Мой барин

Заметки верного слуги и работника Емельяна Пашинина.               

Барин мой, Умов Павел Константинович, вопреки фамилии своей, взглядов и желаний был весьма недалеких. Для полного счастья и беспечности ему хватало вина, карт, бани, хорошего обеда и той томной неторопливости которую он вечно мог черпать в праздности своей барской.               
Да что и говорить, жизнь барина чем нехороша? Всем, всем хороша она и пригожа. Сыта и спокойна, беспечна, как ребенок или ветка дерева, качается, себе, на ветру и качается, оборвется, так что ж, знать так и быть тому. Но это, знаете ли, ветки обрываются, те, что и впрямь с деревьев, а баре, баре они не куда не пропадают и ни чего им не делается, разве что сохнут, со временем, так это как все. Сохнут и мрут.                Прокутив до глубокой ночи, спят вдоволь, пока не проснутся от лучей солнца деньского. Недовольные, небритые, с угрюмыми глазами, тяжелой головой и не пришедшие еще в себя закричат тебе:                - Емельян! Подай одеваться!                Несешь им одежду, потом квасу, потом бреешь да умываешь их, не слушая упреков и лишь кивая. Подаешь им завтрак, уговариваешь откушать.                И когда, пройдя три шага до стола, они усаживаются и с видом усталого философа начинают лениво уплетывать мясо или другого чего, чего подашь им сегодня, чувствуешь облегчение.               

Сытый барин — барин не злой.               

Так и сегодня: двадцать третьего числа, июня месяца, тысяча восемьсот сорок второго года. Уж пробило одиннадцать часов, а барин все еще почивать изволит.                Впрочем нет, кажется сегодня особый день. Выбежав на крыльцо в ночной рубашке, и не сняв даже ночного колпака еще, кричит:               

- Емельян, поди ж сюда! Дурак!                - Спали же! - беспокоюсь, значит, за него.                - Вот дурень, сегодня ж двадцать третье, день рожденья сестры моей Варвары, она же приехать должна, уж в дороге поди. Что встал то?! Беги, одевай!               

И я со всех ног несусь в барские покои, хватаю праздничное его. Он уже ждет в большой овальной зале. Сидит на диване пьет, себе, квас.               

Сестра его Варвара была, видимо, натурой более тонкой до всяких там чувств и душевных нежностей, лиричная, значит, была особа. Экзольт мадам, во!
Полюбив смолоду одного заезжего военного, чину впрочем не высокого, она собралась, было, обвенчаться да и уехать с ним на родину его куда - то в Сибирь.  Скандалу было! Родители, покойные ныне, конечно против стали. Писали донос на военного энтого его военному начальству, будто он кутит, гуляет подло - позорит мундир, и дочери их нагло домогается. Его и отозвали. Как она убивалась, захворала, они баре то когда страдают об чем - нибудь, непременно хворают, слабые они баре то. Думали уж не вытянет ее господь, ан нет, выжила, окрепла, еще пуще красивей стала.               

Однако ж давно это было. Сейчас она поумнела, замужем за торговцем лошадьми. Брата же любила сильно, он ведь младший, родители умерли, единственный родственник, душа родная. Каждый год двадцать третьего, в день рожденья свой, приезжает к нам в «Марьино», фамильное имение Умовых.               

Скоро уж и пять, праздник наш вовсю. Павел Константинович, поднимая бокал за бокалом, всякий раз выдает до того туманный и не понятный тост, что кроме общей идеи, во здравие Варвары Константиновны, понятного мало. Да его как - то и не слушали. Варвара пила мало, зато много ела, благо замужем и о фигуре боле не думает. Муж ее Горностаев Владимир Федорович был не из дворян. Он принадлежал к тому, другому слою простому и знатному одновременно - торговому. И может быть поэтому пил, в основном, водку, закусывал мало, но не пьянел и оставался в памяти. Только лишь звучно покрякивал после каждой рюмки. Были несколько знакомых Павла Константиновича соседей по имению с женами. Говорили об ужасной засухе, продолжавшейся третью неделю, о том, как в имении «Ольховое» барин собственноручно, насмерть засек провинившегося крестьянина, о том, что бегут года и дети растут неимоверно быстро.                В общем предавались обычному барскому разговору. Пели, ели, пили, гулять ходили и не думали, точней говоря не хотели думать, что легко и хорошо им только лишь потому, что сотни и тысячи крестьянских душ от зари и до заката трудятся для них всю жизнь, мучимые болезнями, нищие, они рады, как дети, если барин, спьяну, бросит им копейку другую.                Они терпят нужду, верят в господа и славят барина своего.               

Пока, однако ж, вернемся к барскому застолью. Павел Константинович, свернувшись этаким беспомощным, но обаятельным сумасбродом, посапывает, уложенный на диван. Варвара Константиновна сидит на крыльце, любуется закатом и радуется, что выбралась из города, что вернулась домой. Владимир Федорович безмятежно спит в саду рядом с кустом сирени, захмелев все - таки, несмотря и на крепкость свою в сопротивлении могучим силам водки, он не дошел до дому. Придется нам с Иваном, это дворник наш, доставить его в гостевую комнату.

Коль стало тихо, покойно и можно передохнуть, расскажу немного себе.                Зовут меня Емельян Пашинин, служу я с рождения при барине моем, ненаглядном Павле Константиновиче и на жизнь свою не жалуюсь. Род наш Пашининых с давних времен служит у Умовых, если судьбою так положено чего роптать? Мы с барином моим с одного года родились и знаю я о нем много больше, чем его сестра или родители покойные.                И хоть знаю и на себе почувствовал все его самодурство, упрямство, превосходство его врожденное, хоть не раз вся судьба моя напрямую зависела от милости барской, а ни в чем не виню его и не пребываю к нему в претензии. Пусть окромя своего живота да развлечений он ничего знать не хочет, все равно не виню. Зато не жесток до крайности, не грозился выгнать, так чтоб в самом деле собирался бы, не спьяну и не гневом дурным полный, и не сёк никогда, хоть тем же гневом колыхаемый собирался не раз. Собирался, а все ж не сёк. Не сёк.               

Сейчас нам с ним тридцать годов. Даст бог будем вместе до смерти моей. О своей смерти пишу, так как не могу и думать, что переживу барина своего любезного и дорогого Павла Константиновича. 


Нынешний, одно тысяча восемьсот шестьдесят первый год стал важным в своей исторической сущности, стало известно нам об отмене крепостного права.                Читал об этом сам в газете, благо в детстве покойная барыня, мать Павла Константиновича обучила. Хоть и по складам, а прочесть могу.               
Охватил страх, как же теперь?! Что же будет?! Без года пятьдесят лет служу барину! Верой и правдой служу, а теперь как же?!               
Вообще говоря многое изменилось с тысяча восемьсот сорок второго года. И барин постарел, хоть и гуляет да пьет словно молодой.               
Слухи какие - то странные ходят, разговоры. Иногда во время обедов до меня долетают фразы, но ничего не понимаю в них, совсем не под силу разобрать  в словах этих толкового, понять и осмыслить. Видел, только, как Павел Константинович с бешеной злобой и проклятьями сжигал в камине номера журнала какого - то, «Современник» или «Сожитель», «Согражданин», нет, кажется «Современник». Жег и приговаривал:               
- Горите, горите, псы неугомонные, недовольные, высмеивать додумались! - жадно вырывал он страницу за страницей и кидал в огонь. Следующую бросал только когда брошенная уже страница сгорала полностью. И с такой он все это делал неспешностью, хоть и сильно злой, с такой методичностью, точно важное и очень нужное задание по уничтожению страниц этих исправно и ответственно выполнял. И при том был абсолютно трезв.               

Он вообще очень сдал, весь как - то потяжелел, кожа стала красная, воспаленная. Нервный стал, какой - то, никого к себе не подпускает, с соседями перессорился, сестре не пишет, да все пьет. Настроение его вялое, апатично — безмятежное, что несомненно губительно для его яркой, временами необузданной, но такой когда - то жизнелюбивой натуры.                Одичалый он стал, все чаще грустный и задумчивый, что для Умовых дурной знак. 

Род Умовых выдающимся никогда не был и от дел государственных, важных военных или политических всегда стоял далеко. Павел Константинович редко вспоминал корни свои и древом рода не интересовался. Были, однако, вещи, которые связывали его с предками: его привычки, желания, все было унаследовано.               

По какой - то дремучей, все уже решившей однажды когда - то давно, силе, Павел Константинович, как и все предки его были чем - то связаны про меж собою, единым духом - образом что ли, как единой нитью были связаны все, все поступки их, все дела, любые смысловые потуги относительно всех жизненных вопросов. Все было, как - то  схвачено заранее и такой в этом всем чувствовался большой эффект, большая, могучая логика и правда, событиями определенными уже подкрепленная, что становилась понятно, как незыблема, как безапелляционна эта неоспоримая жизненная ясность, этот очевидный и незыблемый тон заданный уж, кажется, самой жизнью относительно рода этого. Самой жизнью уже заранее заданный мерный ход.               
Вот как думается мне, служаке их верному, теперь, вот как.                И страшно и удивительно все это понимать, и жить себе дальше, и дух захватывает от единой только мысли одной обо всем этом.               


«Любезный Павел Константинович.               

Будучи распорядителем имения вашего, настойчиво сообщаю, что с сего числа запас овощей в имении исчерпан, сарай, отведенный под хозяйственные нужды, в плачевном состоянии, а баня гниет. Необходимо срочно восстанавливать все это. Потому прошу вас выслать полторы тысячи рублей, так как своих средств я будучи, распорядителем имения вашего, не имею. Также спешу сообщить, что крестьяне не желают больше работать за столь малые деньги. Требуют по рублю каждому, грозятся уйти в соседнее имение. Обозлены до крайности.               
За сим прощаюсь, с нетерпением ожидаю возвращения вашего.                Низкий поклон Варваре Константиновне.

Распорядитель имения «Марьино» господ Умовых, Емельян Пашинин».               

Отправлено: шестого числа, восьмого месяца, одно тысяча восемьсот семьдесят второго года.


Кажется в небытие ушли времена, когда все было покойно, всего было в достатке. Павел Константинович, сделав меня распорядителем имения, сам же все отдыхает.                Спит, ест да гуляет в саду. На все мои просьбы и вопросы реагирует крайне не сдержанно. Варвара Константиновна уже несколько лет не приезжает к нам. Говорит дела, да и супруг ее Владимир Федорович стал здоровьем все больше уступать себе бывшему, минувшему. Летом вдвоем ездят лечиться на воды, на Кавказ. Дела же в имении настолько плохи, что шестидесятилетие Павел Константинович поехал отмечать к сестре в Петербург.


Конец! Вся жизнь наша под угрозой теперь! Еще с прошлого года влезли в долги, а уж о нынешнем то тысяча восемьсот восемьдесят четвертом и говорить нечего.                Толь хозяйство не правильно вели? Толи воровали сильно? А только остались мы теперь с барином на улице, потому как продано все, все и земля и имение.                Это наше то «Марьино»! Наше, родимое! 
Не будет нам теперь счастья и процветания, совсем пропадем, одна надежда на Варвару Константиновну, небось не забудет, обогреет.               

Вот уж год, как живем мы в квартире супругов Горностаевых. Жаловаться не на что, и кормят и поят, а все равно полны мы уныния. Все равно такая грусть навалит, что и серо и до того понуро вокруг сразу все сделается, что и жизнь не нужна, ведь уж кажется и жить то не зачем без нашего «Марьино», без «Марьино» нашего. Каждый день, почти всегда вечером, за чаем, вспоминаем те годы и плачем.                Как - же было хорошо, легко как - то, неспешно.
Барин сдает буквально на глазах: ходит мало, больше лежит и ест немного, говорит аппетита нет. Я уж весь извелся, дважды лекаря приводил. Да никаких болезней не находит. «Старый», - говорит семьдесят три годков все - таки. И то верно.               
О себе же у меня забота небольшая, как - нибудь проживу, мне бы только барина поднять. В нем вся жизнь моя, что я без него?! Когда барин засыпает, я гуляю в городе. Хожу, осматриваюсь, все же Петербург столица наша блистательная. Есть на что посмотреть, пока ноги не устали. Однако же, как нигде в служивой жизни моей, на улицах этого огромного города как - то особенно сильно ощущаешь себя старым, жалким и ненужным этой другой столичной, суетящейся ради суеты же своей, жизни.
 
Вчера одиннадцатого числа, января, одно тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года умер мой барин, Павел Константинович Умов. Оборвалась душа моя и полетела в тартарары. Нет мне теперь ни смысла, ни радости в жизни этой. От Горностаевых я ушел. Не могу дальше там оставаться без Павла Константиновича моего. Буду скитаться по улицам этого страшного города, просить милостыню, да молиться богу. Ехать мне не куда, да и не на что, родных у меня нет, совсем один я, совсем один.

На том кончаю заметки и не стану впредь писать новые, за неимением повода и причины. Странно только, что когда уходил я от Варвары Константиновны, прощался с нею, увидел мужа ее, он был необычайно весел, бодр и доволен. А ведь все болел, лечился. Стало быть, выздоровел, окреп.

      
      (написано с 20.12.02. - 26.12.02.)