и ко-лодки стали сначала немилосердно жать, потом – жечь огнём. Наверное, боль стала просто невыносимой – девочка всё время жалобно и тоненько кричала и скулила. Стала падать в обморок. Родители вызывали врача. Врач установил у ребёнка порок сердца и приказал снять колодки.
Но как можно? Ведь тогда девочка запятнает честь и положение знатной фамилии.
Вот и страдали родители, слушая стоны дочки. Слышали эти стоны и сосе-ди и ходили чернее тучи.
А одним недобрым утром из дома китайцев вынесли маленький гробик.
Тонечка не знала, пойти ли ей по казачьему обычаю к соседям. Или это бу-дет ими плохо воспринято?
Все решили – не трогать осиротевших родителей. И мальчишкам под стра-хом порки наказали строго-настрого оставить свои «наскоки» и дразнилки.
Эти китайцы были «новые», безобидные.
Но были в городе и «старые», жили там ещё при генерал-губернаторе, при царском режиме.
Вот те-то пользовались дурной славой.
Жестоки они были. Ой как жестоки.
Давали деньги взаймы под проценты. Но не приведи Господи задержать им возврат. Тонечка ещё с детства помнила жуткую историю об одном казаке, кото-рый не вернул долг в нужный срок. Как об этом происшествии страшным шёпо-том, округлив глаза, толковали меж собой соседки: прямо на следующий день у казака пропал маленький сынок. Обежав весь город, перепуганный отец собрал деньги и принёс китайцу.
Тот сказал ему:
– Холосо, сопка ходи. Тама он.
Казак бегом бросился к указанному месту.
И нашёл на камне трупик сына.
Были ли последствия этой истории для китайцев, Тонечка не помнила, но сохранила опасливое отношение к этому народу.
А дикие истории о хунхузах? О таёжных китайских бандитах, которые со-вершали немыслимые зверства, крали людей, назначали выкуп, мстили тем, кто им противился, смертью детей, но при этом… не трогали сумасшедших.
Говорили в казачьей слободке, удивляясь, и о поразительном происше-ствии. Давно это было, лет двадцать пять тому назад. Ещё до революции.
Была одна молодая девушка, приезжая, кажется – учительница в семье подполковника, командующего батальоном охраны железной дороги Транссиба. Раз она заблудилась в сопках. Ушла одна-одинёшенька собирать для своей кол-лекции необыкновенных бабочек – синих приморских махаонов. И, потеряв тро-пинку, попалась прямо в лапы отряду хунхузов!
Другая бы перепугалась, стала плакать, но не эта.
Молодая учительница не растерялась! Она принялась весело болтать с гла-варём хунхузов о том о сём, демонстрируя ему свой «улов» бабочек, не выказы-вая никакого страха.
Тот, поразившись её поведению, посчитал девушку умалишённой, не оби-дел, даже велел сопроводить до окраины города! Рассказывали, учительница об этом потом даже рассказ написала. Звали её Софьей. А значит это имя – муд-рость. Вот девушка и оправдала его. Мудро поступила, храбро.
Хунхузы тогда соблюдали территориальность, каждая шайка грабила в строго определённом районе. И те купцы, неважно, русские или китайские, кото-рые хотели жить «спокойно», платили «своим» хунхузам дань. В срок получали от них подмётные письма, сколько платить и куда нести. На какой камень какой соп-ки или ещё что.
Бывало и такое, припоминала Тонечка рассказы родных, хунхузы совсем донимали. Тогда из Владивостока посылали в посёлки при станциях железной дороги отряды русских пограничников для усмирения. Помогало, но на время.
А отец Тонечки, Степан Петрович, им, детям своим, всегда рассказывал, что железнодорожников хунхузы и не трогали вовсе. Никогда не трогали. И поезда не грабили. И даже солдат охраны путей не обижали. Не жгли их станций и поселе-ний. Уважали хунхузы железнодорожников, что ли? Или приказ им какой вышел от их китайских старших, кто же то знать может? Вот та учительница и прогуля-лась свободно по сопкам. А была бы она при семье генерала пограничных войск – ничего бы ей не помогло, никакие ухищрения!
Но эта история случилась давно, если и вообще она была.
Вот теперь присмирели китайцы. Война – она всем война.
И легче жизнь не становилась. Голод всё ближе придвигал свои жёлтые клыки к горлу жителей Дальнего-предальнего Востока.

21.   У самого Тихого океана. «Жди меня, и я вернусь!»

«Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придёт,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждёт.
……………………….
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, – 
Просто ты умела ждать,
Как никто другой».

Эти строки Константина Симонова прочитала Тонечка в газете. Приняла их как наказ ей, Тонечке. Понимала – это горькое заклинание, мольба солдата, вера его, вливавшая мужество в отчаявшиеся сердца. Колдовство любви в давильне войны.
Давильня… Какая страшная давильня…
Хоть и полегче стало Тонечке и девочкам, когда восстановлен был её статус жены фронтового офицера, но общая скудность и неизбывное горе того времени калечили души всех, давили, сгибали людей.
И припомнилась Тонечке картина, столь привычная для бессарабской осенней поры, когда в большую давильню местные жители корзинами сносили виноград и парами или втроём прыгали и топтались по нему. Сок стекал в жерло упрятанного в землю кувшина… 
Да только теперь Тонечка представляла себе весь советский народ, каждого человека, каждую семью – вот как те гроздья винограда в той давешней давильне. Топчутся, пляшут по ним немцы-оккупанты, фашисты проклятые! И не виноград-ный сок утекает в землю – слёзы и кровь, кровь людская!
Подлые!
Подлые!
Звери!

–   Я умею ждать, –  шептала Тонечка. – Я дождусь тебя, Гриша, не сомне-вайся. Мы все дождёмся: и девочки, и я. И будем мы жить дальше, назло врагу, назло бедам! И будем мы счастливы, сильно-сильно! Верь мне, Гриша, так и бу-дет!
В чёрной хрустально-ледяной вселенной молитвы её взвивались огненно-жарким закрученным вихрем и вдруг, в звёздном небе над Землёй, встретились с такими же зароками, которые в то же самое время давал себе и ей в душе своей Григорий Сергеевич. Сплелись горячие токи их чувств и чаяний в одно, стократ усилились в межзвёздном эфире и одновременно отразились в зеркале душ их, единых, хоть и разделённых тысячами километров. Странное спокойствие и уве-ренность вселив.
Мы выстоим!
Мы всё выдержим!
Мы встретимся, иначе рухнет небо на землю, взорвётся вселенная, погас-нет солнце.
Мы встретимся.

Бабушка Катерина покупала на базаре единственную еду, что тогда (кроме рыбы) была доступна в городе. Не удивляйся, мой читатель, глядя со своих со-временных позиций, еда та была – живые тихоокеанские крабы.
Они легко ловились, не были нужны на фронте. Поэтому-то и составляли практически весь рацион жителей Владивостока в первые годы войны. Катерина покупала краба за небольшие деньги, приносила домой, мыла и варила в чугунке. Потом все садились за стол и, достав краба, разрезали его ноги, вынимали белое мясо.
Питательности в той еде было мало. Одна видимость. Ели-то почти без хлеба. Картофель был редок и дорог.
По карточкам выдавали постное масло, но его Катерина выделяла внучкам по столовой ложке в день как лекарство.
Однажды случилась беда.
Голодная Лизочка полезла за бутылью с маслом и… уронила! Вылилось больше полбутыли, но Катерина уже была не та. Поутих её горячий нрав, слом-ленный столькими бедами. Она только мягко попросила Лизу, рыдавшую от ужаса содеянного, не убиваться так.
Ничего. Проживём.

Только часто, чаще обычного, доставала Катерина старую засаленную коло-ду карт и, шепча себе под нос, раскладывала на всех своих. И тайно – на зятя…
Гадала, что было, что есть…
Чем сердце успокоится?

Глядя на сестёр, невольно задумывалась и Тонечка.
Как сильный порыв ветра поднимает пыль, слепит глаза, бьёт в лицо, так и война замутила чистое и плавное течение их жизни.
Перемешались карты судьбы всех четырёх молодых казачек Терченок.
Что там впереди?


22.   У самого Тихого океана. Судьбы сестёр Тонечки


Сёстры… Рождены от одних родителей, взращены в одном доме. Связаны нежной дружбой. Но какие разные судьбы!
Кому – мрак потерь.
Кому – геройство, военная страда, такая, что и мужчине не сдюжить.
Кому – женихи завидные на выбор, да только на выбор матери, Катерины.
Кому – вечные мытарства, гарнизонные переезды и скитания, в которых ни-какого домашнего добра не наживёшь, но зато – с беззаветно любимым мужем и на всю долгую-предолгую жизнь.

Скоро сестра Таня ушла на фронт.
Забегая вперёд, скажу, что стала Таня санитаркой в стрелковом полку. Спасла медсестричка Татьяна немало жизней бойцов, вынесла их с поля битвы. Заслужила целый «иконостас» боевых медалей на грудь. На парадном кителе и места нет – везде награды. Да какие!
Но война есть война. 
Не избежала и красавица Татьяна участи многих и многих женщин на фронте. Полюбила она там.
Казалось, военная любовь обернётся счастьем. Её избранник был холост и хотел жениться на ней, Тане, тем более что была она уже от него на сносях. В 1944 году отправил он Таню к своим родителям.
Рожать. Да прежде Тани пришла в дом к его старикам похоронка на него, их сына.
Чёрная ночь пала на землю.
Вернулась Таня домой во Владивосток, родила дочку.
Горевала очень. Два года ждала: может, ошибкой похоронка пришла? Но нет. Чуда не случилось.
Все эти два года поддерживал Татьяну, не давал ей пасть духом Сергей –   знакомый её с детства, теперь моряк. На путях-дорогах войны сохранял он в груди своей тайную горячую преданность Танечке, незабываемой первой любви его. На доброту его, на заботливость, на верность через время ответило и сердечко Тани. Через два года поженились они. И стала Таня – Мухина. Усыновил Сергей дочку Танечки, а затем родили они и сына. Хорошо, любовно прожили супруги во Вла-дивостоке. Только первым Сергей покинул этот свет. А Татьяне был отмерян дол-гий век, более 90 лет. После смерти Сергея смотрела за матерью дочка.  Даже са-ма смерть отнеслась с большим уважением к отважной фронтовичке. Тихо-тихо пришла за ней во сне. Но всё это потом, потом.
А пока идёт 1942 год. У младшей сестры Любушки произошла резкая пере-мена в жизни. Она готовится выйти замуж. Женихом, выбранным Катериной доч-ке своей восемнадцатилетней, оказался человек известный, можно сказать, зна-менитый на весь Советский Союз. Звали его – Ефрем Иванович Гаманков. Герой Советского Союза.
Вот как! Матрос-полярник.
Зимовал на льдине вместе с Папаниным!
Ему – около 30 лет. И тоже, как и Тонечкиного Гришу, привела Ефрема судьба в Приморье из Брянской области. Поучившись в школе, некоторое время работал Ефрем на лесопильном заводе в окрестностях Мурманска. А когда при-шёл 1932 год, Ефрем уже ходил на ледокольном пароходе «Таймыр». Дальше –   на мотоботе «Исследователь» и ледоколе «Ермак». Тяжёлые походы, но какая ин-тересная жизнь!
Как стал Ефрем героем? С октября 1937 года он, уже Ефрем Иванович, матрос первого класса, стал невольным участником легендарного дрейфа на па-роходе ледокольного типа «Георгий Седов». Дрейфа, что длился два с половиной года, по январь 1940 года. 
Знаменитая зимовка на льдине вместе с Иваном Дмитриевичем.
С Папаниным, с тем, кого так восторженно встречала вся страна!
Мужественным и стойким показал себя Ефрем Иванович в этом испытании. И совершил много подвигов, о которых даже жене Любочке не всё впоследствии рассказывал.
Чтобы не пугать, как оно там было...
В газетах того времени писали, а семья Терченок читала: «3 февраля 1940 года Президиумом Верховного Совета СССР выпущен указ о присвоении матро-су парохода ледокольного типа “Георгий Седов” Гаманкову Ефрему Ивановичу, звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали “Золотая Звезда” (№ 238) за проведение героического дрейфа, выполнение обширной про-граммы исследований в трудных условиях Арктики и проявленное при этом му-жество и настойчивость. Ему выдана денежная премия в размере 25000 рублей».
А тут этот легендарный матрос оказался рядом. Едва лишь началась война, как Ефрем сразу подал рапорт о добровольном зачислении его во флот.
И вот он уже ходит матросом на судах Дальневосточного пароходства: «Смольный», «Ким», «Кулу» и «Красногвардеец». Сопровождает караваны гума-нитарной помощи из США.
Ах как заглядывались на него все женщины – служащие Владивостокского управления ВМФ СССР. Но он сразу выделил для себя Любушку – яркую, краси-вую, весёлую. Хоть и в старом жакете, зато с такими кокетливыми «чёртиками» в тёмных, роковых очах. Казачка!
Ухаживание прошло стремительно. Сразу последовало предложение руки и сердца.
Люба не хочет замуж, сомневается, слишком молода и пока страдает по своему погибшему другу. По первой детской любви. Вася её был хороший малый и служил матросом. Но Охотское море известно своими жестокими штормами на весь мир. Вот там, в бурю, судно Васи и погибло.
Пошло ко дну.
Поплакала Любушка, но не обладает она твёрдостью характера своей старшей сестры – Тонечки. А все родные в один голос уговаривают её «не упус-кать своего счастья».
Что тут делать?
Вот Люба и дала себя уговорить. Катерина внушала ей, что мать – она  все-гда знает, что для дочери лучше.
– И не сомневайся. Потом увидишь, я была права.
Как не послушать мать?
Жених торопил.
Свадьба состоялась.
Сначала выбор Катерины оправдывал себя. Гаманковы занимали одну из комнат Катерининого дома.  Жили хорошо, дружно. Ефрем обожал Любушку. Но виделись они редко – он ходил в походы. Привозил из дальних краёв подарки. То целую головку литого шоколада, то обнову. По возвращении его бывали у моло-дой семьи шумные компании, чем могли – накрывали стол, Ефрем же привозил и выпивку.
Сначала было весело.
Да со временем не рада оказалась Люба компаниям и выпивке. Это начи-нало становиться проблемой.
Катерина молча поджимала губы, когда дочь жаловалась ей. Однако недол-го прожили вместе Люба и Ефрем.
Умер Ефрем Иванович от туберкулеза 15 мая 1951 года во Владивостоке.
Похоронили его на Морском кладбище.
Остался у Любы сын – Саша. Светлый, умный и способный был мальчик. Всеобщий любимец. Да не пришлось ему дожить и до двадцати пяти лет. Сгорел от белокровия – недуга, что так нередок на Дальнем Востоке.
Но и это случилось потом. Много после.

А мы вернёмся назад, в тот страшный 1942 год. Голод был неимоверный, выворачивающий внутренности, изводящий и грызущий сердце.
Не спасали людей рыба и крабы.
Тонечка совсем извелась.
Вдобавок ко всем бедам из города Ворошилова (Уссурийска ныне) пришло известие. Старшая сестра Тонечки только что получила похоронку на своего мужа Ивана. Да ещё при особых обстоятельствах…  Не пережив горя и шока, Марья страшно занемогла, трое детей остались почти без присмотра. На семейном сове-те решено было Тонечке ехать спасать Марью.
Семья разделилась.
Решили: Катерина, Люба и Лизочка остались во Владивостоке. Еды на них хватает, а Тонечка, взяв старшую дочь, отправляется к своей сестре. На помощь.
Иван был намного, на целых десять лет, старше юной Марьи, когда её отец Степан привёл его в свой дом. Возможно, что и с дальним прицелом привёл, как говорится.
И ведь не ошибся Степан.
Ах какая случилась любовь у Ивана да Марьи!
Неслучайно в одном полевом цветке объединены их имена. А цветок тот, Иван да Марья, всегда в народе был символом любви, семейности и верности.
Был Иван человеком очень добрым и заботливым, на руках носил юную жену свою. Баловал её, как ребёнка, чем мог. А служил он начальником одного из же-лезнодорожных товарных депо большого дальневосточного города…
Как, читатель, нам тот город называть? Был он сначала Никольск-Уссурийский, затем – Ворошилов, а сегодня же он – Уссурийск…
Вот в том странном своей историей городе  неспешно шла жизнь Ивана да Марьи, народили они троих детей.
Да вдруг началась война!
У Ивана была бронь железнодорожника.
Ворошилов – он узел всех дорог и путей Приморья. На станции города при-бывали и отправлялись грузы на запад, на войну. Шли и мешки с зерном. А где зерно, там и мышки полевые, и птицы небесные. И все они рвут-грызут мешкови-ну. Зерно себе добывают.
           Гляди, сыплется зерно через дырки, прямо на доски вагона!
Стоял март 1942 года. Самый голод на Дальнем Востоке.
На станцию пришёл вагон с зерном в мешках, особенно попорченных гры-зунами. Просыпавшееся зерно ковром укрывало дощатый пол товарного вагона. Женщины, работавшие на станции, увидев такую картину, стали слёзно молить начальство товарного депо позволить им подмести просыпанное зерно
– Детям же! Погибают с голоду!
Не вытерпел слёз Иван.
Дозволил.
Да в ту же ночь на него донесли. Нашлись охотники на его место.
С немыслимой скоростью был Иван в тот же час лишён брони и отправлен на фронт.
Прямо на передовую.
Не послали его на курсы первичной подготовки бойца, сразу в бой кинули. Вот в том первом и единственном для него бою и сложил свою буйную голову и доброе сердце Иван, муж Марьи, отец троих детей.
А Марья чуть ума не лишилась от шока и горя.
Заболела.
Сильно.
Сердечные приступы один за другим.
Вот и едут теперь Тонечка и Вера ей на помощь. Сами чуть живы, но кто ещё Марье поможет, как не родная кровь?



23.   Жизнь в Ворошилове. Сестра Марья


Едет Тонечка, гадает, что это за город такой, столько раз менявший своё имя.
Уже два раза проезжала она мимо Ворошилова, да ещё ни разу не при-шлось ей выйти из поезда и навестить старшую сестру – слишком суровые были предписания в первый раз, слишком ужасен путь домой – во второй. Так и не увидела она сестры, да и город сам не разглядела.
Стоит он не на полуострове, как Владивосток. Расположился Ворошилов в глубине материка. Слава Богу, не будет там таких туманов, как во Владивостоке. Зато там недалеко границы с Китаем и Кореей.
Раскинулся город на слиянии трёх рек, на перекрёстке всех дорог и путей.
И сухопутных, и речных.
 Пока – видит Тоня в окне вагона – вроде всё как обычно: тайга, сопки, бо-лота. Жильё изредка виднеется. Бревенчатые избы в посёлках вдоль путей, мо-сты через реки.
– Та-та, та-та, – звучат стыки под колёсами.
Качает вагон в такт этой незатейливой песенке. Как привычна она Тонечке, как устала Тонечка от этих двух нот железнодорожной жизни.
– Се-стра, се-стра, – выпевают колёса.
Пристыдили они Тонечку. По неотложному делу едут они – сестру и пле-мянников выручать. А кому же ещё ехать, как не ей? Вот час за часом и слушает Тонечка нотацию колёс.
– Се-стра, се-стра, се-стра, се-стра…
Под мерное звучание придремнулось.
По вагону прошёл проводник, громко объявляя:
– Ворошилов, подъезжаем!
Глянула Тоня в окно. Где горы? Где холмы сопок? Перед ней распласталась равнина, поросшая островками невысоких деревьев. Небольшие речки, камыши высоченные по берегам.
Тем временем приехали.
Вышли из вагона – и сразу попали под дождь. Просто под ливень.
Кое-как добрались по указанному адресу.
Жила Марья на окраине города.
Вот её двухэтажный деревянный дом.
Поднялись мать с дочкой на второй этаж по деревянной заплёванной лест-нице, пропахшей острым кошачьим запахом.
Вот и квартира.
А на пороге, вся в волнении, встречает их Марья!
Вошли.
Какая Марья ужасно бледная… За нею в прихожей теснятся трое детей: большая девочка, много старше Веры, и два маленьких мальчика.
Ожидание на их лицах, светлое облегчение – помощь приехала!
Сама Марья так обрадовалась сестре, обнимала, целовала. Когда прошёл первый радостный порыв встречи, Тонечка огляделась: где им тут разместиться?
Всего две комнатки, так бедно обставленные.
Да, не чета это жильё владивостокским Катерининым хоромам. Там – боль-шой дом и хоть в обстановке сохранился дореволюционный достаток.
А тут!
Неприкрытая нищета!
Еле разместились.

Верочка сначала стеснялась двоюродных братьев и сестры, да они скоро её растормошили, засыпали вопросами. Конечно, повидала Вера полсвета, столько знает! С интересом смотрят на неё братья и сестра.
В одной из комнат стояла странная бочка, прикрытая крышкой. Верочка с любопытством подошла: что там?
А были там – жмыхи. Когда есть совсем нечего, то и жмыхам люди рады.
Вот так оно устроено на белом свете.

Сёстры после многолетней разлуки поплакали, проговорили всю ночь. Да разве за одну ночь всё расскажешь, столько накопилось на душе! Как свежа ещё рана в сердце Марьи!

Утром сходила Тоня, зарегистрировалась, выправила документы.
А потом началась для неё и Верочки непривычная обеим «крестьянская» жизнь.
Город тот – расположен на равнине, и окружают его поля. На этих полях жители и разбили себе огороды, обещающие хоть какое пропитание. В основном все жители сажали картошку. Но и другие овощи – тоже. Старшая племянница отвела тётю Тоню и сестру Верочку на Марьину делянку.
Не очень-то Тонечка умела огородничать – не занималась мать её, Катери-на, картофелем в посёлке. Там для того и земли подходящей не было, а Степан довольно зарабатывал. Без соток «картохи» обходились.
Вот и не приучила мать Тонечку к труду на земле.
Замужем Тоне тоже не до огорода было. Да и не хотел Гриша, чтобы Тонеч-ка портила изящные ручки свои, сколько был в силах, оберегал.
Но ныне пришла другая череда, приступила как с ножом к горлу. Жизнь вы-ставила ультиматум: не будет картофеля – не выжить семьям двух сестёр.
Поначалу расстроилась Тонечка и сильно так растерялась.
Но, взяв себя в руки, пригляделась к другим людям, как они работают. По-спрашивала у них – и уяснила задачу. И вот уже наравне с другими женщинами копает она гряды, а Верочка кидает в борозды резаные клубни с проклюнувшими-ся глазками.
Домой обе пришли грязные, мокрые, чуть живые, но всё посадили!
Так и повелось.
Хорошо, что сразу двое старших детей сестры Марьи стали помогать на огороде, а то не справились бы! Марья получает за погибшего мужа вспоможение на детей, но оно настолько мало, что как и нет его.
Оплакивала Марья Ванечку, горевала по мужу, причитала, беспрестанно слёзы лила.
Лили и дожди. Беспросветной стеной стояли.
Верочка жаловалась маме, что постель вечно сырая, спать в ней неприятно. Марья же уверяла, что такие дожди тут каждое лето. Но обещала, что непогода прекратится сразу, как придёт осень.
А пока терпят мать и дочка сырость и грязь, исправно делают тяжёлую и не-привычную им работу. Голодно, но ждут осеннего тепла и хорошего урожая.
Вот там, на Марьином огороде, Тонечка и Вера провели всю оставшуюся весну, лето и раннюю осень. Сорняки под летним дождём росли в человеческий рост!
Прополка требовалась чуть не ежедневная.
Ручки Тонечки огрубели и потрескались.
Но она радовалась – урожай будет!  И неплохой.
Протянут они эту зиму!
Дожди незаметно пошли на убыль и прекратились.
А потом приспела пора убирать картошку, возить её в город. Еле справи-лись!
Оглянуться не успели – вот и осень, можно немного передохнуть после тяж-ких и непривычных огородных трудов.
В сентябре, как Марья и говорила, погода полностью наладилась, стало солнечно и тепло.
Школа! 
Верочке идти во второй класс. Её приняли в хорошую школу, бывшую жен-скую гимназию, красивое старинное здание из красного кирпича. А в чём идти учиться? Что надеть? Ничего же нет. Да помогла Марья. Вере пришлись в пору старые платья старшенькой Марьиной дочки, уже переросшей эти «наряды».
Первое занятие!
Привели матери детей в школьный двор. Привела Веру и Тонечка. Глянула на собравшихся ребятишек – набежали слёзы. Все детки пришли одетые – кто в чём. Бледные от голода, осунувшиеся личики. 
Да воздастся вам, фашисты проклятые, за муки детей наших!
Класс Верочку принял дружелюбно.

Улыбчивая, тёплая осень сполна расплатилась за слёзы лета. Удивительно, но в одно мгновение пропылились улочки города, будто и не лило как из ведра три месяца кряду.

Тяжело дался Тоне и 1943 год. Мало им лишений и голода, так новая напасть!
Опять не стало писем от Гриши.
До того Григорий Сергеевич регулярно писал.
А тут опять замолчал… на несколько месяцев...  Знала Тоня, что бьётся её Гриша с ненавистным врагом, да не знала, что теперь он освобождает Кубань и Северный Кавказ. Участвует в окружении и полном разгроме крупной немецкой группировки, был ранен и награждён за отвагу. Что уже полтора года командует он батальоном, а писать письма в этих условиях он не может.
Писем не было.
Тонечка ужасалась внутренне, на сестрино горе глядючи, но сама казачий фасон держала.
Старалась.
Не плакала.
Верила.
Крепко верила в их с Гришей удачу.


24.   Жизнь в Ворошилове. Прогулка в город. Странная встреча

В первый выходной в сентябре Верочка попросила маму Тоню пойти в центр. Долго уже живут они в Ворошилове, а города толком и не видели!
Тонечка и рада.
Самой интересно.
И хочется отвлечься от тягостной похоронной атмосферы в доме сестры. Собрались мать и дочь и чинно отправились на экскурсию.
Тонечка к случаю тоже приоделась. Марья уступила сестре пару своих пла-тьев. Обе сестры – хорошие рукодельницы, они всё подделали, подшили. Теперь и Тонечка выглядит если не нарядно, то прилично. И как украшают её и Верочку косы! У Тонечки – привычная «корона» венчает её головку, а Верочка переброси-ла на грудь две длинные косы, материно «наследство», теребит матерчатые бан-ты. 
Верина «классная» увлекалась историей родного края. Она рассказывала детям, что судьба их города была весьма непростой. Сначала, в древности, тут была часть китайского царства Цзинь. Потом люди надолго забросили эти места. Потом опять сюда пришли жить китайцы и корейцы. А в 1866 году стало тут рус-ское село Никольское. Но село быстро переросло в город, благодаря его удобному расположению на перекрёстке различных дорог.
Вот что сказать даже о названии?  При прежней жизни Никольск-Уссурийский называли так по маленькой церкви святого Николая. При советской власти, в 1934 году, был город назначен центром Уссурийской области. Это собы-тие произошло уже на Марьиной памяти. Во вновь образованную область ввели почти все районы вдоль Транссиба.
– А Ванечка мой, – тут Марья сглатывала слёзы, –  на Транссибе всю жизнь прослужил! Всё изъездил. Потом в депо работал. Много рассказывал.
Позже, году в 1935 переименовали областной центр в город Ворошилов. Да… так вот.
– И  улицы тоже переименовывали часто. Сперва-то путались с этими но-выми названиями. Идёшь в гости – нет такого адреса. Уже другой!  Потом прила-дились. Жили в Никольске-Уссурийском, оказались в Ворошилове… Что дальше-то будет? Ох что будет, а? Тоня? Как мне жить?
И опять слёзы и удушье, опять Тонечка выхаживает Марью, гладит по руке, утешает…
А своей тревоге воли не даёт.

Вырвавшись на свободу, как птички из клетки, пусть на один, но упоитель-ный день, Тонечка и Вера весело идут по городу. Среди невысоких домов, окру-жённых палисадами, прямо на улице им иногда встречаются странные продолго-ватые камни с большой выемкой в середине – «каменные ступы древних людей». Так их назвала учительница. Торчат эти «ступы» прямо из земли или из травы, еле видны. Не споткнись!
Тротуаров в городе нет, в центре стоят невысокие дома в два этажа. Зато какие есть красивые, наверное купеческие!
Удивляются мать и дочь странной смеси: ладные, пышные «купеческие хо-ромы», а рядом корейский «ханок», китайская «фанза» и украинские белёные «хаты»! Удивляются мать с дочкой и смеси культур, наций и языков на улицах.
Поспрашивали и нашли Тонечка и Верочка знаменитую старую церковь святого Николая, в честь которой город долгое время и назывался. Одна старуш-ка, засмеявшись, сказала:
– Этот город особый – военных и купцов. А те всегда к Богу ходили. Иначе им нельзя было.
Но Тонечка подумала, что про всё Приморье можно так сказать. Ещё до за-мужества своего она слышала разговоры о величественном соборе, самом боль-шом и высоком на всём Дальнем Востоке, о Никольском соборе. Ахали, говорили о нём:
– Высоченная громада, 54 метра по кресту! А красив-то, внутри – просто Царствие Божие!
В газете писали, похож тот собор на московский храм Христа Спасителя, та же архитектура. Да как теперь выяснилось – та же судьба.
Спросили дорогу к нему у той старушки. Она вдруг потемнела лицом и, по-молчав немного, сказала:
– Вы, милые, не ищите зря. Снесли тот собор. Взорвали в 1932 году. Уж и не хотел он падать. Крепко держался за землю, да куда там! Столько взрывчатки положили…  Вот и грохнуло! Кирпичи-то фонтаном летели, людей сколько пора-нило!
Старушка была маленькая, юркая. Как-то вышло, что словами сказала она меньше, чем выражением лица своего.
– Военный штаб поставили на освящённом месте. Свято место пусто не бывает, так ли, милые? Раньше Бог служивых берёг, они ему собор и воздвигли. А теперь-то как оно будет? Соборная площадь – вот она, и штаб – вон, милые, стоит. На Соборной-то площади…
Вот вредная старушка. Тонечка сухо поблагодарила её, и пошли они с Ве-рочкой дальше. Верочка пыхтела, а Тоня сердито думала: «А вот не дождёшься, богомольная старушка! Победит врага Красная Армия! Вернутся все домой… и мой Гриша!»
Не увидели Тонечка с дочкой приморское чудо – собор, зато разглядели как следует другое, изумительное по красоте здание.
Театр?
Будто сказочные дворянские палаты стояли на Сенной площади. Высокие узкие окна, иные расположены по фасаду, как по ступеньке, зелёная малахитовая крыша, красивое чугунное литьё козырьков входов, затейливая кирпичная кладка.
Тонечка и Верочка остановились напротив, молча разглядывали. Непод-дельным восторгом своим выделялись они среди угрюмых, спешащих по делам людей.
Поколебавшись немного, оглядев их с ног до головы и, видимо, вынеся благоприятное решение, к ним подошла статная пожилая дама в красивом ко-стюме с белой костяной брошью у горла. Сильно тронутые сединой волосы её были забраны кверху в пышную причёску, какую носили раньше. Верочка с удив-лением уставилась на неё: как не похожа незнакомка на других женщин, которых Верочка знавала. Девочка уловила тонкий, неземной запах духов, который вдруг распахнул перед ней дверь в какую-то иную жизнь. Недоступную. Красивую, но та-кую чужую…
– Вы, я вижу, интересуетесь, – медленно промолвила дама хорошо постав-ленным низким грудным голосом,  пристально глядя на Тонечку. – Это редкость теперь. Как мне называть вас?
– Я – Антонина Степановна, Тоня. Мы с дочкой первый раз тут, и нам всё хочется увидеть. Ну, город… Это же театр?
Дама благосклонно кивнула.
– Это старый Народный дом. Вы знаете, что такое Народный дом?
Тонечка отрицательно покачала головой. Интересно, что это за дама? Тоня сразу же определила её именно так – дама – и почувствовала себя рядом с ней неловко, старалась прятать изработанные на земле руки, не смогла избавиться от странного смущения… Хотя собеседница и держалась дружелюбно, видимо, го-рела желанием что-то рассказать-поведать им с Верой.
Пожилая же дама заговорила – ясно, отчётливо выговаривая слова, жести-кулируя как-то «на публику».
– Ещё до… –   тут дама как бы замялась, но сразу нашлась, – …до всех со-бытий купец Пьянков, ну тот, что «Торговый дом М. Пьянков с братьями», положил построить Храм искусств.  Для вас, моя дорогая Антонина Степановна, для таких, как вы. Чтобы народ мог увидеть прекрасные спектакли и приобщиться к великой русской культуре. Поэтому Пьянков и начал возводить Народный дом. Ассигновал на постройку сто тысяч рублей! И как быстро вышло! За год всего! Проект лучшего архитектора! Виноградова! Боюсь, моя дорогая, Вам это имя ни о чём не говорит.
Тонечка слушала с интересом, немного внутренне поёживаясь от несколько снисходительного тона дамы, но соглашаясь признать её превосходство над со-бой.
Образованная и утончённая женщина, до которой расти и расти… И как умеет держать себя!
Трое, они стояли посреди площади – маленький островок клубящегося та-инства среди реки насущных людских забот и хлопот, бед и волнений. Мимо них спешили прохожие, все в нерадостных заботах своих, а собеседница всё плела и плела вокруг их троицы незримый и непроницаемый для окружающих кокон из воспоминаний, околдовывала  задушевным тоном, утончёнными манерами и ста-ринным обаянием другого мира.
Увлекаясь, явно ободрённая интересом «публики», она спешила вперёд,
– Видите ли, сначала в городе был только китайский театр. Его построил китайский купец по имени Панхиоза…
Верочка было прыснула, услышав такое смешное имя, да быстро осеклась. А дама продолжала:
– Русских тогда тут было меньше, чем китайцев и корейцев. И этот «меце-нат», с позволения сказать… – Дама брезгливо поджала губы. – Этот «меценат» устроил в подвалах китайского театра многочисленные опиумокурильни!  Мне рассказывали, что там на стенах висели полотнища с надписями «Когда опийная трубка в твоих руках, ты – владыка колесницы в облаках счастья!». Вот для чего он построил этот театр! Чтобы местных жителей сгубить наркотиком. Мило, не прав-да ли? – обратилась дама к зачарованно внимавшим её речам собеседницам.
Верочка возмутилась: как же так?
– А почему милиция их не арестовала? И этого фашиста Панхиозу! – горячо воскликнула девочка, сжимая кулачки.
– Милиция? Дорогое дитя, тут были иные власти. И они в это дело не вме-шивались. Вот Пьянков решил побороться с Панхиозой и построил в 1908 году этот Народный дом. Поглядите! Настоящий театр. Меценаты тогда не поскупи-лись и пригласили из столиц актёров молодого поколения, служителей Мельпо-мены. В том числе и ме… – Тут дама осеклась, выдержала паузу, потом продол-жила скороговоркой: – В том числе и Елизавету Чалееву-Бельскую.
Дама замолкла, как бы ожидая узнавания, удивления, восторга, хоть какой-нибудь яркой реакции. Но в ответ до сознания дамы обрывками долетали слова собеседницы:
– Пограничник… всю жизнь на границе, на фронте… и теперь тоже, до те-атра ли… было.  Война… тут бы выжить…  Бомбили… Бежали от немцев, голые и босые … Еле добрались… Голодно…Так тяжело…


25.   Жизнь в Ворошилове. Город. Чалеева-Бельская

Еле дождавшись окончания реплики визави, дама продолжила свой рас-сказ.
– Этой девочке, молодой Чалеевой-Бельской, выпала великая честь играть на одной сцене Малого театра с Марией Ермоловой, с великим Южиным. Я… она… восприняла… – Голос дамы стал звучным, она  заговорила высокопарно и торжественно, сверкая глазами: – Восприняла традиции того театра и до сих пор несёт их, как знамя! 
Тонечка оживилась:
– Вы говорите, что эта актриса и теперь выступает в этом театре?
– Не выступает, играет, – мягко поправила дама. – И не здесь, она служит в театре Владивостока. В Приморском драматическом театре имени Горького.
Тонечка покивала в знак согласия. Она хорошо знала это здание, хоть на спектаклях побывать ей не пришлось ни разу. Вот обидно…
Дама подумала немного, как бы вспоминая. Добавила тихим голосом:
– После некоторого жизненного опыта она вернулась сюда, в Приморье.
Тонечка сжалась, ожидая словесного удара.
– Жизненного опыта… Вы говорите об… аресте?
Дама неожиданно расхохоталась, красиво откинув седую голову, заговори-ла, отрывисто, как забивая гвозди в удивлённое внимание молодых собеседниц:
– Нет, дорогая моя, вовсе не то! Представьте! Чалеева-Бельская вступила в Красную Армию! По велению сердца! На гребне своей театральной славы! И она прошла с десятой Армией от Поволжья до Кавказских гор. Выступала перед крас-ноармейцами с классическими монологами прямо перед боями, читала стихи на привалах. А взятие Царицына! И сразу после его освобождения – спектакль!  Ка-кой возник тогда душевный подъём у публики!
Дама заулыбалась своим воспоминаниям, глядя внутрь души своей.
Она видела себя ещё девочкой, стоящей за кулисами Малого театра.
Видела Марию Николаевну Ермолову в трагических и героических ролях. Читала о невообразимом триумфе актрисы в роли Лауренсии в драме Лопе де Вега «Овечий источник».
Профессиональная память услужливо подсказала даме слова статьи:
«Бывшим на этом спектакле до сих пор памятно то глубокое, потрясающее впе-чатление, которое произвели и пьеса, и игра Марии Николаевны в роли Лаурен-сии… Когда Лауренсия, бледная, с распущенными волосами, дрожащая от стыда и негодования, прибегает на площадь и сильной речью возбуждает народ к вос-станию против губернатора, восторг публики дошёл до энтузиазма… В этой роли вылилась вполне страстная любовь к свободе и не менее страстная ненависть к тирании, которая охватила собой юную душу артистки. Словно электрическая цепь соединила на этот раз сердце артистки с сердцами тысячи зрителей, и они слились с ней в одном чувстве». 
Дама подумала, и в который раз, что тот момент решил всю её жизнь.
Идти по стопам Ермоловой и в театре, и в жизни!
Следовать открывшимся ей, девочке, идеалам!
И, видит Бог, она шла! И до сих пор идёт!
Создавать электрическую цепь, соединяющую сердце артистки и зрите-лей… И ей это удавалось! В роли той же Лауренсии.
Какой восторг!
События, образы, эмоции увлекли её так высоко, так далеко от настояще-го… Дама не замечала, что собеседница спрашивает её о чём-то.
Тонечка терпеливо повторила:
– Значит, Народный дом всегда был театром? И кто же в него ходил?  Ведь это, – она повела руками вокруг себя, –   большое село! Как мне кажется, – быстро добавила она, не желая быть невежливой.
Дама вынырнула из своих воспоминаний и непонимающе воззрилась на «девочек», стоящих перед ней.
– Что? Ах, да. Село. Большое село? Знаете, когда юная Чалеева-Бельская получила от Пальмина-Элькана, ну, вы же знаете, антрепренёра и артиста, при-глашение на роли первых инженю в Никольск-Уссурийск осенью 1908 года… так сначала она была просто в ужасе! Боже, той осенью этот «город» совершенно по-ходил просто на большую деревню! Особенно после Владивостока. И вот этот кирпичный Народный дом на Сенной, представьте, был самым солидным здани-ем! Но внутри он был хорош! Как хорош! Чудо! Зал, сцена – всё великолепно! Се-зон открыли тогда пьесой «Горе от ума».
Запнувшись, дама раздумчиво добавила в лад своим мыслям:
– Воистину, настоящее горе может случиться только от великого ума… Но, это я так… Какие блестящие спектакли ставились! И в зрительном зале – везде сияли офицерские погоны. Соответственно подбирали и репертуар – классиче-ский, салонная комедия, нередко более или менее приличные фарсы… Пусть сам город был, скажем так, захолустным, но культурная жизнь Приморья перемести-лась сюда! В Народный дом. И била здесь фонтаном!
Дама опять заговорила с пафосом. Как будто произносила заученную роль:
– Уссурийская публика тех лет рукоплескала театральным труппам Арноль-дова, Лирова, Нининой-Петипа из Владивостока, артистам театров Хабаровска, Благовещенска. Каким праздником были гастроли московских и петербургских те-атров! По Транссибу сюда, «в село» приезжали все, не страшась долгой дороги.
А гастроли Веры Комиссаржевской в 1909? Люстры в зале чуть не рухнули от оваций! Как ей кричали «Браво»! Забрасывали цветами…
Дама заулыбалась, румянец разлился по её лицу, видно было, что она сей-час не с Тонечкой и Верочкой, а в том, далёком девятьсот девятом году, и слышит, и видит, как беснуется публика, чуть не снося барьеры перед сценой…  Еле сдер-живая эмоции дама говорила, уносясь мыслями, голос её звенел экзальтацией:
– А концерты прославленной Анастасии Вяльцевой? Публика ехала на них из Владивостока, даже из Хабаровска! Букеты, букеты, сколько цветов, какая пре-лесть! А 1915 год? Можете ли вы, дорогая, представить себе, что всемирно из-вестный миланский оперный театр приедет сюда? На край света! В дикую тайгу!
А ведь приехал! И в прекрасном зале Народного дома итальянцы пели «Кармен» Бизе!
Вот тут дама достигла желаемого эффекта. Тонечка даже рот приоткрыла в удивлении. Арии из «Кармен» она слышала по радиотарелке, и не один раз. Сов-местить в своём воображении этот пыльный одно-  или двухэтажный город, бес-конечные грязные товарные депо, белые «мазанки» и азиатские «фанзы» со сверкающей и переливающейся музыкой Бизе, такой нарядной, из совсем иного мира? Нет, вообразить это Тонечке просто не под силу!
Дама улыбнулась, довольная произведённым впечатлением.
– Да, Пьянков мог быть счастлив. Его детище тогда действительно стало настоящим дальневосточным культурным центром всего Приморья. А гастроли московских артистов под руководством Рощиной-Инсаровой! А вечера балета с участием артистов Мариинки – госпожи Смирновой и сопровождавших её тогда в гастролях господ Романова, Вильдзака! Волшебство и изящество столиц порхало по уссурийской сцене, а купцы старались превзойти друг друга в богатстве и экс-центричности подарков и букетов…
Тут дама осеклась, вдруг осознав, что переусердствовала в своём нажиме.
Какое дело её собеседнице до балетных господ, до выходок богатых куп-цов? Какое дело ей… как там она представилась… ах, да, Антонине… до балета, когда под её глазами чернеют круги от тяжёлой работы и скрытой тревоги, когда она стыдливо прячет испорченные землёй руки, когда её девочка, похоже, недо-едает – бледненькая такая и с нездоровой одутловатой синевой. До того дама ви-дела только их лица, отмеченные одухотворённой красотой и тонкостью восприя-тия, а теперь, приглядевшись и вынырнув, наконец, из своих бесконечных воспо-минаний, требующих выхода «на публику», она разглядела ещё и мрачный ореол тягот и бедствий, витающий вокруг её случайной «аудитории». А как ужасно обе девочки одеты!
Тут только величавая дама обратила внимание, что и наряды-то у обеих  «с  чужого плеча». Вероятно, беженцы?
Да! Точно!
Её собеседница проронила же что-то про пограничников, про фронт.
Ой, как стыдно даме! 
В пылу своего эгоцентричного красноречия она пропустила все реплики партнёрши мимо ушей. Ведь ей самой так хотелось выговориться!  Она же прие-хала сюда, в город своей юности, только чтобы вспомнить и разделить с кем-нибудь былое… 
Вот, свои восторги вспомнила, а девочек обидела.
Обидела невниманием, практически – презрением к их трагедии, идёт страшная война, у них муж и отец на фронте! Может, даже убит! А может, завтра получит эта Антонина «похоронку» и застынет, побелев, не в силах даже плакать, а мир будет рассыпаться ненужными и глупыми обломками вокруг неё… 
Дама даже увидела эту сцену…
А что же она сама? Всё требовала внимания к себе, своим словам, пыта-лась заставить девочек понять чужую и чуждую им жизнь театра! Даже выказала презрение к тому, что не знают они прошлых имён и событий.
Как пошло, как глупо вышло…  Как стыдно и подло…
Дама не знала, как поправить дело. Только теперь она заметила возникшее у собеседниц обиженное недоверие и отчуждение. А ведь прежде они с таким ин-тересом глядели на неё…
Дама вдруг увидела мир Тонечкиными глазами, а Тоня – на секунду вошла в её душу. Два мира, две совершенно разные женские судьбы встретились, сли-лись на краткое мгновение и… полетели, каждая – своей дорогой, предназначен-ной только ей. Ей одной.
Каждой – свой путь.
Дама порылась в сумочке и конфузливо предложила девочке большую плитку ленд-лизовского шоколада.
Верочка глянула на мать.
Та хотела отказаться – что они, нищие? Да не смогла, увидев нечеловече-ски огромную тоску в глазах дочери. Еле заметно кивнула.
Угловатая Верочка медленно, неспешно протянула ручку и взяла угощение.
Чинно поблагодарила. И застыла с плиткой шоколада в тонких, прозрачных руч-ках.
У дамы чуть не перевернулось сердце от жалости, когда она увидела, что ребёнок сдерживается из последних сил, чтобы тут же не развернуть, не откусить от такого заманчивого, невозможного лакомства.
Не желая более их стеснять, дама поспешно попрощалась, пожелав сча-стья, и быстрым шагом почти побежала вверх по улице.
Её душили слёзы.
– Мама, можно я съем?
– Конечно, доченька.
– Мама, на половинку! Это тебе!
Не желая обидеть дочку, Тонечка чуть надкусила шоколадку и вернула Ве-рочке.
– Мама, а как ты думаешь, кто эта дама? Какая она добрая, правда?
Тут до Тонечки дошло, что собеседница себя не назвала. Спросила их име-на, а сама не представилась. Просто рассказывала им интересные истории, сы-пала именами, но своё-то не сказала!
– Знаешь, доченька, – раздумчиво почти прошептала Тонечка, – мне кажет-ся, это она сама о себе рассказывала.
Верочка наслаждалась шоколадом и нечленораздельно промычала что-то вопросительное.
– Да, может, она сама и есть эта актриса, как она говорила? Чалеева-Бельская… Не знаю я, Верочка. Мы не узнаем с тобой.



26.   Жизнь в Ворошилове. Город. Каменная черепаха

Тонечка ещё бы ходила по городу, да слабенькая Верочка уже устала, насмерть устала, даже плакать срывалась.
Отправились назад.
Спасибо даме и её шоколадке, дочка назад дошла хорошо.
А дома… ох, опять у Марьи истерика, сердечный приступ, опять утешает её Тонечка, говорит слова ласковые, тут уж не до рассказов о таинственной встрече в городе. Тут настоящая жизнь, вот она – грубая, жестокая.
До театра ли?
Подумав крепко, Тонечка сказала Вере, расчёсывая той волосы на ночь:
– Ты послушай, Вера, что я скажу. А ведь актрисы могут играть в театре, пе-вицы – петь, а балерины – танцевать потому, что наш папа стоял на границе и охранял всех. Помнишь, как мы в окопах от японцев прятались? Хотя нет, ты же совсем малышкой была. А ведь тогда войны не было. Объявленной – не было. Теперь же война идёт. И все, вся страна наша, встали против поганых немцев, чтобы были тебе – школа, а той актрисе – её театр. И Красная Армия не может не победить врага. Просто не имеет права! И мы победим, доченька! И тогда с тобой, Лизочкой и нашим папой мы все вместе пойдём в театр и всё-всё посмотрим. Верь мне, доченька. Так и будет. А пока мы потерпим немножко, пока папа бьёт фашиста.
Вера слушала и верила. Всем сердцем она верила маме Тоне.
Так и будет.
А пока – она терпит.
Терпит изо всех сил.

В городе Тонечка и Верочка бывали потом очень редко.
Заботы, заботы.
Огород и больная Марья, хозяйственные дела.
Только сходили они один раз посмотреть древнюю-предревнюю каменную черепаху, торчащую здесь из земли с незапамятных времён. Всего две таких че-репахи в Приморье. Одна – здесь, другая – в Хабаровске.
Это им учительница посоветовала. Она и Тонечке много рассказывала, что давно, очень давно, в двенадцатом веке, когда нога русская на эти земли и не сту-пала, были эти земли китайскими.
– На месте Никольска-Уссурийского, – тут пожилая учительница, покраснев, исправилась, – на месте Ворошилова давным-давно был расположен центр гу-бернии Суйпинь царства Цзинь. Но после бурных событий китайской истории тринадцатого века он оказался заброшенным. Вот с тех стародавних времён стоит в нынешнем городском парке гранитная черепаха. Чжурчжэньская черепаха.
Произнеся эти мудрёные слова, учительница значительно посмотрела на Тонечку и Верочку.
– Вам понятно? Это очень древнее поселение людей. Вы же видели камен-ные ступы? Пойдите и поглядите теперь на черепаху. Немногим такой случай представляется. Только жителям нашего города.
Сходили в парк.
Нашли черепаху.
Верочка посмотрела – ничего особенного. 
Чему учительница так удивляется?
Да, большое каменное изваяние. Сверху панцирь черепаший, а лапы – дра-коньи, а может, лягушачьи?  Слишком маленькие для такого панциря, да и выре-заны в граните грубо, как будто другой мастер или подмастерье выбивал. Так Ве-рочке показалось. Не сравнить с тонкой резьбой пластин панциря…
Но что ей, Вере, за дело? Пусть учёные разбираются.
Не очень-то впечатлённые увиденным, пошли восвояси.

А дома дорогой подарок!
Её ждало письмо от Гриши!  Писал: всё хорошо, жив, здоров! Какое счастье!
И жизнь опять расцвела!

Наступила зима с вьюгами, с сильными, устойчивыми морозами. С высо-кими снегами. В школе – всё время холодно. Тонечка спрашивает у учительницы – отчего плохо топят. Вразумительного ответа нет. В стылых классах дети зани-маются в верхней одежде. Мёрзнут пальчики, вот как тут красиво написать в тет-ради?
Но Вера учится. Старается. Выводит каллиграфическим почерком строчки.
Голод, голод, вот что неотрывно преследует  девочку. Некоторые дети, у ко-торых отцы остались дома по брони, едят на переменках невообразимое лаком-ство – «сою»! Так называли дети цветные сахарные шарики, что продавали с лот-ков корейцы. И Верочке хочется, да где взять копеечки, чтобы купить вожделенное лакомство? Вот и глотает она слюнки, вспоминая добрую даму и её шоколад.
Тонечка считала дни.
Уже целый год и пять месяцев беспросветной работы и голодной жизни у сестры Марьи.
Так по Лизочке тоскует Тоня. Только письма из Владивостока утешают.
Боже мой, Боже, тяжело как. Тонечка держится из последних сил.
Вот Верочке опять стало плохо! Малокровие просто «доедает» девочку. На жмыхах да на картошке не восстановить подорванное войной здоровье.
А помогать маме по хозяйству?
А бесконечный огород?
А дрова для печи?
И всегда грызущий внутренности голод…
К тому времени Верочка уже еле ходила.
Опухла от голода.
Тонечка начала потихоньку плакать, отчаялась. Во Владивостоке хоть была рыба, были крабы, а тут – одна «картоха»! Спасибо брату Никите, сестре Любуш-ке, присылают посылки, поддерживают, а то бы совсем пропадать. А брат Георгий замолчал, не пишет, не помогает, видно невестушка не велит. Четверо у них те-перь, самим, видно, не хватает. Иногда Никита в письме при посылке сообщает, что друг его, тот капитан подлодки, тоже свой гостинчик в Ворошилов приложил… Спасибочки всем добрым людям.
И сестру Марью никак не оставишь, она всё не может оправиться, так слаба, что пребывание Тонечки с дочерью в Ворошилове бесконечно затягивается и за-тягивается.
Скоро весна 1944 года.
К весне стала, однако, Марья более или менее выправляться. Нашла под-работку. Вот что радовало и обнадёживало Тонечку.
Мало-помалу, с большим трудом свыкалась сестра Марья с мыслью, что её Ивана больше нет, что не вернётся он.
Ох, не откроет она однажды дверь, а там – Иван!
Вернулся к ней, живой, пусть хоть и раненый, пусть без ноги или без рук!
Прижала бы она его к груди своей, и зажили бы они!
Но нет, такому не бывать. И могильным холодом теснит сердце Марьи, гля-дит она на своих деток, сироток теперь, кровавыми слезами рыдает её душа. А жить надо. Надо жить дальше. Поднимать детей, растить, учить. В люди выводить.
Одной!
Одной, Ванечка!
Ох, тошнёхонько твоей Марье!



27.   Бабушкины песни

А что же Лизочка?
Полтора года жила она без мамы во Владивостоке, с доброй бабушкой Ка-териной и семьёй Гаманковых, Любой и Ефремом. Только доброе видела Лизочка от родных. Приносил ей гостинчик и Ефрем, когда был дома. Но чаще они жили втроём: бабушка Катерина, Люба и Лиза.
Для спасения голодающих тогда во Владивостоке стали раздавать бес-платные супы. Простая вода с галушками, выдавали по одному половнику в мис-ку, и детям тоже. За «супом» ежедневно стояли длиннющие очереди. Получив вожделенные половники «супа», бабушка Катерина и внучка Лизочка шли домой, греть на печке эту «царскую еду».
Обедать.
Люди спасались всем миром, как могли.
В соседнем доме проживала молодая семья. Муж был военным моряком и ходил в походы, а супруга его растила мальчика, ровесника Лизы. Дети играли вместе. Катерина присматривала за обоими. Каждый вечер, придя с работы, со-седка звала детей к себе в дом – ужинать. Подкармливала Лизочку. Пайки в том доме были «богатые». Лизочка наконец перестала так сильно голодать.
Вечерами, когда кончались хозяйственные дела, бабушка Катерина сади-лась на кухне у печки с вязанием в руках. В высокое окно было видно улицу, сол-нышко уже склонялось к западу, красным светом заливало кухню. Но постепенно вечерние тени накатывали на милое бабушкино лицо, на спицы, быстро мель-кавшие в гладких, будто у девушки, руках. Гнездились в углах кухни. Вот и месяц проступил на ещё светлом небе. Огня Катерина не зажигала.
–   Сумерничать будем, поди, – отложив вязание, звала она внучку.
Лиза с радостью забиралась к ней на колени. Бабушка была мягкая, тёплая, уютная. Она обнимала внучку и начинала петь, покачиваясь вместе с ней взад-вперёд в такт мелодии. Лиза слушала, разомлевая и проваливаясь в дрёму. Мно-го песенных историй знала бабушка.
– Казак умирает, друзей умоляет: «Насыпьте курганчик  земли в головах», –   выпевает бабушка.
Живо, ритмично выводит она мелодию, по-боевому! А слова грустные. Ли-зочка слушает. Уж не про маму ли эта песня?
–  А дома жена, казачка, да, молодая, Всё утро и вечер на север глядит, Всё ждёт-поджидает – с далёкого края.«Когда же мой милый казак прилетит?» –  спрашивает казачка.
А Лизочке кажется, что да, это её мама обращается к ветру, к солнцу: где же их папа? Когда же увидят они его?
Закончив одну  песню, бабушка тут же заводит другую. Протяжную и пе-чальную. Лиза под неё всегда плачет. Очень уж ей жалко бедную казачку, выдают ту замуж против воли, за нелюбимого, постылого.
– Садится солнце за горо-ою, Стоит казачка у ворот, –  хорошо поёт бабуш-ка, мягко выводит полутона и переливы мелодии. – Она стоит и горько пла-ачет. И льются слёзы из очей.
Не очень складная песня, но как живо представляет себе Лизочка бедную молоденькую девушку.
– О чём, казаченька, тоску-уешь? О чём так слёзы горько льёшь? – вопроша-ет бабушка.
И тут же сама отвечает на полтона выше:
– Одна печаль меня трево-ожит: С другим пойду я под венец.
Удивляется Лиза: зачем так? Зачем приневоливать девушку? А бабушка, будто в ответ на мысли внучки поясняет в песне:
– А мать казачку умоля-я-ает: «Не плачь, родная дочь моя. Твой милый больше не вернё-отся, Давно покинул он тебя». 
Жалко Лизочке девушку, знает она, что зря та идёт под венец, не на жизнь идёт – на смерть. Обманули её, оболгали её милого, выдали за нелюбимого.
«Ох, горе горькое», –   как большая, думает Лиза.
– А в скором времени примча-ался Её казак из дальних мест, –  сообщает бабушка, сама украдкой вытирая слезу. – Но не нашёл своей каза-ачки, Нашёл лишь на могиле крест!   
Да, крутой поворот в песне вышел.

Но он не долго сокруша-ался,
Не долго слёзы лил об ней,
С другой казачкой повенча-ался
В своей родимой стороне.

Не нравится Лизочке конец песни. Слишком холодным и циничным кажется он ей.
– Как так выходит, – не раз требовала она ответа у бабушки, – отчего казак так сделал? Он что, не любил её, свою казачку молодую? Она же от любви умерла, а он что – женился на другой?
– Да нет, внучка, любил он её, да ведь жизнь-то дальше катит. Нельзя жизнь кончить, как песню, продолжать надо. Плохо ли, хорошо, а иди дальше, бей  беды, жди победы, так то…
Кому отвечает бабушка Катя? Внучке? Или в который раз… своим мыслям? Поминает она Степана в маленькой церкви, что возле их дома, и вспоминает, как жили они, вот как в сказке жили… да только конец у той сказки оказался страш-ным.
Сидят бабушка и внучка, обе слёзы точат.
– Да что мы, глупые, – спохватывается бабушка, – старая да малая, про лю-бовь поём и плачем! Мне – поздно, а тебе рано ещё. Давай-ко я лучше сказку спою.
Да, много песен знала Катерина. Хорошо их певала. И не только казацкие песни. Знала она и слободские романсы. Звала их «сказками».
– На берегу сидит красотка, –  начинает бабушка свою сказку. – Она шелко-вый шьёт платок. Работа дивная такая, Но шёлку ей недостаёт.
И начинается удивительный рассказ, как девушка в поисках шёлка  по сво-ей наивности попала на корабль купца.
– Мне нужно алый, само-нежный, Я для самой принцессы шью.
Лизочка слушает бабушкину сказку, прижмурившись, задрёмывая. И вот уже не неизвестная красавица, а сама Лиза  просит-молит капитана:
– Моряк, пусти меня на волю, Мне душно от морской волны.
Но резок и твёрд отказ  моряка в исполнении бабушки Катерины:
– Проси что хочешь, но не это. Ты здесь останешься со мной. 

Долго поёт бабушка, много слов в сказке. Но Лизе не страшно. Она знает, что в конце концов моряк окажется прекрасным принцем. Поженятся они с юной красавицей, и станет она королевой.
Засыпает Лизочка. Тихонько уносит Катерина внучку в кровать. Пусть спит дитя. Намучилось.

А иногда просила Лиза бабушку спеть самую страшную песню. Не всегда соглашалась бабушка. Но случалось, пела. Песня эта была про турок, как мучили они и убивали болгар. Братьев-славян. Песню сложили русские люди, как пояс-няла бабушка, которые уходили добровольцами на войну бить проклятых турок и защищать болгар. Только недолго помнили эти болгары русских, добровольно сложивших головы за их болгарскую свободу. С фашистом теперь пришли они войной на Россию.
Удивлялась Лизочка: как так? Но песню слушала внимательно.
– На нас напали злые турки, Село родное подожгли, – так рассказывает мальчик, оставшийся один из всей своей семьи. – Отца убили первой пулей. А мать мою в костре сожгли. Сестру, красотку, в плен забрали. И я остался без се-мьи…
Жалко Лизе мальчика, живо представляет она себе войну, огонь, смерть. Сама прошла через всё это. Грустно оканчивается попытка мальчика спасти из плена сестру.
– Злодей пустил злодейку пулю. Убил красавицу сестру. Пойду я с горя утоплюся, – так горестно заключает мальчик устами бабушки Катерины. – Пускай несёт меня волна…
После этой песни Катерина обязательно пела что-нибудь весёлое, смеш-ное, чтобы ушёл тяжёлый осадок.
Как Лиза любила эти вечера с бабушкой! Даже по маме и сестричке не так сильно ей тосковалось.

28.   Гриша приехал!  Отъезд в Нежин

Наконец, не выдержала, забрала Тонечка и Лизу к себе в Ворошилов. Тут Лизочка увидела совсем другую жизнь. Совсем скудную и голодную. Теперь и она выбирает себе в бочке жмыхи посъедобнее. Живёт Лизочка без ужинов у доброй соседки, без бабушкиных «сумерничаний». Но зато они все вместе – с мамой и Верой!
А тем временем окончилась бесконечная зима 1943–1944 года.
С первыми ручьями, с ласковым весенним солнышком пришло нежданное, да давно загаданное!
Гриша приехал!
Приехал в апреле после ранения и госпиталя!
 Ураганом ворвался Григорий к Катерине в дом, но не нашёл там своей ка-зачки. Взъярился Гриша и рванул в Ворошилов. Скорее!
Вот и вокзал, а по перрону навстречу ему мчит его милая, родная Тонечка. Боже ж ты мой, как же сильно похудевшая, исстрадавшаяся, осунувшаяся... Нет! Ещё более прежнего похорошевшая от огня счастья! Как она обнимает его! Оста-новись, мгновенье! Прекраснее тебя нет на свете! И не было никогда!
Когда прошёл первый лихорадочный восторг встречи, увидев-разглядев, что от его жены и старшей дочери остались теперь только тени, Григорий Сергее-вич волевым своим решением надумал семью отсюда забирать. Уж очень голод-ным оказался Дальневосточный край. И Вера совсем слабенькая… Не ждал Гри-ша застать такое.
Приехал он при некоторых деньгах. Копил для семьи. Не тратил. В первый же вечер в Ворошилове дал он Вере двадцать пять рублей на еду и вожделенную «сою». Да Верочка, ходившая «по стенке» от малокровия, обмерла на улице и не заметила, как выронила деньги, или украл кто… В смертном ужасе вернулась она в дом к тётушке. Глянул Гриша на дочь – зашлось сердце его!
– Не плачь! Не плачь! Собака их бери, эти деньги! Смотри – вот ещё есть, только не плачь! На вот – на! Бери!
Тут и понял Григорий, что нечего ждать, семью надо прямо теперь вывозить с Дальнего Востока. Иначе он её потеряет. Почти уже потерял.
К тому времени был освобождён Киев. И Григорий Сергеевич, отбывая в часть, договорился перевезти свою семью в более благополучный климат и щед-рые края. В городок Нежин, что под Киевом.
Решено – сделано. Сначала вернулись из Ворошилова во Владивосток. Попрощаться со всей роднёй. Да и познакомиться с новыми родственниками.
Пожили там несколько дней.
Забежал одним вечером и тот капитан подводной лодки, что спасал в но-вый год ёлку от «озверевшего» петуха да не забывал отсылать «гостинчики» сёстрам в Ворошилов. Долго жал моряк руку Григорию Сергеевичу и горячо уве-рял: случись что, никогда бы он не оставил на произвол судьбы его, Гришиных девочек и супругу его, Тоню. Хорошо, что Гриша остался жив и теперь они могут познакомиться и подружиться.
Растерялся Григорий Сергеевич, не знал даже, как ему на эти дружеские признания отвечать: ведь с одной стороны – от полноты сердца была помощь и поддержка, а с другой, видно было Грише, что его Тонечка весьма небезразлична капитану. Но два порядочных человека смогли, преодолели в душе укусы сопер-ничества.
Тем более что ревность тут была неуместна.
Совсем.
Не о Тонечке это.
Пожали военные руки друг другу. На прощание.

Вот и в  третий раз едет Тонечка по Транссибу. В третий раз наматываются на колёса вагона километры огромной страны. И снова поезда, станции и гонка за кипятком, дикость тайги, бесконечная чернота горных тоннелей, захватывающие дух виды Байкала, паровозный дым в окно, гудки и истории попутчиков, судьбы, судьбы, судьбы... Тонечка, сидя рядом с мужем и крепко держа его за руку, реши-ла, что её собственная доля – просто подарок! Такое случается на свете, не при-веди господи!
Вот и Урал.
Качается вагон, спит на верхней полке Тонечка, и видится ей странный сон.
Вот граница света, тепла, жизни. Дальше расстилается ледяная бездонная тьма, в которой кружат и давят на уши тяжёлые звуки. А на самой границе света и тьмы за громадным старинным ткацким станком сидит красивая незнакомка и ласково улыбается Тонечке.  Подхватывает она пальцами яркие нити и вплетает в ткань, а иные она отбрасывает во мрак, где с пугающим, пустым и дребезжащим звуком лопаются эти нити, как струны гитары…
Проснулась Тонечка в холодном поту. Что за сон? Что он предвещает?
Едет вагон, стучат колёса, качает жизнь: взад-вперёд, взад-вперёд.
А за окном вагона простирается Урал, огромный, непостижимый, собирают тут танки. Проезжают мимо городов и деревень Мусенковы и не знают, что тут ря-дом, просто руку протяни, в старинном купеческом городке Ирбит, под Свердлов-ском, бедствует, но не сдаётся хороший мальчик Коля. Будущая судьба их Вероч-ки. Да кому же ведомы такие дальние дали времён?
Как связываются нити на ткацком станке, за которым Любовь ткёт свой при-чудливый гобелен бытия? Как мелькают под тонкими и воздушными пальцами пу-ти, рождения, смерти! Какие удивительные узоры судеб выплетает она, кладёт на полотно крохотные стежки встреч и разлук, верности и коварства. Всё человече-ство связывает Любовь невесомыми и разноцветными нитями жизней людских. Да кто о том знает? Кто помнит?
Вот – геройство, вот – предательство, а награда всему – продолжение или обрыв нити потомства. Подвяжет ли Любовь оборванную нить, сплетёт ли её с другой, столь же яркой, или… оставит прореху в стежках, заменит эту человече-скую линию на иную, куда более достойную?
Какому уму то постичь?
Так, переходя с поезда на поезд, добрались Мусенковы до мест, где Тонечка и дети воочию наконец увидели сёла и города, по которым, всё сметая, пронес-лась эта война. Похолодев, ужасалась Тонечка, глядя в окно вагона. Прошлый раз, когда она с девочками проезжала по этим городам, были они смятенные страшными событиями, с воцарившимся в них новым военным порядком, но бы-ли они целыми! Враг шёл тогда по пятам за эшелоном беженцев с западной гра-ницы, но они успевали убежать всё дальше и дальше…
А теперь!
Тонечка беззвучно плакала, по-детски затыкая себе рот кулачком.
– Гриша, да что же это?
– Война, Тося.
И вот почти Нежин!
Боже! Что это? Снова вой падающих бомб!
Снова рёв моторов самолётов, взрывы, ужас!
Фашистский налёт!
Верочка впала в дикую, невообразимую истерику – она так и не смогла до конца изжить тот суточный ужас первого налёта, когда будучи ещё крошкой поте-рялась среди моря крови и умирающих, разорванных людей, когда прибилась к группе военных, выведших её к матери, лежавшей в беспамятстве.
Но обошлось. Наши самолёты подоспели и отогнали фашиста. Почти без потерь, только сознание у некоторых помутилось. Затормозилась жизнь в людях, нашло оцепенение.

Вот, наконец, Нежин.
Надо быстро выходить из вагона, девочки же обе в ступоре и истерике. То-нечка тоже растерялась, ужас подкосил её природную живость и оптимизм. Гри-горий Степанович, схвативший чемоданы, выскочил на перрон в полной уверен-ности, что жена и дети последуют за ним, но теперь озирался в недоумении. По-езд скоро тронется, где же они, отчего не выходят?
– Товарищ командир! Товарищ командир, позвольте помочь Вам? Я при-смотрю за вещами, а Вы своих выводите! Поезд уже отправляется!
Это подскочил молодой круглолицый офицер, весело и сочувственно глядя на Григория Сергеевича.
– Давай!
Сунув чемоданы добровольному помощнику, Григорий ринулся в вагон, растолкал людей, не дающих пройти Тонечке и детям, спрыгнул с ними вместе с подножки поезда, уже набирающего ход!
Ф-фу! Успели!
А где тот услужливый офицер? Тот добровольный помощник.
Где все чемоданы?
Нету. Как корова языком слизнула...
Офицер оказался оборотнем. Переодетым вором. Обычным вокзальным вором, обирающим самых обездоленных и несчастных. Подонком самым распо-следним оказался. Будь ты проклят! Шакал.
Но время не ждёт. Грише пора в часть.
Что же, может быть, эта потеря окупила потерю много большую, которая и не случилась в результате? Кто знает…
Интересно, как бы отреагировали мои сегодняшние читательницы, окажись они в такой ситуации по вине мужниной доверчивости?
А Тонечка даже и не заплакала. Просто прижалась к Грише, как дитя малое. Обхватила руками да так и замерла.
А Грише это – много горше, лучше бы разнесла жена его распоследними словами, а не жалела его, бедного, доверчивого и порядочного такого.
Но тут неприятности неожиданно кончились.

29.   В Нежине

Первый же не разбитый войной дом, куда зашла семья, принадлежал доб-рой старушке. Она, узнав, что случилось, всплеснув руками, захлопотала вокруг девочек. Быстро договорились о жилье и условиях. Хозяйка уступила одну ком-натку в домике, дала что постелить и немудрёную одежонку на первое вре-мя. Сама побежала собирать на стол, ставить самовар.
Пока она хлопотала, девочки оглядывали комнату – как светло тут! Окна хоть и невелики, но их больше числом, чем в доме бабушки Катерины. И тепло! Тепло как! Солнечно! И ветерок ласковый, не сбивающий с ног, как на Дальнем Востоке.
А где мама?
Выскочив из дому, сёстры увидели такую картину: мама Тоня, обхватив ру-ками деревянный фонарный столб, в беспамятстве сползает по нему на землю, а папа Гриша, ссутулившись, но решительным шагом уходит прочь, не оглядыва-ясь. Позвав на помощь хозяйку, девочки завели маму, идущую на ватных ногах, в дом.
А там отпоили водой.

Вскоре жизнь вошла в своеобразную колею.
Тонечка пошла искать работу. И – к своему удивлению – быстро нашла. Её взяли продавщицей в магазин. Там продавали и продукты, и вещи. Бывшая лав-ка? Тонечка была рада работе, но что-то настораживало. Уж очень веселился ди-ректор тому, что она – не местная, пришлая. И что одна, муж-то её в Красной ар-мии. Что директор нашёл во всём этом хорошего? Решила Тоня держать ухо востро.
Хозяйку, приютившую их, звали бабка Циба. При более тесном знакомстве с её хозяйством оказалось, что в доме царит вековая сальность, которая бывает в избах очень старых, замученных бесконечными хлопотами селян. Разбитый Нежин, только освобождённый от фашистской оккупации, испытывал недостаток во всём. Абсолютно во всём.
Не было даже и простого мыла. Не белого, туалетного – о нём и разговору не было – не хватало чёрного, дегтярного или хозяйственного. Люди ждали лета, чтобы привести себя в относительный порядок после такой жуткой зимы. Тонечка отмыла избу и перетрусила все постели. Никогда ещё бабка Циба не жила в такой чистоте.
Обязанности в доме распределили всем по силам.
Девочкам досталось носить вдвоём воду в ведре от колодца на улице.
Вдвоём нести не так тяжело, можно справиться.
Только Вера, как живой и шустрый котёнок, часто уносилась то за бабочкой, то с девочками постарше. И Лизочке иногда приходилось тянуть это проклятущее ведро одной.
Но однажды вышло похоже на роман Гюго «Отверженные», ту часть его, где маленькая Козетта сражается с бадьёй воды, несёт её домой к хозяйке, и вдруг её ноша становится лёгкой. Козетта поднимает голову и видит человека, подхватив-шего ручку бадьи с другой стороны...
Так и у Лизочки – неожиданно её ведро потеряло вес. Подняв голову в удивлении, она увидела молодого парня, который улыбнулся и потащил её ведро к дому. Донеся до калитки, он спросил:
– Собака есть?
– Нету, – пискнула Лиза.
Парень донёс ведро до крыльца и строго сказал:
– Мамке передай, таким маленьким вёдра таскать нельзя.
Повернулся и ушёл.
Больше Верочка Лизу не бросала. Воду носили вместе.

Быстро наступило лето. Девочки проводили дни по-разному. Верочка пред-почитала бегать с подружками. Лизочка, более спокойная и склонная к созерца-тельности, любила сидеть на крылечке, поджидая мать с работы, или уйти за дом в садик и, улёгшись в траве, рассматривать спокойное летнее небо с облачками, забывая о войне, бедах, бомбёжках и голоде… Улетать в сказку… Облака текли, меняли форму, завораживали… И Лиза, очарованная мечтами, вся подавалась вверх. Туда, где так чисто и светло, где нет войны и людской злобы, где никто тебя не обидит. Где живёт фея воздуха из волшебных китайских сказаний, что в При-морье рассказывала бабушка Катя.
Но тут скрипела калитка и входила её милая усталая мамочка. Красавица, лучше всяких фей! Тогда они звали Веру и шли вечерять. Как любила Лиза эти тихие, тёплые вечера за столом – летом 1944 года! С доброй хозяйкой во главе, с горячим чаем. Хотя какой это был чай? Мятные травы, заваренные в кипятке. Сладок был Лизочке и кусочек хлеба в этот ленивый час вечерней истомы, когда отогревались их измученные испытаниями сердечки. Испытаниями слишком большими для таких маленьких девочек.
 Как-то сразу, к восторгу девочек, пошли ягоды! Тёплый, благодатный край, хоть и разрушенный войной, весь стоял в садах. Вот и у дома бабы Цибы росла раскидистая шелковица, вся в чёрных и сладких ягодах. Долго плодоносит шел-ковица, полтора месяца. А там – малина, черешня, вишня, яблоки и необыкно-венные груши! Девочки объедались, восстанавливали здоровье после Дальнего – голодного и холодного – Востока. Ягоды и фрукты были необыкновенно дёшевы, почти даром. Тонечка получала зарплату, но тратила только на мыло и одежду.
Всё-всё украл тот подлец на вокзале.
Гриша присылал, что мог. Но, несмотря на страшные развалины вокруг, не-смотря на бесконечные рассказы об ужасах фашистской оккупации, о непостижи-мых зверствах националистов, Тонечка здесь могла бы жить лучше и спокойнее, чем в Ворошилове.
Могла бы.
Но неспокойна была Тонечка. Неслучайно насторожилась она, устраиваясь на работу в магазин. Через некоторое время директор стал давать ей устные ука-зания отпустить без денег тот или иной товар. Но директор не на ту напал!
– Без вашего письменного указания я этого не сделаю, – твёрдо отрезала Тоня.
– Ты смотри, грамотная выискалась! А уволю?
– За что?
– За неисполнение указания начальства.
– Давайте указания, буду исполнять.
Не опасаясь ничего, директор, посчитавший, что довольно напугал моло-денькую дурочку, стал писать ей записки на отпуск без оплаты того или иного то-вара.
– Где записка, что я тебе писал?
– В печке сожгла.
И показывала остатки сгоревшей бумаги.
Да не так проста Тонечка! Она жгла пустые тетрадные листы, а записки пря-тала дома и берегла как зеницу ока. Мало ли чего, а защиты у неё нет, есть только малышки-дочурки.
Как Тонечка боялась, так и вышло. Через пару месяцев нагрянула ревизия проверять наличие товара. Обнаружилась, понятное дело, недостача. Директор, картинно заламывая руки, во всём обвинял «воровку – новую продавщицу».
Как патетически директор магазина причитал, какой он «наивный и довер-чивый»!  Как обвела его вокруг пальца это «преступная продавщица»!
Вот же, он не хотел её на работу брать, да она, змея, его улестила – разжалобила положением своим сиротским!
И нёс он на Тонечку, и нёс…
Тонечка промолчала. И когда проверяющие предложили ей: «Пройдёмте, гражданочка», – Тонечка попросила охрану зайти к ней домой, предупредить хо-зяйку и детей «и ещё кое за чем». Дома Тонечка достала записки подлеца дирек-тора и спокойно пошла  –  «куда следует».
К чести проверяющих, они и не думали подозревать Тонечку. Объяснили ей, что в интересах следствия и выявления связей истинного преступника – ди-ректора магазина – они подержат Тонечку для отвода глаз пару дней в КПЗ. За-протоколировали её показания, приобщив к делу кипу письменных указаний хама директора на бесплатный отпуск товара. Тонечку они поручили заботам служа-щей. Та накормила обедом и поместила в свободном кабинете. Предварительно рассказав, что этот подонок – директор – проворачивает подобное уже не в пер-вый раз, только другая его жертва не догадалась с него письменные указания требовать. Через полтора дня вопрос был закрыт. Тонечке объявили устную бла-годарность за сообразительность и отпустили героиней домой.
Героиня-то героиня, а вот Тонечкина вера в людей поколебалась суще-ственно. На всю жизнь.
Поэтому она до смерти обрадовалась, когда тёплым и солнечным июлем то-го 1944 года к ней неожиданно, как всегда, приехал её Гриша, майор теперь, весь в боевых орденах и медалях. И с известием!


30.   Каменец-Подольский.  Ленинградская Высшая погранич-ная школа

Ещё 26 марта 1944 года в результате Проскуровско-Черновицкой операции войск 1-го Украинского фронта был освобождён город Каменец-Подольский. Как Гриша рассказал Тонечке:
– Знаешь, то была одна из самых крупных фронтовых операций наших войск!
А теперь по странной прихоти судьбы именно туда, в Каменец-Подольский, на освобождённую территорию Хмельницкой области Украины переведена Ле-нинградская Высшая пограничная школа.
И майор Григорий Сергеевич направлен в эту школу старшим преподава-телем тактики.
И они с Тонечкой и девочками немедля туда уезжают!
Фронт двигался к родным границам СССР и уже перекатывал через них. А личный состав пограничных войск был почти полностью утерян, выбит в боях. Поэтому такие высокограмотные преподаватели с опытом и погранслужбы, и бо-евых действий, как Григорий Сергеевич, были жизненно необходимы советской Родине для обучения нового состава пограничных войск.
И вот тем волшебным, чудесным июльским днём 1944 года Тонечка и Гри-ша вновь переезжают и будут, наконец, жить вместе!
Всей семьёй!
Однако въехав в Каменец-Подольский, Верочка ужаснулась.
Казалось бы, она ведь жила в разрушенном войной Нежине!
Но то, что открылось её глазам здесь, превосходило всё виденное ранее!
Кругом стояли развороченные улицы. Только стены домов, без крыш. Вме-сто окон – провалы, нет даже рам.
Как гнилозубые рты, щерились развалины, недобро усмехаясь, пряча под обломками неразорвавшиеся мины и бомбы.
Поначалу Верочка думала, что им придётся жить вот так, без крыши над го-ловой, с дырами вместо окон… Но грузовик подвёз их к чудесному саду!
Каменец-Подольский всегда утопал в зелени. Июль 1944 года был для всей разрушенной и затоптанной Украины щедр дарами садов. Вишни и летние ябло-ки, кое-где стояли шелковицы. Плодоносили даже полусломленные, искалечен-ные снарядами деревья с жалкими остатками прежде пышной кроны. Казалось, деревья жалели людей, такое сотворивших с ними – бессловесными созданиями природы. Ветками, как руками, протягивали деревья исстрадавшимся людям свой урожай:
– Возьмите! Только будьте и вы добры друг к другу, как мы теперь добры к вам. Любите друг друга, не обижайте, не разрушайте всё, такими трудами создан-ное вами!
Верочке казалось, эти голоса деревьев звучат прямо у неё в голове.
– Мама, а зачем немцы всё это сделали? Зачем убивали и рушили? Зачем вообще они напали на нас? Ведь мы бьём их теперь! Значит, и им плохо. Так за-чем они полезли? Не могли жить у себя?
– Потому что они – нелюди, Вера.
Как объяснить дочери, что есть те, кто сеет и строит, кто живёт на своей земле и любит её.
А есть другие.
Тем всё мало, сколько ни дай. И вечная жажда чужого – чужой земли, чужих богатств – душит их ночами и гонит на разбойную, зверскую и поганую войну.
– Верочка. Есть те, кто работает, а есть хунхузы. Поняла? Вот Красная ар-мия теперь и бьёт – не людей, а разбойников, захотевших взять чужое. Пусть по-лучают теперь по рукам! По голове! Поделом им, Верочка. Наша Красная армия гонит их и будет гнать, пока не добьёт совсем.
Тем временем они подъехали к красивому большому особняку, располо-женному в центре сада.
Там их уже встречал Григорий Сергеевич, уехавший раньше.
– Приехали! Как добрались? Пошли покажу нашу комнату.
Тонечка поразилась.
– Гриша, нам жить в этом… дворце?
– Это пока, временно. Нам тут дали комнату, пока наш дом не отремонтиру-ют.
Григорий Сергеевич подхватил нехитрые пожитки и быстро повёл их к до-му. По пути он рассказывал:
– Немецкий генерал объявил это бывшее имение своим. Поэтому сами немцы тут не бедокурили. А наша артиллерия сюда тоже не била. Дом же был пу-стой. Вот тут нас пока и разместили.
– Пока?
– Пока ремонтируют дом для семей преподавателей школы.
– А там нам тоже комнату дадут, Гриша? – уныло спросила Тонечка, не надеясь на милости судьбы.
– Нет, – с триумфом доложил ей муж. – Там дадут квартиру! И с мебелью!
Тонечка радостно ахнула и зацвела улыбкой, превратившись в истинную красавицу.
У Григория Сергеевича сладко заныло сердце.
Верочка и Лизочка, держась за руки, с робостью вошли в «хоромы». Прихо-дилось им жить в разных местах, но вот в таком дворце… первый раз. Лепные по-толки, красивые люстры, высокие окна с огромными подоконниками, на таких и спать можно. Высоченные двери с позолоченными финтифлюшками.
– Ну вот, наша комната, располагайся, Тося, я побежал.
В большой комнате стояли четыре походные кровати. Две вместе, две по-рознь. Был большой старинный стол, стулья и… зеркало до потолка, в резной оправе. Зеркало стояло в простенке меж двух высоких окон с очень низкими под-оконниками. Видно было, что это зеркало всегда тут стояло. Оно очень гармони-ровало с лепниной и оконными рамами, с тяжёлым шкафом возле стены. Подзер-кальник, как и шкаф, был из необычного янтарного дерева, как будто светящегося изнутри тёплым светом. Верочку так и тянуло погладить его рукой. Она подобра-лась бочком и провела пальчиками по гладкой лакированной поверхности, прият-но…
Тонечка подошла к зеркалу, глянула на себя, ужаснулась. Как не соответ-ствует её отражение в зеркале помпезной роскоши рамы и красоте отделки ком-наты. Какая она, Тоня, измученная, бледная, с ввалившимися глазами, как плохо, просто ужасно она одета. Зеркало откровенно шипело ей: «Уходи! Ты здесь чу-жая!» «Уймись, – сказала Тоня зеркалу. – Мы здесь хозяева».
И комната вмиг притихла, чувствуя власть и силу духа новой хозяйки.
Прежде всего остального Тоня разведала, где тут вода и кухня. Познакоми-лась с другими женщинами, пока закипала вода. Наносив горячей воды в комна-ту, она устроила в тазике импровизированную «купальню». С каким восторгом они вымылись после долгой дороги! Тонечка быстро разложила вещи. Готово!
Спустился вечер.
Быстро войдя в комнату, Григорий Сергеевич вдруг замер у порога. Он смотрел – и не верил своим глазам.
Вот же оно!
Сбылись его мечты и надежды. Ключ, который он с того страшного дня 22 июня 1941 года носил в кармане «на счастье», наконец открыл ему заветную дверь в него!
Вот оно, счастье! Полное и безоглядное!
В комнате было уютно и чисто.
Спиной к нему, перед большим зеркалом на стуле сидела Верочка. Её чисто вымытые волосы тёмным плащом закрывали всю девочку. За спиной Веры стоя-ла Тонечка в светлом платье и тоже с распущенными волосами. Красиво льющие-ся каштановые волны превращали его жену в сказочную русалку. Быстро мелька-ет белая округлая ручка, расчёсывая Верочку частым гребнем. На спинке стула висит лента. А позади мамы стоит маленькая и худенькая Лизочка, беленький эльф, с пушистой головкой в льняных кудряшках. Она нежно разбирает пряди ма-миных волос, скорее играя, чем помогая той.
Все три отражались в зеркале и напоминали старинную картину, виденную Григорием Сергеевичем однажды в музее.
На стук двери они обернулись – и…
Тонечка повисла у него на шее, пряча счастливое лицо на его груди. Он гладил её волосы, ощущал нежное женское тело, прильнувшее к нему, в голове звенело и мутилось. А дочери с воплями восторга скакали вокруг.
Григорий Сергеевич сморгнул непрошеную слезу.
Всё случилось как мечталось.
Он стоял, и из души его изливалась горячая благодарность. Кому? Он не верил в Бога, но в тот момент был готов поверить.
Спасибо Тебе, Кто бы Ты ни был!

Пришёл август, и Мусенковы торжественно въехали в свою собственную большую двухкомнатную квартиру. В только что отремонтированный дом для пре-подавателей.
Ремонт в городе шёл стахановскими темпами.
Столько домов было разбито-разрушено, столько людей оставалось без крова, что дома разрешали заселять даже при незавершённых восстановитель-ных работах. Люди въезжали в квартиры без рам, в дома – с пробитыми лестнич-ными пролётами, въезжали в надежде, что вскоре достроится, доделается. А пока как-нибудь они проживут.
Вот и «преподавательский» дом был недостроен. Перил на лестницах не было. Совсем. Сбоку от ступенек открывался чёрный провал вниз… Ходить было страшно, пока не привыкли. Но подумаешь, мелочь какая – перила! Есть печи и окна, есть крыша, что же ещё надо?
Готовить приходилось, конечно, на керосинке.
Мебель Мусенковым тоже дали казённую. Семьи военнослужащих того времени вещами себя не обременяли. Потому что…
Не было у них ни денег, ни вещей. Нечем было обременять себя.

Да и ладно. Лишь бы все были живы, здоровы и сыты.
А жили тогда до крайности скудно.
Современный читатель и не поверит.
Летом девочки бегали босиком, берегли сандалики для школы. Из материи, что выдавали Григорию Сергеевичу на портянки, Антонина сшила, предвари-тельно эту материю покрасив, школьные костюмы девочкам для будущих занятий физкультурой.
И зимней одежды почитай что не было.
Война высасывала из страны всё.
Всё было только для фронта, всё – для победы. А лёгкая промышленность полностью заглохла. В стране гигантскими темпами развивалось только тяжёлое машиностроение и военное строительство. Купить для семейных нужд было нече-го да и не на что!
Но Мусенковы благодарили судьбу.
Они все вместе, все живы! 
Григорий Сергеевич полностью отдался преподаванию.
Тонечка выкладывается, чтобы выходить своих девочек от последствий по-стоянного голодания в Приморье. Хорошо, что тут много фруктов и они так же дё-шевы, как и в Нежине. Один раз даже съездили в сады за город, собрали много вишни, как было весело! Ездили большой группой, но и с охраной. Каменец-Подольский стоит на границе с Западной Украиной, а там – «бандеровцы» бушу-ют.


31.   Каменец-Подольский.  Чары лета

Григорий Сергеевич идёт домой.
Какая упоительная ночь! Синий бархат августа просто подхватывает тебя и возносит туда, где переливаются, подмигивают звёзды, где мамонтовым бивнем желтеет месяц. И ты паришь в свете звёзд, раскинув руки, и голова твоя кружится от летних запахов и ожидания счастья. Мягко и лениво шелестят листьями кусты сирени во дворе. В отдалении перелаиваются собаки. Из полурастворённого окна их квартиры льётся электрический свет. Григорий Сергеевич улыбается, подни-маясь по тёмной лестнице без ограждений…
Тонечка заглянула к девочкам. Те уже набегались и крепко спят у себя в комнате. Лизочка свернулась калачиком под простынёй, Верочка разбросала руки и ноги, как морская звезда, – простыня скомкана. Тонечка встряхнула простыню, тихонько укрыла Верочку. Покачав головой, ласково переложила Лизочку на бо-чок. Та пробормотала что-то во сне. Тонечка вышла, плотно прикрыв дверь.
Наступал её час.
Гриша сидит за маленьким столом и читает при неярком свете настольной электрической лампочки. Вместо абажура – старая пожелтевшая от тепла газета. Лампочка слабая, поэтому в комнате царит мягкий полумрак. Гриша в бесплодной попытке сосредоточится в который раз пробегает глазами одну и ту же строчку. Но взгляд его, как магнитом, притягивает картина, повторяющаяся ежевечернее. Хо-рошо знакомая, но всегда чарующая его.
Тонечка причёсывается перед сном.
Свеженькая, умытая, в простой сорочке в мелкий цветочек, Тонечка сидит, свесив ножки, на краю разобранной постели. Она полностью поглощена своим женским таинством. Аккуратно, по одной, вытащив из «короны», волнистые шпильки и разложив их на табурете, покрытом белой салфеточкой, Тонечка встряхивает головой. На плечи падают тяжёлые косы…  Неспешно, тоненькими пальчиками Тоня начинает расплетать сначала одну, потом другую. Блестящее покрывало волос тёмной волной обливает её сидящую фигурку.
Тонечка священнодействует.
Костяным гребнем, смоченным в особом травяном настое, она проводит по всей длине прядей. Волосы переливаются в слабом электрическом свете. Сто взмахов гребнем –  перебросив свою гриву через левое плечо, сто взмахов – че-рез правое.
Тонечка самозабвенно пришёптывает, что-то приговаривает.
От усердия трогательно шевелит розовыми пальчиками маленьких ножек. Обворожительная и дразнящая полуулыбка витает на её лице.
А Гриша зачарованно следит за маленькими округлыми руками, белыми уточками мелькающими в волнах волос.
Тонечка – вся в своих мыслях. Волосы – это главное, так учила её мама. Так теперь и она учит Верочку. Слава Богу, той достались беловские роскошные косы. А вот Лизочке не повезло. У неё мягкие ломкие прядки. Из таких – косы не спле-тёшь. Да ничего, перерастёт.
Тонечка низко наклоняет голову, перебрасывает волосы вперёд, тёмный блестящий шёлк стекает чуть не до полу, укутывая её изящные ступни. Ещё сто взмахов гребнем.
Мысли её текут дальше.
«За косами смотри хорошенько, – говорила мама, – они чуют твоё настрое-ние, ты их огладь, поговори с ними, пожалей… А ужо они-то того, кого пожелаешь, на всю жизнь заманят, приворожат».
Вот и плетёт Тонечка свои волшебные силки. Вот и запуталось в них Гри-шино сердце, бьётся, как пойманный зверь, сильными ударами посылая мощные горячие волны по крепкому телу.
Он больше не в силах даже делать вид, что читает.
Отложив книгу на стол, Гриша жадно смотрит, любуется Тонечкой. Счастье, полное и незамутнённое счастье переполняет его. Радостное ожидание фонтаном искр воспламеняет и бьёт в виски, туманит очи.
Резким взмахом головы, помогая себе руками, Тонечка перекинула копну волос за спину.
Ленивыми, неторопливыми пальчиками, еле перебирая пряди, заканчивает она собирать косу на ночь.
Всё, готово.
Юркой змейкой скользнула под покрывало…
– Иди ко мне, Гриша…
А тот уже и сдерживать себя не может…
– Тося, Тонечка…
– Ох, Гришенька…

Над городом, разбитым бомбами и артиллерией, сияет волшебный лунный свет.
Ночь творит свои чары.
Щедрой рукой август сыплет звёзды…
Вот и над домом Тонечки и Гриши, замерцав, как слеза счастья, вдруг ска-тилась одинокая звёздочка…



32.   Каменец-Подольский.  После фашистской оккупации. «Бандеровцы»


А жизнь в Каменец-Подольском была опасной. Националисты – «бандеров-цы» – часто проявляли себя. Нередко нападали эти недобитые бандиты и на мирное население, и на курсантов школы. 
«Ой, какие злые люди эти “бандеровцы”, – писала Антонина матери, –   ни-кого не жалеют – ни старого, ни малого».
Нередко, выезжая с курсантами на местность для полевой отработки уроков тактики ведения боя, Григорий Сергеевич неожиданно оказывался вынужден обороняться вместе с курсантами, вести настоящий бой с внезапно напавшими бандитами. Те охотились за курсантами-пограничниками, и приходилось быть очень осторожными.
Война гремела везде. А в Каменец-Подольском она шла в тылу Красной ар-мии.
Ещё в начале 1944 года Красная армия приступила к освобождению запад-ных областей Украины, где и было националистическое подполье. Сокращения «ОУН» и «УПА» были у всех на устах. Почти за год было совершено около семи тысяч вооружённых нападений и диверсий против РККА или советских властей. Борьбу с ними вели войска НКВД. Особой целью для «бандеровцев» стали кур-санты высшей школы пограничников.

«Бандеровцев» боялись все местные жители. Город расположен на самой границе Западной Украины. Всем тут известны злые дела «националистов», и хо-дят-кружат леденящие душу слухи об их зверствах.
Красную армию мирные жители видели своими освободителями от ужасов войны и бессмысленных садистских убийств, ночных массовых казней, на кото-рые «ОУН» и «УПА» были так скоры. Жители Каменец-Подольского, перестра-давшие под немецкой, да больше под «националистической» оккупацией, встре-тили Советскую армию со слезами радости.
Тонечке была приятна искренняя доброжелательность местных. Везде, куда бы Тоня ни шла, её приветствовали мягким говором и улыбками, от которых ей становилось тепло на сердце.

Фронт откатился.
Теперь город наполнен госпиталями и больницами. Везде раненые и вы-здоравливающие. Каменец-Подольский стал глубоким тылом. Вот и перевели сю-да полевые госпитали. Теперь улицы города полны выздоравливающих бойцов.
Однажды, под трели милицейских свистков, Григорий Сергеевич ворвался домой, пылая возмущением.
– Тося, девочек подержи-ка дома. Там пехота с танкистами драку устроила! Сцепились, петухи, всё выясняли, кто из них в армии важнее, олухи царя небес-ного! Мало им войны – свою устроили! Ну ничего, теперь их милиция рассудит, дураков!
Тоня ужасалась, ахала, но драка скоро закончилась и более не повторялась.

Наступил сентябрь 1944 года.
Дочек Григорий Сергеевич определил в лучшую школу. По военному вре-мени, конечно.
У девочек вовсю проявлялись совершенно разные характеры.
Верочка – признанная красавица, но часто дела до конца не доводит.
Лизочка – вдруг стала «сорванец». С девочками почти не дружит, зато по-дралась с местными мальчишками, да так, что её признали атаманшей. И теперь каждый день орут под окном:
– Лизка! Выходи! Мы уже вышли!
– Сделает уроки и выйдет. И вы, бедовые, идите – учите уроки!
Каждый день Лиза готова сочинить новые приключения – то на дерево за-лезть, то в разбитый дом за сокровищами отправиться. С ней не соскучишься. Но училась на совесть. Хотя и пачкалась... ужас как. И как так выходило?
Вера тоже пишет чернилами, но руки чистые, клякс нет, почерк – на загля-денье каллиграфический.
Лиза же так старается – язык набок высовывает от усердия, а чернильница «непроливайка» льёт чернила фонтаном, сплошные кляксы в тетрадках и руки грязные,  прямо по локоть.
И чернильницы одинаковые, и перья, и перочистки, и нарукавники мама Тоня делает. Но одна дочка – чистенькая, другая – вся в фиолетовых пятнах.
Неожиданно для себя младшая дочка «открыла» математику. Это произо-шло как прорыв запруды.
– Лизок, иди спать. Поздно уже.
– Пап, задача не решается, ну совсем с ответом не сходится. Не понимаю… Помоги?
– Это что ещё за разговоры! Твоя задача, ты её и решай. Хоть всю ночь си-ди. А иначе что ты за человек будешь? Всю жизнь «папкать» будешь что ли?
Сглотнула Лизка слёзки, сидит пялится на успевшее раздосадовать и надо-есть условие в задачнике. Вот, кажется, уже наизусть выучила, а понять в чём сек-рет – никак не выходит. Что от неё, Лизы, хотят в этом задачнике? Совсем она от-чаялась…
Стучит будильник: тик-так, всё-не-так! Смеются часы над ней: ду-ра, дура…
– Ах вот вы как! Ну я вам покажу!
В тысячный раз вперилась Лиза в упрямые и насмешливые строчки: ну как там это всё распутать, всё разложить по действиям?
И вдруг – сверкнула молния! 
Она разглядела ход мысли задачи, увидела ясно как в зеркале, как в филь-ме, когда события идут чётко и логично, одно за одним, когда поступки тянут за собой обязательные последствия –  вот так же и одно арифметическое действие проистекает из другого!
– Ах вот как это всё устроено!
Верное решение пляшет в тетрадке, веселит сердечко, и часы одобритель-но и восторженно стучат: вот-так, вот-так!
Смог-ла! Смог-ла!
Какое упоительное торжество, какой восторг обуял, не сдержать!
Всех разбудить, обрадовать, рассказать!
Не помня себя, со всех ног ринулась Лизочка тормошить родителей, щёлка-ла выключателем, везде зажигала свет. Салют победе над осточертевшей задач-кой!
– Что же вы спите! Я задачу решила! Сама! Сама! Слышите!
Тонечка спросонок вскочила и стала успокаивать разбушевавшуюся дочку, не осознавая всей величины случившегося.
– Умница, молодец, что решила. И с ответом сошлось? Вот чудо-то! Ну а те-перь – умойся и ложись спать, уж ночь-полночь, завтра вставать рано…
Еле угомонила.
Но с той поры и на всю жизнь уж никакая математическая хитрость, логиче-ская загадка сложной не была. Математику девочка щёлкала как орехи!
Вот так и вышло, что Лиза не на шутку увлеклась учением, отошла от бегот-ни с мальчишками.
А те – шалили.
И вот однажды произошло действительно ужасное. И вовсе не по вине Ли-зы. Она даже не была в курсе мальчишеских дел.
Подростки долгое время втайне от взрослых таскали ночами что-то в под-вал их дома. Как потом выяснили – это были боеприпасы, найденные мальчиш-ками в развалинах города.
Тёплым сентябрьским вечером, когда все вышли во двор погулять, кто –   почитать, кто поиграть в шашки или домино, сорванцы вытащили на середину двора… Что? Кто видел, тем показалось, что это была небольшая ржавая труба.
Вытащили её мальчишки и стали по ней «колошматить».
Конечно, это оказался снаряд. И конечно, он взорвался.
Мальчишки... Мальчишки любопытны... Бедные наши мальчики...
Одного убило на месте, нескольким оторвало пальцы. Других ранило оскол-ками. Трудно описать, что поднялось тогда.
Ведь шла война, а тут такое непростительное поведение. Да ещё со страш-ным исходом!
Милиции, незамедлительно прибывшей на место, ребята признались, что в подвале у них много таких «железяк». Милиционер осторожно обследовал подвал и обнаружил там целый склад неразорвавшихся боеприпасов. Сапёры с осто-рожностью вывезли эти снаряды на грузовике. А Антонина и другие женщины плакали и причитали в ужасе от произошедшего!
Григорий Сергеевич вздрагивал от мысли, что было бы, если бы мальчиш-ки начали «колотить» в самом подвале! Тогда бы – так рвануло! В доме никто не остался бы в живых!
Да ведь в каждом городе СССР случалось такое. Война убивает, даже отка-тившись, даже затаившись, даже сдохнув, как шелудивый пёс! 
Вот и ещё раз на памяти Антонины, уже через 25 лет после Победы, случи-лось подобная же трагедия. Антонина и Григорий жили тогда в Орше.
А тут, в Каменец-Подольском, откричали-отрыдали матери, уехали кареты скорой помощи, жильцы убрали двор, сапёры вывезли «арсенал»…
Жизнь потихоньку опять стала отстукивать свой привычный ритм.


33.   Каменец-Подольский.  Школа

Пришла зима.
И тут, на Украине, зимой в школе тоже было холодно, и тут дети сидели на уроках в шубах и пальто. Здание школы было полуразрушено и полностью ещё не восстановлено. Печи не могли нагреть помещение, где крутились и кусались веч-ные сквозняки.
Вера – «новенькая» – смотрела на одноклассниц со стороны. Какие они разные.
Одни – одеты, как и она сама, бедно. У Веры была старенькая ленд-лизовская шубка серого меха, который весь повылез. Мама велела поддевать шу-бейку под демисезонное пальтишко на манер душегрейки.
Другие… в классе есть несколько девочек, которые одеты совсем иначе. Вот Ванда, полька – у неё длинное, необыкновенной красоты, меховое пальто, под ним яркие пушистые кофточки. И три подруги её наряжены не менее изысканно и богато. Соседка по парте нашептала Вере, что при немцах эти семьи тоже жили хорошо, работали на оккупантов, вот те их и не трогали, не грабили, оставили им всё их добро в целости.
На уроке Ванда сидит, изящно распахнув шубку, ей жарко.
Однажды Вера тоже попыталась пофорсить – расстегнуться, да учительни-ца прикрикнула на неё: простудишься, мол! 
Вера попыталась было указать на Ванду, да учительница замахала руками и сказала:
– Не равняйся, погляди, какая у неё тёплая кофточка.
Вот и делится класс на две неравные части. Дети тех, кто сражается за Ро-дину, и тех, кто думает только о себе.
В Каменец-Подольском свой говор. Странная смесь украинского, польского и русского. И Верочка с Лизочкой довольно быстро «поднабрались» местных сло-вечек и интонаций. Теперь, придя домой, Григорий Сергеевич с удивлением от-мечал, что он иногда просто не понимает быстрый «сорочий треск» своих дочу-рок.
В один недобрый вечер надумал Григорий Сергеевич проверить тетрадки дочек да и обомлел.
Безграмотность, граничащая с фарсом!
В школе обучали украинскому наравне с русским языком, но и тот, и другой преподавали ужасно. Сразу после оккупации хороших учителей набрать было трудно, вот и писали девочки с ошибками! Хотя какая в том была вина Веры и Ли-зы? Они не понимали, где писать «и», где «i», а где «ы». Ставили буквы «на уда-чу», как выйдет. А выходила, как правило, «двойка».
Григорий Сергеевич решил срочно принимать меры. Он положил девочкам ежедневно читать по странице русской классики, а сам нашёл простой выход, знакомый ему по «старой школе». Переписывать несколько абзацев из книг.
Правильно-то оно, конечно, правильно. Да теперь девочкам приходилось делать двойное домашнее задание.
Для школы.
Для папы.
– Гриша, ты уж слишком, полегче книжки выбирай! Вон, обе сидят, плачут.
– А что ты хочешь, Тоня, чтобы они вот на таком сорочьем языке и разгова-ривали всю жизнь? Да их и в институт-то не возьмут! Будут всю жизнь коровам хвосты крутить!
Тоня хохотала:
– Ну уж ты, Гриша, и хватил! Институт! Они в младших классах ещё! А ты уже разлетелся… Остынь!
Григорий Сергеевич послушно остывал на несколько дней, затем опять, по-смотрев на ошибки в тетрадях, принимался за своё.
Да вот ещё удумал – диктанты!
Теперь Вера и Лиза боялись воскресений как огня. Каждый второй выход-ной отец диктовал им из книжек.  Девочки совсем отчаялись: мало им разбирать написание слов, теперь ещё – пунктуация! И они совсем запутались в запятых, двоеточиях и прочей грамматической премудрости, вот точно выдуманной им на погибель! Лизе, она помладше, отец диктовал из совсем-совсем детских книжек, а Вере, ох, доставалась классика.
Горячий Григорий Сергеевич, умевший грамотно писать, как видно, от рождения своего, искренне не понимающий, как можно не чувствовать, что здесь просто обязано стоять двоеточие, возмущался.  Случалось,  тетрадки на пол швы-рял в сердцах.
Но потихоньку-полегоньку приладились и девочки. Почувствовали свою вы-году. Теперь их уже всем в классе в пример ставили. Стали и они «чувствовать» запятые и двоеточия.
Григорий Сергеевич нагрузку дочерям существенно снизил, но диктанты  продолжал.
То было с письмом. А с разговорным языком лучше не становилось. Даже хуже. Чем дольше Мусенковы жили в Каменец-Подольском, тем ужаснее болтали девочки. Дети, они незнакомый говор ловят на лету. А тут была такая дикая смесь языков…
Как ярился Григорий Сергеевич, когда Верочка, влетев с улицы, начинала выкрикивать маме новости «на тарабарском».
– Вот тараторка! Чисто сорока! Та-та-та! И вот что ты сказала? Повтори пра-вильно, по-русски.
Пойманная властной рукой под уздцы Верочка, норовистая лошадка, оби-женно бубнила «правильно». А какой в этом интерес, какой смак? Никакого.
Частенько бывало и сам строгий отец смеялся от души, слушая эмоцио-нальный и красочный рассказ дочери, пересыпанный сочными оборотами мест-ной речи, о «важных» школьных происшествиях, о подружках, обо всём на свете. Лизочка, та была гораздо более сдержанна. Да и меньше она была, покладистее.
Но всё равно прогресс был только в русском правописании и чтении рус-ской классики. Украинское правописание продолжало оставаться для девочек «тайной за семью печатями». Отец тут помочь не мог.
– Ладно, Гриша, ну пусть опять двойка, ну откуда им украинскую граммати-ку-то знать? Другие с детства говорят и учат с первого класса, а наши – на всём скаку въехали. Подожди немного, Гриша.
Гриша успокаивался, но потом опять взвивался:
– Нет, ну каково? Дочери старшего преподавателя приносят двойки!
– Гриш, а ты о своём авторитете больше беспокоишься или об их знаниях?
Григорий Сергеевич конфузился.
Победа оставалась за женой.


34.   Каменец-Подольский.  Тонечка – лекарь


А теперь приспело время поведать о медицинском «таланте» Тонечки.
Всему научила дочерей Катерина: готовить, шить, дом в порядке содержать, мужа уважать. Но вот по медицинской части преуспела одна лишь сестра Таня – фронтовая санитарочка. Тоня же была натурой деятельной и добросовестной, от-личалась оптимизмом, смешливостью, буйным воображением.
Вот именно из-за присутствия в ней этих черт характера в тонкости проце-дур по излечению членов своей семьи войти ей никак не удавалось. Стоило ей услышать что-то новое, как она в воображении своём всё переиначивала. И вы-ходило то, что выходило.
Григорий Сергеевич жену любил, уважал и даже преклонялся перед ней. Но лечения её боялся как огня. Предпочитал процедуры принимать в медсанча-сти по месту работы или в госпитале каком. А если не удавалось ему от Тонечки-ного врачевания увернуться, то последствия наступали непредсказуемые.
Григорий Сергеевич сорвал спину. Такое случается. Однажды утром он не смог встать с кровати. Лежал на животе и стонал. Всего сковало болью. Встрево-женная Тонечка стала припоминать, что мать делала в таких случаях.
Ага!
Мать грела кирпич и, завернув в полотенце, клала на больное место!
Вроде всё правильно, но буйное Тонечкино воображение уже понеслось!
Зачем ей грязный кирпич с улицы? У неё есть чугунный утюг на угольях. Это намного более гигиенично и проще нагреть!
Решено – сделано.
Чугунный утюг наполнен горячими угольками из печки. Тонечка, стараясь из всех сил, раздула их – пусть утюг скорее разгорится. Усердная супруга молнией носилась по дому, подавала мужу попить, подкладывала подушку, делала тысячи дел одновременно.
Наконец, она посчитала, утюг разогрелся достаточно.
Двумя руками ухватив за деревянную ручку, потащила его Тонечка с три-умфом в спальню.
И водрузила Грише на поясницу!
Спасло Григория Сергеевича лишь то, что полотенце, в которое по сцена-рию предполагалось завернуть утюг, уже лежало на его, Гриши, пояснице и было довольно толстое. Дикий вопль разъярённого брянского медведя намекнул Тонеч-ке: что-то пошло не так.
Подхватив со спины мужа утюг, она с удивлением увидела на полотенце коричневые подпалины. Тут до неё дошло, что утюг-то она перегрела! Григорий Сергеевич взвился до небес, изогнулся в пароксизме боли от ожога, что-то хруст-нуло у него в спине… 
Это позвонок встал на место!
Так, одна боль прошла, осталась другая боль, от «лечения». Ну с этим-то Тонечка умела справляться. Все семьи на Дальнем Востоке лечили ожоги кито-вым «спермацетом», и у Тонечки была припасена баночка этого чудодейственно-го народного снадобья. Через два дня Гриша уже мог переворачиваться на бок, а ещё через два дня врач выписал его на работу.
«Спермацет» – волшебное средство… от Тонечкиного лечения!
Вообще с утюгами у Антонины Степановны всю жизнь были странные от-ношения.
Много лет спустя, уже в городе Орше, ушли Тоня и Гриша на семейную про-гулку. А когда вернулись, то встретил их в квартире стойкий сизый дым. Что горе-ло, долго не могли понять. Ничего не горело! Хотя всем с детства известно - дыму без огня не бывает!
Удивлялись до тех пор, пока Григорий Сергеевич не споткнулся о включён-ный в розетку матерчатый провод от тяжёлого электрического утюга. Самого утю-га нигде не было видно. Зато была видна аккуратная прогорелая дыра в досках пола. Дыра была в форме лодочки плоскодонки. И провод нырял в эту самую ды-ру.
Как оказалось, собираясь на прогулку, быстрая Тонечка погладила одежду мужу да и поставила утюг плашмя на пол.
А из розетки не выдернула.
Утюг медленно разогревался себе всё дальше и дальше, пол под ним тлел-тлел, превращаясь в уголь, да и провалился вместе с утюгом на бетонное меж-этажное перекрытие.
От Гриши сколько шуму-то было!
Примерно столько же, сколько и беспламенного дыма.
Вот как хотите, но была Тонечка баловнем судьбы.



35.   Каменец-Подольский.  Победа! Лето 1945-го

Почти полтора года прожили Мусенковы в Каменец-Подольском.
И однажды – настал Великий день!
Тот, который так долго ждали, за который умирали, работали, в чей приход верили всем сердцем и стар, и млад.
Победа!
В Каменец-Подольском весь город побежал на стадион! Там, на трибуне,  выступающие кричали важные слова, простирали руки, грозили кулаком раздав-ленной фашистской гадине…
А внизу, на поле, люди смеялись и плакали, обнимались и поздравляли друг друга! Раненые из госпиталей стояли оглушённые, не веря ушам и глазам своим: поганое чудище войны сдохло! 
А они остались живы!
И теперь многие и многие отправятся домой!
Домой! С Великой Победой!
Верочка и Лизочка, в белых панамках и белых носочках, дарили ветки цве-тущей сирени раненым из госпиталей!
Как же заразительно смеялись девочки, как радовались! Так умеют только дети! 
На всю жизнь запомнили девочки этот удивительный и солнечный день мая! И потом, в трудные минуты своей взрослой жизни открывали они ту завет-ную дверь в душе. Дверь в весну, где всегда сиял и переливался солнечным све-том радости этот поразительный и долгожданный день – 9 мая 1945 года. И зано-во приходили вроде бы исчерпанные силы, нестрашной оказывалась любая беда.
А после митинга все, сияя улыбками, отправились домой. Антонина на ра-достях пригласила всех соседей, Вера и Лиза позвали подружек по школе. Каким же богатым радостью и теплом был скудный яствами стол Тонечки!  Пришёл и Григорий Сергеевич. Все говорили одновременно, бессвязно, но с душой и с та-ким чувством!
Дождались!
Победа!

После этого великого рубежа всем на свете стало казаться, что теперь всё-всё наладилось, мановением руки, взмахом волшебной палочки. В один миг, в одночасье! Вот же оно – исполнение желания, самого страстного и горячего: По-беда!
Приподнятое настроение царило не один месяц. Все были уверены, что чёрные тучи разогнаны и теперь солнце навечно будет сиять на небосводе. Кипу-чий май, бушующий белым цветом садов, не противоречил этому людскому убеж-дению.
На смену маю пришёл ласковый и тёплый июнь.
В семье Мусенковых всё длилась и длилась светлая полоса.
Школа закончилась, и девочки, неплохо сдав экзамены, были свободны как пташки в небе.
Через город Каменец-Подольский протекает приток Днестра – речка Смот-рич. Тонечка с дочками наладилась ходить на пляж, многие из их «преподава-тельского» дома бегали туда купаться, иные проводили на речке весь день.
Тростники шумят, вьются тонкие синекрылые стрекозы, вечером лягушки заводят свою бесконечную и смешную хоровую песню. Только одна солистка замолкнет – тут же вступает другая.
Хорошо было лежать на берегу, глядя в небо на плывущие облака… ни о чём не думать, ни о чём не беспокоиться, ничего не бояться. Ленивые летние дни, наполненные ласковой истомой, лечили душу. Речка обладает поразительным свойством: стоит только войти в её воды, окунуться с головой, так в ту же секунду слетает с плеч, смывается груз забот, накатывает эйфория, хочется дурашливо плескаться, хохотать. Любой человек, войдя в светлые воды речки, начинает ве-сти себя, как восторженный щенок, радуясь и забывая обо всём дурном.
В том числе – и об опасностях. Какие могут быть опасности, на этом город-ском пляже, на мелководье, где плещутся и весело визжат дети?
Что же, расскажем и об этом.
Так уж вышло, что ни Тонечка, ни девочки плавать не умели. Удивительно то было, если учесть, что Тоня выросла на берегу Великого Океана. Да тот не ба-ловал людей ни лазурной волной, ни страстными объятьями, сродни черномор-ской вольнице. Как седой и ворчливый старик, холоден и сердит был океан, если не всегда, то часто, часто. Поэтому купания своих дочерей мать Катерина не по-ощряла, а подумать о заплыве без разрешения тем просто в голову прийти не могло. Вот и вышло, что Тонечка в воде тонула как топор, безропотно шла на дно. Поэтому и теперь, проводя летние ясные деньки на пляже речки с таким чудным названием – Смотрич, Тонечка больше разговаривала с соседками или просто сидела на берегу, наблюдая за играми детей.
А уж те вовсю забрали волю!
Придумали новую забаву – брать с собой наволочку. Этой хитрости их научили местные. Если кто только учится плавать, то берёт наволочку, намочит её, раскроет горловину и – раз! Хлопает по воде так, что мокрая наволочка напол-няется воздухом и становится «спасательным кругом».
Надувных кругов или надувных игрушек дети военной поры не знали. Мальчишки плавали на автомобильных камерах, но девочкам то было трудно – тяжёлые были эти камеры. Да и где их взять? Вот и надували Вера и Лиза мокрые наволочки и бултыхались на таком тряпичном импровизированном «буйке».
Подружки их тоже плавали плохо, потому вся речка и была в цветастых «буйках», девчачьих визгах и брызгах ласковой речной волны. Возле пляжа было мелководье. Тонечка не беспокоилась и позволяла дочкам беситься в воде, как тем заблагорассудится.
В таких развлечениях прошла неделя. А в воскресенье договорились от-правиться на речку всей семьёй, да Григория Сергеевича вдруг вызвали на служ-бу. Тоня с девочками опять пошли сами.
В этот раз решили сменить место. Найти почище, поуютнее. Сначала всё пошло хорошо: расстелила Тоня покрывало, уселась, а девочки, похватав свои наволочки, ринулись в воду. Баловались, плюхались, пробовали плавать.
– Мам, смотри, я плыву! Я уже плыву!
Так орала осмелевшая Лизочка, выруливая свою наволочку подальше от берега.
Вот тут это и случилось.
Шов наволочки разошёлся, наволочка схлопнулась, а бедная Лиза ушла под воду, только успев булькнуть. Тонечка обмерла и, не раздумывая ни о чём, рину-лась в воду. А подумать стоило бы… плавать-то она не умела.
Совсем не умела.
В мгновение ока обе стали тонуть…
Верочка, стоя на мелководье, истошно вопила, а никого вокруг не было – место-то они выбрали в стороне от пляжа!
Вот тут бы этой истории и пришёл безвременный конец, да откуда ни возь-мись – влетел в воду молодой солдатик, из выздоравливающих, и ловко вытащил на берег обеих. Благо – недалеко их речка унесла.
Пока Тоня и Лизочка хватали ртом воздух на берегу и приходили в себя, их неожиданный спаситель переминался рядом. Но когда на Верочкины причитания набежали женщины, он убежал, не дожидаясь благодарности спасённых.
Набежавшие женщины захлопотали, стали оказывать несостоявшимся уто-пающим первую помощь. О том солдатике так никто и не вспомнил за взволно-ванной суетой, имени его не спросил, даже лица его разглядеть не успели.
Тем та история и закончилась.
Счастливой оказалась она.

***

В этот самый миг где-то на краю вселенной, там, где при свете Млечного пу-ти прекрасная дева Любовь ткёт покрывало судеб и жизней, скрутился чёрный смерч и, раскрывшись, оказался грозным и разгневанным Роком.
– Это твой посланник вмешался в то, что я сложил в их жизни? Как ты сме-ешь ломать естественный ход событий? Мы же с тобой договорились!
Голос, тяжёлый и сотрясающий созвездия, наполнил собой мир. Глаза, ис-пепеляющие солнца, вспыхнули гневом.
В испуге отшатнулись туманности.
Но тут прозвучал спокойный женский голос, врачующий сердечные раны и возрождающий к жизни из бездны самого чёрного отчаяния. Голубыми квазарами сверкнули синие глаза.
– А не твой ли порученец обобрал их на перроне вокзала? Украл всё, по-верг в нищету? Не твой ли другой посланец пытался подвести под тюрьму?
Отчего же ты первый стал играть нечестно?
Увидел, что проигрываешь?
Захотел искусно подтолкнуть тот самый «естественных ход событий»?
Выиграть любым путём?
А скажи мне, что это такое – ход событий? Естественным он является отто-го, что каждый поступает согласно своей натуре. Как естественно для каждой жи-вой души, так она и действует, играет в гобелене жизней, подчёркивает, оттеняет или доминирует. Естественным для нашей пары является всё доброе, вот и при-тягивают они к себе добрых людей, схожих с ними. И добрые поступки.
Добрые люди помогают.
А твои адепты – те, кто несёт зло – обречены на неудачи.
Чистота и целостность нашей пары – вот их естественная защита, опреде-ляющая естественный ход конкретно их жизни.
Вот моё личное вмешательство и не потребовалось – всё вышло само со-бой. И против твоей воли.
Так что, уйми свой гнев и обуздай досаду.
Обман – не моя стезя.
Твоя.

– Вот как! – угрожающе проревел Рок. – Обман – моя стезя? Тогда – ещё и неудачи, ожесточающие сердце; отчаяние, погружающее во тьму; ревность, обиды и досада, убивающие это твоё пресловутое добро в душе!
Спор наш ещё не окончен.
Следующий ход – за мной!



36.   Город Донской. Перевод в МВД


Одиннадцать месяцев минуло со дня долгожданной и такой выстраданной Победы.
Отгремели праздничные торжественные залпы. Немного улеглось всеоб-щее воодушевление, захлестнувшее всю страну, кровью своею освободившую пол-Европы и разбившую поганого фашиста в его логове.
Люди стали оглядываться вокруг себя: осознавать – с чего начинать восста-новление Родины своей, своей жизни. Города, улицы, дома – всё разворочено, снесено военной бурей.
И столько погибших…
Отовсюду глядят глаза, в которых плещется неизбывное горе, горе, горе…

Вот уже почти два года, как Григорий Сергеевич служит в должности стар-шего преподавателя тактики в Высшей пограничной школе. Его лекции курсанты любят за ясность изложения и боевую конкретику.
А теперь ему дано архиважное задание: приказано организовать показа-тельные учения для представителей Верховной Ставки.
Он не волновался за своих курсантов. Они готовы! Учения должны пройти «без сучка и без задоринки».
Так и вышло.
Учения получили наивысшую оценку.
Но в личном плане для Григория Сергеевича эти учения сыграли отрица-тельную роль. Вдруг выяснилось недопустимое: у старшего преподавателя такти-ки нет высшего военного образования!
Есть отличный боевой опыт, талант, умение преподавать.
Но вот «корочки» нет.
Это и определило его дальнейшую судьбу в Высшей пограничной школе.
Да в придачу характер у майора – сложный.
Бескомпромиссный характер.
Если в боевых условиях это помогало выживать и исполнять боевые зада-чи, то в среде преподавателей Григорий часто ощущал себя китом, выброшенным на сушу. Гришина решительность и резкость иногда приводила к «трениям». Был он сложившимся боевым офицером, привыкшим на свой страх и риск принимать значимые для жизни людей решения.
Признаемся. Григорий Сергеевич всегда берёг личный состав.
Не подставлял зря под пули.
Задачи, поставленные его боевой единице, он всегда выполнял, но – чуть по-своему.
И поэтому служить под его началом люди рвались. Видели, что людские по-тери у него в батальоне – самые низкие. Оставшиеся в живых пограничники его бессарабской заставы провоевали рядом с ним всю войну.
Воевать-то Григорий Сергеевич умел.
И тактик был – от Бога.
И храбр был, и умён.
А интриганом – нет, не был. Слишком прямой и открытый.
И без высшего военного образования.

Начальник школы вызвал его на беседу. В результате этого разговора у Григория Сергеевича, старшего преподавателя тактики, и начальника школы от-ношения испортились. И не по Григория Сергеевича вине.
Мог бы Григорий и поспорить, опираясь на свои боевые и преподаватель-ские заслуги, да только он умел горой стоять за других.
А за себя лично – посчитал унизительным. И в марте 1946 года Григорий Сергеевич сгоряча и с большой обиды написал прошение об отставке!
Но его просто перевели из пограничных войск в подчинение МВД СССР.
И выдали назначение.
Отправляют боевого майора, грамотного офицера, командиром батальона охраны.
Охранять угольные шахты Тульской области. Уголь нужен столице оружей-ников.
Жаль Тонечке, Антонине Степановне, покидать насиженное место, да что поделать... жена военного.

Григорию Сергеевичу было муторно на душе. 
Сидя в купейном вагоне, покачивающемся на стыках рельс, Григорий Сер-геевич в который раз переживал произошедший неприятный разговор с началь-ством училища в оставшемся далеко позади Каменец-Подольском. Вроде бы … ничего прямо сказано и не было, но он, Григорий, сразу понял, что жизни ему в училище более не будет. Могут и подножку подставить. А Тоня и так настрадалась, на две жизни хватит.
И у него семья.
Её поднимать надо.
Пусть всё остаётся на совести того – начальника училища. Благо Григорию Сергеевичу сразу дали новое назначение.
Тульская область, город Донской.
Григорий, по глубоко въевшейся привычке, кинулся сразу изучать местопо-ложение нового назначения, отыскал в библиотеке училища некоторые сведения.
Узнал, что поедут они в небольшой городок. Как было сказано в справочнике?
«Город в индустриальной агломерации, сложившейся вокруг Новомосков-ска». Писали, что изо всех окрестностей именно этот имеет наиболее давнюю ис-торию. Промышленная добыча бурого угля в Донском, в отличие от Узловой, началась ещё до революции, «когда поблизости уже сто лет существовало село Бобрик-Гора, получившее название от речки Бобрик – одного из самых верхних притоков Дона». С удивлением Григорий узнал, что уже в 1883 году там была от-крыта первая богатая угольная шахта и возник горняцкий посёлок, получивший название Донской.
Так вот почему в Туле такие мастера по металлу, решил он. Там и руда, и уголь рядом. Возить не нужно издалека. Вот тебе и Левша, что блоху подковал, и тульские самовары.
Что там дальше в справочнике было написано?
«Городом Донской стал только в советское время, в 1939 году».
Ага. Статус города дали простому горняцкому посёлку. Интересно, каково Тоне там будет? И ему самому.
Что же, в марте 1946 года Мусенковы снова в пути. Едут с пересадками и остановками. Есть время подумать и – чего же лукавить-то перед собой – посожа-леть.
После должности старшего преподавателя тактики – это понижение, весь-ма существенное и неприятное понижение.
Ну ничего, где наша не пропадала.
И Тоня его – замечательная! Спокойно всё восприняла.
Золотая у него жена. Другой такой ни у кого в целом мире нет.
Спасла девочек ему, Грише, вывезла, сохранила.
Не ворчит никогда.
А теперь помогает ему пережить крушение преподавательской карьеры. А ведь рухнули и её собственные надежды на постоянство жизни и службы. Хотя какое постоянство может быть в это взбаламученное время, когда смерть идёт со-всем рядом, дышит в затылок, скалится голодом и лишениями из каждого угла.
Один только взгляд на Тонино милое личико, осунувшееся от долгого пути, сразу растворил всю горечь в душе Григория Сергеевича.
– Понимаешь, Тоня, – спустя некоторое время оживлённо говорил ей Гри-ша, попивая чай в высоком подстаканнике и усиленно стараясь не смотреть в ок-но, за которым виднелись заснеженные руины и пепелища на месте городков и деревенек Орла и Тулы. – Тула, мне рассказывал Иван Кузьмич, ну тот, в училище, тебе он ещё нравился, ты его в «учёные» определила… Так он мне сказал, что «тула», по словарю Даля, это скрытое, недоступное место. Он мне всё доказывал: «притулиться, тулиться».  Возможно, и нам придётся «тулиться» здесь среди раз-валин и руин. Видишь, каково вокруг?
 – А мне вот непонятно,  Гриша, отчего Курск не такой разрушенный. И де-ревни более-менее целы, а тут… Смотреть больно! Всё разбито, взорвано! Бед-ные, бедные люди. Как тут жить? А детям каково?
Казалось бы, Григорий привычен, с фронта пришёл, а вот же, разбитые окрестности Тулы и его потрясли.  Как тут семью размещать?
Ехали Мусенковы, подбадривая друг друга. Тоня вспоминала любимую ма-теринскую приговорку: «Были бы кости, а мясушко нарастёт».
Но когда они прибыли к месту назначения и Антонина увидела новое их пристанище, она оцепенела.
Заснеженного города как бы и не было вовсе, он весь лежал в развалинах. Во время боёв немцы раз за разом брали Тулу и область и каждый раз за разом откатывались назад под напором сопротивления жителей города, организован-ным войсками НКВД. Поэтому в марте 1946 году Донской был не сильно-то приго-ден для проживания.
Среди руин с потерянным видом сновали местные жители, пытаясь хоть что-то привести в порядок.
Ремонтировали дома.
Возводили деревянные бараки.
Кирпичные двухэтажные дома стали строить там уже позднее, силами пленных немцев, разрушивших Донской в эту страшную войну. А пока…


37.   Город Донской. Как тут жить?

А пока Антонине Степановне досталась жизнь не из лёгких.
Барак и печное отопление – это привычно.
А школа?  Как учиться девочкам? 
Однако по укоренившейся привычке всё налаживать и обустраивать Тонеч-ка наладилась и тут.
Через некоторое время она писала матери: «Школа нашлась. Вернее, тут для школы определили чудом уцелевшее здание. Девочки уже ходят туда. Вероч-ка злится, её за украинский говорок дети дразнятся. Тут так не говорят. Ничего, приладится. Гриша тоже злится. Но молчит. Таит в себе. Видит, что нам и так не-сладко. Соседка по дому оказалась крепко верующей. Говорит, местный батюшка служит на дому. В церковь в войну попала бомба… там теперь одна воронка в земле. Здесь голодно. Грише дают неплохой паёк, но нас же четверо. А люди жи-вут по-разному. Начальство, как и везде, неплохо. А шахтёры… больно смотреть на их семьи…»
Тонечка тоже пыталась найти работу, чтобы семье стало полегче, да где тут ей работать.
Вот и апрель. В 1946 году Пасха пришлась на 21 апреля. Тоня голову сло-мала, как ей назавтра справить день рождения Григория Сергеевича, чем стол накрыть. Ничего же нет! 
А тут соседка предложила по дружбе сводить Верочку на освящение кули-чей к батюшке. У соседки оказался испечённый крохотный кулич. Верно, полгода на него собирала-копила. Тонечка спросила у Веры. Та захотела пойти посмот-реть.
Когда они ушли, Тонечка разложила всё, что у неё было из еды, на столе и стала колдовать, прикидывать, каким лакомством  у неё получится порадовать завтра именинника. Она вся с головой ушла в изобретение нового блюда из се-рых макаронин грубого помола, одного яйца и трети баночки американской кон-сервированной тушёнки…
Вдруг дверь распахнулась, как взорвалась!
На пороге стояла Верочка, разъярённая, аки тигрица, и со слезами на гла-зищах! Тонечка охнула, перепугалась.
– Доченька! Что? Что случилось?
Сверкая и пыхая гневом, Верочка кричала, не владея собой:
– Да что б я! Чтобы ещё раз! Я больше никогда! Нет, какой же он! А тот, та-кой жалкий!
Дрожащими руками Тонечка, расплёскивая, налила стакан воды, поднесла Вере:
– На, на, попей!
Выпив воды и подуспокоившись слегка, Вера поведала матери следующее.
– Мы с тётей Зиной подошли. Там народу много, все прямо тесно стоят. А этот, священник, он в фартуке таком длинном и кисточкой машет. Окунает в круж-ку с водой и машет. Все ему куличики подсовывают под кисточку. А рядом с нами один старый шахтёр стоял…
На этом месте Вера захлюпала…
– Ага, шахтёр! Такой, весь чёрный, уголь прямо въелся в кожу. И бедный! У него кулича не было. Только маленький такой кусочек  просто чёрного хлеба…
Опять остановка рассказа. Верочка зло смахивает рукой непрошеные слё-зы.
– Шахтёр священнику хлеб подсовывает, а тот – даже и не глянул, не стал хлеб освящать. Тот шахтёр, жалкий такой, опять старается подобраться поближе под кисточку, а этот – опять отворачивается, как будто не видит его! Так несколько раз… Так и не побрызгал хлеб шахтёру… А тот стоит, руки трясутся, чуть не пла-чет.
Верочка опять взвилась:
– Мама! Голод же! Ни у кого ничего нет!  Ну… нет у шахтёра кулича! И что? За это на его кусочек хлеба и простой водой побрызгать жалко? Святой? Ладно, святой водой. Пусть! Если она святая, так на всех же надо брызгать! Ведь так?
Тонечка растерялась. Ей казалось, что Верочка придумывает, что дочь не так всё поняла. Но тут вмешалась соседка, тихо стоявшая в дверях:
– Знаешь, Тося, а ведь девочка твоя права. Я тому шахтёру кусочек от свое-го кулича уступила. Праздник ведь. Светлый праздник! А батюшка – Бог ему судья. Люди всякие бывают, и батюшки – тоже люди. Вот, Тоня, на – возьми и ты девоч-кам кусочек.

Скоро школа кончилась, и Верочка с Лизочкой ушли на каникулы. Но папи-ны диктанты, а теперь ещё и сочинения, по выходным всё продолжались.
– Гриша, да дай же ты им воли, – просила, улыбаясь, Тоня. –  Лето же.
– Ничего. Нечего им здесь бегать, пусть учатся. Умнее будут.
Григорий Сергеевич достал где-то книги Гоголя и Мамина-Сибиряка.
– Чем по улице мотки мотать, читайте. Вечером буду проверять, что прочли.
Сидят девочки, пыхтят, читают. С отцом не поспоришь. Он-то всё это читал.
Как-то раз Верочка пробегала на дворе дотемна и попыталась отца обма-нуть, стала рассказывать, чего в книжке и в помине не было. Тот живо вывел её на чистую воду.
– Ты писателем, что ли, решила стать? Лучше Гоголя сочиняешь? Вот, тогда поучись – перепиши к утру две страницы.
И как мама Тоня ни пыталась уговорить, что, де, поздно и спать пора, при-шлось Вере при свете керосиновой лампы переписывать две страницы из Гоголя. С тех пор она старалась положенное отцом прочитать.
Даже втянулась. Взахлёб стала маме Тоне рассказывать, о чём сегодня про-чла. Отец довольно улыбался. Учение стало явно приносить свои плоды.
Достал Григорий Сергеевич книгу и жене.
– Про Дальний Восток – «Дерсу Узала». Написал её Владимир Клавдиевич Арсеньев. Посмотри, Тося, может, тебе интересно будет.
Тонечка открыла книгу…
И увлеклась. Как живые, вставали перед ней люди, ясно представлялись ей и таёжные дебри, и знаменитые хребты Сихотэ-Алиня.  Красота родного Примо-рья звала её:
– Ступай домой, Тонечка, мы все ждём тебя…
Всплакнула над грустным концом в книжке, посердилась на писателя: зачем так придумал. А после прочитала в послесловии, что ничего Арсеньев и не при-думывал вовсе. Полнокровной жизнью лучится книга, так играет, как солнечные блики в ручейке оттого, что описал автор своё настоящее путешествие. А судьба его проводника Дерсу Узала действительно оказалась печальней некуда.


         38.   Город Донской. Жизнь на колёсах

Приближался сентябрь 1946 года. Но пойти в школу девочкам не пришлось.
Надобность в охране шахт войсками отпала.
Григорий Сергеевич ждал нового назначения.
Однажды он вошёл в комнату страшно смущённый. У Антонины ухнуло сердце.
– Что? Что, Гриша! Да не молчи ты, говори!
– Тоня, Тоня… Готовься. Надо ехать нам.
– Куда теперь, Гриша? Далеко?
– Далеко. Понимаешь, Тось… Ну, в общем, обратно на Дальний Восток. Во Владивосток. Мне сегодня объявили. Буду бандитов по сопкам ловить.
Помолчала Тонечка. Тихо спросила:
– Когда ехать, Гриша?
– Документы и билеты уже выписаны. Надо собираться.
          Помолчали супруги. Тонечка улыбнулась сквозь набежавшие слёзы волне-ния.
– Ну и хорошо. Тут, сам видишь, жизни нет. И девочки будут рады. Там хоть дома уцелели, там и жить можно! А тут мы извелись совсем.
Что им собирать? Три узла? Голому собраться – только подпоясаться. Два часа, и семья готова к отбытию.
Вот когда мещанство быта не засасывает!
Нет ни быта, ни мещанства, есть только бесконечные переезды и дороги.
Разбитые бомбами шоссейки. Грязные, все в рытвинах, ямах и глубоких лужах грунтовки. Бесконечные железнодорожные пути. И качает, трясёт на стыках и ухабах… кочевой жизни. Нет ни кола, ни двора, и ничего своего, всё казённое.
Григория поражает и умиляет врождённая жизнерадостность Тонечки и её сказочное умение создать уют в любом месте, куда бы их ни забросила судьба. Кажется – вот, войдя в это очередное жилище с ободранными стенами и грязны-ми окнами, с поломанной кроватью и колченогими стульями, – должна она ужас-нуться, нахмуриться, рассердиться, заплакать, затопать в ярости ногами и клясть судьбу!
Но нет! Не его Тоня.
Она серьёзно и оценивающе оглядится, засучит рукава, обнажив округлые умелые руки, и создаст чудо!  Своими маленькими, но крепкими пальчиками она быстро-быстро всё вымоет, организовав девочек носить воду, выбрасывать му-сор. Заварит клейстер и поклеит на грязные стены газеты, повесит маленький коврик-гобелен, что подарила ей мать, застелит кровати, покроет стол чистой ска-тертью или простынёй – и вот он, дом! Готово! 
А если уезжать – в одну минуту разберёт она всё, уложит. И, собрав косы на затылке, приколов их длинными шпильками, присядет на чемоданы, ожидая гру-зовик, подводу, машину… да что там приедет везти их на станцию.
Цыганская жизнь, казалось бы. Но нет. Всякий раз на новом месте ей удаёт-ся воссоздать ту самую жизнь и семейную обстановку, что была и в прошлом го-роде. Иногда, возвращаясь домой, Грише кажется, что меняется только его место службы, а жильё у них волшебным образом перемещается в пространстве и вре-мени вместе с Тонечкой и девочками.
Фантастика!
 


39.   Путь на Дальний Восток через разруху 1946 года

Вот и в четвёртый раз меряет Тонечка с семьёй родную советскую страну.
Теперь с запада на восток.
Кланяется Тонечка каждой знакомой станции, припоминая, что было с ними на том, страшном пути прочь от догоняющей войны, вот здесь и вот в этом самом городе. Нервной рекой тогда льются её речи, иногда и всплакнёт украдкой. Гриша слушает, добавляет-вплетает свои впечатления и переживания разных его поез-док.
Стучат, стучат колёса.
– До-мой, до-мой, – который раз поют под ними рельсы.
Весело бегут за окном вагона телеграфные провода, то низко приседая, как бы приветствуя её, Тоню, то подлетая ввысь, как в радости.
Хотя чему радоваться?
Города встают на пути.
Смотрит на них Тонечка и не узнаёт.
Сжимает ей сердце ужас-тоска. Как обезобразила их проклятая война! Нет снежной пелены, которая, как саваном, укрывала-укутывала землю в их послед-ний переезд. Всё теперь на виду. Протягивает ей, Тоне, родная страна свою боль, как ребёнок протягивает матери пораненную ручку:
– Пожалей и помоги!
– Боже мой! Как же помочь?

Долго едет семья Мусенковых по августу 1946 года, по городам великой со-ветской страны, только-только отошедшей от наркоза войны.
Теперь ясно и страшно ощущается весь ужас потерь.
Теперь, когда ушло безумное напряжение всех сил, собранных в единый кулак для Великой Победы, вулканом горечи взорвалась боль. Пришло осознание той цены, которую стране выплачивать предстоит ещё десятилетия.
Миллионы погибших!
И какая нищета!

Тоня видит заброшенные деревни, обезлюдевшие посёлки, и везде одни женщины. Мужчин мало, не то что на Дальнем Востоке, где всегда и везде мужчи-ны: пограничники, моряки, железнодорожники…
– Гриша, как жить семьям без отца, мужа? Кого встретит девушка, если пришла похоронка на её жениха? Погибло же целое поколение его сверстников!
– Молчи, Тоня, не береди душу.

Их быстро не залечить – раны войны, не перешагнуть-перепрыгнуть в свет-лое будущее. Впереди годы и годы восстановления семей, городов, экономики, промышленности, мчащейся пока только по военным рельсам.
Сколько нерождённых детей!
Сколько порушенных судеб!
Сколько горя людского!

– Бе-да, бе-да, – выбивают колёса на стыках.

Едет Тонечка, и перед ней, как на экране, разворачиваются картины горо-дов, пригородов, сёл, деревень. И везде-везде следы страшной войны. Перешаг-нут ли люди эту в который раз разверзшуюся у их ног пропасть разрухи?
Смогут ли?
А что ждёт их, Тоню и Гришу?
Что там, впереди?



40.   Владивосток. Приехали. И уехали…

–  Девочки! Вон, вон, туда смотрите, вон – бабушки дом видно!
Девочки расплющили носики о стекло вагона, стараясь увидеть дом бабуш-ки Кати на Первой Речке. Улица, мелькнув, пропала, поезд шёл и шёл. 
Вокзал Владивостока! Выходим!
Григорий Сергеевич подхватил чемоданы, Тоня взяла то, что полегче, обе дочки тоже взяли свою поклажу.
Прибыли!
У здания вокзала, как всегда, стояли древние пролётки. Слышен трезвон трамваев.
– Гриша, куда нам?
– Позови пролётку, я скажу, куда.

И вот девочки гордо катят в экипаже, как барыни встарь. Тот дребезжит, вот-вот рассыплется, лошадь цокает по каменной мостовой. Ехать недалеко. В обще-житие МВД.
– Ой, Гриша, это опять барак…
И правда, это было деревянное двухэтажное здание с центральным входом и небольшим балконом на втором этаже. Сбоку на второй этаж вела железная пожарная лестница.
Но сами комнаты, которые отвели Мусенковым, были большие и солнеч-ные. Окна, выходящие на оживлённую улицу большого города, бесстыдно зияли полным отсутствием занавесок.
– Гриша, мы тут как в аквариуме, у всех на виду.
– Тося, я пошёл. Разбирайся сама.
Антонина стала посередине комнаты, впитывая в себя атмосферу, пытаясь шестым чувством определить, какая жизнь их тут ожидает.
– Мама!

Очнувшись, Тоня принялась за привычную работу – превратить чужие ком-наты в родной дом. Девочки тоже старались. Взмах – нет, не волшебной палочки, а маленьких умелых рук – и комнаты сверкают чисто вымытыми полами. Другой взмах – и вот стоят готовые кровати.
Что же делать с окнами? Нечего повесить Тоне. Ничего нет у них. Пока так жить придётся.
Вечером Григорий Сергеевич пришёл озабоченный.
– Скоро нам будет новое назначение. В Совгавань.
– Совгавань? Когда?
– В октябре-ноябре.
– Девочкам опять школу менять… Но я понимаю.… Раз надо, Гриша! Значит – надо.

Последний день августа 1946 года.
Мусенковы в гостях у своих на Первой Речке.
Сколько новостей: у Тони родились новые племянник и две племянницы. Слава Богу, все здоровы. Старшие братья уже большие начальники, даже боязно.
Обнимает бабушка Катя свою любимицу Лизоньку. Давно не видела.
Вера насупилась в сторонке. Зловеще бубнит себе под нос: 
– Ну, Лизка-лисичка, ну погоди у меня!
Зовёт и её бабушка:
– Что же ты не подойдёшь, егоза?
Все обиды забыты, обе внучки сидят рядом с бабушкой. Катерина поража-ется им, наперебой рассказывающим ей о своём прошлом житье-бытье, смеётся:
– Тоня, ты их сама-то понимаашь? Каково смешно они у тебя балакають!
– Мама, совсем нечего на окна повесить. Газетами закрываю. Как стемнеет, свет не зажигаем. Сумерничаем.
Порылась Катерина по закромам, по сундукам – ничего не осталось. Всё в войну на еду променяли.
Так бы и жить с голыми окнами, да Григорию Степановичу выдали подъём-ные. Тонечка купила на толкучке марли.
Раз пришли девочки из школы, а в комнате – бело, как будто за окном снег выпал. Глянули – на окнах висит марля в два слоя. Уютно! Красота!
– Знаешь, Гриша, марля – она всегда пригодится. А как девочки обрадова-лись! Уж как обрадовались! Скакали прямо!
– Ты у меня, Тося, затейница!

Однажды 25 сентября того, 1946, года в газете «Правда» Тонечка увидела знакомую фамилию.
Сообщалось, что звание Заслуженного артиста РСФСР первыми на Даль-нем Востоке получили актёры Колофидин и… Чалеева-Бельская!  Прочитав, Тоня даже вздрогнула. Как жива ещё в её памяти та давняя встреча в Ворошилове.
– Вера! Посмотри! – Тоня сунула газету Вере.
Та взяла в недоумении: что могло так разволновать маму? Пробежала за-метку и в удивлении подняла на маму глазищи:
– Мам, это та дама?  Когда мы были у тёти Марьи?
– Она или нет, но именно об этой актрисе нам та дама и говорила. Как она была вместе с Красной армией, как играла в театре…
– Мам, а можно нам пойти в театр, ну, посмотреть, та или нет?
– Спросим у папы.

Вечером семейство горячо обсуждало возможность похода в театр. И так, и эдак раскладывали страшно скудный семейный бюджет.
Нет. Не выходит.
Девочки растут, Тоня не работает, временно никуда не берут. А зарплаты Григория Сергеевича хватает только-только на пропитание.
Простите, уважаемая дама, очень жаль, но и теперь нам не до театра.
Год прошёл после Победы, а жить всё так же трудно. Нехватка абсолютно всего. И голодно… Как голодно…

Но школа, куда здесь ходят девочки, хороша! Очень хороша! Учителя вни-мательны и добры.
Понимают, что девочки учились урывками.
Оставляют после уроков и занимаются отдельно.
Подтягивают.

У Лизы вдруг открылись таланты. Она сразу, почти без репетиций стала со-лировать в школьном песенно-танцевальном ансамбле. А Вера хорошо стихи де-кламирует.
К празднику 7 ноября готовят школьный концерт. Тоня пришла на репети-цию, Григорий Сергеевич, как всегда, в служебной командировке.
Сидя в пустом актовом зале, Тонечка задумалась о муже.
Возвращается домой нервный. Молчит. И опять стал вскрикивать ночами.
Она ещё в Каменец-Подольском с испугом обнаружила, что посещают Гришу кошмары. Мечется он по кровати и кричит: «Огонь! Огонь!»
А иногда он так страшно ругается! Хрипит отчаянным голосом такие слова, каких Тонечка никогда от своего Гриши и не слыхивала! Видится ему, что он вою-ет, опять выходит из окружения, опять ведёт бой с фашистом. Тогда тихонько об-нимает его Тонечка и шепчет ему ласковые слова. Постепенно успокаивается её Гриша. Тихий сон приходит на место кошмара…
До следующего раза.
А потом Тоня не спит. Думает в который раз, сколько несчастных, сколько войною изломанных судеб и сирот. Какие страшные следы оставила эта прокля-тая бойня. И в сновидениях ещё долго-долго, встав во весь рост, будут русские солдаты идти в атаку на пулемёты врага. Будут у искалеченных воинов ночами ныть руки или ноги, отнятые полевым хирургом. Будут дети обмирать в кошмарах от приснившегося им воя бомб. Будут матери и жёны ночами, при свете настоль-ных ламп, ронять слёзы на фотографии тех, кто уже не придёт никогда. Бедные, бедные!

А сейчас на генеральной репетиции школьного концерта. Антонина Степа-новна смотрит сквозь набежавшие слёзы, как её Лизочка солнечным зайчиком, лёгким ветерком кружит по сцене. И откуда у девочки такие удивительные балет-ные способности? Никто ведь её не учил, а летит Лиза свободно, в такт музыке. Как лебедёнок, впервые в жизни увидевший воду, лихо рассекает гладь пруда, так и Лизочка – свободно плывёт по волнам мелодии.
«На плохое время пришлось детство дочки, – так думает Тонечка. – Ей бы учиться на балерину, да не судьба».
Как бы тактичнее сообщить учителям, что не будет выступать Лиза Мусен-кова на концерте.
Завтра они уезжают в Советскую Гавань.
Грише дали назначение.
Он назначен  начальником лагеря для пленных японских офицеров.



41.   Советская Гавань. История железной дороги

И вот семья Мусенковых в который раз на вокзале Владивостока, знакомом до последней выбоинки на каменном полу. Девочки волнуются: каково будет в Советской гавани. Григорий Сергеевич погружён в себя, сосредоточен и подтя-нут. Антонина тревожным быстрым взглядом проверяет: ничего не забыли?
Объявили посадку. Вот и их вагон. Плацкарт. Решили – недалеко. По при-кидкам выходит – около трёх суток всего, и в плацкарте нормально доедем.
Нашли своё место, расположились. В вагоне оказалось много пассажиров. Все места заняты.
– Пап? Это что, все в Совгавань?
Григорий Сергеевич, вынырнув из своих мыслей, отрывисто поясняет:
– Нет, тут в основном до Хабаровска. От Комсомольска-на-Амуре, конечно, пассажиров будет меньше. В Хабаровске переформируют состав. Пока регуляр-ных пассажирских рейсов до Ванино нет. От Хабаровска поедем спецсоставом.
– О! Спецсоставом! – округлили рты в удивлении Верочка и Лизочка.
Паровоз засвистел разбойницким посвистом, окутался клубами антрацит-ного дыма, потоптался на месте для разбега и – рванул!
– Ну, в добрый путь, –  немного смущённо произнесла Антонина своё обыч-ное напутствие.
В дорогу она припасла несколько варёных картофелин, две селёдки, немно-го хлеба, остаток сахара – чаю в поезде попить. В поезде всегда есть так хочется. Верно, оттого что трясёт всё время, вот еду в животе и утрясает.
Маме Тоне и Лизочке отвели две нижние полки, Вера и отец будут спать наверху.
И опять замелькал за пыльным окном плацкарта Дальний Восток.
Мусенковым первая часть их переезда на северо-восток Приморья хорошо знакома. Путешествовали туда и обратно уж сколько раз. Дорогу до Ворошилова наизусть знают.
Красивая пора – золотая осень. Сопки тулятся к железной дороге и так по-хожи на спящих львов, мерно вздымаются и опадают их жёлтые гривы. В мутном окне последним предзимним теплом синеет небо. Но на земле уже вовсю встают ночные тени. Под вагоном высоким гребнем бежит надёжная каменная насыпь. Иногда мелькают мосты через речки, тогда изменяется тон песенки колёс. Гулко и громко тогда отстукивают они, как будто железный модератор часто бьёт по кузову огромной гитары. И паровоз гудит в такт, приветствуя речку. Поёт вместе с колё-сами.
– При-вет, при-вет, – радуются колёса Тонечке, давно не виделись!
– Ту-у-у-да, ту-у-у-да, – гудит локомотив.
Девочки щебечут, обмениваясь впечатлениями от последнего школьного дня во Владивостоке. Вера на уроке литературы учила стихи Лермонтова. Теперь кстати пришлось. Щеголяла перед сестрой красивыми оборотами.
– Знаешь, Лизка, как удивились девочки! А я им: «Мы – “тучки небесные, вечные странницы”!» С какой завистью некоторые смотрели. А чему завидовать? Я им говорю: «Только осядем, наладим жизнь – как опять срывайся с места, как "грозой оторванный листок”!»
Ну, решили девочки между собой, уж на этот раз они себя покажут! Не дадут местным дразнить себя за «говорок», от которого пока не удалось избавиться до конца.
Григорий Сергеевич слышит их разговор. Ему приятно, что Вера входит во вкус русской классики. Бойкая дочка у него, не растеряется, за словом в карман не полезет. А ведь она права. Летят в неизвестность, к иным людям, в иной город с иными привычками и складом жизни. И везде они – чужаки. Сколько сил девоч-кам нужно, чтобы их приняли в очередном «новом» классе. Да ничего, они молод-цы! Не падают духом!
Антонина вздыхает вслух, мысли её заняты сестрой: «Как там Марья? Как племянники?»
Они переписываются. Тоня в курсе всех событий, но что – письма? Взгля-нуть бы на сестру, да опять не выходит. Григорию Сергеевичу надлежит прибыть на место в указанные сроки.
Не до остановок тут.
Ещё как встретит их Амур… Говорят, осенние шторма могут задержать пе-реправу в Комсомольске-на-Амуре. Тоня не то чтобы надулась, но была недоволь-на. Проедут мимо сестры, не встретятся. Да что поделаешь. Дисциплина – она и для домашних тоже.
Едет состав, потряхивает вагоны, за окном уже осенние сумерки. Свет в ва-гоне делает их ещё гуще, в тёмном зеркале окна видны только отражения при-павших к нему детских мордашек. Ну на что теперь смотреть? Скучно…
– Гриш, ты бы девочкам рассказал про эту дорогу. Они уже большие, долж-ны иметь понятие.
Григорий Сергеевич вынырнул из мыслей о будущей работе, о новых и не-привычных ему обязанностях. Перед отбытием с ним провели инструктаж. Ввели, так сказать, детально в курс дела. Это задание гораздо серьёзнее, чем тульские шахты охранять, но...
Когда Григорий Сергеевич услышал об этом предложении… назначении, то сначала хотел сгоряча отказаться. Не по нутру ему это. Но потом удержал себя. Чем отказ может обернуться для него, для семьи? Вот теперь и едут они в плац-карте в Советскую Гавань.
– Что? Про дорогу? А, давай! Расскажу. Всё веселее.
И повёл Григорий Сергеевич неспешный рассказ про удивительные дея-ния русского человека, создавшего эдакое железнодорожное чудо в безлюдной дикости природы, и бежит теперь дорога от Урала до Тихого Океана. Да и повдоль рек Уссури и Амура, океанского побережья. От портов Владивостока до Ванино и до Советской Гавани.
– Великий Сибирский рельсовый путь – да-да, не смейтесь, это его давнее название – построили ещё в старое время. Долго строили, с 1891 по 1916 год. За-поминайте даты, потом перескажете мне.
Лица у девочек вытянулись.
– Гриш, – симпатично заулыбалась Тонечка, озарив весь вагон, как солныш-ко, – Гриш, да не пугай ты их, гляди – притихли и надулись, как мыши на крупу. А вы не переживайте, папа шутит так.
Девочки выдохнули в облегчении. После папиной муштры по русскому язы-ку всему поверишь. Слушать-то отца они всегда рады, а вот всё запомнить… Это же невозможно! Что у них – не голова, а Дом Советов?
А отец продолжал и постепенно «загорался» в процессе рассказа.
– Трассу от океана до Урала закончили тянуть почти перед самой револю-цией. Я, помните, говорил вам, что длина Транссиба составляет семь с полови-ной тысяч километров. Поэтому при царе строительство его вели сразу с двух концов: с запада и востока.
– Купцы строили, пап? – храбро перебивает непоседа Вера, вспомнив раз-говор в Ворошилове о купце Пьянкове и Народном Доме.
– Нет. Строило государство. Начинали-то купцы, конечно. Но потом царская власть вожжи подобрала в свои руки. При строительстве разделили дорогу, как я вам рассказывал, на шесть частей: Западно-Сибирскую, Средне-Сибирскую, Кру-гобайкальскую, Забайкальскую, Амурскую и Уссурийскую. Помните?
Девочки согласно покивали. Как не помнить, четыре раза проезжали! И не захочешь, а запомнишь! Видели и бесконечные болота над вечной мерзлотой, и горные потоки, и страшные горные кряжи, теснившие дорогу, видели немысли-мой ширины реки и озёра в первозданной чистоте, и, конечно, «славное море, священный Байкал», как сами о нём и пели.
Живописнейшие места.
Красота! Прелесть что такое!
Но только из окна вагона. Гнус на станциях, холод, сырость лесная и снега непролазные. Один раз пути так завалило! Здорово напугались тогда, когда в сне-гу застряли на сутки.
А отец вёл свой рассказ дальше. И узнавали девочки, что Уссурийская до-рога, по которой они теперь едут, оканчивалась тогда в Хабаровске. На целых 760 километров проложили путь от Владивостока!
– Пап, а как вообще узнают, где вести дорогу?
Это – вновь Верочка. Вот непоседа. Отец же не любит, когда его перебива-ют. Но тут не рассердился, пояснил, что дорогу сначала разведывают.
– Тось, я тебе книжку давал, Арсеньева. В Донском, помнишь? Он с экспе-дициями тоже по этим местам ходил. В основном пути искал, где железную дорогу лучше проложить. Но, конечно, и геологией, и ботаникой занимался, описывал, где какой народ тут живёт. Умнейший был человек!  А раньше, до него, с 1887 по 1889 начальником экспедиции тут ходил…
Григорий Сергеевич запнулся, достал свою записную книжку, полистал.
– Ага – Урсати. Вот такая фамилия. Ходил он с военными топографами. Описывали всё подряд: больше местность, конечно… ну и климат, племена, что тут жили. Попутно и земли определяли, удобные под землепашество. Всё сразу.
Край-то этот, Уссурийский, не так давно нашим стал. С 1860 года. Да ты, Тось, по рассказам от своих знаешь. Я от них тоже наслушался всякого. Может, правда и присочиняют сейчас. Да только выходит, что Уссурийский край был тогда почти безлюдным. Редкие стойбища инородцев разных… Я вот фотографии удэге ви-дел тех времён – да ведь это прямо индейцы были, ну те, что в Америке. Волосы длинные, косы, одежда похожа и вообще… Да и теперь, гляди! Тайга! Кедры огромные! А помнишь, Арсеньев писал – деревья до 1,5 метров в поперечнике! Вот здоровенные махины!
Гриша даже развеселился.
– Это сколько досок будет, если один такой ствол распустить? Конечно, эда-кое богатство лесом! А знаешь, Тоня, –  по привычке обратился он к жене, –   на закладку этой самой линии, где мы едем, приехал Николай Второй! Он тогда пока Вторым не был. Он ещё только наследником был, царём-то числился отец его, Александр. Третий по порядковому номеру, – пошутил Григорий Сергеевич. –    Заложили серебряную пластину с надписью, а тут по сигнальной ракете со всех кораблей на рейде Владивостока и из всех пушек береговых батарей –   ка-ак да-ли салют! Вот громыхнуло! Небось, лопату из рук Николай и выронил!   
Тоня слушала и в который раз поражалась, сколько знает её Гриша, как много он прочитал и записал в свою книжицу для памяти. А вот начальник учили-ща в Каменец-Подольском его не оценил. «Нашёл предлог – бумажки нет у Гриши о высшем образовании», – с обидой думала она.
А её Гриша летел мыслью дальше.
– Строили шесть с половиной лет.
– Кто строил, пап? Ты нам рассказывал, народу тут тогда жило мало, – по-умничала Верочка.
– Кто строил, доча? Молодец, что подумала о том.
Верочка гордо зарделась от неожиданной и такой редкой отцовской похва-лы.
– Строителей набирали окрест со всех мест, как говорится. Вот считай. За-гибай пальцы, чтобы лучше запомнить. Во-первых, нанимали местных жителей или из Кореи и Китая, даже из Японии. Во-вторых, привозили с Сахалина ссыль-ных и каторжан. Чтобы они лучше работали, им за усердие сокращали сроки и позволяли селиться здесь, всяко лучше, чем на Сахалине. Тось, помнишь, каково там было?
Тонечка согласно и сочувственно закивала… А Григорий Сергеевич уже ле-тел, как на перекладных.
– В-третьих, солдаты Приамурского военного округа, их, читал, до 17 тысяч здесь трудилось. В-четвёртых, 1-й Уссурийский железнодорожный батальон. Вот. А руководили всем опытные инженеры. Их было… было… –   Он полистал свои записи. – …около пяти десятков человек. Да! Главный над ними… – Тут он ещё раз заглянул в свою записную книжку. –   Вяземский. Вот. Гнали по 118 километ-ров в год. А как тяжело строили! Все материалы, кроме леса, кирпича и камня, за-возили сюда из центральной России. Тачки, лопаты, рельсы, стрелки железнодо-рожные. Что там ещё? Цемент, стекло, краска. Ах да, металлические пролёты для мостов. Всё по рекам сплавляли. А в какую муку вылилась простому народу эта стройка! Мало того, что тайга и полное бездорожье. Влажно тут, гнус заедает, бо-лезни. Зима суровая. В общем, мёрли люди на царской стройке как мухи. Пять лет работы на строительстве этой дороги – и всё! Ты – инвалид или помер уже. При царе так-то было! Некрасов как написал о строительстве железной дороги из Москвы в Петербург? Вера, мы с тобой в Донском учили. Ну-ка прочти.
Вера забубнила, не затрудняясь паузами:
– Некрасов! «Железная дорога».
«Труд этот, Ваня, был страшно громаден
Не по плечу одному.
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод названье ему.
Водит он армии; в море судами
Правит; в артели сгоняет людей,
Ходит за плугом, стоит за плечами
Каменотёсцев, ткачей.
Он-то согнал сюда массы народные.
Многие – в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе.
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские...
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?»

Григорий Сергеевич вдруг примолк. Странно стукнули его прямо в грудь эти хорошо знакомые строки. Как там ещё было у Некрасова?

«Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мёрзли и мокли, болели цингой…»

Вдруг, в поднявшемся мутном водовороте мыслей блеснула одна.
Да, он знал, что до Комсомольска-на-Амуре и дальше, до порта Ванино, до-рогу с 1939, а потом и в годы войны вели не только обычные железнодорожные строители, не одни убеждённые коммунисты, ударники-энтузиасты.
          «А железнодорожный путь до Совгавани мы окончательно достроили в 1945 году. Только-только. Да и теперь, осенью 1946-го нет регулярного движения. От-дельные спецсоставы. А всё из-за некачественного, непрофессионального строи-тельства.»
Оно, строительство дороги, возложено было на НКВД. И вначале осуществ-ляли полностью все строительные работы – от взрывов породы и кончая укладкой путей – заключённые, подопечные «Дальстроя». Он сам видел некоторые цифры из годового отчёта Нижне-Амурского исправительно-трудового лагеря.
Григорий Сергеевич также знал, что наркомат путей сообщения, вернее не-которые его члены, сильно боролись, резко выступали против передачи построй-ки этой линии в ведение наркомата внутренних дел. По причине отсутствия у ра-ботников НКВД необходимого для дела инженерно-технического образования. «Верно, – думал Григорий Сергеевич, – инженерное дело требует больших зна-ний и опыта. А в таких природных условиях проложить дорогу правильно – очень сложно».
Однако решено было как решено. Отдали стройку НКВД. Кроме вольно-наёмных, мужчин и женщин, здесь ежедневно работало до шести тысяч заклю-чённых из Москвы, Харькова, Тамбова, Новосибирска, Приморья. Строили желез-ную дорогу. Рассказывали, перед началом работ заключённые рыли ямы, чтобы им было где укрываться от непогоды. Людские потери были катастрофически огромны.
Не была вовремя принята в расчёт местная высокая влажность. Из-за усы-хания многие насыпи оседали, через некоторое время пути приходилось пере-кладывать. Сильно осложняли работу некачественные топографические съёмки силами НКВД. Работники НКПС неоднократно поднимали вопрос об этом.
Необыкновенной сложности были и собственно проходческие работы. Кру-гом тайга, много встречалось на пути вечных мерзлот, и при земельных работах строители постоянно натыкались на большие вкрапления камней в почву.
Григорий Сергеевич в своё время даже нашёл примерные цифры проекта. По проекту следовало переместить около 33 тысячи кубических метров почвы. Возвести 350 мостов, три тоннеля общей длиной 2800 метров. И в результате все-го этого соорудить однопутную магистраль чуть дальше Ванино – к Совгавани. Но цифры на самом деле оказались гораздо, гораздо масштабнее. А работы – неиз-меримо сложнее, чем представлялось составителям проекта.
Огромные, почти непреодолимые трудности, с которыми столкнулось НКВД в процессе постройки этой линии путей, привели к некоторому… ммм… «волюн-таристскому» – пришло слово на ум Григорию Сергеевичу – «облегчению» проек-та. К допущению «послаблений» при возведении, например, переправы, которая ждёт их, Мусенковых, впереди. В Комсомольске-на-Амуре.
Паромная переправа, зависящая от погоды и непогоды, была введена вме-сто моста, что проектировался первоначально. Что же, учитывая огромное коли-чество «брака» при постройке железной дороги от Комсомольска-на-Амуре до Ва-нино, к строительству были, наконец, допущены работники наркомата путей со-общения: инженеры, подрывники, специалисты по грунту, по мостам и тоннелям. Обследование уже произведённых работ их сильно не обрадовало. Ремонту под-лежало до четверти новых путей, а переукладке –   тут Григорий Сергеевич бо-лезненно поморщился – до одной пятой всего уложенного пути!
Вот тебе и «облегчение» проекта! На ум ему настырно лезли пословицы: «Не за своё дело не берись», «Не в свои сани не садись».
Он зло и раздражённо отмахивался от этих мыслей, гнал их прочь.
Но всё-таки переделка новых железнодорожных путей дорогого стоит! А в условиях сегодняшней послевоенной разрухи? А? Да как же так?
Стоп!
Нет. Даже самому себе не мог, не смел Григорий Сергеевич разрешить продолжить эту неуместную и вредную мысль.
Тут он усилием воли оборвал её ход.

Семья молчала, напряжённо ожидая, когда отец заговорит. Тоня видела,
что Гриша расстроен и озабочен своими мыслями. Но не решилась спросить, о чём он думает. Не место здесь, в плацкарте, у всех на виду, и не время.
Осознав, что пауза неприятно затянулась, Григорий Сергеевич спохватил-ся,
– Вы знаете, нам предстоит паромная переправа через Амур. Это будет
интересно. Я прочёл в газете, что в июле 1945 года спущены на воду два огром-ных парома. Они поразительны! Триумф советского кораблестроения!  Я прочёл, –  он опять он заглянул в записи, – это самоходные дизель-электрические паромы. Их длина – 90 метров, ширина – 18 метров. На носу установлен подъёмник для вагонов…
Его девочки заёрзали, удивлённо переглядываясь.
– Да-да, наш вагон будет загружен на паром. Этот четырнадцатиметровый подъёмник может поднимать на пять метров вагон весом до 90 тонн. Всего паром берёт на борт 32 двухосных вагона или 16 четырёхосных. Это поразительно, но паром может двигаться и во льдах, проламывать лёд до 20 сантиметров толщи-ной! Потому что наши сталинские советские кораблестроители, – Григорий Сер-геевич произнёс твёрдо, с упором на каждом слове, –  сделали его из толстой ли-стовой стали не заклёпками, а новым методом электросварки. И ещё что-то изоб-рели для защиты ото льдов. – Тут Григорий Сергеевич вступал на незнакомую инженерную территорию и предпочёл быстро закруглить рассказ. – В общем, сами увидите.
А тем временем притушили свет. Вагон мерно покачивался, убаюкивая.
Девочки и Гриша уже спят. Хоть шторы на окнах опустили с обеих сторон вагона, но через щёлку резкий луч света на полустанках бьёт Тоне прямо в глаза. Она лежит на тонкой, убитой подушке и слышит прямо под ухом всё ту же про-стенькую песню колёс: та-та, та-та. «Пи-вань, Пи-вань», –  слышится ей. Что там? Что ждёт их в краю бывших каторжан, ныне – поселенцев?
Антонине неуютно.


42.   Советская Гавань. Лакомство. Плавно Амур свои волны несёт…

«Плавно Амур свои волны несёт,
Ветер сибирский им песни поёт.
Тихо шумит над Амуром тайга,
Ходит пенная волна,
Пенная волна плещет,
Величава и вольна.

Там, где багряное солнце встаёт,
Песню матрос об Амуре поёт.
Песня летит над широкой рекой,
Льётся песня широко
Песня широко льётся,
И несётся далеко.

Красоты и силы полны,
Хороши Амура волны.
Серебрятся волны,
Серебрятся волны,
Славой Родины горды.
Плещут, плещут, силы полны,
И стремятся к морю волны.
Серебрятся волны
Серебрятся волны,
Славой русскою горды» 
(Макс Кюсс. 1909 г.)

Приехали в Хабаровск утром. Слышали, как отцепляли одни вагоны, при-цепляли другие.
Стоянка случилась долгой. Вышли поразмять ноги. Хорошо, что осень тут солнечная, тёплая.
Девочки носились по перрону, выплёскивали энергию.
И вдруг понуро вернулись. На платформе удивительная волшебница – мо-роженщица – продавала своё невообразимо желанное лакомство! Поразительно, и откуда она тут взялась?
Заворожённо девочки смотрели, как полная женщина, вся в белом, окунала маленький черпачок в ведёрко с водой, клала вафельку внутрь особых щипцов, затем быстро зачёрпывала черпачком пломбир и клала на вафельку, ловко шлё-пала сверху вторую вафлю и зажимала щипцами. Всё, готово!
Просить девочки даже не смели. Знали ответ.
– Гриш, а?
– Эх, – махнул Григорий Сергеевич рукой и купил одну порцию.
В вагоне ножом хотел разделить на три части, но Антонина мягко покачала головой. Разделил на две.
Долго-долго девочки растягивали это наслаждение. Медленно облизывая пломбир, зажатый меж вафель. Пока тот не стал таять. Тогда они проглотили его одним махом и с благодарностью заулыбались отцу. Добрый он у них всё-таки. Хоть и любит учить.
Облегчённый состав паровоз тянул, как казалось, быстрее.
К Комсомольску-на-Амуре подъехали к вечеру. Волновались очень. Какая она, паромная переправа? Папина лекция – одно дело, а увидеть своими глазами – совсем другое.
Местность как бы раскрылась, как раскрываются две сложенные вместе ла-дони. Сопки давно отступили, поезд мчал по равнине.
Это же берег Амура! Какой ровный и огромный!
На горизонте показался город. Вот он, Комсомольск-на-Амуре!
Какой красивый!
Издалека белели дома. Видны были узоры трамвайных путей, по ним дви-гались серо-бежевые коробочки трамваев. За окном мелькали высокие каменные дома, золотые берёзы, пути и разъезды. На улицах города, видимых из окна ваго-на, ехали грузовики и редкие легковые. Шли люди.
Но на вагон неудержимо наваливалась блестящая гладь… это не океан! Это – Великий Амур! По-маньчжурски – Чёрная река «Сахалян-улла»…
Поезд замедлил свой бег, сильно дёрнулся несколько раз и встал.
– Всё! Переправа!
Прошёл проводник, громко объявляя:
– Для переправы всем выйти из вагона.
Все и вышли.
Люди толпились вокруг.
Верочка глянула на родителей и залюбовалась – как выделялись они среди окружающей их толпы. Всегда в военной форме, подтянутый, с неистребимой во-енной выправкой, их отец выглядел героем из фильма о войне. А рядом, при-жавшись к нему плечом, стояла, как парила в воздухе, нежная их мама. Мягкое и чуть тревожное выражение лица. На Мусенковых поглядывали.
Их встретил резкий крик чаек, блики на спокойной серой глади реки слепи-ли глаза, ветерок доносил запахи паровозного дыма, смешанного с резкой свеже-стью речной воды и осени.
Амур, холодный Амур!
Вдруг заахали! Антонина, стараясь не уронить достоинства, тоже поража-лась увиденному.
А Верочка, та просто впала в экзальтированный восторг: к широкому, отсы-панному бело-серой галькой берегу подходил удивительный корабль! Двухэтаж-ный со сложными конструкциями и многочисленными ажурными колоннами из металла, поддерживающими… крышу – так показалось Верочке, впитывающей впечатления, как губка воду.
Корабль – нет, чудо-паром – удивительно напоминал дворцы, те, которые возводились сталинскими архитекторами перед войной. Могучие колонны, порти-ки, но и воздушность всего сооружения, в котором, несмотря на изящество, уга-дывалась титаническая мощь. На борту парома крупными буквами было выведе-но его название: «Волга».
Вера внезапно вспомнила свой любимый фильм с Любовью Орловой «Вол-га-Волга». Тот эпизод, когда под раздольную музыку на экран вплывают широкие, бесконечные ступени набережной, и вот он – величественный Речной вокзал сто-лицы нашей великой советской Родины, Москвы!
Веру всегда в этот момент охватывал восторг и гордость. Гордость за нашу советскую страну, за её достижения!  Ясно видела Вера светлые дали! И радост-ные люди в её воображении шли в коммунистическое будущее! И так непременно будет!
А этот паром явился к Вере из того самого будущего! Явился, несмотря на войну, лишения и голод!  Вере хотелось запрыгать, засмеяться от обуревавших эмоций.
Тем временем происходили удивительные вещи: их состав как бы «само-разбирался» на вагоны, а погрузчик, установленный на носу парома, уже начал перемещать эти вагоны в многочисленные «стойла» второго этажа. Как ловко и быстро это делается!
Наконец все вагоны погружены.
Теперь запускают пассажиров.
Мусенковы стали в очередь и скоро оказались на борту чудо-парома. Здесь его огромность просто подавляла. Над головой ввысь вздымаются величествен-ные опоры из рельсов. Девочки вдруг ощутили себя муравьями в огромной спи-чечной коробке.
Можно было вернуться в свой вагон, если найдёшь его среди путаницы рельсов гигантской платформы. Рельсов, проложенных, как Тоне показалось, строго в беспорядке. И вдоль, и наискось…
Угадав её мысли, Григорий Сергеевич пояснил:
– Тось, ну ведь надо весь состав с паровозом сюда как-то «утолкать».
Многие люди разошлись по своим вагонам. Но Мусенковым было интерес-но посмотреть с борта на Амур. Собственно, это и был борт, не палуба для прогу-лок. Даже ограждения были не сеточные, близко подходить к краю не рекомендо-валось. Выкрашенные серой краской металлические стойки и полосы – огражде-ния – определили узкое пространство между вагонами и бортом парома. Конечно, можно спуститься в тёмный глубокий трюм, посмотреть и его. Но мама Тоня дево-чек туда не пустила.
– Не скачите, козочки, это паром, а не площадь! Стойте смирно, если хотите посмотреть, как поплывём.
Григорий Сергеевич рядом разговаривал с местным. Тот сходил на том бе-регу в Пивани. По виду – нанаец. Пояснял, что «пивэнь» на их языке означает «точило». Григорий Сергеевич подумал, что в Приморье сохранены старые мест-ные названия населённых пунктов. По прошлым наименованиям стойбищ или китайских поселений. В основном сохранены.
Но тут из-под громады парома стали выбиваться большие волны, он заво-рочался, содрогнулся и стал разворачиваться, набирая ход.
В центре парома стоят широкие большие трубы.
– Это зачем? – спросила Вера.
Отец пояснил, заглянув в заветную книжку, что внутри парома бьётся ди-зель-генераторное сердце. Да и не одно! Целых шесть! Каждый дизель-генератор обладает огромной мощностью в 720 лошадиных сил!
– Ты учти, Вера, эти дизель-генераторы поставили нам по ленд-лизу амери-канцы. Компания… «Дженерал Моторс». Вот как!
Вера попыталась было представить себе табун из 720 лошадей, но у неё воображения не хватило. А их таких – шесть! Ого!
Паром шёл на полном ходу по…  так и просилось на язык «океану»! Нет, по великой реке.  Ветер бил в лицо, приносил дождь холодных брызг. Серый Амур серебрился, расстилался под ногами, Тонечке казалось, что она летит-несётся над волнующимися, переливающимися волнами, парит, как чайка!
Опять пришла мысль: «Какой восторг!». Кто так говорил? И Тоне явилась статная фигура, красивое, одухотворённое лицо. Да, та дама в Ворошилове! Она всё время повторяла эти слова. Но их полное значение Тоня поняла и ощутила только сейчас, в быстром полёте над Амуром!
И в душе её духовой оркестр немедленно развернул широкий и восторжен-ный вальс, знакомый с детства всем жителям Владивостока: «Плавно Амур свои волны несёт…»
Какой восторг!
Переправились. Процедура пошла уже в обратном порядке. Через несколь-ко часов, в полной темноте, поезд прочно стоял на рельсах. Пассажиров же суще-ственно поубавилось. До Ванино Мусенковым предстояло ехать сутки в почти пу-стом вагоне.


43.   Советская Гавань. Евлампий Петрович


Утром паровоз шёл по «однопутке» по таким впечатляющим местам!
Глядя окрест, Тонечка подумала, что слово «живописные» ничего не стоит по сравнению с картинами, разворачивающимися перед её глазами.
Железная дорога, круто свернув на восток, как будто прорезала насквозь сопки и гряды невысоких гор, ныряла в чёрные коридоры под кряжами, пробегала по насыпям, по бесконечным мостам и мостикам. Казалось, дорога была проруб-лена казацкой саблей в теле этой гористой местности, где не найти ни одного ки-лометра ровной поверхности.
Паровоз плавно тянул состав вверх-вниз, свистя, объезжал гористые скло-ны или тоннелями проходил горы насквозь. Изгибался. Из окна часто можно было увидеть или сам паровоз, или хвост их поезда.
Шёл состав неспешно. Местность не позволяла разогнаться. Иногда он останавливался, стоянки были разной продолжительности. Потом рывком трогал с места.
Всё можно было рассмотреть.
Гигантские насыпи возносили вагоны над перепадами между подножий ле-систых гор. Вдали было видно, что в основном горы покрыты хвойными лесами. Но у насыпи, где поработали лесорубы, прочищая путь для железной дороги, успели прорасти берёзы. Они кудрявой бараньей шкурой покрывали спуски к насыпи или от неё, вниз, вниз. Берёзы стояли так кучно, тесно, сияя золотом осенней листвы, что хотелось высунуть руку и на ходу погладить их по солнечным головкам.
По рассказам отца Тоня знала, какую беду могут принести с собой эти нежные деревца. Бывало, казаки переселенцы, вырубив часть тайги под поле, неожиданно сталкивались лицом к лицу с плотной берёзовой порослью, которая мгновенно «выскакивала» на пашне. Тонкие прутики маленьких берёзок стояли стеной. «Хоть косой коси»!
Их и косили.
Кузнецы ковали особые, необыкновенно большие и крепкие косы для берё-зовой напасти.
И тут, по просекам, Тоня видела ту же картину. Маленькие берёзы стреми-тельно замещали срубленные лиственницы и кедры. Смотреть из окна вагона –   приятно, а как в дальнейшем с ними воевать?
Иногда мосты через мелкие речушки как бы подпирали подножия гор. В од-ном окне вагона нависала лесистая гора, в другом – провал в речку. А насыпь бе-жала по прислонённому к горе длинному мосту, как по приставной полке.
Иногда каменистые склоны чуть не «лезли» в окно вагона. Было страшно-вато, так близко поезд «тёрся» возле скал, грозящих обвалом. На горизонте вста-ли высоченные хребты Сихотэ-Алиня.
– Гриша, мы что, в горы поедем?
Возле них остановился сухонький старичок интеллигентного вида. Он дав-но прохаживался по вагону, внимательно поглядывая в сторону Мусенковых.
– Вы позволите? Я смотрю, вы тоже «от Пивани до Вани». Тоня глянула на Григория Сергеевича, кивнула.
Старичок представился Евлампием Петровичем. Поведал им, что он –   преподаватель в ремесленном училище Совгавани.
– РУ 13, три года назад организовали на базе Завода № 1.
– Как кстати, – обрадовалась Антонина. И после ответного представления ему попросила: – Расскажите, пожалуйста, как у вас со школами.
– У нас есть школа, – степенно промолвил Евлампий Петрович. – И учителя в ней тоже хорошие все. Я думаю, – тут он со значением поглядел на Григория Сергеевича, – думаю, всё у вас будет хорошо. Отлично, значить. Я не спрашиваю, по какой надобности вы к нам едете. Мне и так всё ясно. По казённой… А вы, ува-жаемая Антонина Степановна, совсем не беспокойтесь, ничего не бойтесь, зна-чить. Народ у нас особый. Не простой народ наш. Но он хороший, душевный, зна-чить, народ. Кто сам много перестрадал, мил человек, – обратился Евлампий Пет-рович внезапно опять к Григорию, – тот справедливость, значить, выше всего и ценит. Как и сердечное к себе отношение. Доброту, значить.
Произнеся эти загадочные и туманные слова, старичок резко сменил тему.
– Я тут краем уха услыхал… Вы думаете, мы в горы помчим? Нет. Мы, зна-чить, приближаемся к замечательному месту – Кузнецовский перевал. Там мы уй-дём, значить, под горы! Под Сихотэ-Алинь. Пробивали этот тоннель в 1944–1945 годах. Длина его, значить, четыре сотни метров. 413, если желаете знать точно.
Когда пробивали его, перекрыли, значить, дамбой одну из проток реки Хунгари! Что же, и тоннель теперь зовётся – Кузнецовский. В честь Арсения Петровича, значить.
В ответ на вопросительный взгляд девочек Евлампий Петрович пояснил:
– Начальник он был. Изыскательской партии. Помер, значить, в ходе строи-тельства и упокоен там же. У восточного портала тоннеля этого.
Старик помолчал, как повспоминал чего. Потом продолжил:
– Простой деревянный крест, значить, поставили. А рядом, такую, – тут он показал руками в воздухе, какую, – беседку деревянную. Там дорожная охрана, значить, в непогоду ховается. Укрывается, значить. Вон он! Подъезжаем!
Старик, кивнув, ушёл к себе.
А паровоз уже подходил к красиво облицованному серым камнем порталу. По его верху были выбиты ровные цифры «1944–1945». Возле въезда стояла охрана с автоматами. Паровоз, резко загудев, окутавшись чёрными клубами ды-ма, нырнул во тьму.
…Через время, когда подъезжали к порту Ванино и были «в боевой готов-ности», опять к ним подсел учитель.
– Чтобы ожидание скоротать, значить, разговорами.
Евлампий Петрович, который, как казалось, знал тут всё и всех, сообщил, что постройка здешнего порта началась ещё в войну, в 1943 году, а в 1945 подве-ли железную дорогу.
– А деревянные вокзалы? Как, приметили? – спросил у Тонечки Евлампий Петрович, улыбаясь в усы.
Действительно, Тоня с удовольствием рассматривала хорошенькие ма-ленькие «теремки» деревянных вокзалов на станциях. Вокруг них деловито сно-вали, видно достраивали, маленькие фигурки.
– Это строят японцы, военнопленные, значить, – спокойно сообщил старый учитель, как бы и не глядя на Григория Сергеевича. – Такие искусники, да-а, поди ж ты, рукодельная нация.
Григорий Сергеевич старался со старичком в беседу не вступать. Полуна-мёки бесили его. Кто его знает, что это за старик. Может, провокатор какой. Без мыла лезет…
Зря Тося его приветила. Прёт и прёт на рожон старик!
– А вы, Евлампий Петрович, отчего тут – в поезде, а не в училище? – нако-нец процедил Григорий Сергеевич. – Октябрь, школьный год начался.
Учитель не рассердился, будто ждал этого вопроса. Он пустился в деталь-ный рассказ, пересыпанный бесконечными «значить», о том, как ему удалось «выбить» несколько особенных шлифовальных… или, чёрт его знает каких там, станков – Григорий Сергеевич так и не вник. Главное, теперь эти станки едут в багажном вагоне, а учитель их сопровождает от Комсомольска-на-Амуре. Вывер-нулся, старая лиса!
Но тут показалось…
– Море! – закричала Лиза.
– Нет, девонька, – поправил её Евлампий Петрович, – пока не море то. Ре-ка, значить. Тумнин. Он тут, севернее Ванино, впадает в Татарский пролив. По бе-регам живут местные орочи, не слыхали?
Девочки отрицательно помотали головами. А старый учитель продолжал:
– Живут они в «туэдя» – полуземлянках, значить. Да-а… разбросаны туэди ихние по берегам реки. Далеко друг от друга. Живут, значить, орочи рекой. Тут рыбачат, тут охотятся. – Ты, девонька, –   вдруг оживился старик, весело подмиг-нув Лизе, – слыхала, говорят – «шуба на рыбьем меху»? Так эти орочи умеют, зна-чить, себе одежду шить прямком из рыбьей кожи!
Лиза удивлялась, старик учитель ей нравился.
Туман стоял над водой, но не плотный, а волокнистый. Низкий мягкий оре-ол садящегося солнца в дымке делал всё перламутровым, розовым и голубым. Вид из окна вагона завораживал. Что-то белое качалось на волнах. И вдруг – под-нялось и закружилось в воздухе, почти билось в окно вагона. Оказалось – это тучи чаек. Лиза от неожиданности аж отпрянула от стекла.
– Подъезжаем, – уверенно говорил Евлампий Петрович. – Вон в заливе – остров, значить, его по-местному зовут Токи.
– Та круглая тёмная лепёшка? – уточнила Лиза.
– Она. Простой плоский камень. В ширину около двухсот метров, значить. Что сказать, на нём, кстати, лежбище тюленей. Да вы же не охотитесь…
Проводник прошёл по вагону, провозглашая,
– Конечная станция. Ванино.
Учитель распрощался и бодро убежал.
Мусенковы собрали багаж и приготовились выходить.
Вот и прибыли.


44.   Советская Гавань. Приехали!  История города

За новеньким деревянный вокзалом, расположенным почему-то непривыч-но далеко от перрона, Григория Сергеевича и его семью поджидала потрёпанная легковушка. Шофёр поприветствовал его. Вытянувшись, отдал честь.
Семья загрузилась, поехали.
Сам город Советская Гавань был недалеко. Менее чем в двадцати кило-метрах. Ехали по гористой местности. В сумерках всё же был различим Татарский пролив. Скоро на горизонте справа на небе нависла мрачная чёрная туча. Води-тель сказал, что это хребет Советский, отрог Сихотэ-Алиня.
Девочки тихо обменивались впечатлениями, Тоня молчала. Несмотря на заверения учителя, ей было тревожно.
Григорий Сергеевич размышлял. Всё больше о том, что прочёл об этих ме-стах.
Вот он, Татарский пролив, разведанный ещё в 1853 году одним русским морским офицером. «Каков, однако, был энтузиазм русских моряков, горевших желанием прирастить Россию и Сахалином, и этими землями, –  думал Григорий Сергеевич. – А вот царскому правительству того не сильно-то того хотелось, как теперь видится. Хлопотно, видишь, им было. «Вот неповоротливые, черти», – вы-ругался он про себя. Вспоминал дальше…
То и пускались моряки на разные ухищрения! Желая привлечь внимание императора к освоению восточных территорий, первооткрыватель вынужден был дать заливу название – «Гавань Императора Николая Первого». Но прижилось иное имя – «Императорская Гавань».
А ведь местные власти старались! Сильно старались!
Здесь был построен маяк, старейший на Дальнем Востоке.
Здесь в 1908–1909 годах, а после – в 1927 году комплексными экспедиция-ми по Сихотэ-Алиню и окрестностям ходил один из любимейших писателей Гри-гория Сергеевича – Арсеньев.
Здесь в 1922 году была арена кровавых битв между красными партизанами и белыми офицерами. В результате город стал называться Советская Гавань.
Советская власть энергично взялась за развитие удобной гавани.
Здесь возникли Северский судоремонтный завод и Майская ГРЭС – ста-рейшая в Приморье.
«Электрификация тут проведена отменно, – решил Григорий Сергеевич, везде замечая столбы и провода. – А вот дороги… Нет тут дорог. Никаких. По обеим сторонам улицы… Вот что это? Высокие деревянные… мостки какие-то. Сбиты из досок, и перила есть. Выходит, тут грязь месят и весной, и летом!»
Перебирал Григорий Сергеевич известные ему факты. Размышлял над ни-ми.
Здесь в 1940-м укрепрайон был преобразован в военно-морскую базу Се-верной Тихоокеанской военной флотилии.
Здесь были возведены береговые батареи для отражения противника с моря. Конечно, если напротив – через Татарский пролив – южная, японская тогда, часть острова Сахалин!
…На Сахалинской заставе… Ох и тяжело же было, если теперь вспомнить! А что у них с Тосей в жизни выходило легко? Просто диву даёшься, как им уда-лось живыми выйти из всех… передряг, одним словом.
Он-то сам хорошо помнил малолюдную и пришедшую в полное запустение нашу северную часть Сахалина, простиравшуюся за его, пограничника Григория, спиной. И по контрасту – впереди раскрывались его взгляду роскошные в тогдаш-нем его понимании постройки, дома и дороги на вражеской японской стороне! Эта разница уровней жизни злила и ожесточала его против японских кровопийц империалистов, захвативших и удерживающих почти до 1925 года весь остров. Пока-то мы отвоевали назад северную часть!
Да…  отсюда, из Советской Гавани, на японскую часть Сахалина в Маока высадился наш десант. И весь остров стал нашим. Наконец!
Теперь Сахалин – весь советский. Японцы оставили в наследство промыш-ленные предприятия и развитую сеть железных дорог. Надобность в береговых батареях Советской Гавани якобы отпала. Да полно, отпала ли? Страшная война окончена, а разбили ли мы капитализм? Нет. Мир – это передышка перед новой войной. Иначе капитализм жить не может!
«Теперь Совгавань и порт Ванино приобрели первостепенное значение, –   подумал Григорий Сергеевич. – Теперь, когда этим летом, 1946 года, в порту Находка взорвался пароход “Дальстрой”, страшно, невозвратно разрушив порто-вые сооружения… Тоже стоит задуматься, история, однако…
Здесь теперь предстоит ему быть начальником лагеря для военнопленных японских офицеров…»
Вот она, та мысль, что он усиленно прятал, не давал ей выхода. Которую пытался заглушить историческими выкладками. Но она, эта мысль, исподволь грызла его, подтачивала.
Всё, хватит!
Что за недостойное нытьё!
Он приложит все силы, чтобы достойно выполнить порученное ему дело. Он всё сделает как положено.

В густых сумерках проехали мимо огороженной территории, мимо тесовых ворот. Территория была довольно обширна. Там стояли, сверкая желтизной но-вых досок, различимые даже в подступившей темноте бараки и несколько зданий – контор и служб по виду.
Ехали дальше. Вдруг в сумерках забелела свежими брёвнами… избушка? Крытое крылечко, нечто вроде крохотной верандочки. «Фанза», – для себя решила Тоня.
Это и был их новый дом.

Быстро выгрузив вещи и высадив семью, Григорий Сергеевич отправился на территорию.
Тоня и девочки огляделись, насколько было возможно.
Вокруг избушки – небольшой дворик. В одной его части можно было раз-бить огородик. Но это потом, по весне. К глухой стене дома прислонена большая поленница дров. Отлично!  А вот и удобства, как обычно – на дворе.
Зашли внутрь. Щёлкнули большим чёрным выключателем. Под потолком засветилась электрическая лампочка.
Всё сияло новым, и в домике приятно пахло свежеструганным деревом. На досках длинными подтёками застыла янтарная смола. Лиза не удержалась, отло-мила смоляную сосулю, сунула её в рот. Приятный вкус, даже освежающий после дальней дороги. Страшно хотелось есть. Вера посмотрела и последовала приме-ру сестры. Скоро они обе набили рот смоляным угощением. Глотать нельзя, но пожевать, обмануть голод – отчего и нет?
Тонечка стояла посреди единственной в доме комнаты. Дощатая перего-родка отделяла угол с оконцем. Понятно – под кухню и иные хозяйственные нуж-ды. Рядом с перегородкой был маленький ящик с гвоздями, ножовкой и молотком. Окон было всего два. Но света хватало. В углу сложена была большая печь. Стол, четыре грубо сколоченных табурета. Имелись и топчаны. Два маленьких и один большой. Новые одеяла и тюфяки. Четыре подушки. Стопка грубого постельного белья. Понятно, их тут ждали.
Скоро вернувшись, Григорий Сергеевич застал дома то, что и ожидал. Се-мейный уют.
Тоня занавеской отделила большой топчан. Вбила в стены два гвоздя и натянула верёвку. На неё накинула простыню. Вот и готова родительская спальня. Теперь Тоня хлопотала на импровизированной кухне. Девочки, устав за день, уже спали.
– Гриша, – шёпотом спросила Тоня, – ну как там?
Муж нахмурился и жестом указал на девочек. Потом, мол. А вслух сказал:
– Завтра им в школу, а ты, Тоня, готовься выйти на работу. Будешь у меня заведовать материальной частью. Больше мне положиться не на кого.
– Я? Ты уверен? Я смогу? Не сердись, Гриша, я всё понимаю, я смогу!




45.   Советская Гавань. Будни лагеря для японских офицеров

Наутро, наскоро собравшись, Антонина повезла дочерей в школу на при-сланной по этому случаю машине. Григорий Сергеевич ни свет ни заря был уже на работе.
Машина шла по городу Советская Гавань.
Да город ли это?
Тонечка видела одноэтажные деревянные дома и двухэтажные бревенча-тые … бараки? На главной улице, Приморской, уже начато строительство первых кирпичных зданий, скорее всего жилых домов. Может, будет и школа.
Тоня разглядела строителей – японцы. Хорошо одеты. Не то что угрюмые местные жители, встречающиеся им. Те даже не проявляли любопытства, не обо-рачивались вслед машине, смотрели только себе под ноги и шли по своим делам. На лицах встречных Антонина видела ясно читаемые ею приметы голода. Детей было много. Все шли в одну сторону.
Везде вместо тротуаров Тоня видела высокие дощатые мостки. Они сказа-ли ей о большой грязи, случающейся тут. Подумалось: «Недалеко остров Саха-лин».
Память увела её в юность. Но вспоминала Тоня не убогое и холодное жи-тьё-бытьё их на границе, не страшные разбойные вылазки японцев, нет!
Тот холодный остров стал их первым домом, принял их в свои объятия –
юных, страстно влюблённых. Такое не забудется. Никогда. В сердце её остались всё больше воспоминания о чистых озёрах, о лебедях, любующихся собой в ле-дяной воде, о полянах, покрытых по весне жёлтым лилейником, тигровыми лили-ями и синими и голубыми мелкими ирисами. О кедрах, пихтах и лиственницах, о постоянном ощущении, что ты живёшь на дне огромной синей чаши из сопок. То-ня даже вздохнула. Что пройдёт – то будет мило. Так и есть. Так и есть.
Указав на двухэтажное старое здание из почерневшего от времени и непо-год дерева, шофёр сказал, что это – школа. С замиранием сердца Лиза и Вера вошли…

Антонина Степановна оказалась не совсем уж новичком в порученной ей работе. Она и сама удивилась, как ловко сумела принять склад, как скоро вошла в курс дела. Принять заявки, обсчитать их, выписать продукты по норме, проверить наличие одежды на складе – тысячи дел легко, как бы играючи вершила быстрая Тоня. Григорий Сергеевич и сам не ожидал, что у его жены такая рабочая хватка. Два дня – и на складах всё переписано и учтено. А Тоня летает с охранником и японцем-переводчиком, проверяет столовую и закладку продуктов на завтрак, обед и ужин. Дотошное соблюдение необходимых инструкций Тоня приняла как вызов себе. Раз положено – так и будет!
Лагеря для военнопленных японцев обеспечивались и курировались Меж-дународным Красным крестом. От Григория Сергеевича требовалось создать
безукоризненный порядок. Распорядок жизни для военнопленных в лагерях МВД выглядел так.

1. Подъём – 6.00
2. Перекличка – 6.30
3. Завтрак – 7.00
4. Вывод на работу – 7.30
5. Обеденный перерыв – 14.00–15.00
6. Окончание работы и ужин 19.00 – 20.00
7. Вечерняя поверка – 21.00
8. Отбой ко сну – 22.00

– Гриш, а эти проверяющие из Красного креста, они сурово спрашивают?
Или не очень?
– Да Бог их знает, может, и не приедут к нам совсем.
– Нет, Гриш, лучше всё привести в порядок, как нужно.
Тонечка теперь просто молилась на «инструкцию». Жила по ней. Как стихо-творение, затверживала нормы продуктов, положенные в день на одного военно-пленного японского офицера. Это же теперь их с Гришей подопечные.
Писала матери: «Не поверишь, но нормы на человека даны такие богатые! Одного рису в день – 400 грамм! А ещё хлеб, соя, крупы, жиры, овощи! Всё это мы им выдаём на кухню. Повара там – только японцы. Русских нет. Вроде бы много еды, три раза в день хорошо кормят их в столовой. А они, странные люди, всё равно такие ужасы едят! Теперь картофель местные выкопали, так эти “наши” японцы ботву собирают, перетирают и лепёшки пекут. А лягушки!  Пока ещё бо-лотца не замёрзли, ловят лягушек. В лагерь притаскивают и жарят! Меня чуть не вывернуло, как увидела однажды».
Тоня отложила ручку и задумалась. Да, удивительно велик и разнообразен рацион японского пленного офицера.  Перед ней лежал листок с инструкцией.

Таблица I.5
Норма № 1 суточного довольствия военнопленных рядового и унтер-офицерского со-става и норма № 2 для общегоспитальных больных военнопленных японской армии.
№ п/п Наименование продуктов Количество в граммах
  Норма № 1* Норма № 2
1. Хлеб из муки 96 % помола (норма № 2 мука 72 % помола) 300
  200
2. Рис (полуочищенный) 300 400
3. Крупа или мука (из зерна пшеницы, овса, яч-меня и бобовых) 100 100
4. Мясо 50 50
5. Рыба 100 100
6. Жиры растительные (норма №2 животные) 10 10
7. Овощи свежие или солёные 600 500
8. Мисо (приправа к кушаньям из бобов) 30 30
9. Сахар 15 20
10. Соль 15 15
11. Чай 3 3
12. Мыло хозяйственное в месяц 300 300
13. Молоко свежее –  –  –  200
14. Табак –  –  –  10
15. Спички (в месяц) –  –  –  3 кор.

Григорий Сергеевич в своём качестве начальника лагеря довёл до сведе-ния её как завхоза: прислали распоряжение выдавать их «контингенту» продукты по Норме № 2, потому что все – офицеры. Войсковая «белая косточка».
Хорошо обеспечены японцы и одеждой. Тоня проверила наличие на скла-дах шапок-ушанок, полушубков, тёплого белья и, особенно, обуви. Осенней. И для зимних холодов.
Вот как будто они не военнопленные, а больные, на санаторном лечении.
Даже обидно!
Японцы воевали на стороне Гитлера, значит, все поголовно были фаши-сты. А теперь мы их так содержим, они сыты и тепло одеты…
А победители… Наши обычные советские люди падают в голодные обмо-роки и одеты в такое рваньё! Даже стыдно бывает перед… перед военнопленны-ми!
И не только здесь, в Совгавани, такое положение. Уж она-то, Антонина, мно-го повидала. Помотала их жизнь. Везде люди не живут, а выживают. Да ещё сре-ди развалин.
Как же так получается?
Если пересчитать паёк их «подопечного офицера» на текущие цены про-дуктов, то выходит – у обычного совгаванчанина зарплата должна быть раз в шесть больше, чем теперь. И то только чтобы питаться как пленные японцы!
Дочки рассказывают Антонине, что семьях их одноклассниц едят – Тоня не-произвольно передёрнулась, вспоминая: отруби, даже не хлеб.
Некоторые взрослые и дети дошли до дистрофии. Антонина вспомнила, как Вера, ужаснувшись виду некоторых одноклассниц, стала потихоньку подтаскивать еду из дома – отдавала в школе особенно несчастным. Тоня видела это, но дочь не останавливала. Понимала. Сама переживала.

Так кто кого победил?
Быстро затолкнула Антонина эту мысль туда, откуда она и выпорхнула. С такими мыслями – беды не оберёшься. Не её это дело – размышлять. Её дело – чётко исполнять!
И всё тут.

Новая работа было совершенно незнакома и для Григория Сергеевича.
Но за доверенное дело он взялся горячо. Как везде и всюду – заботился о личном составе, пусть даже это были военнопленные японцы.
Силами заключённых достроили бараки, в бараках были сложены печи. Наладили помывочно-прачечные пункты.
Заработала и пекарня.
Он обеспечил бесперебойное снабжение и питание согласно нормативам. Готов к проверке.
И укомплектованность медицинского блока тоже была полнейшая. Но это всё присылал Красный крест.
Тоня поразилась, в первый раз пробегая глазами списки лекарств и меди-каментов. Они поступали ей на склад по линии Красного Креста. Антонина тут же по ведомости сдавала их все в амбулаторию и больничку при лагере. Врачи и медбратья там тоже были – исключительно японцы.


46.   Советская Гавань. «Полковник, господин Исида»

Тучи закрыли всё.
Что зреет у них внутри?
Кто может сказать?

С больничкой этой у Антонины была связана неприятная история, застав-ляющая её внутренне сжиматься от стыда за своё поведение. Правда, эту нелов-кость она допустила по незнанию – не знакома была Тоня с японскими обычаями.
А дело было так.
В первую неделю своей работы, когда смущение от новизны естественным образом сменилось некоторой самоуверенностью, что она всё уже знает, Тоня решила сама «сбегать» в больничку, предложить доктору «принять» медикаменты по списку, а на самом деле – познакомиться. Доктор – везде знакомство необхо-димое, особенно когда обе дочери простыли при переезде.
Решила, ну и побежала. Переводчик был при ней. Какие тут проблемы?
В свои тридцать три Тонечка была как куст пионов в июле. Пышно расцвет-ший и сверкающий свежестью лета.
Причёску «корону» она сменила на «корзинку» на затылке. Корзинка из кос тяжело оттягивала голову назад, придавая статной Антонине царственности. Мяг-кость и округлость её движений радовали глаз, вокруг неё был ореол доброты и женственности. Но при этом проглядывала эдакая «изюминка», пикантная жи-вость характера, интригующая, притягивающая и чарующая.
Грубость и Тонечка – вещи несовместимые. Поэтому Тоне всегда и везде легко и естественно удавалось расположить к себе совершенно разных людей. И важную театральную даму в Ворошилове, и старого поселенца-учителя в поезде, и местных в Молдавии, а теперь вот – японцев. Все попадали под обаяние её натуры.
Итак, найдя предлог познакомиться с доктором лично, Антонина впорхнула в больничку.
В приёмном покое никого не было. Не обращая внимания на кучку обуви у порога, Антонина пролетела дальше.
Кабинет доктора? Шагнула в отворённую дверь и застыла на месте.
В маленькой комнатке, на чисто вымытых, просто отполированных досках пола лежали циновки. Стоял низенький столик, на нём Тоня заметила удивитель-ную деревянную доску для какой-то игры. С двух сторон от столика как-то на пят-ках сидели два человека.
Один был в белом халате. Доктор.
Другой – довольно крупный, незнакомый Тоне японец. Короткий седой «бобрик», круглые очки, аккуратные усики, офицерский мундир без знаков отли-чия. Его начальственная важность и ясно ощущаемая внутренняя сила, казалось, заполняли собой всю комнату. Подавляли.
Незнакомец держался прямо, «как аршин проглотил». Он спокойно сидел, уперев руки в колени, и с высокомерно-скучающим видом ждал, когда его против-ник сделает свой ход.
Доктор, который тряс небольшой мешочек, резко выкинул кости. Он сидел на гораздо большем расстоянии от столика, спиной к двери. Сосредоточенный на игре, доктор не заметил появления Антонины. Со вздохом разочарования стари-чок глянул на выпавшие кости и, униженно согнувшись чуть не пополам, придер-живая одной рукой рукав халата, чтобы не нарушить расположение камушков на доске, сделал свой ход. Тут, подняв глаза на своего визави, он увидел в лице того – нечто.
Обернулся.
Оба теперь смотрели на Тоню.
В такие моменты замечаешь всё.
И то, что оба сидящих на блестящем чистотой полу игрока были в белых носках.
И то, что Тоня, забежав с улицы, оставила туфлями следы осенней непого-ды на этом безупречном полу.
И то, что переводчик потому задержался, что разувался у порога, и теперь спешил к ней.
И то, что старенький доктор несколько испуган.
И то, что тот, другой, пристально глядит на неё, залившуюся краской от смущения и неловкости. Глядит узкими щёлочками черных глаз, более похожих на провалы в пропасть. Породистое лицо его ничего не выражало.
Этот страшный человек бесстрастно глядел на неё или сквозь неё?
Оба японца вдруг оказались на ногах, стояли перед ней. Доктор – чуть со-гнувшись, тот, другой – величественно и непринуждённо.
Переводчик сказал что-то (Тоне показалось, прозвучало её имя), получил ответ и перевёл:
– Доктор Ёсикава счастлив познакомиться с Вами. И представляет Вам пол-ковника, господина Исиду.
Оба японца склонили головы. Здоровались.
Антонина тоже кивнула. И умоляюще глянула на переводчика. Тот, затара-торил что-то, видимо, рассказал о деле, что привело заведующую хозяйственной частью сюда и прервало столь занимательную игру.
Доктор кивнул, соглашаясь, и жестом пригласил Антонину пройти в первую комнату.
Второй и не думал идти с ними. Он ещё раз изящно поклонился, теперь в прощании. Тоня опять кивнула. И вышла, чувствуя на себе тяжёлый взгляд.
Быстро пройдя с доктором на склад и передав ему под расписку медика-менты, Тоня убежала к себе.
И расплакалась.
Надо же так опростоволоситься!
Забыть, что японцы разуваются в помещении.
Запачкать такие чистые полы!
И этот человек, кто он? Почему так важно и высокомерно ведёт себя?

Антонина еле дождалась вечера. И узнала от мужа, что познакомилась с самым главным из японских офицеров лагеря.
Григорий Сергеевич не был особо доволен «ляпом» жены, но и не ругался, понимал, что так вышло случайно. Но попросил впредь быть осторожнее и сдер-жаннее.
– Гриша, а что это за полковник? Он держит себя на целого генерала.
– Тося, конечно, он не полковник и никакой не «господин Исида». Но мы со-гласились так его звать. А его настоящее имя и звание – тебе это знать не нужно.
– По нему видно, что он знатного роду, перед ним доктор просто пресмы-кался.
– Тоня, пойми, тут у них свои порядки. И всё своё. И повара, и врачи, и начальство.
– Что? Что ты говоришь, Гриша! Это ты у них начальство!
Григорий Сергеевич помолчал. Подумал.
– Тоня, «Полковник», этот «господин Исида», здесь, в лагере, вроде самого главного генерала. При нём и его «штаб» есть. Из офицеров. Он получает от меня распоряжения, но сам распределяет, куда кому отправляться, сам вершит свои порядки, и только, – Григорий Сергеевич поднял палец вверх, останавливая воз-мущение жены, призывая её к молчанию. – Только есть обязательное условие: работы все выполняются точно и в срок, в лагере тишина и порядок, никаких про-исшествий. Вот такие дела. Ты пойми, они же не просто взяты в плен в бою, они оказались сданными нам в руки их собственным императором Хирохито. Их соб-ственным генеральным штабом. Приказом о безоговорочной капитуляции от 14 августа 1945 года. И Квантунская армия, и их Экспедиционная армия в Китае на территории Советского Союза не воевали. Хотя могли, конечно. Но японцы за-вязли в Китае и не дошли до нас. А иначе, – тут Григорий Сергеевич, передёрнул-ся, –   иначе воевать бы нам не только на западе с Гитлером, но и на востоке с миллионной японской Экспедиционной армией, и с семисоттысячной Квантун-ской армией.  Понимаешь? Китайская народная армия им не дала того сделать. Не пропустила их на север Китая к нашим границам. А теперь, когда японцы сда-лись нам, они будут на нас работать. Строить. Восстанавливать. Добывать лес и на рыбных промыслах. Работать везде, куда их повезут. Сама же видела, одни женщины и старики в материковой части СССР. Так пусть теперь немцы и япон-цы пленные работают! А «Полковник» нам только в этом помогает. И пусть будет так.

Антонина переживала.
Но справилась. Стала осмотрительнее и умнее.
Однако «Полковник, господин Исида» не давал о себе забыть. Когда по де-лам службы Антонина бывала то здесь, то там, случалось, как из-под земли он вы-растал перед ней. Всегда утончённо вежливый, он довольно низким для японца голосом осведомлялся, всё ли идёт в хозяйственной части по плану, не нужна ли его помощь.
При этом он никогда в глаза ей не глядел. Смотрел мимо собеседницы. Ли-цо его всегда оставалось бесстрастным.
Антонина отвечала через переводчика, что всё идёт как надо. Благодарила за внимание к делам хозяйственной части. Покланявшись друг другу, как два бол-ванчика, они расходились по своим делам.
Но Тоня шестым чувством понимала, что неспроста «господин Исида» столь любезен. В его присутствии, обычно живая и весёлая, Тонечка как-то под-биралась.  Что-то неприятное и особенное – и тянуло ей душу, и сковывало по ру-кам и ногам. А «господин Исида», скорее всего, тоже это чувствовал. И, по всей видимости, его такое положение вещей не радовало. Но он упорно продолжал свои «визиты вежливости».
Тоня жаловалась мужу:
– Ну что он – как проверяет меня…
– Да наплюй ты, Тось, – говорил Григорий Сергеевич, – человек должен по-рядок держать, вот и держит.

Не могла Тоня рассказать мужу, что углядела она нечто иное в чёрных и не-выразительных глазах «господина Исиды». Какие-то сполохи тёмного огня мер-цают в них, когда он нарочито небрежно задаёт свои обычные вопросы, привычно глядя как бы сквозь неё. Теперь Тоня старалась лишний раз из своей конторы или склада не выходить.
Через несколько недель её «затворничества» величественный «господин Исида» внезапно появился у неё в каморке.
Дело было в том, что японские офицеры были, как сказал в поезде Евлам-пий Петрович, «рукодельны до чрезвычайности». И наладились они мастерить куколок. Вернее, ёлочные украшения. Из простой соломы и лоскутков, из сереб-ряных обёрток от чая, из всякой мелочи могли они «слепить» волшебство! Чело-вечка или зверушку, или вообще непонятно что, но красиво! И нарядно. Да ещё покрывали клеем, жидким стеклом, на манер лака, чтобы держалось лучше и бле-стело притом. Лучше заводских игрушек казались они Тоне.
И вот эти украшения японцы сдавали ей на склад.
Такая была договорённость: они тешат душу, мастерят, но пойдёт это на Новый год, на школьную ёлку.
В очередной раз принесли игрушки. И вместе с тем японцем, кто обычно сдавал ей ёлочные украшения, пред Тоней теперь стоял и «господин Исида». Ан-тонина нервно приняла партию украшений. Офицер сдал игрушки, ушёл. Но «гос-подин Исида» медлил. 
Обычно в своей «конторе» Тоня обходилась без переводчика. Не было его и теперь.
И у Тони сдали нервы. Она вышла из-за стола и, в упор глядя на «господина Исиду», гневно выпалила:
– Что вы ходите за мной! Я – мужняя жена, и ваше поведение просто не-прилично! Перестаньте!
И добавила, уже на полтона ниже, своё любимое:
– Уймитесь…
Он всё понял. Блеснув глазами, быстро поклонился, вышел. И с тех пор бо-лее Антонину не смущал. Иногда она ловила его косой взгляд, когда они с Григо-рием Сергеевичем шли домой мимо больнички. Но с тех пор этот взгляд уже по-терял свою власть над нею.


47.   Советская Гавань. Школьной самодеятельности – быть!

Тем временем пришла зима, и на пороге был новый, 1947 год.

А что же девочки? Как протекала их жизнь в совгаваньской школе? Учёба шла своим чередом. Неплохо. В классах отлично топили. И впервые за несколько лет Лиза и Вера сидели на уроках без пальто.
Как складывались их отношения с одноклассниками?
Девочки как в поезде договорились, так и сделали.
Поставили себя в школе сразу. И не высокомерием, а талантами!
В один из первых дней после приезда Лизочка в удивлении рассказала ма-ме Тоне, что «здесь – никакой школьной самодеятельности, вот никакой»!
Мама Тоня, озабоченная своими новыми серьёзными обязанностями, рассеяно предложила:
– Так вы с Верой этим и займитесь.
И они занялись. И как занялись! Накануне праздника седьмого ноября Лиза и Вера предложили учительницам своих классов устроить концерт школьной са-модеятельности. И получили в ответ:
– Нет, никто тут этим заниматься не станет. Тут народ серьёзный. Не скомо-рохи какие.
Скоморохи?
Не станут?
Взъярившись, Лиза и Вера предложили устроить концерт своими соб-ственными силами. Посмеявшись горячности «новеньких», учителя согласились.
– Выставят себя на посмешище – поскромнее станут, столичные жительни-цы.

Когда родители вернулись домой, Лиза со слезами на глазах сказала, что теперь отступать нельзя!
И они с Веркой сделают концерт! Хоть треснут, а сделают!
И всем покажут!
Школьный баянист будет с ними репетировать и даже принёс бубен.
А мама должна им помочь и смастерить костюмы.
Вот новая напасть! Костюмы?
Но Антонина не растерялась.
Марля у неё была. Та самая, которая служила во Владивостоке шторками.
Тоня умело выкрасила её. Пошила юбочки и накрахмалила.
Вот и вышли «балетные пачки».
Когда в очередной раз ей на склад сдавали ёлочные безделицы – плод раз-влечений японских офицеров, Антонина через переводчика растолковала, что её девочки хотят выступать и им нужны испанские головные уборы и кастаньеты.
К удивлению Антонины, её поняли. А через неделю передали нечто вроде ма-леньких бумажных чёрных коробочек – прикрепить на головы. Шапочки эти были изящно украшены бумажными розами.
Смастерили и… кастаньеты? Во всяком случае, эти штуки щёлкали!
Горячо поблагодарив японских умельцев, Тоня понесла это богатство до-мой. Какой же рёв восторга издали её дочки!
– Теперь-то все увидят, все поймут, что такое самодеятельность!
За пару дней до общешкольного концерта танцевальные номера решили просмотреть учителя, чтобы чего не вышло.
– И им понравилось! – вопила Лизочка дома. – Веркина делак… деклыма… в общем, стихи, тоже понравились! А Цыган наш молодец какой! Я ему мелодию напела, так он сразу сыграл!
– Это что ещё за «цыган»? – сурово поинтересовался Григорий Сергеевич.
– А, музыку у нас ведёт. Старый такой. Учитель. Ну, не совсем учитель… Его девочки все называют Цыган. Он из поселенцев, тоже каторжный был, – так за-просто и сообщила Лиза.
Родители потрясённо молчали…
А Вера переживала. Она видела, как голодно живётся многим девочкам в её классе, некоторые просто опухли от голода, как и она в Ворошилове. Понра-вятся ли, нужны ли вообще их «номера» голодающим?
Теперь, когда работали и папа, и мама, Мусенковы жили легче.
И не голодали.
Родителям тоже полагались «пайки» с рисом. Мама Тоня готовила из него на целую рабочую неделю плов, во всяком случае, так называлась эта рисовая каша с жареным луком и редкими кусочками тушёнки.
Папа иногда приносил за отворотом шинели горячий хлеб из пекарни.
Это было объедение!
Вера прятала часть своей доли, чтобы отнести девочкам в школу. Иногда она складывала в бумажный «фунтик» немного плова и тоже угощала подруг. Как ей были понятны муки голода!
И она жалела девочек.
Очень жалела.
До того жалела, что однажды, на свой страх и риск, привела нескольких по-дружек к себе домой, когда родители её были на службе, и угостила пловом.
Остановиться вовремя девочки не смогли. И съели всё, подчистую. Всё, что было приготовлено на несколько дней вперёд.
Ну что тут скажешь…

Однако наступал решающий день.
Объявили:
– После уроков должен состояться «концерт Мусенковых».
К удивлению учителей, все школьники остались посмотреть. Местным было любопытно, что выдумают эти девочки из далёкого Владивостока. Более того, стали собираться и некоторые родители. Вера дрожала, Лиза – напротив, была спокойна и сосредоточенна. Посмотрев в зал, она прошептала:
– Там мама и папа!
Действительно, оба родителя пришли поддержать выступление дочек… или утешить их в случае обидного провала.
«Цыган»-баянист, тряхнув седыми кудрями, заиграл вступление.
Концерт начался.
Первым номером была «тарантелла». Лиза солировала.
И опять случилось чудо.
Как заразительно и задорно заплясала Лиза, как она закружилась, ударяя в бубен, как легко перебирала босыми ножками, выплясывая сложную «дорожку»!
Как полетела прямо в зал, остановилась на самом краю и сделала сложный «пируэт»! А потом вдруг рухнула на одно колено, выгнулась назад, высоко воздев бубен над головой. Так и замерла.
Танец окончился.
Последний аккорд баяна и… всё… тишина.
Зал молчал. Смущённые и озадаченные, зрители переглядывались: что де-лает сосед?
И вдруг! Зал взорвался рёвом голосов и топаньем ног в такт аплодисмен-там! Зрители были в восторге!
Зрители хотели ещё!
Лизе пришлось повторить «на бис».
Объявили «второй номер».
Надев на головы «испанские» шапочки с бумажными розами и взяв в руки «кастаньеты», Лиза и Вера синхронно сплясали простенький, но очень ритмич-ный «испанский» танец.
Разошедшийся зал хлопал и топал в такт музыке.
Лёд был растоплен. Маленькие актрисы победили косность и предрассудки местных. Дальше концерт летел «на ура»!
Затем Вера читала стихи. Она выучила их с отцом, помнила великое мно-жество. И теперь давала Лизе передохнуть перед завершающим номером.
Ей тоже аплодировали от души.
А потом девочки показали песенно-танцевальную комическую сценку «По-вар и поварёнок».
Лиза-повар учила Веру-поварёнка, как делать пирог с капустой. Девочки пели под баян: «Мы капусту режем, режем, так мы тесто месим, месим».
Повар учил поварёнка, ленивого и неумелого.
У Веры оказались недюжинные комические способности. Она так достовер-но изображала растерянного поварёнка, хватающегося за всякое дело не с той стороны, изумляющегося, что опять ничего не вышло.
Зал просто катался со смеху. Эти измученные и пришибленные невыноси-мой жизнью, голодающие, без особых надежд на улучшение люди распрямлялись на глазах. Взрослые радовались чуть ли не больше своих детей. Тусклые глаза за-горались, вечно сжатые бледные губы изгибались в улыбке.
Девочки Мусенковы победили! 
Школьной самодеятельности – быть!

А Тонечка смотрела из зала на своих девочек и вспоминала слова Евлам-пия Петровича, сказанные тогда в поезде: «Народ у нас особый. Непростой народ наш. Но он хороший, душевный, значить, народ. Кто сам много перестрадал, тот справедливость, значить, выше всего и ценит. Как и сердечное к себе отношение. Доброту, значить».
Вот как мощно откликнулся местный народ на безыскусное, но искреннее и доброе желание её Веры и Лизы расцветить, разнообразить и хоть капельку, но улучшить жизнь в школе для детей, а значит – и для их родителей! Прав был ста-рик учитель, ах как прав!

– Тось, а всё-таки молодцы у нас дочи! Вот какие! Боевые! Не ударили в грязь лицом!
– Ну всё, Гриш, тише, успокойся, девочек разбудишь. Спи, завтра вставать рано…
– Тонь, а Тонь, да погоди ты спать… А как Лизок ножкой, а?  А Верок какой вороной-растрёпой поварёнка изображала… Да не спи ты… погоди. Погоди, а? Тонечка…

Вот и поднялась в школе мощной волной самодеятельность. Какие таланты дремали до поры до времени: чтецы-декламаторы, певцы и – под руководством Лизы – танцоры.
После Нового года решили даже устроить драмкружок.
А один из отцов, молодой морской офицер из военного городка в Знамен-ском, ставил с ребятами акробатический номер «пирамиду». Под музыку баяна ребята выбегали на сцену.
«Делай – раз» – становились самые крепкие и большие.
«Делай – два» – на их плечи забирались ребята поменьше.
«Делай – три» – и наверх карабкались малыши.
А самую маленькую девочку подсаживали позади «пирамиды», и она, рас-кинув руки, утверждалась на самой вершине, развернув красный советский флаг!

Забурлила школьная жизнь в захолустном городке! На одном голом энтузи-азме и назло невзгодам! Забурлила!



48.   Советская Гавань. «Киска с бантами»

Каждый день Вера шла в школу с замиранием сердца. Боялась. Но чем больше боялась, тем выше задирала упрямый подбородок в наигранном презре-нии к опасности.
В чём было дело?
В мальчишках.
Мальчишки из ремесленного невзлюбили её, а может… наоборот? Кто этих совгаваньских мальчишек разберёт!
– Фифа Владивостокская!  Да она просто… «киска с бантами»! Вот она кто!  Вот отлупим, пусть не задаётся!
– Ну, погоди у нас! Дождёшься!
А сами подглядывали из-за угла, когда Верочка проходила мимо. Чёрнень-кая шапочка, две длинные косы с пышными чёрными бантами из сатина.
Свистели ей вслед, пугали.
Но «Киска с бантами» не пугалась и шла нарочито медленно. С гордым пре-зрением, даже не глянув в их сторону.
Ох как бесила она ремесленных!
Вот цаца!
Неизвестно чем бы закончилась эта вражда, но пришла зима. Снежная –   как всегда в этих краях. Уже не за горами Сихотэ-Алиньского хребта был и Новый год. В школу и в ремесленное горсовет завёз ёлки. И пришла пора Антонине Сте-пановне отдавать в школы свой запас ёлочных украшений, исполненных япон-скими офицерами. По старой памяти Евлампий Петрович попросил Антонину украсить ёлку в ремесленном:
– Женской рукой – оно вернее будет! Да вы и девочек с собой, значить, бе-рите! Пусть помогут.
Так предложил он наивным тоном, при этом хитро кося глазом на Веру. Ан-тонина Степановна согласилась. Ей это только в радость. Вот и пришли тётя Тоня, Лизка и «Киска с бантами» украшать ёлку у мальчишек. Сказать, что это был шок для мальчишек – ничего не сказать. Но в присутствии Евлампия Петровича и тёти Тони не задерёшься.
Постепенно подростки оттаяли и все перезнакомились. «Киска с бантами» оказалась нормальной девчонкой! Столько ездила, побывала под бомбами! Сколько интересного рассказывала им Вера, пока они вместе украшали ёлку. До-говорились с горки вместе сходить покататься.
И покатались.
Теперь за внимание «Киски» мальчишки готовы были петухами биться друг с другом. 
Хорошая девчонка оказалась!
Свой парень, а никакая не «киска с бантами»! 


49.   Советская Гавань. Будни и праздники японских военно-пленных офицеров. Григорий Сергеевич обеспокоен

А жизнь в лагере для военнопленных японских офицеров шла своим чере-дом.
Они старательно и много работали на заготовках леса, стройках города и в иных местах, откуда приходила разнарядка. Сам «господин Исида» никуда на ра-боты не ходил, его обычным местопребыванием был тот кабинет в больнице. При ней формально он и числился. Но дисциплину в лагере держал железную.
Тоня удивлялась такой готовности японских офицеров исполнять то, что им приказывают. Ей даже казалось, что японцы получают здесь от плодов своего тру-да несказанное удовольствие. Если посмотреть, как они возводят деревянные «теремки» вокзалов или кладут кирпичи новых зданий на Приморской улице.
И вот что странно – вовсе не помышляют о побеге.
Ежедневно отряды японцев выходили в сопки заготавливать лес для лесо-завода. Конвоиров при загототрядах было всего один-два человека, скорее для порядка, чем для пресечения побега, потому что из лагеря пленные японцы не убегали.
И не пытались.
Ни один человек.
Ни разу.
           А почему?
И то, что окружающая местность была – море, лес, сопки, болота, только часть ответа.
Существовал свой секрет. Чисто японский.
Лагерь был построен по большей части для офицеров. А по их законам че-сти – при опасности пленения – офицерам следовало пойти дорогой «правиль-ной смерти», совершить «сеппуку».
По самурайскому кодексу «бусидо» предписано всегда лучше смерть, чем позор и презрение. Хотя стоит признать, что прибегали к этому, ужасному на ев-ропейский взгляд, действу лишь в крайних случаях: или полное поражение в бою, или вас окружила вражеская армия и собирается взять в плен, где будут пытать и унижать. В таких случаях «харакири» или «сеппуку» даже могут оказаться лучшим вариантом, ведь тогда тебя ждёт лишь быстрая и относительно безболезненная смерть. Но это, как показала практика, только в теории.
В действительности же – под рукой Григория Сергеевича теперь был це-лый лагерь офицеров. Как он уверил себя – презревших эти средневековые пра-вила. Презревших, но и стыдившихся того.
Как хотите, но казалось Григорию Сергеевичу, что они вовсе не жаждут вернуться в Японию после пребывания в советском плену.
Они же «потеряли лицо» – так рассуждал он. Но беспокоился очень и ловил мельчайшие знаки – как бы чего не случилось в возглавляемом им лагере.
Пока всё было тихо и спокойно.
До назначения Григория Сергеевича в должности исполняющего обязанно-сти начальника лагеря был другой человек. И при нём дела иногда доходили до смешного, что греха таить.
Русские конвоиры, заторопившись назад в лагерь, «забывали» иногда в го-рах пару десятков японцев – заготовщиков леса. А потом, обнаружив свою про-машку, но махнув на это рукой, запирали до утра ворота лагеря. Вот тогда оби-женные и возмущённые японцы сами шли к этим воротам и дубасили в них, тре-буя впустить их в лагерь.
На следующее утро начинался административный скандал.
Японские офицеры «катали кляузу» на нерадивость конвоиров, ненадле-жащее исполнение русскими своих обязанностей по содержанию и охране вве-ренных им военнопленных!
И особо отмечался жалобщиками пропущенный ужин. Ну, это уже вообще форменный конец света!
Однако с приездом Григория Сергеевича подобные инциденты прекрати-лись. Жизнь в лагере пошла-покатилась в своём размеренном и предписанном ритме. Рабочий день японцам был установлен распорядком. А вечера принадле-жали им безраздельно.
Они завели свой оркестр и усердно репетировали старинную пьесу в соб-ственном «театре» по типу Кабуки. Нижние чины и обслуживающий японский персонал мастерили костюмы для представления.
– Гриш, а ты не того? Не слишком с ними мягок? С «подопечными» наши-ми? Ты что, обязан учитывать календарь и их японских праздников тоже? В праздники они что?  Не работают? Вот же, на тебе! Оркестр, театр японский заве-ли, ничего себе – трудовой лагерь для военнопленных! Трудятся с театром… и под музыку! Только не в праздник, ни Боже мой!
Так сердилась Тоня.
– Военнопленных офицеров, Тося. Ты не злись, ты пойми, тут не солдатский лагерь, тут не унтер-офицеры, тут потомки самураев у нас. И, знаешь что, я побе-седовал кое с кем…
– С «господином Исидой»?
– Нет, он со мной выходит на разговор только по работе и разнарядкам. Да, ещё если об истории или литературе – он эти темы любит. Чуть малейший повод, сразу заводит о древности и культуре Ямато. Видел я эту культуру, да и ты виде-ла, тьфу, ты, господи, не с фасада, с задов…  С задов голых и видели. На Саха-лине. Вспомнить противно. А фасад у них такой изящный: самураи, гейши, стиш-ки… А что они творили? В Китае и на Сахалине? Я тебя спрашиваю? Что! Как го-ворил Суворов? «Вежлив бывает и палач».
– Гриша, не заводись, уймись ты. Да, я понимаю. Вежливые-вежливые, а сами опыты медицинские на живых китайцах делали, людей миллионами убива-ли.
Я понимаю, о чём ты. Фашисты они. Вежливые такие фашисты. Вежливо так иголки под ногти загонят или кожу с живого снимут. Но всё равно не заводись. Они теперь под твоей рукой. И с тебя спросят, если что.
– Тось, я не завожусь. Но и ты не путай. Военные преступники содержатся в особых лагерях. У нас только боевые офицеры собраны. И – верно говоришь – с меня спросят. Да…  Вот отсюда и пляска… Они тут все самураи. Ты слушай-слушай, мне один человек рассказал. Объяснил, что наш «контингент» между со-бой себя иногда величает… как это… нечто вроде «живые мёртвые». Вот и ду-май, что они выкинут, какую свинью мне подложат…
– Гриш, не смеши меня. Хороши «мёртвые», скачут, как козлы, вечерами –   гогот в бараках! Шутки шутят, как подростки. Друг другу на плечи залезают и скачут самураи наши, прости, Господи. Театр, опять же, этот! Веселятся они от души, Гриш.
– Думаю, оттого они так и скачут, что конец видят. А лагерь наш им – жиз-ненная отсрочка смерти.
– Да не выдумывай ты всякие ужасы. Спи. Отстроят своё и вернутся домой на родину, эту… как сказал? Ямато. И всего дел-то. А ты выдумываешь трагедии какие-то, как у них в пьесе их... Отработают в сытости и тепле и вернутся домой. К себе.
– Кстати, Тось, у них праздник важный скоро. Они нас на своё представле-ние зовут.
– С девочками?
– Ага, всех.
– Вот придёт праздник, там и решим. Всё, спим…

И уснула Тонечка, Антонина Степановна.
А Григорий Сергеевич всё крутил в уме мысли.
Размышлял о странной природе человека.
Вот, казалось бы, хорошие люди «его» японские офицеры. Иной раз ведут себя – ну чисто дети.
А ведь в душе каждого стоят три заслона. И не пробьёшься через них. Нет такого средства.
Первый заслон – самурайский кодекс. Человек – ничто, а честь – всё. 
Григорий Сергеевич честно пытался разобраться в путях и законах саму-райского «кодекса». Но выяснил только, что в зависимости от ситуации один и тот же поступок может быть и честью, и бесчестием.
И часто даже узы товарищества не удержат от того, чтобы один «друг» дру-гому голову мечом не снёс! Вот же, за сущую безделицу, за слово, взгляд, за то, что случайно оказался свидетелем возможного, только возможного (!) проявления слабости…
Выходит, дружбы у них в нашем понимании – нет, а есть только иерархия: сложная система подчинения и обязательств.
Странно-то как. И широты душевной нет и в помине.
Как там «господин Исида» стишок процитировал… «Душа, узкая, как полоч-ка»?
Всё верно, так и есть.
Переводчик ему, Григорию Сергеевичу, перевёл значение слов, что, по идее, должны быть нашим обычным «спасибо»: «Мне очень неприятно, что теперь я вам обязан…» Вот что ему переводчик сказал. Вот фраза обыденной вежливо-сти.
Неприятно им быть обязанными, понимаешь! Ну и в чём тут благодарность?
Ладно, традиции и устои у них особые, островные. «Полковник» ему тезис-но историю Японии излагал.
…Жили они на своих островах, закуклились маленько. Вроде как на посе-лении жили – не сбежишь никуда. И стояли над ними удельные князья. Как водит-ся, князья дрались вечно, всё власть делили. А простые самураи, чтобы выжить в этой бесконечной мясорубке, научились без рассуждений полностью подчинять себя своим сюзеренам.
Душу подломили. Внутрь себя ушли. Стали эгоистами и от нормы отошли.
Чуть чего – животы себе вспарывают, чтобы честь соблюсти.
«Гири»! Честь!
А какая честь в фашизме?
Вот и второй заслон.
Если все поголовно – эгоисты и слегка не в себе, то выходит – они целый народ националистов? Фашистов по сути своей, перед которыми другие народы –   и не люди, а так, говорящие скоты?
Гитлер тоже подобное внушил немцам.
А император Хирохито – японцам.
Ну, может, и не только он. Как там принято говорить о коллективной ответ-ственности? «Правящие круги»?
И устроили эти «правящие круги» семь кругов ада китайцам. Миллионами их убивали.
Переводчик рассказывал, он до призыва с семьёй жил возле рудников. Так их японские власти эшелонами туда китайцев свозили и в рудник спускали, чтобы работали.
А наверх никого не поднимали. Только кидали туда еду, жалкие подачки. И грозили, если «на-гора» ничего выходить не будет – пустят отравляющие газы.
Сколько там тысяч полегло под землёй?
Переводчик ещё странный стишок прибавил. Ну, не стишок, замечание вроде. Критика тех крайностей, что в японском народе уживаются. Это один их старинный поэт сказал, Кёрай по имени.
На ум Григорию немедленно с поклоном явились строки:

«Как же это, друзья?
  Человек глядит на вишни в цвету,
  А на поясе длинный меч!»

Вишнями любуется, но меч под рукой… Вот таковы они, самураи.
А что теперь? Теперь общие оценки количества людей, убитых японцами в Китае, разнятся. Но речь уже идёт о паре десятков миллионов, если не больше…

Григорий поморщился.
Даже и ему, даже и теперь, когда столько прожито, перевидано – вот просто трудно совместить окровавленные горы трупов и этих его сегодняшних «подопеч-ных», заглядывающих на него, русского белого богатыря, как детишки малые…
«Стоп», – оборвал себя Григорий.
А Нанкинская резня в 1937 году? 300 тысяч населения тогда японцы под нож пустили. Говорят, убивали безоружных китайцев. И ещё говорят, на улицах города тогда царило изощрённейшее насилие, просто садизм. Мало убить, им по-изгаляться ещё было нужно…
Вот где их честь, а? Честь!
Самурайская честь! Это она допускала.
И никто из самураев тогда себе животы не резал. Китайцев они тогда в упо-ении резали! А у нас на Сахалине?

Григорий Сергеевич завозился на постели, не в силах совладать с собой. Память безжалостно преподносила жуткие картины ночных убийств на границе.
«Тихо, – опять цыкнул на себя Григорий Сергеевич. – А то Тоню разбужу…»
Рассуждал дальше. Итак, кодекс «бусидо» удобно устроен, как на шарнирах – подгибай его, куда князю надо.
Отдельный самурай – немного съехавший эгоист без намёка на благодар-ность или понимание другого, того, кто рядом. Эдакий человек-меч.
Как «господин Исида» рассказывал? «Правильная смерть» самураю важ-нее жизни?
Из таких сложилась и вся нация жестоких и бесчувственных эгоистов.
Они не могли не поддержать все идеи Гитлера.
Так. С двумя заслонами разобрались.
А третий заслон – «великая Япония», чёрт!
Всё вокруг завоевать, местных вырезать и «царить»!
Вот «великая идея»! В ней величия столько же, сколько и чести! Ни грамма нет!
Хорошо, идём дальше.
А если всё пошло наперекосяк? Ресурсов нет, тихоокеанский флот разбит, союзник – Гитлер – тоже разбит и отравился у себя в бункере, крыса, а император и этот, имперский высший военный совет, безоговорочно капитулируют?
А на закуску – извольте бриться!
Император их Хирохито вдруг сообщает своей «высшей нации» сверхче-ловеков, что он отрекается даже от своей «божественности»!
Каково?
Вот что это будет в глазах потрясённого потомка самураев?
Крушение это для него.
Полный слом его жизненных принципов.
И жить ему, самураю, после подобного нельзя. Ведь Япония проиграла, рухнула его маниакальная идея в превосходство японской нации, вера в «боже-ственность» императора, идея «великой Японии».
И ещё до кучи – американский генерал у них становится главным правите-лем!
Этот, Дуглас Макартур. Распорядитель судеб, чёрт, союзничек…  Двух бомб атомных не пожалел, сбросил на мирные и капитулировавшие города…
Что они, самураи, сделали в ответ? Да уж наделали, просто средневековье какое-то!
Бессильное отчаяние…
«Отпрыски хороших семейств» сели на площади Токио перед император-ским дворцом. Сели все в белом, с белой повязкой на лбу. Черти же! И по сигналу – тысячи их совершили самоубийство, «сеппуку». Вся белая площадь в один миг стала красной от крови.
Что же, чужих не щадят, своих – тоже!
Как это они пилотов-камикадзе… А? Выдумали же такое! Лётчики-полётчики в один конец!
Но вот же черти!  Пилотов-добровольцев оказалось в три раза больше, чем самолётов…
Спешили умереть за «великую Японию», что ли?
А массовые самоубийства в их генералитете? Не перенесли капитуляции, понимаешь…

И ещё Григорий Сергеевич думал о том, что ему объяснил «господин Иси-да»: об обычае ритуального самоубийства «вослед» – «дзюнси», когда вассалы совершали «сеппуку» после смерти своего сюзерена.
Не придёт ли в голову «набедокурить» и «его» японцам теперь, после са-моубийства в Японии их командиров? Его, Григория Сергеевича, по головке за то не погладят, если проглядит.
Ох, провались ты!
Одна «армейская белая косточка» у него в лагере.
Самураи, черти их подери!



50.   Советская Гавань. Тонино  «лечение»

Вот вечность камня,
Хрупкость жизни тюльпана…
Что же прочнее?

Антонина ходила на работу чёрная от горя и беспокойства.
Не знала, что и предпринять.
Очень высокая влажность и зима – в высшей степени неприятное сочета-ние. После благодатного климата Украины нелегко вновь им было оказаться на самом краю холодного океана.
Девочки всё время болели.
У Верочки случилось осложнение: страшное воспаление среднего уха.
Она уже почти потеряла слух. Доктор в совгаваньской поликлинике пред-ложил долбить череп.
Вот Тонечка испугалась!
Тут нужно добавить, что Антонина Степановна со стареньким доктором Ёсикавой была в наилучших отношениях. Доктор беззлобно вышучивал её пер-вое появление у него в больничке, звал её теперь – «мадам Молния».
Тоня смущённо улыбалась в ответ.
Узнав о несчастии с Верочкой, доктор сам предложил свои услуги.
Осмотрел Веру.
Неодобрительно покачав головой, прочёл Антонине целую лекцию о пра-вильном лечении.
– Главное, – терпеливо внушал он Антонине Степановне через переводчи-ка, – не лейте ничего в ухо. Мадам, капать в ухо категорически нельзя. От этого воспаление будет только хуже. Возьмите камфорный спирт, нагрейте его на водя-ной бане, капните на ватку и аккуратно вложите в ухо. На само же ухо сверху надо навязать тёплый камфорный компресс. Укройте его ватой. Вам понятно, мадам?
Когда через два-три часа спирт испарится, завяжите ухо платочком с сухой ватой на всю ночь. Суть в том, что на воспаление среднего уха лучше всего воздейству-ют камфорные… эээ… спиртовые пары. К утру обычно всё проходит, вот увидите. Обязательно попробуйте сделать так, мадам Молния.
Антонина и попробовала. А что ей ещё оставалось?
О чудо! К её великой радости, через пару недель всё у Веры прошло.
Бесследно.
И больше не возобновлялось.
Антонина горячо и со слезами приходила благодарить старенького доктора, тот, конфузливо поморщившись, отмахивался, но было видно, что Тонечкина непосредственность ему приятна.
А сырой климат Совгавани просто провоцировал простудные заболевания.
Наконец, сам Григорий Сергеевич заработал воспаление гайморовой пазухи. Домашнему лечению предпочёл он, памятуя историю с утюгом, лечение в амбула-тории, где ему делали прогревания электрическим синим светом.
Но от того же доктора Есикавы Тоня прослышала про парафиновое прогре-вание. Японец рассказывал, что это просто волшебное средство.
Парафина у Тони не было. Но были стеариновые свечи, что, по сути, то же самое. Припомнив, что она услышала про порядок лечения, Тоня решила его не-сколько модифицировать.
Растопив стеарин в железном ковше, Тоня остудила его в холодной воде. Подцепила застывшую массу ножом, и у неё в руках оказался белый «пирожок». Тёплый снаружи, но расплавленный внутри.
Обрадовавшись своему умению, Тоня ловко и быстро уложила горячий «пирожок» на носовую пазуху мужа, лежавшего на топчане.
Всё прошло бы на удивление гладко, но в своём усердии поплотнее при-жать «пирожок» к больному месту Тоня надавила…
Стеарин, жидкий в середине, протёк огненной лавой! 
Сразу залепив Григорию Сергеевичу глаза, ноздри и ушные раковины!
И тут же застыл плотной белой маской.
Перепуганный Григорий Сергеевич, одновременно лишённый зрения, обоняния и слуха, вскочил-взвился на ноги и, сдирая с лица прилипшую стеари-новую маску, грозно вопрошал небеса: какого… он, Гриша, в очередной раз пошёл на Тонины уговоры! И что он, Гриша, за… что опять позволил Тосе…
Но скоро всё успокоилось. В конце концов, Тонечка учла свои ошибки и научилась проводить процедуру правильно. Без эксцессов и излишних переги-бов... стеаринового «пирожка».
С гайморитом было покончено.


51.   Советская Гавань. Вьюга

Тем временем в свои права вступила настоящая зима. Лёг снег. И пришли
морозы. Сильными их назвать было пока нельзя. Но когда большая влажность в воздухе, то и минус десять – чувствуется. Но в классах было тепло, топили хоро-шо.
Для потехи детворы на площади взрослые сделали из снега большую горку.
Утро было солнечное, радостное. Мороз отпустил и только ласково пощи-пывал щёки. Сугробы лежали пуховыми горами. На переменке девочки догово-рились пойти на новую горку покататься. Так хорошо сегодня!
Но скоро с нависающего над городком хребта Советского, отрога Сихотэ-Алиня, спустилась туча. Под завязку набитая мраком, ветрами и снегом, она заве-ла пургу над улицами и домами Совгавани. В классах потемнело так, что при-шлось включить свет. Учителя собрались на совет, отпускать ли детей с занятий. Решили, что нет.
Такая сильная пурга пролетит быстро. Уляжется к концу занятий.
Лиза на уроке смотрела в оконце и думала: «Метёт… не видно ни зги. Не пойдём на горку… Жалко!»
Когда уроки окончились и девочки, с трудом отворив дверь, попытались выйти из школы, то их чуть не сбил с ног сильный ветер. Пурга всё не унималась. 
– Девочки, как хотите, я пережду, – заявила Верина соседка по парте.
Она жила довольно далеко. Почти все подхватили:
– Куда идти? Унесёт!
Но Вера и ещё три её одноклассницы, которым было по пути, решили ина-че:
– Да что тут сидеть? До ночи? Айда, за руки! Всех вместе не унесёт!
Лизе было страшновато, но она уцепилась за сестру и храбро вышла с ни-ми наружу.
Ой как крутит!
Ничего не видно… где небо, где земля… И дышать трудно, снег и ветер бьют в лицо, пробираются под шубейку.
Ледяные пальцы пурги ухватили Лизу и потащили вверх по улице…
Держи-и-и-и!
Другая девочка схватила Лизу за свободную руку:
– Стой! Куда!
Лизу поставили в серёдку как самую маленькую и лёгкую. Вера и другая крупная девочка стали по краям, удерживают всех.
Они брели по улице прямо на ветер, держась за руки, наклонив головы.
Вьюга, радуясь добыче, приплясывала, бесновалась вокруг них.
Вот ничего не видно, ничего, только снег слепит глаза и чернота… Что там впереди?
Вдруг из этой снеговой круговерти, из белой холодной тьмы прямо перед Лизой вынырнула оскаленная лошадиная голова!
Жёлтые зубы, дико косящий глаз!
Лиза ощутила сильный толчок, руки девочек не выдержали, разжались, и Лиза покатилась прямо под лошадь, под полозья саней…
Как во сне, увидела она круглые огромные копыта, мохнатые ноги, летящие на неё, через неё…
Резкий крик!
– Эй, тпру! Да стой же! Девка, ты что, девка? Да жива ты? Нет? Жива, жива! Слава Тебе, Господи!
Возница размашисто перекрестил грудь.
– Ох, девка, ты в рубашке родилась! Верно моё слово! Да не ревите вы все, говорю! Жива она, живёхонька…
Перепуганный возница вытащил Лизу из-под саней. Ей и вправду повезло. Лошадь не задела её, и сани полозьями хрупкую Лизочку не переехали.
Она цела. Совсем цела. Перепугалась только до икоты.
Возница и сам чуть жив от испуга. Речь его течёт без остановок, перекрывая вой ветра. Так бывает у человека, только что пережившего шок.
– Это тебе, девка, повезло! Мишка, он конь старый, ни в жисть на человека не наступит. Чует...
Девочки все ревут взахлёб. Не могут остановиться.
– Черти вы, девки! Кто в такую вьюгу да по улице! Дуры вы, девки! Всё, хо-рош реветь. Вот куда вы попёрли? Домо-ой? Ладно. Залезай! Куда вас везти? Свезу, а то ещё чего натворите. Чуть под статью меня не подвели, вороны.
И цыц, не реветь! Лады? Всё, всё уже…
Так, то ругаясь, то ободряя, развёз всех. Последними – Веру и Лизу. Выса-дил у дома и – пропал в круговерти.
Девочки уговорились родителям не рассказывать. Отец им даст на орехи за глупость! Сказали только, что добрый возница всех развёз по домам.
Григорий Сергеевич был рад, что школа догадалась найти извозчика.
– Вот же люди какие тут хорошие! А ты, Тось, помнишь, боялась… А люди тут какие!
Антонина помалкивала. Она знала своих дочек. Что-то уж очень они при-мерные сегодня.
«Скрывают что-то. Ладно, потом разберусь», – решила она.
Шок у Верочки прошёл быстро, она начала скакать и хохотать. А Лизочка пошла спать пораньше.
И опять ей виделись в кошмаре длинные жёлтые зубы, ноздри, чёрные и огромные, как тоннели в горе, заведённый, сверкающий белками бешеный глаз и… затмевающие весь мир копыта! Круглые, роговые, а на них – железные подко-вы!
И опускались эти копыта с блестящими серебром подковами прямо на неё, били и давили её сани…
– Лиза, что с тобой, ты не заболела? На, попей…
– Ничего, мамочка, это мне приснилось.
На всю жизнь остался с Лизой этот кошмар. Всегда приходил он к ней, когда в жару и беспамятстве металась она на кровати. И всегда опять опускались на неё копыта… копыта… И косил белый с красными прожилками  страшный глаз…



52.   Советская Гавань. Новый год, 1947


На новый, 1947 год весь лагерь был украшен «творениями» японских умельцев. В бараках японцы поставили ёлки.
Антонина удивлялась: они и Новый год отмечают? Её хороший знакомый, доктор Ёсикава, пояснял, что через пять лет после реставрации Мэйдзи, точнее с 1873 года Япония перешла на Григорианский календарь. И отмечает новогоднюю ночь вместе со всеми. А так как праздничных игр и новогодних обычаев у японцев очень много, то традиционный новый год по лунному календарю «поделился» со своим собратом. И теперь они, японцы, весело и творчески отмечают оба: григо-рианский – «большой» и японский – «маленький» Новый год.
Услышав их разговоры в приёмном покое, к ним вышел и «господин Иси-да».
С того памятного дня, как Антонина накричала на него – ну ладно, не накричала, произнесла «отповедь», – он старался на глаза ей не попадаться.
Тут, однако, не выдержал.
Вышел и «сел на своего любимого конька» – стал рассказывать об обычаях Ямато. Переводчик сбивался, подыскивая понятные для Тони слова. Но она мно-гое вынесла из этой беседы. Её впечатлило изменившееся лицо Полковника, ко-гда он, полуприкрыв глаза набрякшими, тяжёлыми веками, погрузясь в себя, как бы даже «пел», рассказывая. Тонечка душой уловила огромную, терзающую и му-чающую этого сильного человека тоску по родине.
Его любовь и великую преданность Японии.
Нечто большое и трагическое вдруг повисло в воздухе.
Доктор молчал.
Молчала и Тоня.
Полковник, посмотрев на них, порывисто встал, извинился, что прервал их беседу и ушёл к себе.
Тоня тоже поблагодарила доктора и ушла.
А дома она делилась с дочерьми тем, что узнала.
– На Новый год они готовят «моти». Это такие клёцки из пропаренного клейкого риса. В деревянной плошке один человек их смачивает водой, а другой перетирает деревянным молотком. Такие… лепёшечки получаются. Главное даже не есть их, а готовить.
Григорий Сергеевич смеялся:
– Процесс важнее результата, да?
Тоня, подумав, сказала:
– Они же только рисом и живут, как мы – хлебом. Полковник сказал… Не делай такие глаза, пожалуйста, да, я уже лучше к нему отношусь. Мне кажется, я его даже жалею…
– Тось, так что тебе твой Полковник сказал? – улыбался Григорий Сергее-вич внезапной смене настроения Тонечки.
– Не мой – твой. Он сказал, что в древние времена всем чиновникам жало-вание выплачивали этими… коку риса.
Девочки повались на пол от смеха – «коку риса»!  Вот мама сказала! «Коку риса» – какая скороговорка!
– Ну это мера веса была. Прекратите вы, – притворно сердилась мама То-ня. – И ещё богатство у них тоже всегда рисом определялось. Золотом, конечно, тоже, но рис главнее! И эти моти…
Но девочки уже скакали по комнате, взявшись за руки, как в «польке», и пе-ли:
– Кокуриса, кокуриса! Тётя Мотя, тётя Мотя, подбери свои лохмотья!
Вот что им расскажешь? Да ладно, они так тяжело, так страшно жили, пусть хоть теперь повеселятся. Слава Богу, Мусенковы не голодают, девочки ожили.
– Да погодите вы! Я не досказала ещё! Эти «моти» складывают попарно и сверху привязывают мандарин, на счастье. Мандарин у них называется «дай-дай», – упавшим голосом произнесла Тоня, предвидя последствия.
А они и не замедлили наступить.
«Дайдай» просто доканало Веру и Лизу. Вера спесиво выступала по комна-те, как будто держа мандарин в руках, а Лиза бегала за ней, кланялась по-японски и кричала:
 – Дай! Дай!
А Григорий Сергеевич хохотал, на дочерей глядючи. С такими и театра не надо!
Вот тем и закончились попытки Тонечки поделиться новыми знаниями про японский Новый год.
А ей так хотелось открыть дочерям своё удивление, что настоящий япон-ский Новый год приходился не на середину зимы, а на раннюю весну. Когда по-является в Японии первая новая трава и новое солнце так ласково пригревает, рождая новые надежды. И ещё подумалось Тонечке о развесёлом русском празд-нике – Масленице, справляют его аккурат в японский «старый» и «малый» Новый год… Уж нет ли какого родства между этими рубежами жизни народной?
Как же красиво говорил мрачный «Полковник, господин Исида». Удиви-тельно слышать такие поэтичные слова от сурового воина.
Ещё он рассказывал о первом «новом письме», которое все пишут «самому главному человеку» в жизни каждого в пятнадцатый день первого лунного месяца, когда отмечают первое полнолуние нового года.
Пятнадцатый день первого лунного месяца… Боже мой, как красиво и та-инственно звучат эти слова, хоть и не очень понятные, но влекущие. Тонечка ни-когда не слышала о лунном календаре, но её живое воображение нарисовало полную луну, весеннюю ночь и… как там сказали ей? Любование луной… Стран-но, непривычно звучит. Но какая во всём этом звенит чужедальняя романтика! То-нечка была от природы впечатлительна и мечтательна, но жизнь безжалостной пятой старательно и упорно давила-гасила в ней эти искорки. А тут подпитывае-мые новым взглядом на старую жизнь всполохи поэзии упрямо затеплились вновь…
…И ведь эти боевые офицеры японской армии все поголовно умеют ма-стерить такие тонкие вещицы почти что из ничего, из мусора и чепухи, могут строить такие красивые дома из дерева или кирпича, могут изящно выполнить любое рукотворное задание, что им дано. Странные люди…
«Рукодельные» – снова вспомнила Тонечка слова Евлампия Петровича.

Что ни говори, этот Новый год прошёл весело.
И в лагере тоже.
Выступал оркестр, запускали большого воздушного змея, играли в игры.
Антонина сама-то не видела, она никогда не заходила в жилые помещения лаге-ря.
Но однажды доктор дружески пригласил её в «приёмный покой». Привычно прихватив переводчика, она перебежала через двор, недоумевая, зачем он её по-звал. В помещении Антонина увидела всё тех же двоих: доктора и «господина Исиду».
Последний выглядел весьма необычно для себя. Был оживлён.
Тоня заметила и низенький столик, что тогда стоял в «покоях» «господина Исиды».
А на столике – Тоня не поверила своим глазам – лежало сделанное из бу-маги огромное человеческое лицо без черт. Без носа, глаз и рта. Белое и гладкое, как яйцо.  При взгляде на него становилось немного не по себе.
После обычных приветствий Антонину через переводчика пригласили при-нять участие в традиционной новогодней забаве – «фукуварай».
«Господин Исида», чуть улыбнувшись, сказал, что он заметил, мадам не-приятно глядеть на пустое лицо. И добавил, что «нопэрапон» (людей-оборотней) в Японии представляют как раз так – без лица.
– Давайте вернём этому «оборотню» человеческий облик? – предложил он.
И доктор выложил на стол вырезанные из бумаги две брови, два глаза, нос и рот.
– Это непросто и очень смешно, – сказал «господин Исида». – Вы так може-те играть с детьми у себя дома.
– Что же в этом смешного, – возразила Антонина, чувствуя некоторое раз-дражение: за кого её принимают?
– О, уверяю Вас, и непросто, и смешно, оттого что играют с завязанными глазами. Вот, посмотрите.
Переводчику завязали глаза и посадили перед столиком. Он брал на ощупь части лица и укладывал на пустой овал. То, что у него выходило, вызвало приступ безудержного смеха у Тонечки. Она с трудом сдерживалась, чтобы не смутить иг-рока. Лицо на столе кривлялось в шутовской гримасе. Так комично, что и нарочно не придумаешь!
Доктор тоже смеялся, прикрывая рот рукой, а «господин Исида» выглядел довольным. Он сказал что-то переводчику, и тот, поклонившись, снял повязку с глаз. И… остолбенел, глядя на дело рук своих. Он был так растерян, что теперь громко смеялись все.
– Это подарок Вашим детям к празднику, – сказал «господин Исида». – От всех офицеров нашей… колонии.
Тонечка была рада и польщена внимательностью японских «подопечных». Она поблагодарила всех такой светлой улыбкой, что ей заулыбались в ответ. Пе-реводчик собрал детали «головоломки» в бумажный пакет и вручил Тоне.
Распрощавшись, Антонина Степановна поспешила домой – порадовать де-вочек необычной игрой.
Стоя у окна приёмного покоя больнички, «господин Исида» смотрел ей вслед.
После каникул Вера и Лиза носили смешную головоломку в школу. Игра приобрела популярность.

И через несколько лет новое поколение детей продолжало играть в нечто подобное. Только игру слегка переиначили. Приспособили для школьных усло-вий. Тетрадный лист складывали вдоль и одну половину его разрезали на три ча-сти так, что части можно было открывать и закрывать, как дверцы. Суть игры была в том, что при «закрытых» двух нижних частях один из игроков рисовал голову. Любую.
От кого угодно.
Потом закрывал верхнюю часть.
Второй игрок, который не знал, от кого голова, раскрывал среднюю часть и рисовал туловище, продлив линии ног на третью часть. Закрывал свою часть и передавал третьему.
Тот, не видя ни головы, ни туловища, но ориентируясь на намётки ног, эти ноги и пририсовывал.
Потом торжественно открывали весь рисунок и – падали со смеху при виде того чудища, что выходило!  Эти рисунки одно время были так популярны, что учителям приходилось останавливать урок и делать крепкое «внушение» игро-кам. Играли так от Приморья до Урала. Везде, где работали, восстанавливая раз-рушенную страну военнопленные японцы.

Новогодние праздники миновали. Началась новая четверть. Девочки были рады – вынужденное безделье их тяготило.
Учились Вера и Лиза хорошо. И впервые за шесть лет были счастливы.
Этот маленький домик в одну комнату принёс измученной семье Мусенко-вых желанную передышку. Советская Гавань стала для них тихой гаванью спо-койствия и нормальной семейной жизни. Давала душевное равновесие и воз-можность накопить силы перед дальнейшими бурями и штормами, что непремен-ны в бушующем океане жизни.
Январь 1947 года был очень холодным, обычная температура зимы минус 15-17 градусов теперь держалась на минус 30. Пробирало до кости. Лучше всех морозы переносили тепло одетые японские офицеры. Истощённые бескормицей жители Совгавани пробегали по делам рысцой. Как говаривал Евлампий Петро-вич: «Мороз невелик, а стоять не велит».
Пришёл долгожданный японский «маленький» новый год. Время выступ-ления «совгаваньского самодеятельного филиала театра Кабуки». Так Григорий Сергеевич шутливо именовал старания «подопечных» поставить какую-то из-вестную классическую пьесу. С настоящим Кабуки совгаваньскую труппу «арти-стов» роднило только то, что и там, и тут – в лагере – женские роли исполнялись мужчинами. В настоящем Кабуки – юношами из семей потомственных актёров, а тут… уж кто был. Да ещё то, что актёры выступали в театральных масках.

– Тося, наши «артисты погорелого театра» зовут нас завтра на спектакль. Все пойдём, да?
– Конечно. Девочки уже извелись. «Когда?» да «Когда?», особенно Лиза. Она как узнала, что там всё больше танцы будут, так места себе не находит.
Назавтра, принарядившись, Мусенковы, во главе с Григорием Сергееви-чем, отправились на новогоднее представление.
Вечером дома произошёл следующий обмен мнениями.
– Ты, Лизка, как хочешь, но я больше не пойду!  Калачом меня туда не зама-нишь, всё!
– Вер, ну они же так интересно выступали. Необычно очень. Как тот офицер, ну что несчастную девушку играл, как он приседал, как веером обмахивался, как руками… не махал, а вроде изгибал их, как резиновые. А тот, злодей! У-у-у, какую ему маску соорудили! Страшную!  И так же он раскорячивался на сцене… Просто как паук!
Лиза очень похоже показала, как именно раскорячивался в полуприсяде «страшный злодей». Как высоко заносил ногу, прежде чем шагнуть. Внезапно она превратилась в испуганную девушку из пьесы. И изобразила её куда более досто-верно, чем давешний «актёр».
– Вот так надо было.
Вера поразилась, как это Лиза так скоро усвоила приёмы японских «ми-мов». Действительно, «девушке» именно так и нужно было двигаться на сцене.
– А что, Лиз, тебе правда понравилось?
– Да.
– И ветры их нюхать тоже понравилось? Да?
Действительно, у японцев, даже у «белой самурайской косточки» не счита-лось зазорным «испортить воздух» или рыгнуть. Европейцы, впервые столкнув-шиеся с этими «допущениями» японского этикета, обычно бывали несколько… ммм… шокированы. Как, впрочем, теперь и Мусенковы.
Хотя, следовало признать, артисты постарались. И имели заслуженный успех, не в последнюю очередь обеспеченный работой многочисленных лагерных «костюмеров и декораторов». Свою лепту внёс и оркестр. Можно было сказать, что Мусенковы сегодня лицезрели плоды полугодового напряжения творческих усилий всего лагеря целиком. И были единственными «сторонними» зрителями. Сами японские офицеры, без сомнения, получили колоссальное удовольствие от спектакля. Но ещё большее – от его подготовки. Однако вряд ли скоро они отва-жатся на вторую пьесу. Впереди весна и лето – время напряжённого труда. Зим-ние праздники закончились.

53.   Советская Гавань. Мартовский циклон 1947 года

Взошёл март.
Ягнёнком. Чистой и глубокой голубизной неба, высоким и ярким солныш-ком, заставившим сугробы превратиться в стеклянные холмы. Подтаявшие днём сугробы ночью покрывались крепким ледяным панцирем. На карнизах крыш гроздьями выросли сосулищи. И красиво, и страшно.
В середине марта по Совгавани и окрестностям прошёлся неожиданный циклон.
Утром девочки проснулись – и ничего не поняли. Утро, а темно! Григорий Сергеевич, уже одетый, сильно толкал дверь. Она не открывалась.
– Как будто медведь привалился и не пускает, – пошутил он, хотя в глазах его тлела тревога.
Антонина тоже была одета и на ногах. Суетилась, не знала, чем помочь де-лу.
Электричества не было.
Вера выскочила из кровати и босиком подбежала к окну – ничего не видно. Стекло было полностью и беспросветно завалено… снегом!
– Нас засыпало, – пожаловалась Тонечка чуть дрожащим голосом. – И всех-всех, наверное, тоже. А дров мало. Только те, что принесли вчера. Дверь не от-крыть, до поленницы не добраться… Замёрзнем же!
– Тоня, не паникуй. Кто-нибудь да выберется, до нас пророет. Поможет!
– Да, Гриша, наш домик невысокий. А если с крышей завалило, то как они вообще нас найдут? Нас вообще с крышей завалило? Ты как думаешь?
– Я думаю, что если мы проснулись, а не угорели, значит – крышу не засы-пало и труба торчит наружу. Или тёплый дым растопил снег… Не знаю я, никогда в такой истории не оказывался. Тось, давай топить сильнее, может, по дыму нас найдут?
– А если все дрова спалим, а никто не придёт? Мы же тут замёрзнем!
– Всё, тихо! Держи себя в руках! Топи, говорю!

Тоня топила печь уже долго. Дров почти не оставалось. Григорий Сергее-вич всё пытался открыть дверь. Она немного приоткрылась, но только чуть-чуть, в такую щель не вылезти…
Но вдруг дверь начала быстро поддаваться!
– Тоня, идёт! Сейчас выйду!
От его сильного толчка дверь распахнулась, и Григорий Сергеевич, двига-ясь по инерции, вылетел наружу и чуть не упал, но его поддержали.
Вокруг улыбались раскосые жёлтые лица – Мусенковым на помощь пришли японские «подопечные» из их лагеря. А вот прокопанный в снегу проход шириной на одного человека. Вокруг вздымались такие снежные стены, что проход скорее напоминал тоннель.
Григорий Сергеевич удивлённо присвистнул. Вот так навалило! За ночь весь город и окрестности оказались погребёнными под толстым слоем снега! Хо-рошо, что мело как-то неравномерно. Их дом стоял в гигантском сугробе, но на от-крытых местах снегу намело меньше.
Японские офицеры вели раскопки вокруг «избушки», расчистили «веран-дочку» и поленницу, освобождали окна, чтобы не лопнули стёкла.
Григорий Сергеевич обратил внимание, что на этот раз «спасательными работами» руководил сам «господин Исида». Он стоял поодаль и бесстрастно, как всегда, наблюдал.
– Ой, снегу-то! Вот это да! Спасибо, что пришли, откопали нас! Что бы мы делали без вас! Спасибо! Спасибо!
Это на пороге показалась взволнованная Тоня, из-за её спины выглядыва-ли Вера и Лиза.
«Полковник» ощутимо расслабился и отвернулся, глядя на «раскопки».

Особенно много снегу выпало в ту ночь на военный городок в посёлке Зна-менском, что в пяти километрах от Совгавани. Там дома занесло на два этажа в высоту. Чтобы не замёрзнуть, военнослужащие валили в городке сосны и распус-кали на дрова. Спилили почти все. Не замерзать же! И стала жителям Знаменско-го видна Совгавань, рухнула высокая вечнозелёная завеса, закрывающая обзор.
В окрестностях и в городе люди с трудом пробивались к своим сараям с дровами, к уличным «удобствам». Рыли тоннели под снегом, освобождали двери домов.
Лагерь тоже расчистили только слегка, чтобы сделать самые необходимые проходы. 
Григорий Сергеевич быстро откомандировал своих «подопечных», теперь и спасителей, на помощь городку. Тепло одетые японцы оказались незаменимой подмогой заваленному холодной белой напастью городу.
Столько снега убрать – не в человеческих силах!  И вставали-высились су-гробы, как сопки, как горные хребты. Город превратился в снеговой макет Сихотэ-Алиня.
Занятий в школе некоторое время не было.

Знакомые из военного городка рассказывали Мусенковым, что попали в этот ужасный циклон в пути – ехали по железной дороге! Дорогу от «Пивани до Вани» накрыло такими заносами, что паровоз пробивался трое суток вместо по-ложенных 25 часов.
– Только отъехали от Пивани, оно ка-ак закрутит! Сначала ехали, ничего, а в горах снегу столько! Ни черта не видно! Рельсов не видно, одни сугробы в не-сколько метров высотой! Проводники говорят – надо выходить, а то погибнем тут, в горах. Ну мы все вышли пробивать путь локомотиву. Только пробились сквозь один занос – опять выходи!  А впереди – ещё больший! Едем-едем, опять сугроб! Опять все расчищают! И так трое суток. Намаялись… За работу нам дали по 400 граммов хлеба и селёдку. А то бы с голодухи померли.
Мусенковы качали головами, Тоня сочувственно ахала. Представляла себе эту дорогу в горах. Да ещё и в снежных заносах!

В положенный срок припекло наконец весеннее солнышко.
Вот когда вся округа «поплыла»!
Вот когда Мусенковы оценили по достоинству высокие деревянные мостки на улицах!
Без них в городе жизнь бы стала намертво. Везде, куда ни глянь – топкая грязь и бурные потоки ледяной талой воды. С мостков мальчишки пускали кораб-лики. Щепочки, чуть обструганные ножом. Но сколько ребятам удовольствия –  смотреть, путаясь под ногами спешащих по делам взрослых, как быстрое течение мчит через снежные заторы, под ледяными «мостами» и «тоннелями», как крутит оно кораблик из коры, несёт его к морю. И представляют мальчишки, что доберёт-ся их судёнышко до моря и станет настоящим кораблём. С капитаном и матроса-ми…
– Лево руля! – кричат мальчишки.
А прохожие беззлобно ругаются на них. Детство, оно было у каждого.

Наконец, снег сошёл полностью. По Совгавани и в военном городке белели некрасивые, как обкусанные, свежие высокие пни срубленных сосен, которыми заваленные снегом жители отапливались после циклона.
Все теперь ждали тепла. Только и разговоров было что о ягодах, грибах, охоте…


54.   Советская Гавань. Холодное лето. Семья «господина Исиды»

Вот и пришло мокрое совгаваньское лето.
В школе – каникулы.
Девочки принесли хорошие аттестаты.
Теперь они проводили дни возле своего домика. Помогали на огородике отцу, который «загорелся» вырастить помидоры. Нашёл где-то семян, и теперь у них возле веранды торчат чахлые кустики. Никто толком не умеет за ними ухажи-вать, но суеты развели много. Помидорам тут явно холодно. И температура на улице скачет. То жара под тридцать, то не выше плюс пятнадцати градусов. И всё время дожди.
– Что это за лето такое? – со слезами на глазах вопрошали девочки, вспо-миная с тоской роскошные жаркие дни в Нежине и больше, конечно, в Каменец–  Подольском.
А вишни?
А летние груши и яблоки?
А те же помидоры? Огромные и сладкие. Не то что у них вырастает тут на огородике. Зелёные сливы какие-то.
Морковка была хорошая, лук – тоже. Тоня посадила и картофель. Но участок был мал, и картофельные грядки скорее напоминали клумбу с красивыми белыми шапками цветов. Интересно, но Вера впервые оценила аромат цветов картофеля.
– Лизка, ты понюхай, они же духами пахнут, как та дама в Ворошилове, помнишь, я тебе рассказывала, вот так же и пахнут!
Лиза смеялась, убегала: что за глупости – нюхать картофель!

Иногда выбирались в лес. Всё вокруг усыпано цветами: ирисы, белые и си-ние колокольчики, клевер, жёлтые «собачки», дикие пионы, огромные ромашки. Вместе с мамой собирали ягоды, было много белых грибов. Местные показали им болота с клюквой, морошкой. Но далеко ходить одни девочки не отваживались. Да и мама не велела.
А Григорий Сергеевич вечно был занят.
Хлопотное дело – руководить лагерем военнопленных, даже и таких дисци-плинированных.
Даже и взнузданных твёрдой рукой «Полковника, господина Исиды».

Вот и август 1947 года. После запоздалой весны лето было ещё в разгаре. В дальневосточном разгаре, конечно. Зато дожди перестали! Но помидоры краснеть и не думали.
– Ничего, – говаривал папа Гриша, – мы их на зиму такими положим, они к зиме дозреют. Зимой у нас будут свои помидоры!
– Сливы у нас будут, – шептала Вера Лизе. – Зелёные сливы.
Та, прикрываясь ладошкой, смеялась.

Летом старенький доктор Есикава неожиданно стал учить русские слова. Он рисовал кистью чудесные смешные рисунки и просил Антонину Степановну называть, что это.
Сначала доктор написал дату. Тоня подумала.
– Сегодня?
– Си-ва-дня…
– Семья, – медленно и чётко произносит Тоня, с удивлением и удоволь-ствием наблюдая, что под ударами кисти доктора на листе бумаги оживает изоб-ражение обнявшихся мужчины, женщины и ребёнка.
– Сем-ма, – старательно выговаривает маленький старичок.
– Дом, – говорит Тоня, увлекаясь игрой.
На бумаге около семьи возник японский «теремок» с загнутыми кверху уг-лами крыши.
– Дом.
Вот стараниями доктора Ёсикавы мужчина на рисунке дарит сердце сму-щённой, но улыбающейся женщине.
– Любовь?
– Лубов…
Следующая картинка была неожиданной. Доктор нарисовал толстого весё-лого зайца, скачущего по листу куда-то. Потом перечеркнул его и нарисовал ле-жащее безжизненное тельце с трогательно раскинутыми ушами. А рядом – чело-век с луком и стрелами. Тоню передёрнуло.
– Убил?
– Юби-ил…
– Странно. Что это на него нашло? – допытывалась Тоня у Григория Серге-евича.
– Он что, хочет у нас в городской больнице приём вести? И почему с пере-водчиком не учит?
Григорий Сергеевич пожимал плечами. Он не знал.

Суббота, девятое августа.
Антонина работает, как и всегда. Завтра – воскресенье, обещала девочкам сходить погулять. Но столько дел… Постирать и приготовить на неделю.
Ничего, всё успеет. Сегодня уйдёт пораньше.
Ближе к вечеру, когда Тоня уже собралась домой, к ней зашёл переводчик с приглашением заглянуть к доктору Ёсикаве. Недоумевая, что за срочность такая, она пошла в приёмный покой. Привычно скинув туфельки у двери и оставшись в белых носочках, прошла в приёмный покой.
Её приветствовали двое. Доктор и «господин Исида». Намётанным глазом Тоня определила, что доктор смущён сверх меры, а тот, второй – чернее ночи. То-ню просто с головой захлестнула волна тягучего ужаса. Что случилось?
Повинуясь мановению руки «Полковника», переводчик выскользнул на улицу. «Господин Исида» жестом предложил Тоне подойти к хорошо ей уже зна-комому маленькому столику.
Доктор мягко опустился на пол перед столиком. Сел в традиционной япон-ской позе на пятки. «Полковник» как-то судорожно расстегнул пуговицу нагрудно-го кармана френча и вытащил… небольшую истрёпанную по краям фотографиче-скую карточку. Кинул на неё зовущий, тоскливый взгляд. Положил на стол и ото-шёл к окну. Встал там спиной к ним, ссутулившись, заложив руки за спину.
Тоня разглядывала карточку.
На фоне цветущего дерева стояли трое. Впереди – «господин Исида». Тоня с трудом узнала его в этом исполненном радости и довольства человеке. Чуть по-зади него стояла красивая японка в изящном европейском костюме и шляпе. Длинные волосы женщины были забраны в низкий пучок на шее. Рядом улыба-лась хорошенькая девочка в кимоно. В руках она держала крохотный зонтик. От фотографии веяло семейным уютом.
Доктор ревниво переводил взгляд с фото на Тоню. Ждал, чтобы оценила. Потом достал стопку своих картинок, глянул.
– Сем-ма.
Тоня кивнула, что поняла.
– Лубов.
Опять кивок.
Тоня осознала, что приближается что-то невыносимо ужасное, ей захоте-лось оставить эту комнату со сгущающейся тяжёлой атмосферой, выскочить на воздух… Но она слушала дальше.
– Нагасаки, дом.
Тоня не хотела знать. Защищаясь от неизбежного, она выставила вперёд обе ладони, качала головой, но доктор гнул своё.
– Юби-ил…
– Их убили…  –  Голос Тони задрожал.
Она больше не могла выносить того, что тут происходило.
– Си-ва-дня…
– Сегодня?
Доктор положил поверх стопки знакомых картинок новую. На ней кудрявил-ся похожий на гриб… взрыв?
Только тут Тоня поняла.
– Ядерная бомба, – помертвелыми губами молвила она.

Сегодня было 9 августа 1947 года. Два года назад, 9 августа 1945 года мир ужаснулся второй атомной бомбардировке японского города. Теперь – Нагасаки.
Тоня вскинула глаза на фигуру у окна. Ей показалось, что плечи мужчины вздрагивают от сдерживаемых рыданий.
Это был предел. Умоляюще сложив руки перед собой, с побелевшим лицом и слезами на глазах Тоня поклонилась доктору и выскочила из комнаты.
Домой, домой!
Доктор смотрел ей вослед. Теперь она всё знает. Как правильно она всё по-няла, какое горе, ужас и сочувствие отразились на её лице. Как тонко она посту-пила, не сказав ничего. Любое слово звучало бы фальшью. Такая трагедия!
Тонечка еле дождалась прихода Григория Сергеевича.
– Гриша, Гриша, мне всё рассказали! У «Полковника» американцы сожгли всю семью в Нагасаки!  Атомной бомбой! Сегодня у него день траура по погиб-шим. Вот почему он тебе помогает. Он сделал выбор между американцами и рус-скими.
Тоню просто трясло.
– Тося, Тося, ну же, успокойся!
Григорий Сергеевич обнял жену. Она прильнула к нему, ища утешения от всех ужасов и мерзостей этого страшного и жестокого мира.
– Гриша, милый, мне его так жаль, так жаль… Ох, Гриша. Как подумаешь, что он испытал, когда узнал, что жена и дочь… Что весь город за мгновение…  –всхлипнула она.
– Тоня, это война. Поганая война. Вот сидела бы Япония тихо, не было бы и этих смертей. Сами на рожон, черти мелкие, полезли! Ну, не плачь, не плачь, родная моя, дорогая, Тонечка… Мы вместе, мы всё прошли и пройдём всё, что нам выпадет. Мы будем жить. Мы всегда будем вместе.
– Вместе. Всегда. Обещай мне!
– Я обещаю.
– Гриша, он её фотокарточку в кармане носит, прямо на сердце, как и ты но-сил!  – прошептала Тоня своё сокровенное и опять разрыдалась. – Как и ты…
Гриша молча крепко-крепко прижимал Тонечку к себе. Никто не сможет от-нять её у него!
Никогда!

Летняя ночь августа 1947 года. Все спят. Тонечка сидит у окна и смотрит в звёздное небо. Сорвалась и упала звезда. Тоня успела загадать. Их с Гришей бес-конечно долгую любовь.
Жизнь.
Детей и внуков.
Хватит ли на всё это одной звёздочки?



55.   Советская Гавань. Терзания  «Полковника»

Горы дальние,
заставы миновал,
Прежде чем явился я сюда…
О тоска, когда не можешь больше
Встретиться с любимой никогда!.. 
                Накатоми Якамори, VIII век

А в лагере «Полковник, господин Исида» боролся с чёрными демонами от-чаяния. Он в бесконечный раз переживал тот август 1945-го. Тот страшный миг девятого числа, когда он вёл совещание. Вестовой вбежал и рухнул перед ним на колени, подавая телеграмму. Ту самую, в которой говорилось о гибели Нагасаки. О том, что его Сатико сгорела в атомном аду вместе с Эттян. Что в тот миг с ними вместе унеслись ввысь души восьмидесяти тысяч человек!
Тогда, в тот момент нечеловеческим усилием воли он удержал лицо. Он долго смотрел на телеграмму, потом жестом отослал вестового. И сумел продол-жить совет. Страшное известие о гибели Нагасаки он довёл до сведения присут-ствующих только в самом конце. Он помнил их одеревеневшие лица, тот ужас, что тогда укрыл всех ядовитыми крылами. Когда они ушли, он долго сидел один, за-крыв лицо руками.
Мыслей не было.
Он ощущал, что в душе его разверзлась чёрная и бездонная пропасть, и ту-да скатываются, осыпаются жалкие осколки его никчёмной жизни. Только гнев, на гребне которого пеной сверкала безжалостная ярость, удержал его в тот миг.
Они отомстят!
Он не знал – как, но крепко верил – его великая Родина, благословенная Ямато, соберёт волю в железный кулак! Несмотря на оглушительное поражение флотских в юго-западной части Тихого океана, оставались ещё они – армейские!  Их огромная Квантунская группировка! Ещё большая Экспедиционная армия в Китае!
Но пятнадцатого числа того же проклятого месяца августа ему принесли приказ. Приказ имперского генерального штаба о безоговорочной капитуляции вооружённых сил Японии. Слова приказа, отданного в том числе и ему лично, впечатались в мозг. Горели там столбиками огненных иероглифов.
«Старшие японские командиры и все наземные, морские, воздушные и вспомогательные силы внутри Маньчжурии, Кореи севернее 38°50' северной ши-роты, Карафуто и на Курильских островах должны сдаться Главнокомандующему советскими войсками на Дальнем Востоке».
Сдаться!
Ему! Теперь!
Чёрные молнии сверкали в его глазах, когда он рвал этот приказ. Он про-клял и имперский генеральный штаб, и лукавого Коити Кодо, советчика отрёкше-гося «тэнно хэйка» (Его Величества Императора) Хирохито!  Всех, предавших идею Великой Японии! Давая выход своей бесконечной ярости и отчаянию, про-тив приказа – он продолжал сражения. Его батальоны бились! И были поверже-ны.
Сам он получил тяжёлую контузию. Почти умер.
Пришёл в себя в русском плену.
К его великому несчастью, его выходил этот презренный старик Ёсикава, врач.
Как он был тогда взбешён! Как смел этот старик такое совершить? Вернуть к ненужной ему жизни!
Сначала он был готов немедленно следовать «пути чести» – «гири». Но пришла мысль, что он – последняя веточка на засохшем дереве некогда могучего и знатного рода. Не пристало ему пропасть в дебрях этой чужой страны, чтобы собаки грызли его кости.
И из уважения к предкам и к семейному достоинству он задержался в этом мире.
Чтобы вынести невыносимое и стерпеть нестерпимое, как сказал, обра-тившись к японцам, «тэнно хэйка» Хирохито…
Его боевые офицеры согласились с ним, как им следует поступить. Он был уверен в них. Хотя их молодость и берёт своё, хотя и резвятся они, как дети.
Пусть.
Пока.
А когда придёт час… Он вспомнил «дзисэй» – «песню смерти» одного из пилотов-камикадзе.

И упадем мы,
И обратимся в пепел,
Не успев расцвести,
Подобно цветам чёрной сакуры. 

Масафуми Орима. Его послание на белом траурном шёлке стало широко известно. Но пилоты всё равно рвались в небо! Чтобы уподобиться падающим звёздам.
А сам он?
Он уже мёртв. Умер в том августе 1945 года. Тело его пока ещё отдавало приказы, двигалось, но душа покинула земные пределы. Всё, что он любил, чему жил, перед чем преклонялся, погибло. Остались только могилы предков.
Сатико … В пятнадцатый день восьмого месяца по лунному календарю, в память о Сатико, любившей этот древний праздник любования луной, он не спал. Одиноко глядел на луну. Губы его шевелились, беззвучно произнося такие умест-ные здесь строчки Сато Норикие, великого Сайгё.

Летней порою
Луну пятнадцатой ночи
Здесь не увидишь.
Гонят гнуса дымом костра
От хижины, вросшей в землю.

Вспоминал, как Сатико радовалась, ставила под лучи лунного света веточки серебристого мисканта. Как Эттян, лукаво оглядываясь, не смотрят ли на неё, утаскивала со стола цукими-данго, один из рисовых колобков.
Дышать становилось всё труднее, воспоминания задавили грудь. В кото-рый раз пришли соблазнительные мысли.
Нет, не здесь! Тело его не ляжет в чуждую ему землю.

…А через малое время в его жизнь ворвалась, как летняя гроза, как цвете-ние сакуры, как великолепие гроздьев глицинии, эта русская женщина – Тони-сан!
Когда она влетела в его личные «покои», он испытал шок. На один безумный миг он обманулся, решил, что это вернулась его Сатико. Нежная, порывистая. Что её призрак, призываемый его тоской, явился к нему!
Потребовалось время, чтобы он опомнился. И снизошло понимание, что это не привидение, это – живая русская женщина, даже и не похожая лицом на Сати-ко.
Но всё же что-то было в Тони-сан, роднящее её с его любимой, испарив-шейся в ядерном взрыве. В присутствии Тони-сан он с удивлением осознавал: его Сатико каким-то образом здесь, рядом, полная жизни, осязаемая и манящая.
Он дал себе волю.
Отпустил чувства на свободу.
И – заблудился в сновидениях. Перепутал сон и явь. Правду и ложь.
Но нет.
Теперь – всё. Это только бесплотные и жестокие миражи.
Его Сатико улетела белым облачком, и нет возврата.
Последняя любовь оставлена ему – древняя земля Ямато! И он упокоится в ней.
«Господин Исида», опять задыхась, схватился рукой за грудь. В голове зве-нело.
Как можно вынести эту боль и остаться жить?

В понедельник Тоня узнала, что «Полковник» заболел. Сказались послед-ствия тяжёлой контузии. Тоня послала переводчика к доктору Ёсикаве справиться о здоровье больного. Спросить, можно ли навестить его в больничке. Доктор раз-решил ей зайти на минуту, не больше – больной очень плох.
Тоня сорвала большие белые колокольчики и поставила их в стакан. Пусть «господин Исида» поймёт, что у него есть друзья. Когда доктор Ёсикава увидел Тоню с белыми цветами в руках, он вытаращил глаза, будто увидел привидение, но провёл её в палату.
«Господин Исида» лежал на постели, как труп. Синеватое лицо, закрытые глаза, безжизненные руки… Тоне показалось, что он и не дышит. Она поставила стакан с цветами на табурет возле изголовья. Постояла минутку и, повинуясь же-сту доктора Ёсикавы, ушла.
Она не увидела, как из-под набрякших тяжёлых век «Полковника» скати-лась одинокая слеза.
А доктор Ёсикава думал, откуда Тони-сан знать, что белый цвет – символ траура…  Это рука судьбы.

Лето кончилось.
Скоро в школу. Антонина подготовила девочек, насколько тогда было воз-можно. Она радовалась тому, что дочки хорошо выглядят. Отдохнули и выправи-лись. Может быть, кому-нибудь иному совгаваньская скука и рутина сонной жизни Мусенковых и показалась бы невыносимой, но не им. Они столько перенесли, так бедствовали, так помотала их жизнь, так испытывала война, что эту поразитель-ную тишину жизни они благословляли.
Даже девочки отсыпались, как «барсуки в норе», шутила мама Тоня.

Впервые после 22 июня 1941 года тёплый, солнечный кокон благополучия надёжно окутывал истерзанную семью. Блаженство спокойствия ласковым облач-ком спустилось на них. Было так хорошо, что Тоне иногда становилось страшно-вато: уж не затишье ли это перед новой и страшной бурей?
«Полковник» всё болел и лежал в палате. Кроме него, больных там не было. Все недомогания и болезни «контингента» доктор теперь лечил амбулаторно.
Весь подоконник в домике Мусенковых оказался заставлен удивительными фигурками, сложенными из листов записной книжки доктора Ёсикавы. Так вышло, что Лизочка, услышав разговор родителей о болезни «господина Исиды», по-пионерски потребовала у отца разрешения – «навестить больного». Отец позво-лил ей. Лиза набрала стакан морошки и бодро отправилась. Вернулась она с уди-вительным подарком – собачкой, искусно сложенной из одного листа бумаги.
– Верка, он лежал в палате, а потом, как меня увидел, крикнул так сердито на доктора, тот ему и принёс бумагу. Вот, смотри, что он мне сложил! Прямо как фокусник – раз, два, три! Смотри!
Лиза совала собачку родителям, требовала восхищения.
Так завязалась эта мимолётная и странная дружба.
Время от времени Лиза ходила навещать больного. Приносила то клюкву, то белый гриб, всё, что можно было ей отыскать, не уходя далеко. Приносила и морковку с огорода. Только не эти «зелёные сливы», как Вера упорно звала папи-ны помидоры. Помидоры слышали Верочкины слова, им становилось стыдно, и они заливались робким румянцем.
– Но больному такое не понесёшь, – рассуждала Лиза.
Когда нести было нечего, она ему пела. Когда в первый раз Лиза встала, как на сцене, и запела песню про казачку, что певала во Владивостоке её бабушка Ка-тя, то…
– «Господин Исида» даже сел на кровати! И глаза вытаращил! Вот так! А потом он мне хлопал! Только доктор Ёсикава сразу прибежал и меня… попросил уйти. Прямо за руку и попросил! А что такого? Я же просто пела.
Каждый раз, посетив больного, Лиза приносила домой новую удивительно сложенную бумажную фигурку.
Сколько их: собачка, журавлик, девочка, цветок. Вот странное животное – лиса или барсук – не разобрать, но красиво!
– Он на табурет кладёт листок и так быстро-быстро вертит его, крутит, а сам складывает, ногтём приглаживает складки, сворачивает, разворачивает, я даже не понимаю, как он делает, так скоро у него выходит!
Однажды Григорий Сергеевич сказал, что больной поправился и больше «по-пионерски» навещать его не нужно. Лиза пригорюнилась. «Полковник» ей нравился. И доктор Ёсикава тоже.
И вообще, Лизе нравился весь белый свет!

Прошёл сентябрь, за ним – тёплый и ясный октябрь.


56.   Советская Гавань. Репатриация японских офицеров.

Земле на грудь
Камнем ненависть давит.
Но она не всесильна.

Глядя на горы вокруг, особенно и не замечаешь, лето теперь или, напри-мер, осень.
– Пихты, сосны – они же вечнозелёные! Тут даже берёз нет, – так жалова-лась Лиза. – Вечно зелёный, но зимой белый – это что? – загадывала она свою любимую, придуманную ею загадку, требуя ответа, что это Сихотэ-Алинь.

Наступало время туманов и осенних штормов.
Заштормило и в жизни Мусенковых.
Сначала на горизонте показалось маленькое облачко, казалось бы, ничего не предвещающее.
В один из последних дней октября Григорий Сергеевич пришёл мрачный.
Он отмалчивался до ночи. А когда девочки уснули, тихо сказал Тонечке:
– Всё. «Наших» японцев репатриируют. Мне прислали приказ сворачивать лагерь и готовить «контингент» к отбытию в Японию. Их отправляют сначала в транзитный лагерь военнопленных. Туда за ними придёт американский корабль.
А я сдаю дела. Теперь это ответственность начальника управления лагерей по нашему району. Тебе тоже скоро сдавать дела. Готовься.
– Как? Так скоро?
– Это тебе кажется скоро. А им – это долго.
– Но, Гриша, ты же сам мне говорил, что их так хорошо содержат, чтобы они хорошо работали и восстанавливали наше хозяйство! Чтобы не жаловались. Не обижались на нас. Да «наши» и не обижаются… Работают…
– Тоня, по соглашению между нашей страной и американцами мы должны в год отправлять в Японию 50 тысяч человек. Наш лагерь попал в список репатриа-ции 1947 года.
– Гриша, куда же их? В Ванино?
– Ну что ты, Тонь. Их отправляют в транзитный лагерь, что в порту Находка. Тот, рядом с Владивостоком. Поедут по железной дороге от Ванино до Владиво-стока. Там их и ждёт корабль. А мы ещё на неделю-другую задержимся. Нужно сдать дела. Ты проследи, чтобы всё было у них в порядке. Одежда, питание и полный комплект медикаментов. Здесь мы за это головой отвечаем.
– А когда они поедут?
Григорий Степанович сказал – когда. Это было скоро. В ноябре.
У Тони странно «ухнуло» сердце. Опять уезжать, опять новые города… Не-известность тяготила.
И она спросила наболевшее:
– А потом мы – куда?
– Мне выдано предписание – Владивосток. Надолго? Не знаю.
– Завтра будет объявлено по лагерю. Начнутся сборы. Работы много. Го-товься.

Назавтра лагерь кипел. Шли сборы. Антонина Степановна была сразу в ста местах одновременно. Обеспечивала, выдавала под роспись, договаривалась. Она была рада за «подопечных». А о себе грустить некогда было.
Да и где наша не пропадала!
Уладится всё как-нибудь.
– Видишь, Гриша, – говорила она мужу дома, – всё хорошо, и я оказалась права. Скоро их отправят домой. А ты на какой-то ужас намекал.
Григорий Сергеевич отмалчивался. Он был очень рад, что ответственность за транспортировку, обеспечение и качество вагонов уже не его «епархия». Мно-гочисленные комиссии – это головная боль начальников управления лагерей МВД. И им отвечать за жизнь и здоровье репатриантов в процессе переезда.

Удивительно, но «свернуть» лагерь удалось в срок.
И настал тот час, когда колонна военнопленных японских офицеров вы-строилась на лагерном плацу в последний раз.
По желанию «отбывающих» прошло даже нечто вроде «митинга». С одной стороны, собрались все русские работники лагеря: охрана, бухгалтерия, предста-вители городской администрации. Впереди стоял Григорий Сергеевич. Сбоку скромно примостилась и Тоня.
Напротив них разливалось море раскосых жёлтых лиц. По большей части – молодых. Глаза сверкали. И не только радостью отбытия на родину. Туманились слезой.
Странно это показалось Антонине, но многие плакали, не скрываясь, как будто им было жаль покидать эти места, этих странных, но сочувствующих рус-ских.
Вперёд вышел «Полковник, господин Исида». Он произнёс «благодар-ственную» прощальную речь. Потом подошёл к Григорию Сергеевичу, и они оба поклонились друг другу, прижав руки по бокам. Рукопожатия не было.
Потом оркестр заиграл, и колонна тронулась в долгий путь. 
Пока – до железнодорожной станции Советская Гавань-Сортировочная. А там – в поезде до Владивостока… 
И – домой!
Антонина проводила взглядом уходящие ряды ушанок, телогреек. Ботинки лихо отбивали шаг.
В добрый путь!

Лагерь опустел.
Как оно всегда случается, возникло странное чувство полной опустошённо-сти. Когда бродишь бесцельно, голова звенит лёгкой грустью, а ноги живут своей жизнью и несут тебя, куда глаза даже и не глядят.
Неожиданно Тоня увидела, что стоит перед знакомой дверью.
Опустевшая больничка…
Толкнула дверь, вошла в приёмный покой.
В середине покоя стоял тот маленький столик.
А на столике лежал красиво упакованный маленький свёрток. Рядом стояла сложенная из бумаги фигурка зайца.
Странно ухнуло сердце…Тоня подошла к столику. На свёртке коряво было выведено её имя – «Тони-сан».
Она аккуратно развернула и… от неожиданности выронила из рук прямо на стол… фотокарточку.
На ней улыбалась счастливая семья «Полковника, господина Исиды»!

– Гриша, зачем это он? Это же его сокровище! Как он мог!
Григорий Сергеевич хмуро глянул на фотографию.
– Это плохой знак, Тоня. Хорошо, что теперь это не моя ответственность.
– Ты о чём? Не пугай меня…
– Подождём известий.

Тоня спрятала фотокарточку подальше. Было больно смотреть на неё и знать, какой страшной смертью умерли эта красивая женщина и девочка с длин-ной, очаровательно подстриженной чёлкой.
Это сделали американцы. Не должны были, не было им никакой нужды за-ставлять два японских города гореть в атомном огне.
Но бомбы улетели вниз... на ничего не подозревающие города.
Гриша говорил, что один из самолётов носил имя матери пилота, а на сброшенной бомбе было написано «малыш».
И вот, сгорели, испарились и эта японка, и её прелестная малышка… 
А теперь американский корабль повезёт их мужа и отца на родину.

Сколько цинизма в жизни!


57.   Советская Гавань. Дорогой «самурайской чести» 

Так вот почему
Сакуры чёрным цвели
Этой весною…

В опустевшем лагере пока оставалась и работала бухгалтерия, охрана ис-полняла положенное, охраняла имущество и строения. Наконец Григорий Серге-евич передал дела начальнику управления лагерями, а Антонина Степановна от-читалась перед комиссией. Составили приёмо-сдаточный акт.
Билеты были забронированы, дата отъезда назначена.
Накануне друзья приходили попрощаться. К Лизе и Вере набежал целый «полк» подружек. Стесняясь и смущаясь, пришли проводить Веру огорчённые «ремесленные». Дети потоптались-потоптались, повздыхали, а потом затеяли до-гонялки на дворе, играли и в ручеёк. Вера на месте не стояла, мальчишки стара-лись выбрать её в пару. Было так весело, но грустно…
А в доме, где собрались взрослые, Евлампий Петрович сыпал свои «зна-чить» и всё напутствовал отъезжающих. Знакомые из военного городка шумно прощались, просили писать.
Лиза уже бережно упаковала свои бумажные фигурки. И тот последний дар её друга «господина Исиды» – зайца. Лизе сказали, что это называется «орига-ми». Теперь она всё твердила это слово, чтобы не забыть.
Вещи были уже собраны, и дом стоял чистый и какой-то отстранённо-чужой, будто столько времени и не был он их тихой гаванью, не обнимал их, не согревал, не утешал в печалях, не веселился вместе с ними на радостях.
Ждали выделенную легковушку, чтобы доехать до железнодорожной стан-ции. Сидели, как говорится, «на чемоданах».
Но прямо перед отъездом Григория Сергеевича зачем-то опять вызвали в город в Управление лагерями.
Вернулся он сам не свой.
– Что, Гриша? – кинулась к нему Тоня.
– То, чего я и боялся. Пришло известие из Владивостока, что некоторые японские офицеры, в том числе многие из нашего лагеря, покончили жизнь само-убийством, когда поднялись на борт американского корабля. Прямо на палубе взрезали себе живот. Говорят, столько крови стекало с борта.
– А «Полковник»? – пролепетала Тоня, бледнея.
– Он будто бы знак дал. И показал пример. Я же этого боялся! Мне об этом говорили! Я всех предупредил, чтобы не допустили! Но всё произошло уже не в нашей юрисдикции – на борту американского корабля. Что наши могли с этим по-делать?
Тоня зажала рот обеими руками, чтобы не закричать от ужаса. Их с Гришей «подопечные», японские офицеры, которые так веселились в Новый год, которые с таким удовольствием клеили ёлочные игрушки и представляли «театр» –  эти люди убили себя! Да что же это! Зачем? Они же ехали домой! Домой из плена!
– Зачем? Зачем, Гриша? – задохнулась Тоня…
– Это их самурайская честь. Они должны были это сделать, чтобы не «поте-рять лицо». У нас все были офицеры из «хороших семейств» с историей и тради-циями. Во-первых, они попали в плен. Во-вторых, они сотрудничали с нами. В-третьих, думаю, потому, что корабль был американский. США разбомбили два го-рода, сожгли и заразили радиацией чёртову прорву народа в Японии, а теперь «оказывают услугу», везут домой из русского плена! Черти! В-четвёртых, думаю, у них там всё было расписано заранее. Кто умирает, кто сопровождает домой тела умерших и очищенных смертью. И неизвестно ещё, что сделают над собой те, кто привезёт и похоронит товарищей в родной земле. А «Полковник» – ему вообще другой дороги не было. Он же не исполнил приказ имперского генерального шта-ба сложить оружие. Продолжал сражаться. Что там с ним сделали бы? Я не знаю.
Он выбрал этот проклятый «путь чести». Теперь его похоронят с почестями в се-мейной усыпальнице. Надеюсь.
Тоня слушала. Одна часть её сознания понимала и принимала то, что гово-рил ей Григорий Сергеевич. Но другая часть её сознания – она кричала: «Так вот отчего он оставил ту фотографию! То, что было ему на свете всего дороже! Ему некуда было её везти. Он боялся, что чужие и грубые руки осквернят изображение его улетевшего счастья. Вот ужас-то: кроме нас, у него уже никого и не было. Вот он и оставил карточку нам, мне! Понял-почувствовал русскую жалость и уважение к чужому страданию. Это его последняя просьба. Сохранить память. И я её свято исполню».
Так ли Тоня поняла предсмертный жест японского офицера или нет, но с тех пор она всю жизнь ставила свечки за упокой души «господина Исиды и его невинно убиенной семьи». И неважно ей, Тоне, считает ли церковь самоубийство грехом. И что «господин Исида» к христианству, тем более к православию отно-шения не имел…
– Знаешь, Гриша, грех его лежит на правительстве Японии: зачем связа-лись с Гитлером, зачем внушили японскому народу, что они выше всех, а осталь-ные – просто грязь под ногами! Вот и заморочили людям голову. Сколько преступ-лений, сколько смертей… А потом тот народ-то и предали. И на американцах –   грех! Ох, какой великий грех! Ядерную бомбу бросить, да не одну! Так что ставила за упокой и буду ставить!
Так упрямо заявляла Тонечка.
А Григорий Сергеевич ей не препятствовал, только просил, чтобы не особо о том рассказывала.
Да Тоня не из болтливых.



58.   Советская Гавань.  Шторм на Амуре

Чистое небо,
За тебя страшный бой ведь
У туч грозовых!

А тем временем подошла машина.
Мусенковы загрузились.
Поехали.
Нерадостным оказался их обратный путь. Тень японской трагедии чёрным вороном витала над их головами.
Даже девочки помалкивали, переживали.
Переживали по-своему. Лизочка вспоминала мимолётную, но искреннюю дружбу с её «подшефным больным» «Полковником». Тонечка думала о навсегда оборванных нитях судеб, о страшном конце семьи «господина Исиды». Григорий Сергеевич, уже в который раз, задумался об истоках этой неизбежной трагедии.
Только Вера осталась в стороне, не тем были заняты её мысли – сладко таяло сердечко при воспоминаниях о неких словах, сказанных ей одним из преданных «ремесленных». Обещались писать друг другу, да что письма… Это не упоитель-ный жар взгляда, не робкое прикосновение руки… Ох, печаль-печаль…

До Пивани поезд шёл двадцать пять часов, но в Пивани их встретил не па-ром-дворец, а шторм с дождём. Серое небо, косой дождь, серые воды Амура. Уж не поют они, не блещут лёгким серебром, не веселят душу, не обещают впереди романтику неизведанных далей. Сегодня перед путешественниками предстала во всей своей грозной мощи и суровости настоящая Сахалян-улла – Чёрная река.
Пассажирам поезда велели пройти в здание местного речного вокзала.
Прячась от косого дождя, быстро забежала Тоня с девочками в зал, огляде-лась: там уже набралось довольно-таки много народу.
Было холодно, сыро и очень душно. Почему-то большинство из собравших-ся – были северяне.
– Гриш, ну не протолкнуться же!
– Шторм, Тося. Говорят, уже неделю штормит. Вот кончится шторм – тогда поедем, а пока что есть – то есть. Кстати, есть у нас поесть? Осталось?
– Вот, я тут в узелке… Да где здесь притулиться? Стулья все заняты.
– А мы на узлах посидим, Тось. Не баре, чай.
Григорий Сергеевич нашёл уголок пообедать. Ещё в Совгавани Тоня при-готовила и собрала еды в дорогу, да на этот раз что-то недорассчитала. И теперь они располагали только небольшой горбушкой хлеба, последней выпечки лагер-ной пекарни, кулём сырого риса и большой банкой красной икры, которую им на прощание подарил друг, директор совгаваньского рыбозаводика.
– Берите, пригодится в дороге, мало ли чего!
Вот и пригодилось. С торжеством Григорий Сергеевич достал из заплечно-го мешка…
– Помидоры!
– Папины сливы, – прошептала упрямая Верочка.
Но с солёной икрой и с хлебом пошло хорошо! Замечательно пошли поми-доры!
Рядом с ними коротала время семья с Севера. Видно было, что сидят они тут долго, не первый день, просто стойбище какое-то устроили. Их девочка глазе-ла на Мусенковых. Скорее, на их царские явства.
Тоня предложила ей икры, но девочка поморщилась. Икрой она была на Севере по горло сыта. До отвращения.
– А что это такое красное вы едите? – спросила наконец девочка.
– Красное? Где? А, помидоры. Ты что, никогда помидоров не видела?
– Не видела.
– На, попробуй.
Девочка опасливо взяла, надкусила, скривилась.
– Фу! Кисло.
Однако доела. Морщилась, но ела с жадностью. Сказала «спасибо».

Шторм бушевал ещё пару дней. И всё время люди жались на узлах и чемо-данах в здании речного вокзала. Это было форменное мученье. Ни прилечь, ни походить, размять ноги – толпа измученного народа. Но Тонечка не роптала, тер-пела. Ей всё помнился 1941 год, их с дочками бегство от войны. Тогда ой куда как хуже было!
Вера и Лиза исстрадались от ночёвки на голом полу вокзала. Но жаловать-ся тоже не смели.
– Всем плохо. Терпите, – строго говорил отец.
Наконец ранним утром пришёл паром. Шторм стих, волны улеглись, обещая переправу, но небо не прояснилось, тяжёлой свинцовой крышей всё нависало над самой головой, так же сёк холодный косой дождь, убивая всю радость от дол-гожданного продолжения пути.
Быстро и молча загрузившись на борт парома, пассажиры поспешили разойтись по вагонам. Отдохнуть от ужасного ожидания. В этот раз было не до любования амурской волной. Хоть и опять пришли Тоне на ум строки: «Серебрят-ся волны, серебрятся волны…».
Нет, не серебрятся они сегодня.
Скорее, чернеют.
Налит гневом и мрачен – вот таким встретил их Амур. Видно, неладно и у него на душе.
Льёт он злые слёзы.
Да ничего уже не поправить.

Не чаяли наши путешественники, как добраться до места назначения, такой выматывающей оказалась дорога обратно, безрадостной и тяжёлой.
Но люди же – они как дети: иногда самое малое изменение к лучшему, са-мое малое, но доброе впечатление прогоняют прочь тягостные мысли. И гляди! Опять человек воспрянул духом и ожил. Столь сильна вера в счастливый исход в роду человеческом.
Так случилось и на этот раз. Только переехали за Хабаровск, как тучи нехотя раздвинулись и на небе наивно и простодушно засветило солнце, ободряя и воз-вращая веру в себя и надежду на удачу.
Григорий Сергеевич перестал хмуриться.
Как будто оставил позади, у Амура, тяжёлый груз своей души.
По-новому застрочили колёса, оживлённо тараторя Тоне новости родной Уссурийской дороги,
– Тут-так, вот-так, тут-так, вот-так!
– Вот как? Вот как? – вторила им Тоня, окунаясь в заботы и мысли о своей семье и родне, с нетерпением ожидающей её очередного приезда.
Приезд, длинный ряд объятий, смачных поцелуев, новые племянники и племянницы, бесконечный рассказ о диковинной жизни на самом краю дальнево-сточной земли, пытливые вопросы, волнения и споры – всё то, что родит любовь и забота в дружной и большой семье. Вот что впереди, это главное, а то прошлое –  что же, оно уже успело скромно отодвинуться, потерять невыносимую яркость и муку красок… Что было – то прошло, и ничего уж не поделать.
– Бей беды, жди победы, – тихонько промолвила Тоня приговорку матери Катерины.
Защебетали и девочки, предвкушая встречи с родными, со старыми друзь-ями по владивостокской школе.
Уж ныне сёстрам есть что порассказать! И немало! И нормальным говором, не будут теперь смеяться над ними местные!
– Пап, а ты, вообще, как во Владивостоке оказался? – это с отчаянной храб-ростью выдала Лиза то, о чём часто задумывались они с Верой, да всё спросить не решались.
Выдернутый из размышлений, Григорий Сергеевич недоумённо уставился на дочь.
– Чего? Ты о чём? О чём спрашиваешь-то?
– Ну, ты выучился на командира-пограничника во Владивостоке, но расска-зывал, что родился в Брянске. Это же далеко-далеко, ужас как далеко. А как ты из Брянска-то сюда приехал? На Дальний Восток. Как так у тебя получилось?
– А, вот ты о чём. Хорошо, расскажу.
Лиза и Вера уселись поудобнее, приготовились слушать. Даже рты приот-крыли в знак усиленного внимания. Вот теперь они узнают то, о чём в своих ноч-ных беседах сочиняли истории. Чья версия вернее? Кто из них угадал правду?
Они нечасто могли так запросто поговорить с отцом.
Тот был всё время занят. На службе сутками.
А если выдавался ему свободный вечерок, так «гонял» их по русскому язы-ку или литературе.
Было не до бесед по душам.
О маминых родных, о всей их семейной истории они с Верой давно всё знали. Мама да и бабушка обожали перебирать родню, делиться новостями и со-бытиями давнего и недавнего прошлого.
А вот про папу – девочки почти ничего не знали о его молодых годах. У па-пиной мамы – бабушки из Брянска – ни разу не были они в гостях, да и не писали им из Брянска-то, не то что приморские бабушка и тётушки, регулярно присылав-шие письма маме Тоне, а теперь уже и им, взрослым девочкам.
А Григорий Сергеевич поглядел в окно, кивнул чему-то, увиденному там, и стал рассказывать.
– Ваш дедушка Сергей, мой отец, работал у барина при доме. Как говорит-ся, был на все руки мастер. А бабушка ваша Фёкла, мать моя, служила у того же барина кухаркой. Ничего, он не злой был, тот барин. Я и сам его помню. В 1912 году, как мне было лет пять, меня отец взял с собой, рубил дрова он, что ли. А я у дороги сидел, прямо на земле. И, помню, захотелось мне камушки выкладывать. Я и начал. Прямо у дороги много наковырял и на дорогу выложил, камушек к камуш-ку. Дорога была земляная, грунтовая. И вдруг – едет барин на коне. А я увлёкся, выкладываю камушки. Вот он придержал коня и говорит мне: «Молодец, дорогу мостишь!» И кинул мне денежку. А сам ускакал. У отца нас трое было. Я и две сестры. Жили бедно. Отец девок-то не учил. А меня решил выучить. Платил за меня.
– За школу платил? – удивилась Лиза. – Как это? Учатся же бесплатно!
– Это теперь бесплатно, а тогда платили. Вот я и выучился, настолько, насколько у отца денег хватило. А потом стал с ним работать. Ни коня, ни сохи у нас не было. Брали у соседа. А тот давал на таких условиях: себе вспашешь, и ему тоже всё вспахать. Да… Вот я и пахал, пахал. А потом вышло, мы выменяли себе гармошку. Трёхрядку. Я стал пиликать, лады по слуху подбирать. Так сам со-бой и научился. И пошло!
– Что пошло? – заинтересовалась Вера.
– Я нарасхват пошёл! Чуть где свадьба или праздник какой, за мной едут. Кто на тройке, кто на телеге –  зовут. А жили мы в пригороде Брянска. Далековато. Но по всем деревням окрест я отыграл. Да… Денег-то давали, кто – еды или добра какого… Что ни говори, а жить стало легче. Но насмотрелся я тогда… Ди-кость такая. Напьются, орут, дерутся. Я на всю жизнь отвращение к выпивке заи-мел.
Тоня покивала: что правда, то правда. Её Гриша никогда этим не страдал.
– А потом отец мой, дед ваш, в 1924 году поехал в район Луганска на зара-ботки. Соблазнили его вербовщики большими деньгами. Хотел он на угольной шахте денег на коня подзаработать. Там тогда их столько было!
– Столько много коней было? – лукаво спросила Вера, давясь от хохота.
Теперь она отца прищучила! Не всё ему её гонять за неверные словечки да ошибки.
– Ладно-ладно, – миролюбиво признал Григорий Сергеевич, – поймали ме-ня. Не коней, шахт всяких много было... У-у-у сколько! Вот он к одному крестьянину и подрядился.
–  Что, что ты говоришь? – поразилась Тоня, внимательно слушавшая его и тоже узнававшая кое-что новое для себя. – Какие такие крестьянские шахты?
– А вот такие! Там, на Луганщине, чуть не у каждого кулака да и середняка своя шахта была. Только дед ваш, Сергей, к плохому хозяину попал. Тот крепи не смотрел, жмотился, думал, что и так сойдёт. А брёвна-то и подгнили. Вот деда ва-шего и завалило. Насмерть. Нам только потом-потом письмо пришло. Завалило вашего отца, не ждите, мол. Да…
Девочки смотрели на отца во все глаза. Вот оно как… вот что было раньше!
– Да… А у меня мать и две сестры. Кормить, содержать-то надо. Я же один мужик остался. Что ж, я тогда сразу в Сибирь и подрядился. Лес валить. Там пла-тили. Хорошо платили. Вот я с 1924 года и валил этот лес. А народ там у нас по-добрался – будь он неладен! Все гуляки! Как получка, так гулянка. А мне и пить с ними не хочется, и ругаться не с руки. Семью же кормить надо…Тогда я придумал: каждую получку я как бы в город уезжаю, как бы гулять. А сам – в лес! Там у меня дерево было одно такое… большое, с дуплом. Вот в это дупло я деньги с получки и прятал. Потом, как накопится, отправлял матери. А ещё там, в дупле держал я бутыль самогонки, – Григорий Сергеевич криво усмехнулся, – я на рубаху себе проливал немного, так, чтобы разило от меня сивухой, и домой шёл, ногами крен-деля выписывал, как будто выпивши. Вот они и думали, что я всё подчистую в го-роде пропивал…
Девочки захохотали, радуясь удачной выдумке отца, а Тоня глянула на него с сочувствием и печалью: как ему, бедному, нелегко было. А ведь молодой был, почти мальчик…
– Ну а потом НЭП закончился, и меня советское начальство заприметило. В партию позвали. Я пошёл. А они мне сразу предложили во Владивосток. Учиться на пограничника. Всё ясно теперь?
Девочки загалдели, вопросы сыпались как горох: как и какие, что и где?
Тоня прикрикнула слегка:
– Всё, уймитесь. Отец устал. Вот, газету почитайте. Свежая.
Девочки послушно углубились в газету.

Григорий Сергеевич вспоминал.
Конечно, рассказать дочерям всё, как оно было, он не мог. Да и зачем? За-чем им знать детали об ужасах повального пьянства в убогом и тёмном бараке ле-сорубов, где воняло кислятиной и самогоном…
К чему рисовать им картины зверств и грабежей при интервенции немцев и чехов в Брянске… А потом были лихие наскоки с Украины махновцев и других бандитов. Опять – смерть, опять – пытки, грабёж растерянных, измученных кре-стьян.
Как тогда жгли махновцы дома, рубили сплеча любого, кто пытался проти-востоять, защитить свою семью, своё добро…
Григорий передёрнулся.
Тося, помнится, с восторгом слушала однажды стихи…  учитель малахоль-ный их нараспев произносил, да ещё с таким подъёмом! Когда же это было? Да, когда ездили они с Тосей в Тирасполь, ещё до войны. Про Опанаса… дума, что ли? Что ж, стихи эти, они, может, и хорошие, да вот сразу встали тогда перед его, Гришиными, глазами кровавые «подвиги» этих махновских украинских банди-тов…
Какая уж тут поэзия!
Ненависть одна к убийцам и грабителям.
Тося тогда его не поняла. Да и как она могла понять? С ней он этим не де-лился – страшными, иссушающими душу воспоминаниями. О том, как выволокли эти звери его юношескую любовь, соседскую девушку, почти подростка, во двор и… В общем, умерла она под ними. Как кричала она тогда…
Гриша глухо застонал сквозь зубы. Тоня настороженно взглянула на мужа: о чём он думает?
А воспоминания не оставляли Григория Сергеевича в покое, стучали в ви-сок, туманили взор, стискивали грудь.
Как тогда в сарае, навалившись на него, крепко-накрепко вцепившись, дер-жали его мать и сёстры, чтобы не кинулся он на помощь… на верную смерть…
Да, ничего светлого из юных лет выудить он не мог.
Чем же тут поделиться с дочерьми?
Хватит им того, что уже выпало на их долю, зачем отягощать ещё и расска-зами о том, диком и безумном, что осталось в отцовском прошлом.
Но всё же он мог с гордостью сказать одно: не уронил он себя, не загубил тупым и беспробудным пьянством, исполнил свой сыновий долг и выучился, ни-когда не бегал от ответственности.
Григорий заново переживал, как пришёл по повестке на призывной пункт, как волновался, когда отправили его по допризывной подготовке вместе с такими же как он крестьянскими парнями обучаться стрелять и маршировать.
А как в 1928 году исполнился ему двадцать один год, так пошёл Гриша на действительную военную службу да попал не в переменный состав территори-альных частей, а сразу в состав РККА!
Вот он – поворотный момент!
В РККА его, Гришу, заметили, приняли в партию и отправили на дальней-шее обучение во Владивостокскую высшую пехотную школу. Хорошо, что обе его сестры тогда уже были замужем и содержали мать. А он был волен жить своей жизнью.
Потом та встреча с Тоней, перевернувшая всю его жизнь, осветившая его всего как солнышком – чудесная награда за тяжкую юность.
Пришла любовь.

Лицо Григория Сергеевича разгладилось, глаза потеряли стальной блеск, засияли. Тоня, напряжённо наблюдавшая за ним, облегчённо выдохнула – туча миновала, вот и опять ясно в их судьбе.
А муж уже вовсю улыбался ей, взял её руку, ласково пожал.
– Тось, а помнишь, как нас Прохор-то познакомил? Тогда во Владивостоке?
Тоня тоже в ответ заулыбалась, засветилась воспоминаниями, дорогими сердцу.
– Ты тогда такой был – я даже дышать не могла, вот какой!
– А я и заговорить с тобой боялся, думал – куда мне, брянскому лаптю…
Повспоминали, оттаяли душой. Тоня спросила давно её мучающее:
– Гриша, а что же теперь? Куда направят?
Вполголоса они заговорили о возможном будущем. Гадали, куда забросит их судьба на этот раз.
Решили – не важно, куда. Главное, чтобы не расставаться больше!




59.   Владивосток.  Нежданный удар 

Всё безнадёжно?
Но даже на камне порой
Вырастает цветок…


На вокзале приехавших осыпал мокрый снег. Свинцовое небо, серые кам-ни домов, чёрные силуэты прохожих. Короткий предзимний день кончался. До-брались до знакомого общежития МВД уже в темноте.
Их пока разместили там же, в том же здании. Только теперь – на первом этаже.
Прямо с утра Вера и Лиза побежали в школу. Их приняли с распростёртыми объятьями и девочки, их давние подружки, и учителя. Вернулись домой сёстры оживлённые, радостные.
Хорошо в их школе!
Теперь девочки старались всё время проводить там: делали уроки и ходили на многочисленные кружки. А домой не спешили – чего там интересного.
Антонина вещи старалась не распаковывать, только самое необходимое. А какой смысл? Скоро опять отбывать.
Но Григорию Сергеевичу нового назначения пока всё не давали.
Зато наградили несколькими днями отпуска.
Муж с женой решили «приодеться».
Впервые за много лет им было на что – оказались у них некоторые сбере-жения. Вот оно как!
И на самом деле обстоятельства сложились так, что в Советской Гавани магазинов почитай что не было совсем. Куда тратить? На что? Вот и донашивали Тося с дочками старьё или что сама она сумела «смастерить» из выданных мужу тканей на обмундирование и на портянки. Одно только событие и было: из сукна защитного цвета местный совгаваньский мастер портновских дел пошил Вере тёплое пальто с поясом. Та форсила перед мальчишками из ремесленного. Роди-тели тихонько посмеивались: уже невеститься дочки начинают.
Тоня же обносилась до крайности.
Однако в Совгавани они оба работали. И зарабатывали.
Впервые в их совместной жизни Тонечке удалось накопить денег на сберегатель-ной книжке. Григорий Сергеевич частенько говорил с гордостью:
– Это наш неприкосновенный запас, чтобы «приодеться» в стольном граде Владивостоке.
И теперь, во Владивостоке, опять же впервые в их жизни, супруги вместе пошли по магазинам в поисках зимней одежды.
– Уж мы тебя разоденем, как королеву! –   радовался Григорий Сергеевич. –   Есть же на что! Шубу тебе купим! И платок пуховый, как у сестёр твоих. И ботиноч-ки меховые, на каблуке!
– Ой, Гриша, – смеялась Тоня. – Нам на всё это не хватит! Давай посмот-рим, что продают и почём. А там решим.
Но центральный универмаг их не обрадовал. Как и другие магазины. Пусто было там. Не отошла ещё страна от войны.
– Ничего нет! – жаловалась Тоня сёстрам.
Те смеялись:
 – Да кто же по магазинам ходит? Все ищут на толкучке! На барахолке, есть и хорошие ношеные вещи, а есть, –  тут сестра понизила голос, – есть и новые… Как повезёт.
Тоня об этом рассказала дома мужу.
Тот круто положил:
– Если можно купить на толкучке, значит, идём на толкучку! Но тебя оденем. Хватит тебе чернавкой перед сёстрами ходить!
Сказал так, в сердцах пошёл и снял деньги со вклада. Все снял, чтобы были под рукой.
Тоня уговаривала его:
– Не торопись, пока только понедельник. Успеем снять деньги перед вос-кресеньем.
Толкучка особенно «бурлила» в выходной, поэтому супруги решили пойти за покупками в конце недели.
Но Григорий Сергеевич был человек действия.  Мало ли, вдруг очередь в сберкассе? Или ещё что… Пусть пока деньги спокойно дома полежат до воскре-сенья. Ничего с ними не случится. А самим так будет спокойнее.
Утро вторника, 16 декабря 1947 года, было Тоне приятно.
Девочки ходили в школу с удовольствием, встали сами, позавтракали тихо, чтобы не разбудить маму. Григорий ушёл в Управление ни свет ни заря.  Всё ждал назначения.
Тонечка позволила себе понежиться. Как приятны эти утренние пребыва-ния
между сном и явью, когда тепло и уютно, голова совершенно свободна от дневных забот…
Подремав ещё, она встала и занялась делами.
Потихоньку почему-то на душе завелось беспокойство, «заскребли кошки». Что там Грише скажут? Куда направят? Каково там будет?
Вот, кажется, уже привычна она ко всему, ко всем передрягам и неожидан-ностям их беспокойной и полной приключений жизни, а тут, поди же! Разволно-валась.
Тут Тоня призадумалась: можно ли назвать их жизнь на краю смерти таким весёлым словом «приключения»?
Однако откуда же пришло ей в голову это странное выражение – «жизнь у смерти на краю»? Сама она, что ли, такое придумала? Или кто ей так сказал?
Внезапно её как прошило насквозь.
Вспомнила!
Сахалин, роддом! И та ужасная и злобная красавица, которая хотела заста-вить её, мать, отдать-обменять свою Лизочку на её дитя! Как же та ведьма больно её тогда ударила презрением и этими самыми словами! 
Тоня вся вспыхнула!
Живо представилось ей женское лицо, искривлённые яростью и злобой красивые губы, дрожащие руки, брызжущие страстным желанием ударить непо-датливую молоденькую дурочку –  это её, Тонечку! Вырвать из её – Тониных – рук дитя! Да как та ведьма посмела предлагать деньги за обмен детьми, за доченьку! Это же надо такое придумать: Лизочка и какие-то там деньги! Да нет на свете та-ких денег!
«Всё, всё, уймись, – уговаривала себя дрожащая от ярости Антонина. –   Это было и прошло. Десять лет тому назад, даже уже одиннадцать! Сколько воды с тех пор утекло!»
Пропасть войны пролегла между настоящим и тем, умершим прошедшим. Столько смертей, столько расколотых надвое сердец!
…Однако где же Гриша? Он же в отпуске, отчего так задержался? Неприят-ная холодная дрожь поползла по позвоночнику.  Желудок противно скрутило ле-дяной рукой страха.
«Я знаю, что-то произошло… Только не с Гришей! Пожалуйста, не с Гри-шей!»
Она ещё не успела запаниковать по-настоящему, как услышала знакомые шаги в коридоре!
Это он! Он пришёл!
Страх прекратился, и накатило огромное, всепоглощающее облегчение!
Вот он, Гриша! Стоит на пороге.
Только тут Тонечка заметила, что Гриша бел как полотно. Что прислонился к косяку двери как без сил.
– Гриша, да что ты? Что с тобой? Тебе плохо? Заболел?
Гриша вдруг оторвался от косяка и рухнул в комнату, обняв её колени, при-жавшись к ней головой.
– Тося, Тося… Казни меня! Я виноват, кругом перед тобой виноват!
– Да что ты, Гриша? Не пугай меня.
– Тося, нет у нас больше денег…
Тоня не поняла. Только полчаса назад она пересчитывала деньги, снятые Гришей и со вчерашнего дня надёжно хранимые ею под матрацем.
– Гриша, все деньги на месте! Что ты говоришь?
Упрямо отворачивая лицо, Гриша прерывистым голосом произнёс:
– Тося, реформа! Денежная реформа! С сегодняшнего дня объявлена! Деньги новые – обменивают их. Если бы деньги мы не сняли вчера, нам бы обме-няли один рубль за два старых… и ещё три тысячи рубль за рубль!
– Гриш, но мы же сняли, – непослушными губами пролепетала Тоня.
– Я! Тося, я! Я снял! Дурак! Идиот! Не послушал тебя! Тося, Тось, послу-шай…  деньги, что на руках, нам теперь обменяют… Обменяют…
Голос Григория увял, превратился в невнятное бормотание.
– Ну же, говори!
– Один к десяти!
– Наши… деньги… погорели, – прошептала Тоня. – Наши деньги… нет, не деньги! Наш тяжёлый труд! Наши старания, то, как мы отказывали себе во всём… во всём… Вот что прахом пошло…
Голосок Тони всё замирал, пока не придавила их обоих тяжёлая, как бетон-ная плита, тишина. Каплей расплавленного свинца жгло каждое её слово согбен-ную виною фигуру у её ног, заставляя сжиматься и трепетать…
Тоня глянула на могучие плечи мужа, теперь странно вздрагивающие, на его упрямый затылок, почувствовала жар его рук, мокрое и горячее его дыхание…
Как во сне, медленно протянула она руку, провела по его волосам, ласково погла-дила, как маленького. Её нежное прикосновение пало живительным дождём на пустыню отчаяния Гришиной души…
А потом Тоня рухнула на колени рядом с ним, обняла и зашептала ему, как мать шепчет, утешая дитя в его нечеловечески огромном детском горе:
– Гриша, мы же живы! Мы все живы и вместе! Что нам ещё? Ты – живой, Гриша! Ты прошёл войну и живой! А деньги… да что – деньги! Это же просто так. Бумажки. Никогда у нас их не было, вот и теперь нет. Да и ладно, и так проживём.
Да не убивайся ты, Гриша! Любимый мой! Дорогой! Не плачь! Всё хорошо…

60.   Ты сам творишь свою судьбу   

Изогнута ветвь,
Человек несгибаем.
Слива мейхуа.*

Вселенная закружилась-завертелась в глазах Тони. И послышалось ей, что где-то далеко-далеко, в ином мире, за гранью бытия, нежной свирелью женский голос пропел:
– Ты проиграл! Ты сделал свой ход и проиграл! И теперь, злой Рок, ты дол-жен их оставить в покое!
А другой голос, жуткий, как «похоронка», тяжёлый, как разбитое сердце, злой, как свист осколков над головой прорычал:
– Этого не может быть! Никому не вынести столько и при этом не сломать-ся, не озлиться! Сонмы людей и половины не прошли! А эти! Почему? Ответь мне!
И ласковый голос ответил:
– Твоя добыча – люди, замкнувшиеся в своём маленьком мирке эгоизма и скупой любви только к себе одному. И ещё твоя добыча – люди, потерявшие ощу-щение единства огромного мира, потерявшие сострадание, связующее всех и вся во вселенной. И самая лёгкая твоя добыча – люди, высокомерно признавшие собственное превосходство над другими в своём воспалённом сознании. Ибо они уже и не люди вовсе. Ибо все они уже ополовинили, убили свою душу. И впусти-ли зло в сердце. А вместе со злом они впустили и слабость, страх и сомнения. А там недалеко и до чёрного отчаяния, ведущего к полной погибели человека.
А я – Любовь – вхожу в этот мир через тех, кто видит и ценит всё единое величие бытия, кто с готовностью, забыв себя, идёт на помощь всем вокруг, кто умеет прощать и сочувствовать, кто сияет во тьме жестокости светом добра.
Только те люди сильны.
И с каждым новым шагом становятся всё сильнее.
Ибо растёт и крепнет их душа.
Таковы же эти двое.
Теперь они под моей рукой.
И будут они жить долго и в любви.
И вырастят дочерей и внуков.
И однажды почувствует Григорий тёплую ручку правнука, крепко держаще-гося за его палец. Правнука, топающего на маленьких непослушных ножках ря-дом. Правнука, глядящего на прадеда своими круглыми глазёнками снизу вверх с бесконечным обожанием и верой в него.
А Тонечка, тая от нежности, одним ранним утром прижмёт к груди крохот-ный свёрток, откинет белоснежный кружевной уголок, и глянут оттуда на неё ка-рие очи правнучки, точной копии Тонечки, теперь прабабушки…
Я обещаю, так будет…


***
Был ли тот разговор? Может, в накале эмоций это просто привиделось То-нечке?
Только отчего-то вдруг легче стало им обоим дышать, будто каким чудом бе-ды отступили. Ушли.
Стёрлось-побледнело плохое.
А будущее чистым звуком позвало вперёд. Обещая… утешая.
Встали они с колен, помогая друг другу, и… пошли пить чай!
          В воскресенье всей семьёй отправились они на толкучку и на все новые ку-пюры купили Тоне весенний белый плащ, а девочкам – по петушку на палочке.
Вот тем денежный обмен и кончился.

* Цветы дикой сливы –  абрикоса мэйхуа нежно-розового или белого цвета в китайской живопи-си могут составить настоящую конкуренцию популярному образу бамбука. Слива символизирует гордого и красивого человека с кристальной душой, несгибаемого и стойкого. Даже в сильные морозы эти деревья сохраняют в себе живые соки. Причудливо изогнутую ветку цветущей сливы прекрасно изображают художники Китая. Цветёт зимой.

61.   «Чем сердце успокоится?»

Скоро получил Григорий Сергеевич новое направление.
Омск.
Стал он там начальником отдела по борьбе с бандитизмом. Там было ему поручено очистить леса Омской области от местных бандитов, расплодившихся и обнаглевших за время войны. Пригодился боевой опыт.
Вот и опять собирает Антонина Степановна скудные пожитки. И опять едут они в долгую дорогу по бесконечным путям и мелькающим шпалам. Едут под до-ждём и снегом через тайгу и сопки, через болота и перелески, засыпая под мер-ный перестук колёс, просыпаясь, чтобы увидеть за окном всё ту же картину: тайга, сопки, болота… редкие огоньки.
Наконец, доехали до Омска, где семья задержалась в этот раз надолго. На целые девять лет.
Девочки окончили школу. Обе выросли умницами и красавицами. Обе по-ступили в институт.
Но это уже другая история. История жизни дочерей Тонечки, внучек Кате-рины.
Прошло много-много лет. И ещё много городов повидали Тоня и Гриша: Армавир, Свердловск, Оршу, возвращались и во Владивосток, потом был Курск…
А однажды собрались дети, внуки и правнуки на Золотую свадьбу Тонечки и Гриши и подарили им то, чего у тех никогда не было – золотые обручальные коль-ца.
И легли эти кольца рядом с разложенными на белой скатерти боевыми ор-денами и медалями.
Сияли рядом с орденом Ленина.
Вот они, награды за безупречную жизнь, за жаркую любовь, за преданность Родине, смотри!
И как сияют радостью и теплом глаза всех, глядящих на золотых молодожё-нов…
Да будь же ты вовек благословенна, чистая и святая, оберегающая людей Любовь!
И благословенны будут люди, бестрепетно несущие миру высокие Её заве-ты.

***
Мощной симфонией звучит поток жизни.
Поют нам скрипки про юную любовь.
Грудным виолончельным голосом повествует бессмертный вселенский композитор о самоотверженной материнской любви.
Тянущим звуком, изломанной мелодией, оповещают нас горние валторны о подступающих невзгодах.
Могучей силой злого рока рвут-взрывают душу ударные.
Нежно и тоненько щебечут детскими голосами флейты.
Но прислушайся: в этой бесконечной симфонии человеческого бытия ты услышишь одну золотую тему – тему любви казачки Тонечки и крепкого погранич-ника Григория.