Крылья Мастера Ангел Маргариты Глава 1 Зима 1915

Предисловие:
Там, где мы никогда не были, там, где мы ничего не знаем, там… где живёт тайна… лишь ваше воображение в силах сорвать покровы и увидеть то, чем мы обязаны Мастеру и Маргарите.


Глава 1
Зима 1915. Лунные человеки

Под утро Булгаков, пошатываясь и отчаянно зевая, вымелся по нужде, да так и застыл с перекошенным ртом, испытав одно из самых жутких метафизических приключений в своей жизни: навстречу ему, в свете луны, в её мраморной дымке, что бывает зимой на рассвете, по коридору, между детской и взрослой частями дома, безмолвно, как во сне, рывками двигался человек, похожий на лакея в жилетке, с потным чубчиком, как у Петра Лещенко, в канотье и с тростью, бешено крутя ею, как на променаде. Зубы его были оскалены, глаза блестели, словно у лунатика, ноги выделывали одесские кренделя в сутулом ритме чарльстона, а на руках сверкали перстни с фальшивыми бриллиантами. Не удостоив Булгакова взглядом, человек свернул к выходу, бесшумно юркнул сквозь крепко запертые двери и был таков, оставив после себя крепкий запах окалины.
У Булгакова от ужаса зашевелились волосы. Он стремглав влетел в спальню, нырнул под тёплый бок Таси, дрожа как осиновый лист в непогоду, и ожидая всего того, что можно было ожидать в подобном сверхъестественном эксцессе: Вия, нечисти и Панночки в гробу, да ещё помноженное на всё то, что произошло с философом Хомой Брутом, когда им попользовалась старуха, и словно холодные чужие руки схватили его за кадык.
– Ты чего?.. – пробурчала Тася, великодушно прощая его за то, что он разбудил её. – Спятил?..
– З-з-замёрз-з-з… – Булгаков, клацая зубами, как дворовая собака, свернулся охранным калачиком, уперевшись жёсткими коленками в бок жене и косясь через её плечо на дверь спальни, пока глаза сами собой не слиплись.
Но больше ничего фантасмагорического в тот день не произошло, а к вечеру Булгаков совсем успокоился, как может успокоиться тяжёлый ананкаст.
Однако.
– Это… ночной… сатанинский… дух! – зловеще выпалила Тася, когда он поведал ей о своём ночном кошмаре. – Здесь обретается! – Сверкнула она глазами, как льдинками на дне колодца.
Булгакову стало совсем плохо, натура потребовала стопки водки и солёного огурца.
– Да ты что! – опешил он, свято веря каждому её слову, забыв, однако, что живёт в этом доме гораздо дольше её. – Я раньше не замечал…
– …И всегда шлёт тебе воздушный привет, – добавила она снисходительно, щёлкнув его по носу-бульбе, мол, спросонья ещё и не то привидится, милый.
Её соболиные брови насмешливо взлетели до небес и сотворили безутешную ёлочку соболезнования для человека, который, вместо того, чтобы спать, как все нормальные люди, строчит по ночам романы.
– Иди ты к чё-ё-рту! – Булгаков подскочил, сообразив, что над ним тонко издеваются, и вспыхнул, как бутон пиона. – Саратовская Горгия! – обозвал её, мстительно, имея в виду пакостную, вонючую медузу Горгону, с которой сражаются только через зеркало из опасения повредиться умом.
Тася всегда понимала его с полуслова: Горгия так Горгия, но в случае чего, пеняй на себя, и в постели – тоже!
– Садись ужинать! – приказала она, блеснув холодным, как сталь, взглядом. – И хватит фантазировать! – имея в виду, что эти его вечные истории, которые он так любил живописать, рано или поздно приведут к воспалению мозгов, как у Гоголя, вот уже и черти стали видеться.
И Булгаков замкнулся. Он не любил, когда над ним изощрённо потешаются. Неделю после этого происшествия он терпел, не писал, на горшок не ходил, и Тася тактично прыскала в кулак, полагая, что всё дело в его безудержных фантазиях: она давно уже заметила чудачество мужа доводить свои фантасмагории до абсурдных воплощений, а потом смертельно мучиться дурными предчувствиями, возводя их в ранг длинных безутешных переживаний, в которых он увязал, как муха в варенье. Может, в этом и крылась его сила? – она не знала, но подозревала, что недалека от истины, только истина эта была неподъёмной, неземной, небывалой, а какой – она не понимала, не было у неё опыта по этой части, ни у кого на Земле не было, и это было ужасно, потому что посоветоваться было не с кем.
А через неделю, когда она уже и думать не думала, а они просто забежали в собор святой Софии, чтобы помянуть отца Булгакова – Афанасия Ивановича, как вдруг свечи на всех поминальных столах разом вспыхнули, словно в них прыснули керосина, тени вздулись до купола, затем рухнули с небесным воем, и сразу две иконы: Святителя Василия Великого и Богоматери Оранты неистово замироточили. Церковь в ужасе изошлась криком, пала на колени, а с батюшкой случился удар, и его унесли за Врата.
Булгаков живо выскочил, как ошпаренная собака, как пробка из шампанского, как взбеленившийся жеребёнок, с укором глядел на Тасю жалобными глазами, принимая всю тяжесть кошмара на себя:
– Я же говорил!..
Долго бежал ужаленным, вниз, по Малой Житомирской, шныряя в толпе как уж. Тася едва поспевала. А на Крещатике вдруг встал, как вкопанный, словно ему приклеили подошвы, спросил с перекошенным лицом, бледнее листа бумаги:
– И теперь скажешь, что их нет! – потребовал с чрезвычайной паникой в голосе.
– Кого?! – вскипела Тася, которой надоели странности мужа, а когда абсолютно случайно взглянула за его спину, в сторону Царской площади, то аж поперхнулась.
В воскресной толпе, как нарочно, выделялись двое: высокий и низкий; высокий, – в клетчатом буром пальто и зимней фуражке с опущенными отворотами, и низкий – в котелке, в шубе с бобровым воротником и резной тростью. Правый неподвижный глаз у него был стеклянным, как у совы в кондитерской «Лукиана», на Прорезной. Высокий имел длинное, откровенно глупое лицо с пухлыми губами недоросля, низкий – напротив, имел лицо взрослое, экзальтированное и озлобленное, говорил что-то резкое, размахивая и тростью, и руками в дорогих австрийских перчатках. Странная пара, подумала Тася, очень странная, не сочетаемая.
Не доходя до Институтской, они живо свернули к Думе и растворились в толпе.
– Ну?! – воскликнул Булгаков, глядя ей в лицо, на котором пытался найти ответ.
Глаза его побелели, как у судака, губы превратились в струны и готовы были лопнуть, как швартовые канаты у океанского судна.
– Да нет никого! – возмущенно соврала Тася, переводя взгляд на него с неподдельным раздражением, а сама подумала, что враньё тоже бывает во благо и судить не будут строго.
– Точно?! – не поверил Булгаков, испытующе заглядывая ей в лицо и взывая к её супружеской искренности, на которую он уповал с особой надеждой, желая, чтобы его прекраснейшая, великолепнейшая Тася была во всём и всегда на высоте, потому что беззаветно любил её, её великолепное смуглое тело жёлто-чёрной женщины и ясный, как у снежной королевы, взгляд.
Такого взгляда, как у Таси, он никогда ни у кого не видел и в минуту слабости апеллировал именно к нему.
– Точнее ни бывает! – топнула она ножкой и вспылила окончательно. – Я замерзла с твоими глупыми фокусами! – Хотя самое время было вопить от ужаса: волей-неволей она поддалась его чарам и тому, чего сама боялась – жуткой, мистической таинственности, проистекающей от мужа. Не из-за неё ли она его беззаветно любила?
Она с ужасом вспомнила, как намедни потеряла жемчужную серёжку, сидя перед трельяжем. Родительский подарок был ужасно дорог. Три дня безуспешно искала, а нашла, когда уже отчаялась и пролила море слёз, в тайном ящичке трельяжа, который сто лет не открывался. Как она туда попала, одному богу известно; но после этого стала глядеть на мужа совсем иными глазами, опасаясь непонятно чего, и всё тут!
Булгаков так, как умел только один он, пугливо, в три этапа, как будто не доверяя ни летам, ни жизненному опыту, покосился белым глазом сатанинского ворона, обозрел заплёванную дорогу, нищих, с выставленными на показ язвами, и захныкал с надеждой, что его поймут, его больную, отчаявшуюся в ожидании чуда, истрепленную жизнью душу:
– А я уже начал было верить во всякую чертовщину…
Не могут привидения средь бела дня шляться по улице, на то они и привидения, упокоил он сам себя и мысленно сотворил одну из охранительных молитв, но это уже было совсем ни к чему, потому что они всё равно не помогали.
– Ну и поделом! – среагировала Тася, хватая его, словно вещь, под мышку; и они шмыгнули в рюмочную, где Булгаков с огромным удовольствием выпил водки, а Тася живо съела три бутерброда с паюсной икрой.
Одно он понял, что с мыслями надо быть осторожным, ибо они имеют свойство материализоваться.
Вечером они помирились.
После этого его долго не тревожили, и он даже стал обрастать жирком душевного равновесия до того самого случая, когда, ни о чём не ведая, легкомысленно подался играть в бильярд, где был жестоко бит судьбой.

***
А в январе голубело высокое небо, шёл редкий снег, и лес над любимой Владимирской горкой дрожал в холодном сиянии, голый и чёрный.
Булгаков для легкости запоминания нараспев зубрил латынь, много пил крепкого чая, от долгого сиденья нещадно мерз и бодро шмыгал носом. Педиатрия – никчёмная профессия, если ты не хочешь посвятить себя ей всего без остатка.
Тася, его столбовая дворянка, как он её шутливо называл в минуты прозрения, заглядывала в щёлочку и ободрительно покачивала головой, не ожидая от мужа такого ревностного отношения к учёбе и надеясь, что он всё же подымет голову и удостоит её взглядом холодных, как льдинки, глаз, от которых счастливо замирало сердце.
Он, действительно, косился и грозил ей пальцем, скалясь, как добрый, верный пёс, иногда срывался с места, словно ветер, и тогда она, подобно лани, уносилась в гостиную, где вся семья располагалась вокруг большой изразцовой печки и играла то в русское лото, то в «гусёк», то в «волки и овцы». Булгаков сам был бы не против, да дело было поважнее: на носу была сессия и медкомиссия, и времени было в обрез, а здесь ещё ни к селу ни к городу – эта чепуховина с доморощенными привидениями, на которые приходилось тратить душевные силы, в общем, Булгаков изрядно нервничал и полагал, что всё это вкупе к добру не приведёт, что в среду он погорит, как швед под Полтавой; и можно было гадать только на кофейной гуще, и опыта у него по этой части вообще никакого не было, а спросить у Таси, гордости не хватало из боязни в очередной раз попасть впросак с язвительными шуточками насчёт сатанинского духа.
А в последнее утро святок неожиданно явился Богданов, по кличке Циркуль, – худой, разбитый, подобно артиллерийской телеге, с ужасными старческими залысинами, как у больного раком местечкового еврея Смелянского, который привозил им молочные продукты, демонстративно ни с кем не полез обниматься, а нарочно, чтобы напомнить о своём существовании, заорал с порога:
– Мишка! Идём к Голомбеку, «железку» сгоняем!
Пьяный, что ли? – крайне удивился Булгаков, заложил страницу по неврологии, тайно радуясь, что есть повод сбежать от бумажного занудства, и, как пуля, выскочил посмотреть на друга.
На Богданове красовались погоны защитного цвета «горох», такие же околыш и башлык, вообще, он был сам на себя не похожий, весь какой-то фронтоватый, от слова фронт, с фельдфебельскими усами и с кислым запахом казармы и алкоголя, чего за ним сроду не водилось. В общем, ещё тот типаж неизвестно для какого опуса, и Булгаков на всякий случай поставил жирную галочку в своём безмерно обширном гроссбухе – «запомнить и применить по назначению личности». Но какой?.. Такие типажи ему ещё не попадались, «сиречь есть верный друг, сбежавший с фронта»? Что это значит? Булгаков порылся в памяти, но ничего не обнаружил, ничего там не дёрнулось, не всплыло и не закружилось в щемящем танце ностальгии, кроме дежавю на тему прошедшего лета и белой саратовской сирени; и очень удивился. И вдруг у него родилась мысль, что у будущего романа, будет совсем другое звучание, может быть, «до»? Печальное, как басовая струна, и конечно, с тоской по уходящему, с надрывной любовью и горькими страстями прошлого. Последнее лето! Я же не знаю! – едва не воскликнул он от волнения, вспомнив, как они с Тасей провели его в Саратове, где рвали белую сирень над Волгой и целовались. И тело… её любовное тело было прекрасным. Сладостное предчувствие на мгновение сжало ему сердце, большего он не понял, большее взмахнуло крыльями и, как раненая отчаянием птица, тяжело, но упрямо, унеслось в сторону зелёной маковки Андреевской церкви, что виднелась в окне коридора, и страшно дурным призраком растворилась в молочном сиянии зимы. В среду пропаду, понял он так, словно ступил в пропасть, и сердце глухо ухнуло, как чёрт на Дыбице.
– Но каков! Каков! – нарочно громко сказал он, глядя на Богданова, который, как рыжий клоун, скалил рот в гуттаперчевой ухмылке.
Пороха понюхал, и сделался ананакастом, подумал Булгаков, а ведь, помнится, был патриотом и добровольцем. Как же тогда толстовские разговоры о войне и мире? Но вида не подал, что порицает; столько воды утекло, жизнь не то чтобы изменилась, а добавила горечи от потери отца, от мещанского пресного существования, от войны, которая разрушила привычный уклад жизни, одна огромная радость – женился и не на ком-нибудь, а на прекрасной, великолепной, грациозной Тасе, с соболиными бровями, по большой, просто безмерной любви, и быть счастливым, как можно быть счастливым в первые годы семейной жизни, пока прагматизм жизни не возьмёт верх и не раскошмарит душу под готовые рецепты всеобщего безумия.
– Да тише ты! – оборвал он, ловко влезая в узкий сюртучок и корча морды: и ртом, и глазами, и даже носом-бульбой – показывая в сторону гостиной, с намёком, что после отказа в сватовстве кричать чрезвычайно неприлично, как в доме с покойником.
Он давно уже понял, что в семье нет прежнего юного обожания, что все вот-вот, как птенцы, разлетятся из гнезда и что весёлые, смешливые деньки, как самое-самое последнее и самое прекрасное лето четырнадцатого года, к сожалению, уже безвозвратно канули в лету.
Чувственность – было его бичом. Никто так не умел тонко чувствовать, как он, а он чувствовал, заводился от ерунды, когда его не понимали, и думал по наивности, что всё вокруг так живут: все всё слёту брали в толк, все всё смекали, но об очевидном не говорили, лицемерно держа марку, когда он окажется в круглых-прекруглых дураках с медалью вечного юнца, и его подымут на смех, и заставят каяться, поставят в стойло здравости, и правильно, между прочим, сделают.
В гостиной, в которой за минуту до этого слышался смех и весёлые разговоры, наступило тягостное молчание, все навострили уши, ожидая, что будет дальше. Глупые, глупые, с нежностью думал он, зачем вы притворяетесь, что ничего не понимаете? Зачем вы все такие?
Варя, действительно, услышала, вышла в кацавейке, вся, как мать, на дрожжах, поджала тонкие, сухие губы, (даже вопреки осуждающему взгляду Таси, держащей боевой нейтралитет), говоря тем самым, что дальше прихожей – табу, ходить негоже и, вообще, дружеские отношения, после того, что вы, сударь, выкинули фокус со сватовством и всё разрушили, однозначно закончились на жалкой ноте «ля», кажется, из бездарного водевиля «Женитьба городового», где главный герой тоже бездарно рвал гитаре струны, но ничегошеньки не воспроизвёл, кроме тоскливого завывания и презрения, так и кончил с казённым револьвером у виска, естественно, не спустив курок из-за трусости.
Богданов встретился с ней взглядом, и, кажется, даже, пробормотал на нисходящей ноте, бледнея ещё больше:
– Здраст-е-е, Варвара Афанасьевна…
А большего ничего из себя выдавить не смог, обречённо уставившись в пол, где вовсе не было место любви, а лежал пыльный половичок в складках, как символ их безнадёжных отношений.
Булгаков сообразил, что Богданов хорохорится, как лисий хвост, из последних сил, того и гляди, слезу пустит, и поэтому заторопился ещё пуще, обуваясь.
Об этом лисьем хвосте они говорили с презрением промеж собой: «Кто попал в чин лисой, станет волком!», в том, толстовском, пацифистском смысле, что война противна человеческому смыслу, и ни один порядочный человек убивать себе подобными не станет, только потомственные воры и душегубы. Однако глядя на Богданов, сообразил, что поговорка реально имеет место быть, потому что Богданов выглядел удручённым и потерянным, словно лишился руки, стало быть, на войне и впрямь несладко, хуже разве что в тылу.
– Идём! Идём! – заторопился Булгаков под твёрдым взглядом сестры Вари и любящим – Таси, маскируя в снисходительности своей тревогу, схватил шинель, кашне, и они выскочили, как нашкодившие школяры, радуясь, что прихожая с её тягостным молчанием и смятым половиком осталась позади.
– Я ведь, брат, от вольной жизни отвык-то… – упавшим голосом пожаловался Богданов, чтобы хоть как-то объяснить свою неловкость. – На фронте, знаешь, совсем не так… – и посмотрел на донельзя знакомый Андреевский спуск, словно он открылся ему абсолютно с другого жизненного ракурса: окопного, что ли?
Булгаков тоже посмотрел и увидел его по-зимнему голым и неухоженным, со следами мёрзлого навоза и пучками сена, зацепившегося за ноздреватый снег.
– А как? – удивился он, тяготясь мыслью, что его рано или поздно тоже забреют, и надо быть готовым ко всему тому, что пережил Богданов, успеть что-то сделать и не сдохнуть раньше времени от обилия впечатлений или немецкой пули.
Но он уже подстелил соломки, и ждать осталось недолго, до проклятой среды. Профессия врача, хоть и крайне консервативная, но, оказывается, может пригодиться совершенно с неожиданной стороны; однако он ещё не подозревал, что в жизни она будет фундаментально мешать и скажется во всех его литературных начинаниях большущим метафизическим минусом, который надо было гасить, гасить и ещё раз гасить соляной кислотой, магнием и наркотиком, однако брошенный в человеческое сознание, этот минус рос и рос, как гриб на дрожжах, и не давал выйти за границы вседозволенного повседневного мышления, и Булгаков начинал страдать чуть ли не раздвоенностью личности, потому что его тянули совсем в другую сторону, и то, что он боялся принять за талант, окажется вдруг всего лишь юношеской харизмой, годной разве что для пылких чувств первые четверть века жизни, а потом – как судьба вынесет. Судьба никак не выносила, судьба была жёсткой, как подмётка у старика Африканыча из дворницкой, когда он мрачно топал под окнами мести навоз на улице. Значит, можно было тупо страдать и дальше.
– Господи! Говорили же люди с доброй душой, «не думай!», – Напомнил о себе Богданов. – На войне, брат, не думают, иначе будет хуже. Вот я, брат, и не думаю, – пожаловался он ещё пуще; и пора было выдавить эту самую слезу и умиляться их непутёвой жизни, в которую ворвалась война и перевернула всё вверх тормашками, и готова была посмеяться над ними больше прежнего, хотя куда уж, смести всех в одну урну и развеять над Днепром.
– Ё-моё! – среагировал Булгаков в пренебрежительном смысле: «Всего лишь?», отчасти выдавая своё романтическое видение войны, от которого никак не мог отделаться, как от банного листа. Из-за присказки «ё-моё» в школе у него была соответствующая кличка, на которую он охотно откликался. Богданов же – за Циркуля без предупреждения мог дать в морду. Даже Булгаков, который всех своих школьных приятелей с наглецой называл не иначе как по кличкам, к Богданову в этом плане относился с величайшей осторожностью, зная, что Богданов весьма силён и жёсток.
И они, как прежде, как в бытности гимназистами, понеслись вприпрыжку сломя голову, вниз, под сенью Андреевской церкви, по знакомой брусчатке, к реке, со стороны которой дул колкий, морозистый ветер.
– Я, брат, такого навидался, – поменял ногу Богданов, дабы быть в ногу с Булгаковым, словно тем самым признавая его превосходство по части виденья невидимой части мира.
Так небезосновательно показалось Булгакову, и он едва не возгордился своими кривыми способностями, вспомнив, однако, вовремя о грядущей проклятой среде.
– Чего же? – насмешливо уточнил он, не давая другу перейти в выборочно-сенитментальное состояние души.
Булгаков после того, как решил откосить от армии, не хотел слышать никакого вранья, кроме как о пирамиде, тупом кие и двух шарах, да и то в виде исключения. Все откровения ему казались лживыми, словно весь день был лживый и даже тени церкви под горкой источала ложь, и ему казалось, что он не переживёт следующей недели, и больше ничего не имело смысла, даже отчасти столбовая дворянка Тася, которую он дюже любил и носил на руках. Таким он был в душе жёстким, как старая подмётка Африканыча.
– Войска не готовы, авиации – никакой! – всё же не удержался Богданов, хотя прекрасно понял холодную нервность Булгакова. – Воевать невозможно!
Богданов закончил высшее политехническое училище, получив звание «техник-авиатор», и наскоро был забрит во славу царя и отечества.
– Я там не нужен! – крикнул он голубому, счастливому небу, словно там, в этом небе, скрывался ответ на все случаи жизни, где он профессионально и обретался вечным утопистом-фантазёром.
Богданов был из рабочей семьи, отец у него всю жизнь слесарил на железной дороге и погиб там же от несчастного случая, мать – служила на телеграфе. Летом в Буче Богданов общался исключительно только с Булгаковыми, их дачи были рядом, можно сказать, даже стал членом их семьи, а Варя точно отказала ему из-за классовых предрассудков, догадывался Булгаков, ещё он догадывался о происках матери, которая не понимала, что все эти классы вот-вот рухнут и смысла в них давно никакого нет. Дело было в то, что Булгаковы сами не понимали, кто они такие: то ли бедные поповичи, то ли типовые городские обыватели. Сам Булгаков склонялся ко второму и ещё насмешливо добавлял: «крайне разорившиеся». Однако в семье эту тему с мужчинами вообще не обсуждали, отдав её на откуп целиком и полностью женской половине, поэтому Булгаков мог только гадать, почему месяц назад Варя, как кошка, фыркнула на Богданова, когда он посватался. Сам же Богданов ни за что правды не скажет. Гордый больно. Да и пороха, видать, точно понюхал с избытком, на войне не до классов, на войне убивают, вот он и не понял Варвару, а Варвара – его. Булгаков насмешливо косился на него, плоский, как картон, профиль и острые, словно циркуль, колени. Жизнь дала трещину! Люди не воспринимали друг друга в качестве жениха и невесты!
– Идём, идём, – бесцеремонно потянул его за рукав Богданов, – я тебе кое-чего сказать хочу!
Булгаков понял, что на сегодня новогодние сюрпризы только начинаются, никуда от них не денешься, и обречённо поплёлся следом, то бишь в бильярдную поляка Голомбека, однако на Александровской площади Богданов резко, как омнибус «Бенц» на крутом зигзаге, изменил маршрут с неповторимо жёстким лицом, взял левее, в трактир «СамоварЪ»; и Булгаков, взглянув на Богданова, на его заострившийся нос, на его падающую походку циркуля, спорить не стал, нет смысла спорить, если друг в беде.
К удивлению Булгакова, Богданов вдруг закатил пир: взял водки, колбасы, холодца, хлеба и о пиве не забыл. Ого… – ужаснулся Булгаков, дела-то дрянь, и не ошибся.
Большую рюмку водки Богданов влил в пиво, с незнакомой для Булгакова жадностью отпил, и поведал, наклонившись, словно худой бычок на бойне:
– Я застрелиться хочу!
– Ё-моё! – страдальчески удивился Булгаков и даже, кажется, фыркнул, как ломовая лошадь, отметив этот факт для своего будущего романа, который собирался написать в самое ближайшее время, но пока даже названия ещё не придумал, а то, что придумывал, только раздражало, как несварение желудка, как осиное гнездо в ухе или фурункул в носу.
– Да, брат, ты даже не представляешь, каково это! – возразил Богданов.
– Что именно?! – вдруг обозлился Булгаков, потому что таким не шутят, с таким даже к батюшке на исповедь не ходят, тем более – к лекарю, лекарь, если что, может что-нибудь отрезать или пришить, на выбор, но не более, зачем же мучить-то беднягу лекаря несварением души?
– Всё равно меня убьют! Так лучше я это сделаю сам! – выпалил Богданов, глядя в светлые, как заводь Черторыя, глаза Булгакова.
На них испуганно оглянулись, должно быть, услышав окончание фразы.
– Боря… – рассудительно сказал Булгаков, приходя в себя и тоже следуя примеру, влил в пиво водку, хотя прежде никогда этого не делал. – Ты идиот?!
Как ни странно, пиво с водкой ему понравилось: был в этом какой-то фронтовой шик, только желудок запротестовал с непривычки и свернулся в страдальческий комок.
– Идиот?! – изумился обычно рассудительный Богданов и немигающее посмотрел на друга, на его пухлые, ещё юношеские губы, на тонкий нос с горбинкой и с отвратительной, хоть и небольшой, но всё же бульбой на конце, которая придавала другу комичный вид рождественского гусака на вертеле. – Ты ничего не понимаешь!
И Булгаков, вопреки горячему желанию не выслушивать никаких глупостей, узнал часть подробностей. Оказалось, что Борю бросили в атаку против наступающих немцев под каким-то словацким городком то ли Битола, то ли Бицола, бросили, и он испугался: одно дело быть пластуном и жить этим, готовиться к этому изо дня в день, а другое – крутит винты самолётам; большая разница, а тут тебе – винтовку в зубы, и беги убивать ни в чём неповинных бошей.
И что самое страшное, они этот фронт прорвали и даже смешали карты в своих же штабах, поэтому их никто не поддержал, и они пали смертью храбрых и до сих пор лежат там, за много верст отсюда в чужой, холодной земле, «лицами врастая в неё». Богданов так и сказал: «Лицами!»
– Всех согнали, даже поваров и интендантов, и бросили! – с обидой в голосе крикнул Богданов и отвернулся, словно пряча слезу от ветра.
«Зачем я учился сопромату?» – должно быть, с горечью думал Богданов, и имел соответствующий взгляд на этот вопрос, который заключался в пренебрежении ко всему военному министерству и лично к господину военному министру, который бездарно прошляпил немцев и Россию.
Булгаков хотел брякнуть своё извечно глупое: «Ё-моё!», которым обычно докучал нерадивого собеседника, однако передумал из-за немигающего взгляда Богданов, который, как у шизофреника, не сулил ничего хорошего, кроме испепеляющего гнева.
А вдруг у него пистолет в кармане? – с насмешкой подумал Булгаков.
– Вот! – крайне нервно встрепенулся Богданов. – Вот! – откинул башлык, отрывая медные пуговицы, и содрал-таки с плеча.
Булгаков увидел бинты и крайне удивился: в его представлении всё было не по правилам, которым его учили в университете: и бинты надо было наложить крест-накрест и руку зафиксировать, чтобы сустав не двигался, а связки – сшить, иначе неправильно срастутся, и срастутся ли вообще?
– Ты хоть в госпитале был?! – Невольно вырвалось у него, и он тотчас ощутил знакомый запах карболовой кислоты, который щепетильный Булгаков, оказывается, маскировал дешёвым алкоголем и солдатским одеколоном «прима».
Чтобы Варя не заметил, сообразил Булгаков, и ему сделалось совестно: Богданов, Боря – старый друг, верный друг, делится сокровенным, а ты, скотина, собрался откосить от армии! А ещё лыбишься, урод!
– А я откуда?! – гневно среагировал Богданов с таким чистосердечием, что Булгаков едва не проглотил вилку.
И на них снова оглянулись, и он наконец к своему ужасу узнал их: солидные мужчины в двубортных пальто и белых бурках. Один из них, господин во фраке, с чисто русским лицом, (второй, в буром, клетчатом пальто сидел спиной), в галстуке, с моноклем в глазу, с влажным чубчиком денди и с фальшивым перстнем на толстых пальцах, сделал пренебрежительное выражение, когда хотят показать, что вояка сам не в себе. Булгаков похолодел и одновременно возмутился, самое время было разобраться, кто ты такой, гоца; денди вдруг неожиданно сконфузился, мол, я не я и хата не моя, в смысле: это не я шляюсь у вас ночами по квартире, а кто-то другой, крайне похожий на меня, и потупился, как школьник на экзамене перед профессором. Богданов, естественно, ничего не замечая, продолжал нести околесицу о войне, о драных немцах, о каком-то злополучном генерале, и слава богу, иначе бы, как пить, в драку полез. В школе они на пару, чуть что, спуску не дали, наматывали ремни на руку и бросались в баталию. Но сейчас драться было не с руки, вдруг я ошибся, засомневался Булгаков, всё-таки мы взрослые люди, спьяну рассудил он, я ещё и студент, учусь, кому скажешь, засмеют, – на педиатра, чёрти что, вовсе немужская профессия! Ему стало ещё пуще стыдно, он покраснел от собственных мыслей, и едва не признался Богданову, что решил стать в полном смысле этого слова дезертиром. Единственно, что его удержало – вера, что это не просто так, а во имя его будущих нетленных творения, что судьба, как тот перст, пронесёт, не выдаст! А так убьют, и всё! И не состаришься! Прости меня, Богданов!
– Ну, прости! – вырвалось у него. – Ну, прости меня, старого идиота!
– А-а-а! – обрадовался Богданов, – признался-таки!
Лакей с моноклем в глазу, между тем, показался Булгакову страшно, даже нешуточно знакомым, и дело было даже не в ночном столкновении возле туалета, не во встрече на Крещатике. Где я его видел? Где?! Нешто… – он покопался в памяти, кусая от досады губы, – в прозекторской, в халате и маске; но так и не был уверен за водкой и зубодробительными разговорами Богданова, а если бы и был уверен, вряд ли что-то изменилось, не настало ещё время вспоминать, нечего было вспоминать: куцее детство, куцее некуда, куцее отрочество, и женитьба, вот и весь багаж, вся литературная жизнь, и сбудется ли за полным отсутствием опыта, когда в голове один сумбур и ничего путного? А сейчас – война, и не до нежностей, и что там в будущем, одному чёрту известно. Может, я до среды не доживу? – думал он с ожесточением к своей нерадивости. С тех пор у него появилась стойкая привычка вытеснения: чуть что, вспоминать то, что было особенно неприятно – сознательное желание отвильнуть от армии, а все остальные горечи представали мелкими и ничтожными, не заслуживающими внимания, на первое же место всегда и неизменно выплывал огромный, как каравай, стыд. Вот он-то и вытеснял все остальные чувства и спасал от петли и пистолета.
В среду ему предстояло пройти медицинскую комиссию, которую он боялся пуще огня, и мороз пробегал по спине, и колени подкашивались в самые неподходящие моменты, и только водка спасала до поры до времени от позора и душевных излияний перед Богдановым. 
– Вот именно! – смилостивился Богданов, алчно отправляя в рот кусок трясущегося холодца; и Булгакова отпустило.
От водки и пива страшно захотелось есть. Булгаков с удовольствием набил рот хлебом и колбасой.
С другой стороны, он страшно боялся стать просто созерцателем жизни, как мать, как отец, как братья и сёстры. Это будущее ничегонеделание сводило его с ума.
Богданов успокоился, даже порозовел и застегнулся.
– Только я тебя прошу, никому ни слова! – потребовал он, и его чёрные, как вишни, глаза тоскливо вспыхнули жутким шизофреническим светом.
Булгаков уточнил на всякий случай, тонко по привычке юродствуя:
– Почему? Ё-моё! – посмотрел, как блаженный на Печерской паперти, с намерением вырвать своё, и всё тут!
– Не хочу, чтобы жалели… – Богданов вздохнул, как весь гужевой скот вместе взятый на Владимиро-Лыбедском торжке, когда весной и осенью туда съезжались окрестные селяне.
Щетина на его тоскливых щеках висела клочками, кожа была в красных пятнах, на носу сверкала капля пота. И вообще, Богданов сильно подурнел с этой войной. На пользу она ему не пошла.
– А-а-а… это из-за Вари? – понял Булгаков, и нос его с бульбой выражал презрение к влюбленности Богданова.
Стреляться – была дюже модная тема. Чуть что: «Я застрелюсь!» – кричали с подмостков в любом мало-мальски приличном театре. И быть может, если бы Булгаков не стращал, Тася так бы и не сподобилась выйти за него замуж. А он стращал ещё как, по три раза в каждом письме, и ещё при личных встречах на Волге, абсолютно не стеснялся своих пустых зароков. Поэтому обещание Богданова он не воспринял всерьёз. Дань моде, что поделаешь. Но на всякий случай встал в позу взволнованного друга и прижал руки к сердцу.
– При чём здесь Варя?! – в негодовании буркнул Богданов и с непривычной для Булгакова жадностью плеснул себе ещё водки.
– Ладно, никому ничего! – дал слово Булгаков. – Но и ты дай! – потребовал он и наставил палец, как ствол нагана.
– Что именно? – поинтересовался Богданов так, словно едва обрёл дар речи от наглости Булгакова.
– Что передумал стреляться!
– Ладно-ладно… – пообещал Богданов, но как-то несерьезно, по-гимназически, и Булгаков заподозрил, что его просто водят за нос, однако в пузырь не полез; будет ещё время, подумал он, будет.
Зато Богданов возликовал, потому что знал, что Мишка Булгаков никогда, ни за что не проболтается, никому, вообще, даже обожаемой Тасе в момент соития, поэтому они и дружили, и сидели за одного партой семь лет, можно сказать, всё сознательное детство вместе провели, а это обязывало сильнее смерти.
И он принялся горячо рассказывать.
Оказалось, в том, единственном бою, Богданов заколол троих штыком: немецкого генерала, вылезающего из опрокинутой машины, пулеметчика, у которого заклинил затвор, и какого-то рядового, выскочившего на Богданов из-за угла. Последний-то его и ранил.
– Понимаешь, у меня времени разбираться не было. Я всё время бежал. Если бы не бежал, убили бы враз. А за генерала я не в ответе, он в меня из браунинга пальнул. Пуля вот здесь пролетела. – Богданов горестно показал над головой. – Я его и ткнул. Так меня же потом под трибунал подвели: мол, надо было вначале в полон взять и в штаб отвести. Пожалуйте, гер-фон-министр! Оказалось-то, немецкая штучка, какой-то высокоприближённый, чуть ли не имперских кровей, а я ему русским штыком неблагородно кровь пустил.
Булгаков впервые ощутил, что из Богданова полезла классовая ненависть, и подумал злорадно, что недаром ему Варя отказала, и правильно, между прочим, сделала!
– «Надо было на погоны смотреть!» – Поставили мне в вину. А донёс кто-то из своих!
Горести его не было конца, её срочно надо было выплеснуть на друга и залить водкой.
– Сволочь! – двусмысленно резюмировал Булгаков.
– Ещё какой! – ничего не замечая, согласился Богданов. – Генерал важнее, а на обычного техника им наплевать! Поэтому я возвращаться не хочу!
– Станешь дезертиром? – снова насмешливо спросил Булгаков, помня о соломке, которую загодя подстелил; только сработает ли? Надо ещё о нервических болезнях почитать и назубок выучить симптомы, чтобы как от стенки горох.
Он вдруг передумал, и решил симулировать подагру, потому что на подагре поймать очень сложно, главное, заявить, что у тебя ни к селу, ни к городу поднимается температура, а весной – пухнут суставы. Однако Богданову об этом ничего не сказал, провидчески полагая, что такие вещи даже на суд друга выносить негоже. Они, как вериги, всегда с тобой, и тащить их придётся до могилы, провидчески думал он, но деваться было некуда: или жизнь, или война.
– Не стану! – заверил Богданов так, словно у него был тайный план.
Но этот момент Булгаков почему-то пропустил, должно быть, оттого, что лакей с моноклем в глазу и влажным чубчиком денди, сардонически плюнул на пол, громко, как бы назидательно, высморкался в большой, просто огромный, клетчатый платок и долго, с раздражением, напяливал медвежью шапку, а затем небрежно вышел, отшвырнув ногой лавку, как спичку, виляя, словно институтка, задом.
– Мишка, ты меня слышишь? – нервно спросил Богданов.
– Слышу… слышу… – отозвался Булгаков, мысленно почему-то спускаясь вместе с лакеем с высокого трактирного крыльца; при этом лакей почему-то ворчал: «Понавыбирают… а кого?..» А потом словно очнулся: – Наливай, наливай, а я картошки и холодца ещё закажу. Кого «понавыбирают?» – удивился он, возвращаясь в то, своё лихорадочное состояние крайнего метафизического возбуждения, от которого он думал, что избавился навсегда. Кого?.. И почему-то абсолютно не связывал их с Борькиным разговором.
Неловко выпростал перчатку из кармана и выронил смятую трёшку, когда же нагнулся, на как-то мгновение, потеряв её из вида, там уже лежал червонец. Булгаков поискал, трёшки нигде не было. Булгаков удивился, что за ерунда! Червонец забрал, и тотчас забыл о маленьком чуде.

***
Булгаков вернулся домой пьяненький, но веселый, открыл было рот, чтобы выложить страшную тайну, мучившую его, как чесотка, однако так и замер, словно его ткнули в зад вязальной спицей.
Собственно, тайн было две: лакей с моноклем в глазу, которого он опознал, как человека из коридора, и Борька со своей идеей фикс стреляться. Как ни странно, о лакее с его громкой фразой: «Понавыбирают, а кого?..», сказать было абсолютно нечего, кроме огромной, безмерно глупой таинственности, лишенной всякого смысла, а предавать друга с его планом застрелиться, вообще, было негоже. Поэтому Булгаков моментально прикусил язык, и имел вид престранный, как нашкодивший щенок.
– Что ты хотел мне сказать?! – налетела Тася, гневно пылая глазами. – Что?! – Вся праведная в своей женской чувственности, которую он так любил в ней, и пока не исследовал до конца.
Однако он уже пришёл в себя, и трепаться, было опасно.
– Ничего! – специально отмахнулся, как от мухи, и притворился ещё более пьяным.
В таком состоянии его мучила музыка текстов, её надо было срочно выкладывать на бумагу, иначе из-за объёма она грозила разлиться в пространстве и исчезнуть в небытие.
– Да ты нажрался! – отшатнулась Тася вульгарно, по-волжски, и приказала с саратовским говорком: – Иди спать, гуляка!
Фу, думал он, фу, как грубо, ворчал он чисто интуитивно, так романы не пишут, и разоблачаясь на ходу, поплёлся, цепляясь нога за ногу, в спальню, бубня себе под нос в том смысле, что приходят всякие друзья со своими мировыми проблемами, а ты расхлёбывай; ещё лакей с глупыми разговорами, но придраться было не к чему, разве что к моноклю в глазу, но в том-то и дело, что глаз был непонятно каким, то ли, действительно стеклянным, то ли, вообще, не от мира сего, не угадаешь, как с трёшкой и червонцем.
А утром вспомнил две оплошности: во-первых, ни к селу ни к городу – лакея с моноклем в глазу, он, оказывается, ему снился всю ночь, что-то толдонил на все лады насчёт того, что он им страшно нужен, прямо – по зарез и до смерти, а зачем – Булгаков не помнил, заспал, но это не главное, а главное, что он, Мишка Булгаков, научился считывать мысли, обращать трёшки в червонцы и пить пиво с водкой, а во-вторых, – Богданов, который всё ещё хотел застрелиться, хотя давал честно-пречестно слово, а он, сиречь Булгаков, отбирал у него пресловутый браунинг гер-фон-генерал-министра и палил из него в потолок так, что известка сыпалась.
Странный осадок от лакея с моноклем в глазу не давал ему покоя до самой среды, а потом – в очередной раз забылся, мало ли совпадений в жизни, и Булгаков даже не сопоставил его с последующими событиями, а зря; не умел он ещё сопоставлять, не научили его ещё, хоть вот-вот должны были взяться за его воспитание, да руки коротки, кишка тонка, и всё такое прочее, чего в учебниках по физиологии человека не пишут и даже не имеют понятия.
Он вдруг чётко и ясно вспомнил сон: ему сказали эти двое из трактира, что если он де не подчинится, то Богданов застрелится, и что де – кажется, что времени много, а на самом деле – край, в обрез, полный цейтнот в жизни! Идите вы к чёрту, господа черти! – самонадеянно вспылил он, совершенно не думая о друге, а больше – о романтической вольнице Гоголя, который всё так безупречно вывернул, аж, душу захватывало!
– Что?.. Что ещё?! – застала его Тася тупо глядящего на лампу.
– Я их снова видел… – прошептал он, ища у неё поддержки.
– Где?.. Когда?.. – спросила она, как человек со здоровой и крепкой психикой.
И Булгаков всё ей рассказал и даже о шантаже с Богдановым, оставив за рамками то, что Богданов сам желал застрелиться.
– Этого не может быть! – сказала его великолепная Тася. – Так не бывает!
Она вопросительно посмотрела на него. И Булгаков едва не взвыл от ужаса: а вдруг судьба такая! Тогда всё полетит в тартарары! И писателем не станешь! – холодея, подумал он.
Относительно Богданова всё прорвалось: и в то утро Булгаков даже не выпив чая побежал к нему, страшно боясь увидеть с прострелянной грудью. Но как ни странно, Богданов вышел, пошатываясь, на стук, изрядно пьяненький, радостный и счастливый. К удивлению Булгакова, из-за его спины в дверь проскользнула смазливая девица, застёгивая на ходу шубку. Он проводил её долгим, плотоядным взглядом.
– Иди опохмелись! – велел Богданов.
– Ах, вот как?! – многозначительно удивился Булгаков, имея в виду, что если женщина отказала, то её всё равно надо добиваться, чего бы это тебе ни стоило, а ты проституток водишь; вошёл, не разуваясь, в спальню, тонко пропахшую будуаром, с удовольствием выпил вонючего самогона на яблоках и грушах, однако не крякнул, по-волжски, как обычно, а укорил, прослезившись от крепкого напитка:
– Ё-моё! Меня едва кондрашка не хватила!
Богданов насмешливо догадался, играя бровями:
– Я без тебя стреляться не буду! – И снова насмешливо: – Я тебе записку пришлю, если что! – И бодро сменил тему: – Завалимся в кабак?!
Видно было, что у него хорошее настроение после этой девицы, и Булгаков стало обидно за Варю.
– Пошёл ты знаешь, куда! – высказался Булгаков и подался домой отсыпаться.
Что-то ему во всей этой истории не давало покоя: не стреляются, даже будучи под трибуналом! Это факт! Можно просто сбежать, хоть в Москву, хоть на Камчатку, хоть в Финляндию, Россия большая. Он начал очень смутно догадываться, что существует ещё одна проблема, о которой хитрый Богданов даже не упомянул. Но мысль так и не сформировалась. А всё потому что лакей с моноклем в глазу всю ночь толдонил на все лады: «Мы поможем де тебе, а ты поможешь де нам! Иначе оно само не рассосется!» Что «само никогда не рассосётся»? – Булгаков так и не понял. Головоломка сплошная! Как мне всё это надоело, с тоской страдал он, брошу Киев, уеду на дачу в Бучу писать роман; впрочем, как и какой – он не имел ни малейшего понятия; просто нечто огромное, страшно романтичное стояло перед ним, и он не знал, с какого бока подступиться, а вся эта постылая жизнь с пьяницами друзьями, закостеневшими в пошлости и мещанстве родственниками ему давным-давно осточертела. И Тася там же, страдал он. Что делать?! Что делать?! Вот забреют, как Богданова, будешь знать; взял себя в руки, и сел зубрить латынь.

***
Через два дня, намучившись ожиданием, как приговорённый к повешенью, со свербящей болью в желудке и с подкашивающимися ногами, предстал перед судом, словно подвешенный между небом и землёй, не веря ни во что: ни чёрта, ни в бога.
– У вас, коллега, – по-свойски заговорил терапевт, пожилой, круглолицый, с седеющим венчиком вокруг головы, – никакая ни подагра, слишком вы ещё молоды, друг мой… и ни никакой ни полиневрит, который вы себе приписываете… а у вас повышенное давление или вследствие болезней почек, или возбуждённого состояния нервной системы. Вы вчера пили-с?
Булгаков похолодел, глядя на добрейшее лицо терапевта, и ожидая, что тот сейчас громогласно огласит приговор и разоблачит его по всем статьям на всю больницу, и тогда всё полетит в тартарары и придут жандармы с кандалами. Однако терапевт благодушно смотрел на него и помалкивал, не выдавая своих намерений.
– Нет… – выдавил Булгаков, твёрдо собираясь врать до конца, а там будь что будет.
Пил он позавчера, а вчера для укрепления духа и плоти – опохмелялся, чего с ним сроду не было. Нервы были на пределе и звенели, как ледышки в прихожей. Даже Тася, казалось, вызывала раздражение, не говоря обо всех остальных, и дом молчал, как панихиде, и катастрофа была неизбежна, как конец света.
– Дурная наследственность? – довольный тем, что попал в точку, крякнул терапевт и, как хряк, пошевелил кончиком носа.
Булгаков выпялился на него. Терапевт снова пошевелил носом, как совершенно отдельным органом, или как свинья, учующая свой початок. Булгаков суеверно закрыл глаза, почему-то находя аналог с лакеем и его стеклянным глазом, мир показался ему ещё с одной стороны, но он не знал, какой именно, и для чего она, болезная.
– Это отец… – пробормотал он так, словно подписывая себе смертный приговор.
– Дайте я догадаюсь с трёх раз: хронически-потомственный алкоголик?
Терапевт даже провидчески наставил толстый, мясистый палец.
Можно было сказать: «Да!» И делу конец! Но Булгаков искренне возмутился:
– Да вы что?! – Не тому, что терапевт ошибся, а тому, что так прекрасно начал, как в заправском романе, от которого дрожит душа, а закончил отвратительно. – Нет, конечно. Он вообще не пил. Он умер в пятьдесят лет от почек.
– Афанасий умер от почек? – сконфузился терапевт и пошёл красными пятнами. – Что же вы сразу не сказали?!
– А кому это надо… – горестно кивнул Булгаков, давая понять, что пытается забыть тяжёлое прошлое.
– Ну вот видите… – скрыто похвалил его терапевт, узрев в Булгакове зачатки скромности, – так и запишем: «Начальная фаза наследственной гипертонической болезни с тенденцией перехода в стадию обострения». Добавим, «гипертонический нефросклероз», но пока под вопросом. Это крайне важно, коллега, – и поднял старческие глаза, тронутые склерой. – И часто так бывает? – опять шевельнул носом как хряк.
– Регулярно, – обнаглел Булгаков, совершено не обращая внимание на то, что терапевт назвал его коллегой.
– Великолепно! Замечательно! – аж подпрыгнул терапевт, бисерным почерком заполняя карточку. – Зачем вам эта война? Правда? Там, знаете ли, и без вас желающих хватает, – намекая, должно быть, на то, что пусть воюют более многочисленные классы.
Булгаков насторожился: его явно вызывали на откровение, дабы заманить в ловушку и досрочно с пятью курсами университета отправить в полевую армию, где он хлебнёт крови больше Богданова и не то что стреляться – вешаться станет, а это крайне не эстетично по причине всяческих выделений. Булгаков как раз накануне начинался криминалистических отчётов об этом. Там было много страшных фотографий. Даже после «анатомички» они смотрелись дико, а в натуре – хоть караул кричи.
– Ну… знаете… – начал он, ещё не понимая, куда свернуть.
– Знаю, знаю… коллега. Через мои руки столько молодых людей прошло, – многозначительно сказал терапевт и даже, кажется, подмигнул.
– Что это значит? – ещё более осторожней спросил Булгаков.
– Это значит, что для походной службы в армии вы не пригодны, – так же добродушно, по-свойски, шепнул терапевт.
У Булгакова не то что отлегло с души, пусть даже пока только наполовину, но и воспарил он так быстро и так легко, что к своему крайнему удивлению разглядел за спиной терапевта лакея со стеклянным глазом, но почему-то настолько маленького, юркнувшего за ножку стула, что и глазом не уловить. Но увидел! Увидел же!
В тот же момент, вернулся в исходное состояние реалии, всё ещё ожидая подвоха от судьбы, всё ещё не веря, что его так тщательно разработанный план дал крен с поворотом на сто восемьдесят градусов, и ни одна из фальшивых версий не пригодилась. Но всё обошлось: получил гербовую бумагу с тремя десятками подписей, всепонимающий взгляд терапевта на прощание и загадку с гномом за ножкой стула.
– Большой привет вашей матушке, Варваре Михайловне!
Причём голос у терапевта до странности напоминал голос лакея со стеклянным глазом.
– Вы её знаете?! – едва не проглотил язык Булгаков.
Гербовая бумага жгла ему пальцы.
– Вот с таких лет! – радостно показал терапевт рукой и добродушно заулыбался. – Я ведь мог быть вашим батюшкой!
– Батюшкой?.. – брезгливо поморщился Булгаков.
– Да… – вспомнил былое терапевт, – в своё время я делал вашей матушке предложение, но, увы, она предпочла Афанасия.
– Зачем тогда вся эта комедия?
Булгаков едва не швырнул терапевту под ноги гербовую бумагу с двумя десятками подписей.
– Затем, что вам надо сделать очень многое, – опять чужим голосом сказал терапевт, – а не погибнуть в рассвете лет за дядькины интересы, а стать поэтом души!
– Ё-моё! – глупо рассудил Булгаков, спуская пары и открывая от удивления безусый рот.
– Кому-то воевать, – всё тем же чужим баритоном ответил терапевт, – а кому-то – романы писать. – Терапевт вздрогнул, как большая механическая кукла, несущая ахинею, и произнёс своим обычным голосом: – Впрочем я с вами заговорился. Идите… идите… всё будет хорошо!
Булгаков так был ошарашен произошедшим, что вообразил, что хитро обманул государство и всю медицинскую комиссию вместе взятую, только тогда в спешке покинул больницу.
Бывают же сумасшедшие люди, собой, думал он оторопело, направляясь домой, чтобы обрадовать жену. О лакее со стеклянным глазом и о гноме, страшно на него похожим, он на какое-то время забыл, ибо повседневность быстренько взяла верх, чтобы в целости и сохранности сохранить ему психику, и моментально изменила ход его суждений.
Дома его ждали с похоронным видом, полагая, что ему прямая дорога на фронт, впрочем, конечно же, далеко не все.
– Ну слава Богу! – воскликнула Варвара Михайловна, услышав новость. – Слава Богу! – И перекрестилась на икону в углу, за лампадкой. А потом как ни в чём не бывало, словно не произошло ничего из ряда вон выходящего, принялась раздавать карты.
– Иван Павлович, ты будешь играть?
Булгаков долгим взглядом посмотрел на неё. Но мать сделала вид, что ничего не поняла.
– Поздравляю, братца! – подскочила и чмокнула его в щеку Варвара.
Младшие Елена, Иван и Николай просто приняли к сведению, Иван даже помахал из-за стола, мол, не вешай носа, мы на твоей стороне. Они были ещё слишком молоды и не понимали сути происходящего. Зато отчим, Иван Павлович, шумно сложил «Киевские ведомости», поднялся во весь свой свечкообразный рост и вышел вон, сказал на прощание:
– Хотелось бы видеть, как старшенький увильнёт от армии! Вот, пожалуйста! Яркий представитель пораженчества!
Он был ярым поклонником войны до победного конца. Булгаков хотел сказать в том смысле, что пошёл бы сам и повоевал за царя и отечество, но Тася вовремя залепила ему рот ладошкой, чтобы он не наговорил дерзостей, за которые всё равно придётся расхлёбывать, и увела из гостиной подальше от греха.
– Раздевайся и садись, я тебя покормлю.
– А чего он так?! – возмутился Булгаков, размахивая руками, как мельница крыльями.
– Как? – загородила Тася ему дорогу, чтобы он не выскочил из комнаты.
– Сам бы пошёл добровольцем! – крикнул в дверь Булгаков.
– И пойду! – прокричал в ответ Иван Павлович, давай понять, что всё слышит.
– И иди! – как чёртик, подскочил Булгаков, размахивая кулаками.
Должно быть, Иван Павлович тоже сделал соответствующий реверанс, потому что в дело вмешалась Варвара Михайловна (слов было не разобрать), и не дала сойтись противникам в открытом бою.
– И пойду! – рвал лишь на себе подтяжки Иван Павлович и гремел венскими стульями.
Булгаков тоже было попробовал манипуляцию с одним из них, но безуспешно – Тася не дала.
– Всё! Всё! Всё! – затолкала его за стол. – Он уже старый, – мудро сказала она, целуя его в щёки так, что он почувствовал её горячее дыхание: – Из него песок сыплется!
– Откуда ты знаешь? – засмеялся Булгаков, пытаясь поймать её губы.
– Видела! – коротко поцеловала она его. – Не трогай его! – отстранилась и посмотрела строго.
Она была желтолицей, как груша, и пахла, как спелая груша, сладко и призывно.
– Ладно, – пошёл на попятную Булгаков. – Как хочешь!
Но не отпустил на всякий случай.
– Вот и молодец! – похвалила Тася, победоносно глядя на него и поправляя ему волосы на лбу.
Её смуглое лицо вспыхнуло праведным гневом за мужа. Она явно гордилась им. Булгакову сделалось приятно, он успокоился. Тася всегда действовала на него как бромистый натрий.
– Иди сюда, – вдруг сказал Булгаков, сосредоточенно выпятив челюсть, и потянул к себе.
– Вот ещё… – зарделась она. – Светло, да и слышно.
– Ну и пусть! – снова воскликнул Булгаков, явно адресуя Ивану Павловичу. – Пусть все слышат, как я люблю свою жену! – крикнул он ещё громче, в надежде, что его слова долетят через две двери, коридор и прихожую.
Он давно ненавидел Ивана Павловича за чеховский рост, за то, что ещё когда он был просто другом его отца, приходил, пил здесь чаи и, оказывается, небескорыстно и вовсе не дружески, а похотливо пялился на жену друга и с тайным умыслом целовал ей ручки. Ждал, когда упокоится отец! А теперь набрался наглости и стал брюзжать по малейшему поводу. К тому же мать, абсолютно ничего не замечала, души в нём не чаяла, и Булгаков не понимал этого. Они же старые, думал он. Зачем этот им? Все старые люди обращаются к Богу! Так принято! Зачем же нарушать правила-то?!
– Пусть бездумно наслаждаются остатками жизни! – заявил он.
Тася задумчиво посмотрела на него и среагировала:
– Миша, какой ты гадкий!
– Всё! Съезжаем! Съезжаем! – радостно объявил он.
Этот разговор они вели давно, но никак не решились.
– Нет! – сказала Тася, выпрямившись и поправляя пышные волосы. – Завтра, а сегодня пойдём в кафе, отметим твой успех! Это же успех? – переспросила она, видя его горящие глаза.
– Успех! – согласился он, почему-то вдруг думая о другом, о том, что так наверняка сходят с ума.
– И Варю возьмём? – спросила Тася, одеваясь за ширмой.
– И Варю, – снова очнулся Булгаков. – Погоди! А ты гномиков когда-нибудь видела?
На него вдруг накатило то прежнее состояние, которое он испытал давеча – предчувствие глубоко личной трагедии.
– Нет, а что?.. – насторожилась Тася, сверкнув, как королева, серыми, ледяными глазами.
– А я, кажется, видел… – сказал Булгаков, плотоядно наблюдая за её тенью.
Тася засмеялась его шутке:
– Там, в шкатулке возьми десять рублей.
И всё: словно не было этого тягостного ожидания. Булгаков даже расстроился, что его так быстро отпускает, потому что там, куда ему давали заглянуть, было нечто, чего никто не знал, даже его любимая Тася. Это был как заговор с пространством.

***
А в пятницу, когда Булгаков пришёл после экзамена по гистологии, Тася сказала ехидно, мол, знаю я ваши мужские хитрости, опять напьётесь:
– Тебе письмо от, кажется, от Богданова… – в волнении повернула она голову.
Булгакову аж поплохело. Он давно сообразил, что гномы – это из области каких-то тайных знаков, а всяких тайных знаков он бояться, как любой смертный – упрёка бога, и так взглянул на Тасю, что она предпочла за благо спрятаться на кухне. Объяснять ей он ничего не собирался. Глупо объяснять то, в чём ты сам не разобрался. Да и Тася не проявляла любопытства, словно между ними существовал зазор недопонимания, и они его не могли выбрать.
Булгаков дрожащей рукой распечатал письмо и прочитал ничего не значащие слова о кашле и ночном ознобе, собрался и побежал на Подол. К счастью, Богданов открыл дверь в полном обмундировании, как на параде, даже при какой-то медальке за отечество.
– Ты чего вырядился, как на похороны? – от радости пошутил Булгаков.
С души у него отлегло и захотелось выпить.
– В смысле? – неожиданно мрачно спросил Богданов, очевидно, думая совсем о другом, лицо у него было отстранённым.
И Булгаков насторожился, потому что решил, что Богданов пошутил о самоубийстве и вообще, напрочь передумал стреляться из своего плохонького генеральского браунинга.
– Тебя же потом раздевать будут, – пошутил он.
– А зачем? – всё так же мрачно осведомился Богданов.
– В резекторской обязательно, – со знанием дела объяснил Булгаков, – чтобы определить причину смерти, – решил он надругаться над его светлыми чувствами.
– Значит, так тому и быть… – ответил Богданов и ещё больше отстранился, как будто собирая сложную головоломку у себя в голове.
– А в чём хоронить будут? Это же всё… – показал на мундир Булгаков, – будет в крови. Кровь первую минуту будет хлестать толчками. Ты знаешь, какое там у тебя артериальное давление?
– Ах!.. – хлопнул себя пол лбу Богданов, словно опомнившись, должно быть, переведя услышанное в своё инженерное мышление.
И не успел Булгаков и глазом моргнуть, как он разоблачился до исподнего, а вещи аккуратно повесил на спинку стула, даже носки снял.
– Давай быстрее, – сказал он, – пока мать не пришла.
– В смысле?.. – крайне нервно спросил Булгаков. – Что я должен сделать?
– Как что? – удивился Богданов. – Будешь свидетелем.
– Иди ты к чёрту! – вспылил Булгаков и шагнул за порог. – Ё-моё!
Он уже пожалел, что пришёл. Пусть стреляется в гордом одиночестве, думал он.
– Хочешь, чтобы меня нашли чужие люди? – обратился к святому святых, их старой-старой дружбе Богданов.
– Это твоё лично дело, – упёрся Булгаков, в истерике силясь открыть дверь, но у него не получалось.
– Ну и вали! – пошёл в спальню Богданов, шлёпая, как мокрая рыба, по полу босыми ногами.
– Погоди… – окликнул его Булгаков. – Ты что, действительно, хочешь застрелиться?..
– Нет, я гопака танцевать буду! – съязвил Богданов и соответствующим образом покривлялся, а потом со страшным грохотом опрокинул стул.
Этот звук изменил ситуацию: Булгаков выругался матом и пошёл следом:
– Ё-моё! Опомнись, придурок!
– От придурка слышу! Куда стрелять-то? – Богданов брезгливо взял со стола браунинг и приложил к виску. – Так или не так? А то я слышал, пуля по кости скользнёт и выскочит! – Он вопросительно уставился на Булгакова, держа злополучный браунинг ни отлёте, словно приглашая Булгакова вцепиться в него зубами и отобрать.
– Ты идиот! Полный идиот! Я тебя презираю! – закричал Булгаков, по привычке размахивая руками и приближаясь к нему, как оскалившаяся собака. – Дай сюда! – И попытался схватить пистолет, но Богданов был выше, ловчее и сильнее, и они несколько минут безуспешно боролись.
В сторону отлетел злополучный стул, половик под ногами пополз как будто живой; они рухнули на койку, и вдруг всё кончилось также внезапно, как началось: всякое движение прекратилось, звуки исчезли, и лишь в ушах стоял негромкий, но чёткий, как удар кия, щелчок.
Булгаков сел на край кровати в изумлении глядя на Богданова, на его вмиг остановившееся лицо.
– Добей! – неожиданно громко и ясно сказал Богданов, косясь на него левым глазом, правый был неподвижен, как у манекена.
Булгаков с ужасом показал головой и отступил, как от пропасти. Он невольно дёрнулся и заметил, нет, не чёрта, а лишь жуткую, как потустороннюю тень – бескровное лицо лакея с моноклем в глазу над изголовьем, из уст которого, как мыльный пузырь, выползла сакраментальная фраза: «А ты как думал?!»
– Добей! – Богданов на глаза терял силы. – Добей… – хрипел он, на виске у него, как живая, выползла кровавая улитка; и только тогда Булгаков сообразил, что на виске Булгакова чернеет чёрная зловещая дырка.
Дальше он мало что помнил, хотя, конечно, уже навидался в «анатомичке» всякого, куда-то кинулся, что-то ещё раз опрокинул. Мать Богданова нашла его в прихожей, вцепившегося в шинель Богданова и твердящего:
– Ё-моё… ё-моё…

***
На следующий день его, потерянного и опустошенного до прострации, допрашивали в полиции:
– А вы знаете, что ваш друг болел сифилисом?
– Не может быть… – вяло среагировал Булгаков, думая о другом, о том, что надо бежать тайно и срочно, иначе от лунных человеков жизни не будет, вгонят они его в гроб!
– Может. Всё может, – с профессиональным равнодушием сказали ему. – И в такой стадии… – полицейский порылся у себя на столе и прочитал в какой-то бумаге, – когда затронут «головной мозг». Возможно… – полицейский поднёс бумагу к лицу, – у него был психоз.
– Психоз? – мучительно поднял Булгаков лицо. – Нет… он был адекватен…
И опешил. Вот ё-блин! Как же я раньше не сообразил! – он чуть не хлопнул себя по лбу, и чувство вины схватило его за горло как клещи. Вот что меня мучило – ненормальность в поведении Богданова, то влюбленность в Варю, то полный разрыв с ней. Если бы я понял и всё объяснил ему, ничего не случилось бы. Его можно было бы спасти, лихорадочно подумал он, сейчас сифилис элементарно лечится.
Богданов прожил ещё сутки и умер, не приходя в сознание.
– Найду и убью! – опрометчиво пообещал Булгаков, белея, как снег на улице.
– Дурак! – живот среагировала Тася и максимально выразительно повертела пальцем у виска, в свете происходящих событий это было немаловажным предупреждением. – Они тебя в таракана превратят! – И для экспрессии выпучила глаза, что было особенно смешно, глядя на её всегда спокойное, уравновешенное лицо.
Теперь и она прониклась страхом перед странными людьми, которые, как казалось ей, назидательно довели Богданова до самоубийств. Так ведь в полицию не заявишь и ничего не расскажешь. О чём? О своих доморощенных подозрениях?
– Ну и пусть! – не отступил Булгаков, сжимая кулаки так, что побелели косточки пальцев.
– Ты как хочешь! – вдруг заявила Тася. – А я собираюсь к маме в Саратов!
 Булгаков испугался, дело нешуточное, а весьма серьёзное, так можно семьи лишиться, доступного секса и всех прочих домашних благ, и они ударились в бега, вначале на Рейтарскую, потом – ещё дальше. И часто оглядывались. Однако их никто не преследовал, на время оставив в покое.
Но страх перед неведомым остался.