Старшая дочь

Под утро снились лилии.

Высокие, они росли вдоль деревянного забора, и их жёлтые наконечники напоминали закат. Ещё чуть-чуть и пропадёт. Закат в горах, где снежные шапки съедают тепло, отражая лишь бледный свет уходящего дня. Или на море, когда оно спокойное под вечер. Чуть до дна не расплескавшееся от сегодняшнего шторма. А теперь молчит. Блестит. Обласканное летним ветром. Едва заметным. Щекотным.

Ей не показалось это странным. Открыв глаза, Оля тут же забыла. В это жаркое лето. Наступили дни, когда засыпаешь только после трёх ночи. Когда весь день мучаешься от идей и планов, но вот уже темно. Уличные фонари роняют свет на пол комнаты, и листья деревьев за окном заигрывают с пением полуночных птиц. Одеялом укрывшись, мечтаешь о…засыпаешь, просыпаешься от этого же одеяла, уже тяжелого и вязкого. Не можешь спать больше. Но ещё никто не проснулся. Кот только вернулся, Оля не закрывает окно по ночам, чтобы он не царапал двери, когда возвращается с поздних прогулок. И папа спит, а ему на работу к семи. Слышно, как он бормочет во сне. Мама ворочается, скрипит кровать. В июле они всегда, уже который год, что никому не кажется это странным, спят раздельно. От ненужных слов и жаркой тесноты. Оля сбросила с себя одеяло, а сёстры уже тащат его к себе, не понимая того. Ничего не понимая. Не понимая, что уже жарко. Что уже рассвело.

Оля взяла телефон, осторожно встала с кровати и пошла в ванную. Прилипая пяточками к линолеуму. Включила воду. Долго смотрела, как она стекает по руке, как кружится в раковине. Обожглась, встрепенулась. И не заметила ничего странного. Почистила зубы. Смотрелась в зеркало, пока не постучались. Папа. На работу.

— Сегодня я ненадолго, выходной должен быть, а надо закончить. Он там красивый. Черный. Так там надо только подкрасить немного. Но вчера Этот не забрал, сегодня будет. Ой, Оль, подай сахар, пожалуйста.

Только заметила. Услышала. Подала.

— Я же положила, — виновато.

— Да. Но ещё хочется, — и тоже виновато. Пододвинул к себе сахарницу.

— Поедешь со мной? Раз проснулась. По дороге домой хочу купить велосипед, — и захлюпал, чтоб не обжечься. — Устал сидеть вот так. Буду кататься. Горин говорит, здоровью полезно. А я знаю, но всё никак, а сейчас ещё как. Думаю, надо. Да?

— Да. Это будет здорово. Какой ты хочешь?

— А на каких сейчас ездят?

— Не знаю. На скоростных, наверное. Давай я посмотрю? — и потянулась за телефоном.

— Нет. Лучше, одевайся. В машине посмотришь.

— Таню с Алёной будить?

— Да не надо, не стоит, не буди. С тобой поедем. Вместе же мы можем съездить. Пофотографируешь меня там, с велосипедом. Да?

— Да.

— Тебе долго это? Одеваться?

— Нет, я быстро, — но испугалась, — или надо как-то?

— Я думал, ты уже одета, — отец улыбнулся. Допил чай. И пошёл за ключами. Он заметил часы. Спешат. — А ты, кстати, почему не спишь, Оль?

— Не знаю, — ответила она. И поставила мокрые чашки вверх дном на полотенце. Сушиться.

Они первыми покинули ещё сонный двор. Оля спала всю дорогу. До папиной работы. После новостей играл русский рок. «Танцы минус» мешались смыслами с «Дельфином» и мотивами с «Кино». И что-то останется осколком теперь в голове на весь день. Маленькая повторяющаяся мелодия, гитарный перебор и капель клавиш. На заре, на заре, на заре ты можешь слышать собственные песни. Неизвестные никому. Никем не повторённые. Никем не написанные и не спетые никем. А только едва отраженные в полудрёме или бликом зеркала отражения семейной машины.

Заказчик не показался ей странным. Но бывает такое время в жизни мужчин, когда борода не придаёт им возраста, а только удерживает. И становится неясно, подумала Оля, сколько же ему лет. Двадцати-пяти-летний Он мог и состарить себя, мог отрастить себе такую окладистую, ухоженную бороду чтобы казаться себе старше. В зеркале по утрам. Сорока-трёх-летний Он мог, сохраняя свою ещё бледную бородку, так скрывать легкие морщины над уголками рта. Он, подумала Оля, в любом случае много разговаривает и дёргает бровями скорее от привычки, а не от эмоций. Лишь бы не забывать, каким быть, чтобы нравиться людям.

— А это Оля, познакомьтесь.

Оля улыбнулась, протянула руку в ответ.

— Это Ваша сестра? — спросил Заказчик.

— Что? — все рассмеялись, кроме Заказчика. Он и вправду растерялся. — Это дочка моя, старшая.

Оля хихикнула и протянула руку. Заказчик, не разобравшись, крепко её пожал. Извинился. Засмеялся.

Так и по рукопожатию не определишь, сколько ему лет, думала Оля. Сжал крепко, а только боится. Ещё в школе Он занимался спортом, оттого и плечи такие большие, но быстро бросил ради учебы или работы— от этого и небольшой животик. Или уже Тридцатилетний, женился недавно. Но, вспомнила Оля самое главное, что он носит на ногах? Если туфли — в такую жару ему точно будет около сорока, такие бизнесмены не порочат свой вид. Если кроссовки, какие угодно кроссовки, а лучше даже испачканные и стертые — значит, ещё двадцать. А посмотрела— сандалии. С носками! Но короткими.

Всю встречу Оля просидела лавочке, рядом с воротами шиномонтажа, листая фотографии в новостной ленте. Котёнка, сломавшего конструктор, она сохранит. Клоуна, ограбившего магазинчик на окраине Лос-Анджелеса или Сан-Франциско, она отправит своему парню. Он скоро должен вернуться из Новосибирска. На каникулы. И они обязательно пойдут с ним в парк Культуры и Отдыха, который так никто совсем не называет, выражаются проще «Белинский». И он привезёт ей несколько красивых плюшевых игрушек, которые будут ждать её каждую ночь, заняв своё положенное место — между подушек. Они с Парнем будут ходить по берегу озера или реки. Держаться за руку. Целоваться. Падать на траву. Шептаться. Задирать одежду и смеяться. Пугаться шороха листьев, это птицы, и всплеска воды, это рыбы.

— Или кто-то плавает на лодке? Он увидит нас, — пугает Оля и становится слабее в Его руках. Прикусывая губу в поцелуе.

Новую песню знакомой группы отправит лучшей подруге.

Отец открыл ворота. Машина уехала, посигналив на прощанье, ей помахали в ответ.

— Всё, вот теперь всё, — сказал отец, — теперь можно ехать. Ты, кстати, не смотрела велосипеды?

Забыла. Но это дело минуты.

— Да, — соврала, — но их сейчас так много, что я не разобралась. Совсем.

— Ничего, — сказал отец, — всё равно я возьму тот, что мне понравится больше всего. Пойдём, — и он закрыл ворота.

В машине включили радио.

— На дорогах ещё пусто, да и суббота, доедем быстро.

— Хорошо. Я пока расчешусь, а то не успела.

Они покинули двор. Выехали на дорогу. Время точное, верная цифра, ноль минут, и теперь на каждой волне — «Новости». Рука потянулась сделать тише. Оля смотрелась в зеркало и расчесывала свои волосы. Едва белые, некогда крашенные, завивающиеся кончиками они только подчеркивали нежный силуэт её плеч. И красоту характера. Красоту наивного молчания и заботливых движений.

— Я последнее время, конечно, весь в делах. Жаль. Но хоть сейчас есть время. Не хочу, знаешь, чтобы ты говорила потом, что мы с тобой совсем не знаем друг друга…

— Папа! — удивилась она. — Я совсем так не думаю. Что ты говоришь?

— Я не успеваю. Не успеваю следить за всем, за всеми вами, и за собой тоже не успеваю. И мне так жаль, что это происходит.

Её голос задрожал. Зажурчал:

— Я всё понимаю, я тоже такая, — и её это тронуло. Этого разговора хватило бы ещё лет на десять вперёд. Лишь бы знать, что никто не поменяется.

— Мне иногда нужна тишина. Ты понимаешь. Но скажи, как у тебя дела? Что ты собираешься делать? У тебя же красный диплом теперь. Ты будешь продолжать?

Месяц назад Оля окончила медицинский колледж с красным дипломом. Она, как и положено всем отличницам, плохо спала ночами, мало ела и постоянно винила себя в том, что ничего не знает. И не заметила, как всё закончилось. Даже не расслышала хвалебных слов от подруг и родителей. А просто уснула на пару дней. И когда очнулась, и поняла, что случилось, и обрадовалась, все уже забыли. Пережили. Родители также гордились ей, как и гордились каждой из своих дочерей, но засыпали уже с другими мыслями. Хоть и запустили праздничный салют, и коробка из-под использованного фейерверка до сих пор болталась по багажнику домашнего фургончика.

— Не знаю, — ответила она. Легко и бессмысленно. — Я подала документы в несколько заведений. Вузов. То есть в один. Институт. На несколько специальностей.

— На какие?

— На фармацевта. А ещё психолога и социального работника.

— Правильно.

— Ты так думаешь? – она вдохнула. Этого разговора она избегала даже с собой.

Она переждала. Обдумала. Набралась смелости. Вдохнула.

— Да я просто, я не знаю, что и думать, — сказала Оля. — Мне было комфортно. Когда я училась в школе, я знала — надо закончить школу, и закончить надо хорошо. А потом я поступила в колледж, и я знала, что колледж надо закончить хорошо.

— И ты закончила его просто отлично. Ты молодец! Ты думаешь, что мы то с мамой могли не заметить, но мы, не думай, мы заметили. Мы всё видим. И я, лично я, очень рад, — он говорил с трудом, — то есть и мама тоже рада, она очень рада. Но и я рад. Я очень за тебя рад, дочка.

— Спасибо, — она вдохнула. Свернувшись на заднем сидении, она могла теперь высказаться. Сознаться в слабости. Поделиться страхами. Страхи злили её. Они путали её мысли по утрам, и она ничего не могла с ними сделать. И ничего не делала, а только лежала и слушала музыку. Стояло пасмурное лето, и никто не гулял. А Агнес Обель выпустила новый альбом.

— Я не знаю, что мне думать. Я выбрала фармацевтику, психологию и социальную работу, только потому что это хоть как-то относится к моему акушерству. Но я не знаю, нравится ли мне что-то из этого. И нравится ли мне вообще что-то. Что-нибудь. И что будет, если я совсем перестану быть той, кем я была? А кем я была?

Страх путал её и в этот раз. Она знала лишь одно: чем чаще она говорит о страхе, тем больше его становится. И что так можно по-настоящему утонуть. И она замолчала. Вдохнула. А салон машины заполнил репортаж о ржавых трубах.

Машина свернула направо. Остановилась на светофоре. Отец посмотрел на Олю через зеркало заднего вида. Они встретились глазами— он её поймал. Прямо как в их детской игре. Он не был готов.

— А ты не думай. Не думай. Я не думаю, я, только, если не получается что-то — принимаю, а если угадываю и получается — наслаждаюсь. Я стараюсь радоваться. Ведь больше и делать нечего! — сказал отец. — Вряд ли дело жизни можно придумать за раз. Решить и быть. Я бы хотел, чтобы так было, правда. И все этого хотят, и все этого хотели миллионы лет назад. А получается так, как со мной: ты каждые пять-семь лет оглядываешься назад и смотришь, кем же ты стал. Я был и художником. И биологом. И даже, наверное, бандитом! И ты только тогда знакомишься с самим собой, — рассказал отец. — Бред. А только честно. Как есть.

— Спасибо, Папа, — Оля готова была заплакать. От чего угодно, от удовольствия или надежды, или трогательного момента единения. А может и из-за печали. Но только той вселенской печали, которую испытывает каждая девушка. Которая так часто становится их изюминкой.

— Я тебе расскажу секрет, — начал он, — только пообещай мне, что это останется между нами.

Оля поднялась с сидения и прильнула к папиному плечу.

— Обещаю, — сказала она, вспомнив, как в детстве с такой же осторожностью и интересом слушала сказки-перед-сном.

— Когда я был таким, как ты, я думал, что стану старше и всё обязательно пойму. Как мир устроен, как заботиться о близких, или хотя бы как легче чистить чеснокодавилку. Но вот я вырос и ничего не знаю. И мои родители тоже, оказывается, ничего так и не узнали. А просто жили. И старались сделать что-то хорошее. Так что, я ничем не отличаюсь от тебя. Разве что только возрастом.

— Я никому не расскажу, — сказала Оля, спрятав в своём сердце новую сказку.

— И ещё один, но очень маленький, — сказал он. — Но это больше для меня.

— Для тебя?

— Да. Я хотел спросить на прямую. Всё у нас хорошо? У меня с тобой?

— Всё отлично, папа. Я. Я очень рада. Всё здорово, — заволновалась она, — а ты из-за чего-то переживаешь? Что-то случилось?

— Что? Да нет. Нет, ничего. Наоборот, ничего, — и выдохнул, — мама твоя. Твоя мама считает, что мы с тобой совсем не разговариваем. Прости, но я не могу не быть откровенным. И наш разговор — он честный. И это, это тоже честно. Она думает, что я со всеми вами мало разговариваю. Провожу недостаточно времени. Скажи, тебе кажется, что я провожу с тобой недостаточно времени?

— Нет, мне так не кажется, папа, — она решила его обнять, но лишь погладила его за руку.

— Тогда хорошо. Тогда ладно, — успокоился он, — тогда я всё понял. Просто твоей маме скучно. Это у неё что-то внутреннее. Легкая грусть. Но словно космическая, знаешь. За это она когда-то понравилась мне. За это я и не хочу оставлять её по сей день.

— Папа, у вас всё будет хорошо. Иногда она очень сильно устаёт. Это пройдет.

— Да. Да, конечно. Отдохнёт. Я буду ей помогать, — заверил Папа. — Вот видишь, — начал он снова, — ни капли мы не отличаемся от обычных людей, родители. А то надумают.

— Я ничего не думаю, — сказала Оля. Она испугалась.

— Хотя, пожалуй, кое-чем я ещё всё-таки от тебя отличаюсь, — машина остановилась, — сейчас у меня появится настоящий велосипед! — он рассмеялся и скомандовал: — Освободить салон! Мы идём за покупками!


Жара.

— Можно и завтра начать, — сказал отец. — А сейчас я бы поспал. На кровати. Ночью на полу спать хорошо, но не каждый же раз, — и рассмеялся, — удовольствие становится рутиной. Рутина сводит всё к пытке, — он сформулировал это прошлой ночью.

Мама встретила в подъезде, на площадке. Она даже чем-то брызнулась, чем-то незнакомым, новым и очень приятным. Но у Оли зачесался нос. Маме понравился велосипед. Она спросила, но всё-таки это было больше похоже на утверждение:

— Ах, как жаль, что рыжий, а не красный. Не было красного? С красным мне было бы интереснее появляться во дворе. Или с зелёным, например, — выбивались из неё смешки. — Я же буду появляться с ним во дворе?

Папа занёс велосипед в квартиру. Дверь захлопнулась, задвинулась щеколда. Отец выдохнул. Он ненавидел, когда разговаривают «на весь подъезд».

— Да, конечно, — он поцеловал жену в щечку и ушёл в ванную мыть руки, — конечно. Выезжаем завтра.

Оля подумала о белом велосипеде, о том, что стоял у них на балконе, и никто на нём не катался. Его называли «мамин», но смысл этого слова незаметно исчез. Никто и не догадывался, что «мамин» это от слова «мама». Просто никто не задумывался. И ничего странного в этом никто тоже не замечал.

— А ты, — мама спросила Олю, — поможешь мне с обедом? Ты как, голодная вообще?

— Не очень. Но помогу, — сказала она. — А где Таня с Алёной?

— Алёна спит, она занималась утром. Теперь отдыхает. Да и пусть спит. Что летом ей делать? — и стала говорить тише, — читаем сейчас с ней «Алые паруса», любимая книжка. Прошу её читать вслух. Ей не нравится, но она, видимо, ещё не понимает от какого удовольствия отказывается. А я слушаю, слушаю и вспоминаю себя маленькой, ну или её возраста, и мне сразу так хорошо становится. Сразу хочется всего. Любви. Цветов. Прогулок! Ведь такое лето. А что летом делать ещё?

— Да, — ответила Оля, — но мне почему-то совсем не нравилась, то есть я не помню. Не помню этой книги. Но хорошо помню «Му-му». Почему-то. Такая нежная, но грустная история… А где Таня?

— Таня уехала. За теннисной сеткой, в Заводской, у неё там магазин какой-то. Она с утра была какая-то сложная. Но я понимаю, в её возрасте и я была сложной. Пусть отдохнёт от нас. Погуляет с друзьями. А что летом ей делать?

Папа лёг спать. Его, «папин», рыжий велосипед стоял теперь рядом с «маминым». Так же свален в углу, на бок. На балконе.

Оля вымыла овощи, порезала их кубиком. Помидоры и огурцы для салата. Почистила лук, порезала палец.

— Надо было ножи заточить, — сказала мама, — я забыла попросить папу.

Оля стояла и смотрела, как кровь вытекает из пальца. Как её красные капли попали на губку. Они пачкали её. Алая кровь перемешивалась с луковым соком и стекала в раковину, растворяясь в воде. Исчезающей в раковине. С кусочками овощей и остатками сметаны. Лучшим соусом для свинины, по мнению мамы. Оля смотрела, разглядывая палец, и даже не пошевелилась.

— И что? — спросила мама, — это новый сестринский приём? Кажется, раньше такие раны надо было заматывать. Или хотя бы промыть.

— Точно, — сказала Оля.

Она наклеила на палец пластырь. С рисунком «веселые сестрички вишенки». Шумом, роясь в коробке, разбудила Алёну. Сначала она, в надежде ещё поспать, накинула одеяло на лицо, но это оказалось бесполезно, стало душно и она сбросила одеяло на пол. Демонстративно. Изнывая и потягиваясь.

— Оля… — зачамкала сестра, — сколько сейчас? Сколько я спала?

— Час, может. Не знаю, я недавно пришла.

— Вы купили велосипед?

— Да, красивый, рыжий, — Оля подобрала одеяло и присела на край кровати,— стоит на балконе у них в комнате.

— Здорово. Как думаешь, папа научит меня кататься на велосипеде? У Вани тоже есть велосипед и он часто катается с нами на Старой площадке, — рассказала Алёна, — и он, знаешь, он такой гад. Настоящий кровопийца! Он же нам проходу не даёт. Приедет на своём велосипеде и катается, а нам ходить страшно. Мне Таня даже гвоздь дала, смотри, — и Алёна достала из кармана шортиков длинный саморез. Дотянулась до стула. — Говорит, надо уметь за себя постоять.

— Отдай, тебе с таким нельзя играть. Да и постоять за себя можно без оружия. А то, если ты его поранишь, тебя будут сильно ругать. Даже если это покажется тебе жуткой несправедливостью.

— Да я даже не знаю, что мне с ним делать, с этим гвоздём! Ваня говорит, тут нужна отвертка. А потом снова смеётся и ездит там, где нам надо играть! Гадкий! И такой прекрасный…

— Наверное, ты просто ему нравишься, — успокоила Оля. — Когда мальчик маленький, но ему уже нравятся девочки, он хочет это показать, хоть и не знает как. Некоторые, умные мальчики, дарят цветочки. Или просят играть вместе.

— Как Арсений?

— Да, наверное, — она не понимала, о ком Алёна говорит, — наверное, этот Арсений хороший мальчик.

— Но мне всё равно нравится Ваня, — и вздохнула. — Арсений зануда.

— Тогда жди. И он всё поймёт. Или папа научит кататься тебя на велосипеде уже завтра. Потому что завтра у всех выходной, и мы собирались пойти в лес, приготовить шашлык. Завтра будет хороший день, чтобы начать.

— Хорошо. А папа точно этого хочет?

— Да, — сказала Оля, — он сам мне говорил об этом.

— Значит, всё будет хорошо?

— А что может быть плохо?

— Тётя Вероника сегодня звонила маме, мама плакала на кухне и много говорила о папе. А Таня сказала, что они скоро разведутся. И что она не готова расти в такой обстановке и уехала к своему парню, на Восточный. Говорит, они уже целовались позавчера.

— Никто не собирается разводиться, зайка, — утешила Оля, — всё будет хорошо. — Оля стала гладить Алёну по голове, утешая, — я общалась с папой сегодня, он очень любит маму. Он хочет кататься вместе с ней на велосипедах. Поэтому он и купил его.

— Ты порезалась? — спросила Алёна.

— Да, пока чистила лук.

— Не люблю лук, — сморщилась Алёна.

— Я тоже, зайка.

;
Папа включил «Нетфликс». По вечерам они с мамой смотрели «Острые козырьки». В комнате без света, в блеске уходящего солнца. Он жевал конфеты, а она просто была рядом. Лежала на его плече. В самые напряженные моменты, когда в сериале кто-то умирал, или просто стреляли, или подло обманывали, или выигрывали и радовались, мама впивалась ногтями в тело папы. Ему было больно, но он молчал. Он привык к этой маминой черте. И даже говорил сам себе, перед сном:

— Пытка становится рутиной. Рутина сводит всё к удовольствию.

На тумбочке, возле постели, стояла ваза с цветами. Белыми тюльпанами. Папа сходил за ними после обеденного сна. А девочкам купил «киндер-сюрприз».

— Хочешь, собаку заведём? — спросил он жену.

Она вцепилась в него своими острыми ноготками.

— Хочу, — сказала она. И поцеловала. Расслабилась. И даже чуть не заснула потом, на его плеч. А может и заснула. Ей не показалось это странным.

Алёна играла в компьютер в комнате. Она боялась оленей, но никогда не боялась их убивать. Она дергала ногами, била по столу, если что-то не получалось, а если спасалась и выигрывала — прыгала. Пела. Или прерывалась и танцевала. На камеру телефона. И ничего целыми днями не ела.

Оля была на кухне. Она помыла полки в холодильнике. Почистила раковину от мусора. Подмела. И долго сидела потом за столом, пила чай. Без света. Переписываясь с Парнем. А когда за окном потемнело и улицу осветили ржавые фонари, она решила прогуляться.

Она накинула на свои нежные плечи вязанный свитер-с-бабочками. Как шаль из старых фильмов. И под песни, давно знакомые, пошла гулять по тротуарам. Известным больше, когда стемнеет. Когда над крышами луна и мерцают звезды, здесь, в пригороде. И тусклые фонари еле освещают дорогу.

Все машины уже вернулись. И любые незнакомые огни вдалеке — просто такси. Кто-то возвращается из Центра, из Заводского, или Восточного. Кто-то из них её сестра. Таня. Она чуть младше, всего на пару лет. И, конечно, Оля знает, что она чувствует. И что потом почувствует Алёна она тоже знает. Она переживает свою жизнь снова и снова, со своими сестрами.

Оля свернула. По дорожке в парк, в посадки, к озеру. Где лавочки, воздушные шарики и пахнет варенной кукурузой, и где есть теплоход «Снежный». Люди там пьют пиво и поют песни из золотого фонда караоке. Какие-то Оля даже знает наизусть. Какие-то она даже может подобрать на гитаре, когда вечером, если вдруг не найдется музыканта получше, она берет её и играет что-то для себя. А потом что-то из «Кино», что-то из Вени Д’ркина (откуда только они его знают?), что-то из «Radiohead», это любят её родители. Но ничего такого нет в золотом фонде караоке, там только «Ласковый май», там «Лебедь на пруду», там что-то «душевное» для тех, кто видит в блеске цепочек и украшений обязательное счастье. Не заметно ничего странного. Только вдохнуть. И в вечный праздник! Там, на набережной. Показалось.

Оля свернула. И зашла вглубь. Туда, где музыку совсем не слышно. Где только вода несет её треск, но уже не разобрать, чей именно. В темноте, где даже нет ржавых фонарей, она постелила свой свитер-с-бабочками и присела. Чуть слышно играли из телефона «The Neighbourhood». Вдоль набережной шла парочка. Парень вёл девушку за руку и рассказывал что-то. Не важно что, лишь бы она смеялась. Пусть эта девушка смеется, девушка с заплетенными волосами, в платье-с-рыбками и кроссовках-со-звездами. Сегодня она счастлива, и она будет счастлива ещё очень-очень долго. Её родители не разведутся. Не разведутся до тех пор, пока ей не исполнится 18. Ещё несколько лет. Когда ей станет совсем безразлично. А тогда они, может, и вовсе передумают. Они будут проживать всё раз за разом, ведь у них три дочери. И мама в третий раз просит читать вслух «Алые паруса». Скоро папа купит третий велосипед для себя, чтобы следить за здоровьем. И может, он угадает цвет. Они уже пережили это. Когда подрастала старшая дочь. Они переживут это и сейчас. И потом тоже. Потом уже никого не будет волновать, даже родителей. Они займутся своим. Заведут собаку.
Просто им скучно. Или что-то космическое. Но в этом нет ничего странного.

А пока пусть парень проводит её, девушку в платье-с-рыбками до дома. Таню. А Оля побудет здесь. Одна. На закате дня. После заката.

Оля достала из кармана саморез, оставленный Алёной. Облокотилась на левую руку. Трава ласкает её пальцы. Ветер с озера шепчет что-то волосам. Осторожно и заботливо. Задирает платье-с-ананасами. Да и она сама. Оголяет бедро. Гладит. Стон скроет ветер. Пальцы левой руки впиваются в землю. Попадает под ногти. Ничего странного. Ничего. Даже не холодно. Правой рукой Оля тянется к бедру. И ведёт. Ведёт гвоздём. Ещё раз. И ещё. Посильнее. Сильнее! Стон уносит ветер. Раз. Кровь. Алая кровь стекает. Ветер стих. И вода несет за собой смех с парохода. Не видно в темноте. Раз. Алая кровь. Смешивается с землей. И запах кукурузы.

Она выдыхает.

Ей не показалось это странным.

Оля ещё посидит здесь, во мраке. Под шелест воды и тишину мыслей. Послушает. Посмотрит. И вернётся домой, обласканная полуночным ветерком. Спрячется в ванной и будет смывать кровь, застывшую на бедре. Обработает, перевяжет, скроет…снова заснёт после трёх.
Приснятся под утро лилии.

Конец