Отечества сладкий дым, часть 5

­­9
Думы нелёгкие, думы одолевали, и Иван Сергеевич решился пройти по тропинке вдоль озера, здесь было хорошо... Словно напоследок, перед вечером, заголосили, запели на перебой певцы пернатые, «... все эти птичьи напевы сливались в один, хор, ни с чем несравнимый, непередаваемый никакою человеческой музыкой... «...» Тургенев глубоко чувствовал природу и так был рад».[1] Где-то далеко слышались возгласы и писк детей, то в деревне вечные шалуны мутузили и догоняли друг друга. Слышалось ржание коней в недалёкой конюшне и мычание коров, что гнали с пастбища местные пастухи, доносилось щёлканье бичей, да громкие крики на непослушных бурёнок.

Уже вечерело... За околицей пожаром отпылала заря, воздух стал особенно прозрачным, нагретый за день скоро лёг ближе к земле и упал росой... Солнце садилось, от деревьев побежали длинные тени, и скоро, скоро опустились сумерки. Небо окончательно засинело, исчезли последние тени, и всё стало серым в законченности дня...

Звук пастушьего рожка неожиданным и призывным голосом напомнил звук восточного инструмента, что слышал в одной европейской стране, и даже остановился тогда непонятно для себя, так поразил его мелодия, видимо той страны, где давным-давно родился Иисус. Инструмент порождал звуки такой мелодии, какая волновала, будоражила всё естество и звала его в страну неизвестную. Звучание его вызвали в нём какую-то вселенскую тоску о чём-то, звали куда-то, вызывали слёзы по утерянному, невозвратному, имя которому не знал. Что так подействовало на него тогда? отчего он остановился, словно запнулся о невидимую преграду? какая память срабатывала? но так случилось... Тогда он ещё долго стоял ошеломлённый, силился вспомнить то, что было живо в нём, что? Но вспомнить так и не мог... Как будто он жил давным-давно в среде того народа и звуки народного инструмента хорошо знал и помнил, как национальное достояние... Где это было? когда это было? душа-то помнила вот и откликнулась живо, с какой-то приятной вспоминающей болью...

Незаметно для него несколько часов пролетели и его думы о решении, разрывающего между родиной и чужбиной, склонялись всё больше в бок «нездешних берегов». Он знал, что наступит зима и здесь в родных стенах его изъест тоска и одиночество, чего он больше всего боялся. Невольно набежали строчки стиха, что давно знал, да имя поэта поистёрлось из памяти, но помнил их прекрасными, отвечающими его настроению...

К иным, нездешним берегам
Стремлюсь я наг и сир,
Когда лишь бурям и громам
Смятенный внемлет мир.
О! Как я жду, когда с высот
На мой последний путь
Смертельный пламень упадёт
И поразит мне грудь! [2]

Разве поспоришь, что «поэзия – язык богов... Но не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас... Взгляните на эти деревья, на это небо - отовсюду веет красотою и жизнью; а где красота и жизнь, там и поэзия».[3] И как в подтверждении своих слов и мыслей Иван Сергеевич обвёл окружающую природу взглядом, пруд со склонёнными к воде ивами, небо, что померкло в надвинувшихся сумерках, на коем там и там зажигались светящиеся точки, его любимые звёздочки. На них он не уставал глядеть в годы, что бродил в окрестности, а когда устраивались на ночлег, подолгу всматривался в звёзды, которые притягивающей силой манили, хитро подмигивали разными цветами, тогда казалось, что сыпались они на него с потрясающих высот... Когда это было? давно... Но ведь было, было... Тогда ещё далёким эхом повторялись строки его любимого Пушкина:

С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины! [4]

— Вот поди ж ты..., попробуй так сложить: «... с каким тяжёлым умиленьем». Я дал бы себе отрезать по мизинцу на каждой руке за то, чтобы суметь так сказать. Вот что нужно изучать, учить наизусть...»[5]

От пруда волнами стало навевать приятную прохладу, прозвенел колокол возле дома, что сам и приказал повесить, дабы, как на пароходе рындой, сзывать запоздалых и зазевавшихся гуляк к ужину. Иван Сергеевич остановился, совсем не хотелось спешить. Решил ещё немного прогуляться, уж не мог оторваться от этого неба, от вод любимого пруда, от плакучих ив, что по над берегом склонились, и вообще, всё так и вливалось в него своей родной, до боли родной сторонушкой...

— Ничего... Подождут!..

День завершился, а вечер уж полно наступил, и как не хотелось идти к дому, надо было спешить к ужину, друзья заждались. Едва он показался в поле освещённых окон, тотчас послышался голос Жозефины Антоновны:

— Ну, наконец-то вы, любезный Иван Сергеевич, изволили пожаловать... А мы уж и заждались вас. Уж колокол весь отбили, зазывая... Пожалуйте к столу.

Милые дорогие Полонские, как всегда были рады его появлению, их дети тут же прилепились к нему и что-то давай с жаром рассказывать о своём, таком, что было для их жизни важное, случившееся и он, всенепременно, должен был об этом узнать. Промелькнуло невольно у него: «Вот что и кого мне надобно было б...», помнились с детства многочисленные крестьянские семьи. Пока подавали на стол, Иван Сергеевич что-то весело нашёптывал в ушки маленьким детям и все весело, звонко смеялись. Очевидцы говорили, что в такие моменты можно было любоваться, как седой великан, а рост Тургенева был метр девяносто с лишком, был необычайно красив в своей весёлости и заботливости о детях. Рассказики и сказки, что он на ходу сочинял детям, сохранились разве что в воспоминаниях друзей и современников. Иногда он позволял себе писать письма своим маленьким корреспондентам, как то дочери Якова Петровича написал:

«Летом мы будем опять в Спасском и будем опять ходить в лес и кричать: что я вижу! Какой прелестный подберезник!»
Затем летом следующего года к ней же писал он в Спасское:
«Как бы я был рад ходить с тобой, как в прошлом году, по роще и отыскивать прелестные подберезники! С большим удовольствием рассказал бы тебе сказку и послал бы тебе одну главу; но голова моя настоящий пустой бочонок, из которого вылито все вино, и стоит он кверху дном, так что и новое вино в него набраться не может... Если же поправлюсь, то напишу тебе сказку - именно о пустом бочонке...».[6]

В этот вечер Иван Сергеевич был в особом ударе рассказчика, веселил, пересказывал давно известные истории, но видоизменял и подавалв разных вариациях. Рассказывал это просто потому, что ему пришла такая фантазия, а ещё свои сны облекал в литературную форму, с заметной долей иронии, разукрашивал творческой и живой фантазией рассказчика, подавал слушателям – все смеялись...«Рассказывать в разных домах или разным лицам одно и то же - есть обычная привычка всех талантливых рассказчиков, и в этом нет ничего странного. Это то же, что делает любой музыкант, играя всюду и всем желающим его слушать свою новую музыкальную фантазию... Не на каждый же день изобретать что-нибудь новое, для того, чтобы тешить нам ум или тревожить сонное воображение... «...» рассказ этот, подробностей которого я не помню, Но, боже мой, как он был комично забавен и как мы все хохотали...».[7]

Он был чрезвычайно доволен этим.

Разошлись поздно, всё способствовало милому общению: и гости, и весёлое настроение хозяина, и знание скорой разлуки... Хотелось как можно дольше побыть друг возле друга, когда ещё будет свидание?..

10

Иван Сергеевич прошёл к себе в кабинет, что служил ему и спальней... Разоблачился и лёг на кровать за ширмой. Думы опять набежали и нахмурили лоб. Но на сей раз не скорым отъездом, на который он окончательно решился, а побежали мыслишки о собственных произведениях, о героях их населяющих. Но в этих мыслях он почему-то сворачивал всё в бок женской половины, они его больше прельщали и он понимал, что женские образы у него вышли из его творчества, то есть из под его пера гораздо многогранней, понятней и сильнее, как личности...

По каким таким причинам он отдавал предпочтение прекрасной половине, кто знает, но... Вследствие ли его личной судьбы, или врождённого темперамента и таланта, он «... более чем кто-либо из писателей его поколения понимал и любил любовь только в её начальной поре: он — гениальный поэт «первых свиданий» и «первых объяснений». Дальнейший ход событий ведёт каждый раз к катастрофе, причём совершается эта катастрофа ещё до того, как судьбы любящих соединились...».[8]

Потихоньку его обступили самые яркие и любимые им женские образы... Фантазия разыгралась, и он уже ясно представлял себе их рядом...

Елена,[9] один первых образов в русской литературе, женщины, вырывающейся из векового представления женской судьбы, в её узкой роли, сообразно с обычаями того времени, что было уделом только мужчины. Она, соединяясь с Инсаровым, становится его не просто другом, спутницей, но и соучастницей его жизненных интересов и храбро последовала за ним по его тернистому пути борца за свободу своей родины...

Татьяна,[10]её так и можно назвать милой русской барышней, скромной, застенчивой и красивой, но не красота её главное достоинство. Её глубокий внутренний мир, и если что попадает в него, то навечно закрепляется, так происходит и с её чувствами к Литвинову. Несмотря на коллизии жизни и колебание её избранника, смогла пронести и сберечь свою любовь до её счастливого продолжения...

Здесь же были Наталья из романа «Рудин» и Лиза из «Дворянского гнезда»... Лиза, чей образ остался непокорённым судьбою, она сама определила свой путь. Он, образ, совсем не походил ни на один образ из русской литературы, она повторила подвиг тех девушек, у которых возник конфликт между любовью и религиозной совестью, она выбрала второе и ушла в монастырь и до конца своей жизни определила её, как служение человечеству молитвою в иноческом одеянии. Если кто подумает, что она сбежала от жизни, пусть попробует также сбежать от неё, как это сделала Лиза. И здесь мы имеем такой образ, что не могли постичь даже многие известные критики и религиозные писатели, то их дело. А нам читать и восторгаться прозой писателя и характером удивительным, цельным и бескомпромиссным. «...Ни один мудрец не придумает другого выхода из положения, если только пожелает видеть Лизу такой, какой она была у Тургенева, а не такой, какой ему хочется...».[11] Многие возмущались выбранной участью для героини, укоряли автора, но он остался верен своему замыслу и в этом есть его великая заслуга и как человека, и как романиста...

И самым любимым и запоминающимся был образ Лукерьи, быстро в совсем небольшом отрезке рассказа нам предстаёт она страдающая, болезненная, но духом не сломленная простая русская крестьянка, не выдуманная талантом писателя, его фантазией, а встреченная в жизни при вроде случайных обстоятельствах. Прямо из жизни поданная читателю, и остаётся только восторгаться её духовному уровню такой высоты, что была характерно разве что подвижницам и «невестам Христа», Христа ради, прошедших весь путь нравственного самоусовершенствования и всецело посвятивших себя на служение Господу Богу...

«... — а так лежу я себе, лежу-полеживаю - и не думаю; чую, что жива, дышу - и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка - мне очень приятно. В позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как же оно было занятно! Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит - и вон. Глядишь - уж на смену ей другая. Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а детки тотчас - ну пищать да клювы разевать... Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся-то она, ласточка, не больше жука... Какие вы, господа охотники, злые! «...» А то раз, — начала опять Лукерья, — вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго таки сидел, все носом водил и усами дергал - настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся - да и был таков! Смешной такой!..»

Говорят, что образы созданные в послесмертии писателя ему приходится дорабатывать Там, в мире ином, так как они начинают жить самостоятельной жизнью... «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».[12] Как такое может быть?.. Может! Кто знает досконально законы построения жизни? Досконально никто, кроме Создателя, а уж люди с их непомерно развитой самостью и подавно. Возможно такое! Я позволю себе немного сказать об этом. Всякий художник создаёт себе мир, который начинает жить, как мир мыслительный со всеми красками и пространственными построениями и что, когда мы Уходим из этого физического, то проходим чистилище через тот мир, который создали наши мечты, мысли, слова, поступки. Преступно мало мы рассуждаем об этом, не следим даже за словами, не говоря уже о мыслях, когда в них и есть мы настоящие, мы подумали, не сделали, но дума наша зафиксировалась в пространстве, как клише, которая будет когда-нибудь просить завершения и такое обязательно случится. И здесь безразлично, верим в это мы или не верим, законы незыблемы и исполняются неукоснительно. Так что допустимо такое, да и уже одно такое предположение является чрезвычайно интересным...

Вряд ли что можно добавить в каком либо из Миров что-нибудь к таким образам, как Лиза и Лукерья, их незабываемые образы нужно любить не чувственной любовью, а сердечной, благодарной писателю за создание и описание в произведениях.

Здесь вокруг него толпились и другие образы, но постепенно их эфирные тела стали таять по мере приближения сна, а когда уснул и вовсе исчезли в ночи...

11

Наступил день отъезда...
Дворовые и прислуга, а вместе с ними и сам хозяин ходили грустные, укладывали чемоданы, отдавались приказы, наставления... И слышался, плачь женщин, у них, как известно слёзы близкие, и поплакать, попричитать было в законе. Кланялись ему в пояс и всё приговаривали:

— Прощевай, барин, благодетель ты наш... Не оставь нас горемычных, возвращайся...

Наконец было уложено, обговорено всё, даны указы, как и что, и тарантас медленно двинулся от дома, все его провожали, опять же с поклоном и далее традиционным маханием рук. Взглянул на свой дом, людей, друзей – стал ком внутри... И покатила повозка по пыльной дороге в сторону от дома отчего. Встречались мужики, кланялись, рядом с ними бабы...

Печально и тоскою смотрел он на встречающихся по дороге баб, которые терпеливо сносили мужнюю похоть, от этого едва ли не каждый год рожающие детей и мужние побои, покорно, безропотно... Эх ты Русь! воспетая Некрасовым и оплаканная им... Русь, поднятая на высоту словом Гоголя... Такая она всякая, и дремучая, и просветлённая, молитвами святых отцов замоленная и в грехах людских погрязшая, всякая, но до боли родная «... Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далёка тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса...»[13]

Дорога, немного петляя, сначала поднялась на бугор, потом спустилась и опять поднялась. Позади неё оставались колеи от колёс тарантаса, копыт коней и лёгкая пыль, что поднималась сначала от колёс и копыт, да быстро укладывалась, всё замирало в том спокойствии, что было до проезда. Взгляд много далеко обозревал вьющуюся дорогу, она терялась где-то на горизонте, куда он стремился, за которым должна была быть его жизнь. Сколько раз вот так, покачиваясь в каретах и тарантасах, углубляясь в свои думы, стремился он вперёд в города русские и города немецкие, а потом и далее в города туманного Альбиона, да столицы многих европейских государств и куда хотел стремиться... Страстно хотел найти, что найти? простого своего человеческого счастья, не чужого, не взятого взаймы у других успешных в этом направлении людей, и не находил своего... Там ли искал он? В ту ли сторону стремился? Бедный, бедный путник, устремлённый и разочарованный и одновременно счастливый... А такое бывает? Бывает!.. Счастливый в своём вечном скитании, творчестве, не приземлённый, не обременённый – свободный!.. Бывает, многое бывает под небом этим, на первый взгляд исключающее друг друга, но вглядишься внимательно – имеет место в жизни...

Дорога взлетела в очередной раз на пригорок. Вид открылся на далёкие мили и предстал ему край, разметавшийся до самых краёв горизонта. Он попросил остановить коней, вышел из повозки и..., оглянулся назад... Там в уже теряющейся голубой дымке ещё отчётливо виднелся купол его церквушки, а из далёкого, как ему показалось, донёсся едва слышный удар колокола, потом второй и всё..., всё смолкло... Он вслушался, вонзился глазами вдаль «Ну! ещё, ударь, прозвени напоследок, хотя бы разок... Ну!..» И был ли звон на самом деле, померещилось? Готов был поклясться, что был... Был! Звенел!.. Само собой снялась шляпа, наклонилась поясница, и сделал он низкий, низкий поклон своей земле, родной кровной земле, что взрастила и приняла его здесь такого... Иван Сергеевич выпрямился, ещё раз вгляделся к месту родимому и заплакал, молча, не навзрыд, а так, как плачет сердце, уставшее на этой земле, но любящее и преданное, чувствительное и нежное... Даль открывалась бескрайняя, непостижимая, зовущая... А высоко в небе плакал жаворонок, тонко, надрывно с тоской и болью...

Поспешно сел в тарантас и уже более не оборачивался назад... Родина осталась позади, за спиной...

* * *

Отпустила жизнь не быстро, а долго и медленно сдерживала душу здесь... Уходил с земли тяжело, с болями и разговорами, что и разобрать уже нельзя было. Казалось, вот-вот теплота тела покинет его, и он замрёт в своей торжественности и величии, в узнанном и постигнутом для него состоянии, откуда хотел бы слово сказать или даже описать со всею своею великостью и талантом... Однако окружающим его Уходящего было не понять уже, не постигнуть... И такое мгновение Ухода, наконец, наступило...

Последний раз по телу пробежала конвульсия, оно дёрнулось, глубоко вдохнуло и замерло. По лицу разлилась волна успокоения, страдальческое выражение сменилось на понятое наконец-то, что Там... И не было никакого страха, какой часто преследовал его по жизни, Там было прекрасно! совсем не так, как представлял себе в своём воображении... Всё было подчинено законам любви и красоты, законам Вечности...

Лицо его просветлело, улыбка тихой молчаливой радостью набежала на красивое чело гения литературы, он увидел расстилающийся перед ним Бежин луг и пойму реки, что рассекала его извилинами. Кругом лились по «широкому мокрому лугу и спереди по зеленеющим холмам, от лесу и до лесу, по сверкающим, обагрённым кустам, и по реке сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света...»[14] Всё пело, шумело, говорило. Всюду искрилось «лучистыми алмазами крупные капли росы». Вид открывался родной, знакомый, только расцвечен был особыми красками, светящимися и горящими. По нему, по стелющим и колыхающим на ветру травам скакал на коне Павел,[15] его волосы, грива коня, развевались под набегающими волнами встречного ветра, вольный, свободный, счастливый...

А поодаль, в пространстве, зависнув над землёю и в невесомости, улыбаясь, манила к себе Лукерья, красивая и совсем просветлённая не такая, какой описал в рассказе высохшая и бронзовая - теперь он был таким... А та Лукерья, что помнил и знал в юности: «первой красавицей во всей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья... Лукерья, умница Лукерья...»[16], от которой исходил свет... Улыбалась своей прекрасной улыбкой и манила его в край небесный, где была... И хотелось ему слово ей сказать, мол «Иду-у!..», но звука не было, было молчание и только катилась единственная слеза по щеке, сверкая уже в лучах неземного Света...

А над просторами, над бескрайними лугами и поймами рек, над лесами и дубравами откуда-то сверху, с неба, раздавался колокольный звон, и плыл он над полями и садами, над деревнями и городами Руси-матушки, проникал в каждую сторонку родимую... Продолжался тот звон, что он так страстно хотел услышать в момент его прощания с родиной, когда молил и просил: «Ну! ещё, ударь, прозвени напоследок, хотя бы разок... Ну!..», тогда он был или не был?.. но казалось, что слышался, а сейчас вовсю ширь разметался под небом, и оно словно отодвинулось на необозримую глубину, где не было никакого предела, всё терялось в лазоревой бесконечности.

Вместе с этим перезвоном плыл он, плыл в даль светлую, цветами радуги переливчатую..., ангельскую... И голос его не звучал звуком над этими лугами и лесами, а нежный и явственный плыл среди красот открывшихся взору музыкальным аккордом: «Когда меня не будет, когда всё, что было мною, рассыплется прахом, - о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживешь меня, - не ходи на мою могилу... Тебе там делать нечего. «...»

Но в часы уединения, когда найдет на тебя та застенчивая и беспричинная грусть, столь знакомая добрым сердцам, возьми одну из наших любимых книг и отыщи в ней те страницы, те строки, те слова, от которых, бывало, - помнишь? - у нас обоих разом выступали сладкие и безмолвные слезы.

Прочти, закрой глаза и протяни мне руку... Отсутствующему другу протяни руку твою…»[17]

----------------------------------------------
Иллюстрация: Художник А.И. Курнаков. Тургенев на родине.

[1] Полонский Яков Петрович И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину
[2] Стихи Григола Орбелиани ( 1804-1883) «Когда откроется весной...»
[3] Тургенев Иван Сергеевич «Рудин». Художественная литература.1954. т.2 с.52
[4] Пушкин А. С. Евгений Онегин Глава VII Строфа II
[5] Нелидова Л.Ф. Памяти Тургенева
[6]Полонский Яков Петрович И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину
[7] Там же
[8] Андреев Даниил Леонидович (1906-1959) «Роза Мира» Книга Х. Глава 4. «Миссия и судьбы»
[9] Героиня романа Тургенева Ивана Сергеевича «Накануне»
[10] Героиня романа Тургенева Ивана Сергеевича «Дым»
[11] Андреев Даниил Леонидович (1906-1959) Роза Мира. Книга Х. Глава 4. «Миссия и судьбы»
[12] Цитата из трагедии Шекспира «Гамлет», д. 1, сц. 5, слова Гамлета
[13] Гоголь Николай Васильевич (1809- 1852) «Мёртвые души» глава ХI
[14] Тургенев Иван Сергеевич «Записки охотника» «Бежин луг» Художественная .литература.1953. т.1 с.179
[15] Павел, герой рассказа «Бежин Луг»
[16] Тургенев Иван Сергеевич «Записки охотника» «Живые мощи» Художественная .литература.1953. т.1 с.417
[17] Тургенев Иван Сергеевич Стихотворение в прозе «Когда меня не будет...» Художественная литература.1956. т.8 с.518