Ноль Овна. Сны Веры Павловны. 34

Жан энергично прохаживается по гостиной взад-вперёд: руки по-простецки в карманах брюк, но осанка идеальная, подбородок задран кверху, из-за чего получается, что он поглядывает на главу ордена свысока. Розенберг сидит на обитом золотисто-зелёным шёлком диване и скучающе разглядывает пейзаж на противоположной стене гостиной.

– Принцип универсальности должен быть у людей перед глазами, Герберт. Ничто не может воплотить эту истину во всей полноте кроме церкви. Но для этого сама церковь должна быть единой.

Жан останавливается в нише эркера и по-наполеоновски вдохновенно глядит на площадь за окном, где в будничной толчее перемешиваются люди и экипажи. Так и кажется, что он проигрывает в голове стратегию предстоящего сражения, где солдатами станут обыватели, загоревшиеся от его проповеди идеей всеобщего братства.

– История с Палмером ничему тебя не научила, – качает головой Розенберг.

В нём меньше живости и больше благородства, чем в сыне, но внешне их почти невозможно отличить. Только возраст позволяет их друг с другом не путать.

– Ещё как научила! – Жан горделиво оглядывается через плечо и снова отворачивается к окну. Перекатывается с пятки на носок и обратно. Его горбоносый профиль победно прорисовывается на фоне хмурого неба, как будто его уже отлили в бронзе. – В мозг моего нынешнего протеже вместе с базовыми истинами мною вложена и та, что присоединиться к любой из частей, значит, предать единство. Так что к католикам, как Палмер, он не перейдёт. Делу дан официальный ход, его поддерживают августейшие особы и прочие влиятельные лица. Соединение англикан с православными создаст прецедент. И когда вера станет реликтом – а мы знаем, что эти времена близки – станет реальностью и преодоление великой схизмы. Потому что конфессиональные разногласия на этом фоне покажутся мелкими.

– Ты слишком увлёкся, Жан, – хмурится Розенберг и откидывается на подушки, которыми завален диван. Рука на его колене поблёскивает перстнями, акульим плавником торчит из нагрудного кармана накрахмаленный платок. – Эти твои затеи втягивают орден в политику. А мы не масоны и не иезуиты. У нас другие цели.

– Ну как ты не понимаешь, Берти, что мои, как ты выразился, затеи, дают нам возможность прорабатывать и исследовать совершенно невероятные настройки?! – с пафосом вопрошает Жан, жреческим молитвенным жестом воздевая руки к потолку.

– Мы это уже проходили. – Розенберг недовольно кривится. – Сначала мы отрабатываем твои подозрительные настройки, а потом ты используешь их для того, чтобы превращать людей в одержимых, которых эти настройки полностью тебе подчиняют. Нет уж. Мы договорились, что больше никакой политики, вот и будь добр соблюдай наш договор.

Жан моментально оказывается рядом: тенью скользнув от окна, нависает над Розенбергом, опираясь коленом о диван, и глядит насмешливо и по-опереточному страстно.

– Берти, душа моя, – с придыханием говорит он и скользит костяшками пальцев по скуле недовольного таким обращением Герберта. – Это не политика, это идеология – гораздо более мощный инструмент. Ты скоро всё увидишь сам. Мир изменится. И наше знание засияет как солнце. Но для этого нужно создать условия. А ты забрал себе всё. Забрал всех. Пора тебе поделиться. Или я возьму то, что мне нужно, сам.

– Ты бросаешь мне вызов? – Судя по тону, каким Розенберг задаёт свой вопрос, он настроен скептически. Он кисло морщится и пытается отодвинуть от себя Жана, упираясь рукой ему в грудь. Но тот, ехидно улыбаясь, не двигается с места.

– На самом деле я уже начал, – наклонившись ближе, шепчет он Розенбергу на ухо и, довольный, плюхается рядом с ним на диван.

– В каком это смысле?

– В прямом. Выращиваю кое-кого.

Розенберг недоверчиво хмурится.

– Тебе мало твоего жуткого прелата?

Жан бросает на него снисходительный взгляд и вздыхает.

– Виченцио мой чёрный бриллиант, но он один. Это я и собираюсь исправить.

Розенберг всем корпусом поворачивается к Жану и подозрительно приглядывается к нему.

– Что ты задумал?

– Поцелуешь, скажу, – соблазнительно воркует Жан и издевательски улыбается.

– И куда я должен тебя поцеловать, чтобы ты вспомнил кто здесь глава ордена? – с угрозой в голосе уточняет Розенберг.

– Ах, Берти! – Жан прикрывает рот ладонью и вытаращивает глаза, изо всех сил изображая, что шокирован и смущён его фривольностью. – Ты такой шалун! У меня теперь десяток вариантов и я не знаю, какой выбрать!

– Хватит паясничать. Так что ты задумал? Признавайся немедленно.

– Я же сказал: выращиваю кое-кого. – Жан тоже почти укладывается на подушки, мечтательно вздыхает и с таким блаженным видом созерцает потолок, будто увидел там образ рая. – Вот у тебя есть Герман. И мне тоже нужен наследник. Виченцио не наследник. Ты знаешь, кто он для меня: он моё тело, он – это я сам. Мы с ним давно и успешно срослись. И нам обоим нужен симпатичный умненький мальчик, который сумеет сделать то, на что у нас самих не хватает рук.

– Я, кажется, догадываюсь, о ком ты. – Розенберг поворачивается к Жану, ставит локоть на диванную спинку и подпирает висок пальцем. Разглядывает орлиный профиль Жан-Симона с живым любопытством. – Решил использовать искреннюю привязанность невинного существа? Ты играешь с огнём. У вас троих слишком длинная общая история, чтобы всё прошло гладко. А у твоего потенциального наследника слишком тесно связанный со мной и Германом двойник, чтобы не заподозрить какую-то гнусную интригу с твоей стороны.

– Тем интереснее, Берти. Так ведь? – Жан неожиданно подаётся вперёд и влажно чмокает Розенберга в губы. – К тому же обратно ходу уже нет, – интимным шёпотом воркует он, обдавая дыханием его лицо. – Прямо сейчас Джон Смит везёт юного Тома в семинарию, куда недавно получил назначение мой дорогой Виченцио. Мальчику нужно правильное образование.

– Образование? – усмехается Розенберг. – С тем же успехом ты мог бы отправить его в школу для гейш.

– Я про богословие, Герберт! – с укором восклицает Жан-Симон.

– А я про то, что творится в религиозных школах, дорогой.

– И кто из нас испорченный? – не очень натурально обижается Жан. Он отодвигается, вяло машет рукой и снова разваливается на подушках. – Неужели ты думаешь, что я не позаботился о том, чтобы оградить моего мальчика от подобных искушений? Да его мать каждый день обвиняет несчастного в грязных мыслях и склонности к содомии! Он скорее отрежет себе руку, чем позволит оправдаться её мерзким пророчествам. А ведь я всего лишь пару раз нежно его обнял в её присутствии. Дальше эта фурия всё сделала сама. Надёжнейшая настройка за пару-тройку лет! Такова сила слепой ненависти, умноженная на податливость нежного возраста. Так что у Тома теперь только один путь – стать святым!

***
Джон Смит волновался, провожая Тома к месту, где располагалась семинария. Он вообще последние несколько недель только и делал, что волновался. Иногда ему начинало казаться, что голова изнутри лопнет, так ему приходилось сжимать зубы, чтобы в очередной раз сдержаться и не заорать. С того момента, как он получил от Жан-Симона письмо с просьбой помочь устроить судьбу мальчика, да ещё таким неожиданным образом, сдерживаться приходилось часто.

– Зачем, зачем тебе это, Томми? – с чувством выстанывал он. – Что ты там надеешься узнать? Задурят тебе голову. Богословие даже хуже, чем философия! Оно изломает твоё мышление в щепки!

Том непреклонно молчал. В нём неожиданно обнаружилось столько фанатизма и просто-таки ослиного упрямства, что Джон надивиться не мог, откуда что взялось в таком податливом и нежном юноше. Поначалу Том тоже растерялся, услышав, что ему предлагают. Он никогда не стремился к духовному званию, но узнав, что это Жан-Симон решил облагодетельствовать его таким странным способом, вцепился в это предложение с отчаянием бультерьера, решившего загрызть лошадь и сомкнувшего челюсти на её ноге. Теперь его могло разнести в клочья, оббив обо все углы и столбы, что встретятся на пути, но зубы он бы всё равно не разжал.

Джон попробовал пожаловаться на дикую затею француза своему наставнику – Герману Розенбергу. Тот насторожился, услышав новость, и так глубоко после этого задумался, что напрочь забыл про собеседника. Когда же Джон сумел его дозваться, Герман начал говорить такие странные вещи, что захотелось перекреститься.

– Ты знаешь, Джон, как бывает иногда во сне: ты видишь одно, но означает оно совершенно другое. Я хочу попробовать. По-моему, на эту историю отлично ляжет другая. И выйдет как во сне. Понимаешь?

Джон честно признался, что не понял. Но когда он попытался вернуть разговор к судьбе Тома, Герман только с ещё большим пылом принялся втолковывать ему какую-то ересь:

– Вот представь, что тебе снятся родители, но имеются в виду не они! То, что они говорят и делают в твоём сне, лишь аллегория того, что скажут и сделают в реальности другие люди. Понимаешь? Вот и в этой истории: мы видим мальчика, но на самом деле это девочка. И обе фигуры объединяет деспотичная мать. И неважно, что это разные женщины! Кстати, мсье Жан весьма ловко обыграл этот момент: заменил стесняющие обстоятельства и довлеющую личность на более тонкие обстоятельства и жёсткий моральный авторитет, не тронув при этом сценарий. Неужели ты не видишь, как мастерски это проделано?!

Джон изо всех сил старался оценить мастерство Жан-Симона, но так и не понял, в чём оно заключается. Зато ему на десять жизней хватило впечатлений от столкновения с той самой «деспотичной матерью» Тома. Парень давно уже вырос и подчиняться ей был больше не обязан, но та искренне считала его своей собственностью. Она кинулась жаловаться на непослушного сына и требовала заставить его остаться подле неё, потому что он должен заботиться о ней, а не о своём будущем. Она перебаламутила всех известных ей влиятельных лиц и едва не добилась от архиепископа запрета принимать Тома в семинарию. Но тот передумал так же неожиданно, как и согласился помочь «больной, одинокой женщине». Джону показалось, что здесь не обошлось без тяжёлой руки Жан-Симона. Но вот зачем французу вообще понадобился Том, о котором он несколько лет совсем не вспоминал, ему было совершенно непонятно. Неужели он просто ждал, когда мальчик станет самостоятельным, чтобы таки забрать его? Очень странная история и очень странный, отложенный на несколько лет способ спасения.

Джону, кстати, повезло, что мать Тома так и не заподозрила его в связи с Жан-Симоном, которого она звала не иначе как «проклятым содомитом». Если же Том пытался вставить слово в его защиту, обвиняла в дурных наклонностях и сына. Но Жан ловко обставил всё как церковную благотворительность, а Джона привлёк к этому делу как единственного взрослого из окружения Тома, которого мальчик сам и попросил устроить его отъезд. Ведь житейского опыта у пацана почти не было, а Джон показал себя надёжным и неравнодушным человеком, пока Том работал в редакции. Джона едва удар не хватил, так он старался не убить гадюку, что приходилась Тому матерью. Ему пришлось пригрозить позвать полисмена, чтобы она выпустила их из дома, когда они явились за вещами мальчика. Бесило, что Том при этом ни в чём не винил мамочку. За это хотелось стукнуть и его.

И вот они въезжают во двор чистенького поместья, которое кто-то пожертвовал церкви, чтобы устроить здесь семинарию. Волнение Джона достигло апогея. Он оглядывал двор, всматривался в лица идущих навстречу семинаристов, но ничего зловещего не замечал. День бы солнечным, клумбы нарядными, юноши румяными и жизнерадостными. Они громко разговаривали, явно не боясь, что их за это накажут, и даже смеялись и хлопали друг друга по плечам. И всё равно было жутковато уехать и оставить испуганно притихшего Тома здесь, среди абсолютно незнакомых ему людей.

– Том, обязательно напиши мне. – Джон мял в руках шляпу и пыхтел от волнения. Он вытер лоб и загривок платком. – Если не захочешь здесь учиться, сообщи сразу. Я приеду и заберу тебя. Уж как-нибудь мы тебя устроим и без этих святош.

Он хотел добавить, что у ордена найдутся и другие возможности, чтобы помочь ему, как вдруг сообразил, что орден не станет печься о постороннем, и прикусил язык. Том ничего не знает об ордене. Его нельзя таким образом ободрить. С другой стороны Жан-Симон лично устраивает судьбу мальчика. Не означает ли это, что Том принадлежит ордену с самого рождения? Так вообще бывает? У кого бы спросить?

К ним подошёл высокий, резкий для глаз, как испорченный дагерротип, пастор. Жгуче черноволосый – настолько, что цвет волос отдавал в синеву. С хищным горбоносым профилем. Как оказалось, ректор этого заведения. Джон решил, что падре Виченцио испанец или итальянец. Южный темперамент обнаруживался в каждом его сдержанном жесте – слишком сдержанном, чтобы надёжно скрыть страстную натуру.

– Ну, здравствуй, мой милый, – внешне сухо обратился он к мальчику, но взглядом при этом прожёг чуть ли не яростным. – Вот мы и свиделись. – Он наклонился и положил ладонь Тому на макушку. – Ты рад?

Том робко кивнул и вдруг приподнял руку, показывая намотанные на запястье чётки.

– Ты не забыл мой подарок? – восхитился священник и одобрительно потрепал Тома по волосам. – Пойдём. Я уверен, что тебе здесь понравится. У нас очень хорошая библиотека и прекрасные учителя.

– Это то, о чём я мечтал, сэр, – с безумной улыбкой маньяка ответил Том.

***
– Дело не в том, что мальчик член ордена, Джон. – Розенберг как всегда оживился, едва выдалась возможность порассуждать. – Каждый из нас изначально, ещё до рождения, связан с определёнными душами, которые вместе составляют ещё одного человека – условного для нас, но вполне реального и самостоятельного где-то там, в других мирах, откуда мы сюда приходим. У того, кто возглавляет наш орден, тоже есть своя связка душ. И Том один из них. Так что он связан и со мной, и с тобой...

– То есть как? Я разве тоже?.. – озадачился Джон.

– Ну а ты как думал? – развеселился Герман. – Почему я с тобой столько времени уже вожусь? Только ты из тех, кому трудно вместиться в тело, поэтому ты так долго к нам шёл. Другие находятся ещё детьми.

– Трудно вместиться? – Джон непонимающе нахмурился.

– Ну конечно! – Герман вдруг совершенно по-детски засмеялся и похлопал Джона по животу. – Ты же вон какой большой!

Розенберг вообще был ласков и игрив как котёнок. Со стороны выглядело странно, когда этот долговязый парень льнул к кому-нибудь словно маленькая девочка. Поначалу это смущало, но теперь Джон уже привык.

– Если хочешь понять истины такого уровня, не напрягай ум, а наоборот, расслабься и созерцай то, что тебе открылось. И всё само к тебе придёт. Так ты сможешь постичь суть, впитать её в себя. И вообще! Купи себе сонник!

– Сонник? – Джон и сам понял, что слишком часто переспрашивает, но не знал, как иначе реагировать на странные речи Розенберга.

Тот отмахнулся с досадой и потянулся к полке.

– Вот, читай, – положил он на колени Джона раскрытую книгу. – «Уехать в Китай». Означает «уехать очень далеко». Если, проснувшись, ты помнишь, что кто-то в твоём сне уехал в Китай, значит, этот человек, скорее всего в ближайшем будущем отправится туда, где будет совершенно недоступен. Возможно, вы больше уже и не свидитесь в этой жизни. А ещё ведь может случиться так, что человек из сна просто обозначает какого-то другого человека, потому что какое-то его качество ярко напоминает другого.

– И зачем мы об этом сейчас говорим?

– Затем, что тот человек, частями которого мы все являемся, тоже видит сны. Потом просыпается и пытается их припомнить и истолковать. А мы иногда по глупости понимаем их буквально. Но язык символов универсален. По-этому ты можешь искать ответ в соннике или читать стихи. Понимаешь? Правда не в словах, она в образах. А образ никогда не бывает плоским и однозначным. Там, где присутствует точность, там обязательно упрощение и условность. Не бывает ничего точного. Точное – это мёртвое, но жизнь не может быть мёртвой.

В какой-то момент Джон перестал пытаться понять, что говорит Розенберг. Тогда что-то перещёлкнулось в его мозгу и он просто увидел – увидел жизнь как картину, как стихотворение, в котором каждая деталь что-то говорила непосредственно сердцу. Забытые на террасе чашки, в которые лился дождь, обозначали покинутость, бренность, но шептали о блаженной вечности. У всего было, по крайней мере, две стороны и каждая вещь состояла из противоположностей. И в чьих-то снах юный Том засыпал с книжкой в руках, потому что хотел знать. Но при этом он просто отражал в своей жизни чью-то жажду, был её олицетворением, аллегорией. Его жизнь была ещё и танцем, и сказкой. Она была.