Нинка

Я её увидела первый раз в сельмаге, она что-то покупала. Кажется, конфеты, шоколадные, дорогие, их никто в деревне не брал.

- Белой ещё дай, бутылку, - сказала она в конце.

Она все сложила в сумки и пошла по дороге, по пыли, было очень жарко, и глаза её прозрачные, выцветшие, почти белые, полоснули меня, но безразлично, когда она развернулась у прилавка в сторону двери.
Никак она не походила на  деревенскую Мессаллину, на страстную распутницу, грозу семей и холостяков, спокойная, равнодушная какая-то, что в голове - не поймёшь. Я рассматривала, жадно, в упор, пока она стояла в очереди.
Лицо её грубовато, хотя правильно, с точки зрения правильности черт. Прямой нос, точеный подбородок, мужской даже, высокие скулы, губы, небольшие, в трещинках, стройная, и плечи красивые, хотя руки обычные, деревенские, ни ногтей, ни маникюра, видно, что землю знают. А вот румянец, темно-красный, как бок у переспелого  персика, с царапинками, чуть обветренный, горел на бледном лице вызывающе ярко, завораживал, сбивал с толку. Все вместе это давало ощущение какой-то особой, ненашенской красоты, и все это видели, и понимали.

 Продавщица обслуживала ее поджав губы, что-то  молча заворачивала, и бросила сдачу так, что мелочь рассыпалась вокруг блюдца, и катались копейки, а та, молча сгребла её в карман платья, не сосчитав, и даже не дождавшись, когда с рёбер копейки эти улягутся.

Она вышла, и тишина облаком повисла в воздухе.

- Оттого и щеки, что пьёт.. Вон, горят.. Тьфу! - сказала, наконец, бабка в очереди.
- Так а че ей.. Ни детей, ни скотины, - ответила другая. - Гуляй себе, мужиков уводи. От стыда и горят...

- Да какой стыд? - наконец, открыла рот продавщица. - Каждый день берет! И все белую. Она прихлопнула ладошкой распоясавшиеся монеты.


Я вышла из магазина, и шла за ней, мне было в ту же сторону.
У неё была красивая походка, цветное платье, только туфли сбитые, потрепанные какие-то.
А разговоров было много, все говорили, охотно, с азартом, гудела, можно сказать, деревня, потому что поселился у неё сам глава сельсовета, и это было неслыханно, дерзко, навиду, и даже нагло. Старые люди просто отворачивались, уходили, охая, увидев, другим была радость, каждый день новые разговоры, детали, как провожала, как встречала, как у калитки стояла.
Но она как и не менялась, ходила все в том же цветном платье, до магазина и обратно, в старых черных туфлях. Смотрела вникуда белыми глазами. Нинка.

Говорили, что в дом, где Нинка живёт приезжала райкомовская Волга, что двое выходили и час там пробыли, в доме, и она не провожала, не вышла, и он тоже, говорили, что "уговаривать приехали", что "скоро сымут", много что говорили, но глава каждое утро на работу, и принимает, как положено,  но "в глаза не смотрит, стыдно мужику", а она у калитки стоит, встречает...
Околдовала Нинка, а самой уж тридцать, первый муж спился, попал под колеса. На кладбище ходит, на могилу к нему.
Там и подвораживает...

А вечером я была свидетелем сцены, некрасивой, и наверное, очень болезненной для любой женщины, когда пришла жена председателя, и плакала, почти висела на заборе, а он отдирал её руки от штакетника и говорил, повторял - "Иди домой, иди домой, Люся"... Она привела с собой детей, и те сидели на лавочке и тихонько выли, держась за ручки. Потом вышла Нинка, взяла его за плечо, как-то очень нежно, мягко, дотронулась, не по-деревенски, ничего не сказав, только глаза - озера, прозрачные, то ли бесстыдные, то ли любящие, не поймёшь, как накрыли они его, потопили, и он как теленок пошёл за ней в дом, большой и сильный.
А я вся сжалась, и сердце стучало, и я видела в окошко, как дети вели маму, по пыльной дороге, держались за платье, и мать плакала в голос, а была она учительницей..
Через месяц мы уехали, "перекинули" нас в другое место, собрались в одночасье. А через два года случайно, проездом, или ещё по-каким делам были в этом селе. Там был уже другой председатель.

- А Нинка? - спросила я.

- Какая Нинка? - ответили мне.

Мы затарились в магазине, накупили шоколадных конфет, затянули рюкзаки и уехали.