Абориген

Памяти Александра Казинцева

Мы встречались редко, и каждый раз я называл его фамилию, делая ударение на первом слоге. И каждый раз, иногда и дважды за одну беседу, он исправлял меня.
- КазИнцев!
Скрипучая лестница на второй этаж маленького особнячка, где угнездился «Наш современник». Небольшой кабинет с окнами, так что могли поместиться два человека и большой шкаф с рукописями, завалами рукописей. Он мне разрешал там порыться в поисках своих отвергнутых статей. Он их, впрочем, и не читал.
Он умер 7 декабря 2020 года, а я узнал об этом только сейчас. У него не было аккаунтов в социальных сетях. И вот я пришел повидаться, подарить книгу, и не застал. Даже не пришлось подниматься по узкой, скрипучей лестнице.
Помню, мы еще не были знакомы, я увидел его в метро. Прямо напротив себя. В руках у него была пишущая машинка. Наверное, я видел его по телевизору, поэтому и узнал. Всегдашний румянец, в меру аккуратная борода. В меру длинные, спутанные волосы. Почему-то я сразу подумал, что так и выглядит русский писатель.
Ну да, он был русским писателем. Почему это так к нему шло? Словно я сам не русский писатель. Все-таки «русский писатель» это особое клеймо, особая миссия. Он был редкой направленности, писатель -«почвенник». И славянофил. Из тех темных, ренегатов, консерваторов, что всегда, до сего дня, противостоят прогрессивному революционно-демократическому направлению. Но сам он себя так не называл, он говорил "нам аборигенам" дают иногда сказать пару реплик, чтобы выразить протесты против того, что "они" делают с нашей страной.
Однажды он меня очень удивил, обнаружив знание Пасхального канона. Это было как раз на Светлую седмицу. Не знаю, в какую церковь он ходил. Но ходил. В его статьях и книгах церковность, православность даже не намечена. Может быть, причиной какая-то привычка, оставшаяся с советских времен, - скрывать, таить сокровенное.
Мне однажды удалось выразить свое восхищение его телевизионным выступлениям. Тогда, в 90-е годы он в числе немногих противостоял шабашу, в который погрузила страну ельцинская политика. Ему удавалось выступать, ему удавалось в мягчайшей форме противостоять. Он никогда не раздражался, не гневался, добродушие излучала его фигура, его румяное лицо, его речь. В телевизионных дебатах он выглядел, как профессор Преображенский на фоне шоблы Швондера.
И я хотел обсудить его выступления и поддержать их, и напомнил ему что-то из очередной передачи, и тогда я с удивлением узнал, что у него нет телевизора и он не смотрит на свои выступления, и не знает, что из них оставили, а что нет.
Тогда подняла голову писательская организация «Апрель», сейчас никто и не помнит о ней, а тогда ее письма, воззвания, гремели повсюду своей звенящей пустотой. «Раздави гадину» - как же, помним. Подразумевалось - раздави Россию.

Он научил меня одному прекрасному принципу. Цитирую  это правило дословно: «не напиваться дважды по поводу одной неудачи.»  Если бы я следовал ему  постоянно, сколько бы нервов, времени и денег, и водки сэкономил. Бывало, чуть что не так,  всю неделю, а то и дольше, проваливаешься в депрессию. И еще считаешь, что имеешь на это полное право.
Я хотел было погоревать, что ему не дали места для публичных выступлений, не дали места на телевидении. Он так и остался незамеченным… Но нет, «Апрель» исчез, а его мысли подхватили, и сейчас все на телевидении говорят примерно так, как говорил он еще в 90-е годы. Державно, православно, патриотично.
Утром, как обычно, он собрался уходить в редакцию, где работал 33 года. Внезапно почувствовал себя плохо, прилег на диван. Скорая приехала быстро, но ей оставалось только констатировать смерть. Умер легко, словно связь с этим миром в конце стала совсем тоненькой.