У парка Фрогнер

Каждый день, будто человек из известной повести, я становлюсь на крупицу младше. В чем это выражается? Просто я так решил и ничем больше не докажу, кроме собственной убежденности. Тем более стороннему наблюдателю, который, наверное, опишет меня как непримечательного стареющего мужчину, живущего одиноко в большой загроможденной квартире вблизи марины.

Дворец короля Оскара на противоположной стороне Фрогнеркилен контрастирует и восторженно гармоничен белым бриолинно-гладким суденышкам, пришвартованными у долгих словно переулки причалов. С непривычки там легко заблудиться, имейте это в виду. Ориентируйтесь, если что, на зеленый мысок Бюгдёй, он примерно посередине.

Бухта в плане похожа на сидящего кенгуру в бейсболке. Справа от мыска голова, слева зад. Голова – тупик, подпирающий развязку Е18, а филейная часть, как должно в природе, выход. Продукты жизнедеятельности гигантской крысы таким образом благополучно покидают бухту, салютуя музею Фрама из-под волны. Там ли нынче подводные лодки русских, о которых вечно пишут в газетах? Надеюсь, не под причалом 11. Это было бы настоящим свинством.

Черные гуттаперчевые валы накатывают на прибрежные стенки, брызжут в лица, слизывают с бетона зазевавшихся насекомых. Неуклюжих неизвестно откуда прилетевших жуков, мотылей, эбеновых муравьев, бесчисленных и бессчетных как в небе звезды. Все дело тут в расстоянии – если ты более далек, чем велик, то тебя легко сравнит с муравьем какой-нибудь скучающий идиот с Тострупс Гате, плетущийся в магазин за вином и сыром.

Лично я так и поступил. Добавьте к «идиоту» терракотовое пальто и шляпу, чтобы закрепить образ. Возможно, меня изобразят на открытке.

Все вокруг подтянутое и чистое. А еще старое. Кроме этих новомодных посудин с навигацией и моторами, потомков рыбацких лодок. Так лужайки парков похожи на первобытный лес, как они на своих многотрудных пращуров, кормивших семьи с пажитей холодного моря. Впрочем, с этих тоже можно ловить треску.

Мостовые, фонари, дом с лепным карнизом. Кого только он не видел за два столетия, этот дом. Цепкой памятью шахматиста он, верю, в дремоте переставляет внутри себя уже несуществующие фигуры.

Кого-то раздевает, отправляя ко сну, кого-то одевает и кормит завтраком, эти сплелись как змеи, тот застрелился, женщина подошла к окну, чтобы посмотреть на первый в Осло автомобиль, юноша оттолкнул другого, роняя на пол бутылку «рингнес», девушка засмеялась, смахивая с шеи кудряшки.

Соловый после ванны, подвыпивший Логме Свенссон сидит перед печатной машинкой на мягком стуле и настойчиво портит бумажный лист. Это образ будущего. Прекрасный как мешковина и столь же яркий. Увы, увы…

В подобном состоянии я все время путаю падежи. Или пропускаю гласные в конце слов. Не помню, честно говоря, потому что не перечитываю. Думаю, это придает некий шарм моей писанине, в целом бедной стилем и путанной как чарльстон в исполнении осьминога.

Однажды я решил написать поэму. Воздайте должное моей лени, спасшей литературу от очередной оды глупости. Возможно, у дурных стихов как у плутония есть критическая масса, которая, набравшись, уничтожает библиотеки?

Выхожу, петляю, сворачиваю в сторону парка Фрогнер и решаю перейти улицу, но вдруг все меняю, возвращаюсь на полквартала и заскакиваю в тесный как шкатулка музей в первом этаже роскошного особняка с мезонином, из которого слышится пианино. Явно живая музыка, кто-то репетирует, останавливается, сдает чуть назад, снова входит в пьесу и повторяет. Улыбаюсь, глядя на свои пальцы, вечно не попадающие по клавишам.

Сегодня какой-то особый день и за вход не платят.

Трости, парасоли, пенсне, часики-кулон в форме птицы, громоздкий патефон с иглой-когтем – такая должна сниться DVD в страшных снах. Много старых книг, развороты писем под стеклами, четкое как гравюра черно-белое фото. Надо же! Такое есть у меня в альбоме, потемневшее как кора ореха. На нем я сам, лето 1897 года, Брюссель, мировая выставка. Можете почитать о ней в Википедии.