Абдимех

               «Нет ничего скучнее чужих воспоминаний, и ничего интереснее собственных. Новую жизнь хорошо начинать с ведения новой тетради. Кожаный переплёт, стальные замки, мелованная бумага... Подойдёт барышням: записывать стишки и, от нечего делать, рисовать цветочки… Подойдёт и мне: брызги волн не размочат страниц…»

               «…Вчера, первого сентября 1857 года, на клипере «Акаста» я отплыл из Лондона. Задержусь ли в Нельсоне или попытаю счастья в Веллингтоне, решу на месте. А пока… Романтик описал бы, как хлопают над головой паруса, перекатываются по палубе клипера волны, гудит ветер, предвещая ураган… Увы… Море спокойно, барашки волн напоминают овец, которых надеюсь разводить на полях Новой Зеландии, и только люди, вернее сказать, размышления об их поступках, страстях и помыслах не дают мне покоя».


               Молодой человек в узких серых брюках, студенческой тужурке, застёгнутой на все пуговицы, поправил обмотанный вокруг шеи тёплый шарф (он очень боялся простуды) и отложил карандаш. Карандаш тут же скатился по откидной доске письменного стола на пол, пол накренился, набитый конским волосом пуфик, на котором сидел наш герой, попытался уехать из-под бывшего студента в сторону двери каюты, а по стеклу иллюминатора поползли капли дождя. Почти мгновенная смена погоды, характерная для этого времени года и для этих географических широт, озадачила молодого человека столь сильно, что он привстал, отпустив коварный пуфик в свободное странствование, ударился головой о потолок (рост пассажира чуть превышал высоту каюты на английских клиперах), взмахнув длинными руками, попытался удержаться за верхнюю койку и лишь вовремя вошедший в каюту стюард предупредил дальнейшие попытки молодого человека найти точку опоры.

               – На обед баранина с каперсами, сэр. Прикажете подать сюда или пройдёте в кают-компанию?
Пододвигая ногой пуфик и удерживая пассажира за плечи, стюард довольно ловко совместил неживой предмет с живым, возложив руки студента на поручни, закреплённые на стенах каюты.
               – Так надёжнее. Рюмочку хереса, сэр?
               В ответ на невнятное бормотание и отрицательное мотание головой почтительно закрыл дверь каюты, вздохнул:
               – Беда с этими сухопутными.


               Пожалуй, самое время познакомить читателя с нашим героем. Павел Александрович Б., двадцати девяти лет от роду, отпрыск захудалой ветви старинного дворянского рода, производил впечатление человека странного: слишком явно его быстро меняющееся настроение отражалось во взгляде небольших серых глаз, которые то полыхали огнём, то меркли, подёрнутые дымкой. Наружность Павла Александровича удивляла несовпадением: удлинённый овал, тонкие черты лица дышали благородством, рыжие, вечно растрёпанные волосы подошли бы расчётливому хитрецу, длинные пальцы рук непрестанно крутили какой-либо предмет, а длинные ноги суетливо переступали с места на места, словно их хозяин не мог заставить себя быть неподвижным.
Верен ли портрет, написанный автором, карикатурен или льстив, решать читателю. Мы же вернёмся к тетради в кожаном переплёте, с которой Павел Александрович не расставался. Надо сказать, далеко не под каждой записью стояла дата, и делались заметки не в строгой хронологической последовательности, а произвольно, так, как блуждали мысли записывающего.


               «Если судьбе будет угодно, менее чем через три месяца свершится мечта моей жизни. Пока же – самое время оглянуться в прошлое и поразмышлять о будущем.»

               «Детство моё прошло под постоянные разговоры о судебной тяжбе, длившейся не менее пятнадцати лет и окончившейся смертью ответчика, моего деда. Сосед-помещик, капитан в отставке, обвинял деда в оскорблении, нанесённом путём выливания бутылки водки ему на голову. В ответ дед обвинял капитана, что тот умышленно засёк розгами собственного садовника, единственного, кто мог доказать факт отравления любимой немецкой легавой деда. Не перечесть, к каким уловкам прибегали представители истца и ответчика, доказывая преступный умысел противоположной стороны. От них, прислушиваясь к разговорам старших, я и получил первые уроки фарисейства.»

               «Лжецом в прямом смысле слова я не стал, скорее фантазёром, склонным верить в свои фантазии. По-другому и не могло быть: учили меня не столько наукам, сколько жизни, люди добрые: баварский немец Карл Иванович (странное дело: чуть ли не всех немцев в России зовут Карлами Ивановичами) и француз monsieur Жако. Карл Иванович, тучный, красноносый, в потрёпанном кашемировом шлафроке с батюшкиного плеча, со знанием дела рассказывал, как пасутся на альпийских лугах овцы и бараны, какое молоко (тут он закатывал глаза, вздыхая) дают баварские красавицы-коровы: «В России не сыщешь такого, совсем нет!», после чего неизменно доставал жестяную коробку с табаком, закладывал щепотку в нос и оглушительно чихал. В ответ на это тощий monsieur Жако, страдальчески морщась и стряхивая крошки со своего сюртука, бурчал: «Перестань, Карлуша. Что ты барчуку про коров рассказываешь. Ему о барышнях думать надобно…» Барышень поблизости не находилось, а те, о которых писали в книгах, что читал monsieur Жако, и куда я потиху заглядывал, вгоняли в краску. С коровами и овцами было не в пример спокойнее.»

               «Но более этих двоих, в моём воспитании преуспел Прохор Прохорович. Говорили о нём разное: вроде служил в молодости у влиятельного российского дипломата в Англии, не то слишком умным оказался, не то проворовался (что для людей подобного типа, в сущности, одно и то же), но выслали в Россию. Тут он сказался медиумом, чуть не пророком. Бывал неоднократно бит, по его словам, исключительно клеветниками и завистниками; тем не менее, батюшке бывший «англичанин» каким-то своим предсказанием потрафил, за что и был взят в дом для обучения меня «политесу».
               На знание английского языка Прохор Прохорович не претендовал, уверяя, что одного «god damn» более чем достаточно и для поддержания задушевной беседы в пабе, и для управления хозяйством, и для обольщения женщины. Признаюсь, рассказы нового учителя о дипломатических казусах, в разрешении которых главную роль, как правило, играл он сам, в моих глазах затмили даже чувственные романы monsieur Жако».


               Спокойный тон повествования никак не вязался с тем, каким неровным почерком велись записи. Разной величины буквы то теснили друг друга, вздымаясь к верху листа, то резко спускались вниз. Как ни странно, организм Павла Александровича к качке приспособился довольно быстро, а вот удерживать тетрадь, перемещающуюся по откидной деревянной крышке умывального таза, громко именуемой письменным столом, удавалось не всегда.
               Соседствовал в каюте с Павлом Александровичем невысокий юркий человечек с роскошной шевелюрой и бакенбардами в стиле принца Альберта. За исключением времени, которые он посвящал уходу за волосами, бритью, стрижке, приведению в порядок сюртука, жилета и брюк, словно собирался на светский приём, мистер Роджер-Уильям Кейв-младший проводил почти весь день на палубе.  В каюту он возвращался замёрзший, часто в мокром пальто, но с пылом делился впечатлениями. Знакомясь, Кейв-младший с гордостью сообщил, что представляет журнал «Gentleman’s Magazine», и не скрыл разочарования, не заметив восторга на лице Павла Александровича. С тех пор он каждый вечер после совместного ужина в кают-компании, горячо убеждал соседа, что истинный англичанин – джентльмен в любой ситуации.
               – Yes, god damn, – вежливо отвечал Павел Александрович и выходил на палубу.

               После душной каюты свежий морской воздух пьянил голову. Убеждённый в собственном практицизме, Павел Александрович бравировал, отрицая романтику. Но всё же ему нравилось думать, что ночью клипер похож на огромного дракона или многоглавого змея, стремительно рассекающего тьму. В хрипе взнузданного рулевым фантастического существа переплетались всплески разбивающихся о корпус корабля волн, перекличка вахтенных на баке, вздыхающий в парусах ветер, скрип цепей, канатов.
               А ещё, как ни странно, в темноте ярко и реально приходили образы оставленной жизни. Светящиеся окна в мансарде родительской усадьбы, чахлые берёзки над рекой… и старая княгиня.


               «Однажды в журнале попалась мне картинка из Новой Зеландии: синее-пресинее озеро, на берегу – густые заросли розового, фиолетового, бордового люпина, вдали – на невысоких изумрудно-зелёных холмах белые стада овец. За окнами родимого дома в ту пору висело серое дождливое небо, деревья бессмысленно махали голыми ветками, а на картине было столько цвета, что мысль увидеть воочию эти дали прочно засела в моей голове. Батюшка, с которым я не вовремя поделился мечтой, рассвирепел, журнал разорвал в клочья и велел «недоучку», то есть меня, отправить наконец в гимназию, поскольку «от всех этих французов и немцев проку мало». Матушка плакала, зато Прохор Прохорович, снаряжённый приглядывать за мной, ликовал: «Губерния, это вам, барин, не занюханная деревушка. Оттуда и до столицы рукой подать».   

               «Случилось обратное: столица в нашу губернию пожаловала. В «Губернских ведомостях» заметка мелькнула: «Её сиятельство, графиня Ольга Александровна Жеребцова, проездом в своё имение, остановилась в доме губернатора...» Я газетами не интересовался, а Прохор Прохорович, прочитав, загорелся, словно кто фитиль поджёг.  Графиню Жеребцову наставник мой поминал часто: «С этаким-то умом да красотой, барин, Их сиятельство и на английском престоле не подкачали бы». Почему при подобном пиетете Прохор Прохорович, вообразивший себя ловким дипломатом, решил, что графиню легко обмануть – не ведаю, только и меня он в этот грех втянул. Убедил: соврать ради мечты – не злодеяние, любое прегрешение отмолить можно.»

               «Старушек-приживалок в батюшкином доме хватало. Сгорбленные, в допотопных, выгоревших платках и шалях, с немереным количеством румян и белил на сморщенных лицах, они поражали смесью униженности, раболепия и озлобленности. Мне казалось, графиня такой же будет. Ничуть не бывало. Меня встретила представительная женщина в белом чепце и шёлковом синем платье, туго обтягивающем высокую грудь. Прямая спина, правильные черты лица, глубокие, словно обведённые тушью, тёмные глаза, привели в меня такое смущение, что я сделался необычайно развязным.  Размахивал руками, притоптывал, расхаживая мимо дивана, на который она села, и рассуждая о романтической любви достойной девицы и капитана лейб-гвардии Гусарского полка. Девица – скончалась при родах на руках опекунов, принявших участие в судьбе родившегося мальчика, открыв им имя капитана.
               – Этот мальчик, несомненно, вы, милостивый государь? – графиня не потрудилась скрыть скептицизм. – George мой любвеобилен, но… Он, конечно, оставил этой девице какую-нибудь мелочь: крестик, образок?
               Я обнаглел:
               – По словам опекунов, капитан рассказывал: при его рождении некий английский вельможа положил на его счёт крупную сумму. Он поступил так же.
               – Теперь деньги закончились, и вы хотите ещё?
               – Хочу склониться перед вами, графиня, и, если разрешите, поцеловать вашу руку.
               Да простят меня батюшка с матушкой, в тот момент я искренне верил, что являюсь внуком этой замечательной женщины, и даже имею некоторое отношение к английскому трону…
               Графиня всплеснула красивыми руками, звонко расхохоталась:
               – Абдимех, как есть абдимех.
               Видя недоумение на моём лице, пояснила:
               – Нянька моя так неловких людей звала, тех, что и хотят соврать, да не могут. Говаривала: «В каждом абдимехе трое сидят. Сверху – каким он казаться хочет, под ним – каким сам себя считает, а уж в глубине самой – какой есть». Да ты садись, садись-то, поближе рассмотреть хочу.
               Усадила меня рядом с собой на диван, навела лорнет:
               – Что денег не просишь, хорошо. А вот если, скажем, были бы у тебя деньги, на что потратил бы?
               Захлёбываясь словами, в каком-то нелепом восторге я поведал графине свою мечту. Она качала головой и улыбалась:
               – Абдимех… Соблаговолишь отобедать со мной?
               – Не посмею отказаться, графиня.
               – Фи, милый… называй меня просто бабушка.


               Павел Александрович, покусывая кончик карандаша, так углубился в воспоминания, что не сразу заметил изменения в обстановке. Предметы вокруг уже не просто скатывались в одну, другую сторону, а летали в самых непредсказуемых направлениях. Чемоданы, свёртки, выдвижные ящики каждую минуту оказывались на новом месте. Вместе с ними менялась и ориентация в пространстве. Когда дверь почему-то оказалась на потолке, в неё впал Кейв-младший с сообщением: «Штормит, мистер Б. Лобовой ветер». В подтверждение сказанного послышались ревущие звуки ударов – волны с гулом разбивались о настил палубы. Мгновенно стало темно.
«Не зажигать свечи! Не зажигать свечи! – кричал где-то рядом стюард. В соседней каюте плакали и молились. Сверху (или снизу) хрипло ругались моряки, трещали канаты, клокотал ветер.
               Даже после того как шторм стих, в наступившей тишине пассажирам ещё какое-то время казалось, что запертые в жестяной банке, они щепкой взлетают вверх, потом падают вниз, опять взлетают…
               Стюард, заглянувший в каюту, пожаловался:
               – Беда у нас. Несколько дюжин бутылок портера побились в кают-компании.
               Наклонился, убирая в шкаф валяющиеся на полу дорогие чемоданы мистера Кейва-младшего, потёртый студенческий чемоданчик Павла Александровича, его же довольно внушительных размеров тряпичный узел.
               – Нет-нет, это не надо.
               Павел Александрович вскочил на ноги, крепко прижал к себе узел и опять вернулся на койку. Когда стюард ушёл, Роджер-Уильям Кейв-младший кивнул на объёмный груз, засмеялся:
               – Как вы забеспокоились. Можно подумать, в этой бабушкиной шали завязано золото.
               – Что? Да, именно.
               Пальцы Павла Александровича лихорадочно забегали по грубой ткани, ощупывая узел.
               – Тридцать тысяч франков золотом. На покупку земли и обустройство фермы.
               – God damn! – восхитился журналист.


               «Пошёл второй месяц плавания. Приближаемся к мысу Доброй Надежды. Если удастся благополучно миновать его, Новая Зеландия – не за горами. Сосед по каюте заинтересовался моим прожектом. Не понимает: газетчики, реклама только вредят делу. Устал я от людей, вторгающихся в мою жизнь». 

               «С Николаем Гавриловичем мы почти подружились. Выпускник Петербургского университета он бесстрашно говорил в классе нам, гимназистам, слова, которые пахли Сибирью. Я впитывал как молитву: «Теперь всё чаще порядочные люди стали встречаться между собою. Да и как же не случаться тому все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым годом? Со временем это будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет других случаев, потому что все люди будут порядочные. Тогда будет очень хорошо*». Не знаю, было ли мне дело до других людей, с горечью я осознавал собственную неспособность к действию, но чувства мои были задеты.»

               «В год, когда я окончил гимназию, скончалась графиня Жеребцова, оставив пять тысяч ассигнациями «названному внуку на свершение мечты». Два года занял у душеприказчиков розыск меня. Не ведаю как, но они справились. Деньги ушли на странствия по России. То, что я видел в провинции – было тоскливо, а временами страшно. Казалось, всем не хватало воздуха для того, чтобы жить так, как должно, не опасаясь иметь своё мнение, не опасаясь поступать по совести… Я не мог ни с кем разделить своё чувство, отчего становилось вдвойне тяжелее».


               Павел Александрович, разволновавшись, вышел на палубу. Океан тихонько вздыхал и искрился на солнце. Мистер Кейв-младший, как всегда безупречный, несмотря на жаркий день, в жилете из черного атласного шелка с цветочным узором, шёлковой рубашке и клетчатых серых брюках, свесившись через борт клипера, общался с вожаком стаи дельфинов, сопровождавших парусник:
               – Тебе хорошо: делаешь что хочешь. А джентльмен должен придерживаться определённых правил. Ты смог бы всегда поступать по правилам?
               – Пфф! – ответил дельфин, высунувшись наполовину из воды.
               – И деньги тебе не нужны. Этому чудаку, моему соседу, они тоже не нужны. Овец, видишь ли, считать собрался. Да на такие деньги можно начать выпускать газету. Это была бы лучшая газета на островах, и всё окупилось бы, я тебе клянусь. А потом, уже, для души можно и барашков, если ему женщины не нужны, – усмехнулся журналист. – Не знаю, как у вас, а у людей, друг, порядочные женщины стоят дорого.
               Дельфин выпрыгнул, завис в воздухе, заглядывая в глаза собеседнику и развернул стаю назад.
               А «чудак» тихо вернулся в каюту и снова открыл тетрадь в кожаном переплёте.
 

               «Судьба ещё раз свела меня с Николаем Гавриловичем. Мы проговорили всю ночь, он спорил, уверял: грядут изменения. Но в силу ли характера, или чего другого, у меня не было сил ждать. Имение, доставшееся от отца в наследство, я задёшево уступил дядюшке, получил паспорт, посчитал необходимые траты… Оставшиеся деньги придумал отдать тем самым порядочным людям, о которых рассказывал учитель. Хотелось верить: они поспособствуют свершению добра.»

               «С добром вообще-то вопрос сложный. За несколько дней до отплытия из Лондона встретился я с Александром Ивановичем Г. Мудрый, сухой, вежливый, он напрочь отказался от денег: «Ни типография моя, ни пропаганда в дополнительных средствах не нуждаются». И лишь после моего напора согласился взять под расписку, положив деньги в банк, обещая, что будет расходовать их лишь в экстремальной ситуации. Святой человек. Зачёсанные назад волосы с проблесками седины, высокий лоб, внимательные тёмные глаза, требовательно глядящие на окружающих.
На следующий день вместе с Г., и его спутниками, господином, который назвал себя Николаем Платоновичем и дамой лет на десять-пятнадцать моложе обоих, отправились в банк. Не стану повторять слухи, дошедшие даже до меня, весьма далёкого от прогрессивных кругов. Эти трое восхищали красотой, благородством помыслов и поступков. Невозможно было не отдать дань высоте их отношений».


              Павел Александрович вдруг вспомнил видение прошлой ночи. Взволнованный рассказами соседа по каюте о неизменных штормах, туманах и прибрежных скалах в районе Мыса Доброй Надежды, он стоял на палубе, когда по левому борту появился светящийся силуэт корабля, почему-то без парусов. Лишь лёгкая дымка клубилась между реями.  Мелькнула радость: «Мы не одиноки», и тут же погасла. Забегали вахтенные, истово начал креститься оказавшийся рядом стюард: «К беде призрак, к беде…»
 

               «Как часто мы в жизни принимаем химеру за реальность. Свои тридцать тысяч франков я взял золотом, остальные двадцать тысяч оставил на усмотрение Г. Зашли в книжную лавку обменяться расписками, тут и возник казус: при пересчёте у меня не хватило десяти фунтов.
               Надо сказать, я дотошно посчитал предстоящие расходы, и потеря даже такой малости огорчила. Но более всего удивили лица моих сопровождающих: тех, которыми я только что восхищался. Во взгляде дамы сквозила неприкрытая враждебность, мужчины, стыдясь себя и друг друга, обменивались взглядами, преисполненными оскорблённым чувством собственника.
               Пришлось вернуться в банк. И, хотя кассир повинился в ошибке, я увидел своих спутников иными глазами. Не было в них внутренней радости, только съедающие душу страсти, жажда подчинения и обладания другим человеком. Упаси меня боже от таких чувств».

               «Действительно ли принесут мои деньги пользу многострадальной родине? Или, пренебрегая другими мнениями, мы все заблуждаемся… Эти люди, как и я, выдавали желаемое за действительное и верили в то, во что хотели верить. Но теперь уж поздно рядить. Дело сделано.
               Мне даже показалось, сейчас раздастся смешок старой графини: «Абдимехи»...


               Фразу закончить не удалось. Небо почти мгновенно потемнело, внезапно налетевший ураган накренил парусник, с силой бросив на подводный риф, затрещала обшивка корабля.
               В какой-то дымке, почти не отдавая отчёта в происходящем, Павел Александрович наблюдал, как волны, перекатывающиеся по палубе, швыряли сорвавшуюся с креплений шлюпку, как ринулись в неё пассажиры. Первым, прижимая к себе большой тряпичный узел, в лодку заскочил мистер Кейв-младший. Ещё через минуту высоченная волна подхватила шлюпку, бросила на скалы, из воды на секунду показались руки людей...
               Следующая волна сняла клипер с рифа.



* Н.Г. Чернышевский. "Что делать"