Каникулы рассказ из сборника Инсулиновая палата

Рассказ издавался в Альманахе "Неволя"


Кто-то визжал и орал так, что даже тут, за дверью, вибрировали стекла и звенело в ушах. Вовка бросил в ведро с водой грязную тряпку, которой мыл стены, и, опустившись на колени, прильнул к замочной скважине, пытаясь рассмотреть, что же там, на отделении, происходит.
 – Там что, все разом спятили? – Гусь стоял на стремянке и тщательно протирал тряпками окно, за долгую зиму перемазанное всякой дрянью. Сейчас, в первые весенние дни, оно было настежь распахнуто санитаркой,              чтобы они помыли его.
 – Мальвину вяжут, – прокомментировал увиденное Вовка. – Не-а, не вяжут…– поправился он. – Поволокли куда-то… Из резервации по коридору… А-а, так это ее в «темную»... Вот она и орет… царапается… Курила, наверное, – заключил он и встал с колен.
Резервацией они меж собой в шутку называли специальную палату для детдомовских. Мальвина – девчонка детдомовская, а всех детдомовских сюда, как в резервацию, ссылают на каникулы за плохое поведение и низкие отметки.
– Мымра, наверное, выпендривается.
Гусь спрыгнул со стремянки и прилип к замочной скважине, но представление уже закончилось. Слышен был лишь визг Мальвины да откуда-то, уже издалека, крик санитарки.
– Мымра вопит, кто ж еще-то – ее же смена! – заметил Вовка.
При ней всегда человек пять из пациентов, которых она держит для силовой подмоги. Те, кто покрепче и постарше, и за порядком на отделении следят, и персоналу помогают. А слабаки полы моют и обеды носят. Можно, конечно, и просто пациентом быть. Лежать на кровати и ничего не делать: обеды с кухни не таскать, полы в палате не мыть. Даже когда очередь твоя подошла. Но для этого нужно быть из семьи, «домашним», как сказали бы тут.
И чтобы к тебе папа-мама или бабушка регулярно ходили. Да чтобы они поскандальнее были! А нет никого – ступай в распоряжение старших.
Персонал им в награду за помощь – сигареты, а медсестра так и таблеточками хорошими снабдить может. И пожрать, само собой, дадут, хоть из того же котла, но все же не как всем. От них, от этих помощничков, ни в туалете, ни под одеялом не укрыться. Они везде и всюду, в каждой палате по человеку, и все видят да все слышат. А уж если пришла передачка или сигареты завелись – их никак не объехать: будь любезен, отстегни. Не то они тебе ночью темную устроят. Хотя какая уж тут темная, все про всех знают и поименно и в лицо. Но так уж завелось: одеялом накроют и давай молотить. И не дай бог тебе заорать! Тут же нейролептики всадят. За нарушенный сон и за то, что адаптироваться среди сверстников не можешь.
Однажды Вовка такое сам от врача слышал, когда тот распоряжения медсестре отдавал.
А бывает, что и головой в унитаз окунуть могут, а потом воду слить – это на их языке водными процедурами называется.
Гуся тоже в старшие втянуть хотели. Но он детдомовский, не «домашний», а детдомовским здесь не очень-то доверяют. Вот он и не поднялся выше поломоя, хотя силы у него будь здоров! Через месяц ему пятнадцать стукнет, и тогда «прощай» детское отделение. Его-то точно переведут во взрослое и дня лишнего не продержат, не то что тех, кто за порядком следит – они тут и до шестнадцати проторчать могут…
– Все, в побег уходим! Пока возможность есть. – Гусь со злости запустил тряпкой в раскрытое окно. – Мымре выговор будет. И премиальных лишат: это  она нас сюда в коридор выпустила и окно открыла. А на взрослое переведут – оттуда уже не сдернешь! Ты ведро-то с водой к двери подставь. Пусть она его опрокинет, когда дверь откроет, и сама, падла, убирает! Пошли!
– Я не пойду. – Вовка растерянно отвел взгляд в сторону – не принято так у детдомовских, все нужно делать сообща. – Я Вере Васильевне сегодня огород обещал докопать… я ведь только половину успел…
– Салобон! – Гусь закатил Вовке пощечину. – А если не Мальвину, а тебя в темную? Это как?! Хочешь? А-х-х, Вера Васи-и-ль-е-вна! – передразнил он –   Так она такая же, как Мымра! Не лучше. Только из другой смены да похитрее. Была б хорошая – не задержалась бы тут. Да ты пойми, – пытался убедить его Гусь. – Я в побег уйду – тебя накажут. Вопросы начнутся, почему не сказал, не доложил?
– Я же здесь останусь, – возразил Вовка. – Меня-то за что наказывать?
– Так ты что, им веришь, а мне нет?! Думаешь, я тебе уши прочищаю? Или в темную захотел? Тебя-то они быстро туда определят. Ты дикий, не домашний.
Вовка разок уже там побывал. Да не просто позагорал, а «без рациона», как они говорят. То есть без кормежки. Поэтому комната эта для него была пострашнее уколов. А за соучастие в побеге можно схлопотать все разом. На ночь сволокут в подвал, да еще одежду отнимут, а утром, перед тем как смену сдавать, вернут в надзорку и шпиганут аминазином – чтобы «успокоился и выспался».
Вообще-то там сидеть ничего, даже потише, чем на отделении. Лишь иногда сверху слышен гул. Это когда все на обед идут или на прогулку. Но спать не поспишь – крысы ночью чуть не по голове ходят. Когда он там за курево «торчал», ему и двух ночей хватило. Потом целый месяц как страшный сон вспоминал. Только задремлешь – они тут как тут. У персонала даже свои тонкости в «приговоре» есть. На день в темную определят – еще куда ни шло, можно и потерпеть. А вот если на ночь! Да не на час-два, а на всю…
– Ну так что? Ты со мной или как? – Гусь прервал Вовкины мысли. Он наезжал, требуя ответа.
– Да не могу я! – Вовка чуть не плакал. – Может, потом… вместе, а?
– Не хочешь – как хочешь! Только потом на себя пеняй! Вставай на атас, пока я из окна на карниз спущусь, ну тот, что над входной дверью, видел? На козырек. А оттуда на землю. Там метра два, не больше. И забор рядом. А если вдруг эта жаба явится, так ты ори, что я в побег ушел. Может, и пронесет, и тебе ничего и не будет. А если все по-тихому пройдет, молчи до последнего. Будет побольше времени … Чтоб оторваться. Успеть бы до трассы добежать да на попутку сесть! И вот еще что. В палате у меня, в загашнике, ну знаешь… под кроватью у плинтуса. Сигареты там, спички, цикла и другие колеса... Возьмешь. А сейчас давай рубахами меняться, твоя-то поцивильней будет и не такая приметная.
Вовка послушно стащил с себя рубашку. Гусь натянул ее на себя, пару раз подергал плечами, словно растягивая.
– Куда в моей-то? – оправдывался он. – Она ж полосатая. Как у зека… Еще и штемпель на самом видном месте… дурдомовский.
Вовка молча выжидал. Гусь запрыгнул на подоконник.
– Ну что, начали? Давай быстро к двери на атас! – скомандовал он.
Вовка опустился на колени и вперился глазом в замочную скважину, потом приставил к щели ухо, вслушиваясь, что же там, за дверью, происходит.
– Ну? – Гусь от нетерпения гарцевал на месте, словно застоявшийся конь. – Ну, что молчишь? Что там?
– Да не слышно ничего... и на коридоре никого нет. Они сейчас все Мальвиной заняты, – вздохнул он и, как бы благословляя, махнул Гусю рукой. – Давай! Только сперва на улицу посмотри,  нет ли там кого...
Гусь осторожно высунулся из окна и огляделся по сторонам. Тут Вовка, пожалуй, прав: такая предосторожность отнюдь нелишняя – в поселке сплошь больничный персонал живет.
– Что там? – Вовку тоже охватил азарт.
– Все тихо… Ну, я пошел.
Вся операция заняла у Гуся не больше минуты. Спрыгнув на карниз, он кубарем скатился вниз на землю и, уже сидя верхом на заборе, отгораживавшем больничку от остального мира, в последний раз махнул Вовке рукой.
Вовка едва сдержался, чтобы не заржать: ну и дура же Мымра, если думала, что со второго этажа им не сбежать. Это при открытом-то окне! Проводив друга тоскующим взглядом, в нем на мгновение шевельнулось сомнение: а может, и правда нужно было вместе дернуть? Пока не поздно. Ведь другого пути для детдомовца отсюда нет.

Но было уж поздно. Знакомая рубаха мелькнула где-то там, на дороге,  и скрылась в кустах.
Теперь ему предстояло самое трудное – убедить Мымру, что он тут ни при чем. Хорошо бы одну Мымру, башка-то у нее деревянная, но на смене еще медсестра и санитар.
Мыть стены и окна уже было бессмысленно и даже глупо – можно заработать лишь кулазин вперемешку с аминазином… Дурак он, что ли?
Первым делом Вовка вывернул все карманы – шмона после побега не избежать. Будут искать «дежурные улики», и от них надо поскорее избавиться. Полпачки сигарет и спички он запихнул за батарею, выкурив напоследок одну. Если запрут на неделю в надзорку, там не покуришь. Потом подставил ведро к двери, как посоветовал Гусь, и, спустившись, сел на ступеньки.
Ждать пришлось минут двадцать, не больше. В замке щелкнул ключ, и через миг ведро, подхваченное дверью, с грохотом полетело вниз.
– Это что вы удумали! Надо ж было ведро в сторонку поставить, – закудахтала Мымра. – Быстро подотри тут, пока не развезли грязь по коридору.
Она стояла на лестничной клетке и смешно размахивала руками, будто курица крыльями. Этакая наседка килограммов на сто.
Вовка невольно улыбнулся.
– Чего лыбишься? – начала выходить она из терпения: у нее от хорошего настроения до «психа» один миг. Потом вдруг спохватилась. – Второй где? Второй, я тебя спрашиваю? – и выпучила глаза, словно рыба, выброшенная на сушу.
Вовка не выдержал и заржал.
Мымра посмотрела на открытое окно, и тут до нее, наконец, дошло.
– А-а-а-а! – завыла она. – Вам, ур-родам, ничего нельзя доверить! – она замахнулась, чтобы дать Вовке подзатыльник, но ему удалось увернуться. – Давай на отделение! Живо! Я кому сказала. Или мне санитаров позвать?
Сопротивляться было бесполезно и небезопасно – без ущерба для здоровья эта стычка не закончится. Вовка послушно направился к отделению, виновато опустив голову. Но в глубине души вины он своей не понимал: сдернул-то Гусь, а не он! Его-то за что душить?!
– Живо в процедурку! Сейчас я с тобой разберусь! – скомандовала санитарка и тут уж влепила ему хорошую затрещину. Теперь, когда за ее спиной дверь захлопнулась, опасаться было нечего.
Медсестра оторвалась от «Журнала наблюдений», который заполняла, и, недоумевая, уставилась на них. В процедурку просто так не попадешь. От отделения она отгорожена коридором и прихожей – это три двери, через которые просто так, по своему желанию, не пройти. Эти двери тебе никто не откроет. А тут они нарисовались, без всякого предупреждения.
– Ты только посмотри на этих голубчиков! Чего удумали! – с порога запричитала Мымра. – Один в побег ушел, их же, детдомовский. А этот ему помогал.
– Да не помогал я, он сам, – попытался хоть как-то оправдаться Вовка.
– А-а, так ты все знал! – снова завыла Мымра.
– Да замолчите вы! – рявкнула медсестра. – Не вязать же его тут! Ну, что случилось-то? Как убежал? – спросила она у санитарки.
Та забубнила что-то про генеральную уборку на коридоре и про окна, которые нужно было помыть…
– Так ты что, сама им окна открыла?! – дошло наконец до медсестры. В психушке все окна с небьющимися стеклами и закрываются на замок, а ключи от замка у персонала. – Ну ты и молодец! Ты б им еще дверь открыла! – накинулась она на санитарку.
– Так генеральная же… – продолжала оправдываться Мымра. – И ты же сама разрешила.
– Я разрешила взять их на уборку. Но не окна же им открывать! А уж если открыла, сидела бы и стерегла. Зачем нужно было уходить?! Не дураки же они прыгать у тебя на глазах!
Брать ответственность за побег никто не хотел. Одним выговором здесь не обойдешься, тут и квартальная премия полетит. А могут и уволить. Смотря кто и как убежал…
– Ну почему всегда в мою смену! – взвыла медсестра. – То понос, то золотуха. То в «темную» кого-то поволокут, то побег учинят! Почему у других такого не бывает?
У Вовки так и чесался язык сказать ей, что вы самые уроды – вот вашу смену и выбирают! Хорошую-то никто подставлять не станет, и если уж намечено что-то, то сделают это в ту смену, где больше издеваются. И про премиальные все знают.
– А что с ним теперь? – Мымра показала пальцем на Вовку. – Куда его?
– В надзорку веди, Степану Ильичу сдай. Пусть обыщет, а сам сюда идет – на вокзал кому-то ехать нужно, чтоб этого змееныша ловить. Он ведь уже наверняка где-нибудь на поезд пристраивается, – ехидничала медсестра. – Тоже мне побегушники! Через час его как миленького сюда доставят. Куда ему ехать, если он из детдома? Мало нам проблем, теперь еще и в милицию сообщать придется… А ты у надзорки пока посиди, – велела она санитарке.
Вовка плелся по коридору, и в душе у него все бунтовало. Выходит, не прав был он и надо было им вместе сдернуть. Тогда бы всю смену трясли за групповой побег. Правильно сказал как-то Гусь: чем хуже ведешь себя в дурке, тем для тебя же лучше. И наоборот. Иного пациента за плохое поведение и непредсказуемость персонал просто ссыт. Такого они молча ненавидят, но без необходимости не трогают. У них это «дифференцированным» отношением называют.
Так пусть лучше ненавидят, чем презирают за покорность.
– Ты будешь шевелиться или нет? – поторапливала Вовку Мымра. – Мне что, старших позвать?
Вовка прибавил шагу. Со старшими, с этими козлами, дел иметь совсем не хотелось. Если отдадут им на растерзание, получится, что накажут дважды. И тут мало не покажется! Сначала через них, через строй пропустят, а потом начнут «лечить» за то, что драку спровоцировал.
– На, забери вот, – Мымра толкнула Вовку к Степану Ильичу. – Пристрой его тут. Поуютней. Они вдвоем… ну с этим, из их палаты… побег организовали. Этот не успел, я вовремя пришла! А другой сбежал. Тебе сейчас за ним на вокзал ехать нужно. А я пока тут, в надзорке, останусь. И обыщи его, обыщи! Сигареты у него должны быть, должны…
«Еще бы тебе этого не знать, – думал Вовка, выворачивая карманы. – Сама же те сигареты за работу и давала! Вот так всегда: один дает, другой отбирает. Эти же сигареты потом отдадут за работу другому пациенту. А на детском отделении табака быть не должно. В магазине его не выписывают, на свидании никто не приносит. Так откуда все поступает? Да от них же самих!»
– Все вещи в кучку... – буркнул Степан Ильич. Он даже не подумал подняться со стула, чтобы обыскать Вовку. В поселке все мужики либо рыбаки, либо пьяницы. Степан Ильич не из рыбаков и после двух выходных ему даже встать бывает тяжко.
– Куртку давай сюда, – протянул он руку и принялся выворачивать у куртки карманы. – Пустой… Спрятать успел? – Он понюхал вывернутый карман. – Да тебя за один запах наказать можно! Нет, ну ты только понюхай! – Степан Ильич сунул куртку Мымре под нос. – И он еще говорит, что не курит!
– Что там нюхать? Я и так знаю, что у него сигареты всегда есть. По нему давно тюрьма плачет.
– Ну, ничего, вот вернусь из города, и пойдешь ты у меня на всю ночку в «темную». Она к тому времени как раз освободится. Вместе со своим корешем пойдешь, уж я-то постараюсь, – сказал Степан Ильич и, подхватив Вовкины вещички, вышел из надзорки.
Вовка остался в одном исподнем – пижама тут не полагалась, только нижнее белье, а если кто по нужде выходил, тому выдавался халат. Он был один на всех, и всегда висел за спиной у санитара.
Как только Степан Ильич ушел, Мымра тут же пересела на его место у входа. Кого-кого, а уж ее точно не обойдешь, не объедешь – такая глыба из мяса, одной рукой придавить может.
– На кровать садись, – зло распорядилась она. – И по палате не болтаться! Иначе я тебя быстро оформлю, вон как этих... – она кивнула в сторону двух мелких пацанов, которые были привязаны простынями к батарее – чтобы не бегали по палате.
Из «детской» доносилась песня – сейчас там водили хороводы. Это успокаивало и радовало: спрятаться от них можно только в надзорке или на работе. А в хороводе на минуту не присядешь и рта не закроешь – пой да пляши! А если нет, так тут же поволокут на укол в процедурку.
Часа через два нарисовался Степан Ильич, и, как всегда, датый. Вовка сразу это отметил. Да и, понятное дело, у того только два состояния и бывает – пьяный или с похмелья. Не мог же он поездку в город не отметить. Мымра сразу же куда-то испарилась, видать, ушла по своим делам, успела только шепнуть Степану Ильичу что-то на ухо, при этом косясь на Вовку. А Степан Ильич после принятого разоткровенничался и, привычно устроившись у входа на стуле, стал разглагольствовать про свою «экспедицию» за Гусем.
– Вот куда только рыпаются? В побег! А дальше-то что? Даже до вокзала добраться не успел, я его еще по дороге отловил. Побегушник! – Степан Ильич сделал выразительную паузу, а потом ехидно спросил:
– Кстати, почему на нем твоя рубаха оказалась? Ты не знаешь? Я это еще на отделении заметил... ну, что на тебе другая. Но значения тогда не придал. А на улице сразу усек: нормальные люди в старых солдатских гимнастерках по городу не разгуливают. Да я только со спины эту гимнастерку увидел и сразу его опознал. Даже в лицо заглядывать не стал. Ну, артисты! – он покачал головой. – А вот за рубаху-то ты от меня получишь! Ну не за рубаху, конечно, а за помощь в побеге. За соучастие. Знаешь, что по закону полагается за соучастие в преступлении? Вот это ты и получишь – почти то самое, что и преступник! А у него теперь будет возможность сравнить, где лучше: на детском или на взрослом. Его, голубчика, после побега сразу из приемного покоя на взрослое отправили, на буйное – ему ведь скоро пятнадцать.
На пороге показалась Мымра с Вовкиными вещами под мышкой и принялась что-то недовольно нашептывать Степану Ильичу на ухо.
Тот взял у нее из рук вещи и бросил их Вовке на кровать:
– Одевайся. Тебя в процедурку вызывают. Но ты не больно-то радуйся. Это всего-навсего условно-досрочное. Сейчас тебя на огород работать забирают: протекция у тебя, видать, хорошая. Но вечером мы с тобой снова свидимся… А знаешь, что с человеком бывает, если он условно-досрочное не выдержит? Двойное наказание – за старое и за новое.
Вовка, не обращая на эти слова внимания, молча напяливал на себя брюки. С этой скотиной только зацепись словом, шага из надзорки не сделаешь. Еще и в ванной искупает – ему сейчас только острых ощущений подавай. О ванной не хотелось даже думать, это совсем не то, что в озере купаться. Спеленают в простыни «куколкой», да потуже! И с головой  в холодную воду. И так несколько раз, пока не захлебнешься и не «успокоишься». А потом мокрого привяжут к кровати недалеко от батареи – закаляйся! Мымра прикалывалась, мол, водные процедуры нервную систему укрепляют. Как же, укрепляют! Ванная и мокрая «куколка» на его памяти еще ни одного не успокоила. Это Вовка знал точно.
– Ну, так до вечера? – Степан Ильич шутливо сделал ему ручкой. – Буду ждать.
Вовка не шел по коридору, а словно летел на крыльях. Нет ничего в жизни лучше, чем покинуть отделение. Даже если ты просто вышел на прогулку. Это как в отпуск уйти. Что уж говорить про  работы или огород! Там ты сам себе хозяин, одно ощущение свободы чего стоит!
В коридоре, перед процедуркой, его уже ждала Вера Васильевна – кто ж еще-то!
– Собирайся. Я уже договорилась и расписалась за тебя в журнале. До вечера тебя забираю.
 
Огород у Веры Васильевны был большой. Вовка еще раз промерил его шагами. На этот раз выходило двадцать восемь. Ну да ладно, решил он, будем считать, что двадцать шесть – как по первому разу, и, отступив к изгороди, он принялся за работу. Сапоги сразу же начали сваливаться, это создавало некоторое неудобство. Еще бы им не сваливаться, если они на четыре размера больше, а портянки всего одни дали. Он остановился, чтобы подвернуть голенища – так они на икрах держаться будут! – и принялся копать дальше.
Да и откуда им быть по ноге, керзачам-то, если их списывает рядом стоящая воинская часть. Не бывает солдат с тридцать шестым размером – в армию приходят восемнадцатилетними. А ему и тринадцати нет, и на детское он попал случайно. Ну что это за болезнь, если его учительница треснула по затылку линейкой, а он ей в ответ классным журналом? Та заблажила сразу, запричитала, мол, обидели ее, и – в учительскую. А оттуда уже вместе с директоршей – его за ухо и к врачу. Вечером все на ужин пошли, а он сюда, в дурку…
С тех пор и началась его развеселая жизнь: как наступает лето, весь детдом в пионерлагерь, а он в психушке парится. Ничего не попишешь – каникулы.
Вовка остановился и, облокотившись на лопату, достал из кармана пачку сигарет. Закурил, искоса поглядывая по сторонам: вдруг кто из персонала или поселковых ненароком увидит? Тогда все, крышка ему, сразу закроют, и никакая Вера Васильевна не поможет. С отделения ни-ни! И тут же на уколы. Сера там или аминазин – это уж что им в голову взбредет, но хрен редьки не слаще, Вовка это знал не понаслышке – уже довелось попробовать.
В прошлом году – и что ему тогда в башку ударило? – он взял да и ушел с работы. Точнее-то сказать – сбежал. Но ведь его и понять можно. На дворе лето стояло и на небе ни облачка, синь одна до горизонта, а их на покос выгнали – ишачить на этих коров. Тоже мне подсобное хозяйство – молока-то все равно не увидишь! Вовка голову из кузова высунул, когда домой везли… озеро у дороги, по ту сторону лес… Вот и сиганул в кювет, как только машина, сбросив скорость, в гору пошла. Житуха была – до сих пор снится! Плот тогда смастерил, переплыл на другой  берег и уж душу отвел – купался до посинения.
Но та Робинзонова жизнь быстро закончилась: на вторые сутки жрать захотелось – аж сил нет. Поначалу грибы собирал и ягоды, даже рыбу ловить пытался, но как ты ее в озере на палец поймаешь? Дохлое это дело!
И поехал в детдом, куда ж еще… Но лишь вышел на вокзал – на тебе, ждут-поджидают. «Скорая» в сторонке стоит. И как только догадались!
Привезли на отделение, врач даже разговаривать не стал, в изолятор сразу определил и на уколы... И  уколы те о-го-го, зад до сих пор ноет.
С тех пор он уколов и боится. А к концу лета в тот год его не выписали, а оставили до зимы и в детдом вернулся лишь к Новому году. В школе поотстал, ведь столько пропущено. И теперь, чуть что – сюда, голубчика. Но и здесь жить можно, если б не таблетки да за любую провинность уколами не грозили. В школу ходить не нужно, сиди себе и сиди в палате. Тут дурдом и там дурдом. Можно и на работу записаться, но тогда уж ходи регулярно. Кто из бригадиров придет за тобой, если неизвестно, пойдешь ты или нет? Но самое лучшее – помогать персоналу по хозяйству. Там и пожрать дадут, и на поведение твое смотрят сквозь пальцы. У любого врача или медсестры, считай, по два-три таких пациента. Они как приписаны к ним. Как их собственность. Весной и летом – огороды, зимой – дрова, и работы той делать – не переделать. Но это все же лучше, чем в лечхозе. Туда брать-то берут, а что толку?
Взрослым за работу на день дают пачку сигарет, а ему, видите ли, курить рано, не дорос еще. Трудотерапия, или трудотирания, как они ее меж собой называют. Работать требуют как со взрослого, а как покурить, так фигушки. Не то, что у Веры Васильевны. После работы она и накормит, и курева с собой даст, и вообще, в ее смену всегда чувствуешь себя как-то свободней.
Оторвавшись от своих раздумий, Вовка еще раз взглянул на вскопанную часть огорода – маловато будет. Потом все же решил перепроверить себя, втоптал в землю окурок и шагами измерил уже вспаханное. «Почти восемь», – вздохнул он удрученно и опять принялся за работу.
Ему надо было сразу признаться, что не справится он один с огородом. Вера Васильевна взяла бы кого-нибудь в подмогу. Не-ет, вскопать он и сам вскопает. Неделя еще, считай, в запасе. А потом можно будет напроситься сажать, но вряд ли получится. Нашему брату только и доверяют, что копать. Хорошо ли вскопал, плохо ли – видно сразу, а вот если после посадки у такого огородника, вроде Гуся, ничего не взойдет, кто будет виноват? Ищи ветра в поле!
Рассказывали, что такое уже не раз бывало: почему бы «не подсобить» «хорошему» санитару в отместку за прошлое? Вот и торчишь на отделении после копки две-три недели,  пока длится мертвый сезон, ждешь, когда появятся всходы. Потом  полоть надо... потом окучивать. А это уже лето в самом разгаре будет, можно на озеро сбегать да искупаться. Если отпустят, конечно.
Вовка замечтался, даже встряхнул головой, чтобы отогнать от себя эти приятные мысли. И снова стал измерять шагами проделанное. Ого, он досчитал до тринадцати! Почти половина пути пройдена. Отметил лопатой середину и хотел уже докопать до нее, но тут на крыльцо вышла Вера Васильевна.
– Что ты тут все замеряешь и замеряешь? Иди поешь.
Он с радостью воткнул лопату в землю – есть – не работать! – и пошел в дом.

Солнце перевалило далеко за полдень, когда Вовка, отяжелевший от еды, выбрался, наконец, на крыльцо. Работать после обеда совсем не хотелось. Но было как-то неловко – взять все сразу и бросить. Для приличия нужно было покопать хоть чуть-чуть. А то что ж получается? Работал-работал, а покормили – и баста. Вывод напрашивался сам собой: впредь не кормить. Ну уж дудки! Не то чтоб он совсем был голодный, но казенная пища обрыдла своим однообразием. Прочитав меню, не трудно было догадаться, какой сегодня день недели: понедельник, вторник или среда…
Он еще раз вздохнул, как бы оправдываясь за свое безделье, поправил голенища сапог, чтобы держали плотнее и не натирали, и поплелся на огород.
Хорошо еще, что Вера Васильевна его к себе на огород забрала. А попади он к Степану Ильичу... И ведь кому-то же повезет: ну, не сам же он огород копать будет?! Участок у него раза в три больше, да и земля там тяжелая. А благодарности от него – шиш. Только и слышишь нравоучения: «Табак и спички на детском не положены. А покормят и на отделении.» Но попробуй откажись! Он тебе всю жизнь отравит – из «темной» вылезать не будешь. Так и пропишет там. Ему ничего не стоит перевернуть вверх дном все отделение, только бы застукать кого-нибудь с сигаретами. Курят-то все!
Конечно, можно было бы от такой жизни и того... Вовка хмыкнул.
Сейчас-то он уже ученый, с головой, и сделал бы все тип-топ. Нужно только поселок лесом обойти (все они тут в дурке работают: хоть один человек из семьи, но обязательно). А там, глядишь, и трасса недалеко... Сел на попутку и поминай, как звали. Для начала надо на юг махнуть, на море... Там и покупаться можно, и фруктов пожрать. Что дальше-то загадывать! Но уж если не повезет и попадешься, тогда капут – подвала и уколов не избежать, да и кто потом возьмет на работу побегушника?
Вообще-то Вовке давно хотелось посмотреть на ту,  неказенную жизнь,  которая бурлила за стеной и куда все так стремились. Но у него это почему-то никак не получалось. Сколько он себя помнил – детдом, потом дурка. И конца этому не было видно. Но там, в детдоме, будущее просматривалось хоть какими-то контурами: школу закончил – в училище. Потом работа. А все остальное зависело от тебя самого. Как сам устроишь.   
Тут же выходило, что если в детдом не вернут, будет совсем плохо. Выписать  из дурки могут только с родственниками. А нет их – сиди и не чирикай. Придет время, переведут на взрослое отделение. Но и там без родственников не выпишут и не отпустят. Да как и куда его выписать, если у него никаких документов нет, кроме дурдомовских справок и «Истории болезни»? Кто и куда с таким волчьим билетом его примет?!
От всех этих дум Вовке стало как-то не по себе. Ему всегда было плохо. Всегда у него все шло хуже чем у других. С детского сада так пошло: у всех родители как родители, а у него – батя пьет, а мать... Мать-то была б жива, не отдала б его. Потому и отправили сюда, что заступиться некому…
От невеселых мыслей настроение у него совсем скисло.
«Домой, что ли, пойти?» – мелькнуло в голове. Только он подумал так, как на крыльцо вышла Вера Васильевна. Она будто услышала его.
– До отделения, надеюсь, сам доберешься. Смотри только не болтайся по территории! Заметят, что один, у меня неприятности будут. На вот, держи! – она протянула ему на ладони нераспечатанную пачку «Примы» и коробок спичек – половина его заработка. – Да смотри спрячь, сегодня Степан Ильич. Проверять будет.
Вовка нерешительно протянул руку, но тут же, словно испугавшись, что отберут, одним движением смахнул все за пазуху. «Потом спрячу, у отделения.» – подумал он, когда уже шагал по поселку.
В прошлый-то раз он времени даром не терял и не только огород копал. А пока была возможность, попросил у Веры Васильевны иголку с ниткой (на отделении-то ни за что не дадут), полчаса повозился и сделал потайной карман на внутренней стороне трусов. Дело нужное. Всякие там авторучки, карандаши  и иные шмотки лучше, чем в трусы и не заныкаешь. А то найдут – сам не рад будешь. Всю задницу распишут!
Поселковская улица была непривычно людна. В будни редко кого на ней встретишь, а тут вот целая компания подвыпивших мужиков. Идут, растянувшись посередине улицы и горланят. Вовка посторонился, чтобы уступить им дорогу. Кто знает, что у них там на уме! Одного из них он даже признал – видел его как-то санитаром на взрослом отделении. Вот возьмет его сейчас за шиворот и потащит в приемный покой. Как побегушника. Один больной по поселку ходить не должен. Когда он один, сразу возникает куча вопросов: куда да почему? Больных в поселке не любят. Но разве тут спрячешься – номер и дурдомовскую печать на одежде за версту видно. Он словно меченый. Зря Вера Васильевна отпустила его одного...
Но мужики обогнали его и пошли себе дальше в клуб. А Вовка, вздохнув с облегчением, свернул на тропинку, чтобы выйти прямиком к больничным воротам. Обогнув лечебный корпус, он решил пройти мимо прогулочных дворов, обнесенных неровным трехметровым забором. Вот и детский дворик: беседка, скамейка, грибки… Вокруг ни души. В голове мелькнула мысль: «Может, здесь спрятать заработанное? Ночью тут никто не гуляет, значит, и сигареты не найдут. А утром вызовут на работу – заберу. А не вызовут, так заберу во время прогулки.» Постоял, подумал, но так и не решился. А вдруг ночью пойдет дождь? Что тогда?
Он быстро расстегнул брюки и сунул сигареты в потаенный карман трусов. Спички же, чтоб не гремели, вытряхнул из коробка и положил между сигаретами.

     Дверь долго не открывали. Потом откуда-то издалека послышались чьи-то шаркающие шаги. Вовка сразу узнал их: «Степан Ильич, его походка.»
Санитар шел с другого конца коридора, потом так же долго, как шел, открывал дверь: нижний замок, верхний замок, контрольный…
Наконец, ключ повернулся последний раз, и дверь открылась.
– А-а-а, явился! Дай-ка я на тебя посмотрю. Ничего не несешь?
– Не-а.
Руки Степана Ильича беспорядочно захлопали по карманам Вовкиного пиджака и брюк и случайно наткнулись на что-то твердое там, где карманов быть не должно.
– А ну выкладывай!
– Степан Ильич! Степан Ильич… ну пожалуйста!
– Доставай, кому говорю!
Вовка пытался еще слабо сопротивляться и уговаривал санитара не рассказывать никому про сигареты. Обещая за это «просто так, бесплатно, вскопать ему весь огород и расколоть все дрова», и размазывал перепачканными в земле руками текущие по щекам слезы.
Но тут на шум в коридор вышла медсестра и он понял, что «темной» и уколов ему сегодня уже никак не избежать.