Безысходность разрушения как идеологический жупел

Как-то кстати мне попалась на глаза экранизация «Идиота» Достоевского 1958 года. Этот, собственно, фрагмент романа, его завязка, исчерпывающе демонстрирует суть и романа, и мировосприятия россиянина присно и ныне. Жизнь нескольких добропорядочных семейств, равно как и жизнь разного типа индивидуумов прямо или опосредованно (это уже в романе в целом) целиком подчинена эмоциональному своеволию безумной молодой женщины, которой движет мистическое чувство вины. Это чувство побуждает её разрушать всё и вся на пути нарастающего безумия в желании от этого чувство вины избавиться. А поскольку в лоне того же самого чувство пребывают все герои без исключения, каждый на свой лад, то итогом повествования являются вербальные руины, констатированные или потенциальные. И князь Мышкин во всех его проявлениях никак не тянет на образ Христа, его существование полностью отвечает этическому кредо Люцифера. Именно он является катализатором безумия условной Марии Магдалины, которая, на поверку, выступает как обыкновеннейшая ведьма. Но это – так, между прочим.

Вербальные руины современной информационной повестки настигли единственный настоящий праздник, который остался у россиян – Новый год (майский трёп о поклонении трупам не в счёт, это давно уже не День Победы и не День Памяти и скорби, это их обоих пошлейший муляж). 31 декабря 2021 года Россия встречала с искусственно навязанным ощущением войны. И теперь каждый день подчинён предощущению неминуемой катастрофы. Спираль раскручивается с неимоверным усердием, снова, как в сталинские тридцатые все боятся всех и мистическое чувство страха сокрушает всё подряд. Ада всё больше и больше, каждая новость адская, и реальная жизнь большинства россиян с условным или безусловным благополучием полностью выпадает из контекста. Мистическая безысходность разрушения постепенно становится новейшим идеологическим жупелом. Виртуальные обоснования смерти и разрушения – пандемия и война – деморализуют и без того деморализованное население окончательно. При реальном отсутствии катастрофы – никто не голодает, учреждения работают, медицина функционирует, до гиперинфляции еще далеко – искусственно нагнетаемое чувство тревоги в результате достигает катастрофических размеров. Безумная Настасья Филипповна, оседлав сологубовскую недотыкомку (любимый образ поэта Фёдора Сологуба – «недотыкомка серая»), на всех парах мчится в никуда.

А я решаю ещё раз утвердиться в собственном миропонимании и пересматриваю фильм-спектакль по пьесе Александра Вампилова «Старший сын». И уже совсем другими глазами вижу героев этой очень талантливой пьесы. Кларнетист Сарафанов, сломленный войною духовно, но уцелевший физически и физиологически, грезит о великом музыкальном даре и, как выясняется по ходу действия, о «старшем сыне», полноправном наследнике и носителе традиции нравственных идеалов. В плену у этой обаятельной грёзы оказываются почти все действующие лица и лишь дуэт прагматичных, но романтичных изгоев, Сильвы и Бусыгина, равнодушен к ней. Но и их судьбами управляет та же грёза.
Сохранившие способность к деторождению, безвольные рабы воспроизводят в той или иной модификации себе подобных – от медика-прогульщика Бусыгина («бусыга» – любитель сладкой жизни на криминальном жаргоне) и его полукриминального дружка Сильвы до резонёра Кудимова (фамилия подводит к «способности к снятию порчи»), догматичного и наивного «совка». В этой пьесе Вампилова ещё все влюблены, как в чеховской «Чайке», и у Вампилова ещё есть несколько лет впереди. А из всесторонней ненависти «Утиной охоты» Вампилову было уже не выплыть.

В пьесе «Старший сын» верх одерживает советский нравственный кодекс. В раздолбае-недотыкомке просыпается совесть, и он присягает семейной грёзе на вечную верность. Циничная «разведёнка» Макарская, смакующая горести чужих разводов, тоже готова присягнуть грёзе искренней человечности. Равенство в несмелой нищете – позволю себе автоцитату – ещё позволяет воспроизводить атмосферу влюблённости, а вот минимальный достаток «Утиной охоты» уже нет: звериный оскал щенка-капитализма в формате социалистической грёзы сметает на корню все нравственные иллюзии разом.

Интересна история постепенной трансформации понятия «загадочная русская душа» в нашей литературной классике. Собственно, лишь гений Гоголя, уроженца Малороссии и для империи вполне постороннего, исключил напрочь любые эмоциональные стенания по поводу её наличного отсутствия и чётко обозначил суть: мёртвые души. Сентиментальная пошлость повседневного существования и в надрыве Достоевского, и в офранцуженном романтизме Тургенева, и в воцерковлённой рутине Лескова и – в обезбоженной – графа Толстого, тяготевшего к опрощению аристократа, и в печально точной диагностике доктора Чехова – везде остаётся именно таковой. Вампилов, Розов и Зорин, следуя традиции, капнули в пустой сосуд ароматный мирт собственных романтических упований. Популярные же современные авторы, от Петрушевской и Улицкой до Пелевина и Сорокина, суть эти «мёртвые души» и есть. Очевидно, что, едва достаток исключит нищету, циник в России тут же безальтернативно сжирает романтика сразу и с потрохами. Может, именно поэтому граф Толстой мечтал стать нищим.

В российской интерпретации тезис «блаженны нищие духом» акцентирован на определении «блаженны». За духовное начало отвечает то церковь, то КПСС, а теперь и ФСБ, что исключает индивидуальную ответственность, сейчас уже трансформируя её в уголовную безответственность. Какого рода ад ещё предстоит пережить носителям беспробудной грёзы о справедливой безответственности? Время покажет.