Глава 8
Москва 30-е. Гэже-Маргарита
Чета Самойловых, инженеров «Мосгорсвета», была весьма счастлива, получив по распределению большущую комнату с тремя окнами, выходящих на Большую Садовую, и затеяла генеральную уборку.
– Тимоша-а-а… – ласково позвала супруга Аня.
– Да, мой свет! – спешно прибежал с кухни Тимофей Самойлов, в фартуке и в муке с головы до ног. – Что-то случилось?..
Аня была на пятом месяце беременности, и он запрещал ей носить тяжести и лазать на всяческие антресоли, пусть даже они трижды пыльные.
– Смотри, что я нашла, – сказала Аня, стоя на табуретке, и подала ему толстую папку.
Аня принадлежала к классу степных женщин, и волосы у неё торчали из-под гули во все стороны, как солома, а лоб был мокрым от пота.
– Интересно… – искренне удивился Тимофей Самойлов и счёл нужным сделать замечание, помогая ей покинуть шаткую табуретку: – Я же просил тебя, поберечься, не лазить по верхам. А если бы ты упала?
– Ну не упала же, – обескуражили его жена и полюбопытствовала. – А что там?..
Тимофей Самойлов развязал тесёмки и открыл папку:
– Что за ерунда?..
– А… – наморщила задорный носик Аня, – соседи говорили, что здесь жил большой писатель. Надо вернуть. И не читай, это неприлично! Вдруг это письма?
– Это роман! – открыл ей глаза Тимофей Самойлов. – «Мастер и Маргарита». Я никогда такого не читал. Очень интересно… Очень…
Тимофей Самойлов был книгоманом и считал себя начитанным человеком, он читал всё подряд, от объявлений на заборе и инструкция по технике безопасности для силовых установок до новомодного романа «Человек-амфибия» с его жарким, аргентинским летом и синим-пресиним морем, точнее, океаном.
Он произнёс вслух первую строку:
«Весной 1943 года Воланду Степану Степановичу катастрофически не везло…»
Почти как мне, весело подумал Тимофей Самойлов, который никак не мог отремонтировать немецкий селеновый выпрямитель за отсутствием деталей, и его постоянно ругало начальство. Но Тимофей Самойлов нелегально договорился с другой районной подстанцией, и ему на днях за бутылку водки должны были принести два селеновых элемента.
– Ну, что там?.. – зевая, спросила Аня.
Она много и часто спала и была рассеянной, как большинство беременных женщин.
– Фантастика какая-то, – нервно отозвался Тимофей Самойлов, дёрнувшись, словно прикоснулся в фазе двести двадцать вольт.
– Фантастика?.. – удивилась Аня, как будто фантастика была чем-то из ряда вон выходящим. – А ну…
Обычно она читать не любила. Не было у неё сроду такой привычки, а здесь пробрало: всё-таки живое, написанное чернилами.
– Подожди… интересно… Воланд – это из доктора «Фауста»… – проявил свои познания в Гёте Тимофей Самойлов.
– Тима иди… иди на кухню! – непререкаемым тоном приказала Аня, – суп сбежит, что мы будем кушать?! – и показала взглядом на наметившийся животик.
– Да, моя королева! Да! – счастливо воскликнул Тимофей Самойлов и убежал. – Потом расскажешь!
Аня вдруг страшно захотелось спать, однако она пододвинула к себе лампу, чтобы лучше видеть, и прочитала:
«Итак, весной 1943 года Воланду Степану Степановичу страшно не везло…»
У Ани мороз пробежал по спине, а сон как рукой сняло, потому что она никогда такого не читала.
«… при вызове на аварию ему не хватило резиновой уплотнительной шайбы, и он поставил картонную, густо смазав её солидолом…»
Прям как в наше время, подумала Аня, интересно!
«А среди ночи она возьми да и размокни от давления, и квартира депутата Фаланда оказалась залитой кипятком по щиколотку. Пока прибежал дежурный водопроводчик, пока то да сё, убытку на пять тысяч рублёв, посчитал домоуправитель Ружейников и поставил на гербовом бланке подпись и фиолетовую печать. Хотя надо было – синюю, потому как фиолетовая краска быстро выцветала. Но и так сойдёт, махнул рукой домоуправитель.
Бланк пошёл по инстанции, и Воланда вызвало начальство.
– Как же так?.. – спросил Козицкий, начальник участка, маленький, юркий, с синими пятнами на лице от врангелевской шрапнели, полученной на крымском фронте. – Сколько мы вам под расписку выдаём немецких уплотнительных шайб?
– Семь в день… – вопросительно повернул руку Воланд и хотел добавить, что этого на большой Яузовский район явно маловато, но постеснялся: начальству виднее, на то оно и начальство.
– Целых семь! – поднял тонкий, изящный палец эстета Козицкий. – Ты уплотнительные шайбы все по делу использовал? А то я знаю вашего брата! – намекнул он.
Обычно в конце дня, если у бригады оставалось неизрасходованными две-три уплотнительные шайбы немецкого производства, считавшиеся особенно качественными, их толкали местным умельцам, а на вырученные деньги пили пиво в сквере «Зарядье» над Москвой-рекой. Но в этот раз всё было по-честному: Воланд на предыдущих вызовах использовал все до единой и даже нервничал по этому поводу, а вдруг авария, хотя до конца смены оставалось каких-нибудь полчаса, и всё должно было обойтись, но судьба не пронесла.
– А это был восьмой вызов, – упавшим голосом сказал Воланд, боясь, что ему, как всегда, никто не поверит.
– Правильно, восьмой, – согласился Козицкий. – А ты вместо того, чтобы заскочить и взять ещё одну резервную уплотнительную шайбу, побежал на объект с пустыми руками.
– Так авария ж была, – попытался объяснить Воланд, – а у местного водопроводчика подходящего ключа не было, чтобы магистраль перекрыть.
Но его уже никто не хотел слушать. Дело докатилось до высокого начальства, управляющего трестом Чернокова Бориса Львовича.
– Деньги надо вернуть! – строго заявил управляющий Черноков, бывший рубака из «Первой конной». – Иначе пойдёшь под суд! – И дёрнул щекой.
У него был нервный тик от контузии, который донимал его в минуты волнения.
– Ага… – поддакнул предатель Козицкий, который мог не составлять акт сразу, а потянуть пару дней, глядишь, и дело само собой рассосалось бы.
– Я под суд не могу… – прошептал, зеленея от волнения Воланд. – У меня дети… Оля и Валя и жёнушка Ангелинушка…
– Да я понимаю, дорогой товарищ… – смягчился управляющий Черноков. Его большой, круглое лицо, от волнения налилось кровью. – Акт уже составлен?..
Акт был не только составлен, но и зарегистрирован в толстой амбарной книге.
– Составлен… – обречённо кивнул Воланд.
– Депутат не отступится? – давил Черноков, наливаясь ещё больше, как спелый арбуз.
– Не отступится, – согласился Воланд и едва не подставил шею, как под петлю.
– Ну вот видишь… – развёл руками Черноков. – Иди ищи деньги, – посоветовал он. – У тебя сутки! – И схватился за щеку, потому что она дёргалась, не переставая.
Это был приговор, и Воланд обречённо побрёл домой. Был девятый час вечера. Горели редкие фонари, и деревья казались голыми, хотя был месяц май, и радостные, зелёные листочки лезли изо всех щелей.
Где я деньги возьму? – горестно рассуждал Воланд. – Где? Это моя годовая зарплата!
Жёнушка Ангелинушка, как он любил её называть, накинулась с полуоборота. Мол, ты мне надоел хуже редьки, у тебя судьба хромая (и всё такое), я с тобой не живу, а маюсь (и всё такое). И дети маются, и мама – тоже. В общем, не муж, а один сплошной убыток. Тёща у него была золотая: Вера Николаевна, слова поперёк не скажет, только в «метрострой» как бы ненароком заталкивала, там денег поболее платят, а здесь внезапно поддакнула, мол, пора и честь знать, попользовался, хватит. То есть тонко намекнула, чтобы дочка подала на развод и другого нашла, у которого и квартира с видом на Кремль, и зарплата, не чета нынешнему, то есть Воланду.
– Лучше бы ты на колчаковском фронте сдох! Топай к Элеоноре! – сорвалась на крик жена.
Воланд сообразил, что развод отменяется или хотя бы отдаляется на неопределённый срок, и ему немножко полегчало.
Элеонора Михайловна была местной гадалкой высоких полетов, за ней даже из Кремля три раза машину присылали. Умела заговаривать боль, лечить бесплодие, а главное, менять судьбу.
Элеонора Михайловна жила в высотке на набережной Яузы, в доме с колоннами и тремя фонарями над входом. В тот памятный вечер один из фонарей не горел.
Воланд поднялся на третий этаж и позвонил в тридцать третью квартиру.
– Вам кого? – открыла дверь Хаткина Свет-Наташа. – А-а-а… это вы… – узнала она его тоном осуждения.
И Воланд понял, что вести в Москве разлетаются со скоростью степного пожара. Он представил себе заголовки: «Водопроводчик третьего разряда, Воланд, однофамилец известного гётевского Воланда, попал под суд за нерадивость и нарушение технологии», и тому подобное, не менее обидное, но созвучное слову: пожизненная катастрофа пожизненного неудачника.
Хаткина Свет-Наташа восходящая звезда в поэзии, её хватили Бабель и Демьян Бедный, служила у Элеоноры Михайловны секретарём-референтом. У неё было бледное, как мука, лицо, с горящими, словно угли на бумаге, чёрными-пречёными глазами. Вместо волос у неё была пакля из рубленых локонов разного цвета, а на левой руке она носила кольцо разведёнки.
На шум в атласном халате небесного цвета выплыла дородная Элеонора Михайловна. Большая, усатая женщина, с остатками былой красоты на лице, всё ещё грациозная и подвижная, с живым умом в глазах.
– О-о-о… батенька, да на вас лица нет! Знаю, знаю ваше горе… – заговорила она басом. – С утра жду… – доверительно поведала, как самому близкому человеку. – Пойдемте-ка… – и повела его, горемычного, через анфиладу комнат вглубь квартиры.
Воланд воспрянул духом. Последние три года с ним никто так участливо не разговаривал, даже жёнушка Ангелинушка в минуты соития.
Элеонора Михайловна привела его в чертоги, полные мистических атрибутов: черепов, гадательных шаров всех размеров и цветов, горящих жарких свечей и тлеющих индийских палочек в мраморных колоннах. Под ногами крутился чёрный-пречерный зеленоглазый кот, от которого во все стороны сыпались искры.
– Вижу, вижу… – вдруг завыла Элеонора Михайловна, – печать смерти на вашем лице.
Воланд испугался и кинулся бежать.
– Да не вашей! – остановила его в дверях Элеонора Михайловна. – А неизвестно чьей! Но точно – не вашей. Сидите, а то не получится!
– Фу! – выдохнул воздух Воланд, вернулся, чтобы плюхнуться на жёсткий стул и вытереть смертельный пот со лба.
– Сеанс семь рублей! – заявила Элеонора Михайловна басом.
Чёрный кот прыгнул ей на колени и уставился на Воланда, как светофор в тумане.
– У меня только четыре… – покопался в карманах Воланд.
– Наташенька… – перекатывая камушки в горле, позвала Элеонора Михайловна. – Детка-а!..
И Воланд решил, что его сейчас выставят за шкирку к едрене-фене, и впервые пожалел, что в своё время не учился, а пошёл в рабочий класс. А если бы выучился, сидел бы сейчас главным инженером в конторе и акты бы пачками выписывал бы и горя не знал, тоскливо подумал он, с испугом поглядывая на тёмные углы, где скалились черепа туземных аборигенов с острова Борнео.
В комнату вошла бледнолицая, как смерть, Хаткина Свет-Наташа.
– Детка, – попросила низким голосом Элеонора Михайловна. – Не в службу, а в дружбу, одолжи нашему пациенту три рубля. Он вернёт не позже завтрашнего утра.
Воланд хотел возразить, что жёнушка Ангелинушка ни за что денег не даст, скорее, из дома без штанов выгонит, а занимать на работе западло. Он и так уже бригаде сто рублей должен.
– Хорошо, Элеонора Михайловна, – ехидно, как показалось Воланду, среагировала Хаткина Свет-Наташа, – у меня как раз остался лишний трояк, – и положила деньги перед Воландом.
– Итак, на что будем гадать, на удачу или судьбу? – поинтересовалась Элеонора Михайловна.
– Конечно, на судьбу, – вспомнил Воланд зловещие увещевания жены.
– На судьбу надо зарок сказать.
– В каком смысле?.. – удивился Воланд.
– В прямом, – категорически молвила Элеонора Михайловна.
– Клянусь, что больше никогда не буду толкать налево немецкие уплотнительные шайбы, – дрогнувшим голосом поклялся Воланд.
– Так, хорошо, – деловито кивнула Элеонора Михайловна, взялась за карты Таро и под слова: «Покажи нам князь тьмы и бездны всё-всё, что было, что есть и что сбудется, да не прогневи небесные силы, а воздай нам по честным заслугам», стала раскладывать по три карты.
Сразу, как назло, пошли младшие арканы: «жезлы», «мечи», «чаши» и «пентакли».
– И идут, и идут… – несколько удивилась Элеонора Михайловна, продолжая раскладывать карты дальше. Надо было, суеверно подумала она, хорошенько потасовать, – но это всё пустые хлопоты, – объяснила она Воланду. – Ты в это не верь и водку с горя не пей. У тебя же хорошая работа? – стала она его расспрашивать, чтобы заговорить зубы.
На самом деле, у неё в жизнь такого расклада не случалось – чтобы одни младшие арканы, и ни одного старшего.
– Хорошая, – отозвался, как из другого мира, Воланд, абсолютно ничего не понимая.
– А главное, доходная, – добавила со знанием дела Элеонора Михайловна.
Чёрный-пречерный кот фыркнул, и от него во все стороны полетели искры, словно из-под колес трамвая, если на них пролить масло.
– Что вы!.. – ужаснулся Воланд, удерживая себя, чтобы категорически не замахать руками от возмущения. – Я с жильцов ни-ни… по трояку не беру… – промямлил он, цепенея, как шишка на морозе, – нам это категорически запрещено!
Он никак не ожидал, что карты сразу выведут на чистую воду, и нехорошо подумал об своей Ангелинушке, которая подвела его под Афонский монастырь.
– И правильно, товарищ, – баском согласилась Элеонора Михайловна, – в наше светлое время это безнравственно и опасно.
Давно должны были пойти старшие арканы, и Элеонора Михайловна с нетерпением ждала их, чтобы утешить Воланда, однако младшие всё не кончались и не кончались. И вдруг, на тебе, пустые хлопоты вначале закончились «солнцем», а потом – «смертью».
Элеонора Михайловна, в изумлении коротко взглянула на Воланд. Он сидел ни живой, ни мёртвый и сильно побледневший, как якобинец перед гильотиной.
– Вы, главное, не бойтесь… – заволновалась она, готовая, если что вернуть Воланду его четыре рубля. – «Солнце» и «смерть» – это ещё не нестоящая смерть.
– А какая?.. – выдавил из себя Воланд.
– Это, товарищ, большая удача, – начала заговаривать ему зубы Элеонора Михайловна. – Значит, в вашей жизни вначале всё сбудется. Все ваши мечты и надежды. А главное, жена вас будет любить ещё крепче...
– А потом?.. – спросил он наивно, разглядывая её редкие, женские усики под большим носом с бородавкой на кончике.
– А потом… – сглотнула слюну Элеонора Михайловна. – Потом вы станете вселенским человеком больших масштабов!
– Больше Эйфелевой башни? – спросил Воланд, который ничего более грандиозного себе представить не мог.
– Больше! – кивнула она со знанием дела.
Она сама не понимала, что несёт, лишь бы Воланд не очухался и не учинил бы скандала, а то разгромит волшебные чертоги, созданные большими трудами, с презрением в рабочему классу думала Элеонора Михайловна, и дело с концом. Одних черепов было три раза по полтораста рублей, да и то по большому блату из Оптиной пустыни.
– Не понял?.. – недоверчиво уточнил Воланд.
Элеонору Михайловну передёрнуло, но она не подала вида.
– У вас будет так много денег, – врала она дальше, – что смерть вам уже не будет страшна!
– А-а-а… в этом смысле – с непонятным облегчением даже для самого себя наконец слабо улыбнулся Воланд, потому что надо было как-то среагировать на внезапно побледневшую Элеонору Михайловну.
– А вы в каком думали?! – перехватила инициативу Элеонора Михайловна. – Идите, товарищ, идите, у вас всё будет хорошо! – выставила она Воланда.
Чёрный-пречерный кот, сыпля искрами во все стороны, спрыгнул с её колен и побежал впереди, показывая дорогу.
Куда уж хорошо, подумал Воланд, но возражать не стал, а на плохо гнущихся ногах с ужасным чувство, что всё пропало, в страшной спешке покинул квартиру гадалки с усами. Он выскочил на улицу в ночь с пятницы на субботу. Накрапывал майский дождь, и пахло клейкими тополиными листочками.
Улица была пуста и безлюдная, её освещали редкие, тусклые фонари. Может быть, я последний раз вот так свободно гуляю, горестно вздохнул Волан. То, что его посадят, он уже нисколько не сомневался. Черноков постарается, в Туруханский край сошлёт, а там морозы и медведи. И вдруг увидел посреди дороги три канализационные люка, и все три, как назло, без крышек. А ведь так любая машина может угодить в аварию, подумал Воланд и заволновался. В следующий момент откуда ни возьмись, очень далеко, казалось, с самих небес, на завораживающей, нисходящей дуге возникли странно мигающие автомобильные глаза, которые передвигались с высочайшей для сорок третьего года скоростью. Воланд побежал навстречу, размахивая руками, чтобы предотвратить неминуемую аварию. И действительно, эти два глаза, за которыми чувствовалась огромная, тёмная масса железа, вильнула туда, сюда, потом – в сторону, и чтобы не разрушить хрупкую жизнь самого Воланд, зигзагом пошла к перекрёстку, туда, где горел единственный на всю улицу фонарь. Раздался удар, треск, и наступила тишина. Лишь в моторе разбитой машины всё ещё что-то стучало: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Воланд опасливо подошёл и не менее опасливо заглянул. За рулём машины, развозящей ночной хлеб, сидел мужчина с залитым кровью лицом. Профиль у него был похож на лезвие топора, а открытые глаза были разного цвета: правый – чёрный, как у змеи, левый – зелёный, как лягушка, на двух же верхних резцах у него были золотыми коронки, а нижние – платиновыми. Очень странный водитель. Нетипичный для хлебовозки.
Не успел Воланд как следует разглядеть водителя, как рядом раздалась отчаянный визг тормозов, и возник милиционер в синем кителе.
– Та-а-а-к… гражданин… – сказал он с подковыркой, козыряя то ли Воланду, то ли покойнику в хлебовозке. – Лейтенант Казбеков! Что произошло?
– Да вот… – показал Воланд, – покойник…
– Фамилия?! – грозно спросил лейтенант.
– Покойника?.. – робко уточнил Воланд.
– Ваша! – с сарказмом уточнил лейтенант Казбеков.
– Воланд Степан Степанович, водопроводчик тридцать третьего ЖЕКа по Яузаскому району.
– Что же вы, товарищ Воланд, водопроводчик тридцать третьего ЖЕКа по Яузаскому району, под машины кидаетесь? Аварийную ситуацию создаёте? – укорил его лейтенант Казбеков.
Воланд хотел сказать, что виной всему три канализационные люка, без крышек.
– Да, знаем, знаем… – в меру, не снимая, однако, вины, успокоил его лейтенант, – закрывать не успеваем. Ночные похитители крышки от люком на металлом сдают. Но ничего, ничего… скоро поймаем. Мы уже на их след вышли… – конфиденциально добавил он.
Честный Воланд хотел признаться, что виной аварии со смертельным исходом является он лично, потому что безуспешно пытался оставить хлебовозку, семь бед один ответ, подумал он, везите меня в тюрьму, я сдаюсь, но события развернулись совсем не так, как он планировал.
Лейтенант Казбеков подошёл к машине, заглянул внутрь, разгоняя руками пар, бьющий из радиатора, и произнёс удивлённо:
– А где покойник-то?..
– Так был же… – как человек, который не собирается ничего скрывать, сообщил Воланд.
– Ха-ха! – коротко рассмеялся лейтенант Казбеков. – Шутить изволите, гражданин водопроводчик?..
– Был же! – с отчаянием в голосе удивился Воланд. – Вот здесь, за рулём, и сидел!
– Та-а-а-к! – хищно заявил лейтенант Казбеков. – Я вас арестовываю за то, что вы угнали хлебовозку и разбили её. Это уголовное дело, гражданин водопроводчик тридцать третьего разряда!
– Я даже водить не умею, у меня никогда машины не было! – наивно возразил Воланд, приготовившись к самому худшему.
– Это неважно! – заявил лейтенант Казбеков и приготовился писать протокол. – У вас даже свидетеля нет!
– А не надо никаких свидетелей! – вдруг раздался голос из темноты, и в свет фонаря шагнул высокий, горбоносый, постриженный по-военному незнакомец в чёрном запахнутом плаще. – Я всё видел!
– Я вас слушаю! – опешил лейтенант Казбеков и на полтона сбавил обороты, потому что почувствовал, что разговаривает с достойным уважения членом общества, способным постоять за себя.
– Этот человек… – незнакомец с голыми висками дружелюбно посмотрел на Воланда, – пытался предотвратить аварию, но машина двигалась так быстро, что не могла затормозить. Нечего скорость превышать!
Он улыбнулся, и свете фонаря блеснули золотые и платиновые коронки. Воланд тут же признал в нём водителя хлебовозки и хотел сообщить органам власти о своём открытии, но неугомонный лейтенант Казбеков и слова не дал ему сказать.
– Не морочьте мне голову! – вдруг психанул он. – Где водитель?! Где?!
– Наверное, очнулся и сбежал по своим делам, – предположил незнакомец, и Воланд был крайне удивлён, потому что незнакомец снова по-свойски подмигнул ему, но так, чтобы не заметил лейтенант Казбеков.
– Да после такой аварии от человека одна смятка остаётся! – со знаем дела воскликнул лейтенант Казбеков.
– Всякое бывает… – риторически рассудил незнакомец.
И лейтенант Казбеков неожиданно так же быстро остыл, как и возбудился.
– Так! Что вы мне голову морочите! Нет трупа – нет дела! Может, она здесь сто лет стоит?..
– Может, – охотно согласился незнакомец.
– А пар?! – нашёл, что предъявить Воланд.
– Не знаю! – отрезал лейтенант Казбеков. – Не моё дело!
– Так не бывает! – упрямо вставил Воланд.
– Бывает, – остановил его незнакомец. – В жизни всё бывает! – снова рассудил он.
И как ни странно, Воланд ему тут же поверил.
– Ну вот видите! – укорил их лейтенант Казбеков. – В следующий раз без причины не вызывайте!
Сел в машину с недовольным видом и укатил.
– Ну… что будем делать? – спросил Воланд, потому что чувствовал, что без объяснений они просто так с незнакомцем не разойдутся.
– Позвольте представиться, – вдруг расшаркался незнакомец, плащ у него распахнулся, и под ним блеснул расшитый золотом красный бархатный кафтан. – Его Величество Воланд собственной персоной. – И словно вырос на две метра ввысь и словно навис как скала. – А вы, стало быть, водопроводчик третьего разряда Степан Степанович?
– Да… – промямлил поражённый в самую печень Воланд и вытаращил глаза.
– И по совместительству самый младший из нашего клана Воландов! – раскрыл ему глаза Его Величество Воланд собственной персоной.
Воланд от растерянности ничего не мог добавить, только сильно неопределённо кивнул, а рот от удивления открыл.
– Каким же ветром вас в Россию занесло? – спросил Его Величество Воланд собственной персоной.
– Я… не знаю… – скромно пожал плечами Воланд, – просто живу…
– Зато я знаю! – загремел Его Величество Воланд собственной персоной. И неожиданно предложил: – Значит, так! Эту ошибку мы тотчас исправим. Возвращаемся вместе со мной в Чертоги, а жене и детям выделяем компенсацию! – Он потряс правой рукой, в которой образовался непонятно откуда взявшийся достаточно вместительный весёлый чемоданчик явно заграничного производства, потому что такие чемоданчики Воланд видел только у иностранцев в центре Москвы.
– Какую компенсацию! – неожиданно для себя упёрся Воланд. – Мне и здесь хорошо!
Его Величество Воланд собственной персоной внимательно посмотрел на него. Теперь правый глаз у него был чёрным, как уголь марки «антрацит», левый – зелёный, как бутылочное стекло. И у Воланда из лёгких сам собой вышел абсолютно весь воздух.
– А зря… – промолвил Его Величество Воланд собственной персоной. – Хочешь, у тебя будет одна жена, скромная, тихая, безропотная, писаная красавица. Или целый гарем таких. Машин у тебя, каких хочешь, будет огромный гараж, и все последней американской модели, а денег – куры не клюют, дворец на острове Бали… слуги на каждом шагу…
– Нет! – нервно задышал наконец Воланд. – Я свою жёнушку Ангелинушку люблю, и детей: Олю и Валю!
– Ну, как знаешь! – разочарованно молвил Его Величество Воланд собственной персоной. – Значит, так тому и быть! А за то, что оказался верным мужем и хороший отцом, вот тебе в барского плеча, чтобы до конца дней хватило.
И пропал в голубоватом сиянии дымки. А вместо него на асфальте остался стоять весёлый заморский чемоданчик, который Воланд лицезрел только у иностранцев.
Воланд открыл его, увидел американские доллары и проснулся в собственной постели. Слава богу, с облегчением подумал он, слава богу, мне всё приснилось. Но увидев жёнушку Ангелинушку, сидящую за столом и, слюнявя пальцы, пересчитывающую заграничную валюту, сообразил, что никакой это не сон, а самая настоящая явь.
– Проснулся, гуляка! – недовольным тоном поинтересовалась жёнушка Ангелинушка. – Собирайся на работу! Отнесёшь Чернокову пять тысяч рублей, но вначале заскочишь к Элеоноре Михайловне и отдашь трояк! А летом поедем в отпуск в Черноморск! – молвила она твёрдо. Детям надо море показать!
И как ни странно, всё сбылось. С тех пор Воланд Степан Степанович зажил привольно и свободно без всяких там приключений с шайбами немецкого производства особо высокого качества».
Поздно вечером, когда чета Самойловых после праведных трудов улеглась спать и Аня в третий раз начала пересказывать мужу содержимое папки, в дверь тихо-тихо кто-то поскрёбся, а потом повернулся ключ и дверь с жутким скрипом отворилась. На одно-единственное мгновение они оба увидели на фоне коридора острый, воландовский профиль человека в шляпе и в блеснувшем пенсне.
От испуга они глядели через раз, а дышать вообще забыли. Человек бесшумно вошёл. Поставил табуретку возле шкафа. Встал на цыпочки. Пошарил поверху. Нащупал папку. Глянул при свете луны, падающем в окно, удовлетворённо хмыкнул, зачем-то отвесив поклон неизвестно кому, и так же бесшумно удалился, сверкнув на прощание пенсне, как удав глазом.
– Что это было?.. – хрипло спросил муж.
– Тима… – шёпотом укорила его Аня за незнание фактов, – это был он…
– Кто-о-о?.. – отстранился Тимофей Самойлов, чтобы лучше разглядеть жену.
– Он!
– Кто?
– Я же тебе рассказывала!
– Я ничего не понял! – признался Тимофей Самойлов.
– Его Величество Воланд собственной персоной! Вот кто! – резюмировала потрясенная Аня.
– Не может быть… – произнёс Тимофей Самойлов, отличавшийся от жены, тем, что был ярым реалистом.
– Может быть! Может! – энергично возразила Аня, всё ещё находясь под впечатлением страшного романа: «Мастер и Маргарита». – Всё! Давай спать!
И они уснули. Ане снился Его Величество Воланд собственной персоной в сверкающем пенсне, а Тимофею Самойлову – заморские шайбы немецкого производства особо высокого качества, ну, и весёлый чемоданчик заодно, полный американских долларов.
***
А Булгаков так же осторожно, чтобы не разбудить Белозёрскую, вернулся домой на Большую Пироговскую, 35 и сел работать. Ему как никогда не хватало этой самой папки. Он сразу увидел свой прогресс и укрепился во мнении, что стал писать гораздо лучше, чем в «Белой гвардии», «Роковых яйцах» и «Зойкиной квартире», не считая прочей мелочи типа рассказов, где особой стратегии-то не нужно было вовсе, одна харизма и точность слов. Он подумал, что Тася была права насчёт архива. Архив надо было сохранять ценой жизни хотя бы для собственного развития. И он понял, о чём в своё время долдонила ему Тася, когда он сжигал черновики: надо всё время сравнивать себя настоящего с предыдущим, подумал он, обязательно!
Несмотря на то, что у Булгакова было врождённое чувство драматургии, он знал, что не дотягивает, что на одном этом качестве в великом романе не вылезешь. У него было такое ощущение, что как только он брался за «Мастера и Маргариту», всё шло наперекосяк, словно кто-то сбивал его с панталыку. Выходило совсем не то, что хотелось, то длинноты, то потеря канвы, то посторонние действующие лица, то его элементарно заносило не в ту степь, не выручали даже королевские фразы. Хотелось же всего-то-навсего старого-престарого, нигде не употребляемого архаизма на большом полотне. В истории литературы такого точно не бывало. Поэтому у меня кусками и получается, решил Булгаков и заплакал. Настроить слух ему хватало как раз на небольшой рассказ, и он всякий раз скатывался в средние или малые формы, где драматургия была короткой и рубленой, а ему нужно было долгая, пространная, но что парадоксально – без длиннот, иначе ничего, кроме тарабарщины не получалось; камерность не катит, думал он, то есть надо вводить большое количество действующих лиц и гармонизировать их. Вспомнилась ему Тася, которая благодаря его стараниям теперь не могла никого родить, вспомнился сын, которого он собственноручно расчленил в морфийном угаре и вытащил на свет. И горе так навалилось на него, что он возненавидел своё плебейское существование и Ракалию больше всего, потому что она соблазнила и разрушила его жизнь. Сейчас бы сидели с Тасей на кухне, на нашем пятом этаже, и пили бы чай с сахарином, мечтал он. Бедный попович, думал он, имея себя в виду себя, бедный, бедный.
Он побрёл на кухню, выпил бутылку водки, упал в кабинете на старый, протертый кожаный диван, натянув на себя старую кавалерийскую шинель, которую они обнаружили в шифоньере, когда въехали в квартиру, и провалился в мертвецкий сон. Даже вылезшие из дивана и из шинели клопы не смогли разбудить его.
***
Если бы Булгаков знал, что все женщины не похожи на его любимую Тасю, он бы ни за что на свет не развёлся бы с ней и не женился бы на одной из её антиподов – Белозёрской. Но он был наивен, простоват для жизни с алчущими женщинами и вечно попадал впросак с дюже красивыми из них, которые казались ему существами небесного порядка, ну, как лунные человеки, что ли.
Это были, конечно, не отношения с Викой Джалаловой, которая требовала всего лишь ежеминутного внимания как всякая замужняя женщина, это было похлеще, всецелое погружение на уровне дремучего матриархата. И Булгаков очень быстро начал захлёбываться. Он переводил дух лишь на работе и вечеринках, о которых Ракалия не знала. А если знала, то являлась в качестве семейного цербера, дабы посадить на цепь и утвердить свою власть.
Белозёрская так старалась, так старалась, что совершенно, сама не желая того, психологически «сломала» Булгакову его мужской инструмент. Вплоть до развода с ней, он стал импотентом на чисто психологической почве и перепугался сверх меры.
Чтобы я ещё когда-нибудь связывался с бабами, ужасно страдал Булгаков, и делегировал им свою свободу, да ни в жизнь!
Вначале ему даже нравилось, что Белозёрская совсем чуть-чуть водит его за нос. И к её имени Ракалия вполне осознанно добавил слово – лживая. Началась взрослая жизнь, оправдывал он сам себе, ощущая себя горестно-опустошенным, потому что с Тасей у него была длинная-длинная юношеская непорочная любовь, а с Ракалией она стала половозрелой и жёсткой, как подмётка у Африканыча. Физиологически она убила меня за пару лет потому что ложь порождает ложь, осталась только духовная, возвышенная часть. Ну да недолго, скорбно думал он, выписывая и сжигая очередную главу о Мастере и Маргарите, в которой всё было грустно и безнадёжно, и даже кот Бегемот, брасом переплывший Патриарший пруд, не помогал.
Один раз он обмолвился в разговоре с ней о лунных человеках. Но она абсолютно ничего не поняла и отнесла его писательские фантазии на счёт бредней. И он понял, что она безнадёжно приземленная натура и никак не может соответствовать Тасе, хотя Тася, чего греха таить, не дотягивала, хотя лично была знакома и с Ларием Похабовым, и с Рудольфом Нахаловым. Не дотягивала, потому что мозг её спал и не требовал объяснений всему тому, что с ними происходило. Не задавала себе вопросов и не мучилась необъяснимыми вещами. По её версии всё должно было быть незыблемым, как в детстве с новогодней ёлкой и подарками под ней.
Через год он понял, что Ракалия, как бы ненароком, его слегка презирает даже в разговорах с приятельницами: «Мой-то… с ночи кропает очередной роман…»
Вдруг ему позвонили по телефону и вкрадчивым голосом сексота сообщили в толстовском стиле: «Вы плохо видите сквозь ваш единственный монокль. Связь вашей жены с Юлием Геронимусом есть тайна только для одного вас!»
Булгаков взвился. Мысль о том, что Юлий Геронимус пользуется прекрасным телом Ракалии, поразила его. Он никогда не думал, что его можно вот так ловко обвести вокруг пальца, а он ничего не почувствовал, и вдруг чётко и ясно свёл одно к одному и вспомнил, что у неё было примерно полгода свободного времени, как она приехала в Россию. А потом появился я… и что? А то, что был настолько глуп, что без оглядки бросил Тасю и женился на ней. Ё-моё! – словно очнулся он, и всё, абсолютно всё совпало, как ясный день. Впору было пойти и убить чем-то тяжёлым Юлия Геронимуса. А вдруг она от меня только этого и добивается? – подумал он. И щелчок в голове был признаком непроизвольного озарения. Вот это да-а-а… – сказал он сам себе и присел на оградку в сквере. Да она мной вертит с самого первого дня, когда заарканила своими серыми глазищами, потом она меня обманывала этими самыми глазищами в постели и ещё обманывала много раз в постели с Юлием Геронимусом, манипулировала расчетливо и без чувств, добиваясь раз за разом своих целей. А я ей книгу, как распоследний дурак, посвятил, отрёкся от Таси и даже имя её забыл. Ему захотелось тут бежать к Тасе, пасть перед ней на колени и попросить прощения, чтобы она вернулась, и они бы всё забыли, и жили бы душа в душу долго и счастливо. Но Тася была замужем неизвестно где, и Булгаков не решился её искать.
Зато он по телефону наговорил грубостей Юлию Геронимусу и вызвал его на дуэль.
– Всенепременно! – нервно закричал в трубку Юлий Геронимус, и связь оборвалась.
– Ну что?.. – спросила Белозёрская, с ангельским лицом вытирая лживые слёзы. – Добился своего?!
У неё ещё теплилась надежда, что сегодняшняя ночь ненастоящая, что такие ночи проходят без последствий, и что можно и дальше водить дурака-мужа за нос. Да и между ног у него совсем не то, на что я рассчитывала, думала она цинично, хотя и похлеще будет, чем у Юлия Геронимуса.
– Вот… – показал он ей молчащую трубку, стараясь не глядеть на Ракалию, которая его страшно раздражала.
– А… ну да… – растерянно кивнула и тоже принялась ждать, кусая губы.
А вдруг он не позвонит, вдруг? И всё само собой рассосётся? – думала она с глупой надеждой конформистки. Ей было жаль саму себя, несбывшихся планов относительно мужа. Вся эта возня с литературой: бесконечные ночные бдения, тягомотина с переписыванием и вклейками, с кремированием черновиков и недовольством самим собой. Не так, как она себе представляла жизнь знаменитого писателя, а сплошные балы, вечеринки и восхваления, и себя в центре всех этих вихрей удовольствия.
Юлий Геронимус позвонил ровно через минуту:
– Право выбора за мной! – мрачно буркнул он так, что услышала даже Белозёрская.
– Естественно! – по складам процедил Булгаков, торжественно поглядывая на неё, мол, всё из-за тебя, стерва.
– Я выбираю пистолет!
– Великолепно! – обрадовался Булгаков. – Я с десяти шагов попадаю в двугривенный.
– Через платок! – не дослушав его, зарычал Юлий Геронимус. –Через платок!
Булгаков отстранил трубку и посмотрел на Белозёрскую, сделав соответствующее выражение лица, мол, сам напрашивается.
– Ну что он? – не поняла Белозёрская.
– Через платок… – сказал Булгаков, не сумев скрыть оторопь.
Белозёрская тихо ахнула. «Через платок» – означало верную смерть.
– В упор! – кричал в бешенстве Юлий Геронимус, – чтобы окончательно и бесповоротно!
– Место выбираю я?! – пришёл в себя Булгаков.
– Это как вам заблагорассудится! – ловко, как показалось Булгакову, согласился Юлий Геронимус, и в этом крылся какой-то подвох.
Ах, не всё ли равно! – обречённо подумал Булгаков.
– В Капотне, где идёт стройка века! – в свою очередь крикнул он.
– Отлично! – торжествующе прорычал в трубку Юлий Геронимус.
– Одного из нас зароют там же! – не уступил ему Булгаков.
На этот раз ответная пауза была длиннее обычного.
– Проигравшего добивают! – согласился Юлий Геронимус. – И никаких больниц!
– Замётано! – ни секунды не сомневаясь, ответил Булгаков и вспомнил Борю Богданова, как у него глаз висел на ниточке.
– Я высылаю секунданта! – закричал, как полоумный, Юлий Геронимус.
– И я тоже! – вторил ему Булгаков, хотя не имел ни малейшего представления, кто будет его секундантом.
Однако через час к Булгакову приехал курносый Илья Ильф с очень серьёзным лицом.
– Я ваш секундант, – сказал он. – Вы доверяете мне?
– Безусловно! А?..
– А у вашего противника – Женя Петров, – доложил Илья Ильф.
– Ну да… – саркастически кивнул Булгаков. – Ну да… Кто же ещё…
Попили чаю. Ракалия двигалась скромно и беззвучно, как убогая тень. У Булгакова от переживания зубы стучали о подстаканник. Чтобы никто ничего не подумал, он два раза выходил из комнаты и бил себя ладонями по лицу. Это помогало на короткие пять секунд, потом всё начиналось сызнова.
– Пора! – сказал Илья Ильф и посмотрел в окно.
Светало. Редкий, холодный рассвет поднимался над Москвой. Это последнее, что я вижу в жизни, мимоходом подумал Булгаков и вопреки привычке записывать, оставил фразу невостребованной. Он оделся и застегнул пальто.
– Поехали!
Белозёрская тихо ахнула и кинулась одеваться.
– Сиди дома! – приказал Булгаков. – Жди новостей!
Любовь к красотке-жене перешла в брезгливость.
– Я с ума сойду! – воскликнула она, как будто теперь это имело какое-то значение.
– Ты этого хотела?! Ты добилась! – крайне уязвил её Булгаков, не стесняясь Ильи Ильфа, который, конечно же, был в курсе дел.
Она в слезах рухнула на постель. Булгаков вышел в коридор к поджидавшему его Илье Ильфу. Ему хотелось сказать что-то обычное, мужское, может быть, даже похабное, но он пересилил себя, понимая всю ущербность своего положения.
Они пошли в сырость и мелкий дождь, сели в служебный автомобиль и поехали. Мимо замелькали тени. Булгаков закрыл глаза и провалился в нервный сон. Ему казалось, что он, как в детстве, заболел и кто-то должен прийти и утешить его.
Проснулся он оттого, что машина стояла.
– Приехали… – сказал Илья Ильф.
Булгаков вышел. Под ногами чавкало.
– Ну и где же они? – спросил он, озираясь.
От старых, размашистых деревьев, что стояли вдоль чёрной речки отделилась долговязая тень, и Булгаков узнал Жоржа Петрова по его коварному лисьему лицу.
– Я выбрал место, – проговорил он так, словно делал одолжение, – там посуше.
Булгаков сошёл с дороги и пошёл следом. Трава цеплялась за брюки. Слоноподобный Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, стоял под одним из деревьев и пил водку прямо из горлышка.
– Как же он будет стреляться? – удивился Булгаков.
– Через платок это не имеет значения, – со знанием дела пояснил, не оборачиваясь, Жорж Петров.
Илья Ильф посмотрел на Булгакова с жалостью. Наверное, я плохо выгляжу, подумал Булгаков. Ну да недолго…
– Скажите ему… – глядя с ненавистью в сторону Юлия Геронимуса, молвил Булгаков, – что я хочу поторопиться! Я ещё не завтракал!
Жорж Петров подошёл к Юлию Геронимусу, и они о чём-то долго спорили.
Окончательно рассвело. Туман легко поднимался над чёрной речкой. Сиротливая луна бледнела над Капотней.
– Сейчас привезут пистолеты, – вернулся Жорж Петров с перекошенной физиономией.
Юлий Геронимус всё так же мрачно и неподвижно стоял под деревом.
– Скорее бы! – угрюмо бросил Булгаков, погружаясь в раздражение, как в болото.
Вдали затарахтела машина, и из неё ловко выпрыгнул Дукака Трубецкой.
– Господа! Я привёз оружие! – громко объявил.
Булгаков оглянулся. Ему казалось, что за ними кто-то наблюдает. От сырости и холода его передёргивало, как бездомную собаку. Он представил, каково это лежать в такой земле.
– А… где… это… могила-то? – глупо спросил он почему-то Юлия Геронимуса и сделал пару шагов, прежде чем опомнился, что это крайне неприлично – пересекать невидимую чёрту и что он ненавидит Юлия Геронимуса, особенно его большой, медвежий нос и вечный вихор на затылке. Но почему-то равнодушие всё сильнее и сильнее охватывало его. Хотелось вот так же беззастенчиво приложиться к бутылке и ощутить, как горячий алкоголь упадёт в желудок.
Где эти чёртовы лунные человеки, подумал он, ожидая, что они ни за что на свет не допустят этой глупой дуэли. На душе вдруг стало легко и спокойно, словно он знал наперёд судьбу.
– Уже вырыли, – вместо Юлия Геронимуса нехотя ответил Жорж Петров. – Хотите посмотреть?.. – он показал куда-то за деревья в сторону чёрной речки.
– Нет, спасибо, – буркнул Булгаков и отступил назад к невидимой черте.
Подобные чувства, должно быть, испытывал и Юлий Геронимус, держа бутылку на отлёте, словно предлагая Булгакову приложиться.
Подошёл Илья Ильф, конфузясь, сказал:
– Надо из карманов всё вытащить, – и высморкался в большой клетчатый платок.
– Ё-моё! – удивился Булгаков.
– В случае чего… чтобы мы не рылись… – тактично объяснил Илья Ильф и ещё раз чувственно высморкался.
– Ах, да, да, да… – поразился Булгаков тонкой психической натуре секундантов. – Извини, я не сообразил, – сказал Булгаков и подумал, что надо было захватить бутылку горячего портвейна, а не мёрзнуть вот так как идиот. Горячий портвейн – это как раз то, что требуется в такой момент.
Булгаков опустошил карманы, все те мелкие вещи, которые обычно носит человек в собой, и кольцо с пальца снял тоже.
– Если что… – сказал Илья Ильф, делая честное-пречестное лицо, – я верну.
– Хорошо, – кивнул Булгаков, снова подумал о лунных человеках, и вдруг забеспокоившись: а если они передумали, если вообще забыли о нём?!
Но времени разбираться не было. Стоило, конечно, покричать в темноту, напомнить о себе, горемычном.
– Господа! – деловито подошёл Дукака Трубецкой, который выполнял роль судьи. Его маленькая, всклокоченная голова контрастно выделялась на фоне неба. – Всё готово, но есть маленькая проблема! – как всегда, загнул он в конце.
От него до сих пор сильно разило батумской тюрьмой.
– Вначале стреляемся, а потом решаем любую проблему – наконец подал мрачный голос Юлий Геронимус и шагнул от деревьев.
– Конечно! Безусловно! – согласился с ним Дукака Трубецкой. – Но дело в том, что пистолет – один!
– Как это?! – по-рачьи выпучил глаза Юлий Геронимус и отодвинув плечом Жоржа Петрова, чтобы впериться в Дукаку Трубецкого, как в икону. – Как это?!
Булгаков подумал, что он схватит сейчас Дукаку Трубецкого за грудки.
– Так, – как показалось Булгакову, беспечно затряс своей козлиной бородёнкой Дукака Трубецкой. – Нет, и всё! Не достал!
– Что значит «не достал»? – фальцетом закричал Юлий Геронимус. – Где ты был? Я же тебе адрес дал! В чём дело?!
– Того человека не было… – вдруг заторопился Дукака Трубецкой, – вышла его жена и сказала, что Валика забрали.
Для убедительности он покрутил головой на тщедушной шее.
Юлий Геронимус пьяно выругался:
– Как забрали?
– Сегодня ночью… ОГПУ… Вы же знаете, как это делается.
Юлий Геронимус мотнул головой как бык:
– Ну и?..
– Из оружия остался один браунинг, – недрогнувшим голосом сообщил Дукака Трубецкой.
– Дайте сюда! – Булгаков, у которого отлегло с души, протянул руку. – Здесь даже барабана нет! – заключил он.
Все обступили его кружком заглядывая через плечо.
– Вы что, хотите сыграть в русскую рулетку?! – взвился Юлий Геронимус. Он оказался изрядно пьяным. – Я не собираюсь играть в подобные игры! Договорились: дуэль! Через платок! А здесь какая-то примитивная рулетка! Господа! Где романтика! Куда всё пропало?! – вопросил он расцветшее небо.
И действительно, вдалеке стало видно перелесок и поворот реки, над которым висела одинокая звезда.
– Я предлагаю стрелять по очереди, – голосом дурака сказал Дукака Трубецкой. – Кинем жребий, кто первый?
«Маленькая острозубая скотина!» – едва не обозвал его Булгаков, но сдержался.
– Нет! – отрезал Юлий Геронимус. – Это самоубийство, на расстоянии платка? По очереди?! Ты идиот?!
– Так по жребию же!.. – расстроился Дукака Трубецкой, как будто в этом и крылся самый здравый смысл.
Все вдруг замолчали. Посмотрели по сторонам на просыпающуюся округу.
– А у меня водка есть! – вдруг сказал приятным голосом курносый Илья Ильф.
– А у меня – закуска!.. – в тон ему среагировал Жорж Петров и тоже замер в выжидательной позе халдея.
Булгаков сообразил, что это обычный заговор, или всё гораздо глубже? – подумал он, но ничего так и не сообразил, прозрение наступило позже.
– Ну… так чего вы стоите?.. – спросил Юлий Геронимус, вопросительно уставившись на Булгакова, будто он случайно заглянул на огонёк.
Булгакову вдруг стало всё безразлично. Ракалия показалась отсюда, из Капотни, самой скучной и чужой женщиной в мире, с широкой и плоской, как гитара, спиной. Всё было кончено. Лунные человеки опять сработали совершенно непредсказуемо, однако на твердую пятёрку с плюсом. Впереди, как река на рассвете, мерцала новая, странная жизнь без упрёков, скандалов и прочих женских погремушек.
У одной из машин опустили борта, сели, пустили по кругу бутылку. Потом – вторую, потом – третью. Закусывали солёными огурцами, «краковской» колбасой и репчатым луком.
– Не дай бог! – еле ворочая пьяным языком покаялся Юлий Геронимус. – Прости меня… я скотина...
Все выжидательно замерли, исподтишка поглядывая на Булгакова, словно он был в чём-то виноват.
– Да ладно… – через силы выдавил Булгаков, – с кем не бывает…
Закурили. Сидели, беспечно, по-детски болтая ногами. Вдалеке были видны краны и вышки нефтеперегонного завода. Потом там оглушительно забил молот.
– А ваша жена уехала, – сказал Дукака Трубецкой.
– Как?.. – удивился Булгаков.
– Записку прислала, – протянул Дукака Трубецкой.
В тусклом утреннем свете Булгаков прочитал вслух: «Мы разводимся! Мне всё надоело. Это не жизнь, а каторга. Прости, я не знала, что писатели такие занудные люди. Моё согласие на развод лежит в столе. Не ищи меня, я буду жить в Крыму! Твоя бывшая Ракалия».
Одинокая женщина едет в Крым на собственном авто. Что она здесь делает? Вишню собирает? – саркастически подумал Булгаков.
Юлий Геронимус поперхнулся:
– Вот идиотка!
Он вдруг понял, почему брак с Любовью Белозёрской не нанёс Булгакову никакого вреда, хотя ОГПУ, конечно же, знало о нём всё, но… Булгаков был настолько искренен в своих чувствах и в своих произведениях, что к нему не прилипала никакая грязь, и там, где оценивали эти его качества, тоже сидели умные люди и кое-что соображали в искусстве и понимали, что ещё выше, на самом верху, во главе с самим Сталиным, тоже не дремлют, отдавая дань таланту Булгакова, и это перевешивало все плюсы и минусы, большие и маленькие, которые исподтишка подкидывали им лунные человеки. Поэтому никакие доносы и пасквили, которые, конечно же, писали на Булгакова, не брались во внимание. Такова была версия Юлия Геронимуса, который понятия не имел ни о каких лунных человеках и об их возможностях, хотя его один раз всё же облили водичкой, но без подтверждения этого мистического случая с их стороны он постепенно обо всём забыл, посчитав, что ему всё приснилось долгой, московской, зимней ночью.
– Да… что-то в этом есть, – вяло согласился Булгаков.
Он вспомнил её милую привычку, то, как она курила через мундштук длинные, тонкие дамские сигареты американского табаку, задумчиво поглядывая сквозь клубы дыма, и его мучила одна и та же мысль: почему и зачем Ракалия поменяла искрометно-весёлой, погрязшей в танцах, наркотиках и разврате Европу на мрачную, голодную и аскетическую Россию, где пели гимны и ходили строем? Что в ней привлекательного? Разве что сам аскетизм? Неужели это и есть суть жизни… думал он, смея прийти к выводу, что именно эта сторона жизни страшно привлекала людей. Он понимал, что нужно побывать в разных шкурах, померяться силами с разными людьми, чтобы правильно судить. Однако подобного опыта у него не было. Вот если бы я жил в Париже, думал он, но… в Париже я не жил.
– Ну что, помирились?.. – осторожно спросил Дукака Трубецкой, сверкая своими фарфоровыми зубами, как чайным сервизом.
– Да! – отреагировал Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, и внимательно посмотрел на Булгакова.
– Мир… – вынужден был произнести Булгаков.
И они пожали друг другу руки не без внутреннего сопротивления с обеих сторон, потому как враждовать больше не имело смысла. Смысл был утрачен вместе с исчезновением иконы по имени Ракалия.
Думай о людях лучше, чем они есть, и ты не ошибёшься, подумал Булгаков, и скрестил за спиной пальцы.
Не спи с женами будущих гениев, в свою очередь, думал Юлий Геронимус, последние штаны проиграешь.
– Об этой дуэли чтобы никто не знал! – обвёл он всех тяжёлым взглядом. – Нас засмеёт вся Москва!
– Это точно! – дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров с очень серьезными лицами, проникнувшись важностью момента и его последствиями для литературы.
– Чтобы рот на замок! – в приказном порядке уточнил Юлий Геронимус. – Иначе лишу наследства!
– Ладно… Что мы дураки, что ли?.. – снова дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров, понимая, что уж они-то будут биты самым действенным образом в первую очередь: их тут же перестанут издавать и хвалить, и пропадут они в забвение и безызвестности.
И Жорж Петров уже не казался Булгакову хитрым, как лиса, а честным и благородным идальго с тонко обустроенной душой.
– Я тоже, – дал слово Дукака Трубецкой, – нем как рыба! Зуб даю!
Юлий Геронимус с недоверием посмотрел на него и многозначительно молвил:
– Ладно…
Мол, посмотрим, а там видно будет.
У Дукаки Трубецкого был свой интерес, такой же как и у Юлия Геронимуса, интерес государственного чиновника, и ссориться с Юлием Геронимусом ему было не с руки, потому как Юлий Геронимус генералиссимусом был в издательском мире.
– Ну и славненько! – добродушно, как людоед, заключил Юлий Геронимус. – Поехали!
– Куда?! – вскричали все, в том числе и Булгаков, потому что всем нравилось сидеть вот так дружно и глядеть на просыпающийся мир.
– В настоящий ресторан! – загремел под фанфары лунных человеков Юлий Геронимус. – У нас сегодня знатный день! Мы избавились от парочки иллюзий!
И они допили водку, и поехали в город, чтобы засесть в «Замоскворецком» до глубокой ночи. И были счастливы, как никогда, как могут быть счастливы мужчины, избежавшие смерти, в тёплой, дружеской компании, когда им не мешают всякие роковые женщины.
***
Ракалия не ушла в тот вечер и на следующий тоже – ей не хватило силы духа. Они исподтишка выжидательно глядела на Булгакова и тяжко вздыхала, как лошадь, чтобы он обратил внимание на её страдания.
Лицо у неё было злым и несчастным. Однако Булгаков был непреклонен.
– Чего же ты от меня хочешь?! – спросил он наконец, отрываясь от рукописи.
С пера упала большая жирная капля и превратилась в огромную кляксу, съев по пути слово «Воланд».
– Денег! Денег для счастливой жизни! – безапелляционно заявила Ракалия, глядя на него с гневом, если он не понимает томление женской души.
Она нервно заходила по комнате своими большими ступнями, которые когда-то так нравились Булгакову, что он с вожделением на них самолично наступал, призывно заглядывал при этом ей в глаза.
– И всё?! – спросил он, ненавидя себя, свою бесхарактерность, свою слабость делать уступки красивым женщинам только ради их тела.
– И всё! – подтвердила она из дальнего угла, при это её левая нога была подвернута вовнутрь.
Булгакова едва не стошнило. С некоторых пор он стал презирать её за полное отсутствие грации. Когда-то это было мило и естественно, а теперь – сто двадцать пятая скидка, мысленно хватался он за голову, сто двадцать пятая, Карл, сколько можно! Главное, что она этого абсолютно не замечала и тем более не чувствовала. У Таси были такие милые, грациозные японские ступни, которые украшал ярко-красный маникюр. Вечерами, она сидела на постели, подоткнув под себя полы халата от моих нескромных взглядом, вспомнил он, и красила ногти.
Он не мог себе позволить горькие воспоминания, иначе тоска хватала пуще капкана, и побежал в буфетную, где стояла бутылка «столичной».
Не думать, не вспоминай, не мечтай! – твердил он сам себе, зная, что из-за половой распущенности совершил роковую ошибку. Уже тогда, в первый раз в постели с Ракалией, я думал об этом, но, как баран, пошёл на заклание. А надо было всего лишь сказать, что ошибся адресом, так бывает, подумаешь, обмишурился, и вернуться к Тасе, к моей саратовская Горгии! Хоть с покаянной головой, но вернуться! Однако тебе было стыдно выглядеть идиотом в глазах Ракалии и посмешищем в глазах жены. Теперь расхлёбывай!
– Налей и мне! – крикнула Ракалия и развинченной походкой пошла следом, с вызовом, как показалось ему, нарочно шлёпая босыми ногами. Его передёрнуло. Он налил себе стакан, ей – стопку и полез в стол за банкой огурцами, а когда выпрямился, стакан был пуст.
– Ты что?.. – удивился он со значением, глядя на её бледное, худое лицо с голодными скулами столичной штучки, которая голодает специально, чтобы нравиться мужчинам.
– Давай! Давай! – шарила она, потому что у неё перехватило дыхание.
Её хитрость была шиты белыми нитками: он снова должен был её пожалеть и забыть о Юлии Геронимусе.
Он сунул ей огурец и довольствовался стопкой. Она захрустела с упрёком:
– Как ты её пьёшь?!
– Обычно, – с безразличием к её чувствам пожал он плечами.
Всё, это был конец: тон разговора, безразличие, как у чужих людей. Нет, как в пьесе с чрезвычайно плохим концом, подумал он, как писатель, где всё рушится под гильотиной индифферентизма. Однако, если бы Ракалия хотя бы только подозревала о существовании некой Веститы, успешно охмуренной Булгаковым ещё месяца два назад, она бы ни минуты не задумываясь, с гордо поднятой головой ушла бы от него тотчас. Впрочем, роман этот трудно было назвать романом, он было скоротечен, глуп и не имел ни малейшего шанса на развитие, ибо это была здоровая реакция Булгакова на непрекращающуюся череду скандалов Ракалии, в которых не было секса.
– Я тебе этого никогда не прощу, – заявила она, хмелея на глазах.
Стакан водки сделал своё дело. В тот вечер они так и не развелись, а легли спать разных в комнатах. А на утро, пока он ещё видел третий сон, она отомстила ему окончательно и бесповоротно: выгребла у него все деньги и умчалась в Крым на своей великолепной жёлтой машине марки «торпедо», не оставив после себя даже прощальной записки. С кем, зачем и почему? – он так и не понял. И долго рыдал в постели над собой пропащим, пока в углу многозначительно не шевельнулись и с потолка не посыпалась извёстка, мол, хватит нянчиться со своими чувствами, иди пиши роман, придурок! Чувство самосохранения наконец взяло над ним верх. Булгаков умылся холодной водой и сел работать.
За то, что он долго и плодотворно творил, лунные человеки наградили его на этот раз энергией через правую лопатку, и он почувствовал себя всемогущим писателем с очень большой буквы.
Оказалось, что Ракалия – это женщина, которая оставляла себе множество путей отступления. Гораздо позднее он понял, что её ему нарочно подсунули лунные человеки для того, чтобы он потерял романтичность и стал наконец взрослым мужчиной, доверяющим только себе, ибо романтическое ощущение мира мешало ухватить суть явлений любых порядков и быть точным в суждениях и не только в области литературы.
Красота – это ловушка для мужчин, понял он наконец.
***
Как известно, беда не приходит одна: в передовице «Правды» вдруг появилась статься незабвенного Эдуарда Водохлёбова, старшего критика из высоко-начальственного журнала Дукаки Трубецкого. Мол, «прославление белого движения в наше бурное время крайне недопустимо. Столько крови пролито в борьбе за народное счастье, а здесь целый белогвардейский роман и пьеса, которая не сходит со сцены четвёртый год!» И всё в том же духе трехаршинными буквами. А фамилия автора в самом негативном тоне повторялась, аж, тридцать три раза! Булгаков нарочно посчитал. В тот же день ему позвонили и пригласили в дом профсоюзов на диспут: «Белое движение в искусстве и его лидер Булгаков!»
Быстро они, сообразил он. И сходил, чтобы осадить некого Орлова, председательствующего в трибунале. Осадил, поплясал на его костях и гордо ушёл. К счастью, его не арестовали и даже не плевались вслед. Всё закончилось пламенной резолюцией: «Смерть врагам нации!» Однако с тех пор кто-то нарочно подбрасывал ему в почтовый ящик газеты с разночинскими статьями Маяковского относительно его романов и пьес, особенно досталось почему-то «Мольеру», а «Зойкину же квартиру» он заклеймил почему-то как осиное гнездо разврата.
Это было началом конца! Он предвидел его. Недаром лунные человеки предрекли ему славу всего лишь на три года. Однако пока Мейерхольд не звонил и даже не заикался о добровольном отказе от постановки, хотя бойкоты театров вот-вот должны были посыпаться, как из рога изобилия.
Булгаков понял, что за Эдуардом Водохлёбовым стоит Дукака Трубецкой. Но почему? Он стал думать, и ниточка привела его к… Юлию Геронимусу. Он один знал тонкости движения душ в пьесе «Дни Турбинных». А ему-то зачем? – изумился он, не веря самому себе. И сам же ответил: «Зависть – самое отвратительное качество писателя! С Ракалией у него не получилось, решил действовать исподтишка».
Булгаков кинулся искать Дукаку Трубецкого, этого дурно пахнущего, чаморошного человечка с замашками маленького диктатора, и заурядно пузатого Эдуарда Водохлёбова, чтобы набить им морду, но они как в воду канули. И Юлий Геронимус клялся и божился с честным лицом лицемера, что «не видел обоих уже целую вечность». И Жорж Петров, и Илья Ильф с лицами, аки у ангелов, только мотали головами: «Не лицезрели, не слышали, не знаем…» А Юлий Геронимус болезненно улыбался всякий раз, когда Булгаков пытал его водкой и холодными котлетами с чесноком из профсоюзной столовой.
Он хотел всех страшно удивить тем, что сам Сталин благословил его с романов «Белая гвардия», но вовремя опомнился, вспомнив строгое предостережение Лария Похабова не болтать лишнего. Последствием этой фразы могла быть дыба и пуля в затылок.
Да здесь заговор, сообразил он, плюнул, вернулся домой в холодную, нетопленную квартиру и сел писать роман о Мастере и какой-то Маргарите. Переписывал главы по тридцать три раза в день, и постепенно это вошло у него в привычку. Иногда он разрезал страничку и вклеивал вновь придуманный текст. Но это не приносило удовлетворения, ибо было работой опричь души.
Его мучил вопрос, правильно ли он пишет, используя велеречивость, как основной инструмент для создания ауры. И нужна ли эта самая аура? Он долго не мог понять, что делает, и всё потому что, думал: меня подгоняют, а я не люблю из-под палки. И в конце концов впадал в ступор, после очередного удара в потолок, чтобы подойти к буфету и выпить водки. Она единственная помогала ему в таких случаях.
На самом деле, ему не хватало чувственности, то, что дарят лунные человеки самым талантливым подопечным. Значит, я в их число не вхожу, делал горестные выводы Булгаков, и преднамеренно цедил водку мелкими глотками, как пиво, и впадал в состояние пароксизма и уныния.
Если бы он только твёрдо знал, что его судьба решается не за письменным столом, а в совершенно в другой сфере, знакомой ему по лунным человекам, он бы копытами не бил, вставки не клеил, а побежал бы к своей старой знакомой, которую он называл Гэже и которая ему дюже нравилась своей перманентностью, и тут же предложил бы руку и сердце. Но он не подозревал, что Гэже уже перешла в разряд потенциальных жён; и как водится в таких случаях, события развивались, казалось бы, по случайному сценарию, зависимость которых скрыта от человеческого взора, но проявляется в чувствах и движениях души.
Ночью во дворе дома из принципа к своим ошибкам он сжёг очередную порцию черновиков, за которые ему было особенно стыдно, и безмерно страдал из-за того, что опять не может взять правильную ноту, и бился головой в стену, и пил водку, которая не помогала, а обрекала на творческие муки ещё пуще, ещё сильнее, и уполз в квартиру, чтобы зализать душевные раны на промятом диване.
***
Среди знакомых мужа выделялся поджарый, как русский гончак, красавец, черноволосый и чернобровый полковник Герман Курбатов, он же инженер путей сообщения. Всю жизнь он занимался железнодорожными вопросами; в революции, а тем паче в боях, не участвовал, был поклонником Густава Лебона, забытого всеми французского психолога, его идей эры масс, и должно быть, по этой причине уцелел в мясорубке гражданской войны и становления новой власти.
Однажды на вечеринке по случаю годовщины «Первого мая» он незаметно для гостей подошёл к Регине Сергеевне и крайне сдержанно, даже глядя в сторону, чтобы она, не дай бог, не подумала чего-либо лишнего, сказал:
– Мне нужно с вами тайно переговорить с полчаса...
Регина Сергеевна очень удивилась его вниманию, тем более, что полковник никогда не позволял себе обхождение к ней за рамками этикета.
– Когда и где? – спросила она, вскинув свои глубокие, как омут, карие глаза, полные тайны, опасений и страсти.
Но казалось, это не произвело на полковника ровно никакого впечатления, он остался так же ровен и почтителен, как и за мгновение до этого, а ведь обычно от её взгляда мужчины терялись и начинали заикаться и нести околесицу, вообразив себе чёрт знает что.
– А где вы обычно гуляете, чтобы на нас не обратили внимания?
И Регина Сергеевна поняла, что это не тот случай и вообще никакой случай, и удивилась: полковник Герман Курбатов производил впечатление бесполого существа.
– А давайте, в зоопарке, – предложила она с издёвкой, – я там уток кормлю.
Забавно будет, подумала она, когда об этом узнает Рюрик и что он после этого сделает с ним, но ничего по этому поводу не сказала, полагая, что завтра всё выяснится и станет понятно, что делать с полковником.
– Прекрасный выбор, – несколько странно оценил ситуацию Герман Курбатов. Он вообще выражался старомодным, изысканным стилем. – Завтра в пять?
– Да, – согласилась она. – В семнадцать на алее уток.
Странно, но она совсем не удивилась, что полковник прекрасно осведомлён о её привычках, а приняла этот факт как само собой разумеющееся для такого статного красавца, который, похоже, решил за ней приударить.
– У меня только маленькая просьба… – сказал он, – о нашей встрече никто не должен знать. Вы потом поймёте почему…
– Ну конечно, – ответила она беспечным тоном красивой женщины, откладывая расправу на потом.
Однако заинтригованная такими странностями, не спала всю ночь, была крайне взволнованна и едва дождалась второй половины дня. Взяла мешочек овсянки, села на третью бис марку трамвая и поехала в зоопарк.
Полковника она увидела сразу. Он сидел на скамейке в гражданском и смотрел на пруд. Чёрные, смоляные волосы у него были зачесаны назад, серые глаза глядели пристально и непонятно, и если бы не глубокие складки по обе стороны рта, то ему можно было дать не больше сорока лет.
У неё была привычка обманывать настырных мужчин: обычно она не приходила на свидание, а потом уже, если надо было, конечно, доносила мужу, у которого было масса возможностей улещить невежду. Но здесь оказывается совсем не тот случай.
– Вам предстоит выйти замуж ещё раз, – без обиняков заявил Герман Курбатов, после того, как он поднялся, поцеловал ей руку, и они сели на скамейку.
Регина Сергеевна демонстрировала независимость и лёгкую самонадеянность, которую долго тренировала перед зеркалом.
– За кого?.. – отшатнулась она, вскинув тонкие, как у Марлен Дитрих, брови, – неужели за вас?.. – В её голосе проскользнуло презрение.
Она не любила очень высоких мужчин, от них у неё кружилась голова.
– За писателя Булгакова, – огорошил её Герман Курбатов.
Тон его был безапелляционным, как приказ трибуна, взгляд затяжной, как у Мунка.
– Это невозможно! – всплеснула она руками. – Он женат на моей лучшей подруге!
– Ну и что? – нагло спросил Герман Курбатов, поглядывая на неё сверху вниз.
– Мы бываем друг у друга дома! – Регина Сергеевна привела ещё один довод. – Это моветон!
Она всё ещё ничего не понимала, что находится в русле своих эмоций и не может совладать с ними.
– Они разведутся! – остудил он её пыл.
– И что… я должна подобрать его просто так, из любви к искусству?!
Она не улавливала сути проблемы, однако полковник забавлял её всё больше и больше. Что за бескорыстие? – удивилась она и решила тут же уйти, даже вызывающе щёлкнула ридикюлем.
Но полковник Герман Курбатов не дал ей этого сделать.
– Но вы же хотите начать новую жизнь? – упрекнул он её в непоследовательности.
У неё окаменело сердце: Герман Курбатов озвучил то, отчего она страдала в браке. Регина Сергеевна нахмурилась: что полковник себе позволяет! И пожалела, что согласилась на свидание.
Однако Герман Курбатов остался таким же невозмутимым, как и прежде. Видно было, что он не желал этой фразы, невольно напомнив ей её же страшные метания души: последние годы она жила чужой жизнью с человеком, которого разлюбила, и непонятные томления мучительно наполняли душу, словно в жизни надо было сделать опрометчивый поступок, но какой, она не понимала и не хотела признаться себе, что их отношения с Сабаневским напрочь изжили себе.
– Откуда?.. Откуда вы знаете?! Вы следите за мной?! – встрепенулась она.
Полковник Герман Курбатов добродушно рассмеялся:
– Нет, конечно, никто за вами не следит, – почти обманул он её. – Но… представьте себе на мгновение, – он сделал многозначительную паузу, – что есть силы… которые всё и вся знают!
Наступила странная пауза, в течение которой полковник Герман Курбатов многозначительно смотрел на Регину Сергеевну своими волчьими глазами, а она в отчаянии соображала, как поступить, но ничего толкового сообразить не могла, в голове вертелась фраза о боге, но это была явная глупость. Единственно, она почувствовала, что перед ней стоит огромная тайна, к которой мало кто соприкасался.
– А вы не боитесь… – спросила Регина Сергеевна, – выдавать мне свою тайну?
Она начала кое о чём догадываться, и душа у неё покрылась инеем.
– Нет, разумеется, – раздвинул чёрные усы Герман Курбатов, между которыми блеснули молодые зубы. – Мы всё просчитали. Мы сделаем так, что он страстно полюбит вас, а вы полюбите его. Это будет самый гармоничный брак в мире. Вы ни разу не поссоритесь и будете чрезвычайно довольны друг другом, а ваша душа наконец-то успокоился и приобретет гармонию.
– И я не буду испытывать тоску? – непроизвольно вырвалось у неё, хотя она всё ещё сопротивлялась доверительности полковника.
Лицо её с маленьким округлым подбородком при этом помолодело и сделалось совершенно девичьим. Глаза с материнскими веками опростились, и она нервно щёлкала ридикюлем.
– Ну разве чуть-чуть, – добродушно отозвался полковник Герман Курбатов, смягчив взгляд и давая понять, что это уже детали, которые не имеют никакого значения.
– Кто вы? – спросила она в лоб.
– Я тот, кто появляется один раз в жизни и делает предложения, от которых обычно не отказываются. Я вижу, вы мне не верите. Смотрите!
В руке у него появился шарик для пинг-понга. Он сам собой упал на землю, покатился наискосок по песчаной дорожки, запутался в траве, словно в паутине, а потом, как верная собака, совершил то же путь назад, прыгнул в руку Германа Курбатова и пропал, то есть просто растаял на ладони.
Регина Сергеевна, которая была знакома с работами Успенского, Гуджиева и Блаватской, ничуть не удивилась, словно была готова к таким невинным чудесам. Однако одно дело читать, а другое лицезреть собственными глазами.
Полковник Герман Курбатов хитро улыбнулся, давая понять, что вера в чудеса должна подкрепляться гораздо чаще, а главное, должна быть вписана в картину мира, с одного раза, увы, ничего не получится.
– Мне надо подумать! – почти согласилась Регина Сергеевна, блеснув от испуга карими, лучистыми глазами.
– Другого я от вас и не ожидал, – похвалил её полковник Герман Курбатов.
А вечером, во время ужина, в очередной раз увидев, как у мужа, генерала Рабоче-крестьянской Красной Армии, Рюрика Максимовича Сабаневского, плотоядно шевелятся уши, её едва не стошнило прямо за столом. Мужа она давно не любила и мучилась своими обязательствами примерной супруги.
Он же в свою очередь посмотрел на неё так, напомнив ещё раз, что она всего-навсего обычная содержанка, которую он привёз из Тмутаракани. Это его снисходительное проявление житейской мудрости, которая промелькнула у него в глазах, была ей хорошо знакома: «Куда ты денешься без этой шикарной квартиры, прислуги и трехразового питания?»
Она схватила шубку, ридикюль, сунула ноги в какие-то заношенные сапожки и выскочила в зимнюю слякоть. «Я согласна! Ну где же вы?!» – крикнула она в отчаянии холодному февральскому небу.
Вдруг от чёрных, мрачных вязов, в сквере, со стороны Поварской улицы отделилась фигура, и Регина Сергеевна к своему ужасу узнала полковника Германа Курбатова. На этот раз он было в шинели и папахе.
– Булгаков просил сделать его большим писателем, – деловито сообщил он голосом наставника, мгновенно сняв все её тревоги. – Мы это сделали. Но… дальше этого он не пошёл. Он немного запутался и не может написать роман века, который нам край нужен...
Регина Сергеевна увидела, как он болезненно поморщился. Видно было, что это его личная трагедия: неудачный выбор фигуранта со всеми вытекающими последствиями, которые он не может или не хочет объяснить.
Регина Сергеевны хотела спросить: кому «нам» и зачем? Но не спросила, сил не было, а главное, она сама всё уже понимала, будто ей моментально открылись все истины мира, и спрашивать было глупее глупого.
– Скажите, а можно ли как-нибудь избавить меня от этого? – испугалась она страшных и тёмных пророчеств полковника. – Сделайте так, чтобы он создал этот роман самостоятельно, – намекнула она на его всесилие. – Тогда я не потребуюсь вовсе! – с тревогой в голосе воскликнула она.
– Видите ли… – крайне вежливо ответил Герман Курбатов всё ещё явно нервничая, – у Бога добавки не просят, – намекнул он на более могущественные силы, прячущиеся где-то там, в темноте, далеко за горизонтом и дальше, быть может, даже на Марсе или Юпитере?
– Ах, да!.. – споткнулась от изумления Регина Сергеевна, и Герман Курбатов аккуратно придержал её за локоть. – Я что-то такое слышала… – сверкнула она своими прекрасными глазами, ставшими особенно глубокими в сумерках уходящего дня.
– Увы, мы вынуждены искать другие пути реализации проекта, – голосом формалиста объяснил Герман Курбатов.
– И этот другой пусть – я?! – догадалась она с вызовом, потому получается, что её принуждали обстоятельствами.
– Булгакову нужна новая любовь и новое вдохновение, – согласно и абсолютно добродушно кивнул Герман Курбатов.
– А если не получится?.. – засомневалась она, как перед шагов в новый мир.
– Получится, – крайне убедительно сказал Герман Курбатов сухим голосом педанта.
– А я справлюсь?.. – Почти сдалась она со сладким ощущением нового мира.
– Справитесь, – улыбнулся её наивности Герман Курбатов. – Вы сильная и терпеливая.
– Я боюсь его… у него белый взгляд волка… – призналась Регина Сергеевна, как подросток.
Она едва не призналась, что такой же взгляд волка, и у него, у полковника Германа Курбатова. У неё даже мелькнула шальная мысль, что они, вероятнее всего, ближайшие родственники, которые не могут договориться, а меня привлекают, чтобы я помогла, ошарашено подумала она.
– Это поправимо, – молвил Герман Курбатов всё так же ровно, не выказывая ни насмешки, ни удивления.
– И всё же… – Она всецело подчинилась ему, как никому в мире.
– У вашего будущего мужа будет большая посмертная слава. – сказал Герман Курбатов грустно, выделяя каждое слово. – Часть её падёт на вас. Готовы ли вы участвовать в этой роли?
Регина Сергеевна побледнела, как может побледнеть человек, которому открыли дату смерти.
– Я не ожидала такого… – прошептала она и поняла, куда ненароком ступила.
– Увы… – Как показалось ей, горестно кивнул Герман Курбатов. – Увы… роман, который он не может написать, заканчивать придётся именно вам!
– Мне?.. – отшатнулась она с удивлением.
И вдруг поняла, что полковник Герман Курбатов не мог себе позволить, чтобы им воспользовались утилитарно, то есть сесть ему на шею и свесить ножки. Отныне на помощь отсюда она не могла рассчитывать ни при каких обстоятельствах, а всегда и везде должна быть самостоятельна.
– Да! – кивнул Герман Курбатов. – На всё про всё вам выделяется четверть века! Думаю, что это достаточный срок. Естественно, Булгаков об этом не должен знать ни в коем случае! Эта тайна, которую я доверил вам, должна укрепить вашу волю.
– Как тот шарик в зоопарке? – покачала она удручённо головой и почему-то подумала о Блаватской, о чудесах, в которые никто не верит, и по сути, она тоже не верила до конца, полагая, что это ловкие цирковые фокусы для привлечения публики.
– Да-да… – быстро согласился Герман Курбатов, как о незначительных деталях, отрезая ей тем самым пути к отступлению, – как шарик в зоопарке... Послушайте… – он почти схватил её за руку, но передумал. – Я не хочу подвергать вас шоковой терапии. Я могу вас удивить куда более впечатлительными фокусами, но я знаю, что вы и так прониклись… в общем, в это трудно поверить, человек даже после самой жёсткой демонстрации постепенно забывается и возвращается в своё прежнее состояние неверия, но… – он замолчал, с надеждой глядя ей в глаза, осознала она или нет? – Но вы другая, вы будете верить до конца дней своих!
– Я знаю… – сказала в тон ему Регина Сергеевна и тоже замолчала.
Она уже верила целые сутки. Это было странное предчувствие нового мира, которого она не знала и который ей предстояло постигнуть. И как по мановению волшебной палочки перед её внутренним взором промелькнула вся её будущая жизнь. В ней было мало радости, один долг, как у вечного солдата.
Она всегда испытывала страшную скуку, ещё до Сабаневского и до первого замужества тоже; это было её натурой: ожидание запредельного. Оказалось, что запредельное не такое уж безоблачное. Ей представлялось, что всё происходящее в её жизни – сон, а настоящее только впереди, и долгие годы жила с этим чувством. Теперь это чувство реализовалось, и ей было страшно, как перед бездной. Это как умереть при жизни, подумала она.
Одно время ей грезилось, что переезд в Москву решил проблему патологической скуки. И действительно, на некоторое время: на благоустройство огромной квартиры, на роды сыновей, Жени и Саши, и их воспитание, её ещё хватило, но когда она исчерпала все развлечения, доступные домохозяйке, скука вернулась ещё в большем великолепии. Теперь же оказалось – вот оно, чудо, которое редко с кем происходит, чудо, в которое никто никогда не верит, чудо, которого никто не понимает и не может понять без такого человека, как полковник Герман Курбатов.
Регина Сергеевна с благодарностью взглянула на него. Один раз она уже поменяла свою судьбу, уйдя от капитана Юрия Неёлова к полковнику Сабаневскому. Но и Сабаневского она уже переросла, и ей казалось, что он остался где-то там, позади, в своём штабе, где сидел в большом, мрачном кабинете, отделанным морёным дубом, чинно ходил по длинным гулким коридорам в генеральском мундире, и ему чинно отдавали честь.
– Я согласная… – выдавила она из себя, хотя поняла, какую непосильную ношу взвалила на свои хрупкие плечи.
– С одним условием, – уточнил Герман Курбатов, – вся литературная слава, без исключения, принадлежит Булгакову. Вам – всё, что останется.
– Да… – нервно кивнула Гэже, на мгновение закрыв глаза, чтобы собраться всю волю я кулак. – Я понимаю…
– Поэтому в ваших дневниках всё должно соответствовать… – Он помолчал. – Обо мне и обо всех странностях вашей жизни упоминать категорически запрещено, иначе вас не поймут, не примут и дело будет испорчено… к тому же это будет небезопасно…
– Да… – кивнула Регина Сергеевна и подумала, что в метафизическом плане государство сделало ей огромный подарок, официально зачеркнув всё, что не существовало в реалии, но это же и крайне возбудило её пытливость. – Всё лишнее, всё пустое я сожгу… Я согласна… – повторила она.
Она ещё хотела уточнить: почему «не примут» и почему «небезопасно», но вдруг поняла, что время испытаний не настало и что наступит оно очень нескоро, после… после… смерти Булгакова... И будет это время совсем не такое, как настоящее.
Это было прозрение, явно одобренное Германом Курбатовым. Регина Сергеевна с чрезвычайно огромным любопытством посмотрела на него. Но лицо его было непроницаемым, как занавес в театре, и Регина Сергеевна ничего не сообразила, осталось лишь ощущения предтечи. Если бы она знала, что Булгаков называет это состояние «тихими мыслями», она ещё больше удивилась. Впрочем, Булгаков однажды поделится с ней этими идеями, и это ещё больше укрепит их союз, словно он был скреплён не здесь, не на земле, а где-то выше, в иных мирах, и виной всему было полковник Герман Курбатов, который, как снег, нежданно-негаданно, свалился ей на голову.
– С этого момента вы не будете бедствовать, – сказал он на прощание. – Там… – он кивнул на её чёрный ридикюль, которым она нервно до неприличия щёлкала в течение их встреч, – всегда будет находиться сумма, соответствующая вашим пожеланиям. Но только для вас. Никто из посторонних в сумочке никогда, ничего не найдёт без вашего соизволения.
– Зачем?.. – с обидой удивилась она. – Я и так проживу…
Впервые Герман Курбатов поморщился, давая понять, что всё эти подвиги ровным счётом никому не нужны.
– Ну… так скажем, это условие договора, – сказал он, – чтобы вы не бедствовали и не волновались о хлебе насущном.
И Регина Сергеевна поняла, что мир, о котором говорит полковник, всё-таки существует, тайный, не вписывающийся ни в какую логику, и отныне это и есть смысл её жизни. И ей стало жутко, словно она стояла на его пороге, но права шагнуть у неё не было, словно жизнь её должна быть обычной, земной, с возможностью заглядывать за приоткрытый порог, однако посвященной одной, высокой цели – странному роману, который ещё не написал Булгаков, а она должна была закончить его на свой страх и риск.
Единственно, Герман Курбатов не сообщил ей о существовании лунных человеков, приставленных в Булгакову, которые как раз и отвечали за литературную часть вопроса. Но это уже не имело большего значения, а было всего лишь частью плана.
На утро она проснулась с горечью на душе и одновременно с ощущением огромного счастья.
***
– Всё пропал! – истерически всплеснул руками Рудольф Нахалов. – Всё пропало! Он ударился в новую пьесу!
– Какую?.. – флегматично крякнул Ларий Похабов, обмакивая перо в чернильницу и ставя размашистую подпись на полстраницы.
Был конец месяца, они заработались в поте лица. Ларий Похабов был мрачен, как Мефистофель, прежде чем обратиться в пуделя.
– Зачем?.. – поморщился Рудольф Нахалов, делая на документе оттиск гербовой печати.
Он вспомнил, что «Мольер» – это намёк на горестное положение творца в минуту тирании. Булгаков явно играл с огнём.
– Решил свести счёты! – раскрыл ему глаза Рудольф Нахалов. – Ищет себе врагов!
– Если ты думаешь, что я по твоему наущению отверну ему голову, то ты крупно ошибся! – веско сказал Ларий Похабов, давая понять, кто есть кто в табеле о рангах в Управлении «Россия», департамента «Л», русского бюро.
– Да нет-с… – скукожился Рудольф Нахалов, показывая, что он верный пёс и наверх ничего не доносит, а если и что-то подобное делает, то не по совести, а по велению начальства, да и так редко, что и о стыде-совести напрочь забывал из чувства служебного долга.
Ларий Похабов снисходительно кашлянул:
– Помочь мы ему ничем не можем. В рабочих инструкциях такая ситуация не прописана. Так что с нас взятки гладки. Разве что перевернуть мир вверх тормашками. Но… ради Булгакова этого никто делать не будет.
– А я о чём! – поддакнул Рудольф Нахалов, осторожно переводя дыхание.
Ларий Похабов важно подумал и сказал:
– Надо посоветоваться с Гоголем…
– Он уже один раз нас послал по дедушке! – напомнил Рудольф Нахалов с облегчением оттого, что есть на кого переложить ответственность.
– Вот в этом-то всё и дело, – горестно вздохнул Ларий Похабов и потянулся за следующим документом. – Хорошо, я сам с ним поговорю.
Их не оставляла надежда, что Булгаков рано или поздно образумится, возьмётся за ум, что было вполне реально, особенно после вмешательства в дело главного инспектора Германа Курбатова. Бросать проект в таком состоянии, когда фигурант вот-вот должен был разродиться, было глупее глупого. На рассвете они тайком читали то, что накарябывал за ночь Булгаков, хихикали сами над собой и пару раз тайком носили тексты Гоголю. Последний раз они им высокомерно отказал под предлогом того, что «сей статист имеет прогресс, но крайне медленный, и не учится на ошибках драматургии». Это-то их и воодушевило. Было за что зацепиться, за слова гения: «прогресс», а «драматургию» они опустили за ненадобностью.
Они не знали одного: главный инспектор по делам фигурантом Герман Курбатов имел больше информации о писателе Булгакове, в частности, ему было известно, что Булгаков в кармическом плане не способен дописывать романы от природы вещей, заложенных в него, что он быстро теряет вкус к большому произведению и не генерирует ощущения, а без ощущений, как известно, писателя нет. Нет чувств – нет текста! И никакой опыт не спасёт!
***
Булгаков вошёл в комнату и вздрогнул: посреди на стуле сидел человек в кожаном пальто с поднятым воротником. И хотя Булгаков сразу признал в нём старшего куратора первой категории Лария Похабова со стеклянным глазом, он развернулся и побежал на кухню за топором. Однако, странное дело, всякий раз когда он должен был свернуть на кухню, он неизменно попадал назад в комнату.
– Ну что… долго будешь бегать?.. – спросил Ларий Похабов, когда Булгаков в очередной раз вырос на пороге.
Его правый стеклянный глаз с растёкшимся брачком нехорошо блеснул в свете коридорной лампочки.
– Сколько надо, столько и буду! – буркнул Булгаков и схватился за табуретку.
– Однако слабоват ты будешь против меня, – лишь усмехнулся Ларий Похабов, который, кроме всего прочего, имел силу над вещами, и табуретка рассыпалась в руках Булгакова.
Булгаков отбросил ножку табуретки, которая осталась у него в руках, и отскочив к стене, встал в боксёрскую стойку, собираясь дорого продать свою никчёмную жизнь щелкопёра.
– Хочешь… – предложил Ларий Похабов тоном ленивого патриция, – я Гоголя позову?..
– Зачем?.. – тупо спросил Булгаков, приходя в себя и опуская руки.
– Он наставит тебя на путь истинный! – осудил его Ларий Похабов, отбрасывая прочь скандальную выходку Булгакова, как явную глупость.
– К чёрту путь истинный! – упёрто ответил Булгаков, тряхнув головой, как бычок перед дракой.
Хотя, конечно же, он любил Гоголя, как любят первой юношеской любовью. Но Гоголь ничем помочь не может, когда ты уже на гильотине, подумал Булгаков, ощущая всю тяжесть происходящего.
– Ладно… – в раздражении поднялся Ларий Похабов. – Рукопись я забираю! Черновики больше не жги, самому же пригодятся!
Была в его фигуре какая-то обречённая усталость, как у солдата на передовой, словно что-то произошло в его мире – глобальное, тёмное, мрачное, но он не хотел проговориться.
– А что со мной?.. – опешил Булгаков, посмотрев на рукопись.
– Долг тебе никто не простил, – поморщился Ларий Похабов, как от кислого. – Пиши роман о дьяволе и не вздумай начинать новый, который потрафит твоей душе, но не дастся тебе до конца. Только время потеряешь.
Фигуранту нельзя было открывать будущее. Это была аксиома кураторов, но по-другому воздействовать Ларий Похабов уже не мог: Булгаков проявлял упрямство и ни во что не хотел верить из-за дрянного характера.
– Почему?.. – возмутился Булгаков со всей гордостью, на которую был способен. – Что, поклясться на крови? – сморщил он в презрении правую щёку.
За окном весело зеленели деревья, да порой тарахтели машины. И никому не было дела, что здесь, на Большой Пироговской, 35, творились мрачные, страшные и неземные дела.
– Не надо! – остановил его Ларий Похабов, не имея права рассказывать ему о Регине Сергеевне, о вдохновении, которое придёт вместе с ней, о новой, короткой вспышке славы, и забвении на четверть века. – Перегоришь, как лампочка, – хмыкнул он, давая понять, что знает все творческие слабости Булгакова.
В этом был какой-то смысл, которого Булгаков не понял.
– Я не буду для вас ничего писать! – отклеился он от стены, не веря ни единому слову Лария Похабова, хотя для этого у него не было никакого резона, всё, что говорил Ларий Похабов, пока исполнялось с математической точностью на сто процентов.
Ларий Похабов странно посмотрел на него, как будто сонно, как будто издалека, с другой стороны реки, как будто хотел что-то сказать, но не сказал.
– И что вы со мной сделаете?! – насмешливо не уступил ему Булгаков.
– Увидишь… – пообещал Ларий Похабов. – Я даже не пугаю...
Он вдруг обмяк, словно безмерно устал.
– А я ни не боясь! – в запале нарывался Булгаков, но мгновенно вслед за Ларием Похабовым сдулся, как шарик, который проткнули иглой.
– Ну бывай, – почти дружески махнул Ларий Похабов и исчез, вовсе не оставив запаха окалины, что страшно удивило Булгакова.
Ещё больше он был раздосадован тем, что на этот раз обошлось без обычного, особо нудного и скрипучего увещевания, однако отсутствие оного было чертовски плохим знаком; и он не знал, что и думать: то ли это конец жизни, то ли лунные человеки на него плюнули, растёрли и забыли. Зачем тогда, скажите, им рукопись?
Он получил её через пару дней, изрядно почёрканную и сокращённую на две трети. Неделя у него ушла, чтобы усмирить гордыню и разобраться в претензиях Гоголя. В девяноста девяти случаев он вынужден был с ними согласиться. В конце рукописи было приписано: «По прочтении всенепременно сжечь! Н. Гоголь, 4 марта, 1852 года». Одна эта подпись стоила того, чтобы вся литературная и театральная Москва пала ниц. Кто может похвастаться, что с тобой работает сам великий Гоголь?! Всё зависит от точки отсчёта. Если точка отсчёта – всё человечества, это ещё не значит, что я шизофреник, тупо думал Булгаков.
Ещё три дня рукопись лежала у него в столе, и Булгаков смотрел на неё, как почку дьявола: то с благоговением, то с ненавистью, понимая, что не может нарушить волю гения, а потом все же швырнул в печь подальше от греха, здраво полагая, что Николай Василевич Гоголь, как и лунные человеки, следит за ним из каждого тёмного угла, и бог его знает, что он может сотворить в порыве гнева.
Всё это время он работал окрыленный и день, и ночь, вдруг поняв, что получил в подарок ощущение на уровне каждого слова и даже каждой точки в отдельности. Это было более чем странно, словно он чувствовал присутствие ещё одного человека, его внутреннюю, очень благодатную в литературном смысле цензуру. И схлестнулся с ним из принципа: не вылезай, бо убью, но под напором здравых аргументов гения потерпел поражение и научился ещё одному качеству: быть логичным по всему тексту, а не предаваться мелкому романтизму, который ничего не стоит по сравнению с жёстким прагматизмом стиля. Получается, сюжет был нарасхват, только успевай записывать ощущения.
С этого момента он стал писать гораздо лучше: жёстче, ёмче и качественнее, хотя ещё и без того совершенства, к которому стремился. И тоска хватала его душу, и терзала, как волк овцу. Конечно же, это были не лунные человеки, потому что они не были литераторами. Наверное, это последний довод королей, решил Булгаков, и думал, что Гоголь зря тратит на него время, но «Кабалу святош» не бросил из принципа, хотя, действительно, ненависть к недругам, которая клокотала в нём, потихонечку начала остывать, и текст выходил вялым и посредственным; а главное, что я не вижу в нем смысла, обречённо думал Булгаков, раз на меня не хотят делать ставку.
И если бы он был более дальнозорким, то понял бы, что это его качество, становиться равнодушным к тексту, и есть его порок, который преодолеть крайне сложно прежде всего из-за собственного характера, а всё потому что он видел конец произведения и ему становилось скучно, он терял вкус к работе и становился к ней безразличным, как подросток к соске.
Он понимал, что ему не хватает таланта к раскрытию большое полотно романа, что не умеет обобщать, что по природе склонен к камерности и может развернуться на пяточке размером с дискуссию двух людей, хотя оттуда его изгоняли всеми доступными способами! Но кто? Он долго думал и пришёл к выводу: что сам великий Гоголь или не менее великий Воланд. Кто из двух ломал его стиль и манеру, он не знал точно. Но подозревал, что от него требуют нечто такого, чего, он не понимал до конца, но уж точно не феерии.
Как он ошибался!
***
Гэже, то бишь Регину Сергеевну Сабаневскую, он не видел ровно сто лет и три года. Под напором бешеной и ревнивой Ракалии он напрочь забыл о её существовании, как, впрочем, и обо всех других женщинах вместе взятых.
И если бы не кривой Ларий Похабов и долговязый Рудольф Нахалов, которые маскировались под гостей, он так бы и просидел одиноко весь вечер на дне рождения у художника Моисеенко наедине со своими мыслями о своей несчастной литературно-театральной судьбе, которая не складывается, хоть тресни!
Наконец в голове у него лениво щёлкнуло, как семечка в чьих-то зубах, и Ларий Похабов предупредил суровым голосом надсмотрщика: «Не спать!» Булгаков встрепенулся и понял, что дело неспроста, что лунные человеки тут как тут, приглядывают, ловят рыбку в мутной воде, в том числе и на любовном фронте. Но это того стоило, потому что увидел рядом с собой за столом чрезвычайно красивую женщину: чёрную, восточную, с глубокими карими глазами весёлой ведьмы, женщину в бриллиантовой оправе, с червлёными золотыми серьгами и золотыми же кольцами на аристократических пальцах.
– Ах!.. – просто и естественно воскликнула Гэже (так он назвал её сто лет назад), – я прочитала все ваши романы!
– Не самое интересное занятие в жизни! – угрюмо буркнул он, потому что романов у него было раз два и обчёлся. А опубликованных – ещё меньше, так что хвалиться было нечем.
Гэже удивилась.
– Вы так непосредственны, – упрекнула она, – что диву даешься! Другой бы ахал от восторга!
Правая бровь её взлетела вверх, а на губах мелькнула короткая, заинтересованная улыбка.
Она знала Булгакова только со слов Белозёрской, которая его в грош не ставила. «Ах, котик, ну, какой он писатель? Сидит по ночам бумагу марает… я потом ею печь растапливаю. Только ты ему не говори, а то смертельно обидится», – говорила она, многозначительно поводя бровью, мол, любой автомеханик даст ему сто очей вперёд.
Поэтому она и пришла, чтобы разобраться, кто же на самом деле Булгаков, и нашла, что даже на первый взгляд совсем не так уж дурён, что на вид гораздо лучше, чем большинство представителей мужского пола, озабоченных сексом, деньгами и карьерами, и что у него такие же волчьи глаза, как и у полковника Германа Курбатова.
Сам полковник Герман Курбатов заявится к ней во сне и открыл карты со всей фантасмагоричностью, на которую был способен: «Ежели вы не передумали, а готовы идти до конца, и вам это надо, то отправляйтесь завтра же на день рождения к Моисеенко, где будет ваш подопечный!» Она поняла всё по-своему: деньги из волшебного ридикюля уже брала? Брала! Значит, заказ в силе, и отступать некуда.
Слово «подопечный» её покарябало, но она набралась храбрости и явилась с прекрасно уложенными волосами и в чрезвычайно модной сиреневой кофточке с рюшками и в чёрном бисере, который великолепно контрастировал с её оливковым цветом кожи и конечно же, с чёрными-пречёрными глазами.
– Непосредственность писателя – отвратительное качество, – упёрся Булгаков, имея в виду литературу, и тут же пожалел об этом, потому что привык к реакции возмущения Ракалия, от которой надо было защищаться всеми доступными способами, а здесь было совсем другое, явно не злобливое, хотя и в женском обличие, которое он последнее время считал весьма несовершенным, а после Ракалии стал ещё и побаиваться, как бормашины. Однако тут же устыдился того, что заподозрил Гэже в лицемерии: взгляд у неё был чистый и свежий, а Булгаков ещё не потерял вкуса к красивым женщинам, так как в этом вопросе находился в переходном периоде. У него даже слюнки текли, как у опытного английского бульдога, и он зашвыркал ногами, словно собираясь за кем-то бежать, но, конечно же, не побежал, а пал ниц, то бишь моментально влюбился до потери сознания.
– После таких романов только и думаешь об авторе, – призналась она убеждённо и тайно, чтобы никто не заметил, коротко пожала ему руку.
Их нарочно усадили рядом – какая сила и почему, она не поняла, сколько ни выглядывала в многочисленной толпе гостей полковника Германа Курбатова. А потом о нём напрочь забыла, стоило ей было произнести заученную фразу: «Я прочла все ваши романы!» Это был элемент женской тактики, но Регина Сергеевна действовала, не осознавая своего коварства и улыбалась так, что у Булгакова сладко заныло сердце. И защитная вредность его отпустила перед её естественностью, и он моментально поверил. Он снова стал тем, кем был в юности, в его прекрасном Киеве, на Владимирской горке, тем юношей, которым себя представлял, когда боготворил всех, без исключения, женщин и считал их главной целью в жизни.
Он внимательно посмотрел на эту женщину и вспомнил ту иерархию, которой она у него занимала. А занимала она у него место под грифом «красивая брюнетка, с безупречным вкусом, с бархатной кожей и тонким запахом французских духов». Так его выдрессировала Белозёрская-Ракалия – бояться собственных мыслей. Ах, да-а-а… вспомнил он ещё: ни разу не поссорившаяся со мной. Это было более чем удивительно, ибо не было женщины, которая бы не стремилась накинуть на него петлю женского эгоизма; даже моя святая Тася. Может быть, всё только впереди, предполагал он, делая в душе первый робкий шаг к сближению, но тогда я в опасности, и с тревогой взглянул на Гэже.
– У меня манжетка развязалась… вы не поможете, – протянула она руку.
И пока он возился с её тонким запястьем, он вдруг понял, что у них начались отношения: то странное ощущение заботы о ком-то, которое он успел подзабыть за долгими годами супружеской жизни с Тасей и нервическими выходками Белозёрской-Ракалии.
Рядом с ней он снова почувствовал себя мужчиной. И ему стало страшно за Гэже в этом безбрежно-суровом мире.
Крылья Мастера Ангел Маргариты Глава 8 Москва 30-е
© Copyright: Михаил Белозёров, 2022
Свидетельство о публикации №222020700910
Свидетельство о публикации №222020700910
Рецензии