Разлад

Растоптав в снегу валенком измусоленный окурок, дед сел на пень и откинулся на здоровенную поленницу. На небе сквозь ночную мглу ярко светила луна. Мороз заворачивал за тридцать градусов, но дед, укутавшись в овечий тулуп и нахлобучив по самые глаза кроличью ушанку, сшитую ещё в годы его молодости, этого морозного заворота не ощущал. Он был погружён в думы. Эти думы терзали его день и ночь. Они не давали покоя ни ему самому, ни его старухе, ни даже живущим в городе детям.
- Чёрт знает что в стране творится, а эта дура глаз с телевизора не сводит, ведь верит каждому слову, - ворчал дед, сжимая кулаки в карманах тулупа. – Ну, ведь дурной козе понятно: колхоз разворовали, больницу и школу закрыли, цены растут, а она всё твердит – хорошо живём, хорошо живём, лишь бы не было войны.

Дед злобно плюнул в сторону и полез в карман за очередной папиросой.

- Вот и папиросы раньше были лучше. «Прима» и «Беломор» крепкие были, нюшто самосад, а сейчас травы-соломы в бумажки накрутили да назвали по-красивому, всё по-иностранному, а курить нельзя, тьфу.

Тяжело выдохнув из себя клубы дыма, дед снова поднял глаза к небу и продолжил бурчание.

- Вот в ранешнее время, неужто б я тут один сидел? Да у нас народу в деревне ой сколько было, а сейчас остались мы со старухой, Евдокимовых двое, Митрюшиных двое да бабка Марья одна. А раньше одних коров в деревне цельное стадо было. И мороз или не мороз, а все друг ко дружке в гости бегали, чай пить, да стопку-другую намахнуть. Или подсобить чем старались. А нынче помощи ни от кого не допросишься. Хоть проси, хоть плачь, - все в телевизоры уткнулись да сидят, как сычи, пялятся на наряды Алки Пугачихи. Поговорить по душам не с кем.

Мороз заворачивал ещё сильнее, и дед пошёл в дом, где было жарко от только что натопленной печи.

- Наконец-то выключила ты свой матюгальник? - гневно обратился дед к своей старухе.

Матюгальником он называл телевизор и зачастую уходил по вечерам из дома, когда его престарелая супруга включала на всю катушку новости или очередное сенсационное ток-шоу.

- Давно уж выключила. Какие ты там яйца всё высиживаешь на такой лютой стуже? – ехидно спросила бабка.

Дед лёг в теплую кровать и молча уткнулся в потолок. Тикающие в кромешной тишине часы показывали без четверти час.

- Сегодня омериканцы в Украину новое оружие завезли, говорят, страшно будет. Надо бы сахару купить да спичек с солью. Авось чего случится, – начала бубнить старуха, лёжа на русской печи.

- Накой тебе сахар, дурная ты голова? У нас мёда, варенья цельное подполье, – вздыхая, хриплым прокуренным голосом ответил ей дед. - А соли у нас три мешка в чулане. Ты ещё в тот кризис сдуру купила втридорога этой соли. Нам её вовек не съесть. Только денег потратила. Будто мы, кроме соли, ничего не едим.
Старухе ответить было нечего, а очень хотелось доказать свою правоту. Но она знала: начнётся спор, и он снова обзовёт её злыми, обидными словами.
Они прожили вместе 60 лет. Жили в любви и согласии. Он всю жизнь оттарабанил шофёром в родном колхозе, она дояркой. Жили пусть и небогато, но в достатке. Вырастили троих детей, народилось у них пятеро внуков. Всё бы дому мир, хлеб да счастье.

Бабка лежала и вспоминала, как он, девятнадцатилетний учащийся сельхозтехникума, бегал за ней, шестнадцатилетней школьницей, на зависть всем девчонкам из класса. Он катал её на лошади, дарил полевые ромашки и качал на качелях, привязанных к старому дубу. Она стеснялась своих шитых-перешитых сандалек и ободранного платьица. Времена были голодные, послевоенные. Потом они поженились и переехали сюда, за три километра от райцентра. Целыми днями зимой и летом они работали и нигде дальше Москвы не бывали. Да и не было нужды где-то бывать. Жизнь в деревне кипела. И все всегда были вместе – он, она, двое сыновей и дочка. Потом дети разъехались учиться по городам, насоздавали там своих семей и в родную деревню уже не вернулись. Грянула перестройка, потом «девяностые». Всё шло своим чередом. Вышли на пенсию. Всё было как у людей. Но в последние годы дед обозлился и стал, будто змей. Бабка лежала и не понимала, отчего дед так невзлюбил её. И от мыслей о личном перешла к мыслям глобальным. В городах бушевал коронавирус. В мире буйствовала Америка, и старуха начинала переживать – как бы не было войны. Одно её утешало; Россия встаёт с колен, и пусть у них в деревне всё что можно закрыли – колхоз, школу, медпункт, - она всё же считала, что Бога гневить нечем. 

Тем временем дед, подложив под голову руки, всё не мог успокоиться и гонял в голове прошлое с настоящим: 

«Она пусть и доярка, простая баба, но всё же книжки читала, не совсем пустобрехая была. А как подарили нам дети этот новый телевизор с тарелкой на крыше, дык старуху будто подменили. Мы этот ламповый чёрно-белый «Рекорд» включали трижды в год и жили счастливо и во взаимопонимании. Старуха по дому с утра все дела успевала сделать, за здоровьем следила, в гости ходила. Теперь жизнь изменилась. Включит этот матюгальник и сидит перед ним, варежку разинув. Однажды про коронавирус придумали сказку по телевизеру трынькать, так она сто штук масок нашила и от меня в баню жить ушла. Шарахалась от меня, ближе трёх метров ко мне не подходила. Ну, не дура ли есть? Слава Богу, одумалась, вернулась. Теперь у неё на уме война. Живём далеко от границ, в глухих лесах, а ей всё дуре снится, будто сейчас к ней американцы придут последнюю картошину отнимать. Раньше хоть с бабкой поговорить можно было. О жизни, о детях и внуках, вспомнить былое. А сейчас у неё что ни тема, то всё про одно. Всю жизнь безвылазно в деревне коровам сиськи дёргала, а теперь она про политику рассуждает. Выкинуть бы этот телевизор к едрене фене».
 
Дед перевернулся на правый бок в сторону окна и снова уставился на луну. С печки раздавался тихий храп его старухи.