Записки счастливой женщины. 2. Мама. Продолжение

        Лет до четырнадцати я считала, что мама меня не любит. Она редко меня обнимала, ещё реже ласкала и никогда не целовала. Могла при необходимости и хворостину взять( правда, это было нечасто). Позже я поняла, что она просто не знала другого обращения. В их семье (а детей было девять), да и вообще в больших  семьях были не приняты "телячьи нежности". Весь день - это труд. Годами выработанные привычки и правила крестьянской  жизни накладывали отпечаток и на семейные отношения. К тому же у мамы был замкнутый характер. Это про неё пословица: "Чужая душа - потёмки". Теперь я понимаю, кроме этого большого мира, у неё был свой, внутренний, в который она не впускала даже нас. Она была сдержанна, немногословна, иной день и двух слов не могла сказать, только "да" и "нет" в ответ на наши вопросы. Опять-таки с годами я поняла, что эта замкнутость была защитой от большого и такого несправедливого мира. Её жизнь не была безоблачной, поэтому она, как улитка в панцирь, закрывалась в свою замкнутость. А я её любила и страдала от некоего холодка, который она проявляла по отношению ко мне. 
   
       Росла я девчонкой бедовой: то платье порву, то с вишни свалюсь, то калошу с валенка в сугробе потеряю. Да много, очень много всякого бывало, за что я получала трепку от мамы. Однажды , мне было лет девять, играли мы с девчонками в прятки (по- нашему, в хоронючки). Чтобы меня не нашли, я со всей дури сиганула в яму, заросшую лебедой и крапивой, и тут же страшная боль пронзила ногу выше щиколотки. Опускаю глаза и вижу большой осколок от бутылочного горлышка. Плакать было некогда. Вытащила стекло, кровь алым ручьем потекла по ноге. Я выскочила из ямы как ошпаренная (всегда боялась вида крови) и побежала к бабушке, благо, её дом стоял недалеко. Но бабушки не было. Деревенские ребята привычны ко всему. Начала сама себе оказывать первую помощь. У колодца чан с чистой водой стоял - промыла рану. Слезы сами собой катятся, но терплю. Впереди новое испытание. Сняла с плетня кружку, пописала в неё и махом вылила содержимое на рану. Такой боли я ещё не испытывала никогда. Представляете, соленое - на открытую рану. Вот тут уж я взвыла. Успокоившись немного, сняла с веревки бабушкин белый платок, завязала ногу и, хлюпая носом и размазывая слезы, поковыляла к девчонкам.
       В ямах, заросших лебедой, я больше никогда не пряталась. Это была наука на всю жизнь.

       Наступил вечер. Надо было возвращаться домой. Но как? Хотела проскользнуть незаметно, но  мама издалека увидела повязку на моей ноге.
       - Это что?- спросила она, когда я подошла. Я сбивчиво объяснила ситуацию.  Она выслушала, потом сходила в дом, принесла йод и бинт.
       -Почему сразу домой не пришла?
       -Побоялась, что будешь ругаться.
       -Ох, Таня, Таня, вот до чего доводят твои проделки. Побоялась она, а по кустам прыгать не боишься.
Я для достоверности хотела сказать, что не по кустам, а по ямам, но благоразумно промолчала. Трепки не было. Видимо, мама решила, что на сегодня испытаний для меня достаточно.
        Рана заживала достаточно долго, и мама каждый день её обрабатывала и бинтовала. Её прохладные ласковые руки так аккуратно и ловко накладывали бинт, что мне почему-то хотелось плакать и целовать эти руки, которые так редко ласкали меня. И однажды я это сделала. Мама удивленно посмотрела на меня и неожиданно засмеялась. Она смеялась так красиво, что я последовала её примеру. Я редко видела маму вот такой веселой. Иногда она пела. Это бывало, когда дома никого не было. Она занималась уборкой, мыла полы и пела. Но это тоже было нечасто.
      
       По прошествии многих лет, когда я вспоминаю о маме, я ощущаю себя маленькой озорной девчонкой, которая постигает мир через отношения с людьми, через игру, через наблюдения и которой для полного счастья не хватает только маминого поцелуя.