Course of things

   Они редко перезванивались. И в тот раз, как в известном диалоге.
   
   – Это дом культуры?
   
   – Нет, это не дом культуры.
   
   Слава богу! А то, думал, снова...
   
   С Ленкой они однокурсники. Она была прилежной студенткой. Он – стеснялся выпускников юмш. Когда многие уходили с лекции незрячего Калугина, они, чаще, оставались. Он – староста, она, возможно, из солидарности с оставшимися изображать ушедших. Закрывая рты рукавами, наклоняясь, отворачиваясь, глуша голос, они пытались изобразить группу. Калугин догадывался. И они догадывались… как много времени он готовится к лекции. И когда Калугин обращался к пустым столам или вешал плакат вверх тормашками и водил по нему указкой, его было жалко.

   О Калугине они знали мало. Бывший фронтовик. Собравшись жениться, по какой-то причине почти лишенный зрения, решил сделать операции. Московский профессор долго уговаривал прооперировать сначала один глаз, но он торопился жить и настоял – оба.

   Повязки сняли. В глазах – ночь. Будущая жена привезла его домой.
   
   Калугин читал одну лекцию в неделю.

   Домой им надо было переплыть бухту. Или, по-морскому, перейти.

   Старый паровой катер – наверное, где-то помянут в исторических хрониках – постройки начала века, с латунной, типа закладной, пластиной на передней стенке надстройки и бронзовой рындой с выгравированным его именем, на семидесятом году жизни с рассвета и до заката возил с района, именовавшегося мысом Сирина или, попросту, Сирин, в центр и обратно бесконечные, как июньские дожди в городе, ватаги его жителей.

   Каждый раз, дымя высокой трубой, он отчаливал от пирса, пятясь и описывая одну и ту же дугу. Его паровая машина вначале как бы нехотя делала несколько неспешных движений шатунами. Потом движение убыстряла, доводя их бег до дрожи палубы. Снова замирала. А затем, как бы опомнившись, вращая винт уже в другую сторону, снова набирала обороты – катер, развернувшись, направлялся к другому берегу. 

   В открытые световые люки машинного отделения были видны блестящие полозья, по ним скользили салазки шатуна. Усатый механик, вероятно, ровесник машины и судна, поливал их из длинноносой масленки.

   Летом на палубе было людно и весело, пассажиры с детской радостью подставляли лица ветру, пропитанному влагой и запахом моря. Поздней осенью и зимой от пронизывающего холода прятались за надстройкой. Из открытых люков туда, к корме, относило запах машинного масла и тепло цилиндров.

   Дойдя до пирса, катер, отрабатывая назад, останавливал ход. Высадив одних пассажиров, он набирал других, чтобы после небольшого отдыха, повторить всё в обратном рейсе.

   Им, сойдя с катера, надо было подняться на высокий берег и еще долго идти почти по деревенской улице до по-настоящему сельского дома. Но, прежде кончался асфальт, всех идущих встречала, выросшая на просторе, густая ветвями, издали – треугольная, конусом – вблизи, бледная краешками веток по весне, темно-зеленая остальное время, выбежавшая, как бы навстречу всем – одинокая красавица ель. Королева улицы.   

   Своей молчаливой основательностью и небрежением к стихии –  когда ветры трепят листву, ее хвоинки не шелохнутся, разве лишь, как крылья, качнутся ветки – ель незримо вселяла в окрестных жителей уверенность и покой.

   Много о елях в миру разных сказок сказывали, наши предки любили и уважали ель, несли ее ростки домой – вырастить, украсить усадьбу, но, порой, из-за поверий, в дворах сажать не решались, вот и высадил ее кто-то как бы дома – всегда рядом, и не во дворе – подальше от греха. Летом она радовала живой красотой, а зимой еще и величавостью в своем новогоднем наряде. Ее лакированные, с аккуратно подогнанными чешуйка к чешуйке, шишки, к весне ронялись ветками. Но не было надежды, что хоть семечко упадет на благодатную почву или белка потеряет его и оно прорастет, в будущем став еще одной красавицей елью. Зато дети, ладошками глАдя в карманах  пролаченную красоту, разносили шишки по дворам, сделав их на время игрушками, а затем оставив в памяти прекрасными воспоминаниями детства.

  Готовились к сессии у Ленки дома, по ее конспектам. Небольшая комната. Кажется, там было много цветов. Маленький стол. Простенькие половики. 

  Закончились годы учебы. В нудных буднях армейских сборов прошли последние дни. Кто-то поторопился и вышел в люди, кто-то поспешил в небытие. Растворились во времени старые домишки и обочь дворов ничейная красавица ель.

   Как-то незаметно заменили на переправе старый пароход на уродливый теплоход, без тепла и души в нем, и пассажиры зимой прятались от холода в появившемся на палубе, пахнущем людскими телами и вонью, бездушном салоне.

  Не было проводов старого судна. Где-то его порезали на части и, подивившись прочности корпуса, побросали куски в кучи металлолома.
   2000