Богач, бедняк

/Юродивые ХХ века, гл. 15/.

Социальное равенство – это наиболее естественная и наиболее химерическая идея… На нашей несчастной планете люди, живущие в обществе, не могут не разделяться на два класса – на богатых, которые распоряжаются, и бедных, которые служат.
Вольтер .
Неопытная гимназисточка, только еще собирающаяся поступить на службу в КП, может подумать, что если г.Обломов и г.Розанов валятся в статье в одну кучу, словно журналисты отдела православной нравственности, предающиеся свальному греху, то они большие друзья. И сильно ошибется. Это ведь только в КП не знают, что обыватель и помещик, владелец сотен крепостных душ, - это не совсем одно и то же. Разумеется, ВВ тоже не конюхом работал, а мать его была из рода дворян Шишкиных. Только вот дворянин без поместья – это все равно, что брачная ночь без невесты. "По правде сказать, - говорит Писарев – вся судьба человека зависит от того, какими средствами он поддерживает собственное  существование. Всякому известно "(Писарев явно не учитывал существования КП)", что есть люди, которые добывают себе хлеб собственным трудом, и есть люди, которые кушают хлеб, добытый другими и могут жить не трудясь". ВВ не трудясь жить не мог. И даже трудясь, зарабатывал копейки. "Другой за 35 копеек целый день бьется!" – поучал ВВ молодого извозчика, заломившего, как ему показалось, слишком высокую цену, в пору запоздалого процветания. (Лишь тот достоин 35 копеек, кто каждый день за них идет на бой!).
 И уж если Обломов на своем диване подскакивал, словно карась на сковородке и стонал: жизнь достает, жжет, то каково было на этой сковородке батраку пера и чернил Василию Васильевичу без доходов Ильи Ильича. Сильно восчувствовал  деньгу ВВ! А вот большой любви к Обломову – нет. И даже то обстоятельство, что Обломову – единственному из всех обломовцев – удалось стать отцом, его с ним не примирило. Сами посудите, как может относиться к "обломову-тунеядцу", который "ищет покоя душевного, мира и успокоения", ВВ, мирный обыватель, весь день бьющийся за 35 коп., а вечером выясняющего, что ему не на что купить лекарство больному ребенку.  Того самого покоя душевного, который иногда еще именуют душевная подлость. "Или попросту говоря свинство - уточняет ВВ - которое буркает себе под нос: все суета сует, знать ничего не хочу!"
Из-за чего ВВ, в 1896-8 годах "завернув пушки, палил по своим". Потому что нищета породила у ВВ "в душе какую-то темную мглу, прорезаемую блестками гнева". («Люди, которых человеческое достоинство оскорблено, являются нам у господина Достоевского в двух главных типах: кротком и ожесточенном». В случае ВВ – ожесточенном). Палил "по ленивым, убогоньким и копящим деньжонку, равнодушным". По Обломовым, одним словом. Палил до тех пор, пока, скопив деньжонок, не отъелся и сам не стал убогоньким и равнодушным. Так что садик у этого невольного последователя Вольтера получился своеобразный: сначала в нем появились гроздья гнева, а потом уже деревья и кустарники. Поэтому в словаре ВВ не было более ругательного слова, чем "богач", способный за вечер проиграть больше, чем ВВ заработать за всю свою неразгибную жизнь. 
Сравнивая себя с "богачом", с которым у него были одни и те же добродетели, он приходил к выводу: "Весь мир другой - его и - мой".  Хотя этот богач был человек из стана самого ВВ и помимо общих добродетелей исповедовал и общие с ним взгляды на жизнь. Причем не понимали они друг друга в такой степени, что даже "интерес к животу", который по мнению ВВ "мгновенно снимает между людей перегородки, расстояния, делает знакомыми, делает друзьями" не мог их существенно сблизить, поскольку у одного живот был пустой, а у другого висел через ремень. Но господа из КП так и не поняли, почему это "общество в середине прошлого века раскололось на левых и правых. Все, оказавшиеся посредине, явно были лишними". Не будешь Иванушкой-дурачком прикидываться - карьеру не сделаешь.
 Проникая  пытливым умом в самую суть событий, ВВ исповедовался: "Не понимаю, почему я особенно не люблю Толстого, Соловьева и Рачинского. Не люблю их мысли, не люблю их жизни, не люблю самой души". Хотя они, между прочим, один и тот же народ, и у них одинаковые мысли, души и жизнь. "Пытая", - хотя и не в подвалах Лубянки, -" нахожу главный источник по крайне мере холодности... в "сословном разделении". Соловьев,  если не был аристократ, то все равно был в "славе"  (в "излишней славе")... и т.д. С другой стороны, "с Рцы (дворянин) мы понимали же друг друга с полуслова, с намека; но он был беден, как и я, "не нужен в мире", как и я... Вся эта "ненужность", "отшвырнутость" от мира ужасно соединяет и "страшно все сразу становится понятно", и люди не на словах становятся братья".
С тех пор как ВВ взялся за перо, он кроме "богачей" начал ненавидеть еще и "захлебывающихся  в славе", т.е. более удачливых собратьев по перу. И в этом сей непостоянный человек проявлял удивительную постоянность. Потому что отличительной чертой "триумфального шествия" ВВ по Руси, о котором возвестили миру нынешние половые, было то, что его никто не заметил. И всю свою писательскую жизнь мыслитель ныл, что на его писания никто не обращает внимания, не делает ни одной ссылки, не говоря уже о том, чтобы отправить в ссылку самого ВВ, на свою "ненужность и отшвырнутость".
Отметим также, что, если Франция с точки зрения великого мыслителя погибла «в судорожных попытках достигнуть просто глупой темы – свободы», то сам ВВ погиб  в судорожных попытках достичь благополучия. Того самого, которое имеют «полувыродившиеся итальянцы, испанцы, португальцы», а также «жалкое отребье, оставшееся от эллинов».
А все потому, что человек «желает жить беспечно и весело, а природа желает, чтобы он вышел из состояния нерадивости и бездеятельного довольства и окунулся с головой в работу и испытал трудности, чтобы найти средства разумного избавления от этих трудностей». (Кант). Эллинам, итальянцам и испанцам на это ума хватило, а Василию Васильевичу нет.

/Продолжение следует/.