Пламя. Повесть-размышление. Глава 41

ГОРОД ПРОСНУЛСЯ…

Город проснулся, и люди наполняли улицы, шагая на работу.
Слухи об аресте Опановича уже поползли по городу, и к его дому подходили любопытные, выспрашивая один у другого: «Кто?» да «Что?».
Нездоровый интерес к этому случаю обрастал легендами, и во дворе, от которого недавно отъехала машина с арестантом, только и было разговоров о  убийцах, никого не щадящих!
– Что случилось, что случилось?! – слышалось из уст людей, комплектующих своеобразные «следственные группы».
– Кого-то убили! Говорят, молодого мужика! Раздели и выкинули в фонтан. Ограбили, видно…  За что человека убивать, если не из-за денег? Я сама видела, как убийцу вели. Так и не скажешь, что он – убийца. На человека похож, даже галстук нацепил для маскировки, думал, если с галстуком, так никто не догадается… – рассказывала одна из женщин, а все с понимающим видом трясли подбородками.
– Знаю я этого «убивцу»! – сказала пожилая женщина, державшая в руках метлу и ведро.
Это, конечно, была находящаяся теперь на пике интереса любознательных дворничиха тётя Дуся. Она, захлёбываясь от неимоверно высоко заданного ею самой темпа разговора, хорошо поставленным для сплетен голосом выкладывала:
– Я тутака убираю кожнае утра, а ён сранья высунет голову в окошко и пачинает кожны раз, як патефон, завадить сваю песню: «Што вы своей метлой скрипите под окном, мешаете работать, не могу сосредоточиться».
– Што-та за работа гэтакая, што метла мешает? – пытаю у яго. – Мо на бабе с утра робишь? Дык ты ня слухай мятлу, а бабу сваю слухай! «У женщин одно на уме… – кажа ён и усмяхаецца. – Я творческой работой занимаюсь. Пишу стихи, а посторонние звуки меня отвлекают».
– А я яму кажу, что писать стихи – не работа, а раздурство. Делом бы займався! – уверенная в своей мудрости и правоте, развлекала публику разговором дворничиха и подытожила: – Ён не лаялся, не, а так, па-добраму, нешта чырыкае и глядит у задуменни на мятлу. Я ж бачу, што ён не у сябе! Можа, швейную машинку выдумляе, ци лисапет на квадратных колах, а мо якую ракету для касманавтав? Творчы человек! Я яго супакойвала: вось яшчэ трошки пашкрабаю и усё. Я тут ничога бы не мяла, дык тут ящэ адзин начальник жыве. Кожны раз лаецца, што улица гразная. Адкуль жа ёй быць у чысцине, кали ён сам кине цыгарку ды сплюне нейкай гадасцю! И як ён яе у роце находзиць – брыдоту гэтакую…
– Ты, баба, па делу говори, а не размазывай акурки па асфальце! – перебил женщину какой-то мужик. – Скажи, кто этот, которого увезли!
– Да ён на вид не плахи чалавек, тольки признався, что творчаски. А што ён вытварае, дык я так и не поняла. Нешта пра вершики казав, а што на самом деле робиць – хто яго ведае. Мабыць, ня вубивец, не душагуб? Мо папався яму яки пьяница пад гарачу руку, да и нарабилася гэтакае. Ды хто их к чорту разбярэ. Время гэтакае, ды люди, як сабаки, слова не скажы, мяцёлкай не махни… Скора дыхнуць не дадуць!
– А это правда, что у него отец был полицаем и людей расстреливал? – спросила молодая, прилично одетая женщина. – У меня родственники в войну погибли от полицаев, вот и интересуюсь.
– Бог яго ведае, девачка. Постойте тутака трошки, люди стольки нагавораць исторый, што тольки выбирай, якая наравицца. Зараз будуць на яго валиць усё! Скажуць, што и цара Никалая яго бацька забив, ци ён сам…
Вось паслухайце, дамачка, як мяне чуць не пасадили за краты у турму.
- Вас? В тюрьму? – удивиоась женщина. – Да что же вы такое совершили противоправное?
- Что, что? Дала одному красавцу, от души дала, не жалеючы, ни шкадуючы! – як у нас гавораць.
- И что же вы, ему дали? – смутившись от предполагаемой откровенности, спросила дворничиху женщина.
- Ничога такога, что вы падумали… Дала словами по мозгам!
Мяту я тут у двары и прылётвае ад ветру партрэт Хрущова! Чаго яму тут лётаць, двор и так усякай дранью забруджан, а тут ён ящэ… Прыщапила я яго мяцёлкай да зямли ды кирпичом прыложыла. Прыгледзилась, а у яго уся мыза (морда) – у гавне, и што цикава – яно на самай улыбке! Мне смешна стала. А тут дождик пакрапил, думаю, няхай адмывае начальника КПСС, пакуль я тут прыбяру двор.
У гэты момант праходзиць одставны палковник Паликарпав, яки вязде усё бачыць. Ён и з сабакам не разминецца, каб яго у свой блакнот не записаць. Глянул ён на гэтага, што на партрэце, ну, Хрущова, а мне ничога не сказав и зник, але тут жа прыляцела машына и мяне прывезли у КГБ! Пасадзили на табурэтку, адзин за сталом сядзиць, а други за спиной нешта капошыцца, мабыць, струмент для пытак гатуе. Мне жудасна, ад страху у жываце бурчыць, мабыць, на дзясятак партрэтав назбиралась. Наставили лампай у вочы, як у нямецким гестапе, и культурно пытаюць: «Гражданка Кульгавая Евдокия Ивановна! Поясните, с какой целью вы надругались над портретом руководителя страны». «Не ругалась я над им, што вы выдумляеце? Хто-та с начальством ругается? Сами подумайце – хто ён и хто я! Ня вораг я свайму здаровью! Лётал партрэт по двары, вось я яго и супакоила…» – кажу лысаму, як глобус, следовацелю, ци як ён там завецца, ня ведаю, а ён мне: «Могли бы смять да в мусорный бак положить или сжечь».
Глядзиць на мяне, падвучвае рабиць, што ня трэба, правакатар гэтаки и чакае, што я яму скажу. А я – баба не дурная, тожа у жыцци нешта панимаю. У самой бацьку сгнаили у турме у трыдцать восьмам годзе... Дык вось я яму и кажу: «Як гэта вождя КПСС – да в мусорный бак? И в косцёр ни можня! А хто ж нас у камунизм зацягваць будзе? Грэх таки на душу бярэце. Гэта вам усё дазволяна, а я – прасты чалавек. Мяне пасадзице и глазом не маргнёце».
Ён змовк, расцярався, а потым залепятал: «Евдокия Ивановна! Согласитесь, что неэтично главе государства в таком непристойном виде находиться на обозрении людей. Нужно было найти вариант, облагородить ситуацию». – «Дык не я жа яго так разукрасила у ситуацию. Гэта не моя работа, можете анализы хоть зараз узяць, ды паравняць з тыми. Я за трыдцать два рубли месяц раблю цэлы дзень без перапынку, ды кожны можа мяне аблаяць, дык аще и важдям морды от гавна я павинна одмываць? Вы ведаеце, кольки пасля дэманстрации гэтых членов з гразными мызами валяецца у кожным двары? Ня ведаеце, дык прыходьте на Першамай ды паличыце. Адпусцеце мяне, бо пакуль мы з вами размавляем, сапруць мае вядёрка ды мятлу. Потым ноги абабьешь, ходзячы к начальнику, покуль ён гэтае праклятае вядро спиша да новае выдаде. Ён жа никому ня верыць, буде казаць, што дадому занясла. Так кожны раз. Зачым мне яго дадому занасиць, кали я пры начальнику, яки быу да яго, чатыры занесла. Цяпер ня ведаю, што з ими рабиць. Той начальник добры быу, як цяля пры карове, а гэты  злосны и таки крахабор». – «Успокойтесь, успокойтесь, Евдокия Ивановна. Распишитесь о неразглашении нашего раговора и работайте, но помните, что руководителей страны нужно уважать. Поняли?». – «Поняла, поняла. Як ён попаде ко мне во двор у таким выглядзе, прыду к вам, а вы уж уважайце его сами. Я за трыдцаць два рубли зарплаты пацярплю жыццё без паваги к вашаму…».
Небольшая компания людей, с интересом слушающих рассказ Евдокии Ивановны Кульгавай (хромой), неожиданно расступилась. В центре внимания оказался человек в милицейской форме, вклинившийся в разговор:
– Что происходит? Кто здесь митингует? Разойтись!
Люди, улыбаясь под впечатлением рассказа Евдокии Ивановны, стали неохотно расходиться, а милиционер, обращаясь к ней, посоветовал:
– Иди, тётя Дуся, в свою подворотню и не ищи приключения на…
Милиционер, на этой паузе посмотрев на сухонькую деталь человеческой фигуры, давно потерявшей товарный вид, нашёл завершающие слова:
– …на свою шею!
К обсуждающим события «знатокам» подходили свежие люди, и диалоги, один мудрее другого, не прекращались, но уже без участия проворной на язык Евдокии Ивановны.
А в это время в райкоме партии собрались самые влиятельные руководители города и района.