Пять хлебов

глава из повести.

…Грехи, грехи! Есть они или их нет, я пока не знаю. Не задумывался об этом. По крайней мере, льщу себе надеждой, что в моей жизни не было событий, при воспоминании о которых леденеет в груди и что-то, приходя в неописуемый ужас, бьется под ребрами, пытаясь вырваться из тела на волю, спасаясь от дикого кошмара. Я испытывал нечто подобное во сне. За мной кто-то гнался, пытаясь убежать на негнущихся ватных ногах, я понял: это конец. Ужасный и неотвратимый. В моей задыхающейся груди бился тревожный сгусток. Он рвался к горлу, колотился в похолодевшую плоть и не находил выхода. Это нечто не желало погибать вместе со мною и рвалось наружу.

Я проснулся в холодном поту, обессиленный, прислушиваясь, как тугой комок страха понемногу успокаивается; поворочался в животе, устроился удобнее и затих. Тогда я понял, во мне живет еще одна сущность, почти такая же, как и я, но сама по себе. Неужели это и есть моя душа? Робкая и пугливая, безглазая и безголосая, она жалобно смотрела на меня изнутри, упрекая в том, что я подвел ее к крайностям. Но страхи прошли, ночное видение растворилось в суете.

То о чем я вспоминаю, было не больше чем кошмарная чепуха, порожденная дурным сном. Но все ли в жизни, и в нас самих, объясняется так просто? М-да! Однако сон забылся и жизнь продолжилась.

…Я отвлекся от темы грехов. Ели верить христианскому учению о греховной сущности человека, то они обязаны быть со мной. И я их не слышу в себе только потому, что они пока еще спят, не напитались критической массой, которая выплеснет их из души в умиротворенный неведением мозг.

Однажды я рассуждал об этом: совершенно безгрешными людьми мне представились только те, которые не ведают того что творят беззаконие. Ну, от слова совсем, не доходит до них что они поступают плохо в отношении к другим и точка. Это уже либо полные отморозки с атрофией сознания, либо наивные до невозможности, наподобие детей. Или старцев, проживших свой светлый век в келье с одной и той же древней книжкой у изголовья аскетической кроватки из занозистых досок.

Но мир все равно утопал в грехах. Однажды, мой мозг выдал странную картину. Представьте, что земной шар умалился в размерах и колышется на волнах огромного моря, имя которому – грех. И тонет: медленно и неуклонно. Я стою на скользкой ледяной макушке шара, наверное, на Северном полюсе, и слежу за погружением. Чуть выше, в стороне от меня, отчаянно трепещут белоснежными крыльями два странных существа, к ним от Земли свисают веревки, за которые они тянут ее из неумолимого океана. Белокрылым очень тяжело, они стараются. И вдруг, один из них жалобно вскрикнул и, выпустив канат, взлетел вверх, в облачке пушистых перышек. Оказывается, под ними стоял чумазый мальчуган, неизвестно как сумевший выжить, вместе со мной, и ловко стрелял в пернатых ледяными камушками из здоровенной рогатки.

И вот тут, мне стало по настоящему страшно, и я поторопился открыть глаза. Похоже, человечество обречено жить с грехами на веки вечные.

Но и в этом случае я буду уверен в том, что один из них, грех чревоугодия, намертво угас во мне еще со студенческих лет. Мое всеядное чрево активно перерабатывало все, что я в него забрасывал, чаще всего мимоходом, но никогда не требовало изысков если их не было. Что являлось причиной этому, было не совсем ясно. Возможно, безразличие к пище, а может и бедность.

Мой подростковый период выпал на знаменитую перестройку, затеянную болтливым генсеком Горбачевым, и в столице люто бушевал развал экономических связей, опустошивший прилавки продовольственных магазинов.

Моей бабуле в то время уже было за семьдесят лет, её небольшая пенсия выплачивалась нечасто, и я помню как она радовалась раздобытому для меня яблоку или кусочку хорошего сыра с ветчиной. Наш старенький холодильник «ЗИЛ» рокотал, подпрыгивал, исправно перекачивал по своим жилам фреон, но холодить и сохранять ему было почти нечего: макароны и комбижиры не нуждались в его услугах. Мы жили одним днем, как впрочем, многие, совсем еще недавно сытые и благополучные жители столицы.

Я мало понимал в политике, тем более экономике, но недовольный рокот холодильника вещал о наступлении нелегких времён: о том самом, в унисон ему твердил и мой всеядный желудок.

Нет, мы не жили впроголодь. Выручала маленькая шкатулка с драгоценностями, оставшихся после бабушкиных родителей и моей чудесной мамы. Но она неуклонно пустела, отправляя свое содержимое в расплодившиеся комиссионки и скупки, под изящными вывесками – «Ломбард». Эти, мутные для налоговой инспекции, точки, по дешевке поглощали всевозможные раритеты и драгоценные штучки ошалевших от безденежья и безработицы людей.

«Когда-нибудь, ты все выкупишь!», мечтала неунывающая бабуля, перебирая вечерами залоговые квитанции, которые бережно хранила в той же шкатулке.

- Это мое обручальное кольцо со смарагдом! Подумать только, оно сумело пережить три войны и две разрухи. Но не смогло вынести перестройки и превратилось в никчемный чек. Может быть он фальшивый? Боже, я ничего не понимаю в новой жизни! Как ты думаешь, зачем так сильно ремонтировать государство, что понадобилось закрыть кондитерские фабрики? Я уже соскучилась по своему любимому безе с шоколадом! А ты, что вспоминаешь из самого вкусного?

И не дождавшись ответа, со вздохом укладывала в стопку квитанций заложенную «фамильную реликвию». К слову, разбогатев, я попытался отыскать все отданное бабушкой в залог, но мне это не удалось.

Когда я путешествовал по Европе мне очень понравилась немецкая кухня, особенно кровяные и мясные колбаски. Нет, я не превратился в раба своего желудка, но даже сейчас, при этом воспоминании мой рот наполняется слюной в предвкушении поглощения ароматных, сочных мясных деликатесов, которые для граждан загнивающего Запада были обычной едой. Да! Европа любит хорошо покушать, от этого греха ей никогда не отмазаться. И теперь она совращала меня, лишая последнего оплота безгрешности. И немудрено, когда вернувшись из круиза, я попытался отыскать нечто подобное в Москве. Благо шла уже вторая половина девяностых и недостатка в деликатесах почти не было: недостаток был в одном, в деньгах и их покупательной способности. Народ стремительно погружался в бездну нищеты. Каждый человек выживал сам, как мог, под оптимистические увещевания скрипучего голоса первого Президента о необходимости терпения: еще чуток, и плоды демократии начнут созревать и опадать в корзины ошеломленных бедствиями граждан свободной России.

Но бедность мне больше не угрожала, сегодня мои ресурсы могли соперничать с казной небольшого государства. К примеру..м-м-м…Да какая разница, какого, важно, что я был неограниченно богат.

К своей радости на одной из улиц я наткнулся на маленький ресторанчик со звучным названием «Шварцвальд» и понял что становлюсь счастливее. Я часто обедал и ужинал в этом уютном, отгороженном от обезумевшего столичного мира витражными стеклами, уголке, где царили покой, запахи копченых свиных окороков и белоснежные чепчики ласковых официанток с не русской улыбкой и сильным прибалтийским акцентом.

Сегодня я наслаждался жареными колбасками с сочным горошком и маслинами. Ресторанчик был почти пуст, и немудрено: цены в нем были неподъемны для тех кто митинговал на улицах или торопливо бежал домой, унося в пакетах раздобытое сокровище – пресные до тошноты «ножки Буша», бледные, с толстым слоем нездорового на цвет жира под жесткой, пупырчатой кожицей. Голенастое заморское диво стало символом девяностых годов. Оно шипело на противнях кухонь «Макдональдсов», ложилось в основу пирамид из сэндвичей, источало гнусный запах прогорклого подсолнечного масла в подъездах и квартирах. Тогда мне казалось, что если у идей и политики есть запахи, то российский либерализм намертво пропитался той дрянью, которой империалисты нашпиговали синие ляжки американских пернатых. Хоть и ощипанные, с толстыми, атрофированными крылышками, но они летели к нам везде и всюду в виде гуманитарной помощи: на транспортных самолетах, мерзли в рефрижераторах океанских сухогрузов, расползались в поездах и фурах по необъятным просторам величайшего, но голодного государства, правда, уже почившего в смиренной бозе. На почве, унавоженной фекалиями от переваренных окорочков, по замыслу реформаторов должно было возродиться нечто новое и грандиозное: государство, которое снова потрясет весь мир своей энергией, дружелюбием и деревянными матрешками – «а ля русс бабА»…

Но волшебное слово «гуманитарка» не всегда означало бесплатное. Её перепродавали в частные магазины и столовые, наверное, все, кто имел отношение к этим благородным поставкам, не взирая на чины и государственные ранги. Благо, что сажать дельцов было не за что и некому. Понятие «бизнес» отменило ОБХСС и спекуляцию, и прочно входило в жизнь России, ломая все сложившиеся стереотипы о нравственности и ответственности перед обществом.

Общество разлагалось в разнородное и многоликое желе. Неудачники, умостившись на фаянсовых унитазах, читали желтую прессу и сбрасывали в советскую канализацию переваренную гуманитарную помощь от капитализма. Затем, подтершись за неимением туалетной бумаги той же цветной газетой, бежали на улицы, отыскивая новые точки раздачи халявной манны. Иногда ее бросали в толпу прямо с фургонов, на головы, на руки, в грязь. Кто-то алчно ловил подачки, кто плевался стоя в сторонке – все как всегда, как надо, как у нас! Более настырные и предприимчивые граждане сориентировались по жизни гораздо быстрее, и уже установили в туалетах золоченые стульчаки. Там они наслаждались просмотром личных оффшорных счетов, открытых в банках островных государств, задумчиво перебирая при этом высшие сорта пахучей импортной туалетной бумаги. Отрывали от рулонов длинные ленты, нюхали, вдыхали легкий аромат жасмина и завидовали: живут же, люди! А мы…Эх-х! И, с гордостью за свою пронырливось, думали: наконец то, и мы теперь, живем не хуже других…

- Вы позволите? – прервал мои воспоминания мягкий, но властный голос.

У столика стоял пожилой ухоженный мужчина с мятыми мешочками под глазами. Он был слегка пьян, и не дожидаясь приглашения уселся напротив меня. Прищурил карие глаза, потянулся к раскупоренной для меня бутылке вина.

- Отличный выбор, «Гамэ» 1930 года. Оно на три года старше меня. Но, позвольте заметить: это хорошо сочетается с постным мясом. Нежирное мясо – легкое красное вино в бокале. Но вы только что съели жирный стейк из спинного отруба, и заедаете его кровяной колбаской. К сочному мясу идеальной парой станет вино с мощным танином – например, «Каберне Савиньон». Рекомендую… Фройлян!

Боже мой, о чем он говорит? Какой танин? Все гораздо проще, я пью то, что мне рекомендовали официанты! Но господина мало интересовала моя реакция на реплику. Он, не оглядываясь, поднял руку, щелкнул пальцами. Сделал заказ, сам принял вино и откупорил его поднесенным штопором, разлил по бокалам, поднял свой, взболтнул, понюхал.Не дожидаясь меня, неловко ткнул краем в мой бокал и залпом выпил свое вино. Поморщился.

- Странно! Я думал, на чужбине родное вино будет слаще! Кисловато… Вам не кажется?

- Нет! – я отхлебнул вина: - На мой вкус, замечательно! А вы не русский?

Незваный гость навалился грузным телом на столик, внимательно разглядывал свои крупные мужицкие руки. Пошевелил толстыми пальцами, поднял на меня проницательные глаза.

- Наверное, русский! По крайней мере, так я думал несколько месяцев назад до приезда в Россию. Мои предки эмигрировали во Францию, спасаясь от ужасов Гражданской войны. Затем перебрались в Саксонию. Там родился я. Я вырос среди эльбских гор под звуки ностальгических романсов о погибшей России. Там, - он небрежно махнул рукой в витраж окна, - все русские. Так считал и я. А теперь…

Он снова махнул рукой, засопел и потянулся к бутылке.

- Что, теперь?

- Ни-че-го! Ровным счетом, ни-че-го! – раздельно ответил мне господин, отставляя опустевший бокал.

Откинулся на спинку стула и долго смотрел, как я дожевываю колбаску. Удовлетворившись осмотром, вздохнул.

- Вам хорошо, вы настоящий русский. И вам проще выжить в этом э-э... бедламе. А я решил покинуть историческую родину. Едва пожив. Вот такие дела… Как вас, простите, зовут?

- Виктор.

- Виктор! Хорошее имя, но не русское. Впрочем, здесь все нерусское. Или так только в Москве? Не может ведь вся Россия, взять и сойти с ума, и стать нерусской? Как вы полагаете?

Я пожал плечами, ждал продолжения разговора.

- Не хотите отвечать? И правильно: о родине как о покойном, либо хорошо, либо совсем ничего. Особенно, если она для тебя чужая. Мы, поколение бывших эмигрантов, познавали родину по Толстому и Достоевскому. И то, далеко не все. Какие у нас корни с Россией? Что может нас связывать, кроме зова крови и воспоминаний бабушек? Но я никогда не забывал что я русский. Как только оборвалась жизнь советского государства и появилась возможность свободного передвижения, я сразу загорелся идеей поездки на родину. У меня в Германии хорошо налаженный бизнес, семья. Но мне уже седьмой десяток, и я решил не опоздать, хоть чем то, быть полезным для возродившейся России. Вернуть, так сказать, долг перед ней…

- Какой долг?

- Сыновний! Россия слишком многое пережила без меня.

- И как вы его возвращаете?

- Не смейтесь над старым человеком, это нехорошо! – нахмурился господин: - Вы молоды, у вас все впереди. А я…Впрочем, о чем это я? Ах, да! Так вот, я решил открыть филиал своей фирмы в Москве и сделал это. Исправно платил налоги, занялся благотворительностью. Практически вся прибыль филиала уходила в детские дома, в школы. Но, боже мой, я и не предполагал с чем столкнусь в реальности! Это – ужасно!

- В чем? – наивно поинтересовался я, заранее предвидя ответ коммерсанта.

- Ложь…Вымогательство…Взятки…Ко мне пришли бандиты и требуют взять их в долю, потому что есть другие бандиты и они меня ограбят, а теперь грабить не будут. Как вам это? Следом приходит некий адвокат и намекает, что мне нужно отстегивать наверх. Куда, на какой верх, за что платить? И все это омерзение творится под демократическими и социальными лозунгами о равноправии и справедливости. Это же, кошмарный подлог задекларированных властью ценностей! Нет! Страна, которой управляют безумцы и бандиты – обречена! Лозунг о свободе, это прикрытие для деловых людей и оправдание нищеты неудачников. Кому я сделал хорошо? Стране? Людям? Не-е-т! Мною питается стая прилипал. Здесь нет места честному бизнесу и справедливости. Наверное, я начал понимать, почему моих предков выгнали из страны. Это стоило сделать, если они хоть частично жили по современным принципам новой России. Здесь нет той России, которой я грезил на чужбине. Посмотрите, во что превратился народ! Ужасные женщины, в кожаных куртках и леопардовых лосинах, волокут китайские сумки с товарами из Польши, грызут семечки и давят друг дружку в толпе, в которую швыряют куриные ножки и пакеты с чипсами. Слабые и воспитанные стоят в сторонке, и им ничего не достается. Церкви внезапно переполнились скорбными лицами людей, не понимающих что они, приобретая покорность, теряют свое человеческое лицо. Может люди так поступают от страха, от непонимания происходящего?

- Вряд ли! – засомневался я: - Скорее из любопытства к религиозной экзотике. В СССР не было свободного допуска к религиям.

- Может быть вы правы… Но все же!

- Вы осуждаете народ?

- Вернее будет если вы спросите, имею ли я право на это осуждение? Отвечу прямо: не знаю! «Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем». Вера-а! Пусть будет так! Может быть это кому-то поможет. А пока, символ успешности и силы не Христос, а малиновый пиджак. Оглянитесь! В Москве его носят все, даже политики! Но никто не носит под ним русской сермяжной правды. Нечестное обогащение вымывает из мозга все хорошее, вводя в соблазн вседозволенности. А униженный ворами народ опошлился и деградирует, заметался, засомневавшись в искренности былой справедливости и нелепости сегодняшних реалий. Как же они глупы! Не понимают, что многих, очень многих, не ждут на обещанном всем пиру!

- Вы верите в справедливость? Или считаете, что ее не существует?

- Она есть. Но до тех пор, пока удовлетворяет запросы человека. Как только нарушается устоявшийся баланс жизни, меняются приоритеты, возрастают или меняются запросы, тогда расшатывается понятие справедливости. Для некоторых она исчезает совсем. И они готовы вернуть утерянное любым способом.

- М-да…Робинзон был счастливым человеком, хотя считал наоборот.

- Вряд ли он был счастлив. Свободен – да! Но свобода не определяет счастье. Оно изменчиво: находясь в полной свободе на необитаемом острове, ты все равно зависишь от обстоятельств и своей биологии. Можно ругать судьбу уронившую на твою голову тяжелый кокос, но - можно и благодарить ее за тоже самое, если ты голоден. На острове счастье и несчастье зависят от того, сможете ли вы влезть по гладкому стволу пальмы чтобы сорвать кокос и утолить голод и жажду. Полной свободы, как и полного счастья, не существует. Справедливость важнее этих понятий, она нужна больше чем хлеб. Обозначьте её и люди пойдут за ней хоть с богом, хоть с чертом. Безо всяких вымыслов и чудес, лишь бы без обмана.

- А как же люди пошли за Христом? Они ведь поверили именно в чудо!

- А! Вы о пяти хлебах! – пьяно ухмыльнулся господин, выливая остатки вина в бокал: - «Тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: это истинно Тот Пророк, которому должно прийти в мир». Интересно, а как вы, понимаете эту легенду?

- Ну…наверное, как все!

- Вот именно, как все! Верите или нет, но воспринимаете её как чудо. Но чудес нет. Вода превращается в вино только тогда, когда корни лозы пропустят ее через свое тело и солнце согреет сладкий нектар в кистях. Или, после манипуляций с химическими реакциями. Только это будет уже не вино, а гадость! Я понимаю притчу о хлебах по-иному: Иисус был мудрый человек и преподал людям урок справедливости, завернув его в оболочку чуда. Не понятно? Хорошо, поясню! Если вы внимательно читали текст, то должны помнить, что он сначала разделил людей на группы, то есть – пересчитал их. И только потом велел поровну раздать хлеб и рыбу. Вряд ли народ насытил этими крохами свою плоть, но они утолили голод справедливости, видя, что пища - была поделена открыто и честно. Разве это не чудо, дать людям, увязшим в болотине нелегкой жизни, веру в возможную справедливость, причем – наглядно? Конечно, это чудо, о котором они не могли даже мечтать! Христос обошелся с людьми как честный человек, и поэтому его приняли за Мессию. А далее, посеянные семена правды дали обильные всходы и люди вернули себе и другим пять хлебов сторицей. Уверенный в справедливости человек способен очень на многое. Не так ли?

- Может быть! – рассеянно ответил я.

- Я утомил вас своим ворчанием! Простите, мне пора! Скоро мой рейс.

Он грузно поднялся, качнув столик, кивнул мне и пошел.

- Мне жаль! – зачем то сказал я ему вслед.

- Пустяки! – отмахнулся господин: - Что значит мое разочарование в сравнении с судьбой народа? Оно пройдет и останется вера в лучшее.

- Каким оно будет, лучшее?

- Не знаю. Но, рано или поздно, все подойдет к своему логическому исходу. Прощайте!

Он поднялся, и, слегка покачиваясь, пошел к выходу. В тишине тонко звякнули колокольчики над дверью.