Крылья Мастера Ангел Маргариты Глава 10 О Муза! Мо

Он не видел её и не слышал её голоса бесконечно долгих десять месяцев. А литература у него походила на зубцы пилы: то вверх, то вниз.
И вдруг на фоне всего этого маленькая, скромная новость: Художественный театр ставит «Дни Турбиных», а в Ленинграде – «Мольера». Было чему радоваться! Булгаков воспрянул духом и даже самодовольно побрился, испытывая острый приступ напыщенности, ещё бы: всё случилось так, как он и предполагал, но сколько при этом крови было пролито и сломано душевных стрел.
Зазвонил телефон. В былые времена Булгаков бросился бы сломя голову, боясь, что на другой стороне линии спесиво кинут трубку, однако на этот раз дал себе насладиться долгими трелями, переходящими в панику, и только тогда взял и произнёс с хриплыми камушками в горле:
– Ал-л-л-о!
– Михаил Афанасьевич! Дорогой! – крайне нервно, на высшей точке кипения закричал Мейерхольд. – Где вас черти носят?!
– Я здесь! – спокойно ответил Булгаков, готовый тотчас перейти в нападение и припомнить Всеволоду Эмильевичу все его грешки по части этического отношения к автору по фамилии Булгаков.
– Мы начинам «Турбиных», и по всему Союзу – тоже! Средь зрителя страшный ажиотаж! Можно сказать, шторм воодушевления! А вы!.. – вскричал он на отчаянной ноте, должно быть, рвя на себе последние волосы.
Казалось, одно это должно было искупить его вину за то, что сколько бы до этого Булгаков ни звонил, он всё время бросал трубку. Но случилось чудо по имени Сталин, который всего лишь поинтересовался: «А куда это делся товарищ Булгаков? И почему так плохо с репертуаром?» Кое у кого коленки затряслись и случилось недержание мочи. Моментально вспомнили, да, действительно, есть такой автор, кажется, ещё живой.
– Отлично! – холодно среагировал Булгаков, и крайне чётко сформулировал вопрос. – Что же вы от меня хотите, Всеволод Эмильевич?
Лично он хотел нагнуть Всеволода Эмильевича так, чтобы другим неповадно было.
– Как что?! – вывернулся на скользком дисканте Мейерхольд, давая понять, что между умными людьми порядочность в советское время – вещь непостоянная, не зависящая от человека, а проистекает из иных, высоких в моральном смысле сфер, определяющих нормы жизни, и кто этого не понимает, тот патологически туп. – Во-первых, – продолжал он лицемерно, – театр вам положил огромный аванс! Во-вторых, – добавил он наигранно весело, – за нами должок, который мы со всем нашим желанием тут же готовы оплатить с процентами, в-третьих, мы заказываем вам любую вашу новую постановку и тоже её финансируем авансом. Договор ждёт только вашей подписи! – В конце он не выдержал марки и снова скатился на дискант. – Приезжайте, дорогой! Приезжайте срочно! Мы к вашим услугам!
Должно быть, он действует по высочайшему повелению той самой силы, конкретной, предметной и реальной, которая когда-то дала соизволение на постановку пьес Булгакова, но не доглядела за шайкой-лейкой туповатых холопов.
Булгаков, который вот уже три месяца в тоске и печали перебивался с воды на хлеб и даже не зная, сколько у него денег в кошельке, вдруг оживился, вспомнил, что существует такое понятие, как еда и водка, сглотнул слюну, предвкушаю бутылку прекрасно крымской «Массандры», семидесятого года, круг «краковской» домашней колбасы с белыми крапинами, истекающими пряным запахом сала, и огромный биквитно-ликёрный торт в придачу.
Видать, их жизнь здорово ужалила, злорадно подумал он с неприязнью о театральном начальстве всех мастей, и выпалил, как из пушки:
– Выписывайте счёт, еду!
Кое-как оделся, выскочил, поймал такси и полетел, зная, что надо хватать удачу за хвост, пока она не опомнилась. У входа в театр его, нервно вышагивая, ждал старший помощник Мейерхольда – Мирон Берг-Арнаутский.
Булгаков бросил на ходу:
– Заплати, у меня денег нет!
Хотя деньги, конечно, были, но как хотелось подразнить и разнести в клочья всё это гнездо лизоблюдов, сил не было!
Дальше всё было, как в старой-престарой сказке. С ним разговаривали, как японцы, с нижайшим поклоном в пояснице: новый договор на огромную сумму, чуть ли не в миллионах, отдельная касса с кожаной сумкой, в которую упаковали тщательно пересчитанные деньги в банковских ленточках, сопровождающее лицо в милицейской форме с крайне хмурой физиономией, и всё то же такси, которое, оказывается, арендовано на весь день.
Булгаков, недолго думая, отправился банк, где положил часть суммы на свой счёт, а остальное потратил, разъезжая по магазинам в центре столицы и отводя душу покупками самых нужных и ненужных вещей.
И уже вкрай измотанный слюноотделением от своих же припасов, добрался домой во второй половине дня, налил стакан добрейшего, прекраснейшего белого вина «Мускат Блан» божественно-легчайшего аромата, выпил с лёгким вздохом и тут же пришёл в себя. Организм вспомнил, что такое приятная еда и наградил сам себя крайней выносливостью, пока Булгаков насыщался со скоростью дюже голодного писателя. В минуту передышки он решил позвонить Змею Горынычу, то бишь Юлий Геронимусу, несколько для того, чтобы пригласить подлеца выпить за успех мероприятия, сколько набить морду, чтобы тот задохнулся в своей ненависти и подлости, раз лунные человеки допускают такие служебные промашки и не мстят за него, честного и неподкупного писателя, и тут же сообразил, что не мстят именно по той причине, чтобы подлецы насладились его триумфом и околели сами собой от гигантской, супергигантской зависти. В этом крылся некий метафизический смысл, но Булгаков не успел разобраться, в дверь крайне требовательно, почти истерически, позвонили. Сердце у него пребольно ёкнуло, словно его проткнули иголкой, и он, ни секунды не сомневаясь, что явилась она – его любимая Гэже, Маргарита из ненавистного романа о дьяволе, понёсся открывать, теряя на ходу от волнения тапочки.
Однако к его огорчению, на пороге возвышалась никто иная, как незабвенная Ракалия, загоревшая, помолодевшая, с прекрасной во всех отношениях головкой, и, как всегда, стройная, словно кипарисовое дерево. Только от этой красоты попахивало необузданной натурой и всемирным пороком.
– А-а-а… – не мог скрыть разочарования Булгаков. – Привет… – и развернулся, чтобы податься на кухню, где выдыхалось белое вино.
Ракалия посмотрела на него так, словно тоже была рада видеть его, и спросила прежним голосом ангела:
– Ты не забыл, что я здесь ещё прописана?
Должно быть, она готовилась к тяжелому спору, но Булгаков её разочаровал.
– Я этого никогда не забывал… – остановился он на свою беду, прислушиваясь к давно забытому голосу, от которого у него в былые времена от восторга заходилась душа, а тело безотчётно требовало беспрестанного секса. Он давно сообразил, что она ловко подловила его на этом и попользовалась всласть.
– А ты ничуть не изменился! – молвила Ракалия на всякий случай заготовленную фразу.
Не может быть, подумал Булгаков, моментально вспомнив их совместное проживание, и каким он был дураком, что женился, бросив ради неё свою преданнейшую, ясноглазую Тасю. Впервые мысль о том, что секс, возможно, не самое главное в жизни, посетила его. А что самое главное, он за моментом не разобрался, но явно не секс, подумал он, и страшно удивился открытию.
И тут же у него за спиной в квартире произошла маленькая чертовщинка вообще без всякого щелчка в голове: откуда-то взялся сквозняк, неясные звуки донеслись из спальни, и явно протопал кот Бегемот со своими протоперьями на лапах и сине-голубой ленточкой  на хвосте. 
Ракалия, которая не желала знать и прежде, кто такие лунные человеки, болезненно-возмущенно встрепенулась по восходящей октаве:
– Ты не один?.. У тебя женщина?!
Лицо у неё исказилось злобой, и она одним махом вернула всё то, что послужило их разрыву, то есть ощущение душевной опустошенности и униженности. Булгакову стало физически плохо. Он вспомнил, что так и не выпил второй стакан вина, и готов был бежать на кухню, собирая по дороге тапочки, чтобы оставить её наедине с её вечным психопатством, но элементарно не успел, забыл, что Ракалия крайне действенна.
– А ну-ка!.. – она с маской гнева на своём прекрасном, загорелом лице отстранила его в сторону и уверенной походкой мстительницы пронеслась в спальню, воинственно срывая на ходу летнюю шапочку с вуалью.
– Ну?.. – иронично спросил он, сунув морду в спальню и наслаждаясь её конфузией, абсолютно позабыв о белом вине, чахнувшем на кухне.
Однако оплошал сам же на все сто двадцать пять процентов.
– А это что?! – обнаружила она в шкафу шелковый китайский халат, с бело-чёрными розами на красном фоне, единственную вещь, которая осталась у него от Гэже.
Халат всё ещё пах французскими духами «шанель-коко».
– Ё-моё! – выругался сгоряча Булгаков и с треском вырвал из её рук халат. – Тебя это не касается! – твёрдо посмотрел на неё своими белыми волчьими глазами. – Да, я не монах, здесь бывали женщины! Какое тебе дело?!
– Отныне, пока я твоя жена, можешь об этом даже не мечтать! – не уступила ему Ракалия и встала в позу руки в боки, готовая, если что, перейти к боевым действиям.
– По-моему, ты забываешься! – напомнил ей Булгаков причину из развода.
– Если ты об этом, – бесстыдно соврала она, – то глубоко ошибаешься, я не спала с твоим другом.
За два года они нисколько не изменилась, душа у неё так и осталась подобна гремучей смеси, которую даже лучше и не пробовать.
– Ба-ба-ба… – иронично повертел Булгаков головой, намекая на пустое сотрясение воздуха, и криво усмехнулся, тряхнув носом-бульбой.
– Да, именно так! – настояла Ракалия, с крайне искренним возмущением глядя на него.
Булгаков давно понял, что у Ракалии нет ни капли совести и что Юлий Геронимус обвёл его вокруг пальца и что долг платежом красен. У него снова зачесались кулаки.
– Прости, но я не верю тебе, – сказал Булгаков, поведя для очевидности свой прекрасным носом-бульбой, которым гордился с детства.
И Ракалия предпочла выскользнуть из двусмысленного разговора.
– Фу, как у тебя горелым воняет! – поморщилась она и распахнула форточку, в которую тут же полетел едкий тополиный пух. За спиной кто-то нарочито громко чихнул с кошачьим прононсом. Ракалия судорожно оглянулась. – Домового завёл?! – дёрнула она прекрасной головкой. – Ты всё ещё водишься с нечестью?!
Булгаков, который давно принюхался к запахам квартиры, только пожал плечами, окалиной воняло не только от кота Бегемота, но посвящать Ракалию в тонкости общения с лунными человеками он не собирался, она бы всё равно ничего не поняла и списала бы на счёт его писательского воображения, дабы однажды упечь в Кащенко и воспользоваться правами на квартиру и наследство, в том числе и на творческое. Так что с ней надо было быть крайне осторожным, подумал он.
– Сама ты нечисть, – вступился он за всю нечистую лунную братию, но дёрнулся от предупредительного щелчка, мол, не болтай лишнего, было бы перед кем бисер метать!
– Принеси мой чемодан и нагрей ванную! – скомандовала Ракалия, которая абсолютно ничего не заметила.
Булгаков притащил из коридора огромный, как гроб, чемодан.
– Ну а теперь... – требовательно сказала она, оборачивая к нему своё ангельское лицо, – поцелуй же меня! Свою верную и преданную жену, которая вернулась домой и готова составить тебе семейную пару. – И распростёрла руки.
Булгаков отшатнулся, как от покойника, однако же контролируя каждое движение, сделал шаг и, осторожно, как кипяток, быстро поцеловал её в щёчку, ускользая из объятий.
– И это всё, на что ты способен?.. – открыла она возмущенные глаза.
– Увы, – согласился он, поджав губы.
– А где твоя страсть?! Где воодушевление и все твои обычные притязания?! Где?! – воскликнула она.
Обычно ей достаточно было поманить пальчиком, и мужчина прибегал сломя голову. Так было всегда, от основания времён, но с Булгаковым не получилось, и Ракалия озадаченно посмотрела на него.
Булгаков глупо хихикнул. Сделал он это в надежде, что все споры на сегодня прекратятся и он сможет наконец сесть за работу. Его как раз ждала сцена на ялтинском молу, где кое-кто, скорее всего, директор крупнейшего московского театра, с которым Булгаков давно хотел разделаться окончательно и бесповоротно, должен был очнуться посредством сказочного перемещения из Москвы; кто именно, Булгаков знал, но боялся произнести его имя даже вслух, а всё больше склонялся к более прозаической и второстепенной фигуре из страха, что роман не опубликуют дюже пугливые московские издатели. 
– Я тебя не люблю! – сказал он равнодушно, думая о романе.
Однажды он понял, что Ракалия в любом благополучии искала трагизм. Некоторое время это его привлекало. Они ходили по натянутой струне, и это ему очень и очень нравилось.
– Забудь! – остановила она его почти ласковым движением руки. – Многие пары живут без любви. Ну и что?.. – гордо задрала она острый, как утюг, подбородок. – Я теперь другая. Я всё поняла. И исправилась!
– Не похоже… – иронично процедил Булгаков и развернулся, чтобы уйти, – по-моему, всё, как прежде.
Он давно понял, что женщины в любовных делах, в отличие от мужчин, чаще пользуются разумом, а не чувствами, оттого у них  получается, как в плохой пьесе, где нитки логики и невменяемости торчат во все стороны.
– Это только кажется! – ловко заступила она ему дорогу во всё той же манере командовать, пользуясь своим крепким телом, как шлюзом на реке. – Не бойся, я тебя не съем! Тебе нужная системная жизнь и регулярное питание, – фальшиво запричитала она. – Мы с тобой напишем новый роман! Кстати, ты прежний, об этой самой Маргарите, закончил?
Он взвыл, как волк на луну, и среагировал однозначно:
– Не твоё дело!
– Как это?! – крайне экспрессивно удивилась она. – Как это?! Имей в виду как прототип, я потребую свою долю! – заявила и выставила в разрезе платья длинную, стройную ножку пока ещё идеальной формы, с твёрдой, жёсткой коленкой молодой нимфы, готовую на любой подлость, лишь бы добиться своего.
– Иди ты к чёрту! – Взбешённый, он выскочил из спальни. – Я сыт по горло твоими фокусами!
Он понял наконец, что она обычная тётка, воспринимающая этот мир, как бесконечный секс с разными мужиками.
– Ты хоть при деньгах?.. – спросила она, ничуть не смутившись и нагоняя его, как волк косулю. – У меня кончились деньги. У меня совсем нет денег…
– Ну?.. – выпустил он воздух, чтобы не взорваться, как пороховая башня.
– Там человек… – мотнула она головой в сторону парадного, – нужно заплатить за бензин.
Булгаков выбежал, увидел у подъезда знакомую жёлтую «торпеду» и человека, заплатил и, как на ядре, вернулся назад. Когда он влетел на кухню, то обнаружил, что Ракалия выпила его вино и с жадностью голодной кошки поедала колбасу, нацелившись на бисквитный торт с ликёром.
– Может, тебя покормить?.. – кисло спросил он, испытывая не то чтобы жалость, а просто человеческое участие.
– Зачем?.. Я знаю, у тебя, как всегда, одна картошка, – сказала она с вызовом.
– Но хоть чай поставить?.. – закатил он в долготерпении свои волчьи глаза.
– Ох, как ты мне нравишься в таком состоянии, – вздохнула с вызовом Ракалия. – Чай поставить, – согласилась она.
Он посмотрел на неё и вспомнил, что долго не мог забыть призывный взгляда её серых глаз, а теперь понял, что под одной крышей с ней долго не протянет, получит в лучшем случае инфаркт, а в худшем – сумасшествие третьей степени.
– Вот что… – сказала она ему, поглощая колбасу вперемешку с кремом «шантильи», который  снимала чайной ложкой, – я, конечно, девушка строгих правил, но можешь свою даму привести сюда и жить с ней в кабинете. Кто она?.. – допела она свой зубодробительный каверн.
– Э-э-э… – отреагировал Булгаков, – не затаскивай меня в своё мещанское болото.
– Если хочешь знать… – многозначительно сказала она, тряхнув для убедительности своей прекрасной головкой – Юлий Геронимус нарочно всё придумал, чтобы мы с тобой расстались.
Булгаков снисходительно посмотрел на неё. Её голодные скулы говорили о том, что она недели две питалась святым духом. Значит, её бросили и она примчалась сюда отъедаться, решил он.
– Он всё время делал мне фривольные предложения, – пожаловалась они невинным тоном и для убедительности наивно заморгала ресницами. – Я не говорила тебе, чтобы ты не ревновал…
– Брось… – с лёгким презрением отреагировал Булгаков. – Я же не ребёнок!
– Ну и отлично! – с надеждой встрепенулась она. – Заживёт новой жизнью! Ты будешь писать. Я буду тебя вдохновлять! – И требовательно схватила Булгакова за руку. – Ты меня ещё любишь?!
– Избавь!.. – Булгаков с искаженным лицом вырвался, цапнул из шкафчика бутылку коньяка и, дёргаясь, как паралитик, налил себе стакан.
– А мне?.. – заканючила она, жалобно наморщив лоб. – Твоей преданной и верной жене!
– У нас больше ничего не может быть! – окончательно разозлился Булгаков, глядя ей в лживые до предела глаза. – Живи в спальне, я буду жить в кабинете.
– Это всё из-за этой твоей новой пассии! – неожиданно холодно среагировала Ракалия.
Он снова завыл, как волк в пустыне:
– Как тебе объяснить?!
– Никак! Кто эта потаскушка?! – ударила она кулачком по столу.
– Не тебе судить о ней! – зарычал он.
– Кто она? Кто?! – вскочила Ракалия, замахнувшись чайной ложкой, как секирой.
Булгакову стало смешно и он твёрдо сказал, не уступая жене ни в чём:
– Регина Сергеевна!
– Кто?! – пошатнулась Ракалия, выпучив глаза.
И он увидел, какое у неё настоящее взбешенное, вовсе не ангельское лицо.
Ракалия откашлялась, как столетний курильщик, и выдала:
– Недаром эта вертихвостка всё время крутилась рядом!
– Она не вертихвостка! – заступился Булгаков.
Ракалия иронично надула губы и с ненавистью посмотрела на него:
– Подобрала-таки! А ты знаешь, что она о тебе говорила!
– Заткнись! – посоветовал Булгаков. – Твои инсинуации меня не интересуют!
Ракалия швырнула в него тарелку с остатками торта. К счастью, у Булгакова была великолепнейшая реакция. Тарелка с её содержимым размазалась по стене между буфетом и водяной колонкой.
– Ну да… конечно… – качнулась Ракалия. – Все мы святые! – И отправилась, пошатываясь, спать, добавив на ходу. – В спальню ни ногой, знаю я твои замашки! Не обломится!

***
Ровно через три дня, в течение которых они не разговаривали и даже не здоровались, а в голове у него щёлкнуло, как призраки пальцами, в квартире раздалось три нервно-требовательных звонка.
Ах, подумал он нервно, и без всякой надежды побежал открывать. На него, обдав его облаком шикарных духов, как кошка, прыгнула Гэже и зацеловала до смерти.
– Я свободна, – прошептала она между поцелуями, – я почти свободна! Рюрик Максимович даёт мне свободу к праздникам.
– К праздникам, это когда? – промолвил Булгаков сквозь её слёзы и поцелуи.
– Это на октябрьские… – сказала она шёпотом, словно боясь сглазить. – Он сказал, что если я не одумаюсь, то к середине осени могу катиться на все четыре стороны. А я не одумаюсь!
– Ой… – вздохнул Булгаков с облегчением, – ты меня задушишь.
– У меня две минуты… – зашептала Гэже, пытаясь вырваться из его объятий. – Две минуты, и я должна бежать!
– Когда? Зачем? Когда мы снова увидимся?!
– Я не знаю... Я ничего не знаю... Я знаю, что наше счастье близко!
– Ах, вот как?.. – менторским тоном произнесла Ракалия.
Они заговорщически оглянулись. Ракалия  стояла, прислонившись плечом к косяку и опираясь рукой о бок.
«– Ракалия как три дня вернулась, – сказал, посторонившись, Миша и сжал руку, чтобы я поняла, что мы единой целое и чтобы я ему верила.
Я внимательно посмотрела на Белозёрскую, особенно на её безоблачно-ангельское лицо, всё поняла и сказала:
– Миша… можно попросить тебя выйти… мне нужно поговорить с твоей женой…
Он взглянул на меня вопросительно, но зная мой характер, понял меня однозначно: я всё сделаю правильно, и он будет гордиться мной.
– Выйди, выйди! – в свою очередь насмешливо и одновременно с трусливо бегающими глазами сказала Белозёрская, – мы объяснимся.
Миша выбежал на кухню, и я краем глаза увидела, как он наливает себе коньяк.
– Вот что… – сказала я, глядя на Белозёрскую, – надеюсь, ты понимаешь, что тебе здесь делать нечего?!
– Ах… – дёрнулась она, – он настроил тебя против! – и надела маску лжи. – А ведь мы с тобой дружили! – прищурилась, как гарпия.
– Не обольщайся, мы о тебе за два года даже ни разу не вспомнили! – остудила я её пыл.
– Не может быть… – пала она духом. – Я всё время думала о нём…
«В постели с другим», – чуть не добавила я саркастически, но она и сама всё поняла.
– Раньше надо было, – уязвила я её.
– В моём положении… – вырвалось у неё.
– Дорога ложка к обеду, – напомнила я.
Она истерически хохотнула, задрав в потолок острый подбородок и истерически закрыв рот ладонью.
– Ты сделала аборт?.. – сообразила я, потому что, когда женщины так себя ведут, это однозначно.
– Ничего удивительного… – закатила глаза Белозёрская, намекая на темперамент Миши. 
– От кого?! – всё же спросила я и невольно бросила взгляд на кухню.
Миша в волнении приканчивал бутылку.
– Ах, не всё ли равно… – сдалась Белозёрская, явно желая меня разжалобить.
Слава богу, не от Миши, поняла я и сообразила, что она старается меня шантажировать и что ей позарез нужны деньги. Что ещё?
– Хорошо… я куплю тебе квартиру, – огорошила я её, – и дам на первое время денег. Но… при одном условии: ты сегодня же подашь в ближайший загс заявление о разводе.
– Но я хотела… – лживо повела она глазами.
– Никаких «хотела», – прервала я её. – Здесь тебе ничего не принадлежит.
– Я хотела уточнить насчёт Маргариты… – с возмущением произнесла она, всё ещё не сдаваясь по мелочам.
– Выбирай, или Маргарита, или квартира! – снова оборвала я её.
Её тяжёлый лобик с поперечной складкой нахмурился, но соображала она недолго.
– Двухкомнатная… на Волхонке… – среагировала она на одном дыхании, под шумок проверяя мою реакцию.
Лицо у неё, как у всякой истерички, после достижения цели, сделалось умиротворённым, почти ангельским. И я поняла, что она добилась своего по максимуму и считает меня идиоткой, ну и бог с ней!
– Как тебе угодно… – сказала я, покопалась в своём ридикюле и выдала ей деньги. – Вот тебе аванс, а сейчас мы с тобой идём в загс, после развода ты получишь остальную сумму.
– Ну как скажешь… подруга… – едва не хихикнула от радости Белозёрская и спрятала деньги под юбку. – Поехали!
– Миша… – позвала я его. – Люба уезжает!
Миша вошёл, увидел Белозёрскую с вещами, и на лице у него появился космогонический вопрос, как? Как тебе удалось?!
– Миша… – сказала я деловым тоном, – мы покупаем твоей жене квартиру недалеко отсюда. – Будь добр, помоги вынести чемодан.
Он снова вопросительно посмотрел на меня, мол, чем ты меня ещё удивишь? И по его восторгу я поняла, что он восхищён мною.
– А сейчас мы едем в загс! Люба… – я взглянула на неё и угадала, что наибольшее впечатление на неё произвёл мою волшебный ридикюль, – подаёт на развод.
– Да… – несколько растерянно согласилась Белозёрская, – подаю… Ты же не хочешь со мной жить! – посмотрела она на Мишу. – А что делать?.. – скривила она капризный ротик, словно оправдывая себя, и до крови закусила губу.
Впрочем, кажется, она своего добилась с лихвой. И я готова была биться об заклад, что она с удовольствием задержалась бы, чтобы пошантажировать Мишу насчёт романа «Мастер и Маргарита», но деньги нужны были позарез, и Белозёрская нехотя, но всё же предпочла не бегать за двумя зайцами. 
Одного она только не знала, что всё, что случилось, произошло по прихоти полковника Германа Курбатова.
Утром, когда муж уехал на службу, я с оторопью увидела в конце комнаты его, проходящим из стенки в стенку. Бросилась следом, чтобы поговорить о нашей с Мишей судьбе, но не успела, а на фортепиано нашла записку: «Ваш Булгаков в беде. Срочно разведите их и купите ему и ей квартиры».  Зачем? Почему? И кому? Я ничего не поняла, всё ещё не привыкнув к лапидарному стилю полковника. А потом сообразила, что речь идёт о Мишиной жене, Белозёрской, и помчалась, хотя меня, как прежде, не выпускали, и это стоило мне не меньше ста тысяч. Зато теперь он был свободен и ещё одна преграда пала к ногам нашего счастья. Вторую квартиру мы купили позже, когда поженились и были рады вздохнуть свободно. Но это была пиррова победа. Всё было ужасно и страшно. Человек не должен знать своего будущего!»

***
Опять начались дикие срывы падений и взлетов, вымученные тексты и гениальные страницы, хотя, казалось, все невзгоды позади, ничего уже не мешает в жизни, можно писать, как никогда, быстро и ясно, чётко, а главное, много.
Он даже понял прежние свои ошибки в новом свете открывшихся истин и бросился переписывать да не просто так, а сразу набело, и почувствовал, что текст у него получается таким, каким он его давным-давно хотел видеть, то есть с шедевральным блеском, да еще в высшем пилотаже созвучия. И наслаждался крутыми виражами и парадоксами. А потом наступал упадок; тогда он слонялся по квартире или ехал в театр и бил там баклуши, удерживая себя, чтобы не закатить скандал администрации на пустом месте. Но сил не было, и это его спасало от доносов и врагов, ибо все видели, что он медленно, но верно умирает как писатель.
Самым тяжёлым было генерация идей, ибо надо было найти то, что не существовало в природе вещей, что и позволяло погодя угодить в яблочко. И здесь надо было действовать ювелирно тонко, и было много брака, который приводил его в дикое состояние ненависти к самому себе. 
И вдруг все предыдущие тексты, которые он сжёг, сработали на сюжет, и когда он открылся через «нехорошую квартиру», а потом и – через Маргариту, Булгаков начал писал самые настоящие чистовики, (хотя темы были несопоставимые); да так быстро, будто не только лунных человеков, но и главный инспектор по делам фигурантов Герман Курбатов вместе с Гоголем стояли у него над душой.  Почему-то ему казалось, что они-то больше всех заинтересованы в романе «Мастер и Маргарита» и что это детище и их всей жизни. Однако «тихие мысли» не приходили, и Булгаков потихоньку успокаивался в метафизическом плане и уже не ждал стука в потолок с ощущением висельника, но и не получал того, что получал прежде – чувство безбрежности мира, из которого можно было черпать и черпать. В отчаянии он вопрошал: «Но где же вы, чёрт побери?!» И получал ответку в виде звука, который рождался непонятно где, без направления, без всякого пролога, и это было совсем не то, на что он рассчитывал, а рассчитывал он как минимум не на опосредованную консультацию Гоголя, а на прямой диалог. Впрочем, и без консультации мэтра он понимал, что роман получается, пусть кусками, но получается, пусть диалогами, но всё равно – складывается, что удалось ухватить то звучание, которое редко у кого выходит даже после столько лет мучений; да и в звучании ли только дело? Однако со временем он пришёл к выводу, что это и есть главный критерий гениальности, и находил, что всё более и более приближается в его постоянному состоянию, когда мозг работает, как часы, чётко, ясно и радикально.
И он научился выходить за привычные рамки камерности, число персонажей росло с быстротой лавины, и порой он не успевал внести их в сюжет, и некоторые задумки просто забывал, хотя он фиксировал их карандашом на отдельном листе, а утром мучился, разбирая каракули. Но идею создания картотеки отвергал всякий раз, как её предлагала Гэже. Ему претила сама мысль системной и кропотливой работы, ему казалось, что он потеряет чувство текста, то ощущение свободы духа, которое всегда присутствовало в нём.
– Не лезь! – бурчал он. – Это мой роман! Я по-другому не умею. Не сковывай меня ничем.
И мучился, мучился, мучился, потому что тут и там, и там и тут возникали несостыковки, и он понимал, что их гораздо больше, чем он обнаруживал. Я, может быть, вижу, думал он, но не понимаю, что вижу.
Он подозревал, что провалы в чувственности приводят к тому, что он не может писать толково, так, чтобы слова звенели на требуемой ноте. Время шло, и он то возгорался от идей, то перегорал, утрачивая то нервное состояние ясности мышления, которой владело им, и ни водка, ни коньяк, ни вино – ничего не помогало. И он садился на новом балконе на втором этаже и бился, бился головой о стену. Тогда приходила Регина Сергеевна и говорила с укоризной, как мама: «Ты опять себе шишку набил».
Однажды он проговорился в полном отчаянии:
– Ты бы сходила к лунным человекам, узнала бы, в чём я провинился?
– А куда идти, дорогой, – поцеловала она его в злополучную шишку.
 – Если бы мы были в Киеве, то – в Царский сад, в «Набережный банк», – вспомнил он свою нежную, горячо любимую жёлто-чёрную, как груша, Тасю. – А в Москве я даже не знаю! Да и существуют ли они вообще?! – добавил он, уносясь в горестные воспоминания.
И тотчас в большой комнате, служившей ему кабинетом, раздался страшный звук, они вбежали и обнаружили, что толстая, и казалось вечная столешница обеденного стола из цельного дуба, лопнула ровно пополам, словно топор прошёл сквозь масло. Булгаков страшно побледнел и сказал:
– Это они!..
– Кто? – спросила Регина Сергеевна, хотя, конечно же, всё поняла.
– Никогда не надо сомневаться, друг мой, никогда… – поцеловал он  её в родные глаза. – Зато у нас теперь стол с отметиной, которую не проигнорируешь! Надо работать и работать!
Регина Сергеевна едва удержалась, «чтобы не рассказать сгоряча, что я в курсе дел, что знаю всё-всё-всё, что их ждёт и что ничего уже нельзя переделать, но, памятуя о строгом предостережении полковника Германа Курбатова, я мягкотело молчала. Это было маленьким, но вынужденным, предательством. Как мне хотелось открыться перед Мишей, как мне хотелось сообщить, что он должен пережить, и что он всё равно почти что напишет роман, однако я дала слово, которое надо было держать пуще самого крепкого слова, потому что тогда бы это стало клятвопреступлением. И мне было чрезвычайно совестно, потому что это было предательством перед мужем, но поступиться клятвой, данной полковнику, я не могла и смела, потому что это было что-то высшее и таинственное, название чему у меня не было. С душевной болью я оправдывала себя тем, что у нас ещё много-много времени впереди и Миша соберётся с силами и роман получится и засверкает гранями его таланта, а мне не надо будет мучиться, и я верну злополучный ридикюль Герману Курбатову. Но время шло, а Миша всего лишь нервно втягивался в роман и так же нервно отступал, не веря в него до конца и не видя цели, временами даже не понимая, что пишет, словно его рукой водил кто-то абсолютно иной и абсолютно чужой человек, и от этого он страшно нервничал и мучился, ибо не хотел ничьей воли. Старое прагматическое мышление врача всплывало, как семь смертных грехов, о которых он и думать забыл, и страшно мешали ему настроиться. Он намеренно культивировал в себе рабочее состояние, но это не спасало от спадов. А потом оказалось, что всё дело в мясном питании, и я лепила ему пельмени, а он, поев и напившись крепкого чаю, приходил в нужное состояние духа и чрезвычайной ясности мышления. И тогда роман приобретал чёткие очертания лунного простора. И Миша уже знал, что это шедеврально и что у него формировалась точка опоры».
– Хорошенькая, пока молодая, только мордочка хищная… – бормотал он, словно просыпаясь.
– Что?.. – среагировала Регина Сергеевна, подавая пирожки с рубцом, которые он любил.
– Романтизму нет, – улыбался Булгаков, провожая её томным взглядом любовника. 
Она ускользнула от него, чтобы уйти на кухню, а когда оглянулась, он уже бросил в пламя не только роман «Мастер и Маргарита», но и «Записки покойника» заодно.
– Что ты делаешь?! – в ужасе воскликнула Регина Сергеевна.
– Не твоё дело, – буркнул он, в нервном ожесточении разрывая роман «Записки покойника» ещё и пополам.
Распахнул печную дверцу с отвратительным скрипом и всё что мог, пихнул прямо на горящие угли.
Рукопись съежилась, как будто живая, как будто защищаясь от неразумных действий, затем верхние листы стали вспыхивать, подхватывались удесятерённой тягой в трубе и взлетать, чтобы превратиться в надзвёздный пепел.
Регина Сергеевна, чтобы не видеть всего этого с громким стоном выбежала в спальню и, съежившись, забилась в угол постели.
Булгаков в какое-то мгновение с сожалением в душе схватился за кочергу с тем, чтобы вернуть рукопись назад, но увидел, как буквы и слова, которые он выводил ручкой, прежде чем исчезнуть, отделяются от бумаги и, словно живые корчатся в пламени. Булгакову сделалось страшно и горько, однако он силком заставил себя захлопнуть печную дверцу и запретил себе думать о романе. Тяга с противным, неземным воем сожрала его, вынесла в трубу и тотчас развеяла над Москвой. И он подумал, что она таким образом мстит ему за то, что он хотел сжечь её в циклопическом пожаре.
И он пошёл и напился водки, не закусывая ничем, даже его любимыми огурцами с запахом укропа из большой, холодной банки. А на рассвете проснулся от резкого цветочного запаха и, пошатываясь, словно пьяный, встал, опущенный на землю, чтобы работать и ещё раз работать над примитивными, нудными текстами и ораториями либретто. А ещё он спросонья решил начать писать новый, абсолютно новый вариант «Записки покойника», в котором он страстно желал разделаться со всеми своими врагами как в литературном, так и в театральном мире, чтобы она все пропали, сгинули, разлетелись во все стороны и никогда больше не появлялись в его жизни, а он бы сделался свободным и беспристрастным, как гуру.
И что же?!
К его изумлению на столе лежала та же самая рукопись романа «Мастер и Маргарита», которую он истребил в печи, ко всему прочему, с размашистой, витиеватой припиской рукой Лария Похабова: «Рукописи не горят! Запомни это! Пиши роман!» Как только он прочитал её, она покоробилась и исчезла, а вместо неё появилась другая: «Долг тебе никто не простил!» Это уже было чрезвычайно-убийственным нарушение всякой реальности, и Булгаков грохнулся в тяжёлый, длительный обморок, страшно напугав Регину Сергеевну. 
– Что там… что там?.. – спросил он первым делом, придя в себя и, как сомнамбул, водя рукой в пространстве.
– Миша, ты только не пугайся… – слёзно попросила Регина Сергеевна, – там… там, – замялась он, – там твой роман, который… – она не сдержалась и схватила его за руку, как капкан, – который ты на накануне сжёг!
– А «записки»?.. – встревожился он.
– И «записки» тоже, – осторожно, как тяжелобольному, сообщила она.
– Слава богу… – простонал он, оглядываясь на всякий случай вокруг, словно проверяя реакцию лунных человеков.
И он неожиданно для себя вздохнул с огромным облегчением и засмеялся, как одержимый. Спонтанный прилив сил воодушевил его.
Однако этим дело не кончилось. С того самого памятного утра у него с правой стороны, там где лопатка, снова появилось вечно тёплое пятно. Исходя из всего предыдущего опыта, Булгаков сообразил, что это наглые происки лунные человеков и что отныне его ещё больше силком подкачивают энергией. Но он в ожесточении на весь белый свет твердил, как полоумный: «Шиш вам всем! Шиш!» И хотя Ларий Похабов и Рудольф Нахалов называли его мастером-стилистом, сомнения всё больше охватили его. Он понимал, что бессилен, что не может придать роману «Мастер и Маргарита» тот абсолютный шедевральный блеск и стиль, которыми роман, без сомнения, должен был обладать.
– Господи! Господи! – твердил он. – Оставь меня в покое! Дай мне умереть!

***
«Странные вещи происходили вокруг. Приходили странные люди. Миша их называл «наблюдателями». К его удивлению, выспрашивали у него насчёт романа и исчезали прежде, чем я начинала возмущаться: «Да что же такое?!» Я укоряла его: «Не надо ничего говорить, ведь ты же не знаешь, от кого они пришли!» «От ОГПУ», – отвечал он насмешливо. Но я-то знала, я-то просто чувствовала, что это не так, что с нами что-то происходит в хорошем смысле этого слова. И моя душа наполнялась надеждой и я думать боялась, что полковник Герман Курбатов ошибся, а вдруг существует ещё кто-то, кто любит нас?
Был какой-то военный в странной русской шинели без хлястика, был рыбак с удочками, три раза ошибавшийся адресом, была модистка, заглядевшаяся на него в магазине. Он таинственно улыбался и говорил мне: «Это они… они… они…» И я знала, что он имеет в виду существ из лунного мира, которые приходили посмотреть на него и оценить его писательское состояние. И со всеми он участливо говорил, и со всеми откровенничал. И сильно пугал меня своей доступностью с незнакомыми людьми.
А зимой тридцать четвертого я вдруг увидела на заиндевевшей витрине букинистического магазина, что на улице Горького, 23/60, книгу «Мастер и Маргарита» в яркой оранжевой обложке и с незнакомой фотографией Булгаков, которая ещё, несомненно, даже не была отснята. В страшном изумлении я расторопно вбежала, нарочно громко стуча каблучками, и, кажется, гневно потребовала принести книгу: «Которая ещё не вышла! Как вам не совестно!», – самонадеянно воскликнула я.
Мысль о том, что роман никак не мог попасть в чужие руки, даже не пришла мне в голову, ведь я самолично спрятала его в самый нижний чемодан в кладовке. Об этом чемодане знала только я одна.
Продавец не без смятения принёс, но, естественно, не роман «Мастер и Маргарита», а каких-то «чёрных ангелов», и таращился из-под очков на меня крайне изумлёнными глазами.
– Такой книги нет, – произнёс он, заикаясь, – и не может быть. Она никогда не издавалась!
Я закрыла глаза и мысленно добавила: «В нашем мире!»
– Но как же! Я же видела? – нервно возразила я, не понимая, что это знамение, предвестие, что книга УЖЕ существует где-то там, в других сферах! А надо мной просто посмеялись! Только, конечно, не полковник Герман Курбатов. Я ему полностью доверяла.
Но объяснить это кому-либо я не имела права. И села в большую лужу.
– Вам показалось, мадам. Я знаю, все книги, которые выходят в Москве и её пределах! – не без смущения от моего напора возразил продавец. – Можно посмотреть по каталогам?.. – вкрадчиво добавил он.
– Я вам не мадам, а гражданка, – сухо сказала я, разозлившись на саму себя. – Не надо по каталогам!
И тут же успокоилась. Я поняла вздорность своего положения. Ах, да полковник Герман Курбатов, подумала я, ах, да сукин сын! Хотя это нельзя было утверждать со стопроцентной очевидностью. Конечно, это же не он, конечно, это кто-то другой, проказливый шутник с бульваров иных миров, которые я никогда не увижу, догадалась я.
– Извините… – пробормотала я в полном смущении.
– О романе… как вы сказали? – ещё больше сконфузился продавец и болезненно улыбнулся.
У него была болезнь Бехтерева. Он не гнулся и был сухим, как гороховый стручок.
– «Мастер и Маргарита»… – с болью в душе сказала я и, кажется, выдала себя с головой нетерпением.
– Нет, – показал он не только головой, но и всем телом, – нет, у нас такой книги точно не было… – кротко сказал он, на всякий случай заглянув в толстую тетрадь.
– Извините… – совсем остыла я и вышла страшно обескураженная.
Произошло то, чего я совершенно не ожидала, я даже обиделась на полковника Германа Курбатова. Уж, казалось, он-то должен был оградить меня от таких несуразных потрясений, даже если им там, в других мирах, неймётся и они выпустили Мишин роман, который не дописан? В том, что я видела его роман, я нисколько не сомневалась. Значит, там уже всё сбылось, догадалась я, а здесь мне просто показали, как, и ничего в этом особенного – нет! И это в стиле лунных человеков и полковника Германа Курбатова. Но ничего, ровным счётом ничего, не объясняет, поняла я.
– Вы можете нам оставить заявку!.. – крикнул вслед продавец. – Мы вам доставим, как только она появится
– Нет, нет, спасибо… – закрыла я дверь и ещё раз взглянув на витрину.
Естественно, книги там уже не было, вместо неё рыжим огнём горела совсем иная книга со странными намёками на истечение времени манжетки с чёрным бисером, намёк был более, чем очевиден. Надо ли говорить, что я всего лишь лишний раз усомнилась в реалии мира. Впрочем, о полковнике Германе Курбатове я до сих пор помнила, хотя прошло три года да и злополучный ридикюль исправно выдавал деньги, стало быть, сомневаться в фантасмагории, происходящей в нашей жизни, не имело смысла. И эта милая невинность с книгой в витрине всего-навсего напоминание о том, что Герман Курбатов всегда рядом и контролирует договор. Ах… вот как, сообразила я, меня проверяют на веру…
– Да я в вас верю! – горько крикнула я в пространство. – Не пугайте меня больше!
И какой-то прохожий в зипуне обошёл меня стороной, поглядывая, как на сумасшедшую. Иди, иди, с насмешкой подумала я, я не кусаюсь.
Я не стала рассказывать Мише об этом странном происшествии, и оно постепенно забылось бы, если бы я не внесла его в дневник. К сожалению, все эти записи мне ещё предстояло уничтожить. Я ни минуты не забывала, что мои дневники должны пройти самую строгую самоцензуру. В отличие от Миши, я не была борцом и не собиралась спорить с сильными и загадочными мира сего. Мне было достаточно одного волшебного ридикюля, и одного слова полковника Германа Курбатова».

***
Герман Курбатов в форме полковника Рабоче-крестьянской Красной Армии вызвал старшего куратора Лария Похабова, поставил его перед собой и сказал ему сухо, чтобы сразу, без оконечностей, донести суть проблемы:
– Дело с романом «Мастер и Маргарита» надо прекращать!
От таких разговоров с начальством Ларий Похабов обычно впадал в ступор и у него на пару секунд отвисала челюсть. Как раз накануне он возродил роман из огня и был горд собой оттого, что у него всё ещё теплилась надежда на благополучное завершение проекта, который по всем статьям мог быть знаковым в его карьере куратора, не говоря уже, вообще, о великой русской литературе, значение которой никто не ставил под сомнение. Великие мужи прошлого с помощью лунного мира оберегали её от пошлостей и графоманства.
– А как же Булгаков?.. – Ларий Похабов сделал вид, что не понял, хотя, конечно, уже готов был к такому повороту событий: слишком долго они тянули этот проект, чтобы у начальства не возникли вопросы.
Ему было жаль писателя, которого они между собой для краткости называли Мастером, да и по их мнению, он достиг большого совершенства, и у него был потенциал, и мучился он над текстом, как никто иной, что было обычно в такие знаковых, если не сказать, эпохальные проектах в судьбоносные времена.
– Увы… – тяжело вздохнул Герман Курбатов, отводя взгляд вроде бы по пустякам, например, из-за мухи на окне, – решение принято наверху и обсуждалось весь последний год! Мы долго взвешивали все «за» и «против», и пришли к выводу, что Булгаков не способен написать роман «Мастер и Маргарита»! Увы…
Он закрыл глаза, как будто читал молитву. Но молитву читать было бессмысленно. В лунном мире она не была действенна.
– Я понимаю… – промямлил Ларий Похабов. – Жаль, что роман не будет дописан.
Его формальная позиция понравилась главному инспектору по делам фигурантов, Герману Курбатову, это было знаком внутренней дисциплины, и он лишний раз убедился в правильности выбора кандидатуры Лария Похабова.
– Будет! Будет! – удивил Лария Похабова Герман Курбатов, крепко сжав тонкие губы и перекинул ногу на ногу. – Этим займётся его жена!
– Регина Сергеевна?.. – удивился Ларий Похабов, стоя по стойке «смирно», и невольно выпучил глаза так, как выпучивал их в состоянии естественного изумления, хотя был мастером камуфляжа высочайшей квалификации. Но сейчас была важна естественность. Герман Курбатов любил естественность и не терпел криводушия. Ларий Похабов знал об этом.
– Другой жены нет, – резонно заметил Герман Курбатов.
– А?.. – скромно поперхнулся Ларий Похабов и сообразил, что Герман Курбатов знает о спасённой рукописи романа. Это стоило ему трёх вагонов энергии, и он на свой страх и риск залез в долги, но теперь рукопись лежала в кладовке, в коричневом дерматиновом чемодане, куда её спрятала Регина Сергеевна, и дело, в общем, не было проигранным. Значит, в принципе, я поступил правильно, подумал Ларий Похабов, хотя действовал не по инструкции, а на свой страх и риск чисто интуитивно.
Донести мог только Рудольф Нахалов. Ларий Похабов и раньше замечал за ним грешки сексота, но не придавал им большого значения, ибо тандем у них был старым и неизменным. Ну и что, что он донёс: Ларий Похабов работал безукоризненно, исключительно только на благо департамента «Л», то бишь в конечном итоге на человеческую культуру, и в этом плане был непогрешим.
– Спишете на наследственность, – криво ответил Герман Курбатов, давая понять, что ему самому претит выносить подобного вида приговоры.
Такие решения всегда были неприятны. Однако они шли в русле существующей системы, весьма жёсткой по сути и прагматичной до мозга костей, и те из лунных человеков, которые работали в двух мирах сразу, естественным образом испытывали душевное разложение, что считалось вредностью профессии и приводило к трансцендентным девиациям.
– Когда? – не без дрожи в голосе спросил Ларий Похабов, хотя вопрос был явно лишним.
– В самое ближайшее время! – строго посмотрел на него Герман Курбатов, зная, что Ларий Похабов любит своевольничать и тянуть резину, хотя, по большому счёту, это и не было критично.
– Есть! – тотчас щёлкнул каблуками Ларий Похабов, ощутив подвох.
– После этого будете вести работу с его женой в том же самом ключе, – поведал Герман Курбатов. – Роман должен быть дописан и отредактирован за четверть века.
Ларий Похабов с облегчением, но так, чтобы не заметил Герман Курбатов, вздохнул. Всю вторую половину разговора он ждал эту фразу: они с Рудольфом Нахаловым остались у дела. Это было главное. Значит, к ним претензий нет и можно продолжать в том же духе наращивания результатов, хотя они и были мало очевидны, растянуты во времени и, казалось бы, ничтожны, но результат мог явиться неожиданно.
Ларию Похабову стало стыдно, он знал, что чуть-чуть, но всё же не дорабатывает, и решил, что дожмёт Булгакова в самое ближайшее время.
Казалось начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов, Герман Курбатов, всё понял, потому что криво усмехнулся.
Однако Ларий Похабов тоже был не лыком шит.
– Но… она… – смел возможным робко напомнить он, – она не писатель?..
Тем самым он хотел показать, что разбирается в тонкостях ремесла, и невольно задел тайные тревоги Герман Курбатов: ничто так не страшило никого, как будущее с её неопределённостями, которыми занимались совершенно другие службы. Рекомендации, которые они выдавали, легли в основу решения о Булгакове. Это надо было понимать в буквальном смысле: от его романа зависло самое ближайшее будущее русской литературы и вероятность её знаковости в период падения вкусов.
– Вот это и есть ваша основная задача, – на басовитых нотах произнёс Герман Курбатов и снова перекинул ногу на ногу. – Проявите гибкость мышления! Поможете ей! Сдвиньте координаты проекта! Измените психологию фигурантов! Энергии не жалейте! Вам будут выделены средства, и вы получаете расширенные полномочия! В вашем распоряжении любые соседствующие проекты, можете привлекать известных писателей, которые могли бы полезны в этом вопросе. Регина Сергеевна должна общаться с творческими людьми. Да! – вспомнил Герман Курбатов. – Обязательно застрахуйте её ото всех возможных и невозможных неприятностей! За этим следите строже всего!
– Есть… – ещё раз отозвался Ларий Похабов, который даже не имел возможность перемяться с ноги на ногу; в голосе у него прозвучали нотки уныния, – есть после смерти Булгакова работать с Региной Сергеевной. Разрешите вопрос?
– Спрашивайте, – благоволил Герман Курбатов, хотя не любил долгих разговоров с подчинёнными.
– А почему сам Булгаков не может его дописать?
Привлекать известных писателей можно было только втёмную, эффект от таких проектов падал в тридцать три раза. Легче было Булгакова сохранить.
– На основе анализа ваших отчётов и проведенных работ Совет Департамента пришёл к выводу о не перспективности дальнейшего сотрудничества с писателем Булгаковым, – ещё раз повторил Герман Курбатов. – Вы же всё перепробовали?
Герман Курбатов встал, словно его одолевала скука, и, как аист, выбрасывая длинные ноги, прошёлся к окну, заложив руки за спину. Ларий Похабов, подобно светофору, следовал за ним взглядом, не смея повернуть головы. Герман Курбатов отдёрнул штору и посмотрел с высоты третьего этажа вниз. В голом августовском сквере одиноко, как голодный школяр, сидел младший куратор Рудольф Нахалов.
На самом деле, главному инспектору Герману Курбатову было очень и очень горько: заканчивался большой этап в его жизни, длиной целых одиннадцать лет. Этап неудачный и провальный. Самая-самая последняя надежда была на Регину Сергеевну, но это ещё было писано вилами на воде, и Герман Курбатов нервничал, естественно, не подавая вида подчинённым. Скверно разворачивающиеся события приводили не только к большим душевным потерям. Цивилизация качнулась, крен оказался угрожающим, и меры принимались по всем направлениям, литература не была исключением.
Тут ещё. 
– Так точно… – гаркнул, признаваясь в своих грехах Ларий Похабов и невольно вспомнил не только все выходки и издевательства Булгакова над собственным детищем, но и не только то, что бросил его писать, а занялся сведением счётов со всеми своими обидчиками в различных своих произведениях, в том числе и в романе «Записки покойника». Одно название чего стоило! Так можно было загреметь под фанфары, и мы не поможем, тягостно думал Ларий Похабов, как впрочем, и его аховый помощник, Рудольф Нахалов.
– Рано или поздно его обязательно втянут в какую-нибудь контрреволюционную историю, – поморщился Герман Курбатов, словно угадывая мысли подчиненного, – к этому всё идёт.
– Я полагаю, что мы можем защитить его от такого разворота события, – скосился на него Ларий Похабов, гордый за самые передовые технологии лунного мира.
– Вряд ли… – Герман Курбатов тяжело посмотрел на Лария Похабова, словно определяя степень его лояльности. – В принципе… – сказал он без всякой надежды, – можете его напугать любым доступным вам образом. Но только последний раз! Объясните без оконечностей, что его ждёт!
Они крайне редко применяли сказочные методы спасения, дабы не нарушать земное течение жизни. А в истории с Булгаковым к этому всё шло. И надо было испрашивать лицензию для такого вида работ. Но даже локальное вмешательство не поощрялось и было предметом разбирательств на самом высоком уровне. Мелкие аномалии списывались на ошибки очевидцев, а крупные, затрагивающие глобальные процессы, проводили по статье «зашоренность земной науки и населения». Никто не должен был знать о существовании лунного мира и его роли в земной цивилизации, чтобы эта самая цивилизация в конечном итоге не уселась на шею и не свесила ножки. В истории Земли такое уже было.
– Я понял, – сказал Ларий Похабов, не смея выдать дружеских чувств относительно Булгакова.
К ним привыкаешь, подумал он с болью в сердце, как к земным детям.
– Инструкцию о дальнейших действиях получите в канцелярии, – сухо сказал Герман Курбатов, закругляя разговор.
– Есть! – ответствовал Ларий Похабов, ловко щёлкнул каблуками и вымелся из кабинета начальства в самом подавленном состоянии духа.
Герман Курбатов наблюдал из окна.
– Ну что?.. – вскочил Рудольф Нахалов в Ильинском сквере напротив, где в пруду плавали чёрные лебеди, а кот Бегемот безуспешно ловил на обед пескариков, используя в качестве улочки свой ободранный хвост, и уже порядком замёрз.
Ларий Похабов в двух словах уныло пересказал содержание разговора с главным инспектором Германом Курбатовым.
– Это конец… – обескуражено пробормотал Рудольф Нахалов, хотя Булгаков сделал буквально всё, чтобы подвести их к такому тяжелому решению.
Рудольф Нахалов испытал то же ощущение, что и Ларий Похабов. За долгие годы они невольно подружились с Булгаковым и стали почти друзьями.
– Получено разрешение испугать его самый последний раз, – вяло, не веря даже самому себе, сказал Ларий Похабов.
– Надо открыть ему все карты! – горячо заговорил Рудольф Нахалов, хотя понимая, что уж они-то с Ларием Похабовым перепробовали все варианты.
– Не всё, конечно, – кисло поправил его Ларий Похабов. – О роли Германа Курбатова он не должен знать, а вот Дукака Трубецкой нам поможет.
– Ты думаешь провернуть эту комбинацию? – воодушевился Рудольф Нахалов.
У них были готовы несколько вариантов, и они так часто оговаривали их, что обоим порой казалось, они их уже реализовали и забыли, а Булгаков, как всегда, не реагирует.
– Это наш единственный шанс испугать его, – поморщился от его энтузиазма Ларий Похабов.
Уж он-то знал, что от планов до их реализации огромная дистанция и на ней запросто можно потеряться. Но промолчал, боясь сглазить, ибо даже лунные человеки не были абсолютно всесильны.

***
Когда ему без объяснения причин отказали в третий раз и все его работы в театрах страны благодаря «Главреперткому» пошли коту  Бегемоту под хвост, он понял, что ему осталось одно-единственное оружие: отомстить всем этим подлейшим людишкам через роман «Записки покойника». Жаль, что я не знаю, кто мне гадит в правительстве, исходя желчью, думал Булгаков, я бы и его прописал, как самого гадкого и продажного фарисея. Он понимал, что после такого романа он не жилец не только в физическом, но и даже в лунном мире лунных человеков, потому как и там достанут; он отряхнул пыль с ног и стал писать так, когда человеку всё равно, что подумают о нём сильные мира сего.
Он сунул спасенный чудесным образом из огня роман «Мастер и Маргарита» Регине Сергеевне и сказал, мысленно относясь к лунным человекам и главному из них, Ларию Похабову:
– Спрячь! Спрячь его, чтобы я не соблазнялся! И не отдавай, пока я очень и очень не попрошу!
– Ладно, – опешив, кивнула она, мысленно благословляя его за то, что он разозлился и взялся наконец-то за дело.
И спрятала так, что и сама забыла куда; конечно же, в коричневый дерматиновый чемодан, в самый низ кладовки, под одежду, обувь и швейную машинку.
У него ещё теплилась надежда относительно пьесы «Пастырь» о Сталине, которую он вынашивал последние пять лет. Написать её было пара пустяков, однако он небезосновательно подозревал, что наветники нашептывают Сталину только плохое. Но кому я нужен?! Кому?! – ломал он голову, полагая, что Сталин мудр, дальновиден и великодушен.
– Если пьеса пойдёт, – с непонятной надеждой говорил он Регине Сергеевне, – то наши дела не то что поправятся, а круто пойдут в гору.
– А как же «Мастер и Маргарита»? – напомнила она не без опасения вызвать вспышку его раздражения.
– А… – беспечно, как показалось ей, махнул он, – не до неё. Потом как-нибудь.
Регина Сергеевна хотела сказать, что «потом» уже не будет, что жизнь кончается, но не сказала, связанная по рукам и ногам клятвой полковнику Герману Курбатову, и тайком пила на кухне баварские сердечные капли.
Булгаков же по ночам и строчил то пьесу о Сталине, то роман-разоблачение о театре. Мысль о том, что «Мастер и Маргарита» ждёт не дождётся его пера, терзала его весь светлый день, а ночью всё повторялось, словно кто-то преднамеренно не давал ему вернуться к «Мастеру и Маргарите» и рассчитаться с долгом.
Когда пьеса «Пастырь» была закончен и даже прочтена и одобрена в МХАТе, а весть об этом мгновенно разнеслась по театральной Москве, и к Булгаковым в гости вдруг явился никто иной как «маленькая острозубая скотина», как называл его Булгаков, золотушный Дукака Трубецкой, с козлиной бородёнкой, с выбитым передним фарфоровым зубом и густо-лиловым синяком под левым глазом. Вид у него было взлохмаченный, как после чудовищной трёпки, а воняло от него по-прежнему знакомый запахом батумской тюрьмы.
– Поговорить надо… – произнёс он заговорщически и проскользнул, совсем, как лунные человеки в минуту волнения, мимо изумлённого Булгакова в кабинет.
С гордым видом Дукака Трубецкой достал из-за пазухи бутылку прозрачного, как слеза, самогона и со значением поставил на стол рядом с рукописью дешёвой, ширпотребовской пьесы.
Регина Сергеевна сделала круглые глаза и побежала готовить закуску. При всей одиозности фигуры Дукаки Трубецкого, его посещении было знаковым, просто так он не являлся бы и не посмел бы явиться после попытки отравления болиголовом.
Чёрт знает, а вдруг он принёс хорошую новость, суеверно уступил Булгаков и едва не перекрестился, глядя на его испитое лицо циррозника.
– Ты ведь стремишься в Батуми?.. – с ехидными нотками спросил Дукака Трубецкой, высыпая карандаши из стаканчика художественного стёкла и подув в него для проформы, будто бы ему было не всё равно из чего пить.
– Ну да… – покривился Булгаков на его самовольство, – чего надо-то?
Пьеса о молодом Сталине была последней соломинкой, за которую он инстинктивно ухватился. «Или пан или пропал», – сказал он Гэже, имея в виду что позиция общества к нему настолько враждебна, что дальше некуда, и лишь только пьеса о Сталине способна была переломить обстоятельства. В этом плане идея Булгакова была идеальна: одним выстрелом убить трёх зайцев, восстановить доверие Сталина, его политического антуража и реабилитироваться в глазах безапелляционно настроенного народа, выбив тем самым из рук врагов все главные козыри предубеждения. Начнётся новая жизнь, воодушевлённо думал Булгаков, рисуя в воображении рукоплещущие волны масс.
– Поздравляют, – смело воскликнул Дукака Трубецкой, делая вид, что не замечает натянутого отношения к себе, – от всей души! – Демонстративно и со значением налил в стаканчик самогона и выпил одним махом, поцокав языком в знак его высоких вкусовых качеств, посмотрел на Булгакова, а потом визгливо спросил, – ты до сих пор ничего не знаешь?.. – льстиво заглянув в глаза Булгакова.
Самое время было выкинуть Дукака Трубецкой за порог, но Булгаков сдержался, лишь поморщился и удивился.
– Чего не знаю?.. Гэже, – отвернулся с презрением к дешёвым фокусам Дукаки Трубецкого, – дорогая, принеси что-нибудь закусить! – крикнул он.
Он решил, что Дукака Трубецкой припёрся клянчить денег. Деньги были, но давать их Дукаке Трубецкому не имело абсолютно никакого смысла. Пусть его Юлий Геронимус кормит, подумал Булгаков, своего денщика. 
Регина Сергеевна принесла варёную баранину, горчицы, хлеба и стаканы. При ней Дукака Трубецкой таинственно замолчал и принял многозначительный восточный вид, означающий: при женщине о делах ни слова.
– Выпьешь с нами? – нарочно спросил Булгаков, чтобы озлить Дукаку Трубецкого.
– Нет, я такую гадость не пью, – ответила Регина Сергеевна с укором и взглянула Булгакова, мол, не перебери, и ушла.
– Я же понимаю… – сладострастно поморщился ей вслед Дукака Трубецкой. – Молодая жена и всё такое…
– Э-э-э… – с угрозой предупредил его Булгаков, – не про твою честь! Что случилось-то? – И на правах хозяина разлил по стакан самогон, нацеливаясь на баранину с горчицей.
– А ты точно не знаешь?.. – загадочно посмотрел на него Дукака Трубецкой и тоже потянулся за закуской, от которой исходил сладостный запах специй.
Его подбитый глаз смотрелся, как светофор на тёмной дороге. Булгаков начал что-то подозревать, например, проказу у половины Москвы.
– Сейчас ткну сюда, – пообещал он, показав на горчицу.
– Утонул… – прожевывая кусок мяса, торжественно шмыгнул носом Дукака Трубецкой. – Утонул на святках!
– Когда?.. – понял Булгаков причину прихода Дукаки Трубецкого и моментально прочистил осипшее горло.
Ну да, обычно они везде шлялись вместе, а нынче Дукака Трубецкой – один. Как я сразу не догадался, подумал он, цепенея от траурных мыслей. 
– В прошлом годе, однако, – непонятно почему с укором сказал Дукака Трубецкой, – катаясь на Клязьме.
Булгаков с изменившимся лицом налил себе самогона, не предлагая Дукаке Трубецкому, и выпил. Он вспомнил, как пришёл к Юлию Геронимусу зимой в женской шубе и поиздевался над ним всласть за его беспомощность в литературе. Ему стало совестно. Таких, как Юлий Геронимус, пруд пруди, и ещё столько же в окрестностях Москвы, что ж всех презирать? Презиралки не хватит, подумал он сокрушенно.
– Мне никто ничего не сказал!.. – упрекнул он с каменным лицом.
Он не хотел раскрывать то, о чём подумал: всё же Юлий Геронимус был его другом, пусть аховым, пусть гоновеньким, но другом, которых в жизни не так уж много.
– Так вы ж… на ножах… – выжидательно посмотрел на него Дукака Трубецкой, скосив голову, и бесхитростно поскрёб себе морду лица.
И Булгаков неожиданно для себя купился на этот дешёвый приём: ему стало жаль прошлого, друзей, с которыми разошёлся и больше никогда не увиделся, оказывается, до могилы, и, конечно же, Тасю, которую самозабвенно любил. Всё кануло в небытие! Ему стало страшно. Жизнь была безжалостна, как карцинома. 
– Ты… это… не форси! – возразил он с горя, давая понять, что всё это полнейшая ерунда, друг он всегда остаётся другом, почитай, до конца жизни.
– О… о… о… – юродствуя, простонал Дукака Трубецкой и завихлял для острастки плечами, намекая на попытку отравления, Ракалию и прочие инциденты типа дуэли и сплетен за спиной Булгакова. Кое-кто на это купился и вовсю шустрил в правительстве перед Сталиным, дабы только опорочить Булгакова.
Но Булгакову было не до его шуточек. Он хотел спросить, помог ли кто-то Юлию Геронимусу, что сейчас дюже модно, или он сам прыгнул за борт в чёрную, ледяную воду, но не спросил. Какая разница, подумал он, «внутренняя эмиграция». Но почему? Мысль о том, что Юлия Геронимуса банально убили, поразила его. За что? Уж куда меня сподручней, подумал он, и ещё раз удивился судьбе, которая имела очень странные, если не сказать, нелепые предпочтения.
– А-а-а… – с пониманием отозвался Дукака Трубецкой, открыв плоский, как у леща, рот с выбитым зубом и заскулил в своём вечно идиотском сарказме. – Я неделю пил!
– Где похоронен? – спросил, не слушая его, Булгаков.
– На Донском… Да… – вспомнил Дукака Трубецкой и поморщился, потому что здорово напился и подрался с гробовщиками, а они его нещадно побили черенками от лопат.
– Гэже… – позвал Булгаков, – Змей Горыныч умер…
– Да?.. – удивилась она, заглядывая в кабинет. – Туда ему и дорога, чёрту толстому!
– Не говори так… – моментально расчувствовался Булгаков, глядя на её прекрасное лицо, дышащее заботой и любовью.
– Миша… – остановила она его, не обращая внимания на Дукаку Трубецкого, – сколько он тебе гадостей сделал? Сколько?!
– Много… – сморщился Булгаков, – много… ну а что же теперь?.. – Давая понять, что о покойнике ни единого плохого слова.
– Дело хозяйское, – сделала она возмущенное лицо на его бесхарактерность, – я бы не простила! – и ушла, гордо тряхнув головой с красиво закрученными кудрями.
Дукака Трубецкой опять же с чисто восточным порицанием посмотрел ей вслед: женщина есть женщина, что с её возьмёшь?
– У меня план, – заговорщически наклонился он к Булгакову, делая вид, что всецело на его стороне.
– Что ещё за план? – инстинктивно отстранился Булгаков, потому что ни под каким соусом не доверял Дукаке Трубецкому, низкому, золотушному человеку.
– Сделать ноги в Турцию… – возбуждённо зашептал Дукака Трубецкой.
– Ты что, спятил?! – ещё больше отшатнулся Булгаков, чувствуя, как у него самопроизвольно кривятся губы. – Я знаю, что ты провокатор, но не до такой же степени!
– Я?! – сделал обиженный вид Дукака Трубецкой. – Провокатор?! Я, может, и завидовать твоей славе, но никогда на тебя, в отличие от некоторых, не доносил!
Булгаков знал, что они его ненавидели за один талант. Он ещё ничегошеньки приличного не сделал, а они уже загодя враждовали и плели за его спиной заговоры.
– Ну всё! Хватит! Забирай свой самогон и вали!
Обсуждать скользкую тему с человеком, который запачкан с головы до ног, было не с руки, да и просто опасно.
– Я-то уйду, – почему-то обрадовался Дукака Трубецкой, блеснув фарфоровой улыбкой с выбитым зубом, – только ты можешь быть следующим. Не утопят, так застрелят!
– Топай, топай… – миролюбиво процедил Булгаков, дёргая своим прекрасным носом-бульбой, – пока цел.
– Ладно… – с достоинством согласился Дукака Трубецкой, – как хочешь.
И пошёл к выходу. Булгаков – за ним, и главное, уж потом сообразил, что без всяких щелчков в голове, словно лунным человекам было всё равно, вляпается он в дерьмо или нет, что это и есть главная цель визита Дукаки Трубецкого.
Около двери Дукака Трубецкой снова горячо зашептал, прижимаясь к Булгакову, как бумажка к клею.
– Найдёшь Ираклия Вахтангишвили и отдашь ему это письмо! – и сунул в руку Булгакову конверт.
– Иди к чёрту! – дёрнулся Булгаков, и конверт отлетел в угол.
– Ладно… пока, – разочарованно молвил Дукака Трубецкой, блеснув лиловым глазом, – только когда за тобой придут, вспомнишь мои слова!
Как классик жанра и главный редактор журнала на Садово-Триумфальной, Дукака Трубецкой говорил суть только в конце сцены. В этом была его натура. Но до трагизма он не дотягивал ввиду хилости конструкции души.
– Бывай! – сказал Булгаков и вытолкал его взашей, а потом стал искать злополучное письмо.
Оказывается, оно провалилось за тумбочку, где, как на чердаке, было полно пыли и запустения.
Булгаков вскрыл конверт, чтобы узнать, к чему приговорил его Дукака Трубецкой, однако письмо было на грузинском языке.
– Что-о-о… такое? – удивилась Регина Сергеевна.
– Не знаю, – повертел письмо в руках Булгаков, – Дукака Трубецкой оставил.
– А что там написано?
– Без понятия, – пожал он плечами.
– Выбрось! – посоветовала Регина Сергеевна.
И вдруг самого момента план побега показался Булгакову до умопомрачения простым, а главное, естественным: они приезжают, находят шкипера Гочу, падкого до денег, арендуют его шаланду до Трапезунда, и дело в шляпе. Одно название «Трапезунд» звучало для Булгакова как музыка.
– А если же с ним не выгорит? – спросила Регина Сергеевна.
– Тогда можно обратиться и к Ираклию Вахтангишвили, – мечтал Булгаков. – Письмо Дукаки Трубецкого весьма кстати…
Регина Сергеевна только осуждающе покачала головой, но остановить Булгакова не могла.

***
«И Миша что-то задумал, ночью стал приставать ко мне со странными разговорами.
– Я вот думаю… – сказал он почти весело, – почему мне не везёт?..
– Потому что ты крайнее меньшинство, – ответила я.
– А как бы мы в Париже хорошо с тобой зажили? А?..
Я посмотрела на потолок, по которому пробежали огни от машины за окном, и ответила:
– И не думай! Тебе здесь пробиться надо. А в Париже у тебя новые враги появятся!
Он с недовольством хмыкнул и замолчал. Я поняла, что он не даст уснуть, пока не обсудит со мной проблему своих неудач.
– В Париже… я бы мог писать, не боясь ничем, – помечтал он, как о заварной булочке.
– Чтобы моментально стать антисоветчиком, – ехидно резюмировала я.
– Можно было дописать трилогию «Белой гвардии»… – не слушая меня, погрузился он в мечты.
– Кого это интересует? – искренне удивилась я. – Кого?! Миша?!
– Меня… – спокойно ответил он.
Но я-то знала, что он весь клокочет внутри, потому что фантазии его были кривыми и романтическими.
– А что в Париже? – возмутилась я. – Что? Толстого там уже нет. Он в Москве. Здесь ты пишешь, потому что зол, а там? Там другие люди, она потянут тебя в своё болото и заставят делать то, что им нужно, а здесь тебя забудут, как всех других, бросивших родину.
Он помолчал, не ожидая от меня таких слов, а потом мечтательно сказал, не поверив:
– Нет… ты не права… Париж!!!
Он явно витал в облаках и не понимал ситуации.
– Я права… – напомнила я ему, – я так права, что посмею тебе напомнить о лунных человеках!
– К чёрту лунных человеков… – пробормотал он угрюмо, – всю жизнь мне сгубили!
– Тихо ты! – оборвала его я, имея в виду, что они слышат каждое наше слово.
– К чёрту! – намеренно громко сказал он, глядя в самый дальний тёмный угол комнаты.
– Однако без них ты вообще ничего бы не сделал! – ехидно напомнила я и едва не проговорилась о полковнике Германе Курбатове, но вовремя прикусила язык.
– У меня и без них всё получится! – самоуверенно заявил Миша. – У меня прекрасные мозги!
Почему-то я была уверенно, что именно так говорить нельзя, что самоуверенность наказуема, как порок, и стоит на втором месте после вранья. 
– А тебе не кажется, что они ювелирно вправили тебе эти самые мозги? – ехидно спросила я.
– Не кажется! – отреагировал он живо. – Нет! Вот возьму письмо! – пригрозил он так, что я поняла, обязательно возьмёт, даже несмотря на все мои протесты.
– И не вздумай! – возмутилась я. – А вдруг это провокация?!
– А если не провокация?! – сел он, опершись на подушку, и в лунном свете лицо его казалось мертвенным. – Если всё реально! Если у нас появился единственный шанс?! Заживём! Деньги есть!
– Если ты о моём ридикюле, то забудь! – остудила я его пыл.
Я вынуждена была рассказать ему о моём способе добывания денег и о полковнике, но только в ракурсе этой проблемы, не более. Ещё неизвестно, как к этому отнесётся Герман Курбатов?
– Тебе жалко… – отвернулся он к стене.
– Миша… – горячо зашептала я, – для тебя мне ничего не жалко! Но сам подумай! Кому мы там нужны?
– Ты – мне! Я – тебе! Напишу романы! Издам! – предался он мечтам, – нам будет рукоплескать мир!
– Ты здесь допиши «Мастера и Маргариту»! – твёрдо сказала я ему. – Ведь сколько лет мучаешься!
– Оттого и мучаюсь, что не могу! – вспылил он. – Не моё это! Не понимаю я его! Я всё время сползаю в насмешливость и ехидство! Мне это надоело! Я хочу нормального, полновесного романа, с любовью и отношениями. А здесь на фоне революционного бардака какая-то мистика! Полнейший абсурд!
И он рассказал мне, что накануне к нему во сне приходил главный инспектор Герман Курбатов и потребовал: «Прекрати сводить счёты! Убери все известные фамилии и экивоки на личности». «И я понял, что опасность реальна, как никогда», – сказал он мне очень серьезно.
– Я тебя уверяю, – вспомнила я слова полковника Германа Курбатова, – твой роман станет бестселлером мирового уровня!
Большего я не могла ему сказать. Я и так сказала слишком много.
– Ха-ха-ха! – раздельно рассмеялся он. – После моей смерти! – добавил уныло, и как в воду глядел.
Сердце моё облилось кровью. Теперь я знала, что так будет всегда, как только мы затеем разговор о романе «Мастер и Маргарита», что я начала страдать, как никто иной, и что это мой крест до конца дней моих.  Роман, вокруг которого крутилось столько страстей, сделался камнем преткновения для странных сил, которые для большинства людей в обыденной жизни незнакомы.
– Спи! – сказала я. – Утром придёт машина!
– Да… – пробормотал он, повернулся на бок и уснул».

***
«Утром, казалось, что мы забыли этот разговор. Я пытливо посмотрела на него, но лицо у него было весёлым и беспечным. Он брился и уже был весь в дороге и новых приключениях. Ну слава богу, подумала я, авось пронесёт.
В десять за нами пришла машина, мы сели и поехали на Курский вокзал.
С нами ехали: главный художник Тарас Паникоровский, третий режиссёр Вольф Баракин и администратор Максим Агапитов. И мы не знали, кто из них соглядатай власти.
Все трое в купе через вагон, а мы – в мягком.
Максим Агапитов, рыжий молодой человек с чернеющими зубами, сказал:
– Приходите, у нас «хванчкара» есть! – он дёрнул сеткой, в которой звякнули бутылки.
– Всенепременно, – мимоходом среагировал Миша, подсаживая меня в вагон.
Я поняла, что никуда не пойдёт, а будет обсуждать со мной план побега. Мороз пробежал у меня по коже.
– Приходите, приходите, – сказал Тарас Паникоровский, человек, обременённый заметным брюшком и перхотью на ушах.
Незаметно для Миши, он волочился за мной, когда я порой приходила к Мише в театр. Я всегда делала вид, что его не замечаю, и не позволяла ему перейти границы приличия.
Третий режиссёр, высокий, интеллигентный Вольф Баракин, подал Мише чемодан. Миша сделал всем ручкой, и мы пошли в купе.
Миша явно нервничал, подталкивая меня, хотя старался не подавать вида, но я-то хорошо его знала.
Однако, к моему удивлению, мы молча поужинали курицей, которую я взяла, и легли спать. Миша пить вино не пошёл. Я поняла, что всё-таки взял злополучное письмо Дукаки Трубецкого и готовился к самому худшему.
Утром он выглядел хуже смерти, не спал в ожидании ареста. Но к нашему удивлению, поезд медленно и даже нехотя миновал Новочеркасск, где мы стояли полчаса, затем – Ростов-на-Дону, и Миша заметно повеселел, ибо здесь было самое удобное место взять нас за цугундер в случае чего. А когда мы стали приближаться к Батайску, то вообще заказал чаю и бубликов.
И вот мы сидим, пьем чай, хрустим бубликами, как вдруг Миша посмотрел в окно и сказал упавшим голосом:
– Это точно за нами…
Я посмотрела: по перрону озабоченно поглядывая на наш вагон шли двое в кожанках, косоворотках и армейских сапогах. За пазухой у них было по револьверу. Мы перестали жевать и с ужасом уставились на дверь. Через мгновение в неё требовательно постучали.
– Открой… – мотнул головой Миша, – у меня отказали ноги…
Я поднялась и открыла. Во мне не было ничего, кроме пустоты. Всё было кончено.
– Булгаков Михаил Афанасьевич? – спросил тот, который был русским, – и Регина Сергеевна Булгакова?
– Да… – простонал Миша, – это мы…
– ОГПУ по ростовской области! – предъявил бумагу.
Второй был грузином, с буйной шевелюрой из-под кепки.
– Проходите, – выдавил Миша, – и подвинулся в угол, к окну.
Они вошли, сели на скамью к Мише, очень культурно и даже стеснительно, что меня удивило. Русский, фамилию которого я запомнила: Григорий Моногаров, спросил:
– Когда вы в последний раз видели главного редактора журнала Дукаку Трубецкого?
 Миша, бледнее смерти, ответил:
– Позавчера, часов… во сколько? – повернулся он ко мне, выигрывая время, чтобы прийти в себя.
– К вечеру… – сказала я тоже неспешно, – в шестнадцать… а пять он ушёл…
– А где вы были утром? – быстро, как на допросе, спросил Григорий Моногаров
– В поезде… – удивился Миша и даже пошевелился, ибо дело, кажется, было не в злополучном письме.
Григорий Моногаров осуждающе, как мне показалось, посмотрел на грузина, мол, чего ты выдумываешь?
– Я тебе сразу сказал… – укорил его грузин почти без акцента, но с характерным эмоционально жестом.
– Сегодня в пять часов утра он был убит возле дома выстрелом в голову, – сказал Григорий Моногаров, твёрдо глядя на нас и, вероятно, проверяя нашу реакцию.
– Ё-моё! – вырвалось у Миши. – Не может быть!
Я же промолчала, только прижалась к окну. Мне было страшно.
– Зачем он к вам приходил? – спросил грузин со своим эмоциональным жестом рукой.
– Он принёс весть о смерти Юлия Геронимуса, директора первого столичного издательства, – сказал Миша, – который утонул год назад в Клязьме.
– Да, да мы в курсе, – остановил его грузин. – Это понятно. А зачем приходил?
Миша побледнел и выпучил глаза. Я испугалась, что его хватит удар.
– А не передавал ли он от вам письма или какие-нибудь бумаги? –помог ему Григорий Моногаров.
– Передавал… – сказал Миша и достал злополучное письмо из папки с пьесой, которая лежала на столе.
Григорий Моногаров твёрдой рукой открыл конверт, вытащил письмо и с недоумением сказал, протягивая его грузину:
– Это по твоей части…
Вид у него был крайне озабоченный.
– А что случилось?.. – наконец выдавил из себя Миша.
– Минуточку… – остановил его Григорий Моногаров и вопросительно уставился на грузина.
Чем больше его товарищ читал письмо, тем больше его лицо выражало недоумение.
– Это сказка… – пожал он плечами. – Ха!
– Сказка?.. – удивился Григорий Моногаров.
– Ну да. О медведе и муравье. Медведь пришёл к муравью и стал испрашивать у него совета, как ему лучше провести зиму…
– Подожди… – остановил его Григорий Моногаров, – а дальше?..
– А дальше подпись главного редактора и приписка: «Главному редактору детского издательства «Сцавлани» Ираклию Вахтангишвили».
– И всё?! – удивлению Григория Моногарова не было предела.
– А что ещё? – потряс письмом грузин. – Я таких сказок в детстве много читал. Ха! – он чисто по-грузински дёрнул рукой, мол, какие ещё разговоры?!
– Так… – поднялся Григорий Моногаров, видно, он был старшим, – письмо мы изымаем на экспертизу. – А вам, товарищи литераторы и театралы, счастливой дороги!
– До свидания! – культурно-вежливо сказал грузин, надел в дверях кепку и ушёл вслед за Григорием Моногаровым.
– Слава богу… – простонала я и посмотрела на Мишу.
– Я ничего не вижу, – ответил он, – я ослеп…»

***
«Это стало началом конца. Я сразу поняла, о чём предупреждал полковник Герман Курбатов.
Внезапно в купе вошла проводница и вручила нам телеграмму-молнию.
Я прочитала: «Главрепертком» отменяет пьесу «Батум» тчк. Экспедиция отменяется тчк. Возвращайтесь тчк.»
Сталин тоже предал нас! Но это уже было неважно, это было каплей в море нашего страдания.
Миша сказал, глядя на меня невидящими глазами:
– Всё кончено! Возвращаемся в Москву! Надо срочно дописать роман!»

***
– В чём дело? Что произошло? – гневно спросил Герман Курбатов, хотя, конечно же, был в курсе дела.
– Всё было на мази… – от страха перешёл на жаргон Ларий Похабов, – он должен был только сильно испугаться… письмо мы подменили… Но…
– Не продолжайте… – как от кислого, сморщился Герман Курбатов.
Ему было невыносимо больно услышать то, что он должен был услышать.
– Организм не выдержал… – добавил Ларий Похабов с горестным выражением на лице.
– Да… – взял себя в руки Герман Курбатов. – Вы знаете, что делать дальше?..
– Так точно!
– Действуйте! – отвернулся Герман Курбатов.
Ларий Похабов щёлкнул каблуками и быстро, по-военному, вышел. Герман Курбатов посмотрел в окно. Внизу, перед домом, на лавочке, как школяры, сидели двое: Рудольф Нахалов, младший куратор, в старом клетчатом пальто и зимней фуражке с опущенными отворотами, и кот Бегемот с траурной ленточкой на драном хвосте. Котелок, который имел свойство пропадать в самый неподходящий момент, был при нём.
Все трое понуро вздохнули и направились в сторону Новодевичьего кладбища, туда, где должен был быть похоронен Булгаков. Служебной машины им не полагалось по уставу.

***
 «Миша понял, что жизнь подошла к логическому концу. И началась гонка со смертью. В нашем распоряжении было полгода. Мы спали по два часа в сутки. Днём Миша диктовал мне текст. Потом правил его. Я переписывала набело. Он делал вставки, и всё начиналось заново. Если учесть, что нас отрывали на медицинские обследования, консилиумы и авторитетные комиссии, то времени оставалось совсем мало. В день удавалось написать не более десяти листов. Ночью он меня будил, и я записывала текст. Тело его быстро слабело, но воля оставалась прежней, и он спешил.
Теперь ничего не имело значения: ни власть Сталина, ни презрение толпы. Не к этому ли Миша стремился? К свободе духа!
Когда он понял, что смерть близка, то сказал:
– Дай мне слово, что ты допишешь роман!
– Даю, мой друг, даю… – заплакала я.
– Нет, ты дай так, чтобы я поверил! – потребовал он.
– Я тебя никогда не брошу… – сказала я сквозь слёзы, – всё будет так, словно мы здесь всегда с тобой вместе! Как прежде, вместе!
И он поцеловал меня».

***
«Прошло много лет: война, пустые надежды, обновление. Мишин роман наконец увидел свет. Вчера ко мне приходил полковник Герман Курбатов. Он долго глядел мне в глаза, сжимая мою ладонь. Молча поцеловал мне руку и ушёл. Я поняла, что у меня не более трёх дней. На рассвете я, совсем, как Миша, сожгу дневники, оставлю только то, что будут читать люди. На второй день пойду в театр на Петровке, посмотрю «Лебединое озеро», вернусь, лягу и умру на рассвете, думая о нём, о моём Мише…»

Конец.
Начат 12 июля 2018, закончен 27 августа 2020 г.

Послесловие:
Вы думаете, история Булгакова закончилась? Нет... господа! Она только, только-только начинается, ибо оковы сброшены, окна растворены и солнце наполнила чертоги нехорошей квартиры. И там зарождаются новые тайны. Там летает Маргарита и Мастер направляет путь. Там, где живет вечная любовь, там, где ей нет ни начала ни конца, появятся новые лица и новые герои открою нам горизонты тайн мироздания и новые истории ждут не дождутся нас.