Чёртов кореш

...На этот раз Ножиков погудел всерьёз — месяца два без малого. После чего — а куда деваться? — въехал победоносно в делирий. Тут-то и заявился к нему чёрт и сказал:
— Ну что, корешок, приплыли, да? Давай тогда знакомиться! Вот гляди: ты хотя мужик вполне паскудный, но сидит ещё в тебе гнильца: блудуешь ты мало, и злобы настоящей нету в тебе! Потому полная любовь у нас с тобою впереди, а пока, так уж и быть, выпишу тебе аванс — валяй, проси чего-нибудь...
—  Мне бы выходиться...  —  отвечал ему Ножиков слабым голосом (а был он намертво принайтован простынями к железной койке, на которой лежал без штанов, и по тонкой трубке затекала по капле в измученный организм бесцветная водичка), —  выходиться  бы...  и домой скорее...   мне ж...  это... работать надо... и чтоб не пить больше...
—  Ах, ты мой сладкий... Работничек!.. — издевательски хихикнул чёрт, оскалив нечистые, кривые, совсем поганые зубы, —  а впрочем, изволь, это дело не хитрое. Однако — палочка-то завсегда о двух концах, смекаешь, да? Пьянку, положим,  я отключу без вопросов, а вот куда тебя тверёзого занесёт — то мне неведомо. Так что решай, корешок, рискнёшь, или как?..
- Да, — тихо отвечал Ножиков, — пускай занесёт... лишь бы... только чтобы... — и тут он не сдержался и тихо заплакал мутной, нездоровой слезой:
— жить я хочу... очень...
— Ладно, уговорил! — весело  сказал чёрт, хлопая Ножикова по одеревенелому плечу, — не горюй, корешок, дыши воздухом, выправляйся, да гляди —  грешить не забывай, тогда скоро свидимся!..
И пропал. А Ножиков моментально заснул и наутро проснулся фактически здоровым человеком.

                2.   

...Получив на руки имущество — беззубую расчёску, связку ключей и паспорт, и расписавшись, что претензий, дескать, не имеет, Ножиков безо всякого чувства благодарности покинул нарколожку и пошагал домой. При выходе за ворота его, правда, легонечко так качнуло и как бы даже ослепило, но — устоял...
С Васильевского  до  Автова —  путь не близкий, а  что поделать, денег ни копья, а лаяться с кондукторшами душа не лежала вовсе. А в метро его и трезвого давно не пускали.
Да и денёк уж больно хорош! Ножиков шагал, изумлённо радуясь весне —  она в новинку ему была, ведь когда входил в штопор, морозы ещё стояли...
Приятно было также ощутить здоровое,  хотя и подзабытое, чувство голода. Голова была на удивление ясная, мысли в ней текли прямо, ни за что не цепляясь, и он прикидывал уже, что надо будет сделать сегодня же, не откладывая:  куда позвонить, с кем повидаться... Ничего, ничего! Всё ещё поправимо, жизнь продолжается...
...Смущали, правда, прощальные слова чёрта, да наглая его улыбочка... И —  тоже не беда! — думал Ножиков. Это мы ещё поглядим, кто кого, а то — ишь, кассир выискался: авансы он тут будет выписывать, мать твою в дамки...
...А, может, и привиделось просто!.. Ясное дело, привиделось, он же совсем больной был. Очень даже законно: болел человек сильно, имеет право! Поболел, поболел, да и поправился — вот вам и весь хрен до копейки...

                3.

...Ножиков отпер раздолбанную дверь и шагнул в прихожую. В проёме коридора он увидал незнакомую бабу в халате и с полотенцем на башке. Баба на миг застыла, а потом вдруг, скорчив страшную рожу, завизжала пронзительно и гадко —  и кинулась в сторону кухни. И тотчас выскочила обратно, сжимая в вытянутых узловатых граблях натуральный, нешуточный топор.
— Стоя-а-ть! — рявкнула она на Ножикова, — ни с места, падаль!.. Урою!
— Чё орёшь, дура, — спокойно ответил ей Ножиков, — нужна ты мне... Понаселили тут вас, ****ей…
Он и озлобляться не стал, не видя в том никакого проку: что возьмёшь с дуры отмороженой... Жидократы херовы —  вот кого мочить беспощадно!.. напустили в город босоту... Сами-то в хоромах засели, суки, с холуями да охраной — хрен достанешь... Ничего, придёт час, достанем! Всех гадов достанем, а первым делом —  тех орёликов из агентства, что опустили его из хотя и сраной, но фактически двушки в этот трижды сраный бомжатник...
Родная мысль, обойдя привычным кругом, умиротворила окончательно, и Ножиков предпринял попытку пройти к своей комнате.
Баба, однако, и не думала отступать. Изобразив  отменную, прямо как в кино, боевую стойку, она перехватила топор половчее и властно гаркнула:
— Эй, Лёха, Вилли, Васёк! Быстро все сюда, тут какая-то рвань в хату лезет! С ключами, гад!..
Ножиков качнулся было к ней — толковать, урезонивать, но тут ожила сонная квартира — и началось непотребное...

        …Распахнулась с левой руки дверь, за которой давеча вполне благочинно существовала безымянная бабуська-одуванчик, что шустрила по бутылочному вопросу,  и в прихожую вывалился — вот так номер! —  здоровенный, полуголый... негр!..
...И снова стукнула дверь, уже  в дальних недрах коридора, громко пролилась в унитаз вода —  и ещё один негр, без штанов даже, а так, в одних каких-то цветастых трусах до колен, нарисовался против Ножикова и стал рядом с первым. А с другого флангу, в пыльной темноте, обозначилась тоже харя, но другого фасону, такая узкоглазая,  будто китаец...
"Чур меня, чур!" — пронеслось в голове у Ножикова, — " Это когда ж успели?.. Беженцы, что ли... не сожрали бы..."
Тем добросовестнее постарался он настроить голос на мирный лад и  сказал им всем вместе:
— Да вы чё, земляки, я ж тут прописан, — он махнул рукой в сторону коридора, — я ж в больнице лежал, вот справка...
— Прописан, говоришь? Справка, говоришь? — как-то слишком уж весело всхохотнул первый негр (а Ножиков зачем-то отметил краем ума, что говорит он чисто, без акцента), — а ты, фраерок, ничего не перепутал, не? Может, у тебя  и ксива есть?..
— Конечно, есть! — быстро закивал Ножиков и полез за паспортом. Очень не хотелось омрачать начало новой жизни скандалом и склокой...
—  На, гляди:  вот прописка...
— Ой, Лёха, ты поосторожнее с ним! — подала голос дура с топором, она всё ещё топталась позади мужиков и оружие своё не опускала.
— Спокойно, крошка, не дёргайся, — ответил ей первый, видимо —  главный, негр, — видишь, у парня ксива, парень в законе, не нам чета...
И страшный негр Лёха ласково протянул к обомлевшему Ножикову лапу и осторожненько, будто пчелу  за крыло, ухватил  за уголок истрёпанный, до сей поры не обмененный, ножиковский "серпастый и молоткастый".
— Погоди-ка, фраерок, — вдруг сказал он, — а  которая комната твоя, э?
— Дак вон, — отвечал Ножиков, — вон та, по коридору вторая, против кухни...
— Что?!. — взревел Лёха, — где?..
Глазищи его дико крутанулись и вовсе выпрыгнули из лица. И всё кодло разом, как по команде, грохнуло и зашлось в неудержимом хохоте. Даже дурища прыснула, топора, однако, не отпуская.
Вволю наржавшись и утерев слезу, Лёха произнёс, рыдая:
— Ну, фраерок, да ты прямо везунчик!.. Или знал, что Зямы нету дома? Ты прикинь, фраерок: наш Зяма — как два меня, плюс Васёк сверху, — Лёха кивнул в сторону китайца, — и чёрный, как гуталин, меня черней... Ты горную гориллу в зоопарке видел, да? Вот это наш Зяма!  И норов тот же... К тому же, он у нас оч-ч-чень идейный сионист... Ну и прикинь: приходит какой-то белый необрезанный алкаш и качает права на  Зямину комнату...  Ты ваще сечёшь, на что нарываешься, дурилка?..
Он вдруг стал серьёзным.
— Всё, — сказал, — амба, посмеялись. Давай, что ли, ксиву твою поглядим.
— Так, так - та-а-ак, ну-ка, что ты за птица... —  сосредоточенно бормотал он, пролистывая истёртые странички...  Ножиков ревниво следил за мельканием жизненных вех: родился... выдан... с гражданкой... расторгнут... военнообязанный... прописан... выписан... прописан...
— Значит, так... Ты, парень, вот что... — сказал наконец Лёха раздумчиво и проникновенно, вскидывая на Ножикова  свои бешено-весёлые глазищи, — ксиву эту засунь-ка себе в задницу, понял? В свою грязную - белую - задницу! — и он мягко, но убедительно вдвинул паспорт Ножикову в нагрудный карман.
— А тем ублюдкам, что  её нарисовали, передай пламенный привет от Лёхи Блондина, от меня, то есть... Так и скажи, дескать, Блондин велел вам, гондонам, привет передать... — и усмехнулся гадко.
Между тем другие двое, осклабившись, стали подтягиваться к Ножикову — не злобно так, без угрозы, но убедительно:  с одного боку второй негр, тот, что в трусах, с другого боку —  китаец...
— А теперь, — сказал Лёха, удовлетворясь этим манёвром, —  давай-ка отсюда ножками,  и постарайся не оглядываться, очень тебя прошу...
Тут вся компания начала тихо надвигаться на Ножикова... И отступил Ножиков! Не со страху, нет — от неожиданности происшедшего и полной его невообразимости...
— И вот ещё что, — продолжал напутствовать черномазый Лёха, — ты учти: здесь тебе не Аляска, беспредела никто не потерпит. Так что в этой хате ты не был, и нас не видел! А мы — тебя. Адресок забудь навеки, и вообще в этом квартале больше не светись — дольше проживёшь! А ежели ты, сучёнок, копам настучишь, тогда лучше сам  заранее удавись... Пшшё-о-ол!.. —   И захлопнулась дверь...

                4.

Ножиков стал медленно спускаться. Спорить было не о чем, да и не с кем. Всё, здесь ловить нечего, факт. Последнего лишили, гады, — стучало в гулкой голове. Куда теперь, разве к Зинке?.. Или на Обводный, к Кузьмичу?..
Вдруг острая беспросветная тоска скрутила сердце — ведь всё, всё кончено! Нет исхода — добила жизнь окаянная, загнала вконец, только под  забором сдохнуть... Где забор?..
— Га-а-ад, твою мать!.. — раздалось в ушах сквозь внезапный скрежет и звон. Какой-то мелкий, рыжий, на бородавку похожий автомобилька  образовался перед самой мордой Ножикова, навалившись на тротуар левым боком и впустую крутя задравшимся колесом. Нелепый какой-то, несуразный — не сразу и дошло, что у него только  три колеса. Мать честная, чего только не бывает!.. И ехал почему-то по встречной...
Ножиков стоял столб столбом, едва соображая, что чудом спасся, и пялился, как пьяный баран, на ненормальное это трёхколёсное чудовище, из недр которого, путаясь в руках, ремнях и ботинках, стремился выскочить маленький и толстый, очень свирепый мужчина, который всё говорил и говорил, а точнее — орал, всякие обидные слова.
— Э-эх, ну, я т-тя, пидараса,  щ-ща-а... — разобрал Ножиков и, не дожидаясь, пока свирепый освободится, рванул через улицу...
...Остановился в соседнем квартале —  сердце  зашлось, и в груди клокотало. Едва отдышался — тут его и заколотило. Затрясло родной и знакомой похмельной дрожью. Надо выпить! Напоследок принять — за упокой бестолковой души! — и сдохнуть. Под забором. На помойке. В канаве...
...В сквер податься —  кто-нибудь да ошивается там из постоянных, небось уважат старого кореша, нальют перед смертью...
Обретя цель, Ножиков с облегчением устремился. Не тратя сил на раздумья об увиденных невероятностях, не замечая даже неуловимого преображения родного скверика, знакомого до последнего, намертво обоссанного алкашами куста, пронёсся Ножиков в дальний угол, где всегда стояли ржавые качели, но которых теперь не было, а был почему-то фонтан, причём не новый, а такой с виду, будто стоит здесь тыщу лет... И при этом  сухой, как язык с бодуна.
Ещё издали, близоруко щурясь, различил Ножиков три скорбные фигуры на лавке, и одна показалась ему знакомой: никак Вовчик Палёный?.. Это была бы большая удача! И что за беда, что помер Палёный ещё по осени — не то денатурату опившись, не то азеры его за долги замочили, разное болтали-то, так что не мог он тут на лавке сидеть, никак не мог, однако ж и негры с китайцами у нас по коммуналкам прежде не обретались...
Но ежели это Палёный, то и Кузьмич должен рядом шариться, а раз Кузьмич — значит, будем жить!.. Так что щас мы, скоренько...
Взмокнув и задохнувшись, вылетел Ножиков на пятачок и плюхнулся на лавку.
— Здорово... зе...мляки... —   выдохнул он, сипя, и попытался изобразить в улыбке радость встречи, но попытка не удалась, разбившись о каменно-тупые взоры "земляков". И Вовчик, старый кореш, тоже — смотрел на него тупо и как-то строго. И был он, с одной стороны, натуральный Вовчик Палёный, родной и незабвенный, а с другой — ну, совершенно посторонняя рожа...
Ножиков умолк, переводя глаза с одного "земляка" на другого. Молчали и те. Тренированным нутром чуял Ножиков, что они едва начали, а главное — что было у них!..
— Мужики! — начал он проникновенно, но осторожно, стараясь настроить глотку на режим максимальной искренности, — вот как на духу, мужики, только из нарколожки, всё отобрали менты поганые... Вы, это, мужики, Вовчика-то знаете, не? Он тут это, с Кузьмичём-то... Вы, это, налили бы, а, мужики?.. Трубы горят — сил нет... За мной не пропадёт, вы ж знаете, меня тут все... Я отработаю, а?..
Мужики молчали, видать, кумекали. Будто не за родного держат! Обидно, между прочим.
— Вовчик, говоришь?.. — произнёс, наконец, тот, который и был Вовчиком. Или не был... — давно его знаешь?
— Это которого Вовчика, того пидора в супере? — включился второй "земляк". Ножиков обернулся к нему в надежде — и обмер: мать твою в дамки, опять негр!.. Да что же это такое... Обложили...  А ведь не сразу и дошло — привыкать, что ли, начал... 
Но тут проявился третий. И сразу стало ясно — он главный.
— А ну-ка, братва, тихо!  — сказал он властно и развернулся к Ножикову широким торсом. Он неторопливо обошёл глазами всю неказистую ножиковскую стать, ещё раз внимательно поизучал  морду и вдруг спросил:
— А скажи-ка, друг, ты на вид вроде как грамотный, да? Ты по-русски читаешь?
— А-а... м-м-м... м-мня-а.. — только и смог выдавить Ножиков в ответ на такое.
— Чё мычишь-то, речь отнялась?  —  беззлобно наступал главный, — говори толком:  можешь, нет? Вот, гляди: переведёшь нам эту маляву — нальём...
И он одной рукой вынул из-за пазухи какую-то бумагу, а другой добыл снизу, из-под лавки, ненормальную квадратную бутылку, в ней мягко плескалось зелёное...
Ножикову вовсе сделалось дурно от всей этой несуразицы, а от вида зелёного в бутылке даже нехорошо качнуло, и подвалил к горлу тоскливый тошнотный ком... И к чему здесь, на хрен, какая-то малява...
Но главный терпеливо ждал ответа и бумаги своей не убирал. Ножиков глянул — ничего такого, бумага как бумага... Текст какой-то, буковки разные... Вроде знакомые, буквы-то... Ну, это же кириллица, ну и что... Так, а что здесь...
...И тут до него дошло всё разом!.. Всё это творящееся вокруг  сволочное непотребство, которое, будучи отторгаемо трезвым умом, неотступно гналось за ним по пятам с утра — от самых ворот нарколожки до непутёвой этой лавки в переродившемся сквере... Господи, Твоя воля, иже еси!..
...Мир вокруг был заполонён инглишем! Вывески, объявления, реклама — всюду один только инглиш!.. Весь город —  до слез, до сведения скул жалеемый им Ленинград (ах, как быстро позабыли, суки, это настоящее, такое родное и приятное на вкус имя!) — квакал на инглише! И все люди вокруг — да и люди ли это? — свободно трещали, и Ножиков сам, до сей поры не чуя подмены, болботал, как и все, запросто, будто на родном...
...Как случилось такое, почему?.. Кто допустил?.. Падла Ельцин с жидами?.. Сколько времени он провалялся — год, десять, двадцать?.. Война, что-ли, была, и нас завоевали?.. И теперь  здесь, у нас — Америка?.. Или — того позорней: Австралия?.. Погодите-ка, а я-то как же... я ж сроду... и в школе вроде — немецкий?..
— Дык, ты чё, землячок? — главный между тем по-прежнему глядел ему в глаза и всё протягивал свою дурацкую бумажку, — сработаешь, или сперва хлебнёшь?
И другою рукой он протянул Ножикову бутылку. Ножиков судорожно кивнул, схватил её обеими руками и, не успев даже толком разобраться в подступившем гадском чувстве, жадно приник...
...Ох, и крепко, видать, окрутила его поганая сила!.. В самых страшных своих похмельных муках и спазмах не помнил он такого яростного блёва. Да что блёв! То была беспримерная, вселенская катаклизма — миры, содрогаясь, гибли в космических взрывах!..
...Сквозь сатанинский свист и хохот, сквозь пульсирующие кровавые удары донеслись до него испуганные голоса:
— Быстро, на хер, сваливаем, это ж припадочный!.. Вечно приключений на задницу...

                5.

…Когда Ножиков начал приходить в себя, никого рядом не было.  Только валялась на земле одиноко давешняя бумажка. Он поднял её. Просмотрел. Попробовал осознать прочитанное — ни хрена не вышло! Какое-то воззвание (опять, что ли, сектанты?..): "Братья во Господе Гаутаме... Да восходит ваш  Дао..."  Глянул в конец:  "Всемирный Центр Русского Духовного Возрождения. Новопетербург. Аляска."... Ну, полная задница...
Ножиков поднял голову и огляделся. Разум его вдруг  прояснился, мысль заработала чисто и чётко. Бумажку засунул в карман — после разъясним... Непонятно, откуда — по сердцу распространился странный, небывалый покой.
...Стало быть, всё правда! Стало быть, наяву, а не в бредовом сне, сторговался он давеча с врагом рода человеческого — и не обманул ведь, что характерно, паразит рогатый:  организм спиртного  принимать более не может — факт!..
...И ещё факт:  вот, будьте любезны, провалился в параллельное измерение! Теперь всё понятно — и повальный инглиш, и трёхколёсные эти автомобили, с ездой по левой стороне (а задним умом он вспомнил, что все встреченные им машины были о трёх колёсах...), и страшный негр Лёха с компанией нехристей, и захватившая его комнатёнку сионист-горилла с издевательским именем...  Одно неясно — что теперь делать, как жить в этом параллельном мире?.. Как-то ведь надо устраиваться...
Он ещё прислушивался, по инерции, к ощущениям в животе и мозгах — там наступало отрадное затишье, —  а мысли, непривычно отчётливые, уже катились в спокойном пульсовом ритме: что надо бы затаиться на первое время, приглядеться к  местным повадкам... чья тут власть, у кого сила, что за строй?.. и вообще...
Он поднялся, расправил плечи и двинулся к воротам. Над ними увидал он выцветший транспарант, на котором без труда разобрал текст: "ИСТИННЫЕ ПАТРИОТЫ ГОЛОСУЮТ ЗА СЕРЁГУ ДЭВИДСОНА, СЕНАТОРА-РЕСПУБЛИКАНЦА ОТ ШТАТА НЬЮ-ЛАДОГА!!!"
Ножиков смачно сплюнул и потрусил прочь, в сторону Обводного...


                6.

...Прошли годы. Майским нежнейшим утром сошествовал Ножиков на террасу, скинул халат и голяком – а кого стесняться-то? – прямо через баллюстраду, обрушился в бассейн. Бассейн был невелик, под стать усадьбе, а точнее говоря, — доходам, однако для скромной жизни непьющему человеку  — за глаза... Место удобное, и сообщение: пять минут до автобана, а там на скоростную полосу, и газуй  себе! Четверть часа — и ты на Васильевском...
Опять же престиж: вокруг сплошь профессура, чиновники, управленцы всякие... "Солидные", как их, в смысле — нас, тут называют. Свой Деликатный Клуб... Что-то, однако, давно приглашений не присылали... Пришлют ещё, куда  денутся, он для них завидный клиент...
...Может, всё же решиться? Приобщиться к утончённому местному разврату? Если хоть половина того, что про эти клубы болтают, правда, то... я вам доложу... талантливо отдыхают!..

...Ножиков плавал, нырял, зажав в щепоть ноздри, отфыркивался как молодой морж, и всё порывался привычным манером поправлять ненадетые плавки. Тут мелодичный женский голос окликнул его из тенистой глубины террасы и сообщил, что завтракать подано. Постанывая от телесного счастья, Ножиков полез из воды.
...А денёк-то каков, размышлял Ножиков, лениво хрустя тостами и ковыряя вилкой бекон в яйце, обильно политый любимым чесночным кетчупом... Чистое лето Господне! Спешить было некуда —  шла предсессионная неделя, и, честно сказать, ему нечего было делать на кафедре — ассистентов разве отпидорасить,   для порядку...
А то — пёс с ними! Не маленькие, сами разгребутся... Остаться дома и заняться нетленкой! И то дело — давно пора сказать своё веское слово, благо подвернулась оказия:  сорбоннские умники нижайше испрашивали статью в свой юбилейный сборник. Разумеется, по вопросу влияния братьев Марксов на поэтику раннего Джугашвили... Ну, нет других тем, хоть ты усрись! Вот неймётся-то бедолагам:  вбили в свои дурацкие бошки, будто бы трепетный Джо как обчитался в детстве Карлом и Фридрихом, так и пёр в этой струе всю  жизнь — бог ты мой, какой примитив, какая поверхностность восприятия! А всё потому, что не видят — и главное, не хотят видеть! — за деревьями интеллектов сердечного леса (хороший оборот, надо запомнить...). Поверить суровой алгеброй гармонию простодушно-ликующего сердца — сомнительно это, господа, ой, сомнительно!
Вот за это-то он им и врежет. По самое "не балуй"... А название будет такое: "Карл и Фридрих Марксы: влияние пангерманского символизма на поэтику семантических архетипов Аляски. Анализ текстов Дж. Джугашвили романтического периода." И напишет сразу два варианта — по-русски и по-английски! Это будет сильно, почти сенсация. А эпиграфом  — малоизвестную формулу Андропова: "Джугашвили — это наше всё..."
...Шум, конечно, будет: Шикльгрубер с Плехановым на дыбы встанут, мюнхенская банда их поддержит, Достоевич, как водится, подпоёт... А и поделом поганцам:  вишь, возомнили! Интеллектуальные, понимаешь, экстремисты, мать их в дамки...
Ножикову сделалось волнительно и сладко, по пути в гардеробную он даже притиснул было Глорию — несильно так притиснул, как бы по-отечески. Тем не менее, девка замерла и, заведя глаза, напряглась, что твоя струна — ох, и горяча, ох, горяча!.. Ножиков и не ведал прежде, какие горячие  эти филиппинки... Или таитянки?.. А пёс их разберёт, какая разница-то... Но девку, однако, отпустил, отправил в кухню — нечего тут, не до глупостей, сперва тезисы набросать...

                7.
Переодевшись в лёгкое домашнее, Ножиков позвонил на кафедру, сделал распоряжения, затем прошествовал в кабинет, включил компьютер и, умостившись в кресле, задумался...

...Что говорить, жизнь, конечно, наладилась. Этаким манером — чего ж и не жить-то? Проблем, скажем прямо, фактически нет. Профессия почтенная, должность и вовсе престижная. Опять же — известность, можно сказать — слава...
...Знали бы, недоделки, чего стоила ему  эта слава первого в мире знатока живой русской речи!.. Вообще местных он не сильно уважал — пожиже наших-то!.. Живут, в общем, тихо, не бузят. Мировых войн тут отродясь не бывало, тем более — революций. Хотя есть, конечно, недовольные, босота всякая...
…И нравы — свободней не бывает, потому, надо думать, и не бузят. Да, это у них грамотно налажено, институт экономок взять, к примеру. Ведь  всех цветов и сортов, выбирай, не хочу... Причём заметьте: не прислуга, не шлюха позорная — экономка! Уважаемый человек:  сертификат, санитарная книжка, профсоюз — всё как у людей... А темперамент, а умелость... одно слово – профи!
...Нет, кто бы мог подумать: это он-то, которого всю жизнь от нацменов тошнило, ведь за людей не держал!.. А тут — нате вам, Глория...  Однако — после, после, не расслабляться!
Он набрал заголовок, выставил эпиграф. Похихикал про себя — некому, чёрт побери, юмор оценить, обидно... Опять задумался. Надолго.

                8.
...Здесь познал он удивительное чувство: удовольствие от факта жизни, от всех её сторон и граней... Когда всё в радость, всё – в  кайф. И работа, и досуг, и быт! Это ли не счастье? Тут и водки не надо! В смысле — виски... Какая уж тут, на хер, водка --  сивухой травятся, уроды...
За несколько лет он узнал об этом мире всё, необходимое для полноценного  проживания. Что ж, мир как мир, хоть и не такой уж параллельный, а жить можно, если, конечно, пообвыкнуть и не цепляться за прежнее. Ножиков вполне пообвык — куда деваться-то? Воспоминания о родном мире сильно потускнели, наплывали всё реже. Он нарочно гнал их прочь — что зря сердце рвать, если возврата не будет? Да и хотелось ли возврата — вопрос!..
...А вот хотелось, мать вашу в дамки! Редко и на мгновенье какое-нибудь, а подбиралась к сердцу саднящая печаль, тоска о родном мире с его родным дерьмом, где Россия была Россией, водка — водкой, и всякие там жиды знали своё место — не то что здесь...
…Вот с этим обидным фактом никак не мог примириться Ножиков, как ни гнул, не ломал себя — не мог! Не доглядели местные, проворонили — давно ещё, до нашей эры, а теперь и захоти, так поздно, теперь у пархатых — сила! И на жидов-то не похожи, чистая, понимаешь ты, помесь негров с китайцами, даром что в пейсах, понавешали кругом свои шестиугольники и, знай, болбочут — гры-гры, да шма-шма... А всё жиды!
…Ох, и уважают их, мать честная! Да и как не уважать: такую империю  отгрохали — вся Азия, пол-Африки, весь юг Евроамерики — всё под ними! Моря и порты — у них, руды, алмазы, нефть, лес — всё у них... А армия?.. Тоже фильм ужасов: как покажут по телеку на весь мир парады в Иерусалиме и Пекине в день взятия Рима — глядеть тошно, хоть вешайся... Эти ихние хвостатые торпеды, гаубицы лазерные на верблюжьей тяге да слоновья, прости господи, кавалерия... Слоны ненормальные, больше наших, не слоны — динозавры всеядные! Танки против них — игрушки, подцепит бивнями и перевернёт, как пустой чемодан...
...И как хитро рассчитали: где какая буза – они туда враз слоновий эскадрон на постой, для поддержания, значит, порядку. Ихнему слону в день два центнера фуража отдай и не греши, не то взбесится, да как пойдёт всё крушить... Вот и вся арифметика: за неделю постоя любую державу по миру пустят.
Словом, проморгали... И это надо будет взять на заметку! Как предупреждение, что ли... Будто жива  ещё надежда вернуться в родной мир...

...А как тосковал первое время, как ночей не спал, подушку грыз, как на стены кидался... Даром, что алкоголь не принимался организмом (не обманул, постарался рогатый друг!) — не то дал бы он с тоски гастроль!..
Давно утешившись и наладив жизнь, нет-нет, а и вспоминал Ножиков чёрта, всё думал, как бы вызвать его — вдруг пособит, гнус, домой воротиться?..
Вот и сейчас нахлынуло: сидел перед монитором, на котором висело название статьи с ёрническим эпиграфом, который и оценить-то некому, — а мысли улетели ой  как далеко от проблем местной филологии...
…В который раз он перебрал в памяти годы в этом "параллельно - перпендикулярном" измерении. Ну, допустим, пришлось поначалу  несладко, хлебнул-таки местного дерьмеца, так и что? Будем справедливы: не так уж и тяжко пришлось ему здесь, не в пример прошлой жизни. Для бывшего матёрого "совка", прошедшего застой, перестройку с ускорением да полный беспредел дикого рынка, для такого закалённого сражателя с жизнью, каким сделала Ножикова неугомонная родина, здешние тяготы могли показаться разве что подростковой забавой. Хотя, конечно, не подвернись тут такая петрушка с языками, неизвестно ещё, как бы он выплыл...
...А всё равно бы выплыл! Не профессорствовал, так другим чем-нибудь занялся — небось, нашёл бы, чем заняться, всяко бы не бездельничал. У них тут, кстати, с сантехникой не фонтан. Или — автомобили эти позорные, о трёх колёсах, чистый срам... Есть к чему руки приложить непьющему человеку... Как пить дать, выплыл бы.
...Отчего ж тогда не задалась жизнь в родном мире? На чём сорвался?.. Здесь, на чужбине, как ни поверни — всё путём, а дома — кердык. Как так? Из-за пьянки? Так это же следствие...
И всякий раз, пережёвывая эту привычную жвачку, он снова и снова приходил к одному: была в его прошлой жизни главная ошибка! Такая краеугольная, из-за которой всё, вобщем-то, прахом и пошло. Раз в жизни вздумал сыграть в благородного, защитить безвинного, подвигом себя возвеличить... В итоге — ни хрена не защитил, и друга потерял, и себя, мудака, похерил...


                9.

...Этому сучонку пархатому  (и не друг он  был, а так, выпивали пару раз вместе...) нынче что за печаль: сиди себе в своей Канаде на полной халяве, да пейсы на кулак наматывай... У жидов-то на ихнего попа хоть до старости учись, община кормит. Его ж тогда даже и не посадили толком, так, пуганули слегка... Тем более, что и без Ножикова скопился материалец на этого говнюка. Напрасная была жертва, напрасная и глупая, просто несолидная... Если бы знал он тогда, если бы знал!..
...Ведь не за просто так охмурял его строгий опер Бороздюк, не пустые были слова его — хотели они Ножикова к себе, убей бог, хотели!.. Ведь из всей тогдашней тусовки только ему и предложили, больше никому.
И, кстати, ясно, почему хотели, тут логика прямая и прозрачная. У других всяких родни полно кругом, семьи, связи… одним словом — цепи. А Ножиков — вот он весь, один, как перст, свободен, как сопля в полёте, исчезни — никто и не дёрнется... Им такие — позарез... А уж он бы под ними себя показал! Уж он бы развернулся — терять-то нечего было...
...И ведь как в жизни всё перевернулось! Дураки мы были, дураками и остались — быдло, навоз, пыль лагерная, срань господня... А ОНИ —  всегда были сила! Силища! Единственная реальная и действенная ... До Горбачёва всем заправляли, а теперь-то уж и подавно нет и не будет на них управы.
У него аж зубы сводило от досады и злости на соотечественников, этих недорезанных безмозглых баранов:  кем надо быть, чтобы не видеть очевидного! Ежу ведь ясно: все эти депутатики-демократики, патриотики-идиотики, олигархи, бандюки, да чиновничья сволота — всё это херня, декорация, марионетки... Хозяева же, кукловоды — всегда незримы, всегда за кулисами, за кадром... Загляни-ка туда, кого увидишь? Ба, знакомые всё лица! И не особо уже скрываются...  Когда однажды в "Новостях", среди стада президентов, магнатов и дорогих кино****ей мелькнула в кадре монументальная, холёная ряха бывшего опера Бороздюка, Ножиков даже и не удивился. Он уже умный был тогда, два запоя, как никак, пережил...
Конечно, только слепой не видит, кто в стране хозяин — был, есть и вовеки веков пребудет. И он, которого они хотели, звали к себе — мудило грешное, неумытое, дешёвого понта ради изломал себе жизнь, упал в ханыги, докатился до дружбы с нечистой силой и вот, выдернут, будто сорняк, из родного мира, и воткнут, как дрын корявый, в этот паскудный "параллельно - перпендикулярный"...
...Теперь только и дорога ему — в Деликатный Клуб для "солидных", нырнуть, очертя голову, в омут тайного разврата, а там — пропадай, душа!..

— Вот это разговор не мальчика, но мужа, это по-нашему! — прогремел насмешливый, до тошноты знакомый голос. Ножиков судорожно обернулся к дверям:
— Твою мать, ты?!.
— А то кто же? Я, в отличие от некоторых, друзей не забываю! — ответил чёрт и косолапо протопал к дивану. Плюхнулся небрежно, закинул ногу на ногу, бросил в пасть дорогую сигарету с местной травкой, элегантнейшие щёлкнул "зиппой"...
— Ну, здравствуй, что ли, корешок ненаглядный! — заверещал чёрт, — давненько мы с тобой не видались, а  всё из-за тебя! Я же предупреждал: надо энергичнее грешить, а ты?.. Чуть не монахом тут заделался, смотреть срамно... С одной бабой живёшь, до сих пор не прирезал никого — не-е-ет, это не по-товарищески!..
— Ну-ну, не свисти,  —  отвечал ему Ножиков,  — то-то, я смотрю, ты вон как приподнялся: весь в кожах, зубы вставил… На мне, поди, карьерку-то сделал, корешуля?
— А тебя уж и завидки берут, да? — отозвался чёрт, самодовольно улыбаясь, — ну, допустим, не без этого. У нас тоже  материальная заинтересованность, без этого никак... Рыночные отношения — это, брат, святое...
Чёрт поёрзал на диване и приосанился. Смотрелся он, конечно, на все сто! Безвкусно, конечно, и пошло, но добротно. Хотя и не по самой верхней планке: пасть вон блещет золотом — то ли на фарфор не хватило, то ли вкусы плебейские подвели... Да  что с него, рядового чёрта, взять...
А у того рожа зарумянилась, заблестели глазки — зелье, видать, дошло до мозгов, или что там у них вместо мозгов... Кожаная бейсболка сбилась на сторону, из-под неё выглядывал нахально крепенький рог.
— Ну, что думаешь дальше делать? — спросил чёрт, откровенно балдея.
— Да как тебе сказать, — ответил Ножиков, — есть одна задумка: роман хочу написать...
— Иди ты! Вона как... Даёшь, кореш! И об чём, если не секрет?
— Да так, про одного такого, как его из чертей выгнали... За аморалку...
Чёрт аж подскочил, глаза его сверкнули.
— Что-о? — вскричал он, — я не понял, это намёк или...
— Шутка, — ответил миролюбиво Ножиков, — шутка, ну что ты, ей-богу...
— Ты смотри, — строго сказал чёрт, — не забывайся! Тоже шутник нашёлся... Шуточки ему...
Ножиков с трудом сдержал хохот — экий, право, конфуз: чёрта обидел ненароком... Обидчивые нынче черти, тоже с комплексами —  от тяжёлого детства, поди...

— Ладно, — сказал   он примирительно, — давай по-серьёзному. Если без шуток, то скучаю я здесь.
— То-то же, — ответил чёрт, — это другое дело, это разговор. Это я понимаю... Выпить хочется?
— Да нет, не в этом смысле, уж и не вспоминаю даже... Так, вообще муторно: я тут живу себе, в хер не дую, а дома чёрти-что...
— Ты мне мозги-то не компостируй, — сказал чёрт строго, — я твои мыслишки насквозь читаю! Дела давно минувших дней покою не дают?
— Ох, не дают... — покорно кивнул Ножиков, —  кабы всё сначала, уж я бы...
— Знаю, знаю, — перебил его чёрт, — всё знаю и — заметь! — вполне разделяю твои резоны. Правильно мыслишь: не хрен было выгораживать этого мудилу Могендовича! Тем более, от вербовки отказываться. Но ты мне вот что скажи: ведь придётся тебе, болезному, живых человеков душить, зубами рвать, топтать судьбы, так?.. А ты мужик по жизни не злобный, совестливый, вот я и сомневаюсь, сдюжишь ли?
— Сдюжу! — твёрдо сказал Ножиков, — теперь точно сдюжу...
— Ну, гляди, кореш, тебе решать, — чёрт опять сделался весел и даже хитро подмигнул Ножикову, — будь по-твоему! Я тебе одно скажу напоследок: главное —  себя не удерживай, вожжи отпусти, естеству полную волю дай, чтоб никаких сомнений, о`кей?
— О`кей, о`кей! — сказал Ножиков, — я теперь учёный, будь спок!
— Вот и чудненько, вот и ладушки! Дерзай, кореш, — крикнул чёрт радостно. И вмиг исчез. И сразу наступила тьма. А в ней, отчетливо и внятно, зазвучал вживую незабвенный голос опера Бороздюка:

- Итак, гражданин Ножиков, Вы осознали своё положение? Сделали выводы? Или дальше будем в кошки-мышки играть?..

10.

Ножиков осторожно открыл глаза. Да, всё так, как тогда. Кабинет, лампа. Иконописный лик святого Феликса. Скосив глаза вниз, увидал  он давешние драные, поддельные джинсы, перекупленные в общаге за конспект и бутылку портвейна, разглядел лежащие на них худые, узловатые, подростковые руки-грабли, запачканные синей пастой, с обкусанными ногтями... За окном кабинета позванивал вечерний Литейный. На дворе — семьдесят восьмой год. Ноябрь. Всё как в прошлый раз. Но теперь Ножиков знал, что делать.
Он поднял голову и спокойно, с достоинством и, гражданским, можно сказать, мужеством посмотрел в пустые глаза опера Бороздюка. Твёрдым, уверенным голосом он сказал:
— Я всё понимаю, товарищ следователь, и, как честный гражданин и комсомолец, считаю долгом заявить, что данный экземпляр известного антисоветчика и отщепенца мне подбросил однокашник, наймит мирового сионизма Могендович...
…Ножиков излагал подробно и проникновенно. С каждым словом душа легчала, будто освобождаясь от давней и постылой ноши.
Пустые глаза опера Бороздюка медленно теплели, качаясь над широким, как будущая жизнь,  столом…

 11.

...И вновь прошли годы. И вновь, в нечувствительной мгле внутреннего сосредоточения, гулко и внятно бухал над теменем жирный и властный голос Бороздюка — давно уже никакого не опера, а очень секретного, в генеральском чине, босса, играющего в такие игры, что и подумать страшно...
— ... прошу не забывать, — чеканил секретный генерал Бороздюк, — что финансовую ситуацию в стране и в мире мы будем контролировать полностью! Только так! Поэтому для нас с вами ничего — я подчёркиваю: ни-че-го! — не изменилось и не изменится. Кто сомневается, пусть вспомнит ГКЧП... Полагаю, с этим вопросом всё предельно ясно: дефолт — для лохов, а для нас — стратегический манёвр. И точка! Все свободны, полковника Ножикова попрошу остаться...
Загудели голоса, задвигались стулья. Поднялся стук захлопываемых кейсов. Ножиков посидел ещё немного в медитативном самосозерцании, потом медленно вернулся в себя и открыл глаза. Руководители групп, чинами от майоров, наскоро возвращали себе вид преуспевающих буржуёв и, войдя в образ, вальяжно подымались с мест и шествовали из кабинета прочь, деловито гундя меж собой о последних биржевых сводках...
Кабинет опустел. Ножиков встал и вытянулся, вопросительно уставившись в глаза шефу и учителю.
— Сиди, сиди, Горыныч, — сказал ему Бороздюк, пропуская в голос неожиданную тёплую ноту. Ножиков расслабился. Шеф называл его Горынычем не часто, только в минуты особого душевного расположения. А кликуху эту Ножиков заработал благодаря способности своей впадать в особые состояния неудержимого холодного бешенства, во время которых, не теряя разума и воли, мог запросто, голыми руками, развалить кирпичную стену, или толпу людей на кровавый фарш разметать. В буквальном смысле. Бытовало подозрение, ничем, впрочем, не подтверждённое, что в эти моменты Ножикова и пуля не брала…  А вот пламя изо рта — это наблюдали. Небольшое такое, зеленоватое. Хотя сам он не замечал.

— Эх, дорогой ты мой Горыныч! – сказал Бороздюк,  -  устал, поди,  сынок?..
…Да, он мог бывать и таким — заботливым, отечески добрым... Дорогой, единственно родной человек!..  У Ножикова глаза щипать начинало в такие минуты, однако сейчас он быстро одёрнул себя: не до сантиментов, такой момент...
— Устал, батя, — ответил он, — есть маленько... Но — не до отдыха будет, я так понимаю?
— Правильно понимаешь, полковник, ой, правильно! За что и ценю тебя, — Бороздюк быстро вернул себя в рабочий тон, — пойдём-ка пробздимся малость, да покалякаем...
Ножиков кивнул, пробежал по карманам (документы, запасная обойма, рация), проверил оружие.
— Я готов, батя. Охрану?
Бороздюк подумал и сказал:
— Давай вызывай... Ты вот что:  по литеру "Б" давай, режим "Тигр в камышах", дистанция тридцать...
— Есть! — Ножиков быстро набрал код команды.
Они присели, ожидая сбора охраны. Помолчали. Бороздюк сказал:
— Я очень рассчитываю на тебя, сынок. На тебя и твоих орёликов. Молчи, не перебивай! Знаю, что не подведёте... Времена наступают строгие: вот-вот кремлёвских "кабанчиков" одного за другим менять будем, так что...
Его прервал тихий мелодичный звоночек, раздавшийся у Ножикова за пазухой — это начальник охраны докладывал о готовности.
— Всё, пошли, на воздухе договорим... —  Бороздюк хлопнул Ножикова по плечу, стремительно встал и направился  к дверям. Ножиков поспешил за ним.


                12.

…Он очень  любил эти "оперативки на пленэре". Шеф имел обыкновение особо важную информацию давать устно, в просторном, не очень людном месте: и охране есть где развернуть позицию, и посторонним ушам достать не легко — в парке, к примеру,  где-нибудь в ЦПКиО... Особенно если говорить, не шевеля губами.
Ножиков ревниво, как глупая баба, обожал шефа и радовался, что, пусть ненадолго, но всё же не придётся его ни с кем делить. И он действительно отдыхал при этом,  ведь при его службе нормальный человеческий отдых недоступен...
  ...Хотя и считается — и это правильно! — что незаменимых людей нет, в его случае имело место исключение. Бороздюк это знал и ценил. Он сам сделал Ножикова   фактически с нуля, сам вёл его по всем путям, превращая в часть себя, в некий добавочный орган, и вся его работа, все его дела — его настоящие дела, мало кому ведомые в истинном свете, а в высших целях неведомые и вовсе никому — могли двигаться только с постоянной, безоглядной опорой на Ножикова и его "орёликов". Так что  заменить, конечно, можно, но вырастить второго Ножикова — это годы... А дело не ждёт! 
В такие редкие минуты Ножиков позволял себе слегка размякнуть. То есть, центральной частью ума он внимательно слушал шефа, анализировал, прикидывал схемы, выстраивал цепочки — словом, работал как хороший компьютер. Зато другие части его души, не занятые текущей задачей, запросто разбредались, куда хотели, и, упиваясь свободой, оттягивались в полный рост.
Вот и сейчас, слушая Бороздюка и немедленно запуская услышанное в мысленную разработку, он параллельно обсасывал очень нравящуюся ему в последнее время мысль — о том, как здорово и как, по большому счёту, правильно всё складывается в жизни — у него лично, в "Конторе", да и в целом по стране...
…Нет сомнений: тогда, в далёком семьдесят восьмом, он сделал единственно правильный выбор. Он, просто Ножиков — никто, ноль без палочки, тля, пыль совковая, — сумел понять, прочувствовать задубелой советской шкурой  неповторимый шанс вырваться из беспросветной житейской тягомотины, из безысходности — туда, на Олимп, где творятся великие дела, где небожители вершат судьбы мира, управляя движением огромных человеческих стад, этой безответной биомассы, протоплазмы ублюдочной, — по всей огромной стране, да и по всему миру,  чего уж там скромничать... Он рискнул — и выиграл.
Всё, что было с ним прежде — была предыстория, история же как таковая началась именно тогда, двадцать лет назад, в сумрачно-строгом кабинете, под шум ноябрьского дождя и вечерний трамвайный грохот Литейного. О предыдущих двух жизнях он почти и не вспоминал — надо ли? И были ли они вообще? Могли они ему, скажем, присниться? Да запросто!..
...Эх, история!.. Сегодня она вершилась в скромном особнячке, где под вывеской добропорядочной, средней руки консалтинговой фирмы трудилась, не покладая рук, аналитическая группа некоего силового ведомства — после всех реструктуризаций спецслужб можно было и запутаться в её подчинённости, однако сотрудники твёрдо знали,  кого персонально подпирают своими разработками.
...Да и можно ли в этой стране иначе?  Народ-то — полное говно, дегенераты, выродки, срань господня... Быдло, оно и есть быдло: идёт, куда ведут — молча, тупо, покорно... Что в лагеря, что на войну, что в забой... очередную целину, на хер, подымать... Сколько их гнули, сколько трахали как хотели — ни хрена! Только водку жрать, да друг дружке морды бить по пьяному делу... Ну, жидов, как водится, ругать... А что жиды? Такие же бараны — те, которые тут. А которые там — вдвойне бараны: уверены, что играют в собственные игры!.. И пущай себе, пока жив у нас интерес к региону...
...Кризис вот теперь у них, понимаешь, словечко импортное надыбали – «дефолт»... Ишь, ишь, забегали, как  тараканы по бане. Ничего, небось не передохнут! А сдохнут — так воздух чище станет. Лохам, горемыкам, и невдомёк, что на этом дефолте батька наш Бороздюк такие сделает бабки, что пол-Америки скупит и в аренду сдаст каким-нибудь… туарегам…  Вот смеху-то будет!..  Да что там Америка, кому она нужна…
...Потому что мы — единственная сила, способная удержать этот мир от распада, от порабощения супостатами, от всего на свете... Политика — мы, экономика — мы, наука, прогресс, космос, культура — всё мы...
...Какие реформы, какой беспредел? Об чём свист, граждане — боитесь власти криминала? Напрасно. Власть всегда держится на криминале — больше-то не на чем, нам ли этого не знать! Причём, заметьте, любая власть. А вот кто, интересно знать, управляет криминалом, э?  Правильно! Потому что у кого в этой сраной стране реальные деньги? Правильно. У кого сила, опыт, навыки управления, реальные рычаги? В чьих надёжных руках поводки от ошейников всех этих нынешних якобы элит — депутатиков, олигархов, сепаратистов-террористов, великих трибунов, крёстных папов и мамов? Да, поводки вроде бы слишком длинные — но это так надо. Текущий момент требует. Нам так сподручнее. Пока. А придёт день — поводки-то вмиг укоротим! И всех уродов перемочим, и папов с мамами в собственном говне утопим, и в кремлёвский курятник своего хорька запустим —  готовят уже, по слухам, одного подполковника...
— А теперь, сынок, ну-ка сосредоточься, — сказал Бороздюк, и Ножиков мгновенно подобрался, — я тебе сейчас одну информашку  кину, не знаю пока, что с ней делать, но жопой чую — надо приглядеть... Мой стукачок из группы "Колибри" нашептал: эти обломы раскололи одного чудика, из народных умельцев... Он этот, как их там... Физик, в общем.  Лох такой высоколобый… Так чего, жидяра, выдумал, пока на пособии сидел:  какие-то проходы в параллельные измерения... Туннели сквозь время — такая вот лабуда... Так ты подсуетись, возьми на контроль, мало ли...
Ноги у Ножикова вмиг сделались ватными и подкосились – он едва не рухнул кулём в грязную траву. Сердце упало в кишки и там взорвалось, ослепив глаза невиданным салютом… Как только сил хватило удержать в себе крик счастья, не выдать сокровенного!.. Нет, братцы, есть Бог на небе, и есть, граждане, правда на земле. Ай, да высоколобый, ай, да Левша...

Проводив шефа к лимузину, он тщательно привёл в порядок мысли, свистнул «орёликов», быстро и внятно их проинструктировал, да, на всякий случай, напидорасил: мол, за любую утечку лично расстреляю... Про кризис не сразу и вспомнил – до того ли!  Теперь-то что нам кризис… Звякнуть разве Абрамзону в банк, чтоб покумекал  там с  акциями, не упускать же момент...

         13.

После короткой, но вдумчивой стрелки с обломами из «Колибри», которые наивно попытались заломить за умника цену, но, опознав Ножикова, мигом присмирели, он почувствовал необходимость проветрить и остудить пылающие мозги. Он шёл по бульвару, слыша спиной шелест катящегося следом джипа с «орёликами», и мучительно, восторг одолевая, складывал в уме карту новой, только что родившейся, вселенной…
...Как говаривал дедушка Ленин, свершилось... Нашёлся пинцет выдрать занозу из усталого сердца. Мироздание обретало законченный вид, система становилась стройной и завершённой...
...Нет, не забылись прошлые жизни, шалишь!.. Особенно вторая, когда  профессорствовал он в "параллельно-перпендикулярном" мире. Двадцать лет не было ему сна и покоя, ибо выедало душу очевидное: хозяева-то мы только здесь, в этом мире…  Казалось бы, ну что нам за печаль об иных мирах? Пусть их хоть миллион…  Но! Черти-то, между тем, — шастают? В полный рост, и без проблем, как будто… И он сам, лично, дважды пересекал незримую границу, стало быть, проходы — есть?..
А где прошёл один, пускай даже с помощью чёрта, — там непременно когда-нибудь пройдут другие и вполне самостоятельно... Возможно — с оружием: а почему нет, что мешает?.. Расширение жизненного пространства есть закон природы. И что тогда?.. Представить на миг слоновью кавалерию давешних имперских жидов – как они лагерем становятся где-нибудь этак в Таврическом...
…О, Господи, Твоя воля... Двадцать лет с таким-то грузом — вот где мука смертная... И некому рассказать, спросить совету, даже у отца родного, шефа — что всего гаже, на самом-то деле...
И – вот  оно! Вот теперь-то мы и станцуем польку-бабочку... Ай, да высоколобый! Не зря целый отдел пасёт этих лоботрясов с их гениальными, хоть и куриными, конечно, мозгами:  дождались от дармоедов отдачи...
…Он оглянулся, как от толчка, и сразу увидал безобразие: припаркованый прямо на газоне "БМВ". Из распахнутой двери неслась разухабистая ритмичная похабень в псевдоблатном стиле, и высвечивала в сумраке салона за тонированными стёклами соответствующая бритая ряха со свинячьими глазками… И торчала выставленная на воздух ножища, обтянутая чёрной джинсой, в пошлый "казачок" обутая… Ножища притоптывала в такт музычке...
Ножиков замедлил шаги. Так, ещё один кандидат на разъяснение... О, как ненавидел он этих дегенератов, решивших, будто пришло их время — и пришло навсегда… Фарца, возомнившая себя… Ладно!.. Сладкое тянущее чувство возникло под ложечкой и быстро опустилось в низ живота... Скрипнули зубы, и кулаки, хрустнув, напряглись... Щас разъясним гаду, кто есть «Ху»... Ножиков подошёл к машине напружиненными ногами и стальным голосом произнёс:
 — Что же это ты, свинья, на газон заехал? — и, не дожидаясь ответа, молниеносно ввинтил пятку в полумрак салона, в самый центр розового пятна...
...Он ещё только начал возвращаться в себя, изумлённо ощутив, как приятен ему вид бывшего позвоночного в развороченной утробе бывшего автомобиля, как спиной почувствовал, что в его шоу появился зритель. Не оглядываясь, боковым зрением чиркнул он по статной фигуре, облокотившейся о фонарный столб, и сразу узнал подонка, но не подал виду, не обернулся, а только лишь усилил голос, дабы тот, у фонаря, тоже послушал – и  его касалось!
-- Запомни, козёл, — ровным, крепким голосом чеканил Ножиков, — я не люблю, когда портят газоны…
Ножиков позволил себе обернуться — без торжества, спокойно и уверенно. Чёрт у столба радостно сиял, он прямо светился, будто вдруг наследство получил! Ножиков неторопливо оглядел его всего — от копыт до рогов. Да-а, приподнялся кореш, нет вопросов! Забурел... Какие там джинсы, косухи, прочая рокерская дребедень — последнему лоху ясно: этакий прикид тыщ на пятьдесят баксов потянет влёт... По-честному, так надо бы процент с него снять...  Ладно, ужо будет тебе процент!..
И он, развернувшись, неторопливо двинулся к чёрту. А тот-то — башкой трясёт, грабли в стороны развёл, как для объятья, ножками сучит — мол, ну ты даёшь, корешок!..  Пасть до ушей,  и в ней — ни одной фиксы, только дорогой ровный фарфор...
Ножиков приблизился. Чёрт дёрнулся было ему навстречу, но тот строго выставил вперёд руку — мол, спокойно, гражданин, без фамильярностей!.. И тут же врезал:
— А к вам, господин хороший, — не меняя тона и тембра, сказал он ему, — у нас будет отдельный и особый разговор!..
Чёрт как бы споткнулся, отпрянул — да так и застыл, с распахнутой в улыбке пастью. Ножиков между тем продолжал:
— Ставлю Вас в известность, что местная ситуация радикально изменилась, и мы её полностью контролируем! И мы никому не позволим преследовать здесь какие-либо посторонние, тем паче – потусторонние, интересы. Всем поползновениям будет поставлен надёжный заслон – возможности для этого, уж поверьте,  у нас есть. Так что поторопитесь осознать эту простую мысль, а я Вас более не задерживаю... Честь имею!..
И Ножиков, едва кивнув и помахав двумя пальцами у виска, развернулся и направился через дорогу на угол, где стоял джип с «орёликами», строго приученными не влезать в его разборки до условного сигнала или первого выстрела. Он  шёл, и тихая, нежная радость разливалась в усталой  душе…
…Замерев в позе радостного приветствия, чёрт отупело глядел ему вослед. Застывшая было улыбка начала медленно сползать с его морды, и выражение нешуточной озабоченности проступило в окаменевших чертах.




                2000 г.