Бал-маскарад рождественская быль

Этот сюжет был любезно подарен автору его однокашником Владимиром Шондиным, коему и посвящается…






В пивном баре «Жигули», что на Владимирском, в нижнем зале, собирающем пьющую публику невысокого полёта, преимущественно – хронь, вечером третьего января 197… года сидели двое студентов. Они изрядно перебрали накануне, на вечере в общежитии, и только теперь, потягивая водянистое пивцо, понемногу оживали, болтая о всяких институтских разностях.
Один из них, могучий парень, поминутно ныряя носом в кружку и слизывая с гуцульских усов пену, рассказывал. Ему доверили недавно ассистировать на вскрытии в судебном морге, и он спешил поделиться достижением с приятелем – близорукой, бесцветной и безусой личностью…
 - П-представляешь, - говорил он, жуя шершавый солёный сухарик, - мужик сумел осколком стекла аж сонную артерию себе вскрыть!..
И снова заглянул в кружку.
- Н-н-на фига?.. – вяло поинтересовалась личность (бедняга ещё не вполне освоился с речью после вчерашнего…)
- На фига, на фига… Суицид, дурило! Я ж тебе говорю: в Автове, на чердаке его нашли: шея перерезана, кровища… Рядом разбитая бутыль шампани, а в руке – осколок…
- А-а… а чё за мужик-то был?.. – вновь проявил заинтересованность собеседник.
- Да хрен его знает, безродный алкаш, бомж какой-то… Стырил чуфырь шампани, или грабанул кого…
Усатый оторвался от кружки и обернулся на внезапный шум, разорвавший едкий туман монотонного кабацкого гуда. У стойки, в очереди к крану, зарождалась разборка. Приятели сдвинулись немного, чтобы удобней было наблюдать скандал…




1.

…Случилось так, что, избегав район вдоль и поперёк, Коротыгин никого не встретил, и стремительные декабрьские сумерки застали его, продрогшего и растерянного, на Комсомольской площади, где он уже час колошматился совершенно безрезультатно. Коротыгин сильно злился на друзей, никак не желавших попадаться на его пути, подозревая, на всякий случай, заговор между ними. Будь у Коротыгина деньги – не важно, сколько, хоть гривенник – он мог бы, конечно, войти в долю и с чужими. Да вот беда: именно сегодня не было даже гривенника!
Коротыгин забежал в гастроном немного обогреться, но быстро выскочил назад: глядеть на чужое счастье было невыносимо. К тому же, сучка кассирша начала уже перемигиваться с продавщицей, а это означало, что скоро Коротыгина станут гнать, как гнали сегодня отовсюду – такой уж это был поганый день.
Выскочив на улицу, он заглянул в дряхлую пачку и обнаружил, что осталось семь сигарет. Тогда он их заначил и принялся стрелять. Бегал кругами по площади и стрелял.
Народ всё больше попадался чистый, давали с фильтром. Один джинсовый ублюдок «Кентом» угостил (пять рублей пачка у фарцовщиков – живут же люди!..). И это было против Коротыгина: он терпеть не мог с фильтром, особенно болгарские, а новомодные финские, по полтора рубля, просто ненавидел, как ненавидел вообще всякую чистую жизнь.
Но главная обида в этот день была на друзей, что разом затихарились по норам и оставили его стучать зубами и кашлять на морозе, одного, без копья в кармане, без перчаток и шарфа, в полусгнившем пальтугане, неопохмелённого и совсем больного…
Коротыгин представил себе, как расселись они сей момент, эти так называемые друзья, в тёплых квартирках да кухоньках, при своих млеющих бабах, и перед каждым – выставленная к праздничку поллитра…
Представил – и ещё больше озлился. У Коротыгина вот не было ни квартирки, ни кухоньки. Не было у него и бабы. Впрочем, о бабах он последнее время и слышать не мог без омерзения – до чего ж все, суки, подлые!.. Уважал, правда, одну – ту, что по весне прибивалась к их компании. Она была человек: в любой момент и неизменно имела под стелькой резинового сапога на босу ногу полнокровный заначенный рубль, не раз уже спасший и её саму, и лично Коротыгина персонально. Но она объявлялась не раньше апреля, а пока заветный рубль оставался недосягаем.
…Конечно, как человек бывалый, имел Коротыгин пару вариантов про запас. Во-первых, можно было поехать на Васильевский, на Шестнадцатую линию, где ему, как другу, пока ещё верили в долг. Но ехать далеко, да и не мог он: и без того сильно мутило, а от мысли о путешествии через весь город в переполненных трамваях тошнота подступала к самому горлу и давила его спазмами… Для метро необходим был пятак, а его не было. Впрочем, случись вдруг пятак – Коротыгин знал, куда его употребить и помимо метро, в которое всё равно не пустят…
 …Вот подумал о пятаке – и опять замутило, повело… Коротыгин остановился и задышал глубоко, стараясь подавить тошноту, потому что блевать на морозе очень не хотелось, да и нечем было, честно говоря. От холодного воздуха его затрепал кашель, и Коротыгин долго отхаркивался, извергая из саднящих бронхов густые коричневые массы. Откашлявшись, он добыл из-под кепки одну из пожалованных сигарет, с отвращением отломил фильтр и прикурил, сотрясаясь от злобы, у пробегавшего мимо брезгающего интеллигента.
Положение становилось опасным. Конечности у Коротыгина отнялись, он давно их не чувствовал. Потроха сводило, а голова мешала настолько, что он с удовольствием бы с ней расстался…
О трясучке и говорить нечего: если с утра он просто дрожал себе неопасно, то теперь его било, как осиновый лист на ветру, а он знал, чем это обычно кончается.
Было что-то около четырёх – стало быть, ежели он не поправится до шести, то пойдёт свистопляска: со всех сторон начнут окликать и дразниться, и некая невидимая сволочь пустится догонять, и он станет всего пугаться, а в таком бестолковом состоянии добывать вина, уходя от вечерних ментовских облав, не шибко сподручно…
Коротыгин выкатился на Стачек, залетел от ветра в ближайшую подворотню и крепко задумался.
…С другой стороны, не грех и поклянчить. Насобирав копеек двадцать, он уже мог бы рассчитывать войти с кем-то в пай, и на первую бы дозу хватило. А подправившись, можно думать и о поездке – он бы выдержал, он, вообще-то, сильный…
Вариант показался Коротыгину заманчивым, он повеселел и решил им воспользоваться, если всё остальное прогорит. Под остальным разумел он захватанный до потери прозрачности гранёный стакан, с которым не расставался никогда. Этот стакан давал ему неоспоримое право на глоток от каждого одолжавшегося – и в тёплое время, в парках и садах, только за счёт своего стакана мог он выживать неделями, настолько был популярен и уважаем!..
 Но сегодня никто в упор не желал одолжаться – в поисках нуждавшихся Коротыгин уже оббегал все доступные скверики и дворы, столь гостеприимные в летнюю пору, когда Коротыгина там ждали и любили.
Теперь же праздники и мороз вымели всех начисто, разогнав по домам и норам; и этот факт вызвал новые всплески коротыгинской злобы.
…Это была особая свирепая злоба, не дававшая ему ни сна, ни отдыха. Всегда начеку, всегда готовая вцепиться в самое нутро, чтобы, наведя в глазах черноту и перекрутив дыхание, застучать вдруг в висках пудовыми кувалдами и бросить на самые безрассудные вещи.
Он, честно говоря, давно уже перестал испытывать иные сильные чувства, помимо этой злобы. Когда он болел и не имел, чем поправиться, злоба выпрыгивала из него при всяком, подходящем ей, случае; когда ж он принимал первую, лечебную, дозу, - и отпускала тряска, и внутренности, перекувырнувшись, возвращались на место, и смолкали терзавшие его истрёпанную душу гадские голоса, - злоба утихала и уползала таиться куда-то вниз, в поясницу, копить силу для следующего прыжка…
К тем, кто угощал, Коротыгин всегда испытывал невыразимое уважение. К остальному в мире он не испытывал вообще ничего. Да он и позабыл давно, чего ещё бывает.
…Коротыгин вроде как задремал, либо просто ненадолго отключился, притулившись к тёплой стене подворотни, за которой, видимо, жили, а возможно, и выпивали в этот момент. Но быстро очнулся – оттого, что холод стал пробираться за пазуху и подмышки, где только и оставалось, будучи растрачено вхолостую и без толку, вынесенное из вчерашнего вечера крошечное тепло.
 Коротыгин снова затрясся и, откашлявшись, выглянул из подворотни. Сумерки сгустились, в полсвета загорались фонари, и усилилась предвечерняя суета. Пиковый народ зверел, штурмуя транспорт, и непрестанно швырялись дверьми магазины, извергая в уличную сутолоку отоваренных людей. Жизнь, протекавшая обычно хоть и в стороне, но рядом, отклонилась куда-то вбок и стала стремительно удаляться. На город неудержимо накатывался праздник.
Выматерившись, Коротыгин выскочил из подворотни и потрусил по Стачек. Путь его лежал теперь через Трамвайный проезд, на Говорова, к сияющим в ночи универсамам. Тревожная решимость гнала его: если не выгорит там – останется либо клянчить, либо пропадать…
И Коротыгин бежал, дрожа и кашляя на бегу, не чувствуя уже ни головы, ни конечностей, и родная злоба клубилась в глазах багровым, пульсирующим туманом.


2.
…С разбегу налетел он на каменную тумбу и остановился, чтоб унять сердцебиение. Задышал было глубоко – тотчас засвербили измученные бронхи, запершило, замутило, загудело в голове.
Он опустился на тумбу и закрыл глаза – всё одно в них клубился туман с плавающими в нём погаными голосами. В ногах ещё отчаянно корчилась потребность куда-то бежать, что-то искать, суетиться, - но из самых глубоких потрохов, из дальних кишок, подымался уже тошнотный ужас безысходности. Не умом, но всем больным своим нутром начинал понимать Коротыгин, что на этот раз проиграл, не сумел обмануть жизнь… Что проклятые блистающие универсамы только зло посмеялись над ним, сожрав безвозвратно этот последний, решающий для него, час времени… Что и они участвовали во всеобщем заговоре людей и вещей против Коротыгина…
…И он уже видел себя на Каляева, умирающим на холодном захарканном полу, или в тесной клетке ПМГ, или в Скорой помощи, с расквашенной, для почина, мордой…
…И как волокут его, скрутив простынями, на Пряжку, в родную надзорную палату, и как всё ветхое её население, отсвечивая подштанниками, а то и просто голыми жопами, сочувственно окружает его, присматриваясь, не знакомый ли, часом, и бестолково помогая ослабить петли, лечь поудобнее…

…Кувалды в висках застучали сильней. «Вот он, вот он!..» -- по-гадски обрадованно закричали вокруг. Коротыгин дёрнулся, разлепил веки – никого… Снова закрыл глаза – и снова всё пришло в звуковое движение, и та вечно невидимая сволочь, что всегда гнала его и травила, вскочила уже в самое ухо, крича: «Ага!.. ты убил, ты!..» Коротыгин вскинулся было в отчаяньи, чтобы крикнуть им всем, что все они сволочи, что не убивал он никого – да вмиг закашлялся и в кашле уже различил новый голос, ранее молчавший, но теперь заговоривший, только не по-гадски, как все, а с ласковой как бы укоризной: «Ну, сколько же можно ждать?..»
От неожиданности он перестал кашлять и приподнял тяжёлый взор. Он находился у подножия небольшого холма, на котором, развесив по сторонам фальшивые баллюстрады, победно торчало весёлое здание с небольшим шпилем, упиравшимся прямо в космос. А чуток пониже космоса сияла неоновая галактика с надписью «Дворец культуры» и названием одного довольно известного завода. Коротыгин даже работал когда-то на том заводе, давно совсем. Он уже не помнил, как это было…
А прямо перед ним, едва не залезая ему в глаз, томилась в нетерпении какая-то неизвестная прыщавая девка с большими и жадными очами. Она глядела на него сквозь ****скую улыбку и говорила, упрекая:
- Ну, что же Вы?.. Только Вас и ждём, все давно собрались… Вы ведь из литейного?..
Если б Коротыгина так не трясло, и не застило бы глаза туманом, он разглядел бы наверняка, что эта девка глядит на него прямо даже ласково, чуть ли не восхищенно. И тогда, не тратя даже мига на удивление, он немедля пустился бы перед нею выделываться, как умел он выделываться перед чистыми бабами, и уж всяко без рубля бы не ушёл!
Но его – трясло, его мутило и трепало, и Коротыгин только выпучился на девку мутно и тяжело. А та выглядела прямо ненормально: внакидку шубейка, на голове какая-то блестючая, разлапистая срань, в чёрных, с блёстками же, чулках и пошлых белых туфлях… Хотя – мясистая такая девка, ничего. Ляжки толстые…
Она вся прыгала от холода, однако ж не уходила, и шубейку свою не надевала по-людски, а только ласково ныла:
- Ну, идёмте же… холодно… Ну, какой…
Тут с трудом, но дошло до Коротыгина, что она хотела от него чего-то.
- Уйди, не знаю я ничего… - прохрипел он, - отдыхает человек, не видишь… уйди…
Жадные девкины глаза восхитились ещё больше, она будто занемела вся от этих, простых, вобщем-то, и совсем не грубых слов…
- Ой, какая прелесть!.. – пропела она, - Вы из самодеятельности, правда?..

Тут она неожиданно подскочила к Коротыгину и схватила его за рукав:
- Господи, уже полседьмого! Что Вы, я не знаю прямо… Нет, это что-то… Первый приз Ваш, гарантирую!..
И с удивительной силой она потащила его куда-то… «Ага! Попался, попался!..» - завизжало вокруг, и понял Коротыгин, что это – конец…
…Дверь размером с ворота распахнулась вовнутрь. Девка властно, совсем по-хозяйски, придержала её крепким плечом. И Коротыгин вступил во ад кромешный…



3.

…Всё кругом колыхалось и мерцало беспредметным, но опасным туманом, в зловонных недрах которого, несомненно, зарились на жалкую плоть Коротыгина страшные пасти и бивни. Сверху и по сторонам беспрерывно грохотало, грохот бил по ушам и в темя размеренно, ритмично, как паровой молот, забивая в череп и хребет Коротыгина чугунную сваю тоскливой дурноты.
Коротыгин ощутил себя настолько голым и беззащитным, как если бы с него содрали кожу да спилили верхушку черепа, а потом вывели лютой стужей в поганый лес, кишащий скользкими гадами… И вот всё ползучее, летучее и смрадное накинулось разом на кровавое его мясо и распахнутые кишки, на вывернутые наружу мозги…
Из тумана между тем выплывали чередой хари – одна другой гаже, иные пялились молча, выпучив бельмы и хлопая губищами, будто крыльями; а некоторые вскидывались на дыбы и пускались в хохот, сверкая бронированными шеренгами зубов, готовых в порошок стереть и Коротыгина, и весь белый свет.
…И неслись отовсюду визги, и вопли, и прочие похабные звуки, среди которых Коротыгин, не имея более сил ужасаться, уже явственно различал знакомые голоса своих гонителей и врагов. Он и думать забыл сопротивляться влекущей его, неодолимой силе и бессмысленно тащился вслед за девкой – всё глубже и глубже, в самое пекло, в густое сердце кошмара…
Девка пёрла уверенно и сильно, будучи, очевидно, своею в этой грохочущей бездне. Она перебирала тугими ногами, развернув вполоборота плечи назад, к Коротыгину, отчего её зад и бёдра обозначились отчётливей под сверкающим коротким платьем – и Коротыгин ясно видел перед собой равномерно вздымающуюся и опадающую, как бы нахально подмигивающую ему, левую девкину ягодицу…
…Вот наперерез их движенью метнулась совсем уже невозможная харя, под которой болтался знаменем не то галстук немыслимой ширины, не то – воспалённый громадный язык…
- Куда!.. Что?!. С ума все посходили!.. – взревела харя, но вмиг осеклась, осаженная властным девкиным взглядом; она сникла, опала и сгинула в мареве…
Девка, оказавшаяся чуть ли не хозяйкой здесь, снова рванула вперёд, и Коротыгин, дёрнутый ею, не удержал запаса равновесия и въехал рылом в подмигивавшую ему ягодицу, ощутив при этом весь плотный жар и упругость необузданной девкиной плоти…
«Вот и кранты!» - полоснуло по мозгам холодное лезвие единственно чёткой мысли. Мозги ухнули вниз, перекувырнулись – и шарахнули изнутри по черепу упругой волной. «Попался, убийца, попался, попался!…» - скрежетали всюду голоса, - «Удавить его, удавить!..»
Последним отчаянным всплеском сознания определил Коротыгин, что всемирный заговор против него бесповоротно и окончательно победил, и что жизнь, кое-как до сей поры им сохраняемая, выработала последний ресурс. Он вздохнул, быстренько и покорно превратился в ворох истлевшего тряпья и прекратил на том всякое существование.

4.

…Он ещё стоял – так, по инерции, - привалившись спиной к колонне из фальшивого мрамора, глаза его были закрыты, а все прочие чувства не работали. Но инерция быстро иссякла, а сил стоять не было, и он тихо сполз на корточки, и голова его свесилась, уткнув безжизненный нос в воротник куцего пальтугана.
Поскольку он временно не существовал, то и не мог видеть, как вокруг него образовались люди: вполне такие приличные, одетые чисто и по-праздничному, иные даже почти что трезвые. Они стояли и смотрели на поникшего Коротыгина, и взгляды их сочились сочувствием.
- Гляди-тко, ты, вона как… - проговорил солидного вида, дородный мужик с пузом и в пиджаке, но без галстука, – ни хера ж себе, дошёл человек…
 Он обернулся к молодому долговязому, в свитере:
- Вот видишь, говорил я тебе: не пей без закуси, а то вот таким станешь! Поал, дурило?
- Дык, я чё, Сергеич, - жалобно проныл долговязый, - я ж как все…
- Как все-е-е… Своей головой думать надо, а не как все!..
Тут зашевелились остальные:
- Да ладно тебе, вот нашёл время политучёбу проводить…
- Цыц, алкашня! – властно рявкнул Сергеич, и вдруг, нагнувшись, весь подался к поникшей фигурке Коротыгина: - ух ты, а я ж его знаю, мужики! Во дела – это ж Генка, он же у меня на участке, лет десять тому…
- А чё он сюда-то забурился? – спросили сзади.
- А это его дура Зинаида, общественница-то, прям с улицы приволокла, а на кой хрен, и сама не знает! - с готовностью отвечал молодой долговязый.
- А чё теперь с ним делать? – снова спросили. Мужики заволновались, поднялся небольшой гам.
Но Сергеич между тем уже теребил Коротыгина за плечо, спрашивал заботливо и нежно:
- Слышь, Генка, ты, что ль? Ну-ка, глянь на меня, это ж я, Сергеич, узнаёшь, не?..
Какое там узнаёшь! Только башка мотнулась…
Сергеич, видя бесполезность такого усилия, выпрямился и строго, обернувшись к долговязому, сказал:
- А ну-ка, Вован, быстренько слётал в буфет, вот те трёха, да не в наш, а на третий этаж, где Валька-Недолив, ты знаешь… Возьми портвейна – два стакана, дорогого только не бери, и этих, ну, тоже, с килькой, ты понял,и пару карамелек… Шустрей давай, а то ещё даст дуба прямо тут…
Долговязого мигом сдуло. А чуть поодаль, за другой колонной, тоже разбирались. Там другой солидный мужчина, настолько солидный, что в галстуке, обливаясь беспокойным потом, возбуждённо выговаривал девке в блёстках:
- Ты, Зинаида, совсем с ума рехнулась! Кого ты притащила, дурында? Ты б ещё… я не знаю… шизика бы с Пряжки привела, в рубахе в этой, с рукавами…
Зинаида стояла перед ним вся пунцовая.
- Вы не кричите на меня, Сансемёныч, - говорила она, насупившись строго, - это из самодеятельности…
- Что ты несёшь, господи, мать честная! Что ты несё-ё-ёшь! Из какой самодеятельности? Глаза-то разуй…
- Из самодеятельности, я знаю! – упиралась упрямая Зинаида, - он в народном театре у нас… Они давно костюм готовили, «Алкоголик Вася» называется…
- Боже мой, боже мой! – застонал мужчина – ну что ты за человек, а? Цирк Шапито у вас, а не театр… А почему от него шмонит как от козла? Для полноты образа, да? Система Станиславского, да?
- Ничего не от козла… Сами…
- Что?!
- Я говорю, сами Вы говорили, что была установка на близость к жизни… А выгонять его не дам, в партком пойду…
- Да хоть в Смольный иди, тундра!.. – завизжал, не вынеся дури, потный мужчина, и, вконец расстроившись, побежал, подскакивая, прочь…

5.

…Сознание не сразу воротилось к Коротыгину – первый крохотный глоток он сделал машинально, едва ощутив мёртвой губой холод гранёного стекла. Вторым, более существенным, глотком он чуть было не поперхнулся – но сдержал себя, поскольку явственно опознал запах. Удивляться, однако, не стал – сил ещё не собралось на такое затратное чувство… Только башкой мотнул, отрекаясь от вонючей гадости, которую кто-то назойливо запихивал ему в пасть.
…С изумлением обнаружил он себя живым, но при этом в тепле и среди понимающих людей. Ада вокруг не было, а была громкая музычка – и свет, будто бы праздник… Гнусь и мразь отступала – не сразу, огрызаясь, конечно, но неотвратимо. Он сидел уже не на корточках, а прямо на полу, и отчётливо хотел ссать.
Уловив первое колыхание в нём жизни, мужики быстро подхватили Коротыгина подмышки и легко поставили на ватные ноги. А он и устоял!
- Ну что, оклемался, дурило? – ласково спросил Сергеич, - полегчало?
И Коротыгин нежно икнул в ответ. И закрутил башкой по сторонам, выглядывая, откуда это пролился на него волшебный источник. Ему тотчас поднесли стакан. Но бывалый Сергеич, тревожно глянув на рожу Коротыгина, вдруг строго скомандовал:
- Стоп, мужики! А ну-ка быстро в сортир его, а то ща враз обоссытся…
И мужики, уважительно галдя, бросились исполнять. Там, в свежевымытом сортире, между засорённым писсуаром и ржавой раковиной с краном без ручек, гордо и величаво переступил Коротыгин границу между жизнью и смертью - в сторону, разумеется, жизни.

6.

…Он ни черта ещё не соображал – и не хотел соображать. Ему было не до глупостей: внезапную удачу надо было выхлебать до конца, до самого прозрачного дна, чтобы не было потом мучительно больно за бездарно и впустую растраченное счастье.
…Давно, ох, и давно уже он так самозабвенно не выделывался! А выделываться он умел. Тут ведь главное – не пропустить невидимую грань между вторым и третьим стаканом плюс-минус глоток (если считать на портвейн), после которой только упасть, где стоял, и отрубиться…
И он не пропустил её! Под неусыпным контролем и руководством заботливого Сергеича, который всё теребил его и требовал себя узнать и вспомнить, Коротыгин даже поел немного: бутербродик скушал с килечкой, а за ним – и с колбаской… Полтавской, между прочим, едрёна корень!.. Только вот пальтуган свой нипочём снимать не стал. Да ему и не жарко было совсем.
…Ради такого дела он готов был кого угодно узнать и вспомнить – только что толку? Вспомнить-то не долго, хули делов. Ну, допустим, вспомнил, дальше что? Мужик, видать, липкий, Сергеич этот, в авторитете он тут. Начнёт, ясное дело, выведывать – как, да что, да где живёшь, да как же так можно… Лекцию читать начнёт – надо ему это?
И Коротыгин угрём выскальзывал из огрубелых заботливых рук, чтобы покрутиться и потолкаться в веселящейся толпе, шарахнуть в неё россыпью прибауток, а то и речугу толкануть о вреде алкоголя, на что он был мастер, когда в ударе… А что, это всем интересно!
Была, была у Коротыгина главная, коронная тема, настоящая теория, которую он уже много лет развивал перед каждым, кто не брезговал слушать. И суть её в том заключалась, что пьют все, но одни, поздоровей которые, себя при том не забывают, работают и ходят чисто, а другие, послабже, вроде него – так не могут, им здоровья не хватает. Вот и вся разница!.. Да и как не пить русскому человеку, если начальства до хрена вокруг, а порядку нет, или вот коммунистов в стране 18 миллионов, а обратиться не к кому…
И, конечно, наливали ему за такие речи! То в одном углу, то в другом. И винца, и шампани, и даже водочки – так, глоточек, больше пока ему нельзя было. От шампанского он вежливо отказывался – несерьёзно это, и вредно для желудка, а винцо понемногу сливал в заветный стакан – так вскоре и заполнил стащенный из-под чьего-то столика пустой фугас. Упрятал его за пазуху – чем хорош был его пальтуган, так это карманами, целыми и ёмкими.
Однако в сортире всё ж спокойнее было. Как-то душевнее. И глоталось легче. Сергеич – вот человек! – будто мысли его читал и надолго не оставлял одного, без присмотру. И бригаде своей велел приглядывать. Тем-то в толпу охота, плясать, девок щупать – понятно, дело молодое, но старшого слушали…
А то Сергеич и сам, приняв очередной стакан, выпрастывал его из сортирной неги и подводил к разным человекам, знакомить: это вот, дескать, Генка Коротыгин, у нас в цеху работал, ты, Лёха, вроде как помнить его должон… А то, чё ж я, Генку не помню, бля буду, помню! Здорово, что ли, Коротыгин Генка, и как оно вааще? Как сам-то, ничё? Ты держись, корешок, надо держаться… Ну, давай, за твоё здоровье…
В этой расфуфыренной, спесивой толпе, нет-нет, но вспыхивали, то и дело, недовольные взоры, слышались обидные речи: «Да что ж это такое, и тут эти ханыги… отдохнуть спокойно не дадут… кто впустил?.. надо милицию!..» Но тотчас находились заступники, мужики, в основном. Дескать, пускай погреется человек, раз уж прибился, ничего… С каждым может случиться…
От таких разговоров Коротыгин мигом срывался прятаться по углам. Но в какой бы наидальний угол он не закатывался, всюду настигали его жадные, восхищённые очи той ненормальной девки в блёстках, что так вовремя выхватила его из сосущего омута смерти.
…Праздник разгорался. Коротыгину стало совсем хорошо – прямо хоть щас жениться, честное слово! Либо на весь этот зал – да что там зал, на весь город! – лекцию закатить…
А девка Зинаида уж и не таилась по углам, но, как деловая, расхаживала по залу с матюгальником и орала в него со специальным выражением голоса:
- А сейчас объявляется конкурс карнавальных костюмов и масок! Первой представляется маска Анжелики – Анжелика, пожалуйста, на сцену!..
Коротыгин почувствовал, что уже можно чуть-чуть добавить и немного отдохнуть – он славно потрудился и заслужил. И он направился в сортир твёрдо выученной дорогой.
…Вернувшись в зал, он тотчас ослеп, потому что мощный прожектор вдруг ударил его по глазам. Он зажмурился и чуть не упал, шарахнувшись об мягкое пузо Сергеича. А над ним гремел девкин голос:
- Поощрительный приз за жизненный реализм и образ получает маска «Алкоголик Вася»! Прошу на сцену!
Зал грохнул. Мужики рыдали: «Ну, Зинка, ну, дурища деревянная…»
Сергеич, совсем уже кривой, любовно подтолкнул Коротыгина:
- Иди уже, дурило, получай пайку, свезло тебе…
И под овацию зала Коротыгин полез на сцену – ему уже всё равно было…

…В следующий момент прояснённости осознал Коротыгин, что стоит на улице, усталый и почти поздоровевший, и обнимает немыми руками большой пакет с призами: бутыль шампанского, «Столичная», два кило апельсинов… конфет коробка… Сергеич с мужиками насовали ещё жратвы разной… Плюс за пазухой целый почти фугас винища!..
Он не ощущал ни мороза, ни ветра – одно только счастье. Обхватив покрепче пакет, Коротыгин потрусил в логово.

7.

Он был тёртый калач, потому и логово устроил не в подвале, а на чердаке – от чужих глаз подальше, и ментам лень карабкаться, если суки жильцы настучат.
   Там, за тёплыми трубами, была его постель из вороха вонючего тряпья, а в углу хранилось имущество: старые газеты, резиновые боты и плащ для сырой погоды, да пустые бутылки и банки… Имелся принесённый из овощного магазина ящик – для стола, а сидеть на трубе удобнее всего было.
Под слуховым окном, на холодке, в дырявом, ржавом тазу держал он, если случалось, припасы. В этот самый таз и уложил Коротыгин сокровища, а шампань и один бутерброд с килькой расположил с собою рядом, под рукой прямо, чтобы поутру не шарить зазря… Очень он надеялся, что шампань эта, хоть и несерьезный напиток, а всё ж пойдёт с утра мягче, нежели, скажем, портвейн (о водке и говорить нечего!), в том смысле, что без рвоты, больше-то вряд ли на что оно сгодится.
…А апельсины эти позорные он вообще за трубу закинул – на хрен они сдались, толку от них…
…Коротыгин лежал, прижимая к груди толстую бутыль, и ласково улыбался темноте, нисколько не боясь: была она родной и домашней, и не таила более в своей толще угрозы, а также и харь с голосами. И можно было даже заснуть – он чувствовал, что сегодня сможет, и сон будет крепкий, такой, что никакая сволочь гадская до утра не достанет, а уж поутру с таким боезапасом хули ему – эх, хорошо жить на свете, когда всё – путём!..
Одно мешало мягко погрузиться и уплыть: в белёсом отсвете от слухового окна серебрилось туманное как бы марево и всё запускало свои лучистые пальцы Коротыгину прямо под веки, не давая окончательно сомкнуть. Что за напасть? Он нашарил под тряпьём горсть комковатого песка с кусками подсохшего кошачьего кала и швырнул в это марево. Но поскольку для точности прицела вынужден был распахнуть глаза совсем, то и увидал в переливчатом тумане давешнюю девку Зинаиду, в тех же блёстках и чулках, с глазами и прыщами на жадной морде. Она стояла перед ним, как деловая, так же восхищённо лыбилась своей ****ской улыбочкой, перебирала, будто на морозе, толстыми ногами и говорила, говорила – не разобрать только слова…
«Ну, чего тебе ещё, шалава ты глупая? - спросил её Коротыгин тоскливо, но по-доброму пока, - спать я хочу, домой иди, к ёбарю, ёбарь-то есть хоть у тебя, дура?»…
Но девка не шла, а наоборот придвинулась к Коротыгину и сказала с ласковой укоризной: «Ой, ну как же Вам не стыдно так неприлично выражаться… а ещё в самодеятельности – фу, какой!..»
«А чё я сказал-то, - ответил ей Коротыгин, - подумаешь, цаца… Не хочешь к ёбарю, так спать иди, и мне не мешай, болею я…»
«Никакая я Вам не цаца, - сказала девка, - а Вам надо питаться, чтоб не болеть, и чистую постель… Вы такой интересный, культурный мужчина, а лежите на сквозняке… Хотите, я Вас домой отведу, у Вас ведь жилплощадь имеется?..»
«Тебе-то что за забота? – ответил он ей, насторожившись, - нашлась тоже провожатая, вали давай, жилпло-о-ощадь…»
Ну, была у Коротыгина когда-то жилплощадь, ну и что? Один хрен выселили. Да и хули в ней толку-то, целый же день в бегах и заботах, а переночевать где угодно можно, на что ему площадь эта… Оно и спокойней, без площади – за свет платить не надо, и соседи, суки, горшок мыть не заставляют, пускай вон начальство с коммунистами общее пользование намывает, а с него хватит, наездились уже на нём… Только б ещё дура эта отстала…
«…в профкоме обещали тоже комнату… я в техникум буду поступать на вечернее…» - донеслись до него дальнейшие слова Зинаиды. Вот ведь паскуда какая! Не хочет нипочём заткнуться, хоть сдохни…
«…без диплома никак нельзя теперь, наш мастер говорит, и чтоб общественная работа… У Вас ведь имеется диплом, да? Только у Вас, конечно, высшее… Вы какой вуз кончали?..»
- Иди ты на хер со своим дипломом, дура! – огрызнулся Коротыгин. Вот ещё напасть, всё ей расскажи… Ну, учился он когда-то, и даже в студентах какое-то время состоял – да хули толку…
А что студенты? Тоже пьют, только денег у них нет никогда… все ж пьют, куда деваться-то…
И общественником тоже был когда-то Коротыгин, речи на собраниях толкал… И что из этого? После собрания, бывало, так с устатку нарасслабляешься, что и не вспомнить наутро, какой вопрос стоял, непонятно, чего в протокол писать...
«…с тем еврейчиком не захотела… мастер говорил… конечно, все равны, а как-то неприятно, что не по-нашему… Вы ведь не еврей, правда?..»
Коротыгин поморщился – вот дура-то, право слово, тебе-то не один хер, кому подставлять? Елда у всех одинаковая… А что евреи? Ну был у него как-то дружок один еврей, ну и что? В вытрезвителе познакомились, уходили вместе… Так что и евреи пьют, только наливай! Кто теперь не пьёт-то?
«…мастер наш говорит… и так можно, но лучше расписаться… У Вас какой, к примеру, оклад?..»
- Ах, вот ты куда стелешь!.. – зло обрадовался Коротыгин, - оклад тебе? Расписаться тебе? Ах, ты…
Вот оно, то самое, главная в его жизни пакость, дотянулась-таки, сучка прыщавая, расковыряла рану...
…Все они одинаковы, все до одной! Да, и жена была у него когда-то, как и у всех, что он, хуже других, что ли… как хоть звали-то… А вот как раз тоже Зинкой и звали!..
…Стойте, ребята, да не она ли это? Точно, она! Ну, она и есть, хоть и прикинулась молодой – те же подходцы ****ские, разговорчики: про жилплощадь, да чтоб оклад, да расписаться, да в партию вступить… А ему – на хера всё это, скажите на милость? Надо ему это всё? Жил себе и жил, в хер не дул, с армии в цех пришёл, слесарил себе, имел халтуры, на футбол ходил и в баню, рыбу ловить ездил – чего ему ещё-то?
- Зинка, ты, что ли? – заорал Коротыгин в ночи, - опять за меня взялась, ****ь толстожопая?
Вот ведь тварь, никуда от неё… И как отыскала?..
Но не отвечала ему прыщавая Зинаида, знай, бубнила своё, только не понять, про что – слова слышал Коротыгин, а что они значили, перестал понимать. Разобрал в конце, как про детишек мелькнуло что-то, вроде как у прежней его Зинаиды, дескать, главное – метраж и положение, а потом можно и детишек…
…А он ведь и хотел-то от неё единственно, что мальца, такого курносого… на чужих-то всё смотрел, и – ничего больше не надо, только чтоб мальца… в футбол его учил бы, на рыбалку брал и в баню… Да ради такого дела – неужто бы он не расписался? Непременно бы расписался, что ж он, совсем дикий, что ли…
…Мужики в бане, строго пряча улыбки, спросят как бы между прочим: «Твой, что ли?», а он им, равнодушно так, будто нехотя, но внутри гордо: «А то чей же!»…

 - Нет, Зинаида, - сказал он ей, - была ты сукой, сукой и осталась. Распознал я тебя, хоть ты омолодилась и девкой стала. Вон иди отсюдова, не доводи меня!
Но – не тут-то было. Не послушалась его Зинаида, как не слушалась никогда и ни в чём, зловредная баба. Как быть? Ему же спать надо, чтоб завтра… а эта зараза…
И тогда Коротыгин решил зарезать эту курву. В своё время не посмел, совести испугался, но теперь – держись, паскуда… За всё!..
Для этой цели он расколотил об трубу тяжёлую бутылку, и зажал в кулаке отбитое горло…
…Коротыгин не помнит, чего дальше было.



1983