Алексей васильевич и александра сергеич

– …Александра Сергеич, а что в доме так тихо?.. третий час пошёл, а – тихо, тихо… ни детей, ни домашних не слышно?…
– «Отослал. И жинку с детишками, и дядьку Никиту… часик-полтора у нас есть, пожалуй. Алексей Васильевич, не станем отвлекаться… я тут всё о главном сказать пытаюсь, о поэзии нашей, о  русской… а тут с отцовыми бумажками своими, суета… да не волнуйтесь, Алексей Васильевич, и Василию Андреевичу покажу, и Петру Андреевичу. Вопрос решат…»
– Как не суетиться, Александра Сергеич? Бумаги печатей требуют... отец ведь со свету сживёт, не привези я ему льгот сих проклятых!.. И Василь Андреич уж помогал, и Грановский… а всё неймётся! Понравилось больно, что знакомство завели со мною великие люди… езжай, говорит, вдругорядь, и без кондиций сих не смей возвращаться! А прежде листки мои со стишками в печку швырял, если найдёт. Не дело, мол, бумагу переводить, к делу, к торговле прибиваться пора!..
– «Да неужто зверь такой, батюшка-то родимый?..»
– Да нет, не зверь… суров больно. В торговых делах шибко прижимист. Жаден оченно… да и Бог бы с ним, из бедности вырвался, из нищеты. Самоуком, самодельною силою волю забрал. Как жилой не станешь?.. Да и мне образование, какое-никакое, дать сумел… и всё бы ему простил, кабы не Дуняша…
– «А ну-ка, ну-ка, что за Дуняша?.. Если про любовь история, рассказали бы, Алексей Васильевич! Уж не та ли девица, что в стихах… как это… помню, помню: «На заре туманной юности всей душой любил я милую…» – не та ли?..»
– Дуняша… бедная моя, милая… единственная моя Дуняша. И посейчас сердце взвоет, изболится всё, только вспомню… не дал благословенья отцова, разлучил навеки. За реку, в дальнее село отослал, выдал за другого…
– «А чем девица не глянулась? И откуда власть такая, сила такая, у простого-то прасола?..»
– «Простой… по рождению только прост… а забогател так, что и староста, и все у него в кулаке. Денежка – вот сила, выходит! А Дуняша моя… она ведь из бедных, из самых. Он всё богатую мне высматривал… и ныне высматривает…»
– «Не высмотрел?..»
– Нет. Как душой прикипел, так и не избылось… и не избудется, видно. На других смотреть не могу, поверишь ли, Александра Сергеич?.. Вот и она, говорили, чахнет там, за рекой – за нелюбым, за старым…
– «Трагедия… истинно наша, исконная наша. Не то, что у Шекспира какого… чисто наша, крепостная. А не про ту ли разлуку, про кольцо обручальное, да так и не обручившее, в стихах писано, горько-прегорько спето? Как там, у Вас:
«…загорись, разгорись
Роковой огонь,
Распаяй, растопи
Чисто золото…
………………………..
…невредимо, черно
На огне кольцо,
И звенит по столу
Память вечную»…

– Про него, про кольцо наше с Дуняшею… вот как оно вышло, черно обернулось… прости, Александра Сергеич, отвлёк. Ты что-то о песне говорил, о русской… мало, мол, в столицах истинно русских поэтов, всё к европейской моде тянутся, к Орфею… а плоха разве Европейская поэзия? Вот меня Василий Андреич подговорил попробовать перо своё с нашего ладу на европейский перестроить, попробовать силы…»
– «И как, попробовали?..»
– Грешным делом, «Думы» стал пописывать… ума решил, так сказать, песне добавить…
– «Грешным делом… хорошо сказано! А может, и впрямь грешным, Алексей Васильевич?.. Думы… «Думы», «Элегии», «Эклоги»… да это и без Вас напишут, охотников много. И умельцев немало народилось, после Петра-батюшки, как окно туда прорубил, в Европу… а вот кто песню русскую, истинно русскую споёт?..»
– Александра Сергеич, да нешто песню-то некому? У нас в городишке, да и по всем краям нашим, воронежским, песенников – хоть отбавляй! Считай, в каждом дворе песельник…
– «Да не об этом я, не об этом, Алексей Васильевич!.. Я о песенном ладе русском, у поэтов письменных. Стилизаций хватает, не спорю. Иногда и правда, песнями становятся… народными. Как вот у Петра Андреевича, про колокольчик однозвучный, к примеру. Или у Антоши дорогого, Царствие ему Небесное Соловей». Я о другом – о размахе русском, удалом. Не о размере европейском, не о ладе орфеевом… о размахе вольном. Как вот:
«Раззудись, плечо,
Размахнись, рука,
Ты подуй-подуй,
Ветер с полудня…»
– А размер европейский, чем плох он, Александра Сергеич? Верно, отчасти верно сказано… читал я стихи наши старые, слоговые – Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева, Кариона Истомина… верно, не очень способны размеры эти, к нашему-то размаху. Но ведь после реформы, после Тредиаковского с Ломоносовым не только слоговые стихи пошли, ударные разгулялись! Это ли не воля?..
– «Да, пошли… и поныне идут, погуливают… но ведь, по совести говоря, стих у них не свободный, не совсем свободный… скажем так – не природно свободный. Грех молвить, но ведь лишь у несчастного Баркова Ивана какая-то свобода в стихе прорезалась, стих пошёл раскованный, естественность русская… хотя, прямо сказать, и похабень редкая! Кто, например, так свободно сказать мог: «На передок все бабы слабы…»? Не в похабени тут дело, – в свободе стиховой, естественной! Ни Ломоносов, ни Сумароков, ни Херасков так не свободны в стихе. Да и великий Державин наш, по совести, архаик… право слово, архаик. Исключение – Батюшков, пожалуй… несчастный наш Батюшков…
– Что-то все у Вас, Александра Сергеич, несчастные. Барков несчастный, Батюшков Константин Николаевич несчастный… почему?
-–«Ну, разговор это горький… очень горький, непростой разговор… знаете, как дни свои Барков Иван, не только автор похабных виршей, но и переводчик Горация, между прочим, академик российской словесности, как он дни свои окончил? В печи сгорел, в камине домашнем! Сам башку бедовую сунул туда, с какого-то горя… или запоя. Сам сунул! Когда труп, обгоревший наполовину, вынули, нашли в заднем проходе записку, трубочкой скрученную. А там слова последние, эпитафия вроде:
«И жил грешно,
И помер смешно».
– Горе-то, горе какое!.. Не знал, не знал… а с каких таких перепугов, Боже ты мой?.. Кто теперь скажет?.. Да и зачем теперь-то? Царствие Небесное рабу Божьему, Ивану… грешному, а всё одно – божьему. Ну а Батюшков-то чем несчастный? Живой, хотя и хвор, слышно… а живой! Может быть, встряханётся ещё, порадует новыми стихами, элегиями чудесными… «Тавриду» у него очень люблю:
«Друг милый, ангел мой! Сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают…
………………………………………………………………………………………………………………………..
И – концовка, особенно:
«…со мной в час вечера, под кровом тихой ночи
Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи
Я вижу, голос твой я слышу, и рука
     В твоей покоится всечасно.
Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно
     Румяных уст, и если хоть слегка
Летающий Зефир власы твои развеет
И взору обнажит снегам подобну грудь,
Твой друг — не смеет и вздохнуть!
Потупя взор, дивится и немеет»

– «Это – да! Шедевр несомненный. Спасибо, Алексей Васильевич, напомнили, на память прочли… пускай и не целиком. Какая музыка, какое изящество! Изгиб слова волшебный... А «Переход через Рейн»? А «Тень друга»? – « Я берег покидал туманный Альбиона…»…
– Так почему же несчастный?

– «Был я у него, в доме скорби был… не вернётся к нам больше, лекари говорят. Матушка у него больная была, психически… от неё и сыну-герою передалось. Прошёл ведь, героем прошёл военную кампанию, и стихи чудные писал, ни на кого не похожие… и тронулся умом. Был я у него… долго горевал после этого свидания… если и сказать так можно – свидание. Да, видел его, с трудом узнал… и он меня видел. Да не узнал. Совсем не узнал. Вот такое свидание… про это «свидание» я и написал потом, про это горе горькое:
«Не дай мне, Бог, сойти с ума,
Нет, лучше посох и тюрьма…»
Безумен, себя не помнит, людей не всегда узнаёт. Меня вот не узнал… одно в редкие минуты просветления повторяет, бубнит как заведённый: «Всё только сказка о сказке, рассказанной в сказке…». И более – ничего! Что уж ему там, в далях запредельных, туманных видится… кто скажет? Господи, помилуй раба Божьего Константина!.. Вот кому всё бы простил, ангелу нашему, герою, певцу! И стиль европейский, и все элегии бы простил, да и саму лиру орфееву. Необычный, божественный слог! Ни у кого более такого нет, не бывало… а будет ли, повторится ли, если уж разговор зашёл про стиль этот, европейский? Не знаю, не знаю. Пока вот не увидел, не встретил… а вот Вашу книжечку, Алексей Васильевич, тонюсенькую книжицу, стихотворений десятка полтора всего, увидел, и – загорелся. Не поверишь, духом воспрял… и – закручинился. О себе закручинился… может, потому и Вас, Алексей Васильевич, позвал к себе, для разговора… а по сути тайной, если уж признаться,  вроде как и не для разговора, а вот… покаяться захотелось, излить печаль свою давнюю, какую никому другому не излил бы…»

– Что ж так, Александра Сергеевич, почему? Нешто грусть такую навеял, тоску навёл я песнями своими? Не такие уж и грустные… совсем не всегда грустные…

– «Да нет, Алексей Васильевич, нет!.. То о себе я, о себе закручинился. Скоро уж, даст Бог, за пятый десяток заступлю, а что написал?.. Что русского, по-настоящему русского написал? Крохи, драгоценные разве крохи, из старины взятые, нянькой в деревне напетые, ровно как золотишко намытые… сказки русские…»

– Бога побойся, Александра Сергеич! Как можно? Я, можно сказать, молюся на Вас, наизусть стихи сызмала знаю, очень много выучил! Да какое там «выучил», сами на душу ложатся. И оттуда светят… сколько себя помню, светят… Вы же мне свет в окошке, Александра Сергеич, в оконце моём деревянном... на заре, бывало, только проснусь – книжечка Ваша, вот она,  рядышком, на полочке прикроватной… и читаю, читаю… пока батюшка не окликнет, дела делать призовёт. Волшебник Вы настоящий, Александра Сергеич, вот Вы кто… правда, правда! Волшебник, кудесник великий, певец. А что на лад европейский много писано, так, чай, не в селе малом выросли, не в глухомани какой. В знаменитом Лицее учились! А кто учил, чему учил? Профессоры, на европейских науках и знаниях, на преданиях европейских выученные. И превосходно ведь выучили! И сами выучились, и вас, мальцов, выучили. Повезло вам, как мало ещё кому! А тут вдруг-каяться… сколько знаний, да хоть исторических, хоть иных каких, из трудов ваших я почерпнул. А душа какая… воистину русская душа! И сказки Ваши люблю, все сказки люблю! А особенно, почему-то, «Сказку о медведихе»… завораживает она. И пугает, и радует… как-то по-особенному радует – словно изо тьмы дремучей, из дебри лесной – вдруг лучик радужный всю дебрь озарил, тьму разодрал, пронизал всю, до пёнышка…

– «А вот за это спасибо, Алексей Васильевич!.. И за сказку спасибо, и за душу русскую спасибо особое. Хоть это, сказку русскую за европами не выхолостил, не утратил. Не поймите, Алексей Васильевич, что хулю зря почём Европу, много там большого, истинного, драгоценного. И духом эллинским все мы на Руси давненько пропитаны. Мы… те мы, конечно, кому образование светское получить дано было – состоянием ли, званием ли дворянским. А вот формой, исконно русской формой, размером, размахом русским выразить всё это наше, богатство наше, так и не сумели… или забыли… или заслонил европейский блеск наше глубинное… или сочли не очень изящным родное наше, родовое, древнее. И вот, чудится мне: главная мечта русского – увидеть Россию. А видит… Европу. Издалече, в тумане… и вот скажите мне, Алексей Васильевич, не тесно ли размерам стихотворным, европейским размерам в широтах наших, в просторах наших неоглядных? То ли дело былины, Вами же упомянутые… а молитвы христианские! Вот где свобода, вот независимость – от размера того европейского… а «Слово» наше древнее, богатырское... а заговоры, заклинания, колыбельные наши, потешки детские, пословицы, поговорки загадки…  и главное – что он, что говорит нам, что пророчит простор наш великий, предками взятый у природы дикой, а порой и у ворога отбитый, оратаями обихоженный… что говорит нам он, потомкам, что пророчит?..»

– Многое он пророчит, Александра Сергеич, очень многое! А что именно – понять до конца нельзя… как умею, пою… и не задумываюсь, чаще всего, как пою… как поётся, проще сказать, так пою. А про размеры не шибко мудрую. Да и не такие уж они узенькие. Двусложники хороши бывают… а уж трёхсложники – те ещё шире, вольнее! С былинами русскими не сравнить, конечно, а всё же не старый стиль, не силлабика слоговая. Тут и удар есть, и размах не такой уже маленький…

– «Верно, верно… считай, полтора века потратили на дурь эту, на польско-латинскую силлабику… а чего добились? Самые известные стихотворцы времён тех, упомянутые уже Сильвестр Медведев, Симеон Полоцкий, Карион Истомин… что они писали, о чём? Поучения юношам. Как вести себя в школе, в церкви. Назидания, конечно, девицам, как дом обихаживать, родителей слушаться… да разве это поэзия? Скука голимая. Одно, пожалуй, достоинство у виршей тех разнесчастных – безгреховны они. Никакой даже тени соблазна не промелькнёт, ни воздыханий любовных, сладострастных… да и до того ли петь этакое, воспевать страсти земные – в стиле-то этом, заёмном, книжниками из чужих земель завезённом, силой, можно сказать, внедрённом в нашу культуру, ровно обручами железными стиснутом … да века на полтора и к нам запущенным.  А кем? Старцами ли могилёвскими, Греко-латинской ли академией? Ровно как на телеге с квадратными колёсами ездить заставили… много ли напоётся в этакой тряске? Спасибо Тредиаковскому с Ломоносовым, вырвали речь поэтическую из плена, из чужеродной стихи вырвали… да ведь сами ещё, правду сказать, весьма косноязычно писывали… ну, о похабнике Баркове я уже упоминал, сызнова тень тревожить не стану. Освободил стиль, хоть и грязно, донельзя грешно выражался. Прости, Господи, и старика Державина не потревожил бы понапрасну… но коли тему задел, придётся. И у Гаврилы Романовича, при всём его величии, при огромности всей – ну согласитесь, не свободен в стихе… да и Жуковский Василий Андреевич… как бы поделикатней о нём, друге старшем, дорогом друге – не до конца всё же свободен!..»

– Александра Сергеич, а сам-то как, нешто в плену, не на свободе? И стих – европейский, и свобода при том – полнейшая… нет, ни за что не соглашусь! Ни в каком не в плену ты, ни у ворога незнаемого, ни у чуждого стиля-размера!..

– «Ещё раз, благодарю, на добром-то слове, Алексей Васильевич… но скажу прямо, одному скажу, – только в сказовом стиле, в подражании слогу былинному задышал, веришь ли, полною грудью… или показалось только, что полной?.. Не подумай, что отрекаюсь от прежде писанного, ни в коем разе! На Онегина лет семь потратил! Зря, что ли? И размер полюбил, сроднился с ним, можно сказать, сросся. А знаете ли, откуда размер этот «онегинский» явился мне? Украл!..»

– Как украл?... Да быть такого не может...

– Вру, вру. Не украл… не совсем украл. Позаимствовал. Без спросу только, – у покойного Гаврилы Романовича дозволения спросить не успел. Слишком скоро, считай сразу после встрече нашей лицейской, в гроб сошёл… прости Господи, старец почтенный! Всё же  переделал я сильно строфу его, из оды «Бог» взятую, так уж прости, не прогневайся сильно. Там строфа из десяти строк, а у меня четырнадцать. И принцип рифмовки изрядно я изменил. А такое ощущение, что его строфа, размером короче – огромная, космосом дышит, грохочет… а у меня, хоть и подлинней графически, компактнее получилась, словно как «домашнее»…
– А уж как уютна она, как уж ладна, Александра Сергеич! И -– стремительна как! Не оторваться, пока главу не дочитаешь – книжечку не отложишь… не греши на себя, Александра Сергеич, не греши. Русский ты, духом особенно. Я «Лукоморьем» твоим просто бредил по младости, повторял про себя без счёту, картинки волшебные представлял… живая сказка! И славен ты вовеки будешь, знаю, знаю… и не только у нас, в землях заморских, думаю!..
– «Хорошо думаете, Алексей Васильевич... я бы тоже так думал, рад был бы. Здесь, в русской земле, надеюсь, долго слово моё не забудется, а кому я там, в землях заморских нужен?.. Это я с младенчества по-французски едва ли не лучше, чем по-русски читал, писал, говорил, и близкие все мои, и друзья… а там, в европах, многие ли язык наш разумеют? Ну, с Петра, с Екатерины, нет спору, частенько наши туда поезживают. А вот  язык наш, кроме их дипломатов, многие ли хорошенечко знают? Разве сравнить!.. Это мы, начитанные, напитанные французскими перлами, ими же порой и отравленные, чешем заправски по ихнему, по-бусурмански, а они? Сладострастником ихним, Парни, с самого, почитай, малолетства очарован… или отравлен. Эстетикой сладострастья, словно как светом прелести облучён. Представляю я, Алексей Висильевич, часто в последнее время представляю про себя такую картинку из будущего: спрашивают, какого европейца образованного, хоть купца заезжего, хоть дипломата, хоть просто служивого, по делам прибывшего, спрашивают: «А скажите, милостивы будете, хорошо ли нашего, к примеру, Пушкина, Александра Сергеевича у вас знают?..» «Знают, знают. Уважают. В школах-университетах читают – переведено немало …» – вежливо так ответят. А про себя – рожу скорчат, вроде как: «Да сдался нам ваш Пушкин хвалёный! Сами читайте. А у нас такого добра самим девать некуда, всех не перечитаешь…». Вот такая картинка мне представляется, особенно в последнее время… стареть начал, думки грустные посещают, частенько посещают… а и то сказать – справедливо, однако, скажут! Ведь что за этим читается? А вот что – «Пушкин ваш открыл для России Европу, а нам что, самим себя заново открывать, через переводы литературные?..». Добавлю: через сомнительные, скорее всего, переводы! Вот такие думки мои, Алексей Васильевич, думочки невесёлые… да и Вы что-то, гляжу, погрустнели,  навёл грусти словами своими, воздыханиями несусветными? Простите, не укорите старика… поговорить на эту тему с Вами, именно с Вами хотелось!.. А что на часы, на стенку часто поглядываете, спешите куда?..»
–  Век бы с Вами говорил, Александр Сергеевич… и слушал бы, и слушал… да всё наказ суровый, отцовский, из головы нейдёт… не исполню – худо придётся там, в доме отцовом…  а иного и нету… не довелось своим хозяйством пожить. Средств на домок свой нет. Да и откуда взять? Так при батюшке и живу, один-одинок, неженатый… всё Дуняшу свою забыть не могу. Хоть и сватал отец, а всё не по сердцу… так всё же, простите покорно, Александр Сергеевич, как быть с записочкой…с «кондицией» этой проклятой?..»   
– « Да не суетись ты, не горюй понапрасну, заранее не горюй, Лексей Васильич… помню я, помню про твою записочку. Покажу кому надо, справят дело. Не горюй, не стоит того…»
……………………………………………………………………………………………………………………………………..
Александр Сергеевич долго ещё стоял на крыльце, проводив «Лексея Васильича». Стоял, смотрел вослед,  –  словно бы переломленной, виноватящейся, неловко согбенной фигуре гостя вослед смотрел, думу смутную думал. А вдали уже показались дети, жена, дядька. Выбирались уже из кареты, приближались к дому. Старшеньких придерживал дядька Никита, младший в руках Натальи Николаевны спал. Задремалось в недальней дороге…
………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Помню, как выдающийся пушкинист Михаил Павлович Ерёмин (Царствие ему Небесное!) аж стонал, убивался на лекциях от невозможности представить – что же на той встрече, достоверно известной, но нигде почему-то не зафиксированной письменно, было:
– «Ну хоть глазком, хоть одним бы глазком в щель дверную тогда подглядеть!.. Краешек бы разговора подслушать!.. Ведь четыре часа – представьте только себе! – четыре часа один на один беседовали! И ни тот, ни другой потом слова письменного о встрече той не оставил. Почему?!. А главное – о чём же они, о чём тогда говорили?!.»…
И, утирая большим носовым платком пот, порою обильно выступавший на страстных пушкинских лекциях, громко, словно бы нарочито трубно в него сморкался, не забывая при этом посылать в аудиторию окрик-приговорочку, давно заведённую: «Почта!.. Адская, адская почта!..» – о неизменных во все времена, о молодых влюблённых дуралеях, никогда не перестававших слать на лекциях записочки через парты. И – продолжал вопиять:
 «О чём же они, о чём, о чём?..»
Да вот о том, Михаил Павлович, о том! Ну, кроме, конечно, Поэзии. О ней они говорили, как без неё? А по сути – о том...
Если совсем просто: подневольный Кольцов клянчил.
Вольный Пушкин каялся.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Бог не дал Пушкину «за пятый десяток заступить». Кольцов молодым, моложе Пушкина ушёл. В очередном вояже по делам отцовым, сопровождая телеги с кожами, застигнут был грозою в степи. Ночь провёл на голой земле, укрываясь под телегой. Домой прибыл больной, с круппозным воспалением лёгких. Угас скоротечно. Отецпрасол, получая от сына заветные «кондиции», выпрошенные у «больших людей», расширял дело, жил всё вольней, вольготней. Расторговался.