Ты умерла завтрашним вечером

Душа, как трава, развевалась ветрами,
               
И волосы волнами бились о сети.
               
Она раздевалась, не ведая грани
               
Меж человеком нагим и одетым.
               
Она играла, не зная правил,
               
Она падала вверх и разбилась о небо,
               
Она не искала волшебного края,
               
Она была там, где никто больше не был.
               
© Ольга Арефьева и Ковчег



      Знаешь, звёзды в три часа ночи такие прекрасные – маленькие и большие искорки, фонари, бессмысленно зажигаемые затерянным в космосе, одиноким фонарщиком. Они напоминают мне людские жизни… А знаешь, чем? Через два часа они погаснут, а через три уже будут забыты. Вот какие мысли ползут в голову, что ядовитые гады (ты, кстати, знала, что змеи любят молоко?), если просидеть всю ночь на балконе, замерзая, то ли от холода тёплой летней ночи, то ли от навязчивых мыслей о никчёмности существования. Кажется, это называется «депрессия»? Убогое, инородное слово, приправленное гнилью серых клеток мозга и разорванными до мяса подушечками пальцев, с добавлением зияющих провалов трещин на твоей картонной коже и небольшим количеством пепла от сожжённых, истерзанных тобою нервов (ведь вредные привычки надо искоренять). Да, не забудь про нити вырванных с корнем вен (если сделать аккуратные надрезы на запястьях, то можно смастерить себе марионетку).

      В комнатах так много острых углов, ты замечала? И они режут не хуже «Спутника», заставляя давиться своей же кровью (знаешь, грязь на улицах мегаполисов, кажется, состоит именно из неё), призывая апатию и навязчивые мысли. Ты закрываешься в себе, опутывая исхудавшее тело липким коконом ненависти (знаешь, ты напоминаешь мне махаона, но, отчего-то, монохромного), омывая своё уставшее тело водой мёртвых морей, посыпая его осколками нечаянно растоптанных тобою галактик (осторожно, не порежься) и белёсым порошком млечного пути. Думаю, что если б ты курила, то оставляла бы островки боли на своих тонких мраморных запястьях, туша о них орудие своего молчаливого убийства.

      Ночные разговоры по телефону порой затягиваются. Я вижу твоё лицо в свете фар пролетающих мимо машин. Они похожи на вшей на теле Земли, на паразитов, её убивающих. Кажется, наша планета серьёзно больна педикулёзом (я молчу про необъятный спектр заболеваний от булимии до туберкулёза, что в конечном итоге приводят к летальному исходу). Какой-то неясный шум, давящее жужжание, чёртовы пытки истерзанного сознания, сводящие с ума. И вот в этой предсмертной агонии издыхающей ночи рождается твой образ. Ты улыбаешься, но по твоим щекам стекает солёная влага, слабо мерцающая в темноте угасающей комнаты. Это от счастья, да… Слёзы из изумрудных глаз, напоминающих мне болото, извечную обитель ведьм (сколько же людей в будущем увязнет в этой трясине?).

      Искренне верю, что в одну из самых тёмных ночей в истории мироздания твоё тело вылетит из окна с сигаретой в окровавленных, иссохших губах, но также искренне надеюсь, что этого не произойдёт. В такие моменты сияющая, но совершенно бесполезная пыль, наивно называемая людьми «звёзды», принимает тебя в свои объятия; осколки стекла напоминают драгоценные камни; а твои волосы – поле шёлкового льна, гнущегося под ураганным ветром. В них путались Её руки, Его слова и Мои мысли. Сонный город, опьянённый ароматом кальвадоса, текущего по твоим артериям, пребывает в наркотическом бреду от трёх граммов опиума и веточки лаванды, что принадлежат тебе всецело и по праву. Прости, но спасать тебя некому, ведь всё, что осталось на свете – лишь твоё тело, гулко звенящее в пустоте глубокой ночи. Да, ещё тощий фонарь-анорексик (судя по его внешнему виду, он был знаком ещё с Блоком), что прольёт на тебя водопады ледяного, блеклого света, что выхватит из густых чернил ночи моменты безграничной эйфории и мимолётного счастья, осевшие на дне твоих расширенных зрачков. Знаешь, сейчас твои глаза, что гречишный мёд – густой и терпкий; что доисторический янтарь, а жизнь – застывший в нём комар. Расплавленное золото твоих волос разлилось по улице, рассыпалось тонкими канителями по чьим-то рукам, переливаясь и завораживая, но при том, не забыв утопить в себе с десяток тысяч грешников и пару сотен святых. А луна, словно серебряный всадник, густо сеет излюбленные нами «искорки» в пряные травы забвения.

      Знаешь, рассвет в пять часов утра напоминает мне рваную рану, гниющую язву наших душ. Он похож на свернувшиеся струпья крови, окружающие твою беспокойную голову, наконец-то обретшую успокоение на сером полотне асфальта. Конечно же, я шучу…кровь ещё не успела свернуться.