Моя жизнь, точнее треть

    МОЯ ЖИЗНЬ

                         Глава 1
Я умудрился родиться, в самом сердце Грузии – Тбилиси. Хотя мать у меня русская, а глядя на меня, можно с уверенностью сказать, что и отец был славянином. До четырёх лет, я себя помню только по рассказам моей бабушки и матери. Как говорила бабушка: «Вылитый грузин – по русски, ни слова и постоянно танцевал лезгинку на кончиках пальцев». А вот с четырёх, уже помню особенно яркие моменты, даже не моменты, так – проблески. Типа: прогулки в кетах, про новое пальто, катание с горки в Назарово и так далее. Мы жили тогда на сорок пятом километре железной дороги Оренбург – Орск. Там стояло два деревянных, четырёх квартирных дома, с палисадниками, посреди широкой степи. Полоса железной дороги  делит эту степь пополам. Неподалёку, хорошо видна, по кустам и небольшим деревьям, извилистая лента небольшой речки, где я, впервые в жизни, взял в руки удочку. Хорошо помню, постоянно попадающихся под ноги, кроликов. Как мне сказали, кто – то три года назад, завёз одну пару, а теперь – вот, как в Австралии. Я почему вспомнил про Австралию: у меня была большая книжка с цветными, красивыми картинками и там был нарисован кенгуру, который там живёт, вместе с кроликами и дикими собаками Динго. Так вот, возле наших домов, постоянно бегали тушканчики – вылитые кенгуру, только чуть больше мыши, а хвост, как у льва – длинный и с помпончиком на конце, зато шустрые, как электровеники. Но самое волнующее, тогда, воспоминание, когда мы с матерью выходили на железную дорогу и, подняв руку, останавливали поезд – товарняк, как такси какое – то, и ездили до Орска или до Оренбурга. Особенно интересно ночью. Когда на тепловозе включают мощный прожектор и перед носом мелькают шпалы и тянутся две нитки рельсов. За лучом света тьма становится гуще, непроглядней и постоянно мигают какие – то огоньки, проносящиеся мимо. Точнее, это мы проносились мимо, а огоньки, оказывается, это глаза разных животных от мышей и кроликов, до коз и коров. Больше нигде, на самих тепловозах, я не катался. Но поезда любил. Там столько народу, чего только не услышишь, чего только не увидишь, чем только не угостят. Хотя бывало и прогоняли. Но  мы с матерью и так нигде долго не задерживались. Нас часто высаживали с поезда, потому что мы давно уже проехали свою станцию, до которой у нас был куплен билет. Обычно мать тут же, на вокзале, покупала большой, мужской, носовой платок, за восемь копеек, и, натянув его на пяльцы, которые у неё были всегда с собой, вышивала цветными нитками картину – «Иван – Царевич на сером волке», или «Алёнушка». После этого я ходил по вокзалу и продавал уже как картину, аж, за пять рублей. Этого нам хватало на обед и билет до следующей станции. Помню посёлок Заозёрный, хотя никакого озера рядом не было. Зато было несколько домов и большой птичник, где мать и работала. Как-то мать подняла меня среди ночи, и мы пошли на птичник. Она сказала мне, что бы я залез в маленькое окошечко и подавал ей яйца. Я с начало отказывался, так как боялся петухов, которые постоянно меня клевали, но мать сказала, что петухи ночью ничего не видят, так как у них куриная слепота. Я тут же подумал: «Но не петушиная же», но вслух ничего не сказал, ещё и потому, что очень любил яичницу, особенно с колбасой. Протиснувшись в окошко, я просто застыл от ужаса. Во-первых, ничего не видно, во-вторых, со всех сторон раздаётся не храп, а что – то вроде скрипов, вздохов, бормотания. Видимо курам снятся сны, и они там видят себя в курином раю, где люди им прислуживают, кормят, поят, совсем как в жизни. И тут голос матери вернул меня к действительности. Я хорошо знал птичник, где сидят куры и куда они складывают яйца, хотя, как они это делают? Поэтому я шустро наполнял хозяйственную сумку и подавал матери, пока она не сказала, что уже хватит, вылазь. Через два дня я, вернувшись домой с элеватора, куда я ездил на попутных машинах, увидел, что у нас в комнате куча людей. Посередине стоит большой чемодан, полный яиц, а за столом сидит заплаканная мать и дяденька – милиционер. Два дня я ночевал у соседей, а днём выходил к полям, где работали комбайны, и катался на машинах до элеватора. Тогда не было самосвалов и было очень интересно смотреть, как простые бортовые машины, гружёные зерном, заезжали на специальный подъёмник, который подымал не кузов, а всю машину, высыпая зерно в бункер. Очень быстро я разобрался, что стоять и ждать когда подойдёт очередь на разгрузку, не интересно. И теперь я сразу бежал к подъёмнику и садился в разгрузившуюся машину. Как ни странно, но я всегда попадал домой, хотя хлеб убирали со всех сторон от элеватора. На третий день мать пришла домой, и мы поехали дальше. Как я понял потом, её отпустили как мать одиночку с ребёнком, то есть со мной. А недели за две до этого, мать подняла меня, тоже ночью, и мы поехали на грузовой машине прямо в степь. Как мне сказали, мы с матерью участвовали в ночной охоте. Это так интересно! Под фарами мелькает и пропадает под колёсами ровная, как стол, степь. Машину почти не трясёт, хотя ехали очень быстро. Тушканчики, блестя глазами, играют с машиной наперегонки. И вдруг, под фары попала ярко красная лиса. Сразу же сверху, над кабиной, раздались выстрелы. Оказывается, в кузове стояли два стрелка с ружьями. Но лиса постоянно прыгала из стороны в сторону, а за ней и наша машина повторяла её зигзаги. Из-за этого, стрелки никак не могли в неё попасть. И вдруг машина резко затормозила и остановилась. Все выскочили из машины, я конечно тоже и под светом фар и фонариков увидели, что передним колесом машина придавила хвост лисицы. Та злобно и в тоже время жалобно, скалила острые зубки и тявкала, как маленькая собачка. Потом меня увели в кабину, где я вскоре и уснул. На следующий день мы ели зайчатину, а ещё через несколько дней, у матери появилась красивая рыжая шапка. Это была моя первая охота, в которой я, хоть и пассивно, участвовал. После того как мать отпустили, мы переехали в деревню Вишнёвка, что в ста двадцати километрах от города Целинограда. Это уже была большая деревня – больше ста домов. Но запомнилась она мне тем, что стояла на берегу небольшой речки, где водилось много разной рыбы. Вот в этой деревне, мне исполнилось шесть лет, и мать решила отправить меня в школу в городе Целинограде. Оказалось, что в Вишнёвке вовсе нет школы, даже начальной. Мы переехали в город и стали жить в вагончике, возле новостроек, куда мать и устроилась на работу. Первую ночь в вагончике мы так и не уснули. Стоило выключить свет, как все стены и даже потолок, становились красными от клопов. Тогда мать, включив свет, взяла последние пол булки хлеба и, отламывая маленькими кусочками, пожевав, делая типа клейстера, стала замазывать все щели в стенах и стыках с потолком. Только под утро нам удалось немного подремать. А уже ближе к сентябрю, я переехал к бабушке в центр города. Оказывается, она жила там у своего сына Володи, моего родного дяди, который имел двоих детей и жену, Валентину. Высокая, тощая, вечно всем недовольная и дочка Лариска, старше меня на семь лет, вылитая мать и внешностью, и характером. Я прожил у них до окончания третьего класса. До сих пор где – то лежит почётная грамота об окончании 3Г класса. Уже после окончания я узнал, что мать вышла замуж за Дмитриева Павла Ивановича, и что он меня усыновил, и я теперь не Юров, и даже не Воротников Юрий Фёдорович, а Дмитриев Валерий Павлович. 
                                                 ГЛАВА 2

Как я понял, за два года, у матери дважды рождались мёртворожденные «я даже помню маленькие гробики в комнате у бабушки». Может поэтому, а может по другим причинам, но мы собрались и поехали в Эвенкию. На поезде до Красноярска, а потом самолётом до посёлка Байкит, на Подкаменной Тунгуске. Я, мать, отчим и бабушка с нами. Видимо на стройке, мать с отцом, хорошо заработали, потому что сразу, по приезду, мы купили дом. Небольшой, шесть на семь метров, с огородом, правда, вначале, очень холодный. Но отец оказался мастером на все руки: переложил печку, обновил завалинку, и в доме стало светло и уютно. А мне подарили щенка лайки: рыжий, с куцым хвостом, говорят дверью отдавили, и мы с ним сразу подружились. Бабушка, тут же занялась огородом, а я перезнакомился с соседскими ребятами и в основном пропадал на улице. Отец же с матерью устроились на склад ОРСа, мать – охранником, а отец -  разнорабочим. Ярко запомнились два случая из этого отрезка жизни. Как – то бабушка послала меня к соседям за солью, а было уже поздно и очень темно. Между нашими домами был раньше конный двор, но от него осталось только пустое место, метров восемьдесят по диагонали, и фонарь, стоящий у соседей возле крыльца. Двор я знал наизусть, тем более туда была протоптана, даже не тропа, а целая дорога. Но темень стояла непроглядная, и я просто припустил со всех ног, глядя только на фонарь. Я только, хорошо так, разогнался, как прямо посреди дороги, прямо передо мной, с диким криком – ржанием, взметнулось что – то большое и белое. Я, как бежал, так и, не останавливаясь, отпрыгнул на несколько метров назад. И только услышав удаляющийся топот копыт, понял, что это не приведение, а белая лошадь, которую я напугал ещё сильнее, чем она меня. А, буквально, через два – три дня, мы с ребятами, от нечего делать, решили украсть у одной вредной бабки, курицу и сделать из неё шашлык. Дом у неё стоял на косогоре, и нижняя часть дома опиралась на деревянные сваи, обшитые досками. Вот там – то и был бабкин курятник с обыкновенной дверцей, закрывающейся на простую щеколду. Курицу мы украли без проблем и, отбежав метров сто, где уже начинался небольшой лесок, решили здесь же и развести костёр. Но оказалось, что ни у кого нет, ни ножа, ни спичек, никто не знает, как эту курицу разделывать, а она, ещё и живая. Решили открутить ей голову. Дав сделать оборотов пять вокруг шеи, голова курицы вырывалась и начинала громко кудахтать. Мы, хватали её за клюв и начинали крутить в другую сторону. Но она снова вырывалась и начинала орать всё громче и громче. На пятой или шестой попытке, нам уже казалось, что курицу слышит весь посёлок, и сюда уже бегут люди, во главе с бабкой – хозяйкой. В итоге, мы бросили курицу там же, а сами разбежались по домам. Ну а осенью я пошёл в школу. В четвёртый класс. До школы было километра два, через речку Байкитик. Точнее, это мы жили не в самом районном центре, а за речкой. Так и назывался – Заречный район. К осени Байкитик, почти пересыхает, но бежит постоянно. Его можно было перепрыгать по камням или перейти по двум дощатым мостикам. Кстати, в самом посёлке, по двум центральным и двум второстепенным улицам, были проложены такие же, деревянные тротуары. Школа тоже была деревянная, как и все дома в посёлке, зато двухэтажная, П – образная. Учились в две, а то и в три смены. Посёлок хоть и не большой, но школа одна на весь район. Поэтому рядом со школой стоял интернат, где жили дети из факторий и близлежащих сёл. В основном – дети оленеводов и охотников. Мы их очень боялись, потому что они всегда ходили группами, или классами, и стояли друг за друга горой. Приближался Новый Год. Я очень люблю этот праздник, да и кто его не любит? Это же: ёлка, утренники, Дед Мороз и подарки. А дома бабушка, обязательно настряпает такие вкуснятины – за уши не оттащишь. Но перед самым новым годом, я заметил, что бабушка ничего не стряпает, потихоньку ходит и часто плачет. Хотя в доме появилось много разных красивых вещей: часы, радиопроигрыватель, одежда. Видимо отец с матерью купили или подарил кто. Я, конечно, пристал с расспросами к бабушке, но она сказала только, непонятную мне фразу: «Поставили лису сторожить курятник».
Вместо Деда Мороза, под самый Новый год, к нам пришла милиция… И отца опять не стало. Как говорили мне потом, он взял всю вину на себя, а так как был уже когда-то судим, то ему «впаяли по полной с конфискацией». Бабушка поселилась отдельно от нас. Дом нам пришлось продать, а также все вещи и, главное, моего Рыжего. Когда я привязал его, сам, хоть и у хороших людей и, поцеловав прямо в нос, пошёл домой, вот тогда я понял, почему мать плачет над каждой проданной вещью. Я шёл и плакал, понимая, что уже не увижу своего Рыжего, что больше не будем носиться с ним наперегонки, валяться в снегу, драться вместе с другими собаками. Я успокаивал себя тем, что: люди хорошие, настоящие охотники, что ему там будет хорошо, ведь он настоящий охотничий пёс. Тем более они его уже один раз одалживали, и он остановил для них сохатого, которого они и убили. Дойдя до дому, я почти успокоился, но зайдя домой и услышав вопрос матери: «Ну как? Теперь понял?», я разревелся в полный голос. Дальше мы уже плакали дуэтом. Распродав все, что у нас было, мы никуда не поехали, точнее не полетели, потому что в Байкит можно попасть только самолётом. Обратно до Красноярска, естественно, тоже, кроме весны, когда приходят самоходки и, разгрузившись, тут же уходят обратно на Енисей. Короче, нам не хватило денег. Но мать нашла работу –кочегаром в местной столовой – ресторане, а у кого-то из её новых знакомых, нашлась комната в четырёх квартирном доме на краю посёлка. Комната была большая, а посреди комнаты, ближе к двери, стояла кирпичная печка. Когда её топишь, в комнате тепло, но через 2-3 часа уже становится прохладно. Особенно холодно по утрам. И вот как-то в воскресенье, мы потому и не учились, я сидел дома, ко мне пришёл товарищ, а мать ушла на дежурство. Уходя, сказала, чтобы мы протопили печку два раза, а когда прогорит, чтобы мы закрыли заслонку на трубе, чтобы не выстудило. Мы так и сделали. Закрыли трубу, когда в печке всё прогорело и она стояла полная красных, жарких углей. Из печи сразу потёк жар, а мы ещё и дверцу печки открыли и, глядя на мерцающие угли, сидели и балдели от этого жара. Мы так нагрелись, что нас потянуло в сон. Мы, недолго думая, завалились на кровать и стали засыпать… Проснулся я от холода. Товарища рядом не было, и я встал и пошёл его искать, а заодно закрыть дверь. Она, почему-то, оказалась открытой нараспашку, а мороз под -45. Взявшись за дверь, я увидел, что мой друг лежит, раскинув руки, прямо у крыльца, лицом в снег. Я подошёл и кое-как перевернул его на спину, сил почему-то совсем не было. И вот тут меня тряхнуло – на меня смотрели широко открытые глаза, стеклянные, не мигая… Мысли текли вяло, но одна оформилась сразу – надо звать на помощь, я же не смогу его поднять, даже на крыльцо, а это целых три ступеньки. Перед глазами, в тумане сфокусировалась чья-то калитка. И я пошёл туда. Раздетый, в тапочках, напрямую. Толи меня увидели, толи я как-то сам дошёл, но вокруг образовалась тёплая комната, какие-то люди, что-то спрашивают. Я только показал рукой и смог выговорить: «Там…Он…», и все убежали. Я остался пить чай с конфетами, который мне успели налить. Минут через пятнадцать прибежала мать, ей кто-то позвонил, и увела меня домой. Оказывается, мы рано закрыли печку и угорели. Хорошо хоть другу стало плохо, его начало тошнить и он пошёл на улицу, спасая нас обоих. Мы срочно поменяли квартиру и стали жить почти в центре посёлка, в четырёх квартирном, квадратном доме. Мать всё чаще стала приводить домой мужиков и пьянствовать вместе с ними. Вначале я вмешивался и выгонял ухажёров, не давая остаться на ночь. Но получив пару раз хорошую трёпку, стал уходить из дома и приходил только спать или, если было тепло, вообще не приходил. И, однажды, вернувшись в сумерках, я только зашёл на крыльцо как из дома вышел аккуратного вида мужчина. Поздоровавшись, он прошёл до калитки и тут за ним выскочила мать и догнав, возле самой калитки ударила его по плечу. Когда она убрала руку, я увидел у неё в руке…нож. Из того места, куда ударила мать, вырвалась струя крови, в сумерках показавшейся совершенно чёрной. Мужчина остался, а мать рванулась ко мне и затащила меня домой. «Ты ничего не видел, ничего не знаешь, ты только пришёл, понял?!». Я все сразу понял, но мысль, что она опять мать-одиночка, что я один у неё, возможно не посадят, билась в моей голове до самого суда. Милиция пришла, когда солнце уже стояло высоко. Мужчина, оказывается, отошёл от нашей калитки ещё метров десять и только потом упал и скончался от потери крови. Мать попала прямо в артерию. Нож нашли сразу. И все улики были на лицо и против неё.
Пришла бабушка и забрала меня с собой. Буквально через два-три дня состоялся суд, где меня вызвали, спросили, где я был и что видел. Я ответил, что ничего не видел, ничего не знаю и меня очень доброжелательно и явно с сочувствием посадили рядом с бабушкой. В перерыве я подошёл к матери, и она мне прямо сказала: «Иди в интернат». Я, сперва не понял, но после перерыва подняли вопрос, что делать со мной. Бабушка уже старая, на пенсии, и, оказывается, учитывается пожелание самого ребёнка. Меня так и спросили – останешься с бабушкой или пойдёшь в интернат, на полное государственное обеспечение. Я ответил так, как посоветовала мать. И меня сразу же забрали от бабушки и увезли в интернат. Матери дали 10 лет общего режима с отбыванием в городе Мариинске Красноярского края. А для меня началась совершенно другая жизнь.

ГЛАВА 3

Во-первых, что такое эвенкийский интернат? Это собранные в одном месте дети охотников и оленеводов со всего района. Потому что все дети в СССР, должны получить среднее или хотя бы, не полное среднее (восьмилетку) образование. Ну это уже почти цитаты из плакатов, развешанных в красном уголке, в интернате. На самом деле – в Байките, единственная на весь район школа, а район с небольшую такую страну как Бельгия или Дания или, всякие там, Нидерланды. Зато населения, аж двадцать две или двадцать четыре тысячи человек, большая половина из которых, живёт в самом Байките. Интернат образовали ещё в 1924 году коммунисты – активисты. Собрали детей тридцать, привезли в Байкит, стали учить грамоте и счёту, поставив на полное довольствие и обмундирование. Об этом узнали местные князьки и стали распространять слухи, что детей учат коллективизму, что у них все общее и даже жены будут общие и дети, а своих детей они вообще больше не увидят. Но летом дети вернулись к родителям и стали рассказывать про СССР, про идеи ленинизма, а главное, дети научились считать и стали говорить родителям, как их обманывают местные князьки. Почём сейчас пушнина и олений камус и насколько выгодно торговать с заготконторами, а не отдавать шкурки богатеям за не существующие долги. Так интернат просуществовал до 1927 года. В ту зиму в интернат приехало уже около пятидесяти детей. Но поздней осенью, когда на улице уже сплошная темень, было совершено страшное. После полуночи здание интерната вспыхнуло сразу со всех сторон, облитое бензином. Дверь была подпёрта поленом снаружи. Сгорело всё…и, все. Интернат построили новый, но функционировать он начал только после войны, уже в пятидесятых годах. Советская власть серьёзно взялась за богатеев и за распространение культуры и просвещения в массы. Буквально силой забирали ребят в интернат. Родители боялись отдавать детей, запуганные страшными рассказами и событиями недавнего прошлого. Всё это я услышал в первые дни своего пребывания в интернате. И даже стал гордиться, что я живу и учусь в заведении с таким героически – трагическим прошлым. Всех своих интернатовских одноклассников, я знал и раньше, но в самом интернате существовала строгая иерархия. Старшеклассники отвечали за младших, а те обязаны были слушаться, и слушались беспрекословно. Не рассусоливая, как сейчас, потому что сразу получишь подзатыльник, хотя просто так, никогда не обижали. Жизнь потекла размерено, по часам, по расписанию. В семь подъём, зарядка, уборка постелей, завтрак, с восьми учёба до обеда или подготовка домашних заданий, кто со второй смены. С четырёх до шести – домашние задания в столовой и в семь часов ужин. В двадцать один ноль – ноль – отбой. А по субботам – баня. Мы собирали своё постельное в узлы и шли через весь посёлок, кто до обеда, кто после, смотря кто с какой смены учился. Суббота в бане – интернатский день. В другие дни нас не пускали, точнее, можно было, но за деньги, а их у нас не было. До восьмого класса, я просто учился, по выходным ходил к бабушке, кушал там вкусную, бабушкину стряпню и играл с нею в карты, в дурака. Вернее, это она со мной играла, доводя до слёз, повешав мне погоны, от шестёрки до туза. И всё это с шуточками и прибаутками, с интересными, двусмысленными загадками. Типа: «На белой простыни – полтора часа удовольствия, что это? – Ну, бабушка, так не честно. – Это кино, дурачок, да ещё с погонами. А вот тебе следующая: Туда – сюда обратно, тебе и мне приятно, что это? – Бабушка!  Ну как ты можешь такое загадывать? – А ты что, качели не любишь, что ли? Вот дурачок, а вот тебе и следующий погон». И так целый вечер. Я очень любил свою бабушку, наверно потому, что с ней провёл больше времени, чем со своей матерью «я имею ввиду – осознанного времени, то которое я помню».   Кстати, бабушка переехала в однокомнатную квартиру в шестнадцати квартирном, двухэтажном доме. На краю посёлка, далеко от реки, но зато, больница рядом, а у бабушки, в последнее время, часто болели ноги, и ей было тяжело ходить.
Всё это зимой, но совсем другое дело летом. Из девяноста человек, нас в интернате, оставалось около пятнадцати, у которых не было родителей. И самое интересное, за нами никто не смотрел, не было надзора. Хочешь, оставайся, а не хочешь – иди куда хочешь, только в столовой надо было сказать, что тебя не будет. В интернат мы приходили только кушать и ночевать, да и то не всегда: то рыбалка, то походы. В пятом классе, после нового года, я познакомился со своим будущим лучшим другом – Сашкой Барбасёнком. Он, в четвёртом классе, снимался в художественном фильме – «Друг Тыманчи». В этом фильме нет ни одного знаменитого и, даже профессионального артиста. Одни эвенки и волки с оленями. Самое интересное, что сюжет взят из жизни. Когда, убив волчицу, охотник – отец, принёс домой волчонка и отдал его сыну. А почти все охотники и даже шаман стойбища, были против и требовали убить волка. Как главный герой «Сашка», полгода отстаивал волчонка, а осенью, спасая от расстрела, отпустил, точнее, прогнал, его в лес. А года через два, была очень суровая зима. Волки от голода стали нападать на домашних оленей и даже на людей. И вот как – то Сашка с отцом, возвращались с соседнего стойбища и за ними погналась стая волков. Когда стая почти догнала оленью упряжку, Сашка узнал в одном своего друга Аярвика. Тот тоже узнал и, развернувшись, стал защищать людей. Кое – как они отбились, но Аярвик, умер на руках у Сашки. «Как ни странно, но этот фильм я посмотрел, уже живя и работая в Якутии. Но и то не выдержал и откровенно плакал». Я, когда узнал про фильм, спрашивал Сашку про волков. Он честно сказал, что вначале было страшно, но волки очень умные и он с ними почти подружился, хотя пару раз чувствительно кусали.
Самое интересное событие весной, это ледоход, даже – Ледоход. Обычно после 1го мая, числа третьего, четвёртого, раздаётся страшный грохот. Это с верховьев идёт волной вода, высотой два – три метра сразу, взламывая лёд, подымая на дыбы огромные льдины и обрушивая со страшным грохотом, на, ещё застывшую в зимней спячке, реку. Вода подымается стремительно, затопляя все береговые овраги, ручьи и притоки. На берегу, обычно, собирается весь посёлок, да и как тут усидишь, когда весна войной идёт на зиму. Нас даже с уроков отпускали в этот день, потому что мы всё равно сбегали на реку. А в посёлке, особенно для зареченских, наступали опасные и от того завораживающие дни. Дело в том, что Байкитик, за зимнее время, наращивает наледями лёд до трёх – четырёх метров. А когда Тунгуска разливается, вода уходит вверх по Байкитику на целый километр, а в устье разливается почти на двести – триста метров. Тогда туда пригоняют большую деревянную лодку – баркас и, натянув поперёк трос, делают паром. Вода держится неделю, иногда две, потом начинает медленно спадать. И в это время начинают отрываться от дна, куски наледи, огромными, такими айсбергами, с оглушительным шумом, а главное: совершенно не предсказуемо и в любом месте. Байкитик, как будто выстреливает ими и в это время, только отчаянные сорвиголовы решаются переправляться на лодках.  Если вода уходит быстро, то эти айсберги остаются на берегах Байкитика бело - грязными глыбами, рассыпающимися длинными сосульками. Мы специально ходили их бомбить камнями. А к 9му мая, на прибрежных скалах, начинают появляться первые подснежники. Синие, с оттенками от голубого до, почти фиолетового. Возле посёлка скалы не большие, формой как большие треугольники, но нам они казались зубами огромного чудовища, которое выдвинуло нижнюю челюсть до самой воды и там окаменело. Посередине этой челюсти, стоит самая высокая скала – Спартак. Сверху заросшая лесом, а со стороны реки – гладкая, отвесная стена, высотой около тридцати метров. Кто – то притащил туда телефонный кабель и завязал его на самой вершине за крайнюю сосну. И мы начали по нему лазить. Конечно, вверх получалось не у каждого, зато вниз… Мы пропускали кабель за спиной и через руки, и прыгали со скалы, тормозя ладонями. В начале по шагу, потом по три, а потом стали прыгать, рекорд – три прыжка, правда руки обжигает при торможении, зато адреналина…Недели через две, кабель заметили взрослые и просто сожгли его, что бы никто не разбился.
Так вот скалы от снега освобождаются первыми и сразу на них начинают появляться подснежники. Обычно в самых труднодоступных местах. Но мы каждую весну лазили за ними, рискуя сорваться, особенно в старших классах, когда мы начали интересоваться слабым девчоночьим полом. Но для этого надо окунуться в атмосферу жизни внутри интерната.

                                           

                                             ГЛАВА 4

     Девчонки у нас в интернате, были боевые, наверно потому, что их было в два раза меньше, чем мальчишек. Но дрались они отчаянно, особенно с поселковыми ребятами, применяя самые запрещённые в драке, приёмы. В школе их боялись даже больше, чем пацанов - интернатовцев. Но, как и все девчонки, они сами выбирали с кем дружить. Для этого нам надо было написать им записку о предложении дружбы, ждать ответа и делать вид, что это не ты, что тебя это не касается и вообще – все девчонки – дуры. Кстати, записки писали все и всем, не только в интернате. А для того, что бы тебя заметили, надо было чем – то выделяться. И мы с Сашкой решили заняться спортом. В восьмом классе мы записались и стали ходить на гимнастику. Первые месяцы это была чистая акробатика: прыжки, рондаты, сальто, фляки, но это в спортзале, а в интернате, вечерами, или в выходные дни, когда делать нечего, мы ставили в коридоре столы и прыгали через них, накачивая мышцы ног. Потом пошли занятия на перекладине (турнике), брусьях и кольцах. Мы даже выступили весной в клубе, показав акробатику и программу на перекладине, которую установили прямо на сцене. Это был – триумф! А к Новому году, нам в интернат, выделили деньги на оркестр: две гитары и ударная установка из двух барабанов и литавры. Как оказалось, у Сашки очень тонкий музыкальный слух, а мне медведь на ухо наступил, да ещё и потоптался там. Но я так хотел играть, что каждый вечер сидел и тренькал на одной струне, подбирая простейшие мелодии типа «Во поле берёзка стояла…». Доигрался до того, что пальцы опухли и под кожей образовался гной. Я почти месяц не мог играть, но потом всё прошло, а подушечки пальцев огрубели и уже никогда больше не болели. К 8му марта, мы дали свой первый концерт, где я исполнил на соло – гитаре и спел песню «Васильки». Потом спели ещё несколько песен и играли шейк, для танцев. Мы сразу стали знаменитостями местного разлива. Тогда в моде были: Ободзинский, Магомаев, Хиль и советские военные песни. Конечно, мы и сами пробовали сочинять, но получалось плохо, а вот переделывать, особенно иностранные, очень даже ничего. Все песни, обычно, записывались и переписывались в блокноты – песенники, которые были у всех, кто хоть немного любил песни. Во время репетиций, Сашка постоянно ругал меня, особенно когда в моде стали песни Высоцкого и Цоя, потому что у меня был очень высокий голос, а надо было петь с хрипотой, а не пищать, чуть ли не альтом. Видимо поэтому я хорошо не знаю песен Высоцкого и Цоя.
Наконец наступило время сдавать экзамены, за 8ой класс и выбор: идти в СПТУ, или работать и учиться в вечерней школе. Мы выбрали учёбу до 10 го класса. Поэтому после сдачи экзаменов и получения свидетельства об окончании восьмилетнего образования, мы сразу ушли в поход до посёлка Куюмба, в ста пятидесяти километрах выше по течению. Там нас наши одноклассники, сводили на маленькую речку Тураметкан, где мы поймали по десять хариусов каждый. Почему по десять, спросите вы, да потому что каждый килограмма по два, а нести надо было пятнадцать километров, в жару, по тайге, через перевал. Приплыв на лодке, которую нам дали в Куюмбе, Сашка отдал свою рыбу в интернат, а я сложил свои десять штук, без голов, в эмалированное ведро и, кое как закрыв крышку, поставил у бабушки в кладовку. Бабушка, как я уже говорил, жила в 16ти квартирном деревянном доме, вдоль которого и стояли эти дощатые кладовки. В них жильцы обычно хранили дрова, охотничье снаряжение, рыболовные снасти и даже подвесные моторы с канистрами из-под бензина, а иногда и с бензином. На следующий день, вечером, мы сидели у одноклассника на квартире и собирались на танцы, была как раз суббота, и вдруг заговорило местное радио, передовая сообщение, что горит сарай возле больницы. После того как сообщение передали второй раз, прибежал знакомый пацан из интерната и сказал, что горит бабкин дом. Через пять минут, мы уже были там. Дом ещё не горел, но сарай полыхал мощно, только крайние две кладовки, пока только дымились. Со второго этажа люди, через окна пытались по доскам спускать мебель и разные вещи. Бабушкина квартира была на углу со стороны кладовки на первом этаже. Я разбил сбоку двойное стекло и залез в квартиру. Первое, что я сделал, это взял с телевизора своё свидетельство об окончании восьмилетнего образования и сунул его во внутренний карман. Потом попытался подать в окно телевизор, но мешала двойная рама окна, а пожар разгорался. Тогда, поставив телевизор обратно, я разбежался с коридора и ногами в прыжке, как в кино, выбил раму вместе с колодой и начал подавать вещи. Сперва телевизор, потом комод, кровать, диван и наконец, большой трёхдверный шкаф. На следующий день я не мог приподнять его даже с краю. Когда я сунулся на кухню, в чьей – то кладовке взорвалась то ли бочка, то ли канистра с бензином. Окно тут же лопнуло и в кухню ворвалась струя пламени, которая облизала, растекаясь, стены и те сразу вспыхнули. Я еле успел отскочить в сторону от окна и вжаться в угол. Спасать там было уже нечего. Прыгнув обратно в комнату, я уже собирался вылезать наружу, как раздались мощные взрывы и стена здания, вместе с крышей, сразу заполыхала ярко и радостно. Оказывается, в крайней кладовке был склад ПМК, где хранились бочки с красками и олифой, где – то двенадцать штук. Одна бочка, при взрыве, улетела метров за двести и упала посередине больничного двора, где её благополучно и потушили. Дом сгорел дотла, а всё потому, что двое пацанов пошли ночевать в кладовку и для освещения зажгли керосиновую лампу. Ну и конечно стали беситься, скакать, и опрокинули лампу, которая тут же вспыхнула и начался пожар. Может быть и обошлось бы, но боясь сказать родителям, они забежали домой и легли под одеяло, как будто спят. В итоге от дома остались две большие кирпичные печки. В пять утра мы пришли в интернат грязные, в парадной одежде с разводами от сажи, но довольные. На следующий день мы пошли на пепелище. Народу было много, жар уже остыл и люди ходили и собирали, хоть что то, что не могло гореть: топоры, косы, стволы от ружей. А я нашёл своё ведро с рыбой. Открыв крышку, я увидел, что по стенкам ведра образовалась угольная корочка, толщиной 3-4 миллиметра, а сама рыба получилась горячего копчения, вкуснаяяя. Мы её там же и съели, угостив соседей, а ведро пришлось выбросить.
Извините, я не много отвлёкся, лето, сами понимаете: рыбалка, походы, купание, футбол. Кстати, о футболе. Между школой и интернатом у нас был очень хороший, по тем временам, стадион. С воротами для футбола, с полосой препятствия, для занятий по гражданской обороне и даже с волейбольной площадкой и турником. В мае месяце, учителям приходилось просто загонять нас на уроки со стадиона, особенно после большой перемены – начинался футбол. Было не до уроков и, каких –то далёких, экзаменов. В интернате было три футбольных команды и одна сборная, для соревнования с поселковыми. Названия у всех были космически – скоростные: *Метеор*, *Спутник* *Ракета*. Играли и соревновались обычно до середины июня, потом было некогда и некому – начиналась рыбалка. А в интернате нас оставалось человек около двадцати, вместе с девчонками. Остальные уезжали к родителям. У кого не было экзаменов, тех отпускали после 9го мая, когда приходили самоходки и уходили дальше, развозя груз и детей по факториям. Самоходки никого не ждали, потому что большая вода держится неделю, максимум две. Потом начинает спадать, а по малой воде пороги не пройдёшь, особенно два нижних – Дед и Бабка. Там река сужается метров до ста, течение очень сильное и огромные камни. Маломощные винтовые самоходки через пороги тянет колёсный буксир, времён царя Гороха, сами не могут побороть течение.    В девятом классе, точнее после окончания девятого, нас возили в город – герой Брест. Человек тридцать. До Москвы на самолёте, а потом поездом. В Москве я первый раз попробовал чёрный кофе, без сахара, тьфу – такая гадость, а ещё и стоит аж сорок пять копеек. А мы с Сашкой умудрялись обедать за пятьдесят. Брали бутылку молока и две булочки и у нас оставалось ещё полтора рубля. Забыл сказать, что нам в день выделяли по рублю, на кино, мороженное и т.д. Мы ходили только на ВДНХ – дёшево и интересно. В кино не ходили, потому что билет стоил 40 – 45 копеек, а у нас в посёлке, детский стоил всего десять копеек. В самом Бресте нам не понравилось, особенно сама Брестская крепость. Кучи битого камня и кирпича, экскурсии чисто по поверхности и поверхностно. Всё это мы видели в кино, но мы то хотели посмотреть подвалы, где прятались защитники крепости, аж целый год (по фильму). Зато, когда мы вернулись в Эвенкию, нам подвернулась возможность съездить за пятьсот километров, в верх по Тунгуске, до Ошарово. На катере БМК, который толкал, привязанную сбоку, пятидесяти тонную баржу. Он развозил по факториям продукты: рис, муку, сахар, крупы, немного досок и гвоздей. Капитан кое – как согласился взять нас грузчиками. Это был незабываемый рейс. Особенно для капитана и его помощника. Первой была Куюмба, там мы разгрузили только доски и гвозди. А вот на фактории Камо, где всего две избушки на берегу, одна из которых – склад для продуктов, для оленеводов и охотников, пришлось разгружать почти половину баржи. На берегу нас встретил единственный житель этой фактории, дед Прохор, он же сторож. Мешки надо было таскать метров двадцать пять – тридцать по, довольно крутому берегу, на склад. Сахар и мука были в мешках по пятьдесят килограмм, с этими мы ещё справлялись, а вот рис был в китайских мешках по семьдесят пять и девяносто.  Мы даже вдвоём не могли его утащить, и пришлось капитану и его помощнику таскать рис самим. Здесь мы узнали очень цветисто – заковыристую характеристику о наших способностях, наших силах, познакомились с ближними и дальними родственниками, и не только из людей, нас просветили насчёт нашего прошлого, настоящего и будущего. Было очень стыдно и обидно, тем более это была, чуть – чуть приукрашенная, но правда, сказанная от души и чистого сердца. Но после разгрузки, капитан отошёл и, видимо, чтобы сгладить сказанное, поставил за руль помощника, а нас посадил в моторную лодку, и мы умчались вперёд катера, километров на десять. Там оказался широкий плёс, заросший травой, в которой прятались тучи щук. Мы, втроём, умудрились наловить две бочки из-под комбижира, по сто килограмм. Это была наша первая и последняя рыбалка на блесну. Так мы дошли до Ошарово, где нас встретили очень хорошо, и местные мужики сами разгрузили баржу. А мы с Сашкой, пошли искать стойбище, где находилась в этот момент, моя девушка, Валя. Километрах в пяти, мы всё же нашли это стойбище. Родители, узнав, кто мы такие, прогнали нас, даже не дав поговорить, не то что, переночевать. Не солоно хлебавши, мы вернулись в Ошарово и на следующий день, отчалили обратно. Делать было совершенно нечего. Но на следующий день, капитан отошёл от *разгрузки* и мы уехали на моторке, но уже на хариуса, на очень интересный приток без названия. Он мне запомнился тем, что стоя на перекате, я слышал музыку, на другом перекате - другую, на третьем – третью. Как мы потом решили с Сашкой, течение сильное, а дно ручья усыпано круглыми камушками, которые, стукаясь друг о друга, создавали музыку, которая завораживала. Я даже забывал про удочку, стоял и просто наслаждался красотой, окружающей меня Природы: дикой, первозданной, чистой и яркой, входящей прямо в душу и настраивая её так, что хотелось, и орать и плакать, скакать и замирать на месте, взлетать и падать. Когда Сашка пришёл за мной и увёл меня оттуда, то никак не мог понять, а я не мог объяснить, что же это было. Очень жаль, что мне в жизни больше не встречались такие перекаты, хотя похожие ощущения, испытывал, слава Богу, не раз. Потом был десятый класс. Время любви и понимания ответственности, не только за себя, но и за всех, кто младше тебя в интернате. Мы сами проводили утром зарядку, следили за чистотой и порядком, назначали дежурных по столовой и интернату. Сами готовились к праздникам, хотя зимой только один праздник – Новый Год. Математику я делал за весь интернат, начиная наверно с восьмого класса, я имею в виду, домашнее задание. Если я ошибался, то двойку ставили мне, остальным или тройки или плюсы. Успеваемость упала ниже среднего, времени, на учёбу, не хватало. Ночи я проводил с Валей, а на уроках просто засыпал. Так продолжалось до 10апреля, то есть до моего дня рождения. Меня вызвали на педсовет и там сказали, что меня выселяют с интерната, что моя Валя на третьем месяце беременности, что это ни в какие ворота не лезет. Потом пошли предложения, что меня надо исключить из комсомола, не допускать к экзаменам и, вообще дать мне волчий билет (справку о неполном среднем образовании). Это было полным крахом всех моих планов. Без образования и комсомола я – Никто и звать меня – Никак. То, что Вале уже сделали аборт, я узнал там же. Это получается, что я чуть не стал отцом в шестнадцать лет. Но об этом ни я ни Валя и не думали совсем, предохраняться даже не пытались, да и не знали как. Не было таких уроков, сама жизнь учила нас и не всегда правильно. Короче, я стал жить у бабушки и серьёзно взялся за учёбу. За два с половиной месяца, я даже стал хорошистом в четверти, но годовые оценки всё-таки вытянул, точнее, подтянул, до крепких троек, а по математике даже на четвёртку. 25го мая был последний звонок, а с первого июня должны были начаться экзамены. Сразу после торжественной линейки, мы с     одноклассником, Мишкой Косолаповым, пошли к нему домой. Родители были на работе, и он предложил отметить это событие и достал пол бутылки чистого спирта. На улице бушевало лето, днём до двадцати пяти градусов жары. Почти все пацаны пропадали на стадионе. После того как мы с Мишкой выпили всё и закусили корочкой хлеба, я пошёл на стадион. Я даже попытался играть, но мяч стал расплывчатым, а потом и вовсе их стало два. Очнулся утром в интернате, точнее меня разбудили, и сказали, чтобы я шёл в школу на педсовет. Оказывается, я уснул (вырубился) прямо на стадионе и ребята уложили меня на травку возле забора. А вечером наша завуч, здоровая, дородная женщина, пошла с проверкой в интернат и увидела мою белую рубашку под забором. Она подняла меня, привела в интернат и уложила на кровать. А я, говорят, всю дорогу материл её всяко разно. До сих пор стыдно, а может и врали пацаны, потому что завуч, насчёт этого ничего не сказала. На педсовете только спрашивали: где? с кем? и сколько выпил? Я сказал, что нашёл бутылку водки и выпил один.  Полчаса педсовет спорил, выставив меня за дверь, но, слава Богу, к экзаменам допустили. Математику устно, я сдал на отлично, опоздав на экзамен и поэтому меня сразу вызвали к доске и заставили отвечать без подготовки. По русскому языку и литературе было три варианта, и я выбрал *Мать* Горького. Остальные темы я вообще не знал, а это произведение мы разбирали на уроке, и я имел, хотя бы смутное представление, о чём писать в сочинении. Аттестат мне торжественно вручили, как и всем, на выпускном вечере, в поселковой столовой – ресторане, где когда – то работала моя мать. Тому, кто поступал, выдавали характеристики от школы. Я свою, не глядя, сунул в сумку вместе с аттестатом и, заняв денег у бабушки, поехал в Красноярск поступать в училище гражданской авиации (моя детская мечта). В приёмной комиссии, бравый лейтенант, сразу попросил меня показать характеристику, и, прочитав её, прямо сказал: «Нам, такие, не нужны. Вы свободны». Только после этих слов, я, выйдя из аудитории, прочитал характеристику. В ней было чётко написано, что я неуравновешенный, недисциплинированный, легко поддающийся дурному влиянию, и так далее – настоящий *волчий билет*. Я изорвал её в клочья, но делать было нечего и мне пришлось вернуться обратно в Байкит и искать работу. На третий день поиска, меня взяли разнорабочим в местный леспромхоз и поставили складывать развалившиеся поленницы дров. Я отработал ровно три дня. Потом попал в больницу, где мне делали промывание желудка. Как написали в больничном: отравление незрелыми ягодами голубицы с веточками, из – за которых и произошло расстройство желудка. Через три дня, выйдя из больницы, я пошёл на работу и по пути встретил секретаря районной комсомольской организации. Он, узнав меня, остановил и прямо спросил, хочу ли я поехать учиться на радиста в Якутию. В моей голове сразу промелькнуло, что в самолётах всегда есть бортрадисты, и я тут же дал согласие. Тогда он посоветовал мне уволиться с леспромхоза и подойти, дня через три, в райком комсомола. Когда я пришёл туда, мне сказали, что в посёлке Зелёный Мыс, в Якутии, открылось СПТУ – 21 и там будет группа, обучающая на радистов. Мне дали денег на билет до места учёбы, и я пошёл в аэропорт, покупать билет. Я был пятым в очереди в кассу, но, когда оставался всего один, вдруг прибежал сам секретарь и, забрав у меня деньги, сказал, что СПТУ ещё не готово, идёт ремонт, а учёба начнётся с октября. И я ещё целый месяц проболтался в Байките, не зная, чем заняться, так как все одноклассники разъехались, кто поступать, кто домой. Наконец, 25 сентября, меня вызвали в райкомол, вручили билет до Якутска, через Красноярск, а также характеристику – направление. В ней было написано, что я спортсмен, активный комсомолец, решительный, волевой и т.д., направляюсь на учёбу в СПТУ – 21. Уже на завтра я был в Красноярске. В аэропорту, в ожидании когда объявят рейс на Якутск, я увидел электронно – механическое табло – расписание движения поездов. Нажимаешь кнопку с названием города и на стенде за стеклом, быстро – быстро начинают перелистываться железные страницы, и открывается расписание до этого города, и вся информация по нужному маршруту. Я минут десять любовался этим чудом техники, нажимая названия знакомых городов, и вдруг, мельком, заметил - город Мариинск. И так захотелось увидеть мать, что я, не раздумывая, побежал в кассу и купил билет на поезд. Через десять часов я должен был её увидеть, но проехав полпути, или больше, до меня дошло, из разговоров попутчиков, что я еду в противоположную сторону. Оказывается, я взял билет не на Мариинск, а в Минусинск. Пришлось доехать до конечной, а потом ехать обратно, потеряв в дороге целые сутки. В Мариинске мне показали, где находится колония, как говорят «язык до Киева доведёт». Там, нам с матерью, дали сутки на свидание в отдельной комнате, где мы и проговорили до поздней ночи. А на следующий день я поехал в Красноярск. Добравшись до аэропорта, я пошёл в справочную, оттуда меня послали в кассу для транзитных пассажиров, где я узнал: самолёт мой давно улетел, билет надо было регистрировать, да и вообще, что с тебя взять и как только родители отпускают таких, и куда смотрит комсомол, молодёжь и партия, вместе взятые. Тем не менее мне нашли место на досадку и второго октября я прилетел в столицу Якутской АССР – город Якутск.

                                          ГЛАВА  5

В кармане у меня было ровно 10 рублей. Я, наученный горьким опытом в Красноярске, сразу подошел к справочной и спросил про автобус до Зеленого Мыса, где находилось моё СПТУ. Услышанное повергло меня в шок. Надо было лететь до Черского и уже оттуда, на автобусе до Зеленого Мыса. Билет до Черского стоил пятьдесят шесть рублей, а сам поселок стоит почти на берегу моря Лаптевых, на реке Колыме. Сразу вспомнилось: «Будете у нас на Калыме… Нет, уж лучше вы к нам». Я решил посмотреть Якутск, и сев на автобус номер четыре, доехал до площади Ленина. За два дня я изучил центр, как свой поселок. Ночевал в аэропорту, он тогда работал круглосуточно. На третий день, я зашел на улицу Короленко и увидел на одной деревянной двухэтажке вывеску – СПТУ 1. Я зашел туда и нашел, одного единственного человека во всем здании – ДИРЕКТОРА. Он, услышав мою краткую историю, тут же предложил остаться на любой факультет, хоть бульдозеристом, хоть сантехником или даже вездеходчиком. Но я твердо сказал, что мне надо в Зеленый Мыс. Он тут же потерял ко мне интерес, только сказал на прощание, что управление СПТУ находится за углом. Выйдя из ПТУ, я пол часа ходил кругами, заглядывая за все углы. Потом встретил прохожего и тот ткнул пальцем в полуподвальное, одноэтажное строение на дверях которого висела табличка, непонятного цвета, где мелкими буквами было написано, что это и есть Республиканское Управление Проф. Тех. Образованием. Зайдя туда, я нашел там своего будущего мастера по трудовому обучению.
- Лев Иванович – представился он, подкручивая шикарные, «буденовские» усы, и сразу спросил – Пьешь?
Я отрицательно покачал головой, но он мне явно не поверил, потому что сам пошел в бухгалтерию, взял деньги, потом мы с ним дошли до авиаагенства, на ул. Орджоникидзе, которое там до сих пор работает, и сам купил мне билет до Черского. Вылетел я в тот же день вечером. Лететь надо было 6 часов, с посадкой в Чекурдахе. Через три часа, мы благополучно приземлились по среди ровной, как степь, заснеженной тундры. Мела не большая поземка и во все стороны виднелась сплошная снежно-белая муть, не видно было даже горизонта. Мороз стоял градусов под двадцать и я моментально замерз, так как был в простой болоньевой курточке и полуботинках, не имея ни шапки, ни перчаток, ни даже свитера. Как ни странно, в Якутске шел дождь и было плюс десять. Я со страхом думал, что же меня ждет дальше, на Колыме. Через два часа нас посадили обратно в самолет и через три часа мы приземлились в Черском. От самолета до здания аэропорта мы топали по лужам, было шесть утра, по местному времени, за бортом, как сказали в самолете, плюс десять градусов. Никогда до этого, да и после, погода не встречала никого так тепло и солнечно. Топать пешком двадцать километров, совершенно не хотелось. Дождавшись в восемь часов первого автобуса, я зашел и сразу сказал водителю, что мне надо в училище, но у меня только три копейки. Тот лишь усмехнулся, снисходительно: «Студент? Ладно садись, довезу». Через пол часа ровной, асфальтированной дороги, он остановился на остановке среди двухэтажек, напротив точной копии Управления СПТУ. Зайдя внутрь, я понял, что уроки уже идут и сразу прошел в кабинет директора. Там я представился, показал свои документы и спросил, где общежитие, чтобы положить вещи. И тут мне, как обухом по голове, директриса заявляет, что училище только открылось, педагогического состава не хватает, поэтому группу радистов, после десятого, решено не открывать. Есть группа – оленевод-радист-ветфельдшер, со сроком обучения три года, после восьмилетки, добавив при этом: «Если не нравится, то вас никто не держит», а у меня только три копейки в кармане, деваться было некуда, пришлось дать согласие. Сказав, чтобы я оставил вещи у нее в кабинете, она тут же завела меня в класс (назвать аудиторией комнату 4x6, язык не поворачивается), где я и начал свою студенческую эпопею. В первую же неделю собрали общее комсомольское собрание, где меня избрали первым комсомольским секретарем СПТУ-21, так как у меня одного было направление от Райкомола. В первую очередь я собрал комсомольцев-ребят и предложил организовать «группу отпора». Так как к нам в общагу начали приходить поселковые парни и пользуясь тем, что никто никого не знает и не защищает, приставали к девушкам и грозили парням расправой. Буквально на следующий день пришли пятеро здоровых, русских парней и стали заходить в комнаты и задирать всех подряд. Это была уже наглость и главное, открытый национализм. По свисту собралась вся группа отпора и даже больше. Мы сразу предложили им выйти и показать себя на улице. Первый бой был честным, против почти двухметрового бугая, вышел наш тихий и незаметный якут, имеющий разряд в кандидаты мастера спорта по боксу. Бой длился секунд пять, здоровяк протянул руку, чтобы схватить за грудки и тут же лег на землю, пропустив прямой удар в солнечное сплетение. Остальные подумали, что якут ударил ножом, но тот развернулся, показал пустые руки и просто сказал: «Следующий». А вокруг уже собралось человек пятьдесят вместе с девушками. Тогда я, опасаясь за последствия, обратился к поселковым и сказал, чтобы это было в первый и в последний раз, а если еще раз придете, то получите по полной. Больше поселковые нас не задирали, даже если встречали в поселке. В двадцатых числах ноября 1973 года начались морозы. Солнце уже не показывалось из-за горизонта, а только освещало край неба, часов с одиннадцати до двух часов дня. Полярная ночь набирала силу. И вот, в один из вечеров, точнее поздно вечером, я вышел из общаги и замер от восторга. На небе творилось что - то невообразимое, особенно для человека, который никогда не видел такого. Это было северное сияние, даже – Северное Сияние. Не такое, как показывают в кино или рисуют на картинках, а НАСТОЯЩЕЕ. Все краски, все оттенки, мыслимые и немыслимые, кто-то могущественный, выливал прямо на купол неба над моей головой. В воздухе стоял треск и шелест электрических разрядов, как от плохой розетки. Краски разливались по всему небу, то медленно и величественно, то вспыхивали как от взрыва, то переплетаясь, то совершенно не смешиваясь, переходя из одного цвета в другой. Я забежал в общагу и стал будить всех подряд, но вышло человека три, и через пять минут, замерзнув, зашли обратно, а я любовался до двух часов ночи. Через сорок два года я написал про это стихотворение. Но сами чувства передать, увы, невозможно.

"В ту пору было мне семнадцать,
На Колыме я ночь встречал,
Мороз перевалил за двадцать
И с каждым часом всё крепчал.
Я в полночь вышел – Боже правый –
Нет черной ночи надо мной,
Весь небосвод пылал кроваво
И колыхался бахромой.
Неужто демоны и боги
Ведут войну между собой
Иль духи матушки – Природы
Пришли с зарницею за мной.
Но тут же - фон пошёл зелёный,
И с треском льётся синева,
И взрыв – ярчайше – бирюзовый,
И, на мгновенье – тишина.
Потом с шуршаньем, нарастая,
Палитра неба ожила
И, буйство красок оживляя,
Излила - прямо на меня.
Куда там радуге надменной
До наших северных чудес,
Здесь, первобытно – суеверный,
Явился мне -зимы дворец.
Невыразимы ощущенья,
Что испытал я в эту ночь,
Беру с той ночи вдохновенье
Забыть её - уже не в мочь."
1973год
записано 2015