Дом Творчества в Суздали

Коля говорил много, это говорливый человек, он сыпал какими-то прибаутками, и я вообще перестал принимать всерьез, что он говорит. Но пока он не подводил, и я не подводил. Вовремя пришли на вокзал, сели на свои места в Ласточке, приятно доехали до Владимира.  Издалека посмотрели на колокольню Успенского собора. От Владимира в Суздаль билет стоит 125 руб. Хотя не ручаюсь за точность. У меня какая-то мания хранить все билеты своих путешествий. Но их собралось так много, они перепутались и совершенно смешались.  Все маршруты, времена и года, если бы пришел контролер, то мы бы вовек не нашли нужного билета в прошлое.  И этот билет на автобус Владимир – Суздаль тоже хранится у меня. Но найти его невозможно. 
Я всегда мечтал жить в избушке. В деревне.  И жил так какое-то время. Я мечтал, что буду там писать, и писать плодотворно, но как правило, уезжая из Москвы, с большими замыслами и уединяясь в деревянном доме, в деревне Притыкино на Волге, или в деревне Азарово возле Кимр, или на берегу моря, в поселке Коктебель, я мгновенно терял способность писать. И это происходит с завидной повторяемостью.  Мечта уединиться для плодотворного творчества не покидает меня, и как только мечта осуществляется, покидает творчество. И я бестолково начинаю пилить, колоть дрова, топить баню, косить траву, перетряхивать постели, стирать, мыть, строгать, ходить по лесу, но не писать, и даже сама мысль, сесть, взять ручку и уткнуться в чистый лист, и не дай бог, открыть ноутбук, что легче пишущей машинки, такой послушный, удобный, и запустить «ворд», — все это вызывает ужас.  И спасаясь от этого ужаса, я нагружаю себя бесконечной работой, чтобы уставать и лишить себя возможности думать, о чем бы то ни было. Уставать до полного отупения.
Зная эту мою способность, знакомые все чаще приглашают меня к себе на дачи, в деревенские, загородные дома. Зная, что после меня остаются наколотые дрова, стога сена, выскобленные полы, прибитые притолоки.  Такой бесплатный батрак, мнящий себя писателем, всем нужен. И я стал искоренять и решительно бороться со своей мечтой уединения на сельской ниве и писания нетленных текстов. Но мечта неискоренима и вновь, и вновь я поддаюсь искушению и отправляюсь в разные близкие и дальние углы, чтобы насладиться творчеством.  Это Астафьев или Белов могли уединиться в бане, на неделю, чтобы потом выйти с начисто написанной повестью. А я от одиночества весь чернел, злобные мысли о своей бездарности и никчемности клевали меня   острыми вороньими клювами, жгли крапивой и душили печным угаром.
И мое путешествие в Суздаль с Колей преследовало именно эту туманную и несбыточную цель. Автобус дружелюбно гудел среди бескрайних снегов и в окне, запотевшем и грязном, мелькали какие-то темные бараки, отдельные кусты и опять снега.  Этот район отличался безлесьем. Может быть, его давно вырубили, еще в шестом веке, скорее всего так. И я вспоминал фильм, замечательный фильм, где красиво сняты эти заснеженные поля по дороге к Суздалю.
Коля говорил, что он купил в этом старинном городке старинный дом в самом центре, на улице Красная площадь, и что этот дом по его придумке предназначался для творчества, и что в нем уже побывали многие люди, самых разных творческих наклонностей. Музыканты, поэты, журналисты, гитаристы, барды, писатели и поборники Баха, и самым ярым поборником Баха был он сам.  Его импровизации на тему Баха я много раз слышал и всегда они были прекрасны, но часто неуместны и почему-то не ко времени.
Это была его мечта, чтобы привести дом в порядок и передать творческим Союзам, чтобы там постоянно гостили творческие люди. И я должен был приехать, осмотреть дом и написать о нем. Но это мы еще поглядим, - ехидно думал я про себя, что-что, а писать, я точно не в состоянии.
 - Мне вообще ничего не надо, говорил я зачем-то Коле.  И писать я никогда больше не буду. Все, что я написал доставляло мне только досаду и неприятности. За один мой рассказ меня даже хотели привлечь по 70-й статье, как клеветника на советскую власть.  Правда этим я даже хвастался. Особенно перед девушками, делая мученическое лицо. Они иногда сочувствовали гонимому и непризнанному гению. Редакторы вот кто постоянно причиняли худшие неприятности, не читали мои творения, а сразу отправляли их в корзину для мусора.
 - Ни только писать, вообще ничего не буду впредь делать. Только тебе печь топить и на огонь смотреть и березовым дымком дышать.
Коля слушал или не слушал, но давал мне паузы высказаться. 
- Сутки буду сидеть и на огонь смотреть.  И не пошевельнусь.
 Я сам не ожидал от себя таких откровений.  И все больше распаляясь я продолжал в тон мирного гудения мотора. 
- Даже не огонек, а на сполохи на стенах буду смотреть и сидеть неподвижно. 
 - Огонь — это самое прекрасное зрелище. В огне весь смысл, весь закон и пророки. Наш мир создан для огня. Огню он и принадлежит. Все сгорит в огне, вся история и все дела человеческие. А я все буду сидеть и смотреть на этот огонь и вдыхать берестяной дымок и пошевеливать полешки.
 - Только музыка останется. – сказал я помедлив.  - Музыка нематериальна, она не горит.
И Коля ожил и пошевелился и всем существом откликнулся на это, ничего не сказал, но я понял, что он оценил мою мысль и порадовался. Если музыка останется, значит и он как бы при ней. Ведь он – сочинитель этой музыки. Коля был композитором.
- Я тоже люблю на огонь смотреть. – Поддержал он меня. Хотя только что жужжал в уши про устройство своего дома, ремонт и создание центра творчества писателей и композиторов.  Дела совсем не созерцательного, а деятельного начала.
 - И художников, и поэтов...  - Тут он путался.  И непонятно оставалось, как они тут все будут мирно жить и писать под неистовства литавр и органа.
У него намечались встречи с несколькими отделами мэрии.  С важным чином охраны памятников истории и культуры, с игуменом, благочинным, а также преподавателями реставрационного-художественного училища.
Он сыпал трудными для восприятия названиями организаций, и все они должны были включиться в созидание Дома творчества.  И свой дом он безвозмездно отдавал в собственность Литфонда, а также Союза Композиторов Ногинского района, потому что сам был из города Ногинска.
Тема огня, которую я развил, как-то отвлекла и умиротворила его, и он замолчал. Замолчал надолго. Я стал смотреть в белые дали в окне и постепенно образ горящей печки вошел в меня, и я понял, что вообще-то ничего и топить не надо. Достаточно ехать в тишине в бесконечные дали и огонь сам будет являться в сознании и на этот огонь даже приятнее смотреть, чем на настоящий. Даль всегда притягивала русского человека.  Без простора невозможно нам жить.  Конечно, в автобусе приятнее ехать, чем в седле. Даль – это слово и в самом названии города, к которому неумолимо приближались. А в первом слоге таится слово Созидатель. Суз –даль: созидание дали. И когда смотришь с берегов речки Каменка,  которую охватил город, то видишь даль.  Всегда смотришь на город издали и почти на горизонте возникают стены монастырей и купола церквей.
И огонь, печной огонь потрескивал в моем воображении и даже один воображаемый уголек вылетел из печки и замерцал малиновыми бочками, как бы одобряя мои планы и мысли, и заводя со мной знакомство. Я подцепил его железным совочком и отправил назад, в печку.
В Москве я живу в районе, Кузьминки, здесь трудно встретить славянское лицо, редко услышишь на улице русскую речь.  Сплошной халял, «тары-бары», - так передавали раньше речь ордынцев на родном языке. Они всюду – и в магазинах, и на автобусных остановках, в поликлинике, на рынке «Садовод» и даже на катке… Но здесь, в Суздале, еще по дороге, я сразу отметил, что наконец не вижу ни одного ордынского лица.  Эту местность они еще не захватили.
От Владимира до Суздаля всего час езды. Странно, железной дороги сюда так и не провели. И до сих пор ее нет, и это создает Суздалю какой-то древний колорит. Не захолустный, нет, а скорее сказочный.  И вот приехали, едем по Суздалю, как по сказочному, двухэтажному  городу.
Адрес дома, в котором мы должны расположиться: улица Красная площадь, 8.  И не знаю, даже, новое это название, или старинное. Потому что улица идет параллельно улице Ленина, и вливается в улицу Энгельса, и есть еще переулок Энгельса. Эти названия, странные, иноземные, мне не кажутся варварскими, хотя теперь от них тоже веет стариной, названы они в давние времена несомненно какими-то ордынцами, которые звались большевики. Что им надо было на Святой Руси? Сгинули ведь, все равно.  Иго их было, конечно, не 300 лет, поменьше. Всего 70 лет. Как у Вавилонского пленения. Как раз на такое время, чтобы умерло поколение, которое помнило дореволюционное время.  И как оно умерло, пропали большевики.  Странно, полностью победили, всех победили, всех перевоспитали, и сгинули. Казалось бы, только новая жизнь должна была начаться, а они сгинули, оставив после себя эти странные названия улиц.  Перед улицей Красная площадь, действительно, Красная площадь. Огромный, занесенный снегом пустырь с краю, которого - Мэрия. И сбоку, не в центре, торчит небольшой памятник Ленину.  Коля рассказывает какое-то историческое предание, что на месте, где стоит памятник Ленину большевики устроили огромное кострище из икон.  Свозили много дней, все 70 лет свозили. И горело это Кострище так, что пламя было видно во Владимире.
Когда снег растает, надо будет приехать и взять земли с этого места.
И вот, наконец, тот самый дом, предназначенный Колей для Творчества писателей, художников и музыкантов.
Мы стоим, и я рассматриваю его с удивлением.
Дом поразительный, он стоит того, чтобы ради него, к нему и только к нему ехать издалека, на него взглянуть, полюбоваться и не отрывать глаз. Некрашеное, серое дерево, все в дырочках кружевных узоров, немного похожих на схваченные морозом окна.  А сейчас мороз, и солнышко освещает окна, и они тоже в узорах. Дом поражает деревянным декором по всей длине фасада на шесть окон. Я долго стоял и разглядывал стену, словно картину. Потом, уже после Рождества, я зашел в музей деревянного зодчества, на другой стороне Каменки, куда были свезены избы, мельницы, и две церкви со всего Суздальского района. И, надо сказать, что Колин дом намного превосходил своим декором представленные здесь избы.
Первый этаж каменный, ушедший под землю по окна. Словно до подбородка. Второй этаж деревянный.  Шесть окон в ряд.  Ставни не сохранились, надо полагать, что они все-таки, были в этом купеческом доме.  Наличники на окнах не такие как мы привыкли видеть. Здесь всюду наличники в виде резных рам для оконных переплетов. Не широкие, не разлапистые.  Они не выходят на стену отдельными элементами. Это сама стена. Крыша подперта резными уголками, а на уголках держится широкий карниз, словно широкое, расшитое узорами.  полотенце Уголки все изрезаны резьбой, так что просветов даже больше, чем дерева. Удивительно, что эти уголки держатся и не упали до сих пор.  Сколько лет дому неизвестно. Только приблизительно можно сказать, что это середина 19-го века.  Под уголками еще один резной карниз.  Дом как бы подпоясан пояском.  Туда и взгляд сам собой направляется и там, среди резьбы, не сразу, но отчетливо видны инициалы хозяина дома – три буквы «А». Я сразу, как-то почувствовал, что дом меня принял, и что тут есть моя часть. Все-таки, я тоже на «А».  За углом – резное крыльцо с козырьком, допертым резными уголками.  Две ступеньки.
                Печь
Опишу поподробнее дом. Всё-таки, этот очерк мне заказан его хозяином.  И предназначен дом не для таких, как я, косноязычных бездарей, а для настоящих творцов и созидателей.
Итак, сначала маленькие сени, потом сени побольше, через них проходим на вторую половину дома, открываем дверь и входим опять в обширные, привольные сени. Три окна – там живет сосед, а другие три окна, там наша половина. Проходим через сени, открываем в темноте замок. Ключ долго не попадает в скважину, мы стоим в темноте.
- Не спеши, говорю я, ощутив запах старого человеческого жилья – уже и так хорошо.
Наконец, дверь подается, и мы входим в комнату. Здесь холодней, чем на улице, на подоконниках снег, на стеклах иней.  В окна не вставлены вторые рамы, они по-летнему облегчены. Находим рамы, вставляем, прибиваем их, у одной нет верхнего стекла, прибиваем фанерку.  Потом, наконец, печь.  Электричество есть, это уже полдела. Работают обогреватели.
 Дрова. Таких дров я никогда не видел. Дрова в мешках. Высыпаем их и оказывается, что эти дрова – огромные дубовые чурки.  Скорее похожие на скульптуры, чем на дрова.  Они почти кубической формы, как табуретки. Нет ни пилы, ни топора. Да и если бы были, как их расколешь? Дуб же.  Но в этом я кое-что смыслю. Это не романы писать.  Нахожу молоток, потом клинышек ржавого ножа, и начинаю вбивать его в щелочку. И, удача, чурка раскалывается. Еще раз и еще раз. Теперь все это может влезть в печь. А печь, оказывается, огромная. Больше полуметра чурка может влезть.  Теперь как бы ее растопить.
Холод, даже мороз, на воздухе легче переносить. Сухой воздух бодрит. А здесь в доме сырость, промозглость, от которой коченеешь. Набиваем печку до самого верха чурками и досками.  Ее чрево, кажется бездонным. И наконец зажигаем розжигу. 
Печка чуть-чуть начинает потрескивать, видим маленький огонечек через щели дверцы. На кухне, где мы притихше сидим, появляется сизый дымочек. Он приятен, вселяет надежду, и забивает кисловатые запахи кухни.
  - Наверное, не разгорится, - уныло говорю я.  – Плотно набили, и выстужено все. Отпотевать будет сначала, сушиться. Это долго.  Коля молчит. Он зимой тут не бывает, и печку редко топил.  И так мы сидим пригорюнившись, отдыхаем, за окном уже смеркается. И дорога, и быстрая работа, все прошло незаметно быстро, а теперь я чувствую усталость, и холод начинает пробираться под свитер. Иду одевать зимнее пальто. Справляюсь у градусника о тепле, он показывает плюс шесть. Ну, конечно, стоит возле калорифера, отодвигаю его в сторону, чтобы не завышал показания.
Возвращаюсь в кухню и слышу странный звук.  Прислушиваюсь еще внимательнее, замираю. Смотрю на Колю.
- Слышишь?
Я уже догадался что это. Но не верится.
-  Печка, что еще – отвечает он спокойно.
Да, печка. Но чтобы так гудела. Это не печка, а какой-то атомный реактор, может быть реактивный двигатель. Печка гудит все сильнее.  Она уже вся заполнена огнем, я вижу это через щели дверцы. 
Это же родная печь этого дома. Вот так клали печи 200 лет назад.  и я ощущаю себя уже совсем не чужим для тех рук, которые сложили печь, которые тесали и выпиливали кружевные завитушки.   они нас приняли, они и для нас строили. И город за окном уже не кажется какой-то сказкой. Так жили. Так красиво жили раньше и мы их дети и потомки. Это и для нас тут все. Этот печной гул так много говорит. Вот так же печь гудела и 200 лет назад.
Печь, в центре нашего внимания. Печь в центре дома. Печь – наше спасение теперь. Мы разогреем чай, поедим. А совсем к вечеру, когда останутся угли и мы закроем заслонку, изба уже будет совсем теплой. И Коля, словно откликаясь на мои мысли, садится за синтезатор и   звучат вариации на тему Баха, именно в той тональности, какую задала наша печь, причем фуги чередуются с хорами. Мощно, победно. Там это можно, легко переключая регистры. И вот, поет настоящий хор, огромный хор. Дом творчества начинает жить.
Суздаль – город созидателей. Город творцов. И мы приехали на свое место.  Здесь будет продолжение церквей и росписей. Здесь будет даль. И она никогда не уткнется в тупик.