Джон Бурк. На границе с Круком. Из главы1

Полная здесь: https://vk.com/club87908871



              Отрывки из книги Джона Г. Бурка «На границе с Круком».

                (из главы 1)


Данте Алигьери, как мне всегда казалось, совершил самую большую ошибку в своей жизни, уйдя из нее в живописной столице Экзархата, пятьсот пятьдесят лет назад. Если бы он дотянул до тех пор, пока дядя Сэм не совершит «покупку Гадсдена», то он нашел бы полное применение своему гению в описании области, в которой не только чистилище и ад, но и сами небеса, казалось бы,  соединились в единое целое, чтобы  создать изумительный калейдоскоп из всего, что только возможно прекрасного, странного, ужасного и вызывающего благоговейный трепет, в той же степени, как и немало прекрасного, и
романтичного.

Обширный регион в юго-западной части Соединенных Штатов, известный на картах как территории Аризоны и Нью-Мексико, можно с полной откровенностью назвать страной чудес северной части Америки, за исключением, пожалуй,  Мексиканской Республики, частью которой он когда-то был, и которой этнографически никогда не переставал принадлежать.


 
Ни в одном другом районе нет таких обширных пустынных областей, пересекаемых во всех направлениях самыми бесплодными горами, чьи глубокие каньоны являются чудом света, чьи высохшие склоны усеяны колючей и лишенной листьев растительностью тропиков, а высокие вершины гор покрыты черной листвой сосен, чьи изящные ветви гнутся под приветливым бризом из умеренной зоны. Здесь почти на каждом шагу натыкаешься на следы прежнего населения, о котором так мало известно, или видишь переходящие от вершины к вершине сигнальные дымы свирепых апачей, чья враждебность к белому человеку восходит ко временам Кортеса.

Я начну свое повествование с краткого упоминания о положении дел в Аризоне до прибытия генерала Крука, так как никаким другим способом невозможно понять и оценить трудный характер проделанной им работы. Это был холодный и безрадостный день — 10 марта 1870 года, — когда наш маленький отряд «F» Третьей Кавалерийской дивизии, лучше которого никогда не было, маршировал по каньону Санта-Каталина с вертикальными стенами, пересек песчаное русло Сан-Педро, и выстроился на плацу Олд-Кэмп-Грант, в устье Араваипа. Ярко светило солнце, и там, где можно было найти укрытие в листве мескитового дерева или тополя, слышался веселый щебет птиц, но на открытых пространствах яростное дыхание северянина, отягощенное пылью и неустроенностью, заставляло пришельцев вообразить, что в чужих широтах их преследовала старомодная домашняя зима. Несколько военных формальностей были поспешно завершены, несколько слов любезного приветствия между нами и членами Первого Кавалерийского, которых мы там встретили, и шеренги были разбиты, лошади отведены в конюшни, а люди разошлись по казармам. Мы стали неотъемлемой частью гарнизона Олд-Кэмп-Грант (Old Camp Grant), память о котором до сих пор благоухает, как самая забытая пародия на военный гарнизон в самом горе-покинутом военном департаменте Аризоны.

О нашем переходе от Рио-Гранде не стоит и говорить; по мере продвижения в этой книге читатель найдет упоминания о других военных перемещениях, которые могут компенсировать это упущение, даже если признать, что путь нашего путешествия из форта Крейг проходил через регион, малоизвестный людям на Востоке, и редко описывается. Для тех, кому может быть достаточно интересно следовать нашим курсом, я скажу, что мы начали с Крейга, прошли

 
Форт Крейг, фото конца 1860-х.
маршем к полуразрушенной деревне «Парахе-де-Сан-Кристобаль» (Paraje de San Cristobal), в начале «Хорнада-дель-Муэрто» (Дневное путешествие мертвеца), что является Сахарой Нью-Мексико, затем к давно заброшенному лагерю в так называемом форте Макрей, где мы перешли реку вброд на запад, а затем держались вдоль восточного края покрытых лесом гор Мимбрес, через Коу-Спрингс в форт Каммингс, а оттуда прямо на запад в лагерь Боуи, расположенный на «Перевале Апач» (Apache Pass) в горах Чирикауа на юго-востоке Аризоны, преодолев в общем порядка ста семидесяти миль.
По пути были участки живописной местности, пригодные для возделывания, желательно с орошением, и другие просторы, ничуть не более плодородные, также много кирпичных дворов, где все было заброшено, став пристанищем для кактусов и койотов. Аризона была в те дни отделена от «божьей страны» пространством более чем в полторы тысячи миль, без железной дороги, и офицеры или солдаты, однажды выбравшись туда, редко возвращались обратно в течение многих лет.
Наш батальон медленно полз от лагеря к лагерю, без каких-либо происшествий, которые могли бы нарушить унылое однообразие постоянно повторяющихся сигнальных дымов апачей, дающих понять, что за нашим продвижением должным образом наблюдают с пиков, на каждом фланге, или случайных поломок некоторых фургонов, и сопровождающее их отчаяние квартирмейстера, страданиям которого я искренне сочувствовал, поскольку этим квартирмейстером был я.
 
Раньше мне казалось, что не бывало еще такого обоза, и что никогда больше не смогут собраться такие правительственные мулы, о чьих достижениях можно было бы написать больше - чьи шеи, казалось, всегда проскальзывали сквозь хомуты, и чьи копыта никогда не оставались на твердой земле, пока в их поле зрения попадало хоть что—то, по чему можно было бы лягнуть. Но с возрастом и дополнительным опытом я стал более консервативным, и теперь я могу признать, что были и другие мулы, столь же пропитанные развратом, как «Блинки Джим», вислоухий серовато-коричневый «wheeler» в упряжке водовозов, и другие виртуозы художественного слова, чьи познания в ненормативной лексике затмевают ругательства, пробуждающие отголоски призрачного Сан-Симона, и другие погонщики, которые могли напиться так же быстро, безошибочно, решительно и бесспорно как Муллан, который был по документам кучером санитарного фургона. 

 
Олд-Кэмп-Грант, фото 1869-1871.

Было бы очень мало смысла пытаться описать старый форт Грант в Аризоне, отчасти потому, что там действительно было нечего описывать, а отчасти потому, что немногие из моих читателей были бы достаточно заинтересованы в этом вопросе, чтобы следовать за мной до конца. Как я уже говорил, и это было общепризнанным фактом - от вод Гудзона на востоке  до приливов Колумбии на западе - это был самый забытый пост из всех, которые должны были бы быть включены в ежегодные ассигнования Конгресса. Он не блистал ничем – ни местом расположения, ни своей незамысловатой конструкцией; его место нахождения было предполагаемым соединением песчаного дна Араваипа с не менее песчаным дном Сан-Педро, которые самодовольно фигурировали на топографических картах того времени, именно как ручей и река соответственно, но в целом были оба уверенно сухими, за исключением разве что «сезона дождей». Пусть читатель вообразит себе прямоугольник, четыре стороны которого представляли собой ряд офицерских «квартир», контору адъютанта, пекарню и караульное помещение, интендантские амбары, мужские помещения и кладовую, и если бы был какой-то «план», то можно было бы сразу все понять. Позади складов интенданта и продовольственного склада, на некотором расстоянии, располагались кузница, «загон» мясника и кавалерийские конюшни, а позади мужских помещений, на берегу Сан-Педро, недалеко от руин доисторической деревни или каменного пуэбло, было рыхлое песчаное пятно, на котором взбрыкивающие лошади «бронкос» (дикие)  были привязаны к стойке.

 

Такого визга и борьбы, кусания, и лягания, катания в пыли, и вновь вскакивания на копыта, только для того чтобы представить совершенно оригинальную комбинацию одного прыжка, другого прыжка, затем скачка и двойного сальто назад, никогда нельзя было увидеть за пределами стада калифорнийских «бронкос». Животное сначала валилили наземь и закрывали глаза щитками, затем надевали уздечку и седло – при этом подпруги затягивали так туго, что у лошади глаза вылазили из орбит. Затем, вооруженный парой шпор диаметром с суповую тарелку и мескитовой дубинкой, достаточно большой для того, чтобы можно было свалить даже быка, мексиканский вакеро садился в седло, отбрасывал щитки с ее выпученных глаз, и представление начиналось. Бывали мгновения сладкого сомнения в том, что же собирается сделать «бронко» в следующий момент, то и дело пробуждалось ожидание, что действительно кроткий конь вдруг отправлен был на пост по какой-то нелепой ошибке квартирмейстерского ведомства...

Однако, эти сомнения и мечты никогда не длились слишком долго. Настоящего «бронко» всегда можно отличить от поддельного по тому факту, что однажды решив «взбрыкнуть», он сходу и без промедления, с деловым энтузиазмом приступает к делу. Если в «связке» прибывало много лошадей, то было много веселья, и немало опасностей и волнений. Мужчины садились верхом и под воодушевляющие комментарии зевак начинали решать задачу подчинения. Бронко, как я уже сказал, или должен был сказать, почти всегда оглядывался на своего всадника, с действительно добродушным выражением своего лошадиного лица, а затем вытягивал спину, ставил свои четыре ноги вместе, и якобы начинал ожидать дальнейшего развития событий. Это всегда приводило к наилучшим результатам, и если ковбой по глупости прислушивался к советам своих почитателей, то он почти всегда принимал этот временный пароксизм покорности за страх, или недостаток духа.

А затем следовал совет, вдохновленный самим Лукавым: «Арра, худой, вонзи в него свои шпоры, Мориарти!».

Это и был как раз тот самый совет, который лучше всего соответствовал чувствам и сладким ожиданиям самого бронко, потому что, как только острые шпоры ударяли его по бокам, то воздух, казалось бы, мгновенно наполнялся массой быстро крутящихся гривы, хвоста и опасно разлетающихся во все стороны копыт, против всех законов гравитации, в то время как гордый потомок королей Ирландии, описывая параболическую орбиту в пространстве, врезался как метеор в песок и вспахивал его своим подбородком, в сопровождении обычных речевых эффектов, вполне ожидаемых при подобных обстоятельствах.

 

Да, это были счастливые дни - как  для самих «бронкос», так и для  тех, кто был рядом с ними.

В Олд-Кэмп-Гранте было три вида жилых помещений, и тот, кто был достаточно безрассуден, чтобы сделать выбор в пользу одного, провел остаток своего существования на посту, ворча на удачу товарищей, выбравших любой из других.
Там был глинобитный дом, построенный первоначально для постовой кухни в день его первого основания, где-то в 1857 году; там были сараи хакал «jacal», построенные из вертикальных бревен, промазанные глиной и покрытые более мелкими ветками, и еще большим количеством глины; и палатки, давно позабытые квартирмейстером, которым они первоначально и были выставлены. Каждый из этих образцов архитектуры эпохи Возрождения, нашедший свое выражение в долине Гилы, был снабжен «рамадой» (ramada) спереди, которая при небольших затратах труда и времени, на возведение нескольких дополнительных вертикальных столбиков и поперечины, и на дополнительное покрытие верха ветками  тополя, обеспечивали хоть и небольшое, но укрытие от яростных лучей солнца, которое, как казалось, светило не для того чтобы согревать и освещать, а только чтобы ослаблять, и добивать.

 

 

Рамады от солнца.

Обитатели ободранной палатки находили утешение в чистом воздухе, в котором весело жужжали мухи, даже если он приносил с собой изрядную долю зноя и щелочной пыли из пустынь Соноры. Кроме того, насекомых было мало, что приятно контрастировало с судьбой тех, кто жил в домах, которые представляли собой настоящие энтомологические музеи, с отборнейшими экземплярами сороконожек, скорпионов «vinagrones» и, изредка, тарантулов, которыми Юго-Запад тоже может похвастаться.


            

                Vinagrones                Тарантул, Аризона

С другой стороны, обитатели саманов и «jacal outfits» привыкли к насекомым-вредителям, и радовались как могли тому, что освободились от безжалостного яркого солнца и ветра, который, казалось, получал удовольствие от того, что своим горячим дыханием сдирал кожу с шей и лиц всех, на кого он только мог воздействовать своим гнусным влиянием.

Мое назначение было в одну из комнат в глинобитном доме, в квартире примерно четырнадцать на девять футов в длину, и семь с половиной или восемь в высоту. Мебели было недостаточно, чтобы вызвать какое-либо беспокойство в случае пожара: ничего, кроме одной койки, одного кресла-качалки — посетители, когда они приходили, обычно садились в енего, сбоку от койки — сундука, полки с книгами, небольшого соснового умывальника, над которым висело зеркало зеленоватого оттенка, проданное мне постовым торговцем с заверением, что это французская тарелка. Позже я узнал, что на слова торговца нельзя всегда полагаться, но я расскажу о нем в другой раз. На окне было две занавески, обе из ситца: одна скрывала пыль и мух на единственном окне, а другая закрывала ряд колышков, на которых висели сабля, фуражка, и мундир.

В той части Аризоны костры нужны были лишь изредка, и вследствие этого, камины были незначительных размеров, хотя и ставились, по американскому обычаю, сбоку от комнат, а не по углам, как у мексиканцев. Был один важный предмет мебели, связанный с камином, о котором я должен упомянуть — длинная железная кочерга, которой я имел обыкновение ворошить угли, а также шевелить мексиканского мальчика Эсперидиона, которого в самых диких причудах моего воображения, но не наяву, я имел привычку называть своим  «камердинером».

Интендант (квартирмейстер) недавно получил разрешение израсходовать «разумное количество» краски на офицерские помещения, при условии, что то же самое можно будет сделать «трудом войск».  Этот «труд войск» был великим делом. Это заставило беднягу, поступившего на военную службу со смутной надеждой на то, что его восхищенная страна нуждается в его услугах только лишь для того, чтобы подавить сопротивление враждебных индейцев, внезапно оказался архитектором-бреветом, таскающим корыто и выполняющим случайные работы по штукатурке, и кладке камня. Это была идея, которая никогда еще до конца не сформировалась в моей голове, но я всегда думал что правительству, возможно, было бы лучше, если бы такая работа и все другие, не строго военные и необходимые для надлежащего порядка и чистоты постов, были бы поручены гражданским лицам, как только представителей различных профессий можно будет привлечь к фронтиру. Поначалу это стоило бы немного больше, но зато помогло бы заселить наши пустоши на границе, а это, как я думаю, было главной причиной, по которой у нас вообще была постоянная армия.

Солдат был недоволен тем, что ни в призывных плакатах, ни в контракте о призыве не было упоминания о том, что он должен выполнять такую работу, и он не совсем обычно решил эту проблему, «пропустив» первый день получки, пока у него еще было достаточно денег, чтобы рискнуть предприятием. Само собой разумеется, что его работа не была сделана очень хорошо, и в данном случае по моей комнате было разлито больше краски, чем было ей покрашено, но пол был из утрамбованной земли, и его нельзя было испортить, и общий эффект, безусловно, был в лучшую сторону. Полковник Дюбуа, наш командир, по крайней мере так и подумал, когда горячо поздравил меня с уютным видом, и добавил весьма приемлемый подарок в виде картины — одной из хромограмм Пранга в рамке - вид на Гудзон у устья Эсопус-Крик (картина показана ниже), что придало всей обстановке просто роскошный вид.

 

 
Позже, после того как я добавил лук и колчан апачей, укомплектованный стрелами, пару ковров навахо с веселой расцветкой, ряд бутылок, наполненных избранными экземплярами тарантулов, пауков, скорпионов, гремучих змей и других представителей фауны этой страны, а на стенах развешал доспехи, принадлежавшие какому-то испанскому пехотинцу шестнадцатого века, все рассказы о великолепии Соломона и Сарданапала показались мне ни чем иным, как скучной обыденностью.

 

Об этих доспехах я хотел бы сказать несколько слов: они были найдены армейским хирургом Стейером, среди человеческих костей в засушливой местности между водами Рио-Гранде и Пекос, на крайнем юго-западном углу штата Техас, более двадцати лет назад. Были выдвинуты различные догадки и отстаивались всевозможные теории относительно его точного возраста, некоторые люди думали, что он первоначально принадлежал экспедиции Коронадо, вошедшей в Нью-Мексико в 1541 году. Лично я считаю, что он принадлежал экспедиции дона Антонио Эспехо, или дона Хуана де Оньяте, оба они прибыли в Нью-Мексико примерно в одно и то же время — 1581–1592 гг. — и путешествовали по Кончо до ее слияния с Рио-Гранде, что должно было быть как раз в том районе, где скелет в доспехах и был обнаружен. Нет достоверного сообщения, показывающего, что Коронадо так далеко повернул на юг, линия его операций проходила дальше на север и восток, и есть веские основания полагать, что он был первым белым человеком, вошедшим в плодородную долину Платт, недалеко от Плам-Крик, штат Небраска.

Но, как бы то ни было, а комплект доспехов — нагрудник и наплечники, горжет и шлем — красиво раскрашенные и покрытые лаком, где каждая крошечная медная пуговица (заклепка) должным образом очищена и отполирована кислотой и пеплом - солидно дополнял интерьер моего логова, которое без него было бы гораздо более мрачным.

 

Для тех из моих читателей, которые, возможно, не разбираются в этих вопросах, я могу сказать, что железные доспехи были оставлены очень скоро после завоевания, так как испанцы обнаружили, что жара в этих засушливых регионах слишком велика, чтобы допустить, чтобы они носили что-то настолько тяжелое, и они также обнаружили, что легкая защита из хлопковой ткани (escaupiles) ацтеков вполне нормально защищала  от стрел голых дикарей, которые их теперь окружали.

               

escaupiles

На самом посту делать было нечего, хотя было достаточно хороших, здоровых упражнений, на которые можно было рассчитывать в любое время вне его. Я могу быть прощен за то, что останавливаюсь на тривиальных вещах, которые входили в нашу жизнь на посту, потому что все это, и подобное этому вскоре исчезнет с лица земли навсегда, поэтому скажу несколько слов.

Во-первых, Кэмп-Грант был рассадником сильнейшей лихорадки - болезни, которая делала многие районы Южной Аризоны почти необитаемыми в летние и осенние месяцы года. Делать было нечего, кроме как выслеживать враждебных апачей, которые были очень смелыми и полностью оккупировали гарнизон. С болезнями, жарой, плохой водой, мухами, песчаными бурями и полным одиночеством, жизнь была бы унылой и скучной, если бы не новизна природы. Во-первых, это была растительность, отличная от всего, что можно увидеть к востоку от Миссури: статные питахайи (Pitaya, pitahaya) с сочными фруктами, массивные бизнаги (biznagas), из сока которых мексиканцы делают очень вкусные леденцы, медвежья трава (bear’s grass), или  palmillа, испанский штык (Spanish bayonet), palo verde, различные виды кактусов, главными среди которых являются nopal, или пластина, и cholla, или узловатая, обладающая явно неприятным свойством отделяться по малейшему поводу и цепляться ко всему, что может быть рядом; мескит с приятной на вкус камедью и питательными бобами; мескаль, красивый на вид и любимый апачами, для которых он является основным источником пищи; кустарниковый дуб, можжевельник, тополь, ясень, платан, и наконец сосна, растущая на более высоких склонах окружающих гор, которые были отмечены, исследованы и изучены, насколько это было возможно.

               
     Рitahaya, the card;n cactus fruit.                Biznaga.





 

Вear’s grass, or palmilla.
 
Spanish bayonet.

 
Рalo verde, Аризона.
    
Nopal, or plate.                Cholla, or nodular.

 
Мескитовое дерево, Аризона.

 
Мескаль.
 
Кустарниковый дуб (scrub oak).

 
Можжевельник (  juniper).
 
Тополь, «хлопковое дерево» (cottonwood).

 
Ясень (ash).

 
Платан (sycamore).

 
То же самое и с животным миром: олени странной разновидности, называемой «мулом»; койоты, барсуки, хорьки, кролики, суслики — но только не луговые собачки, которые по какой-то непонятной мне причине не переходят в Аризону, или, если быть более точным, просто пересекает границу Новой Мексики в форте Боуи на юго-востоке, и на ранчо Тома Кима в стране Моки (племя на севере Аризоны), на крайнем северо-востоке.

Самым странным из всех был ужасный «escorpion», или «Gila monster», который здесь нашел свое излюбленное место обитания, и достиг своих наибольших размеров.

            


Gila monster.

У нас они были не менее трех футов длиной (91,44 см), страшные, ядовитые и смертоносные - если бы хоть половина рассказанных про них историй была правдой. Мексиканцы снова и снова утверждали, что скорпион убивает цыплят своим ядом, но, по моему собственному опыту я должен сказать, что к старой курице, которую мы привязывали одну на целый день, никто не приставал и не причинял ей никакого вреда. Ученые имели обыкновение высмеивать мысль о ядовитости монстра, на каком основании я теперь не помню, кроме того факта, что это была ящерица, а все ящерицы безвредны. Но я считаю, что сейчас хорошо известно, что с этим чудовищем нельзя обращаться безнаказанно, хотя, как и многие другие животные, оно может лежать вялым и безобидным в течение нескольких недель и даже месяцев. Примечателен тот факт, что Монстр Гила — единственная на сегодняшний день рептилия на земле, которая в точности соответствует описанию басилика (basilisk) из средневековых сказок, которые, будучи знакомыми кастильцам-первопришельцам, вряд ли могли что-то добавить к своей популярности среди них.

Не будет ошибкой сказать о растительности, что мескаль был для аборигенов этого региона тем же, чем пальма для кочевников Сирии. Выпеченный в печах из раскаленных камней, засыпанных землей, он давал сладкую, вкусную и питательную пищу, его сок можно было перебродить в алкогольный напиток, очень приятный на вкус.  Вырвите один из шипов с нитью, и вы получите очень хорошую замену иголки и нитки.  Если бы понадобилось древко для копья, ствол мескаля был бы готов к использованию (апачи делали копья из стволов  sotol).

 
Sotol

 

Копье апачей из sotol.

Стебель, разрезанный на секции надлежащей длины и снабженный струнами из сухожилий, стал скрипкой апачей — я не хочу, чтобы меня прерывали вопросами о качестве музыки, издаваемой этими скрипками, поскольку сейчас я пытаюсь дать моим читателям некоторое представление об экономической ценности нескольких растений Территории, и я не готов вдаваться в рассуждения о мелодиях и тому подобных вещах, в которых, возможно, бедная маленькая скрипка апачей сыграла бы маленькую роль — и еще многими другими способами это странное растение с колючими листьями, казалось, стремилось показать свою дружбу к человечеству. И я, например, нисколько не удивлен, что ацтеки почитали его как одного из своих богов под именем Кецалькоатль.

 

«Мескит» является членом семейства акаций, и из его коры ежегодно, каждый октябрь, выделяется смола, сравнимая с лучшим арабским деревом, которое когда-либо спускалось по Нилу из Хартума. Существует три разновидности растения, две из них съедобны, а одна нет. Один из съедобных видов — «торнильо», пышно растет в жаркой песчаной долине Колорадо и составляет основную растительную пищу индейцев мохаве; другой, со стручками, очень похожими на стручки фасоли с нашего рынка, столь же хорош и имеет сладкий вкус с приятной кислинкой. Скво берут эти бобы, кладут их в ступы и толкут в муку, из которой делается хлеб, по форме, размеру и весу мало чем отличающийся от удлиненных снарядов трехдюймовой нарезной пушки.

 

Аларкон, поднявшийся по реке Колорадо в 1541 г., описывает такой хлеб, как употребляемый племенами на ее берегах; и Кабеса де Вака и его несчастные товарищи, единственные выжившие в обреченной экспедиции Панфило де Нарваэса, которая разбилась на куски у устья реки Сувани во Флориде, нашли этот хлеб в употреблении среди туземцев вдоль западной части их марша, после того как им удалось бежать от индейцев, которые сделали их рабами, и под видом знахарей бродили по континенту, пока не напали на испанские поселения близ Кулиакана, на побережье Тихого океана, в 1536 году. Но Вака называет это «мискивикой». Кастанеда рассказывает, что в его дни (1541 г.) жители Соноры (в которую тогда входила Аризона) пекли хлеб из мескитового дерева, придавая ему форму сыра, и он имел свойство храниться целый год.

В непосредственной близости от поста было так мало охоты и так много опасностей, связанных с визитами небольших групп на более высокие холмы в нескольких милях от него, где можно было встретить оленей и даже медведей, что ничего в этом роде не было предпринято, за исключением случаев, когда мы выходили на разведку.  Все наши развлечения должны были находиться в пределах гарнизона, и развиваться из наших собственных личных ресурсов. Отсутствие охоты не означало отсутствия стрельбы как таковой, и все что только можно было пожелать в этом направлении, можно было получить сразу и на месте, не выходя из-под навесов ramadas. Много-много хороших выстрелов мы сделали по койотам и скунсам, которые с заходом солнца появлялись в кучах мусора, в оврагах к северу от нас.

Предстояло выполнить ряд обычных воинских обязанностей, которые начинались с подъема и ухода за лошадьми, и продолжались полчаса, после чего лошадей и мулов, не нужных для текущих дневных задач, отправляли на поиски таких пастбищ, которые они могли бы найти в тени мескитовых деревьев. Сильная охрана на лошадях и во всеоружии сопровождала стадо, а несколько лошадей, оседланных, но несильно привязанных, оставались под навесами, готовые к тому, чтобы их вывели после любого набега группы апачей, которым могло прийти в голову незаметно подкрасться и угнать стадо.

Расстановка караула происходила либо до, либо после завтрака, в зависимости от сезона, а затем следовала распорядку дня: осмотр мужской столовой за завтраком, обедом и ужином; небольшая муштра, послеобеденная конюшня и связанные занятия, которые могли бы возникнуть при обычном посещении стада, чтобы убедиться, что выбранное пастбище хорошее и что охранники бдительны; некоторое увлечение записью заседаний гарнизонных военных трибуналов и ревизионных комиссий, а затем общая скука, если только человек не обладал достаточной силой воли, чтобы поработать на себя.

Однако это случалось чаще, чем могли себе представить многие из моих читателей, и я могу подтвердить значительное количество чтения и изучения испанского языка и литературы, минералогии, ботаники, истории, конституционного или международного права…  Учиться бывало нелегко, когда чернила превращались в жевательную резинку почти сразу после того, как в них обмакнули перо, а бумага трескалась по краям, когда ее сгибали.

Газеты того времени жадно прочитывались, когда они приходили, но тем, которые были из Сан-Франциско, всегда было от десяти до пятнадцати дней от роду, а если из Нью-Йорка — то это было от пяти до шести недель, а из других городов — могли быть абсолютно любого возраста. Сначала почта приходила каждый второй вторник, но вскоре она стала доставляться еженедельно, и иногда, когда случайные посетители сообщали о каком-то важном событии, командир отправлял курьерскую партию в Тусон с инструкциями начальнику почтового отделения о дальнейшей доставке.

 
ollas

Соблазны выпить и сыграть в азартные игры были действительно велики, и те, кто поддался и упал на обочину, насчитывали многих из самых многообещающих юношей в армии. Многие блестящие и благородные люди поддались скуке и пошли ко дну, разрушив жизнь, полную надежд для себя и службы. Человеку было трудно существовать день и ночь с градусником, который редко опускался ниже девяноста, даже зимой в полдень, и часто поднимался до и выше 120 делений по шкале Фаренгейта, в промежутке между 1 апреля и 15 октября; было трудно организовывать группы верховой езды или охоты, когда все лошади только что вернулись измученными какой-то суровой разведкой в Пиналь или Сьерра-Анче. Там, в купеческой лавке, была приятная, прохладная комната, минимум мух, свежие газеты, совершенная тишина, радушное общение, прохладная вода в «ollas», свисавших с прикрытыми досками стропил, на которых в тонком слое земли вырос живописный покров из зеленого ячменя, а на столике, удобно расположенном рядом, стояли банки с лимонным сахаром, стаканы и ложки, и одна или две колоды карт. Мои читатели не должны ожидать, что я упомяну лед или фрукты. Я не описываю Дельмонико, я пишу об Олд-Кэмп-Гранте, и пытаюсь раскрасить старую дыру самыми розовыми красками, на какие только способен. О льде не было и речи, и как бы высоко ни поднимался ртутный столбик, и как бы удушающе ни было сирокко (горячий ветер) из Соноры, лучшее, что мы могли сделать, — это охлаждать воду путем испарения в глиняных «оллас», изготовленных индейцами папаго, жившими на развалинах миссии Сан-Ксавье над Тусоном.

 
Миссия Сан-Ксавье.

Вернемся к вопросу о пьянстве и азартных играх. В настоящее время в регулярной армии практически нет ни того, ни другого. Многие факторы объединились, чтобы вызвать такое желательное изменение, и главное, по моему мнению, это железные дороги, которые проникли всюду и изменили большой американский континент, сделав удобства и роскошь доступными для офицеров и матросов, и поглощая все больше средств из ихнего жалованья.  Из двух пороков пьянство было, по всей видимости, предпочтительней. Пьяницу можно немного пожалеть, потому что он злейший враг самому себе, и в лучшем случае, есть надежда на его перерождение, а вот на исправление игрока, живущего несчастьями и недостатком разума, надежды нет совсем. Однако самая большая опасность в азартных играх заключалась в пустой трате времени, а не в потере денег, суммы которых редко достигали очень больших значений, хотя офицеры не могли позволить себе потерять хоть что-то.

Как мне теперь припоминается, наша жизнь была не так уж однообразна; всегда происходило что-то интересное и поучительное, даже если это не забавляло и не оживляло...

Хаттону довелось побывать в самых жалких уголках нашей великой страны, по всему огромному внутреннему бассейну к западу от Скалистых гор он бродил, будучи на службе Соединенных Штатов, вместе с правительственными геодезическими партиями. Теперь он был в устье Virgin, где есть соляная шахта с плитами толщиной в два и три фута, прозрачными, как хрусталь; затем он был странником в ужасной «Долине Смерти», ниже уровня моря, где нет никаких признаков жизни животных, кроме быстро мчащейся ящерицы или бродячей утки, чье мясо горько от воды «содовых» озер...  В то время я знал об этих унылых местах только из рассказов Хаттона, которого слушал с открытым ртом, но с тех пор у меня был накоплен кое-какой личный опыт, и я могу утверждать, что он ни в чем не отходил от правды. Земля на мили покрыта чистой пищевой содой - я отказываюсь утверждать, какой именно марки, поскольку пишу это не в качестве рекламы  - которая поднимается облаком сухой и раздражающей пыли над всадником, и если ее взволновать горячим ветром, то она раздражает глаза, горло, ноздри и уши всех тех несчастных людей и животных, которые могут в ней оказаться... Время от времени можно различить вдалеке этот обманчиво красивый водоем, «Содовое озеро», вода которого на вкус похожа на мыльную пену и не питает собой ничего живого, кроме упомянутых бесполезных уток, чье мясо есть невозможно, разве что спасаясь от голодной смерти...